Как я начал писать стихи

 
Самый первый стих я сочинил, когда мне было где-то года четыре, ну от силы – пять. Жили мы тогда на окраине города в небольшом домике над обрывом. Семья наша состояла из шести человек и главным в ней был мой папа. Он был страстным книгочеем и частенько вечерами, включив настольную лампу, закуривал папиросу и углублялся в чтение. Как на табачный дым реагировала мама – я не помню. Конечно, в такой комнате, если закуривал один, то вместе с ним курили все остальные…
И вот я, «карапуз-штаны на лямках», взял однажды и выдал:

На столе зелёная лампа стоит,
Папа книжку читает и трубку курит.

Здесь, ради стройности  фразы пришлось пожертвовать ударением в последнем слове, но этого никто не заметил, а свою долю славы я получил и был страшно доволен.
Следующие десять лет я ничего не рифмовал, так как был занят более серьёзными делами: играл с ровесниками в войнушку, лазил по крышам и пинал мяч. Всё вокруг как-то незаметно менялось, кто-то уезжал жить на новые квартиры, кто вновь приезжал жить на нашу по-деревенски тихую улочку.
Так незаметно в соседнем доме поселилась девочка, которая была младше меня года на три и я, естественно, её не замечал до своих пятнадцати лет, а когда заметил, сочинил нечто, где в ряду всяческих «ля-ля-ля» допустил такой «литературоведческий» пассаж:

Как в сказке Дон Кихот …

За что был нещадно высмеян и спародирован младшим братом:

Влез на крышу кто-то остроумный,
Снег лопатой валит круглый год.
Рассердившись, из романа в сказку,
Хлопнув дверью, вышел Дон Кихот…

После этого к стихотворчеству меня не тянуло ещё лет семь… И, возможно, я так никогда стихов и не стал бы писать, если б не случилось то, что должно было случиться…
Стоял безумно жаркий август, горели торфяники, небо было затянуто дымчатым маревом, солнце, казалось, издевается над всем живым и стремится поставить рекорд аномальных температур. Жизнь на городских асфальтах становилась невыносимой. И получилось так, что в разгар этого солнцепёка я был отправлен родным заводом в очередной отпуск. Отчего-то вместо того, чтобы шляться по улицам и пить с дружками пиво, я по совету двоюродной сестры решил навестить её матушку, то есть мою тётушку, поживающую в металлургической столице нашего края.
Если б я знал, что меня там ожидало… Вернее кто… Она была… Даже сейчас по прошествии многих-многих лет, любая моя попытка рассказать её, штампованным прозаическим языком  обречена на провал.
Я влюбился. Причем так, как любят один раз в жизни. Ей было тогда всего шестнадцать, а мне шёл двадцать третий год…
Я бормотал ей какие-то глупости, называл её Цирцеей, а себя Летучим голландцем, рассказывал какие-то бессмысленные полудетективные истории… О, Боже, до чего же я был глуп! И, наверное, эта моя природная глупость была так забавна, что она не прогнала меня, не высмеяла… Прошло всего несколько дней и ей надо было уезжать домой… Был поздний вечер, мы шли вдоль железнодорожных путей, и случилось так, что дорогу нам преградил широкий ручей… Не знаю, как это получилось, но я взял её на руки и понёс… Первый раз в жизни я прижимал к груди Женщину.
А потом… Потом было много чего…  и её письма, написанные на бересте… и мои красные «как кровь монаха» гладиолусы и судьба, которая приговорила нас жить друг от друга за сотни километров. И наши редкие встречи, отвлекающие её от учёбы, и лишающие меня разума. Много чего было…
И я писал ей письма, писал почти каждый день… Бедные почтальоны… Бедная моя любимая… О чём можно писать каждый день???
А я писал, в том числе и рифмовал, неумело, глупо, бессюжетно.  Из всей той горы исписанной бумаги я помню лишь несколько своих стихотворных строк, увы, неумелых и печальных…

Промчатся месяцы, недели,
Но с болью вспомнишь этот плёс,
Где мы качались на качелях,
И были счастливы до слёз.
Что пролетело – не заклеишь,
Не соберёшь в едино вновь –
Ведь ты в меня давно не веришь,
Моя прошедшая любовь…

Почему «прошедшая», почему «не веришь» – на эти вопросы я и сейчас не отвечу. Просто приходило время разлуки, расставания навсегда, на долгие-долгие годы…