Два дня до нового года
Прислонившись к холодной стене, она изучала железнодорожно- кассовое окно, где давилась толпа, и думала только о том, что хочет курить, просто до безумия хочет курить, втягивая в обе ноздри горький морозный воздух. Было нельзя идти, нужно было только стоять, наблюдая толпу, прислонившись к холодной стене плечом, щуря глаза от привычной для зрения вони. Все вокзалы похожи один на другой, как упавшие серые звезды, плавали облаками чужих глаз скопищем привычных неоспоримых миазмов. Все вокзалы- похожие один на другой. Облаками- чужих глаз. Это было существенно самым важным.
В телеграмме было «не приезжай». Так не приходилось искать подтверждений тому, что собирается сделать. В узком проходе выпал из- под чьих- то ног затоптанный пьяный бомж, выпал прямо под ноги ей. Исключительно осторожно отползла по стене чтобы не задеть краем длинной меховой шубы. Кто- то толкнул в спину. Обернулась. Показалось- хочет что- то сказать, но ничего не смогла, и так, не сумев ничего сказать, застыла, забыв, что хочет курить потому, что мысль была более свежей. Мысль о том, что решения могут грызть мозг точно так, как грызут недокуренные ( на снегу) сигареты. Там, где была боль, оставались красные воспаленные точки, тщательно спрятанные под кожей. Провела рукой, пытаясь отрезать самую воспаленную часть, но ничего не произошло, а красные точки ныли все мучительнее, все больше, оставляя позади злость, похожую на раскаленный разбитый фонарь в привычном феонитовом шаре.
Резко толкнув от себя часть стены, врезалась в очередь, профессионально отшвыривая всех мешочниц уверенными локтями. Наглость вызвала дружное раскрытие ртов видавших виды перекупщиц билетов. Она прижалась к окну, боясь, что снова не сможет ничего сказать, но сказала, и там, где дыхание падало на стекло, окошко становилось влажным.
- один до… на сегодня.
- Нету.
- А в общий?
- Я сказала нету.
Звуковая волна голосов ударила в ноги, кто- то усиленно драл меховой бок, и совсем рядом отвратительная луковая вонь чьей- то истерической пасти попала в ноздри- так возмущенные народные массы праведно пытались ее отъять от железнодорожно- кассового окна.
- У меня, может, заверенная телеграмма.
- Иди в другое окно.
- Ну посмотрите- один билет.
- Ты че, издеваешься, блин ты…., - сказала кассирша, -не задерживай очередь… ты…, отошла от кассы!
Шубу больше не рвали, в пол ушла звуковая волна, бившая ноги. Она толкнула, уходящую в небо, тяжелую дверь и вышла туда, где мороз сразу же впился в лицо отточенными вампирскими зубами. Мимо глаз (чужих глаз) проплывали бесконечные ночные вокзалы. Вслед кричали- вдоль стоянок такси. Разумеется, она не понимала ни слова. Ей казалось- забыла все языки очень давно, и вокруг сквозь аквариумные стены, не доходя к ней, исчезают людские звуки, забирая существующие в мире цвета с собой. Стены были до самого дна, не пропуская ушедшую симфонию цвета. В телеграмме было «не приезжай обстоятельства изменились». На ресницах высыхало совершенное подобие слез, не дошедшее до щек на вампирском морозе. Эти слезы исчезали, не появившись, совсем и сразу, только внутри, под кожей, оставляя тупую заскорузлую боль, похожую на осушенное болото. Она достала из сумочки сигарету и зажигалку (в форме цветной рыбки) и глубоко втянула в себя дым, вдруг застрявший в горле тяжелым и горьким комком. Она тянула дым в себя до тех пор, пока державшая сигарету рука не превратилась в деревянный обрубок, а когда превращение произошло, сам собой окурок шлепнулся вниз, похожий на огромную падающую звезду, отраженную в бархатном черном небе. Кто- то снова толкнул, за край шубы зацепились елочные иголки и упали на снег, а раз упали иголки- она обернулась. Впереди в заячьем отметке маячила широкая мужская спина с прикрепленной к плечу елкой, которая плясала на спине фантастический смешной танец. Спина шла быстро и с каждым шагом уходила все более далеко, а потом на снегу остались только иголки. Замерев (боясь дышать)б она смотрела на них очень долго, иголки были похожи на маленькие огни, а когда в глазах зарябило от искусственного света, вдруг увидела, что идущий от них свет- был зеленый. Это было очень быстро, а потом- совсем ничего, только сдавленная быстротой боль вернулась на прежнее место. Защипало в глазах, завертелось на месте, сжался мозг и внутри кто- то сказал отчетливо ясно и четко «два дня до Нового года», и сразу не стало воздуха, был горький дым, спрятанный в груди глубоко так же, как и в ее горле. Черное, как растаявший снег, выплыло число и что- то сбило с ног, понесло по снегу прочь, только не на одном месте, куда- нибудь- от людей, к людям.
- Да стой, ты…- сбоку чье- то тяжелое дыхание отдавало полным набором сивушных масел. Обернувшись, под вязанной шапкой разглядела лисьи глаза.
- Сколько бегать за тобой можно?
Кто- то за ней бежал? Чушь. Так никогда не было- в этом мире. Было все, кроме двух полюсов- жизни и смерти, в полном избытке.
- Что?
- Ты билет спрашивала до…?
- Допустим.
- Так у меня есть.
- Сколько.
- С тебя как с родной- отдам за 50.
- Да пошел..
- Ну жалкие 50 баксов, тебе как родной отдаю- так шоб взять…
- Ладно.
- Ага, один, на сегодня, даже нижнее место.
Она поднесла билет к фонарю.
- Да верно, в натуре, не сомневайся.
Парень похрустел, покрутил на свет денежную бумажку в 50 долларов.
- А поезд в 2 часа ночи.
- Я знаю.
- Ну ладно.
Он растаял в пространстве, как тают люди, которые не повторяются при дневном свете. «Не приезжай обстоятельства изменились».
Она усмехнулась. Лицо расплывалось белым пятном на полу прилепленным к брови окурком. Выступало из- под сонных опущенных век, и, вписываясь в грязную окружность звало далеко, дальше и дальше. Там, где была, резкие углы кресла давили тело. Голоса сливались в ушах где- то в забытом за спиной мире. Сонная паутина окутывала несуществующим теплом даже лицевые изгибы. Она клонила голову вниз, пытаясь уйти, и только расплывалось лицо грязным белым пятном в вокзальных плитках. Этой ночью она не была больше собой. Кто- то рожденный и кто- то мертвый изменялся так, как нельзя было думать. Никуда не упав, отвернула от пола лицо, где вокзал жил ночной, не подвластной для рассмотрения жизнью. Около часа ночи телефонный звонок раздался в одной из квартир.
- Это я.
- Где ты?
- Я уезжаю.
- Ты решила.
- Он прислал телеграмму. Одну.
- Он хоть будет тебя ждать? И потом, адрес…
- Я должна ехать- там это, в телеграмме.
- Ты вернешься?
- Будь что будет.
- А если подождешь пару дней?
- В этом нет абсолютно никакого смысла.
- А вдруг одумаешься?
- Права нет на другой выход.
- Незачем к нему ехать. Не нужно.
- Я плохо слышу- в трубке шипит, но ты все равно говори.
- Что говорить?
- Что- нибудь. Как хочешь.
- Довольна, да? Нет на земле второй такой идиотки!
- До нового года остается два дня.
- Ты хотя бы на праздник осталась.
- Я выбрана.
- Тебя никто не выбирал.
- Все равно.
- Не уезжай. Не надо ехать туда, слышишь?
Короткие гудки благословили ее путь и сквозь стекло телефонной будки внутри неба чернели звезды. Она подумала, что ее нет, но долго думать об этом было страшно.
Поезд полз медленно. Тускло светились вагонные окна, тускло горела лампочка в плацкартном проходе. Прислонившись затылком к пластику поездной перегородки отражавшему лед, ждала, когда все уйдет и размоется за окном темнота теми слезами, которые, не появляясь в глазах, не высыхают. Мелкой болезненной дрожью задрожали давно не мытые стекла. Разболелся затылок от пластикового льда. Где- то внутри скулил маленький зябкий зверенок. «Я не хочу…- где- то внутри плакал маленький, усталый больной зверь, - я не хочу никуда уезжать, не хочу, господи, слышишь…»
Мелкой болезненной дрожью в такт поезду рассыпались стекла. «Я не хочу уезжать… плакал маленький зверь, -вообще никуда… я никуда не хочу ехать…я домой хочу… я хочу домой, к маме…»
В телеграмме было «не приезжай». Это означало, что в выбор не входило остаться. Ей казалось: вместе с поездом она катится вниз по осклизлым стенкам мерзлого оврага, с талыми снежинками на щеках и елочными иголками на снегу, вниз, к самому беспросветному дну, где так по- домашнему светят электричеством застывшие окна бывших комнат и где в тепле растворяются лживые слова о том, что существуют на земле окна, к которым, бросив все, еще можно вернуться… она дрожала, зубы выбивали дрожь там, где агонией хрипел скорый поезд. Сжавшись, она думала о елочных иголках, застрявших в снегу, и что в телеграмме было «не приезжай», и что два дня оставалось до Нового года и что однажды (это согревало болезненным искусственным теплом) придет день, в который больше не нужно будет никуда ехать. Старым больным зверем поезд выл по рельсам что счастье- это самая простая на земле вещь. Счастье- это когда нет дороги.
ИРИНА ЛОБУСОВА.
Свидетельство о публикации №213020901460