Самовар

       Заметил, что с каждым годом все менее значимый повод может отослать меня в детство, извлечь из памяти то, что поначалу даже не воспринимается как сохранившиеся впечатления, сохранившиеся помимо моей воли. Приходится еще долго размышлять, восстанавливать обрывки цепочки, сопоставлять… А было ли это?
       Пару дней назад в связи с чем-то по телевизору показывали «Свинарку и пастуха». Фильм много раз виденный. Конечно, я не собирался его смотреть, но одну сценку хотелось увидеть. С детства самым ярким местом в фильме была ария-письмо Мусаиба, которую он пел, рассказывая своему напарнику – старому пастуху о девушке, которую он встретил в Москве и полюбил. Пронзительная песня! Красивая! И Мусаиб – Зельдин – красавец, герой. Черная бурка как крылья, усики, сверкающие глаза… Он пел о своих горах, о том, что, несмотря на огромное расстояние, они вместе, они будут вместе.
       А Глаша мне никогда не нравилась – какая-то блеклая, никакая. Это и тогда в детстве мне так показалось, и сейчас с той оценкой не спорю. Хотя давно уже осознал, что давать оценку женщине, да еще при недостатке критериев – сомнительная по объективности результата задача.
       В этой связи – чуть в сторону. Но тоже в давно ушедшие годы.
       Как-то, приехав на выходные (в школе я учился в другом селе),  увидел на столе у родителей открытку-приглашение. Один из племянников приглашал на свою свадьбу. Открытка была сделана в местном фотоателье: в виньетке-сердечке,  прижавшись друг к другу, улыбались жених и невеста. Вихрастого жениха я, естественно, знал, а вот невесту видел в первый раз. Она не из нашей деревни, из райцентра. Хотя и из наших же поляков. Удлиненное лицо, длинноватый нос, который, конечно, можно назвать аристократическим, или греческим… Сильно подведенные глаза, на голове – что-то замысловатое их темных волос.
        - Интересная, - не нашел другого слова, а сказать что-то надо было, чувствовал. К тому же понял, что родители уже обсуждали эту тему, не во всем разделяли выбор племянника.
        - А интересная – это как? Красивая? – неожиданно спросил отец. И я чувствовал, что он ждет ответа.
        Я что-то пытался объяснить, но чувствовал, что убедительности моей не хватает. И не мог я в те годы быть убедительным в таком вопросе. Да отцу, как сейчас понимаю, и не нужны были мои объяснения. Ему был тогда интересен я, а не невеста или какая-то другая, абстрактная женщина.
        А вот еще другой случай. Примерно из того же времени. Женился другой мой брат. Будущую невесту встретил во время службы в армии. И вот привез ее домой. Собрались многочисленные родственники, вернее, они весь тот летний день приходили-уходили. Мужчины задерживались во дворе, курили, рассуждали обо всем, в том числе и о невесте.
        - Форемна дивчина, - услышал я протяжный голос дяди Марьяна, разговаривающего с отцом жениха. Не «гарна», не «красивая», а – «форемна».
        Дальше я не прислушивался, а стал расшифровывать услышанное определение. Тем более, что мне была не совсем понятно решение брата привезти свою судьбу из-за тридевяти морей.
        Без труда понял, что дядя имел в виду довольно откровенные формы девушки, хорошо проступающие сквозь легкое платьице. На них невольно задерживал взгляд и я, да, думаю, и каждый входящий в комнату, где принимали гостей молодые.
Думаю, дядя Марьян, несмотря на свою кажущуюся простоту, понимал, что сегодня иных, отличных от положительных, оценок давать нельзя. А формы девушки заслуживали самого высокого балла. 
        Что-то меня отвлекло от экрана, и когда вернулся снова, там уже была сцена, когда станционный буфетчик тщетно пытался перевести письмо, полученной наконец-то Глашей с далекого Кавказа. Но буфетчик, кажется – армянин, не знал языка Мусаиба.
        Потом должен был подключиться к переводу письма коварный Кузьма, но это меня уже не интересовало. Взгляд мой надолго остановился на самоваре, возвышающемся над буфетной стойкой.
        Такой же огромный блестящий самовар был тогда и в буфете на нашей станции, откуда мы с моим старшим братом и тем двоюродным братом, о невесте которого мы будем позднее рассуждать с отцом, должны были ехать в Акмолинск. Брат тогда уже там учился, поступив после седьмого класса в техникум. Мы ждали поезд.
        Потемневшее от времени и паровозных дымов бревенчатое здание вокзала только снаружи отпугивало какой-то сумрачностью, даже в солнечный летний день. Но спустившись по ступенькам внутрь, мы попали в довольно светлый зал, в котором стояли массивные деревянные диваны с высокими спинками и с сидениями по обе стороны. Диванов всего было два или три. На их спинках были вырезаны крупные буквы МПС.   Брат расшифровал, что это министерство путей сообщения. Из этого зала, в котором было совсем немного людей, открывалась застекленная дверь в буфет. Посидев немного, старшие решили пойти туда.
        В буфете было несколько столиков, заказывали у стойки, за которой стоял мужчина в белой куртке. И вот на этой-то стойке тоже стоял такой же самовар, как в фильме. Я робко сидел на стуле, а братья подошли к буфетчику и через какое-то время принесли на подносе три стакана чая и тарелочки с оладьями, по три на каждой тарелочке. В центре каждого трехлепесткового оладьевого цветочка лежала горка повидла. Оладьи были теплые, чай – горячий, но стаканы были в металлических подстаканниках. Все было необычно, не так, как дома.
        Я осторожно размешивал сахар, боясь звякнуть ложкой, оглядывался по сторонам. Мои попутчики явно разыгрывали передо мной взрослых, шутили, жевали оладьи…
Много лет спустя на станции построили новый вокзал, кирпичный. Но он уже был не тот. Диваны перетащили из старого здания, но уже не было буфета. Был какой-то киоск, где за пыльной витриной лежали конфеты, искореженные пирожки, еще что-то. Установили ячейку автоматических камер хранения, они даже работали, но не видел, чтобы кто-то ими пользовался. На этом вокзале приходилось бывать часто, так как он был совмещен с автобусной кассой, а я еще несколько лет ездил домой по выходным, учась в старших классах вне родительского дома.
        А тогда, перекусив оладьями, именно перекусив, так как дома у мамы мы их съедали за раз не три и не пять, мы сидели на твердых диванах, о чем-то, наверно, говорили. Вдруг с высоких ступенек в зал вкатились какие-то, и сейчас не знаю, как их назвать, человеческие обрубки. Это были инвалиды, совсем без ног, на каталках с колесиками из подшипников. Я это запомнил. Они прогремели этими подшипниками по ступенькам и покатились по залу, отталкиваясь от пола руками. У одного в руках были похожие на утюги приспособления, а другой отталкивался от пола прямо голыми руками. Они что-то кричали, потом вдруг стали драться. Почти к нашим ногам подкатился этот непонятный клубок из полутел, каталки сцепились колесами, крик, мат!.. Иногда из этого клубка возникали их красно-синие лица, небритые, со злыми глазами. Я перепугался не на шутку. Таких калек-инвалидов видел впервые.
        Потом их кто-то все же утихомирил, и они покатились в буфет. Вскоре мы пошли садиться на поезд.
        Не могу сказать их возраст. Мне было тогда лет семь-восемь, значит, они вполне могли быть инвалидами не так давно прошедшей войны.
        Через год-другой я снова видел такого же инвалида, уже на другой станции, где мы были со старшей сестрой. Инвалид расположился в тени чахлого карагача у вокзала, в руках у него была пятнистая, помню, морская свинка. Я такого зверька никогда прежде не видел, даже в книжке. Сестра пояснила.
        Каждому, кто заплатил инвалиду сколько требовалось, по-моему, по пятнадцать копеек, получал вытащенную свинкой из небольшого ящичка свернутую бумажку и прочитывал в ней свою судьбу, свое будущее. Желающих заглянуть вперед было не много.
        Так я и не услышал арию влюбленного Мусаиба. Попробовал было найти в интернете, но там есть все песни из этого фильма, кроме нужной мне. А скачивать весь фильм и снова просматривать его целиком что-то нет желания.
        Вот если бы была возможность прокрутить ту пленку, из детства, о нашем вокзале… Не додумал ли я сам тот блестящий самовар? 
        Нет. Не может быть. Чай-то был намного вкуснее, чем из обычного чайника.