Сон музыканта

                Сон музыканта
                повесть

                1
Закрыть глаза, сосчитать до ста, вдохнуть, выдохнуть… я так и делаю. Ни намека на лишние волнения, переживания – мне они уже ни к чему. Любой ценой я должен гнать от себя то, что может вторгнуться в мой, пусть искусственно создаваемый, но так ценимый теперь безмятежный покой. Людей нет. Проблем нет. Закроешь глаза, начинаешь считать, считать и считать – и в какой-то момент тебе точно покажется, что ты оказался в другом измерении, и все то, что могло представляться хоть сколько-нибудь важным минуту назад, отступает, теряет силу… Ты один в своей собственной (и столь уютной!) Вселенной. Как улитка в раковине. Только моя – внутри, и о ее существовании никогда никто не заподозрит.
Что может сравниться с музыкой по силе эмоционального воздействия на людей? Иной раз в раннем детстве мне представлялось, что музыка может стать психотропным оружием – в одном фильме пугала больше всего именно она, а не события. Мало какое из искусств, мало что вообще на земле может так вдохновить и так истощить… только сильнейшие (даже лучше сказать – мощнейшие) с этим справляются без разрушительных последствий.  «Психоэмоциональная нагрузка» - так любят сейчас говорить…
Да, мы устаем от физики, химии, математики или истории, но чтобы кто-нибудь потом ТАК всю жизнь жаловался, что ему приходилось всем этим заниматься… тогда как вопли раздерганных некогда детей, ненавидящих гаммы и упражнения для беглости пальцев, слышатся… ну, буквально на каждом шагу. Одна из любимых тем блоггеров «Как я ненавидел музыкалку». Об этом не принято было говорить вслух и открыто в советские времена, сейчас перестали стесняться.
Я иногда почитываю все эти жалобы людей, которые учились в обычных музыкальных школах по среднестатистической учебной программе, и мысленно усмехаюсь: а выдержал бы хоть кто-то из них неделю в школе для вундеркиндов по усложненной программе? Это так же, как профессиональному спортсмену с его перегрузками читать жалобы людей на то, что приходится пять минут в день делать зарядку по утрам, - а они это считают невероятным подвигом. Разница между обучением в ЦМШ и «просто музыкальной школой» где-нибудь в российской глубинке… если бы кто-нибудь описал ее…
Я лично с трудом верю в то, что даже гении из гениев в музыке, выдающиеся музыканты, НИКОГДА, ни единого мгновения не испытывали раздражения, злости, а то и ненависти по отношению… да-да-да, к «святому», как говорится… к тому, что было смыслом их жизни…
Почему-то я верю, что литературу можно любить каждый миг своей жизни, живопись – можно, но музыку… Воздействие ее на нас СЛИШКОМ сильно. Мы чувствуем не только «сердцем», как любят говорить поэты, но еще и нервами… Я не встречал ни одного идеально уравновешенного, не нервного музыканта. Хотя, бывает, они производят такое впечатление, но оно ложно, поверхностно, это просто – фасад, вывеска для окружающих.
О воздействии музыки на человека писал и Лев Толстой… Чего стоит «Крейцерова соната»!  Но это все – слишком субъективно, как бывает у Толстого, все чересчур «на эмоциях», я и сам порой настолько поддаюсь своей природной раздражительности и запальчивости, что готов все негативное, накопленное во мне на протяжении жизни, объяснить влиянием музыки – ее одной. Но правда ли это?
Воздействие музыки на психику конкретного человека и людей вообще – это должно бы стать темой научного исследования. Всем ли нужно учиться музыке? Лично я думаю, что-то не так с системой, если результатом семи-восьмилетнего обучения ребенка является его ненависть…  ненависть на всю жизнь. И проклятия вслед своим бывшим учителям.
Нужна ли ребенку дрессура в обязательном порядке, или главным, что должны ему привить педагоги, является все-таки любовь к предмету? Понятно, все дети ленивы (да что там дети – все люди ленивы!), но цель (привить любовь) – это настолько благая цель, что стремиться к ней стоит…
Я не уверен, что стоит любой ценой (вплоть до отвращения к музыке и музыкантам у ребенка) стремиться его выдрессировать как обезьянку и продемонстрировать окружающим. И что ЭТА цель такая уж безобидная и благая.
Мол, он еще маленький, не понимает и не дозрел, любовь к музыке – она придет когда-нибудь, но это будет ПОТОМ, а пока… мы научим его пальчики бегать и прыгать. И мало кто думает: что, если это «потом» не настанет?
А пальчики… в детстве можно поражать воображение окружающих беглостью, но уже после двенадцати лет само по себе это не срабатывает, если нет того самого…
Главного.
Вы никогда не замечали, какие у иных технических виртуозов пустые глаза? Холодные. Равнодушные.
Но этих преподавателей можно понять – ведь когда человек «дорастет» до понимания того, что есть его истинное призвание, годам к двадцати пяти, профессионально учиться музыке уже поздно, если только ты не певец. Время потеряно безвозвратно. Как в балете, в спорте. Так что приходится идти на этот риск – дрессировать всех без разбора…
 Обиднее всего, когда риск этот не оправдался, и ты занимаешься не совсем «своим» делом, но на музыку (или те же спорт, балет) потрачено столько сил, что ты полностью опустошен, эмоционально перегорел, и у тебя уже нет ни капельки энергии для нового начинания.
О перегрузках музыкантов говорят, пишут меньше, чем о спортсменах или артистах балета. В чем-то, конечно, все это закаляет, в чем-то ЛОМАЕТ… Причем эта внутренняя поломка не кричит о себе явными физическими травмами, поэтому не музыканты о ней и не подозревают. Хотя такое явление как «переигранные руки» - отнюдь не легенда…
Я много думал о том, что приводит людей в тупик. Сочетание завышенных амбиций и не крепкого от природы здоровья. Они превращают себя в больных, истязают и не успокаиваются, пока дело не доходит до госпитализации.
Как-то я шел по коридору самого знаменитого училища и наблюдал за студентами: они напоминали зомбированных невротиков, жались к стенам, тряслись, казалось, у каждого второго там чуть ли не нервный тик… По сравнению с ними я показался себе прямо-таки пышущим здоровьем бугаем. Мимолетное, но приятное, лестное ощущение. Это был единственный раз в жизни, когда я показался себе Гераклом.
Даже не верится, что прошло уже сорок лет. И я теперь инвалид второй  группы.
                2
Я люблю Толстого. Возможно, ему иной раз недостает отстраненности, эмоциональной отрешенности от происходящего… но он честен. Никогда у меня и мысли не могло возникнуть, что он не искренен. И хочет выглядеть лучше, чем есть на самом деле. Он не боялся предстать в невыигрышном свете, хотя и не мог о каких-то вещах говорить совсем уж без обиняков и с той прямотой и открытостью, которая возможна лишь в наше время. Это говорит о его великой внутренней чистоте. И отсутствии страха. Перед судом человеческим. Судом божьим, в который он верил.
Грош цена писанине неискреннего автора – позера, кривляки… В наше время забыли об этом…
Могу ли я быть объективным? Я его слишком люблю. Настолько, что ЕГО проповедничество меня не смущает, не раздражает.
Может быть, все-таки мне, лично МНЕ, недостает силы любви к музыке?
В иные моменты я вообще сомневаюсь в том, есть ли она у меня. Настоящее и большое чувство заслоняет все недостатки и шероховатости, но у меня в отношении музыки это не так… Ни одного композитора я не могу полюбить так, как писателя, скажем, Толстого…
Ну, хорошо, пусть я не люблю музыку фанатической, не рассуждающей любовью, которую наблюдал у других, но это не значит, что мне ей нечего дать… Вот я и начал писать эту повесть.
Мы сейчас напоминаем детей, которых слишком долго воспитывали, и теперь, когда нет советской власти, мы «оторвались» по полной…  Щеголяем отсутствием принципов, авторитетов, святынь, декларируем даже отсутствие самой потребности в чем-то этаком «назидательном». Хотя в глубине души, как все дети, мы, бывшие советские граждане, в этом нуждаемся. Любому ребенку хочется, чтобы некий Взрослый все-таки обозначил четкие рамки: что можно, а что нельзя… Сейчас все размылось, можно писать книги на тему «Как стать успешным драгдилером», «Как сделать карьеру в борделе»… Такого рода «свободой» мы давно перещеголяли Запад. У русских нет чувства меры ни в хорошем, ни в дурном.
Но остались еще наивные люди, считающие, что нельзя в открытую говорить о своей нелюбви к общеобразовательной или музыкальной школе, потому что это «неприлично». И это – представительницы моего поколения, которые отказываются верить в то, что сейчас происходит вокруг. Им кажется, это – сон, кошмар наяву, они проснутся, и все будет по-прежнему.
Огромный конкурс в музыкальные учебные заведения, возможность выбора одаренных учащихся.  Социальный статус учителя музыки, зарплата и пенсия, пусть и относительно скромные, но на которые можно жить, ездить отдыхать, ходить в театры, кино, на концерты.  Частные ученики, родители которых мечтают учить детей музыке… А самое главное – трепетное отношение окружающих к людям, играющим на рояле, к примеру… Оно ведь когда-то было.
Бабушка моей ученицы, пятнадцатилетней Алины, - как раз из таких.
- Только бы не влюбилась, - переживает она. – Как девчонки влюбляются, учебу, карьеру забрасывают… да-да… даже самые примерные из примерных.
Поэтому, кстати, многие и предпочитают учить парней, делать ставку на них – но с каждым годом мужчин в нашей профессии все меньше и меньше, их скоро не будет совсем. Бабушке Алины все еще кажется, что стать учительницей по классу фортепиано  с мизерной зарплатой – это «карьера».
Ну не в Рихтеры же они метят… Таких единицы.
А между тем усилий все эти будущие «обыкновенные преподаватели» прикладывают едва ли меньше, чем потенциальные мировые звезды. Фортепиано – самый сложный инструмент, учиться играть на нем кое-как невозможно. Конечно, если не стремиться к большему, нежели удовлетворительные оценки в обычной музыкальной школе, или чуть выше… четверку с минусом.
Алина через год поступает в училище. Девочка – средняя, но упорная – дай бог каждому. Хорошо это или плохо? Не знаю… Если бы в Музыке (подчеркну – в наше, именно НАШЕ ВРЕМЯ!) эти усилия окупались, что-то давали бы… Мечта бабушки стать пианисткой не сбылась, дочь музыкой пренебрегала, а внучка оказалась послушной, покорной, усидчивой – прямо-таки образцовая ученица.
Каждый день она играет гаммы до пяти знаков при ключе – диезные и бемольные. Развивает беглость пальцев. Дошла до автоматизма. Получается с закрытыми глазами. Натуральный вид, гармонический, хроматическая гамма, три вида арпеджио, аккорды… Все вместе занимает сорок минут.
Алина – лауреат пяти конкурсов. Ее временная «норма» в день – три-четыре часа за инструментом. Перед конкурсом – семь или восемь. Она никогда не была ни на одной дискотеке, у нее нет подруг, ей некогда даже на полчаса выйти на улицу прогуляться. Все, что она видит и слышит – это звуки, звуки и звуки… Не получается? Эта девочка будет долбить, долбить и долбить. Трудное место? Она сыграет его двадцать раз. Выйдет не очень уверенно? Пятьдесят. И так каждый день, каждый день, каждый день…
Пока ей не приходит в голову, чего она недополучает от жизни – удовольствия, развлечений, естественных для ее возраста… Детство не повторяется, юность тоже. Когда ей будет уже ближе к тридцати, а она поймет, что все, чего достигла за свои сверхтруды, – это копеечная зарплата от государства в школе или училище, тогда эту примерную и послушную девочку охватит такая горечь, такая обида на жизнь… А второй раз она не дана, ее уже не проживешь иначе. Говорить потом об украденном детстве или юности поздно. Что этим изменишь? Уже никогда. Ничего.
Но… не говорить же мне ей: «Алина, гуляй, отдыхай…» Меня не поймут. «Не педагогично», - как сказали бы в советские времена. Тогда это было оправданно, и профессора в консерватории не зарабатывали гроши. Стоит ли удивляться, что мальчики «в музыку» не идут?
- Дураков нет, - сказал мне один ученик (куда способнее, чем Алина). – Вкалывать как каторжник за такую зарплату. Кому это надо?
У людей, далеких от нашей среды, странные представления о работе музыканта – им кажется, что это какое-то развлечение, что-то легкое, «ненапряжное»… О том, что перегрузки сопоставимы с профессиональным спортом высоких достижений, им даже в голову не приходит.
Я играю роль серьезного и требовательного педагога, для которого музыка – единственный смысл в жизни. В нашей среде иначе нельзя – косо смотрят. Считается, что надо быть фанатиком своего дела, работать за идею, сгорать бесплатно и не думать о вознаграждении. Во всяком случае, педагоги «старой школы», которые сами когда-то, в советские времена, и статус, и заработную плату имели совсем не такие, какие достались их ученикам. Легко тем, кто все же в лучшие годы своей жизни что-то получил от государства, рассуждать о фанатизме и бескорыстии.
Действительно ли у них больше любви к Музыке, или объясняется все тем, что выросли они в другое время? Созидания, всеобщего подъема, желания что-то делать на благо родине, во имя престижа страны… А сейчас что? Развал системы, утрата иллюзий, имперских амбиций, распад… Всеобщее разложение, деградация. И кто, как обычно бывает в такие периоды истории, оказался самым ненужным? Деятель искусства.
На спорт государство еще хоть что-то выделит, а на нас…
Я и хочу сказать Алине «горькую правду» и боюсь это делать. Опасаюсь снять маску, приблизиться к образу друга, а не «идейного наставника».
- Ты должна слушать как можно больше музыки, хорошо ее знать, узнавать фрагменты на слух… все это пригодится, это твой культурный багаж, - говорю я ей с самым серьезным и нравоучительным видом, но в глубине души мне хочется прошептать ей: «Девочка, в училище тебя и так возьмут, там сейчас конкурса нет – недобор, туда вообще никто не идет, они рады любому желающему, так что не надрывайся… побереги здоровье и нервы».
Бабушка, дама манерная,  с деланным ужасом поведала мне, что Алина стала слушать «крутой рок». Это меня не удивило. Людям робким хочется в глубине души хочется быть крутыми, смелыми, бесшабашными, вести себя вызывающе… они могут сами этого не осознавать. Знакомый парень сказал Алине, что классика – это отстой. Вполне возможно, что он ей не безразличен. Бабуля, как и следовало ожидать, ужаснулась, а мне почему-то совсем не стало обидно за свою великую профессию, мне стало смешно… Алина – из тех, кто поддается влиянию, сначала она слушалась бабушку, а теперь – кто знает? Она может «смотреть в рот» этому пареньку. И, желая ему понравиться, кинется в другую крайность – облачится в «рокерский прикид», сделает пирсинг, тату и начнет потихоньку курить, чтобы почувствовать себя этакой бунтаркой. И я не увидел бы в этом большой трагедии, когда-то же надо перебеситься. Но, беседуя с бабушкой, я картинно поджал губы и изобразил возмущение.
- Такова современная молодежь, - выдавил я со скорбной миной.
- О, как вы правы! Как правы…

                3
- Понимаете, Артем говорит, что в рок-музыке это не так уж и важно – аккорды там всякие… - говорит мне Алина. Из любопытства я послушал несколько песен рок-группы отечественного производства, которую боготворит Артем и навязывает Алине. Привычное звучание «русского рока» - пафосные многозначительные тексты, а в музыкальном отношении это ноль абсолютный. Дворовая самодеятельность.
- А западный рок он слушает?
- Нет, он любит русский. Там тексты не такие сложные.
- Так Артем говорит?
- На Западе не считают, что текст важнее, чем музыка. А у нас больше увлекаются текстами… А вам что больше нравится? -  такое впечатление, что у нее нет своего мнения. С кем поведется, от того наберется.
- В идеале, конечно, хорошо, когда и то, и другое на уровне, но если выбирать, что для меня важнее – музыка или текст… конечно же, музыка. Поэтому я так называемый русский рок чаще всего вообще не воспринимаю. Даже попса меня меньше раздражает – там хоть без претензий на глубину. Рок я очень люблю, но исключительно западный.
Вроде училась девочка сольфеджио, аккорды все знает, но привили ли ей музыкальный вкус, или этому научить невозможно, и любой такой вот Артем может ей внушить что угодно? Она действительно не понимает, когда мелодия и гармония убоги? Штамп на штампе. У нас в стране великие достижения в академической музыке, но эстрада – это просто национальный позор… И я не знаю, в чем дело. Люди куда умнее меня ищут ответы на эти вопросы и не находят. В Америке не очень-то образованные или взыскательные фермеры любят кантри – а это стиль, в котором нет пошлости, вульгарности, музыкального убожества, способный подняться до сложных высот, не претенциозный, по-своему гармоничный. Но наш российский «кабак» - это что-то. Видимо, есть музыкальные стили, которые человек от природы или чувствует или не чувствует – говорят же, научить джазу нельзя…
А жаль. Мне и сейчас кажется, что в джазовой или рок-музыке есть энергия Юности, тогда как романсы, арии потихоньку становятся музейной культурой, не имеющей среды обитания, и чуждой нашему более демократичному, дерзкому и расхристанному веку.
- Представляете, я дневник ее открыла и прочитала там: «Когда я гляжу на лицо Артема, все теряет для меня смысл, хочу только смотреть на него и смотреть, и ничего мне больше не нужно», - заявила мне бабушка Алины. – Занимается-то она по-прежнему… но как-то не так… как будто перегорела… он ее считает какой-то старомодной, она из-за этого переживает, говорит теперь, я эту музыку ей навязала, но я ведь как лучше хотела…
Я напрягся. Читать чужие дневники? Но что сделано, то сделано. Не буду же я читать нотации бабушке…
- А вы уверены, что музыка – это ее призвание? Это ее мечта или ваша?
- Ну… в наше время девушками, которые на пианино играли, все восхищались… сейчас нет такого, - дама вздохнула.
Не то, что не восхищаются, еще и смеются… бедная внучка. Нутро-то у девочки не музыкантское, она не отличает хорошее от плохого, не чувствует, как надо играть, просто копирует все послушно – как обезьянка, задалбливает… «Каменная задница», - как говорила, шутя, моя преподавательница. «Берет» усидчивостью.
Но сейчас такие, как эта Алина, - не исключение. Правило. В нашу профессию идут не те, кто, как раньше говорили, поцелован Богом, а те, кто больше никуда не могут поступить. Советовать ей идти куда-то еще? А куда?
- А какие у нее в школе оценки – по математике, физике…
- Да так… «четыре»… ну… еле-еле…  и «три» бывает… - говорит бабушка.
В общем, ясно. В технический вуз она не поступит. ЕГЭ не сдаст. А продавщицей или парикмахершей ей неохота.
Хорошо, если есть способности к чему-то иному, если искать альтернативу музыке, а если вообще никаких – ни к чему? Человек – в чистом виде посредственность, по всем статьям. Но где-то можно достичь результата стараниями, вот он и ищет себе применение.
Маленький конкурс. А то и вообще, как у нас, - недобор. Получилось так, что музыка для Алины – это лазейка, узкая щелочка, через которую можно, занимаясь упорно, просочиться во взрослую жизнь.
Когда-то мы были советской элитой, чувствовали себя избранными. Союз Композиторов – это звучало как пропуск в рай: среда обитания себе подобных, роскошные дома отдыха…
Теперь наши учебные заведения превращаются в отстойники для абсолютных бездарей, которым натягивают оценки преподаватели, которым нужно кого-то учить, потому что иначе они останутся без работы.
Есть, конечно, там исключения – но этот процент с каждым годом все меньше и меньше и меньше и меньше…
Такой, как я, в юности был средним из средних, но по сравнению с нынешними отличниками кажусь гением. Наблюдаю теперь процесс деградации и развала профессии… Я сравнивал себя с Нейгаузом, Гилельсом… с кем сравнивают себя нынешние… с такими, как я? Смешно.
В начале девяностых годов нам казалось, что вот он – глоток свободы, теперь жизнь изменится к лучшему. Мы не понимали, что из великой интеллектуальной державы хотят сделать малокультурную колонию. Кто хочет? Политики… Наши? Западные? Я не знаю, да мне уже все равно стало.  На выборы не хожу, хотя временами испытываю искушение поддержать коммунистов. Как к ним ни относись, но им МЫ были нужны. Мы, академические музыканты. Нас поддерживали. Холили и лелеяли. Но мы этого не ценили тогда.
Брюзжу, как все старики… Впрочем, некоторые музыканты себя так чувствуют уже в молодости. Помню, как заканчивал консерваторию в двадцать четыре года – тогда уже мне казалось, меня будто выпотрошили… смертельно устал, хочу спать, спать и спать… А сон возвращался – один и тот же. Экзамен или прослушивание. Я что-то не так сыграл, взял не ту ноту, аккорд перепутал, пассаж сбился в левой руке, забыл текст… Кошмарный сон всех музыкантов. И только – только они! – все это поймут.

                4
Алина – мой единственный козырь. Другие ученики даже ноты выучить ленятся. У нас теперь ставят оценки не за то, КАК играют – оттенки, штрихи, звучание… нет, сейчас просто достаточно выучить ноты. Ошибок нет? «Пять», молодец. Могут первое место на каком-нибудь конкурсе дать…
Раньше это была бы «тройка».
Поля, умненькая лентяйка, мне говорит: «Пианистам в училище надо ТАК много заниматься… А что, если я пойду «на теоретика» - преподавать сольфеджио, историю музыки и все такое?» Моя бывшая жена – теоретик, о том, как ОНИ занимаются, я знаю не понаслышке. 
- Полина, - отвечаю я ученице. – У тебя голова хорошая, пальчики бегают…
- А для теоретика разве не голова – это главное?
- Этого недостаточно.
- Что же там самое важное? – спросила она, несколько раздраженная.
- Слух. Им нужны идеальные слуховые данные. Если ты не можешь услышать любое сочетание звуков – двух, трех, четырех, - с программой обучения ты просто не справишься. А ты и в школе задания на слух выполняешь еле-еле. Теоретику нужно иметь суперслух.
- А это разве нельзя развить?
- Не до такой степени… Впрочем… может, и там «планка» упала… Во времена моей юности задания на слух в консерватории были рассчитаны на абсолютный слух. Или близкий к тому. Есть дети умные, развитые, с кругозором и эрудицией, но – увы! – они не «слухачи». И, поступая на теоретический факультет, проваливаются из-за недостаточно тонкого слуха. А это – природная данность. Или есть, или нет.
- Господи, сколько же качеств одновременно надо иметь музыканту! С ума сойти… - вырвалось у нее.
Моя жена слышала любой звук – не обязательно музыкальный. Это могли быть сигналы машин, скрип двери. Она кидалась к инструменту и подбирала ноты. Ее ухо улавливало все абсолютно. Но у Тани была другая проблема – не пианистичные руки. Как пианистка она «не тянула». С трудом брала октаву, не справлялась с октавными этюдами…
Хотя… сейчас ее приняли бы в училище с распростертыми объятиями. Но тогда были другие времена, совершенно иная взыскательность. И она со своим абсолютным слухом и идеальной памятью, вполне приличной (для теоретика) игрой на фортепиано пошла учиться на музыковеда.
- Подумать только… я играла лучше, чем твоя Алина, раз в десять… и боялась поступать на фортепианный, такой там был конкурс… - говорит она мне сейчас, когда мы болтаем по телефону.
- По нынешним меркам Алина – звезда. Ты уровень остальных себе не представляешь… Впрочем, девочке повезло с руками, это, пожалуй, ее единственное достоинство. Но мозги, слух, память… впрочем, она надеется и здесь «взять» усидчивостью.
У нас с Таней все разговоры – музыка, музыка, музыка… Послушал бы кто-нибудь посторонний, решил бы, что мы с ней фанаты, живем этим, дышим, болеем…
Никогда не забуду, как Татьяна готовилась к экзаменам по истории музыки: она сутками слушала оперы (каждую тему раз по двадцать), симфонии, квартеты, квинтеты, трио, кантаты, оратории, мессы… Заучивала партитуры чуть ли не наизусть, чтобы потом ответить на слух: какой композитор, какое произведение, какая тема, какой раздел формы, какая тональность… Музыковедам нужен фантастический объем памяти. От студентов других факультетов столько не требуют. Как филологам надо знать чуть ли не наизусть всю мировую литературу, так музыковедам – музыку.
Иногда я думаю, что ее истовые занятия так действовали мне на нервы, что это и положило начало нашим бесконечным и совершенно бессмысленным ссорам… Как анекдот. Пытаюсь уснуть и слышу: «Ни сна, ни отдыха измученной душе…» Мучительно копаюсь в памяти: князь Игорь или Борис Годунов? Кричу из спальни: «Тань, это Игорь или Борис?» Ответ: «Да спи, Игорь-Игорь…»
А я ведь тоже часть этого материала учил и сдавал, но чем-чем, а Памятью меня бог обделил…  Все перемешивается, вечно путаюсь… железно помню только то, что играл на пианино, – но это уже «память пальцев». Поэтому я и Шопена сдал лучше всех – он фортепианный, я его всего переиграл.  У Таньки память получше моей. Но и она тоже старалась все темы обязательно ПРОИГРАТЬ по нотам – так лучше запоминается, чем после прослушивания.
Теперь мы с ней куда лучше ладим – на расстоянии. Может быть, потому что оба мы по натуре – одиночки, и общение нужно нам дозированно – иногда, чуть-чуть. Никого я не в состоянии вынести круглыми сутками. 
- Тань, а какой композитор лучше всего на слух запоминается? Мне вот кажется, что Чайковский…
- Какого не лень учить, такой и запоминается, - смеется она. – Ты просто вообще не любишь этот предмет… тебе все это запоминать неохота. А на инструменте тебе заниматься не лень. Со мной все было наоборот. Я сбежала на музыковедческий, лишь бы не сидеть часами за пианино.
- Ну, знаешь… может, ты и права. Но до революции по-другому учили. Ты читала о том, чтобы тогда были такие методики: требовать запоминания всей музыки наизусть? И что это вообще дает? Все равно ведь прошел зачет или экзамен, сдали сессию – и все вылетело из головы. Если специализируешься на каком-то композиторе, его и помнишь, а остальных подзабываешь…
- Я и сама об этом думала. Этот объем запоминания материала потом на практике не применим. В музыкальных школах объем минимальный, в училищах – так там педагог, готовясь к каждому уроку, вспоминает то или иное произведение… Но держать в голове абсолютно ВСЕ… Ну, может, полезно для тренировки памяти. Но, мне кажется, в этом смысле наши преподаватели советского периода перебарщивали… Я, не поверишь, до сих пор во сне вижу, как сдаю экзамен: мне играют тему на пианино, а я ее не узнаю – какой ужас!
- Ну почему же? Я верю!
Еще один рядовой «кошмар» музыкантов. У музыковедов – свои «вечные страхи». Таня три раза лежала в больнице  с нервным расстройством – это было уже после нашего развода, врачи тогда сомневались, сможет ли она преподавать: все-таки это работа стрессовая. Помню, как я навестил ее, мы говорили о Шумане.
- Как ты думаешь, музыка на него так повлияла, что он заболел и закончил свою жизнь в психиатрической клинике?
- Не знаю. У них в семье это было наследственное заболевание. Но перегрузки, самоистязание… повлияло все вместе – и генетика, и неумеренные занятия.
- Он писал, что слышит ноту «ля», его переполняют звуки, которые он хочет выплеснуть на нотную бумагу, музыка будто разрывала его изнутри, не давала покоя, - говорила Таня, глядя в одну точку.
- Ну, начиталась… Танька, а что музыканты и на смертном одре все о музыке и о музыке…
- Нет, конечно… - она улыбнулась и сжала мои пальцы. – Надеюсь, что нет. Знаешь, мне кажется, ты ее любишь куда больше, чем осознаешь…
- Кого… ее?
- Музыку. Ты потешаешься над фанатиками… но ты и есть – настоящий фанатик. Больше, чем я. Твое чувство юмора может сбить с толку, люди не понимают, как ты на самом-то деле далек от безразличия к нашему делу. Но главное вовсе не в том, что этого не понимают они… это никак не дойдет до тебя самого.

                5
Права ли она? Но ведь я не чужд лени, легкомыслия, корыстолюбия… ох как не чужд! Куда уж мне до фанатизма… И все-таки есть во мне что-то… не знаю, как это назвать, чтобы не преувеличить… Всегда я боялся чересчур громких слов, когда речь шла не о ком-то другом – обо мне. Вечное сомнение – как вечный двигатель... Я всегда и во всем сомневаюсь. Никогда и ни в чем не уверен. Поэтому, чем старше я становлюсь, тем осторожнее, мягче в высказываниях, выражениях, юношеская прямолинейность, резкость, безапелляционность теперь проявляются реже. «Сомневающийся» - есть, говорят, такой тип личности. Так его называют психологи.
Что мы утратили? Чувство своего превосходства, избранничество, мессианство, так льстящее нашему самолюбию, или у нас действительно «душа болит» из-за того, что теперь творится? Может ли быть и то, и другое? Наверное… Я не особенно верю любителям громких слов.
Если Алина влюбилась, то с точки зрения ее бабушки это – беда. Конечно же, Музыка ничего не потеряет в ее лице, но бабушкины мечтания… Я попробовал вызвать ее на откровенный разговор.
- Ты готовишься к конкурсу?
- Да… как обычно.
- Я помню, как год назад тебя волновали результаты. Сейчас это не так?
- Я не знаю.
Лицо сосредоточенное, замкнутое, взгляд отрешенный. Так начинается юношеская депрессия. Безразличие к учебе – сначала просто занятия без энтузиазма, формально, потом потихоньку забрасывается все… ночи без сна, бесконечные слезы, жизнь теряет краски, значение, смысл… Лицо Артема – вот все, что будет теперь ее волновать. Моя коллега по работе сочувственно спрашивает: «Твоя еще не влюбилась?» Я с деланно бодрым видом ей отвечаю: «Конечно же, нет». Сам я далек от желания поэтов идеализировать любовь, и склоняюсь к тому, что западные ученые, считающие ее проявлением психического расстройства, правы. Ну, допустим, ответит этот парень взаимностью, дальше что? Брак – не факт, что счастливый… разбитое сердце… брошенная профессия – а это, как ни крути, кусок хлеба, другой-то ей не заработать. Вся жизнь – под откос. Ведь дело не в том, что Артем не любит то, чем она занимается, просто по-настоящему деликатный человек никогда не вел бы себя так, как он, при всей разнице вкусов, взглядов и мнений. Или наше поколение чего-то не понимает?..
- Психологи говорят, любовь длится года три или четыре, потом человек теряет интерес…  вы в это верите? – неожиданно спросила Алина.
- Да, верю. Обычно так и бывает. А почему ты спрашиваешь?
- Да мы по музыкальной литературе проходили биографию…
- А… так вот в чем дело… - я делаю вид, что верю ее объяснению. – Я читал автобиографический роман Агаты Кристи о том, как женщина одиннадцать лет прожила в браке и не разлюбила своего мужа, а продолжала цепляться за него, не желая отпускать к другой… Конечно, все люди разные. Я помню, как подумал тогда: я бы давно остыл к нему на ее месте…  Одиннадцать лет! И за меньший промежуток времени можно уже так надоесть друг другу…
- Наверное, он был такой… - на лице Алины появилось мечтательное выражение.
- Да нет, он скучнейший тип, который двух слов связать не может… во всяком случае, описала она его именно так.
Я – не визуал, хотя принято думать, что большинство мужчин «любят глазами». Видимо, как это типично для музыканта, - аудиал. Что меня прежде всего привлекает в женщинах? Голос. Если мне не нравится тембр, интонация, то никакой «картинкой» меня не соблазнить. А уж когда появляются визгливые нотки или как будто «скрип по стеклу»… Если у мисс Вселенной будет скрипучий голос, я на нее не взгляну.
С каким удовольствием я сейчас смотрю шоу «Голос»! Особенно мне нравится «слепое прослушивание» - попробуйте зацепить слушателей только вокалом, без визуальных средств… я узнаю голоса всех актеров, знакомых, певцов без проблем. Звонящему мне домой не обязательно представляться. Меня даже пробовали разыгрывать приятели в училище – звонили и называли другое имя. Я всех их «разоблачал».  Я и сам мечтал петь… но – увы. В ноты, конечно же, попаду, но голосок хилый.
Глядя на этих молодых вокалистов, во мне оживает что-то, как мне казалось, уже исчезнувшее, стершееся за все эти годы, - вечно зеленое, юное. Эта Энергия Молодости! «Драйв», как любят сейчас говорить…
Артема Алина явно что «полюбила глазами». Со слухом и тембровым чутьем у нее туговато.
У Татьяны характер мужской. «Растворяться в любимом» - это не для нее. Мне это даже в ней нравилось. Проще было расстаться – она как-то очень легко это все приняла… Тогда мне даже показалось, что слишком легко… и даже когда я пришел к ней в больницу два года спустя, старалась бодро улыбаться… оборачивала наш разговор в шутку, дружескую перепалку. Она слишком гордая, чтобы показать, насколько ее самолюбие может быть задето. Были ли у меня угрызения? Ох, какой это тяжелый процесс – допрашивать самого себя, припирать к стенке, не давать увильнуть ни в чем, ни в малейшей важной подробности, проливающей свет на Суть…
Как любят сейчас актеры рассуждать о «волнующем женском голосе», изображая его как низкий с хрипотцой, которая должна сводить с ума мужчин… Я люблю тоненькие лукавые язвительные голоса – как у Таньки. Вообще в том, что касается тембров, у меня нет предпочтений – могу очаровываться и низкими нотами негритянских певиц, и колоратурным сопрано. Есть обаятельные голоса. Не важно, какого регистра. Они завораживают…
Тогда я думал, что я сбегаю от Ее Величества Музыки, а не от жены… от всех музыкантов вообще. В этом было что-то болезненное. Желание сменить профессию, бросить все. Я готов был хоть улицы подметать. Мне казалось, что теперь я каждый день буду видеть укоряющий взгляд жены, но у меня не хватило смелости ей признаться… я сделал вид, что просто жажду одиночества. На самом деле так оно и было. Но это была реакция больных нервов – я слишком устал от всего.
Сейчас все ходят к психологам, им дают умные советы, мое состояние назвали бы «синдромом профессионального выгорания», когда человеку кажется, что он смертельно устал от своей профессии и дошел до ненависти, отвращения к ней. Он хочет все поменять. Прожить новую жизнь. Родиться заново. И – никакой музыки. Тишина. Абсолютная. Стены, диван, кровать, стол, пара стульев – мне больше не надо было. Я ни к чему уже не стремился – мне просто хотелось выспаться… отоспаться за всю свою жизнь и не увидеть даже намека на сон, особенно связанный с музыкой…
Столько лет прошло… десятилетий… я чувствую, что любовь к музыке вновь наполняет меня – «Голос» сотворил со мной какое-то чудо. Я действительно хочу слушать, слушать и слушать… Мне даже нравится, когда я не понимаю перевод песни, иной раз я и не хочу его знать, потому что если мне нужны хорошие стихи, я открою классиков и почитаю их. Когда я слушаю песни, мне нужны только звуки… Поэтому западный подход к эстрадной музыке мне куда ближе – они делают культ из Звука. В России – из Слова. В результате – у них великая эстрада…
Нашел форум в интернете – там пишут, что в рок-музыке важно Авторство, если исполнитель не сочиняет песни, то он не рокер. Типично «наш» подход. Полно Авторов безголосых. Но они идут петь, потому что не хотят делиться деньгами с исполнителями. У нас это имеет коммерческую подоплеку, а вовсе не художественную. С одной стороны, Автором быть хорошо – сиди себе в студии и сочиняй, не надо мотаться по гастролям. Но тогда и разница в деньгах колоссальная…
С другой стороны, певцы не хотят платить авторам, и начинают сами сочинять песни – убогие… но им кажется, «пипл хавает». Талант композитора и исполнителя редко сочетаются в одном лице, как у сэра Элтона Джона. (Разве можно представить себе его физический облик, когда слышишь такой мужественный, властный, чуть ли не героический Голос?  Вот чудо-то. Но под обаяние этого голоса подпадают так, что его внешность и в голову не придет вообще обсуждать…) Чаще все-таки – или то, или другое. Каждый должен заниматься своим делом. Но в интернете я уже давно перестал спорить – потеря времени…
Чайковский не был великим пианистом, но он написал произведения, которые играет весь мир. В академической музыке авторство и исполнительство – это две отдельные области. И это только на пользу Музыке. Потому что и то, и другое – «на уровне».

                6
Алина занимается – по инерции. И сколько еще это продлится? Полгода, год… Она слишком послушная, чтобы взбунтоваться открыто. Но у нее уже нет прежних амбиций. А все почему? Принцу Ее Мечты нет дела до ее достижений на конкурсах. Иначе бы это ее волновало…
- То, что ты по пятьдесят раз играешь каждое трудное место, в твоем случае – абсолютно правильно. Ты все доводишь до такого автоматизма, что в результате в твоей игре появляется свобода… Иначе ее бы не было. Кому-то она, возможно, дана от рождения, кто-то идет к ней трудной дорогой… как ты, например. Хотя со стороны может показаться, что тебе все это легко…
- Это-то и обидно! Такой труд – а люди не понимают…
- Они и не должны понимать! Если ты на сцене демонстрируешь то, как ты стараешься, и как все это трудно, то это совсем не тот результат, к которому должен стремиться виртуоз. Ощущение волшебной легкости – вот что нужно… У певцов то же самое – когда я слышу, как вокалист пыхтит от усердия, появляется натужность… а нужна естественность… абсолютная. Как у птиц. Пусть люди, далекие от музыки, живут с иллюзией, что все это очень легко, только мы знаем, чего эта «легкость» стоит. У тебя соната Моцарта, музыка должна быть легкокрылой, стремительной, лаконичной… это стиль такой. Алина, НЕ ПОКАЗЫВАЙ публике свои старания, не старайся продемонстрировать, сколько раз ты играла этот пассаж или этот…
- Да я поняла, - она смущенно улыбается.
Я люблю Глинку – эту солнечную ясность, состояние души, при котором Свет есть в самые горькие минуты, слушаешь его, кажется, что ему незнакомо, неведомо понятие «беспросветность». Едва уловимое лукавство, затаенную иронию. Не явный сарказм, как у юмориста Прокофьева,  любящего откровенное озорство и острые углы, а будто легкое подмигивание автора…  У Моцарта это тоже есть. Но Глинку я дать Алине не рискнул. О Прокофьеве даже речи нет.
Бах для нее – проблема. Девочка настолько старательно выполняет все мои рекомендации, так выделяет тему в разных голосах фуги, что это выглядит нарочито, по-ученически, а ей давно пора уже перерасти ученичество, школярство. Но, видимо, она не способна на дальнейший рост. Есть вещи, которые усидчивостью не даются. Кажется, что самой ей скучно играть прелюдию и фугу, она не чувствует грандиозную мощь, заложенную в музыке, для нее это – просто набор звуков, который нужно выучить наизусть и сыграть так, как я ей показываю.
Никакой дискриминации. Но мальчики вообще лучше играют Баха – по моим наблюдениям. Другое дело, что сейчас у меня одни девчонки. И остальные еще слабее Алины.
- Да ладно, пусть выучит ноктюрн Шопена, - советует мне коллега. – На конкурсах это любят.
- Но звук-то… там ювелирная работа со звуком.
- Это когда было? Вспомнил времена своей юности? Сейчас и такая – старательная игра – вполне сойдет. Девочка звезд с неба не хватает, но прилагает усилия… Сходи с ней пару раз на консультацию в училище, пусть бабушка заплатит деньги…
- Да у них нет лишних…
- Тогда не рассчитывайте на место выше четвертого. А могли бы второе, а то и первое получить. Сейчас же сам знаешь, как… Они на этих конкурсах ищут будущих студентов, уже приглядываются, кто к ним пойдет. Алина твоя – трудоголик, а сейчас даже это – редкость, о талантах там вообще молчат. Если первое место, берут в училище без экзаменов.
- Да экзамены там – для проформы. В училище берут всех. На этот счет можно не волноваться.
Отношусь ли я к своим ученикам по-отечески? Вот не знаю. Казалось бы, должен… но я не хочу привязываться, так чтобы потом ощущать пустоту, потерю… Считается, что преподаватели, у которых нет своих детей, должны по-родственному опекать учеников. Я делаю вид, что пытаюсь… Но на самом деле, если я и привязался к кому-нибудь за все эти годы, то это был Женя – дерзкий, умный, насмешливый, одаренный… он подавал надежды, но музыкантом не стал. Хотя тогда еще это было престижно…
- Вы сами-то рады, что стали учителем? – спросил он меня, глядя прямо, в упор. – Вид у вас не слишком счастливый…
Я промолчал. Подростки любят задавать провокационные вопросы, им нравится думать, что они сравнялись со взрослыми, и теперь могут вести себя как угодно. Этот период тоже пройдет, и они превратятся в скучных, уставших, как будто погасших внутри… таких же, как я. За редчайшим исключением в виде неисправимых природных оптимистов.
У Тани – непроходимость маточных труб, в советские времена с этим ничего не могли поделать, сейчас ей предложили бы зачатие в пробирке.  И за приличную сумму в долларах.  Так что мы оба остались бездетными. Знаю, она ходила в детдом, наводила справки, но ей там сказали: «Вы мало зарабатываете». А работать на две ставки у нее просто нет сил…
Хорошо, лет пять назад ей осталась квартира после смерти родственницы – Татьяна сдает ее, и на эти деньги живет. У нее три частных ученика и полставки в училище. Она работает в свое удовольствие, без надрыва.
- Вообще засесть дома – тоска, - признается она. – Мне надо куда-то ходить, разговаривать с кем-то.
Я мог бы жениться снова, начать все сначала, если бы захотел.  Но если уж я не ужился с Таней… Что-то бесконечно родное в ней – я ощутил это с первой встречи. Была не влюбленность в обычном понимании – восторг, эйфория, робость… нет-нет. Такое чувство, как будто мы давным-давно, «в прошлой жизни» знали друг друга как облупленных, и нет ни тайн, ни загадок…
Встречал я женщин, которые мне очень нравились, но почему-то желания узнать их получше, сблизиться, впустить в свою жизнь не возникало. Мне доставляло удовольствие фантазировать о ком-то, думать… но не более. Видимо, в глубине души я понимал, что приближение может привести к разочарованию, и чаще всего и приводит.
  С Таней ни очарования, ни разочарования не было – она так естественно вошла в мою жизнь, как будто иначе и быть не могло.  Даже глупые ссоры нас не отдаляли друг от друга, просто мы постепенно пришли к том, что каждому из нас нужен покой, отдельное пространство, глоток воздуха… Мы должны отдыхать друг от друга.
Так у нас с ней и происходит. Мы отдыхаем и набираемся сил. Ждем того момента, когда возникнет желание видеться, общаться… спокойно его дожидаемся и идем к телефонной трубке.
- Моя мать говорит, мы с тобой не похожи на разведенных, - говорит мне она.
- Значит, это самый мирный за всю историю разводов.
- Что ты слушаешь?
- Ноктюрн Глинки «Разлука».
- «Щелкунчик» смотрел? Там девочка – совсем кроха – его ТАК играла…
- Когда-то я тоже…
- Я помню. Ведь это была твоя любимая пьеса. Ты изводил меня ей день за днем…
- Ну уж и изводил…
- Я готова была бежать из той нашей квартиры, только чтобы не слышать твое пианино…
- Раздраженные нервы. В таком состоянии все влияет. Бетховен написал «Крейцерову сонату» - для скрипача-виртуоза. Привычный набор пассажей, чтобы продемонстрировать технику… И что в нем такого – в том произведении, чтобы герой Толстого решил совершить убийство… будто бы «под влиянием музыки»?  Он просто уже дошел до ручки… в таком состоянии повлиять может все что угодно.
- Думаешь, это – простое совпадение?
- Да, конечно. 
- А мне иногда казалось, что скрипка звучит агрессивно…
- Ты сначала читала Толстого, а потом слушала Бетховена?
- Да.
- Может быть, в этом дело. Иначе тебе бы это и в голову не пришло.               
Герой Толстого и прав и не прав, говоря, что все семьи несчастливы, но люди скрывают это… Он наделяет всех людей своим неуемным темпераментом, своей вспыльчивостью, своей раздражительностью, своим богатым воображением, своей силой мысли…  А мы, обыкновенные смертные, куда проще.
В том, что касается темперамента, я вяловат. Такие люди вполне способны и на платонические чувства к женщине, и на братское к ней отношение, и на дружбу… если от меня будут ожидать бурных африканских страстей, у меня возникнет желание просто исчезнуть. В том-то и дело, что людям разного темперамента (не важно, мужчинам ли, женщинам…) понять друг друга очень сложно.
Не все люди страстные, порывистые, импульсивные, ревнивые…  Для тех, кто не ощущает себя, как суперсамец или суперсамка, вполне естественно и отнюдь не надуманно испытывать совершенно иные чувства. У них не столько животная привязанность, сколько душевная или духовная, как это ни назови… Они именно такие от ПРИРОДЫ. Бог, в которого Толстой верит, создал и таких людей тоже.
Причина, которую нашел бы для этого «визуал» Толстой, - внешние недостатки… это, мол, потому что они не красавицы и не красавцы, что им еще остается, как не «духовность»? О том, как часто общепризнанно красивые люди бывают холодноватыми, не чувственными, писали Куприн и Бальзак.
Почему нам так трудно принять то, насколько все РАЗНЫЕ? Вполне возможно, что сам Толстой отчасти хотел быть таким, ему тогда проще было бы жить. Потому что в каком-то смысле таким людям (самодостаточным в области чувств) – проще. Они ни на ком эмоционально не виснут, ни от кого психологически не зависят. Острая нужда в других людях у них не возникает.
Их недостатки – другие… дефицит энергии, энергетики. Они будто уснули на вечные времена. И нужно, чтобы их кто-то встряхнул. Подзарядил.  Дал им силу, выносливость.
Не хватает витаминов для бурной жизнедеятельности? Эх, надо было как следует учить в школе таблицу Менделеева…
- Повышенная утомляемость… низкий гемоглобин… давление ниже нормы… головокружения, - это то, что твердят вам всю жизнь врачи. Вы едите гранаты, печенку, принимаете препараты, содержащие железо, и помогает… на время. Пока вы снова не свалитесь в обморок где-нибудь на ближайшей улице.
  В юности мне казалось, что это – так, ерунда…            
               
                7
У нас нет жалости к людям. Во времена великодержавных амбиций считалось, что цель твоей жизни – умереть во благо родине и ради светлого будущего. Если это солдат  – на поле боя, если спортсмен – на соревнованиях, если музыкант – за инструментом… «Наши» воевали, тренировались, занимались как никто.  Доводили себя до полного физического и морального истощения, калечили… Твое здоровье или счастье  – это не главная ценность, ты разве для этого родился – чтобы радоваться жизни и получать от нее удовольствие? Нет, иди и совершай трудовой подвиг во славу великой страны. А если думаешь при этом о деньгах, то вообще – Иуда, идейный предатель.
Когда русские побывали и поработали за границей, они сделали для себя открытие: иностранцы вовсе не надрываются так. Ни спортсмены, ни музыканты у них не подвергаются такой жесточайшей дрессировке. Поэтому мы и сохраняли лидерство во всем мире, но какой ценой? Примерно такой же, как и военные наши победы. Жертвы (их количество,  жизнь, здоровье, потери) не имеют значения. Важен лишь результат. Национальная Гордость.
Сейчас другая крайность – плевать всем на родину и высокие идеалы, во главу угла поставлены только мещанские ценности: комфорт, уют, деньги.  В девяностые годы мы как дети, вырвавшиеся от присмотра сверхстрогих идейных родителей, дружно все закричали: «Ура!»
Если тебе круглосуточно внушают: ты должен это любить, ты должен ради этого жить, это – смысл твоей жизни… тебе захочется взбунтоваться. Плюнуть на все и на всех. Так я и сделал тогда. Уволился, собрал вещи, уехал на дачу. Лег и уставился в потолок.
Это было похоже на освобождение из тюрьмы – рядом нет ничего, что напоминало бы прежнюю обстановку. Никаких разговоров о музыке, никаких нот, нет рояля, пластинок, портретов композиторов, музыкальной энциклопедии, учебников… Я испытывал неодолимое желание ИЗБАВИТЬСЯ от всего этого, до сих пор иногда удивляюсь том, что я все же не мыслях, а на самом деле совершил этот поступок – порвал со всеми. Вообще-то я трусоват, малодушен. Но отчаяние может сделать сильнее, решительнее. Я не знал, что так протекает нервное истощение. И болезненное желание уединиться – один из симптомов. (В больницу тогда я не лег, и астма, мое нынешнее заболевание, еще не дало о себе знать.)
Таня. Таня. Не вздумай звонить, как обычно, не делай вид, что все может наладиться, я не знаю, когда смогу жить, как другие люди, оставь меня.  Телефон молчал. Сейчас мне кажется, я подсознательно все-таки ждал, что она начнет меня уговаривать, мне как ребенку хотелось, чтобы пришел некий Взрослый, и он меня успокоил.
Чудо, что наша связь сохранилась, несмотря ни на что. На момент разрыва нам было по двадцать девять. Казалось бы, жизнь впереди… Но мы уже знали, что этой жизни не будет. Хотя что-то, возможно, самое главное, самое ценное между нами – осталось. Мы не можем подобрать слов, чтобы «это» назвать. Да и надо ли?..
Нынешнее поколение без наших комплексов. Ко мне заявился Артем, приятель Алины, и заявил: «Хочу «откосить» от армии. Говорят, если пойти в музучилище на духовой или ударный инструмент, можно… ну как бы служить… в военном оркестре.  А это полегче. На какую-нибудь… ну… дудочку-то меня возьмут? Или на барабан. На барабане и ноты учить будет необязательно».
- В училище есть хороший педагог по трубе, - говорю ему я, подавляя тяжелый вздох. На барабан… специальность называется «ударные инструменты» - их сразу несколько, какие-то имеют звуковысотность, какие-то не имеют. Но не объяснять же все это подробно сейчас – ему?
Алина сияет – теперь у них есть общая цель: поступить в одно учебное заведение, и может быть, этому пареньку даже понадобится ее помощь.
 – А ноты учить в любом случае надо. Ты как себе представляешь учебу в училище – там же не только дудеть или барабанить надо… а сольфеджио, элементарная теория музыки, гармония, анализ, история музыки, инструментоведение, чтение партитуры, оркестр – духовой, симфонический… - перечисляет все это она, раскрасневшись от смущения. – Хорошо у вас еще полифонии нет.
 - Да ладно, там «тройки» натянут…
 И мне нечего ему возразить – натянут обязательно. Им студенты нужны. Хоть какие. Любые. Но я играю роль «взыскательного педагога», привык уже к ней, сроднился.
- У тебя с чувством ритма-то как?
Прохлопал ему ритмический рисунок. Повторил он с трудом. Запоминает только самые простейшие – два коротких хлопка, один длинный, или наоборот… пять – для его памяти уже много.
- А если б не армия, ты бы пошел куда?
- Да не знаю… У меня в школе ни одной «четверки» нет, одни «трояки».
Вот такие сейчас и идут на духовые, ударные и народные инструменты. Хорошо еще, на фортепиано и струнных невозможно учиться без знания нот, а то и там бы опустили планку ниже плинтуса.
Когда-то меня это бы не расстроило. Я так устал от гиперответственности, что мне хотелось на первых порах заниматься с самыми слабенькими, которых просто надо дотянуть до «тройки».
Я понял для себя одну важную вещь: проще чего-то достичь самому, чем заставить учиться ученика. Я, глупый, радовался: ну, все, консерватория закончена, можно больше не «вкалывать» за роялем, расслабиться… теперь я буду сидеть и комментировать игру учащихся. Мне казалось, что это – гораздо легче. Я был идиотом!
Особенность ли это нашей педагогики – что любой недочет учащегося ставится в вину учителю? Если ему лень заниматься – виноват ты, если он плохо сыграл – это ты виноват, если он не способный – вина твоя… Я стал понимать фигуристов, которые предпочитают одиночное катание парному, так они отвечают только за себя, а так – еще и за партнера, который может в любой момент их подвести, подставить…
Я устал на педсоветах объяснять, что не в состоянии ходить по домам и заниматься с каждым из них дополнительно, и ничего не могу поделать с их ленью. Мне самому проще было бы выучить программу каждого из учащихся и сдать за них все экзамены. Да, есть такие, кто может запугать ученика так, что он будет трястись от страха, идя на урок, и начнет-таки заниматься… Но я – не такой, и даже если пытался играть роль строгого наставника, то надолго меня не хватало. Дети чувствуют – не по словам, а по интонации – твою слабину… Что на самом деле ты – не диктатор. А им, чтобы встряхнуть их как следует, хорошенько, нужен диктатор. Страх перед тобой. Чувство вины.
Все это когда-то сумел мне внушить мой собственный преподаватель. Для меня было немыслимо пойти на занятие без подготовки. Мне казалось, мир рухнет, если я не позанимаюсь, наступит конец света. Может быть, в этом есть и хорошее, но для очень устойчивой психики. Мне же такой прессинг не подходил, он раздавил во мне что-то… Довел до гипертрофированных страхов и депрессии.
- Раньше нас уважали, считали, игра российских исполнителей – эталон, - говорит моя коллега. – А что сейчас? Приехали две выпускницы консерватории на мастер-класс в Европу. Так их там болгары стали учить, как играть Рахманинова. Болгары! Нашего Рахманинова. Оказывается, все мы, русские не так играем… Ладно бы еще болгарский классик, так это – наш композитор, и они – они! – учат НАС. Это просто пощечина нашей культуре, русской фортепианной школе… такое неуважение…
- Сейчас на нас плевать всех хотели, на наши амбиции, на наш гонор… им может доставлять удовольствие теперь показать, до какой степени с русскими перестали считаться.
Может, коммунисты были правы, и мир так устроен: либо тебя боятся (а значит, уважают), либо на тебя просто плюют. А третьего не дано. И нет «золотых середин». В теории, может быть, есть, а на практике – нет.
Когда я начал преподавательскую деятельность после консерватории, у меня не получалось объяснить внятно, даже самому себе, почему я так чураюсь сверходаренных учеников и стараюсь подобрать отстающих. Что это было? Банальная лень? Усталость? Желание не напрягаться? Или страх – так знакомый и понятный мне – перед Ответственностью?
- Куда делись твои амбиции! – говорили мне. – Ты стал как выжатый лимон, сидишь с какими-то двоечниками-троечниками… Тебе предлагают таких пианистов, бери, готовь их к концертам, конкурсам, выступлениям…
- Я не знаю… Наверное… просто устал, - бормотал я. Полегче, полегче… мне хотелось отдыхать на работе, а не напрягаться, отдаваться ей слегка, а вовсе не всем своим существом. Есть люди, которые не понимают, что такое накопившаяся за десятилетия усталость. Я боялся не оправдать ожиданий, связанных с вундеркиндами, и брал таких детей, от которых никто не ждал ничего. Для них «тройка» была достижением. Мне казалось, что я взял паузу. Это передышка. Тогда я чувствовал себя, как героиня картины «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»
Но эта пауза затянулась. Прошло пять лет, и коллеги, глядя на мою апатию, решили, что я совсем утратил интерес к профессии, не расту, не развиваюсь. Мне хотелось одного – чтобы меня оставили в покое и перестали пилить. Какое им дело – расту, не расту? Формально ведь я выполняю все свои обязанности – высиживаю учебные часы, заполняю журналы. Но у нас надо «гореть» на работе, иначе пойдут пересуды:  «Ему на все наплевать». Или еще того «лучше»: «Так играл! Так играл! А педагог из него – никудышный.  Ученики-то не блещут».
А мне с каждым годом становилось все скучнее и скучнее на работе, я уже задыхался в этих стенах, мне казалось, они на меня давят… Я много читал, помню, как одолел всего Диккенса – тридцать томов, а о музыке мне и говорить не хотелось. Слова Татьяны оказались тогда последней каплей: «Юра, тебе надо что-то решать, ты так и будешь сидеть до пенсии, делая вид, что занимаешься с кем-то? А на самом деле… на работе ты просто дремлешь, минуты считаешь, когда все закончится. Может, это депрессивное состояние, я не знаю, но тебе все безразлично, я просто не знаю, что с этим делать…» Она предложила обратиться к специалисту – психологу, невропатологу… не произнеся только одного, может быть, нужного слова - «психиатр».
В этот же день я пошел в училище, написал заявление об уходе, вернулся домой, собрал вещи и переехал на дачу родителей. Вот так мы расстались с ней навсегда. Тогда мне казалось – не только с ней, с Музыкой – тоже.

                8
Таня пыталась уйти «с головой» в работу, но результат оказался плачевным – она до такой степени «нагрузила» себя в двух музыкальных школах, что у нее начались дикие головные боли. Сама оказавшись в больнице уже в третий раз, она призналась, что стала меня понимать.
- Тогда я еще держалась, мне казалось, я сильная, справлюсь, в молодости мы же справлялись, правда?
- Правда. Но с каждым годом нам становилось все тяжелее. Последние зачеты и экзамены я просто не знал, как сдам.
Может быть, музыкантам нужны перерывы? Не случайно ведь многие в консерваториях берут академический отпуск и год отдыхают. Мы с Таней ни разу не воспользовались этим. И расплатились потом.
Теперь я стал не то, что умнее… хитрее. Я говорю с учащимися строгим голосом, отчитываю их, звоню родителям, изо всех сил изображаю крайнюю озабоченность их успехами в учебе, как будто в этом – смысл моей жизни, и больше мне нечем жить. Теперь меня все на работе «правильно» понимают и одобряют.
- Юрий Петрович, педагогика, это ваше призвание, - вот что я услышал пару лет назад, и не знал, смеяться мне или плакать…
Выходит, актер из меня неплохой.
За те несколько лет, что я проработал не по специальности, я столько обдумал и понял… Мне было все равно – хоть грузчиком в магазин, лишь бы не музыкантом. Почему-то меня, такого честолюбивого в юности, смена социального статуса на «пойди-принеси» не смущала… Педагог – хотя и не самая оплачиваемая профессия, но отношение к учителям все же другое. Этого не поймешь, пока не окунешься в мир работяг.
Физический труд по-своему даже полезен, проблема не в нем, в среде обитания, а она ужасающая. Не удивительно, что не только мужчины, и женщины там начинают спиваться. Идти  учиться  в  другой  институт у меня не было сил, думаю, это и объяснять не надо. Одна мысль о зачете или экзамене, и нервы мои так яростно сопротивлялись…
Я поработал в цехе, был дворником, маляром… Все думали, это – дурь, блажь, пройдет, я вернусь обратно. Так и случилось…
Все-таки здесь я при желании, взяв себя в руки усилием воли, могу постоять за себя, могу быть конкурентноспособен. Мы говорим на одном языке, понимаем друг друга… А там я – как рыба, выброшенная из воды, нечто совсем чужеродное, непонятное, странное и уж точно не нужное никому. Недоразумение, и только.
С какой радостью, помню, я начал четыре года спустя свой первый после долгого перерыва урок с учеником! Когда я вернулся, я был просто счастлив. Видимо, НАДО мне было уйти «в свободное плавание», насладиться бессмысленной жизнью вне музыки и понять, где все-таки мое место.  И для чего я рожден.
Проблемы хронической усталости, истощения, маниакально-депрессивного состояния… все это нужно было решать со специалистом. Я же просто сбежал. Поступок великовозрастного ребенка.
Хорошо – пить не начал… Татьяна боялась, я буду. Приступы удушья начались именно тогда – после увольнения из училища, но со своей астмой я уже сроднился. Научился и расслабляться, и вовремя предотвращать осложнения. Главное – я изменился внутренне. Мне стало доставлять удовольствие то, что я делаю. Огромный опыт «подтягивания» слабых учеников пригодился в музыкальной школе – теперь здесь такие практически все. Прежних дарований если и найдется, то одно-два…
Достоевский лучше всех описывал сложные психологические процессы, эмоциональную гамму чувств. Помню, как говорили о Лизе из «Бесов» - в ее ненависти к Ставрогину иной раз ослепительной вспышкой света вспыхивала любовь. Где-то глубоко-глубоко за моим так яростно выражаемым неприятием Музыки вплоть до ненависти она – та самая, любовь подлинная, настоящая! – и таилась…
Понял я это только сейчас, когда стал смотреть «Голос». Мне даже хочется употребить выражение «пир моей души».  Голоса – восхитительные, разнообразные… Вокальные эксперименты, этот вечно юный поиск Новизны в исполнении. У меня уже нет ощущения, что я живу ради сохранения какой-то, утратившей значение для большинства людей, «музейной» музыкальной культуры. Я слышу реальное, современное, великолепное, настоящее, дерзкое, молодое! И наслаждаюсь… 

                9
- Как в «Щелкунчике» играл ударник! – восхищается Таня.
- Я слышал.
Ударные я обожаю. Чувство ритма у меня – не скажу, что фантастическое, но точное, четкое от природы.  Я и сам освоил бы эти инструменты – конечно, не так, как собирается это сделать Артем или ему подобные, для проформы, для галочки, чтобы получить «тройку», а по-настоящему… Просто уже в своем возрасте я боюсь быть смешным. Хотя сейчас студенты, которым за сорок, за пятьдесят никого не смущают. Похоже, что люди вообще перестали смущаться.
За Алину я теперь в какой-то мере спокоен – пусть продолжает заниматься, разыгрывает перед Артемом роль великого эксперта… мне одно надо – чтобы она не бросила музыку, и я на очередном педсовете похвастался бы: «Мою ученицу взяли в училище». Подтекст – вот я какой педагог!
«Рано или поздно я все-таки напишу повесть о своих взаимоотношениях с Музыкой. Это будет грустная и смешная повесть, - так начинает свой рассказ «Уроки музыки» Дина Рубина. - Может, вернее было бы сказать: повесть о взаимоотношениях с моим музыкальным образованием, этой крутой, с шаткими ступенями лестницей, преодолеваемой мною шестнадцать лет? Да, шестнадцать мучительных лет, полных тяжелого дыхания, мерцания в глазах и карабкания по ступеням – вверх, вверх, почему-то во что бы то ни стало вверх, к диплому консерватории?.. Нет, именно с ней, Музыкой: с мачехой, а лучше и не с мачехой даже, а с отчимом – жестким, умным и справедливым отчимом, который в самое нужное время выбил дурь из головы и поставил на ноги…»
Я учился семнадцать лет. И вот уже тридцать пять работаю по специальности. Мои взаимоотношения с Музыкой казались мне самому не выясненными, вот я и начал писать. У меня не было определенного плана, человек сам для себя – загадка, закрытая книга, он не знает, чего от себя ожидать… Тем более, человек, который утратил стабильное состояние психики. Когда-то моей «стабильностью» кичился мой педагог!
- Он играет в любом состоянии, даже с температурой, - хвастался он. И знал – я не подведу, нигде не сорвусь, все выиграю… В том, что касалось игры на фортепиано, я не был «человеком настроения» или капризов – работал как машина. А потом что-то сломалось внутри.
Маникально-депрессивный психоз – это расстройство настроения, маниакальные периоды (эйфории, подъема, активности, возбуждения) чередуются с депрессивными (упадком и безразличием ко всему).  Может быть, у меня не такой диагноз в чистом виде, но что-то близкое… Я не стабилен – то будто порхаю на крыльях, то падаю вниз… И нет ровного штиля. Нет здоровой нормальной будничной середины между двумя этими крайними состояниями сверхподъема и сверхупадка.
И то, и другое – нездоровые.
Я пытаюсь искусственно достичь состояния покоя, знаю, что иначе мое состояние ухудшится. «Мелодия» из «Орфея» Глюка - знаменитое соло флейты – его знают даже не музыканты… Помню, как я лежал на даче тогда, после увольнения из училища, - мне скоро должно было исполниться тридцать лет. Я ощущал себя как дряхлый старик, который мечтает об одном: чтобы от него все отстали… Начав дремать, как ни странно, СЛЫШАЛ эту мелодию – потерянность, безнадежность, тоска… Орфей был готов остаться в царстве мертвых на вечные времена – так он любил Эвридику. А мне царством мертвых представлялось все музыкантское окружение, все, кто были связаны с Музыкой как таковой.
В чем причина? В отчуждении от не музыкантов – в их равнодушии ко всему, чем мы живем и дышим? Мне казалось, мы – искусственный островок в океане жизни. И мне захотелось броситься в воду, поплыть навстречу чему-то иному… Может быть, всем людям нужен другой, контрастный, жизненный опыт, чтобы сравнить, оценить, понять, наконец, значение всего, что у них было, есть. 
 Но как изменить это? Как ОЖИВИТЬ для наших современников всю эту многовековую историю Музыки? Я много думал об этом. Да и не только я… поиски в направлении некого «осовременивания» классического наследия ведутся давно. Как сделать так, чтобы люди ощутили хотя бы фрагмент великого музыкального произведения не как то, что им пытаются навязать искусствоведы, лекторы, а как что-то, им близкое, родное, трогающее до слез? Вставьте его в кульминацию популярного художественного фильма, телесериала… потом зрители кинутся в интернет – искать: что же это такое? Бах? Да неужели? Может быть, и другие произведения Баха послушают и почитают что-то о нем самом. Видеоряд творит чудеса – если звучание музыки совпало с картиной природы, крупным планом – актерской игрой… тогда – выстрел «в яблочко».
Умение оживлять… лишать налета «музейности»… Есть музыканты, которые не считают, что это вообще нужно делать. Они гордятся, кичатся тем, что их – «настоящих знатоков» - так мало. Пусть нас будет еще меньше, но все мы – фанатики, служители Искусства чистой пробы. Это льстит их гипертрофированному самолюбию, возносит над другими людьми.
Но классики – хотели ли они, чтобы их музыка стала достоянием исключительно узких специалистов? Бетховен мечтал об объединении людей, его симфонии обращены ко всему человечеству. Он и представить не мог, что в двадцатом веке музыковеды начнут рассуждать об элитарности этого жанра, а композиторы скажут: нам слушатели не нужны, мы для себя все это пишем.
«Осовременивание» бывает разным – примитивным, грубым, вульгарным, формальным… а может быть поразительно тонким. Я как был всю жизнь, так и остаюсь категорическим противником «кастовости», это Музыке только вредит, лишает ее прилива живой энергии, убивает.
Я не особенно люблю русские романсы – или дело в исполнении, манерном, жеманном? Сейчас нет этой жизни, этих салонных барышень… Редко когда исполнение романса не вызывает у меня желания нахмуриться, отвернуться… меня почему-то внутренне передергивает. Хотя… в этом смысле Даргомыжского я считаю недооцененным – у него очень естественная мелодика, он не пафосный, и его стремление отразить все оттенки человеческой речи, «поймать» живую интонацию мне близко и понятно.
Оперы в театре мне больше всего нравятся итальянские. Это страна, для которой оперный жанр – самый органичный, и лучше всего сочетается с их языком. Жанр фильма-оперы – это находка двадцатого века, актеры – легкие и подвижные, по возрасту и внешнему облику подходящие на роли своих персонажей, они открывают рот, а поют оперные певцы. Театр – великое искусство, кто бы спорил, но смотреть на шестидесятилетнюю глыбу Татьяну Ларину… даже принимая во внимание всю условность театрального жанра и «сценического возраста».  А ведь голос меняется с возрастом! У него может не сохраниться прежнего очарования.
Композиторы стремились к какому угодно эффекту, но только не к комическому. Они не хотели стать объектом насмешек своих потомков. К тому же потомки эти – достаточно бесцеремонные и в выражениях не стесняются. Но мои коллеги из числа упертых фанатиков (или сектантов) чувства юмора или самоиронии могут быть и лишены.
- Мне что теперь, всех этих… - Артем, приятель Алины, кивает на портреты классиков, развешанные вдоль стены коридора. – Ну, этих… мне… учить, что ли?
Смеется. Я пожимаю плечами.
- В училище сейчас никто особенно не переламывается.

- Биографии их я в жизнь не запомню.
- Ты не один такой. Биографии вообще плохо запоминаются. Если ты прочитал книгу, написанную как роман, тогда, может быть, и запомнишь. А если в учебнике, да еще этим канцелярским языком…
Языком, от которого разит мертвечиной. Сейчас – другое общество, оно изменилось социально, психологически… Ему должна соответствовать музыка, которая станет для этого общества органична. Она может быть и удачной, и неудачной…  На Западе создать талантливую новую свежую музыкальную культуру для хиппующей и бунтующей молодежи получилось. И ее любит весь мир.
А у нас что? Русский рок?..
Мало понятная для иностранного уха пафосная «местечковость». Люди с завышенными литературными амбициями и без музыкального вкуса. Ох уж наш этот культ Слова…
А музыка – это некое Эсперанто. Но звуковое.

                10
- Платят копейки, а требуют – на миллион долларов, - жалуется молодая коллега. – Живи жизнью ученика, вникай во все его проблемы, сиди с ним дополнительно по выходным, готовя к конкурсам и концертам… пусть доплачивают тогда! Каждая минута нашего времени должна быть оплачена, капитализм – так капитализм. Сколько платишь, столько и требуй. И я считаю, такую арифметику вполне справедливой.
- Это еще что! – возражаю я. – Есть директора школ, которые считают, что преподаватели – это их личные крепостные, пусть они и играют, и поют, и ведут все концерты, и моют школу, вылизывая ее от пола до потолка, и красят, и занавески стирают, и территорию убирают, и сорняки рвут…
- И все это за такую зарплату!
- Вот именно. Хотя… я бы не возражал против зарплаты уборщицы или маляра или дворника, почему и не приплатить нам, раз мы и ЭТО делаем?
- Ну… нам с директором повезло. Он не самодур-крепостник. В нашей стране профсоюзов, таких, как на Западе, нет, мы бесправны. Попробуй мы устроить забастовку, нас просто уволят, и все. И, может, вообще никуда не возьмут.
- По мне – так образовательные услуги нельзя навязать. Вот не хочет ребенок учиться, заниматься с ним насильно – это все равно, что насильно кашей кормить, а он давится, его рвет… вся информация, которую мы пытаемся в него впихивать, из него тут же вываливается. Не хочет учиться? Это ЕГО проблемы.  Нас не может никто – ни государство, ни администрация – обвинять в этом. Во всех его прогулах и недочетах, ошибках и недоработках. Виноваты должны быть мы. Нам вдабливают это чувство вины как кувалдой по голове…
- В Москве, кстати, не так уж и опекают детей, они там самостоятельнее, гиперопека ребенка – в провинции, и ответственность абсолютно за все педагога – это наша политика. А я считаю, что я пришла на работу, сделала все, что должна, а если он не слушает или не хочет учиться – дело его. И я не обязана нянчиться с ним. В первых классах – еще куда ни шло, а дальше… у нас что, вечный, пожизненный детский сад? Мы их за ручку водить должны, сопли им вытирать? У меня вон – четырнадцатилетние верзилы.
- Только не говори об этом администрации, изображай перед ними озабоченность, делай вид, что для тебя вопрос жизни и смерти – хочет он учиться или не хочет. Не повторяй моих ошибок. Спорить с такой политикой администрации – бессмысленно, в ней есть свой резон.
- Да это понятно. Им нужно показывать результаты. Перед вышестоящими. Нужно отчитываться.
Начинается педсовет. Все, как обычно. Иванов (Петров или Сидоров) прогуливает хор, не делает домашние задания по сольфеджио, не учит музыкальную литературу, не сдал зачет по виолончели…
- Так что же делать? – вздыхает виолончелистка. – На наш инструмент вообще сейчас никто не идет, в моде гитара… Какой бы он ни был… пусть двоечник… но ученик же.
- Правильно! – подхватывает хормейстер. – Нам надо бороться за каждого ребенка! Мы должны до него достучаться, он в один прекрасный момент поймет, что Музыка… это… это…
Я перестаю слушать. Этого недотепу-виолончелиста, который смычок один раз на концерте чуть не уронил, уже, наверняка, обсудили на заседании струнного отдела, потом на заседании заведующих всеми отделами, теперь вынесли то же самое обсуждение на педсовет, на котором присутствуют все педагоги. В чем смысл всей этой «говорильни»? Ведь ни разу за годы существования школы часы, затрачиваемые на обсуждение поведения и успеваемости ученика, не были потрачены хоть с каким-нибудь результатом?  Все наши двоечники и троечники как учились, так и учатся (если это вообще можно назвать учебой), но мы продолжаем о них говорить, говорить, говорить… из года в год одно и то же – из пустого в порожнее.
- Какой смысл все это перетирать без конца? – спросил я как-то директора, мы с ним когда-то вместе учились, потом он сделал карьеру администратора.
- Я и сам не знаю, - честно признался он. – Похоже, что все мы «подсели» на эти разговоры об учениках, на бесконечное перемывание им косточек. Есть школы, которые отошли от такой модели проведения педсоветов. Они обсуждают не успеваемость (о которой уже написаны все отчеты), а новые методы обучения. Но таких школ – единицы.
Не зря говорят, учителя – сплетники. Если даже они не хотят интересоваться жизнью ученика, их ЗАСТАВЯТ. Я по натуре не любопытный, мне очень скучно все это… но есть прирожденные сплетники, они этим живут.  «А он?.. А ты?.. А она?.. А они?.. Так и сказал? Так и ответил? Да что вы говорите!»
Педсоветы длятся обычно около трех-четырех часов. И все это время – Иванов не ходит, Петров не учится, Сидоров как бы не бросил… Вернувшись домой, я обычно пью анальгин. И звоню Татьяне.
- У вас педсовет закончился?
- Хорошо – я сейчас совместитель и не обязана на них ходить вообще. Но до меня кое-что доходит… какие-то разговоры. Все как обычно… ну а у вас?
- Ох… у нас…
- Раньше все это – игра на фортепиано, пение, - все, что входит в понятие «музицирование»… имело какой-то смысл. Материальный. Карьерный. Светский. Цари, императоры хотели учиться музыке, приближали к себе виртуозов… Кому это нужно сейчас? В житейском смысле – ради определенной выгоды? Получается, мы владеем не нужной большинству общества суммой знаний, - спокойно, без тени горечи, как бы смирившись, констатирует Таня.
- Президенты предпочитают шоу-бизнес. Им хватает популярных песенок. Государственная политика в СССР в отношении академического искусства была – ее можно критиковать, но это лучше, чем полное наплевательство…  - отвечаю ей я.
- Так называемая «светская жизнь» сейчас другая – клубы, модные группы… То, что предлагаем мы, становится уделом только пенсионеров, да и то не всех…
- В молодости людям кажется, что они могут изменить мир… но для этого только желания недостаточно. Надо обладать возможностями – материальными, властными полномочиями...
- Ну и пусть! – возражает Таня. – Человеческая мысль живуча, если ты хочешь написать что-то об этом, попробуй, может быть, что-нибудь и получится… Ты же всегда потихоньку писал.
Я писал «в стол», не решаясь показать кому-нибудь даже законченное. Как всегда, смелости не хватало. Бунтарем я был только в душе, конформистом – снаружи. Послушнейшим из послушных. Мне говорили: чтобы писать, надо хорошо изучить, знать проблему. Хотя есть и другая точка зрения:  главное – чтобы было интересно… А то получится, как в «Очень страшной истории» Анатолия Алексина: «Святослав Николаевич похвалил Миронову: - Много конкретных, тебе одной известных деталей!..» Он не относится к любителям излишней детализации в литературе, возможно, ему это было скучно… как мне. Я выделял те подробности, которые, как мне кажется, были важны, и, разумеется, в меру своей способности к наблюдению.
Писатели и композиторы бывают камерными – в их лаконизме есть своя прелесть. Есть авторы эпических масштабных полотен. На такое я не замахиваюсь – сил маловато… душевных, физических.
Помню ли я в буквальном смысле – эмоциональное опьянение музыкой? Да, это был художественный фильм «Однажды в Америке». Совершенно равнодушен к теме мафии и приключениям гангстеров – я даже сюжет не запомнил и толком не понял (отчасти потому, что было лень вникать в подробности этих разборок), но Звучание… музыкальные Темы… Этот фильм «сделала» музыка Энио Морикконе.  Убрать ее – что останется? Как один бандит набил морду другому?
Морикконе превратил всех персонажей в героев некого величественного Эпоса, придал им библейское значение, возвысил, одухотворил.
Все-таки в кинематографе это еще возможно – объединение людей Музыкой, о котором мечтал Бетховен. Чудеса такого рода случаются…
Не думаю, что мне стоит разжевывать свою мысль. Смотрю на часы – уже половина десятого. Включаю «Голос». Глаза закрываю – «картинка» меня отвлекает, мешает настроиться только на Звук. То единственное, что в такие моменты имеет значение.
Все, я выговорился, пора завершать эту повесть. Мне нужен Звук – как луч света, который все освещает внутри. Я затаил дыхание… жду…