Две сестры и ритуал...

У меня была тайна. Тайна, о которой уже можно рассказать.
Тайна, недостойная комсомольца и совсем недавнего пионера.

Дела мои в школе и по жизни складывались совсем неплохо - я начал участвовать и даже побеждать в олимпиадах и, хотя до окончания школы оставалось еще два с половиной года, учителя давали мне понять, что я вроде бы "тяну" на золотую медаль.

Но все мои явные и неявные успехи были, конечно, следствием некоего ритуала, который я совершенно неуклонно и последовательно исполнял каждый божий день.

В самом начале нашего квартала находилась остановка троллейбуса. Я ожидал когда он отойдет от остановки, проедет примерно половину расстояния между ней и моим наблюдательным пунктом у края тротуара  - и именно в этот момент перебегал дорогу на противоположную сторону улицы, чтобы потом идти в школу по направлению к морю.

Моя тайна заключалась в абсолютной уверенности - ежедневный ритуал является стопроцентной гарантией того, что у меня получится все, намеченное на ближайшие  двадцать четыре часа.
И получалось. Риск был небольшой, в запасе всегда было секунд пять. Результат был  очевиден. Я начал распространять это маленькое утреннее обязательство и на другие сферы своей жизни, не относящиеся к школе.
Хотя теперь то я знаю ещё одну тайну - мы учились не в обычной школе, а в легендарной петя-бачеевской гимназии Панченко. Впрочем, эта тайна - не моя и мой рассказ не о ней.

Единственным свидетелем того, что я делаю, была моя одноклассница Аня, всегда поджидавшая меня напротив. Затем мы вместе шли в школу, оживленно болтая по дороге.
Возможно, Аня и находила странными мои действия, но никогда не расспрашивала  об их причинно-следственной связи.

Аня была одной из двух сестер, живших в угловом двухэтажном доме, нависавшим над глубоким винным погребом.  Окна их квартиры смотрели прямо на окна нашей.
Старшая из сестер, Алиса, всего на год старше нас, была человеком необычным, талантливым и просто выдающимся, но весьма высокомерным.  Впрочем, у нее были для этого все основания. Я и сейчас остаюсь при таком же мнении.

Однажды в школе проходил вечер, посвященный какой-то революционной дате. Торжественную часть мы уже тогда воспринимали как нудную формальность и некое маленькое зло перед тем, что называлось "танцы", момента наступления которых мы так терпеливо ожидали.
Для себя я называл этот момент "временем Золушки". Происходило абсолютное волшебство - преображение одноклассниц и девочек из других классов, таких своих в доску утром и днем, в соблазнительные и, оказывается, совсем незнакомые существа, которые так и тянули нас к себе, создавая невидимые и непознанные ни ими, ни нами связи.
Они царили здесь, в жалком физкультурном зале - пространстве их торжества.
И мы ничего не могли и, главное, не хотели противопоставить силе неземного притяжения.

Но торжественная часть закончилась, а танцы все не могли начаться из-за какой-то заминки со звуковоспроизводящей аппаратурой.
Алиса появилась перед залом в школьной форме, не переодевшись в другое платье перед вечером. Возможно ей были безразличны условности, а, может быть, у нее и не было другого - семья была явно бедной.
Все знали, что Алиса понимает и любит поэзию, но не читает для нас.

Она начала со стихов для даты - Багрицкий, "Дума про Опанаса" и "Смерть пионерки".
Лицо Алисы, словно преобразившись в горячечном бреду ее героини, приобрело облик большевистской Юдифи. Чеканное, ритмичное чтение звучало как маршевая музыка, призывавшая нас подтянуться к борьбе за настоящее правое дело, дело людей-легенд.
Таких как Че Гевара, народовольцы, античные герои и, вероятно, даже Маккавеи, о которых в ту пору я и понятия не имел.
Лицо обычной, даже закомплексованной девочки, ставшее прекрасным, вдруг приобретало чудовищный, смертельный оскал.

И опять стихи, и опять...
Я был ошеломлен. Фальшивая рутина наших фарисейских собраний, ханжеских заседаний, комитетов, речей стала так очевидна.
Оказалось, что самые советские стихи и есть самые антисоветские.

Алиса перешла к поэтам Серебряного Века. И я поплыл...
Через много-много лет я испытал такое же чувство переполнявшего меня счастья когда увидел картины Климта и Пино.

Ни о каких танцах в тот вечер никто и не заикнулся.

Мой ритуал подвел меня зимой и прямо в момент священнодействия.
Я поскользнулся и упал на наледи, припорошенной снежком. Водитель увидел меня, резко затормозил, но светящаяся в предутренней темноте махина троллейбуса продолжала неумолимо нестись.
Мне почему-то не было страшно. Лишь жалко себя. Я увидел свой портрет над трофейным пианино рядом с портретом девятнадцатилетнего дяди, погибшего под Ржевом, тихо вздыхающую и отводящую взгляд от портрета маму, и бабушку...

Троллейбус остановился чуть ли не надо мной.
Водитель беззвучно вышел и сел на снег рядом, почему-то меня приобняв.
Он так тяжело дышал, что казалось пара из его рта совершенно достаточно для зимнего облачка среднего размера.
Вдруг он отвесил мне затрещину, от которой я оказался именно там куда стремился - на противоположной стороне улицы.

Анечка взяла меня за руку, мы вместе присели на заледеневшую цементную ступеньку их крыльца и так просидели минут пять.
Я рыдал - о ритуале, который всё-таки сработал и который я больше не буду исполнять.
И о том, что всего мгновение назад закончилось моё детство - я никогда не захочу и не сумею полюбить девушку, молча и упорно сидевшую рядом со мной, и никогда ее не забуду...