Думхейтен, Или сон в руку

Мухе снился хороший сон и она жалела, что проснулась. Будто она тетёшкала толстенького младенца, а потом кормила его грудью. Она инстинктивно коснулась рукой своей исхудавшей, давно превратившейся в два мягких, бессмысленных мешочка, груди, которой  не довелось быть использованной по прямому назначению, -  для кормления ребенка.
  Открыла глаза,  ничего нового не увидела: всё та же постылая, узкая и темная, как гроб, комната, в которой она обитала на пару с приютившей её Старухой.
  Муха скосила глаза вправо. На топчане, как всегда, сидела, никуда не делась, сухая, неподвижная, словно выточенная из бивня огромного мамонта, Старуха. В её глазах, светлых и маленьких, прозрачных, как у отшельников, долго живущих в пещере, не было ничего женского – ни любви, ни  нежности, ни готовности простить. Муха подозревала, что Старуха не всегда была высохшей и неподвижной, что её натура, до мозга костей пропитанная идеями марксизма-ленинизма, в молодости была активной, колючей, как шило, и что она знает о людях что-то такое, что нормальному человеку не приснится и в кошмарном сне. Но расспрашивать не решалась. Старуха не из тех женщин, кому можно вот так просто задавать вопросы о личной жизни. Можно и по шее получить, и матов наслушаться. А у Мухи душевная организация была тонкая, несмотря на трудную жизнь и мытарства в последние годы, иметь неприятности из-за своего любопытства она не хотела  и потому лишних вопросов не задавала, а только мысленно строила догадки.
               
  На Старухины  глаза Муха наткнулась взглядом год назад на зимнем городском пляже.
  Она стояла на пирсе в окружении жирных, прожорливых чаек, смотрела на темно-бирюзовое, бурлящее море и не заметила приближения одетой так же плохо, как и она, пожилой женщины. Старухины белёсые, нахальные, пронизывающие насквозь,  глаза смотрели в упор, и Муха почувствовала себя неловко, словно проникла в чужую квартиру. Она даже отступила назад. И отступила бы ещё, но холодная волна залила ей резиновые, удачно раздобытые боты, и она вспомнила, что за спиной море и отступать некуда.
  Старуха вынула из кармана покрасневшую от холода, с выпуклыми венами и выгоревшей татуировкой, руку, рассыпала вокруг себя хлебные крошки. Чайки набросились, толкая друг друга. Потом вынула из кармана другую руку и протянула Мухе бублик. Муха несмело взяла, нерешительно откусила, остаток сунула в карман.
  Муха старалась за собой следить и выглядела не столько бездомной, сколько замотанной жизнью женщиной. Во всяком случае, ей так казалось. Она приехала на Черноморское побережье только на лето, перед тем, как отправиться в далекое стылое Забайкалье, где, возможно, ещё была жива её двоюродная тетка. Но как только поезд прибыл на станцию, и Муха неуклюже спустилась с подножки вагона, магия южного города околдовала её, а ласковое море, в котором можно было плескаться часами, и вовсе потрясло до глубины души, и она решила, что задержится здесь до осени. Но лето долго не заканчивалось, лишь в начале ноября наступила теплая сухая осень. А потом её обворовал Данька, молодой дружок, которого она намеревалась позвать с собой в деревню к тетке. Правда, обворовал по-братски, взял только деньги, которые она долго копила, а документы и одежду оставил. Она немного погрустила, но море ей сильно полюбилось и в том, что у неё не было теперь возможности отсюда уехать, увидела промысел Божий.
  -  Давно бомжуешь? – Спросила Старуха низким прокуренным голосом.
   Старухина догадка обидела бы Муху, если бы она умела обижаться, но такой способности у неё  отродясь не водилось.
  -  Полгода. Как ты догадалась?
  Старуха не ответила, усмехнулась недобро:
   - Живешь где?
  - Сейчас нигде. Где придется. – С ночлегом было очень напряженно. Все службы в городе, от коммунальщиков до полиции, работали исправно, бездомному нигде не приткнуться. Муха нашла дыру в заборе заброшенного рыбного завода, проникла на его территорию и спала на чердаке  небольшого кирпичного здания. Но теперь ночи стали холодными и нужно было либо уезжать, либо искать другое прибежище.
  -  Иди за мной. – Старуха пошла к берегу, не оглядываясь. Муха немного поколебалась, но пошла следом.
  В жизни всё взаимосвязано, все встречи, случайные на первый взгляд, на самом деле - кем-то выстроенная логическая цепочка. Но с  тех  пор, как в пьяной драке убили её непутёвого сожителя, и его родственники выставили Муху на улицу с отметкой о выписке в паспорте, и с полупустым фибровым чемоданчиком, извлеченным дедом из глубины обоссаного дивана,  ей стало казаться, что вся её жизнь – бессмысленная суета.
   Идти ей было некуда. Родители умерли, их старый деревянный дом кто-то поджег, от него ничего не осталось, только жалкий остов печи, родственников, живущих поблизости, в наличии не имелось, друзьями она тоже не обзавелась. Вся надежда была на тетку, и Муха усиленно копила деньги на поездку к ней. Откладывала мятые купюры в карманчик, пришитый к трусам, в надежде, что однажды доберется до неё, и тетка приютит и пропишет. А работы Муха не боялась, к труду была приучена с детства.
   Муха была человеком застенчивым. От матери ей достались незлобивость, способность к всепрощению, любовь к затяжным, задушевным разговорам. В отличие от других бездомных, она не рассказывала о себе чудовищные небылицы, к попыткам суицида не прибегала, своё бренное тело за выпивку не продавала, вступала в интимные отношения исключительно по доброте душевной, и даже курить не приучилась, а деньги добывала честно – убирала мусор, собирала бутылки или просила милостыню у церкви. От отца же ей досталось умение виртуозно накручивать портянки, чем она очень гордилась. Навык оказался не таким уж и никчемным, не всегда носки были в наличии, а одна нога у Мухи, покалеченная в детстве, когда она по недосмотру пьяной матери попала под машину, мёрзла даже в самую сильную жару. Кость была сильно раздроблена, её много раз оперировали, ломали, снова складывали, но как надо она не срослась, и теперь Муха сильно хромала.

  Они шли недолго. Впереди прямая, как жердь, негнущаяся старуха, следом – прихрамывающая Муха. Посреди роскошных домов старой постройки, но отреставрированных, и новых, из стекла и бетона, стоял убогий, покосившийся, ушедший в землю, саманный домишко, где  и обитала старуха. Участок, на котором стоял дом, хозяин выставил на продажу, но цену сильно завысил, понадеявшись, что из-за близости к пляжу сможет его очень выгодно продать. Старухе он великодушно разрешил жить, с условием, что она будет платить за свет и убирать территорию. Понимал – не она, так другие поселятся, нагадят и  убегут, не найдешь. А тут, какая – никакая, - договоренность. Потенциальные покупатели, посмотрев, уезжали. Желающих купить  восемь соток в центре портового города за десять миллионов рублей, пока не находилось. Старуха провожала их злым взглядом, шептала:
  - Разъездились, буржуины проклятые.

  Чтобы попасть внутрь домика, нужно было спуститься на две ступени. Старуха распахнула дверь, из комнаты дохнуло теплом, почти жаром, и Мухе на мгновение  показалось, что она спускается в преисподнюю.
   Старуха прошла в полутемное логово. Муха несмело протиснулась следом.
  -  Дверь-то закрывай. – Буркнула Старуха.- Я протопила.
  Муха присмотрелась. В углу, и в самом деле, стояла покосившаяся печка.
  -  Я от мира ушла. Время не моё. Я в нём ничего не понимаю.
  -  Так говорят, когда в монастырь уходят.
  -  Я в бога не верю. Можешь жить со мной. Моя товарка померла в прошлом месяце. Вон и топчан освободился.
  Муха переминалась у порога. Ей как-то не очень хотелось спать на чужом смертном одре.
  -  А почему ты меня позвала?
  -  Не хочу одна оставаться. Когда сдохну, хоть будет кому вызвать труповозку.
  -  Почему труповозку? – совсем испугалась Муха.
  -  А ты что, устроишь мне пышные похороны?
  Но Мухе хотелось разобраться в столь душераздирающем вопросе до конца.
  -  А после труповозки  - что?
  -  Дитя, что ли,  малое? Тебе лет сколько, чумичка?
  -  Сорок почти.
  -  Взрослеть пора. А труповозка выкинет бренное тело у входа в городской морг, санитары затащат его за ноги внутрь, осмотрят, напишут, что сдох человек своей смертью, потом его засунут в гроб из неструганных досок, и – в общую, считай братскую, могилу на Кабахахе.
  -  А Кабахаха – это что?
  -  Городское кладбище.
  -  А ты откуда всё это знаешь? Местная, что ли?
  Старуха не ответила, хмыкнула презрительно. 
  Муха осталась.
  О том, что на её топчане кто-то умер, вскоре забылось. К тому же этот факт значительно перевешивало то, что «логово», как называла их убогое жилище Старуха, зимой отапливалось. Дрова они запасали всё лето, складывали найденные доски и бревнышки возле крыльца. Бумагу для растапливания печки хранили в углу комнаты. Среди найденной макулатуры попадались книги. Муха их пересматривала, искала про любовь. Про любовь она страсть как любила читать. Эти книги не жгла, хранила, перечитывала. Особенно те, где всё заканчивалось хорошо, когда влюбленные, помыкавшись, натерпевшись всяких неприятностей и страстей, воссоединялись, и предполагалось, что жить они будут долго и счастливо, и умрут в один день, и тогда Муха, дочитав роман, долго вздыхала, возилась на своей постели, примеряла их судьбу на себя и немного завидовала. Старуха комментировала:
  -  Думхейтен!
  - Сама ты - одна сплошная «думхейтен»! – возмущалась Муха. – Слово-то какое дурацкое подобрала. Говорила бы по-русски – «глупость», так нет, по-немецки, как эсэсовка.
  -  За эсэсовку  могу и по рогам дать. Немецкий язык, это не только фашисты, это Гёте, Моцарт, Маркс…
  -  Всех свалила в одну кучу!
  -  Моя бабка была немкой, оттуда и язык.
  -  Весь твой язык – одно мерзкое слово!
  -  Всё равно ты больше не запомнишь.

  Со временем, к Старухе, к её суровым глазам, и резким, даже для человека с самого дна, высказываниям Муха привыкла, узнала, что её неподвижность не от чрезмерной и странной для бездомного, гордости, а связана с болезнью суставов, когда каждое движение причиняет боль. Она потому и топила много, поскольку, в холоде её кости мучительно ныли.


  Старуха разложила на столе нехитрую еду: нарезанный толстыми ломтями белый хлеб, соленый огурец, отваренную картошку, ещё теплую. Торжественно поставила в центре бутылку водки.
  -  Я не пью. – Замахала руками Муха. Она, и в самом деле не употребляла спиртного, её от него мутило, начиналась рвота, сильно болела голова. Все, кто впервые оказывался с ней в компании, поначалу смотрели на неё сочувственно, потом понимали, что собутыльница она выгодная, поскольку на спиртное сбрасывалась, но пить отказывалась наотрез, и охотно приглашали за стол в следующий раз.
  -  Не может быть! – Старуха смотрела подозрительно. -  Ну, не пьёшь, и не надо. А я для сугреву грамм сто в день принимаю. Иначе не усну, так кости ломит. А ты ешь, дурында.
   Старуха не спеша налила немного водки в эмалированную кружку, потом выплеснула её в своё нутро, занюхала огурцом. Муха  молчала, покашливала в кулак, еду не трогала, делая вид, что сыта. Старуха повторно приглашать не стала, поев, собрала еду со стола, убрала в настенный шкафчик и Муха пожалела, что из-за своей дурацкой стеснительности, сковывающей её в самые неподходящие моменты, осталась голодной.


  Муха протерла глаза, села на топчане, укутавшись старым одеялом.
  -  Слышь, Старуха, мне сон приснился. Может, вещий? Будто ребёночек у меня. Хорошенький такой. – Муха даже зажмурилась от удовольствия.
  -  Думхейтен! – отозвалась Старуха своим любимым словом. – Что ты с ним делать будешь? Дети снятся к хлопотам.
  -  А грудь? Женская грудь - к чему?
  - К приобретению. Какая грудь – такое приобретение. Твоя – к скудному. – Старуха ехидно хихикнула. - Может, бутылок больше насобираешь. А вообще, хорошие сны снятся к плохому, а плохие к хорошему. Свадьба – к разлуке и похоронам, а похороны – к веселью.
  -  Ты откуда знаешь? Ты же ни в бога, ни в черта не веришь.
  -  Они тут оба не причем. Это – личный опыт.
  -  Злющая ты, как ведьма. Уйду я от тебя.
  -  А никто и не держит!
  Это было их обычное начало дня.
  Муха вылезла из-под одеяла, сунула ноги в боты, выскочила на двор, присела за углом. Вернулась, пожевала хлеб с колбасой, натянула просушенное у печки пальто.
  -  Мне сегодня уборщица из столовой, что на углу,  обещала литровую банку супу налить. Не опаздывай. - Прохрипела Старуха, не поворачивая головы.
  -  Это за что же такая милость?
  -  Я с ней за жизнь поговорила. Взглядами сошлись.
  -  И что это за взгляды?
  -  Раньше всё было просто и понятно – вот коммунисты, вот враги, вот цель. Теперь никто не знает, куда идем.
  -  А это обязательно знать?
  -  Темная ты, Муха. Дитя современной, никчемной жизни. Не образованная, политически не грамотная. Тебе бы только пожрать, да поспать.
  -  Зато вы, коммунисты, цель обозначили, а людей к ней не довели, бросили их на полпути, каяться начали. «Не туда шли! Не с тем!»
  -  Тут ты права. – Старуха тяжело вздохнула. – У партии были ошибки. Но у кого их нет? Когда она их признала, она перестала быть той партией, которой я была предана всю жизнь. Поэтому я теперь одна, как перст.
  -  В другую вступи. Их теперь много развелось.
  -  Думхейтен! Я своих убеждений не меняю!
  Муха укоризненно покачала головой, вышла на улицу.

  Было ещё темно. Зимний рассвет поздний. Но у ночного клуба, хозяин которого платил Мухе за уборку сто рублей в день, горели фонари. Она начала мести, негромко ругая посетителей, которые мусорят, несмотря на то,  что кругом стоят урны.
  Эту большую, серую сумку Муха увидела сразу. Она стояла за мусорным контейнером и выделялась своей новизной.
  -  Кто рано встает, тому бог подает. – Обрадовалась Муха.
  Она цепко огляделась, подняла сумку, в ней, словно, что-то мяукнуло, но рассматривать содержимое времени не было – набегут, отнимут.

  Скрипнув прогнившей дверью, Муха затащила сумку внутрь, дернула замок-молнию и онемела. В сумке спал младенец! Чистый, нарядный и.. темнокожий! Возраст его определить она не могла даже приблизительно, поскольку никогда детей в руках не держала.
  Старуха дрогнула бровями, скосила глаза на застывшую Муху, усмехнулась.
  -  Много нашла добра? Или украла?
  -  Глянь-ка. – Жалостливо позвала её Муха.
  -  Что там?
  -  Ребёночек.
  -  Живой?
  Муха коснулась щеки младенца.
  -  Угу. Спит-то как, Господи! – На лице Мухи расплылась улыбка.
  Старуха нехотя сползла со своего ложа, скособочившись, проковыляла по комнате, заглянула в сумку.
  -  И в самом деле. Я думала, чертики у тебя. Ты зачем, дура, его сюда притащила? Да ещё негритёнка! Тебя посадят за похищение и меня вместе с тобой! Вынеси это немедленно на улицу!
  -  Да не украла я. Вот те – крест! – Муха размашисто перекрестилась.- На помойке нашла.
  -  С каких это пор в нашей стране дети на помойках валяются?
  -  А вот с тех самых. Как лет двадцать уже!
  -  Ну, да. Ну, да. -  Забормотала Старуха. – Если ты не врешь, как же он туда попал? Кто выбросил?
  -  Малолетка какая-нибудь родила, да родителей испугалась. Или дамочка от мужа гульнула с заезжим матросиком. Вот и скрыла следы. Мужу такого за родного не предъявишь.
  -  Ну, допустим, с мужем понятно. А родители, если это – малолетка, куда смотрели девять месяцев?
  -  Так работают нынче все много. Утром ушли, ночью пришли, а дитё уже спит.
  -  Неси назад. Даже не вздумай его тут оставлять. Посадят нас.
  -  А какая разница, где жить? Тут не лучше, чем в тюрьме.
  -  Что ты понимаешь? Здесь ты – свободный человек. Хочешь - спишь, хочешь -  бутылки собираешь. А там подъем ни свет, ни заря и паши весь день, рукавицы или телогрейки шей. Уноси немедленно, его кормить надо, одевать, обувать. А заболеет?
  -  Погоди, Старуха. Ради бога! Никогда ребеночка в руках не держала. У меня аж мурашки по спине! – У Мухи, много раз битой мужем, бродяжничавшей несколько лет, давно опустившейся, вдруг воскрес, взметнулся ввысь материнский инстинкт, о наличии которого у себя она даже не подозревала.
  -  Ребенок ухоженный, бутылочка с молоком. Значит, мать его любила.- Бормотала Старуха, разглядывая младенца.
  -  Любила, да предала!
  -  Сильно боится чего-то.
  -  Старуха, а у тебя дети были?
  -  Почему были? Есть. Сын у меня. Бабки делает.
  -  Чего делает?
  - Там купит, тут продаст. Бизнесом это теперь называется. Ничего полезного не производит. Буржуй. Мать родную на деньги променяет. Потому и ушла, чтобы не видеть всей этой современной подлости.
  -  Странная ты, Старуха. Жизнь теперь такая. Так все живут. Жила бы в хорошем доме и не ждала бы, когда тебе супу чужие люди нальют.
  -  В дом престарелых грозился  меня сдать. Не нравятся ему мои взгляды на жизнь.
  -  Так помалкивала бы. Что ты везде лезешь со своими взглядами, да ещё «думхейтен» кричишь?! Никому не понравится.
  -  Не умею я быть гибкой, переменчивой. Такой меня партия воспитала!
  -  Плохо она тебя воспитала. А ты сына плохо воспитала. Я бы своих родителей ни за что не бросила.
  -  Ты сама-то детей растила? Нет! Вот и сопи в тряпочку!
  Ребёнок проснулся, захныкал. Муха неловко вытащила его из сумки, он  расплакался сильнее.
  -  Безрукая! Тебе только говно через тряпочку сосать, а не детей нянчить. Дай сюда!
  Растерявшаяся Муха положила малыша Старухе на колени, та начала его покачивать. Её глаза непривычно потеплели, в них даже проявилась синева.
  Муха  разогрела бутылочку с молоком, прижав к горячему боку печи. Поев, ребенок заснул.
  -  Всё-таки, мать его любила. Видишь, и молоко в сумку положила. – Муха присела на низкую скамеечку у ног Старухи, смотрела на спящего малыша.
  Старуха снова превратилась в каменное изваяние, время от времени бросала негромко:
  -  Думхейтен! Нельзя к ребёнку привязываться. Отнеси его ночью в теплый подъезд. Его определят, куда надо. Не отнесешь ты, отнесу я.
  -  Подожди, Старуха. Коль он выброшен, значит, никому не нужен. Я скажу, что я родила.
  -  Врачи сразу определят, рожала ты или нет. Посадят тебя. И меня заодно.
  Ребенок зашевелился, Муха его развернула. Ранка на пупке еще не засохла. Она сняла памперс.
  -  Мальчик. Я его Ваней назову, как моего отца.
  -  Какой Ваня?! Какой Ваня, Муха?! Его без тебя назовут.
  -  Ваня Мухин. Мой сын. Я его спасла, значит, всё равно, что родила. – В жизни Муха не была такой упрямой. Сейчас она готова была отдать за ребенка жизнь.
  -  Этому ребенку и так тяжело будет в нашей стране, а уж если он ещё и на помойке вырастет…
  -  Может, государство мне поможет? Вдруг дадут какую-нибудь комнату, помогут с работой? Не может ведь мать с ребенком жить на улице.
  -  Держи карман шире! Наивная ты, Муха, как дитё! Будто всю жизнь жила в тепличных условиях и жизнь тебя не била. А, главное, не мать ты! А жильё тебе дадут и работой обеспечат, но только за колючей проволокой. И надолго! За похищение детей срок большой.

  Уговорив Старуху посидеть с малышом, Муха зашла в ночной клуб, получила свои ежедневные сто рублей, потом поехала в церковь. На паперти у неё было своё место, отвоёванное не без труда, но зато удачное, на самом углу, где проходило два потока людей. Народ сегодня оказался щедрым, у неё быстро набралось семьсот  пятьдесят рублей. Она зашла помолиться, купила тонкую восковую свечку, поставила у иконы «Спас Вседержитель» в центре иконостаса.
  - Спаси, Господи, и помилуй младенчика Ваню, старуху Надежду Петровну, меня, Мухину Элеонору, русских и нерусских, светлых и темных, здоровых и больных, маленьких и больших, бедных и богатых, знакомых и чужих…  Всех людей, Господи!...
  Оказалось, что в церкви можно взять молочные смеси и памперсы, и Муха, забежав в магазин и в аптеку, где купила зеленку для обработки пупка, счастливая, заковыляла к малышу. 

  Вечером накормленный и умытый младенец посапывал рядом с Мухой. Возбужденная Муха не могла уснуть. Старуха тоже не спала.
  -  Как жаль, что он у меня деньги украл. Я бы Ванечке купила одежду. И игрушки.
  -  Кто украл?
  -  Дружок у меня был. Говорил, что любит. А потом обворовал и ушел. Я ему верила.
  -  Ни один мужик не достоин ни любви, ни веры. Женщины тоже.
  -  Как же ты жизнь прожила без веры в людей? – Муха подоткнула под малыша одеяло, приподнялась на локте, посмотрела на Старуху, всё ещё сидевшую у жарко натопленной печи с папиросой в руках.- Ты бы не курила, ребёнок ведь.
  Старуха загасила окурок, бросила его в жестяную банку, заменявшую ей пепельницу.
  -  Я верила в справедливое общество.
  -  Про меня говоришь, что я наивная, а сама-то! Где ты видела справедливое общество?
  -  При советской власти.
  -  Это когда людей за анекдот в тюрьму сажали?
  -  Лгут, не было такого.
  -  Моя мать, ей было всего семнадцать, рассказала двум подругам анекдот про Ленина. Кто-то из них донес. Её осудили и отправили на лесоповал. Чудо, что она меня родила после этого. Потому и спилась, что жизни хорошей не видела.
  -  И что за анекдот?
  -  Возвращается с работы уставший отец семейства, дети просят поиграть с ними. Он говорит: «Хорошо. Я буду Ленин, а вы -  часовые у мавзолея».
  -  Какое кощунство! Ничего святого.
  -  Но ведь и не на лесоповал же!
  -  Как знать. Зато такого, как сейчас не было. Дети на помойках не валялись.
  -  Да, может, и валялись, -  горячилась Муха.
  -  Сами по себе коммунистические идеи очень даже правильные. Если бы руководство страны не допускало ошибок, особенно в конце, мы бы пришли к цели.
  -  А что там, у цели? Что такое коммунизм?
  -  Это когда все равны, нет ни бедных, ни богатых, работают, сколько могут, получают всё, что им необходимо для жизни, не бомжуют и детей не выбрасывают!
  -  Идеального общества нет, и никогда не было. Люди все разные. Одних это устроит, другие захотят жить не как все. Их сразу на лесоповал? Ты ведь тоже не как все. Из дому ушла добровольно. Протест выразила? А тебя –  бац, и на лесоповал. А не выделяйся! Живи как все!
  Старуха закрыла глаза, отвернулась.

  Споры на политические темы были неотъемлемой частью их убогой жизни. Чем ещё можно было заниматься длинными, зимними вечерами в полутемной, быстро остывающей, комнате? Старуха считала Муху аполитичной мещаночкой, к тому же, глупой, как мышь. Муха называла её «коммунистической маньячкой» и с горячностью убеждала свою ежевечернюю собеседницу, что нет ничего постыдного, в желании иметь дом, семью и красивые, пусть даже не очень нужные вещи. Сама Муха в жизни не имела ничего лишнего, даже самое необходимое у неё не всегда было в наличии, что не мешало ей мечтать о золотом колечке с нежным бледно-розовым камнем, названия которого она не знала, или о красивой  фарфоровой статуэтке в виде танцующей барышни, какую она видела в витрине магазина.      
  Старуха возражала:
  -  Я привыкла ничего не иметь. И нет в этом ничего страшного. У меня всегда была одна пара обуви, платье, блузка, юбка, пара трусов и государственная квартира. И хватало! И дожила я до семидесяти лет и ещё поживу! – Потом говорила примиряющее: - Вот что ты всё время бежишь, хромоногая? Что ты хочешь сделать? Для чего? А ты спроси у тех, кто живет в этих роскошных домах и всё время куда-то спешит, стали они счастливее оттого, что много добра у них есть? Поверь, Муха, они ничуть не счастливее нас!
  Муха грустно согласилась:
  -  Тут ты права. Суеты много, любви мало. Вот даже ребеночка выбросили, испугавшись, что лишатся благ. А ты мне скажи, что важнее ребеночка? – Любви у Мухи в данный момент было много, через край, она заполняла каждую её клеточку, казалось, что всю ни за что не вместить. Думать о плохом не хотелось. -  Никому Ванечку не отдам!
  -  Думхейтен! Ребенок - не забава. Поиграла и хватит. Отнеси в подъезд. Кто-нибудь подберет, определят, куда надо. Пусть живет в тепле и сытости.
  -  Но без любви?
  -  Может, его усыновят.
  -  Вряд ли. Думаю, кроме меня он никому не нужен. А я за него жизнь готова отдать!
  -  Да кому она нужна, твоя жизнь?!
    Так, споря и примиряясь, они прожили месяц. Как ни странно, политические разногласия и младенец не только вносили живую струю в их жизнь, но и сплачивали. Образовалась странная ячейка общества: не согбенная старуха с жесткими, прозрачными глазами, которые, тем не менее, смягчались при взгляде на малыша, нянчила его в то время, когда, вечно бегущая и оттого ещё сильнее хромающая Муха, главная добытчица, зарабатывала деньги и покупала продукты, а в центре - чернокожий мальчик. Поев, он улыбался беззубыми деснами, гукал, стучал по игрушкам, висевшим у изголовья, и Муха склонялась над ним и шептала ласковые слова, какие на ум приходили. За этот недолгий период она превратилась совсем в другого человека. Прежде она жила себе и жила, не имела ясной цели, день прожила, и - слава Богу, а теперь ощущала внутри себя  надежду на счастье и огромную ответственность. Впервые за несколько лет Мухе казалось, что её  жизнь обрела смысл.

  В тот день у Мухи на душе было нехорошо, сосало где-то в области солнечного сплетения. Она прислушивалась к своему беспокойному нутру и удивлялась непонятному, назойливому чувству тревоги. Домой она почти бежала, хромая сильнее обычного. Скорее, скорее!  Два шага вниз, распахнула дверь и облегченно выдохнула. Всё было как всегда. Старуха сидела на стуле у печи и кормила из бутылочки малыша.
  -  Ух! У меня весь день душа ныла!
  -  Думхейтен! Нет её, души!  Одна телесная оболочка у тебя и та хромая.
 
  Вечером Муха носила ребенка на руках, приговаривала:
  -  Вырастет наш Ванечка большой-пребольшой. Умненький - разумненький.  Будет капитаном дальнего плавания или знаменитым артистом.
  -  Дура! - Бурчала себе под нос Старуха. – Бомжом он будет. Алкоголиком. Горемыкой необразованным.
  -  Не слушай её, Ванечка. Злая она, как ведьма. Уйдем мы от неё. Я тебя всегда любить буду. А ты меня. Я ведь мамка твоя. – Она любовалась им, не могла оторвать глаз, и её сердце радовалось и болело.
  -  Думхейтен! – Снова прошептала Старуха.

  Муха не услышала, нутром почувствовала, что за окном кто-то есть. Она метнулась к топчану, накрыла Ванечку тряпками и в следующее мгновение дверь от сильного удара слетела с петель, комнату заполнили полицейские и люди в штатском.
  Старуха вдруг обмякла, стала ниже ростом, её седые кудельки затряслись мелкой дрожью. Муха стояла с обмершим сердцем, с удивлением смотрела на Старуху, не узнавая её.
  -  Это ваша мать?
  - Да. – Ответил солидный мужчина. - Мама, мы сейчас едем домой. Хватит тебе бродяжничать. Ты ведь – взрослый, больной  человек, тебе нужен уход, к тому же,  должна понимать, что мы за тебя сильно переживаем.
  -  Ваши документы, гражданочка. - Обратился к Мухе полицейский.
  Она подала паспорт.
  -  Без прописки вам здесь жить нельзя. Даю вам сроку три дня, чтобы вы исчезли с нашей территории, иначе приму жесткие меры.
  Муха в знак согласия отчаянно закивала головой. Ей сейчас хотелось одного – чтобы все поскорее ушли и не обнаружили Ванечку. Но Старуха уперлась, возвращаться домой не хотела, её долго уговаривали, и сын, и полицейские. Только Муха молчала. Со Старухой ей расставаться сейчас никак нельзя было.
  Наконец, Старуха, не простившись с Мухой, пошла к выходу.
  За печкой проснулся и громко застрекотал сверчок, живший там второй год. А, может, это был его сын. И тут же заплакал ребенок.

  Муха врала легко, можно сказать, самозабвенно, придумывала всё новые и новые подробности. Вспомнив, что видела летом на пляже темнокожего фотографа с обезьянкой, сказала, что он и есть отец ребенка. Где он живет – не знает. Приехал на лето и уехал, ищи ветра в поле. А родила прямо здесь, в роддом не обращалась. Если бы ей предложили дать клятву на библии, она сделала бы это, не раздумывая.  Ей почти поверили, но анализ на ДНК взяли и Ванечку в приют увезли – негоже ребенку жить в таких условиях.
  От тюрьмы Муху спасло то, что нашлась родная мать ребенка. Свекровь женщины написала заявление в полицию: невестка была беременна, ребеночка в срок не предъявила, а живот как будто сам собой рассосался. Сам факт возможного тюремного заключения Муху не пугал – жизнь без Ванечки казалась невозможной, и оттого, где она будет проходить, теперь совсем не имело значения. Ей казалось, что-то цепкое, шершавое залезло ей в самое нутро и разрывало душу.

  Муха стояла на пирсе. У ног яростно плескалось море. Она подумала, что если сделать шаг вперед, волны её тут же поглотят, не выплыть ни за что. Мысль о смерти принесла облегчение. Она подошла к самому краю и тут услышала отчаянное: «Думхейтен!» Она оглянулась. На пирсе, заливаемом волной, никого не было, за исключением нескольких нахохленных чаек.
  Развернувшись, она пошла к берегу, долго бродила по городу, в рыночной толчее почувствовала неожиданное  успокоение, не заметила, как оказалась в церкви.
  Она поцеловала желтую руку священника, опустилась на колени, он положил ей на голову епитрахиль, и Муха рассказала ему всё о себе, о том, что наболело, о любви к Ванечке, о желании умереть.
  -  Ты, дочь моя, бога благодари за милосердие, за то, что дал тебе глаза, которые видят солнце, за уши, которые слышат разные звуки, в том числе и слово божие, за разум, за большое сердце, способное любить. А то, что детей не дал, значит, воля Его такая.
  Муха кивала, но в глубине души со священником не соглашалась. Несколько дней назад был у неё малыш, она держала его на руках. Она была бы хорошей матерью, она это точно знала. 

  Муха лежала на топчане в холодной, нетопленной комнате в смутном сознании и думала о том, где сейчас находится Ванечка. Любят ли его, жалеют, тетёшкают? В горячей, больной голове то и дело появлялась мысль, что и она умрет на этом одре, что место это смертное, предназначенное  для умирания и нужно бы перебраться на соседнее, Старухино, но сил не было.
  Она пришла в себя оттого, что кто-то положил ей на голову влажную тряпку,  открыла глаза. Рядом сидела, как всегда  прямая, Старуха, в новом пальто и новой вязаной шапке. Вспомнив, что слышала на пирсе её голос, Муха решила, что ей снова  мерещится.
  -  Что ты ходишь за мной, призрак?
  -  Думхейтен! Какой призрак? Я за тобой пришла, дура. Сыну поставила условие, или ты будешь жить со мной, или я снова уйду от него.
  -  Хороший у тебя сын, Старуха. Ванечка тоже добрым человеком вырастет. – И Муха заплакала впервые за долгие годы. Ей давно казалось, что она разучилась плакать, но сейчас  слёзы  текли и текли, и хоть облегчения они не приносили, вдруг появилась надежда, что всё ещё может измениться в её жизни.
  Старуха поила её теплым чаем, приговаривала:
  -  Люди умирают оттого, что они одни. Не бойся, я с тобой. У Ванечки мать есть. А если откажется от ребенка, - Старуха вдруг перекрестилась, - мы за него поборемся.

Ноябрь 2012 г.