Sexual Harassment of Women шит сексуальные преслед

Sexual Harassment of Women\int.
Сексуальные преследования женщин./int.
________________________________________
________________________________________

                La moral est dans la nature des choses.
                Necker
                (Нравственность в природе вещей. Неккер)
                …And lead us not in the temptation, but deliver us from evil, Lord!
                Mathew, 6:13
                (И не введи нас в искушение,
                Но избавь нас от лукавого!
                Матфей, 6:13)

«Шопен, Вальсы!», - слышалось по радио. Я сидела в гостиной за столом, а сзади меня говорило радио, которое я очень любила и которое было моим большим источником знаний и развлечений. Я переписывала черной тушью ноты популярных классических произведений для фортепиано. В нашем маленьком городке нот не продавали. Мы обменивались старинными нотами и переписывали их каждый для себя. Вечерами по субботам и воскресеньям я слушала радио, прямую трансляцию из оперных и драматических театров. Мое воображение уносилось в оперный театр с золочеными ложами и балконами. Сначала раздавались хаотические звуки скрипок, виолончелей, флейты, это оркестр настраивался перед открытием занавеса. Потом все смолкало, слышался лишь кашель отдельных зрителей. Неожиданно раздавался всплеск аплодисментов и постукивание дирижерской палочки, и начиналась опера. Драматические спектакли транслировались еще чаще.
Я воображала, когда вырасту и буду студенткой, я также буду сидеть в этом зале и хлопать в ладоши, и восторгаться. И я ждала, когда поступлю в институт и наступит это счастливое время.
Я начала заниматься музыкой, игрой на фортепиано, довольно поздно. Многие мои подруги уже учились в музыкальной школе, но меня мама отвела к частному педагогу. Когда мы пришли в одноэтажный бревенчатый домик на краю города, где жила учительница музыки, дверь нам открыл высокий мужчина в пэнснэ. Он был похож на Чехова, по-старинному вежлив и приветлив. Мы прошли в гостиную, где сидела его супруга, учительница музыки. Видно было, что дама – барыня, худая и высокая с голубыми глазами и старинной укладкой волос. Она была холодна, но по-дворянски вежлива.
Вся гостиная была заставлена старинной мебелью: буфет с дореволюционным сервизом и салфетками, жесткая тахта, покрытая свисающим почти с потолка французским гобеленом. Пианино тоже было старинное, иностранное, с золочеными подсвечниками около подставки для нот.
Я начала заниматься и каждый день по два-три часа играла гаммы, арпеджио, сонатины, этюды Черни, фуги Баха.
Под конец, «на десерт» играла более легкую музыку – Моцарта, Шуберта, Шопена, Бетховена.
Я любила учительницу музыки, Анну Петровну, и ее дом. Летом, в каникулы, я скучала по этим урокам и заходила к ней в гости. Их аккуратный двор, обнесенный забором, охраняла немецкая овчарка на цепи, по имени Кадо. Я долго, ласково уговаривала собаку: «Кадо, не лай!» Наконец, она утихала, видимо, узнав меня, и я входила во двор, где важно разгуливали гусыни с маленькими гусятами. Моя учительница музыки дала гусятам имена: До – Ре – Ми – Фа – Соль. Они ходили в ряд за своей матерью-гусыней и не боялись овчарки.
В своем саду Анна Петровна собирала клубнику и после каждого полного стакана отрывала зеленый клубничный листик и клала себе в карман для счета.
Иногда она рассказывала о своем прошлом. Ее сын, Сережа, учился в Петербурге в инженерном институте, когда началась война. Оттуда он ушел на фронт. Он пропал без вести. Анна Петровна с ужасом рассказывала о жестокостях человека. В нашем городе тогда жили пленные немцы, они ходили строем на работу. Анна Петровна со слезами на глазах говорила: «Я жалею их и бросаю им хлеб через колючую проволоку, и немцы с благодарностью берут его. Может быть, мой сын тоже находится где-то в плену, и какая-нибудь мать тоже пожалеет его и тоже подаст ему кусок хлеба!» И она вытирала слезы кружевным, надушенным французскими духами платком.
Ее туалетный столик, весь в кружевных салфетках, был заставлен французскими, вероятно еще с дореволюционных лет, флаконами с духами и помадами.
Ее муж всегда улыбался. Он тоже кончил петербургский инженерный институт. Они переселились в наш город из южных губерний, где, кажется, были когда-то обладателями богатых поместий.
Моей частной учительницей английского языка была Евгения Алексеевна. Она с мужем совсем недавно переехала в наш город. Она рассказывала, как они вернулись на родину из Америки, где ее муж окончил технический ВУЗ в Нью-Йорке. Дело было в тридцатых годах, когда шел НЭП и из-за рубежа приглашали инженеров и техников. Они вернулись и жили в Москве на центральной улице, ее муж служил главным инженером на одном известном заводе. Вдруг в 1938 году ее мужа арестовали и сослали в лагеря в Ледовитом океане, а ее с малолетним ребенком выбросили на улицу. Теперь они временно живут в нашем городе, муж реабилитирован, и они надеются на скорое возвращение в Москву.
Вообще, в нашем городе, по рассказам мамы, оказалось много людей из Западных славянских земель, Польши, Львовщины, Киева, Одессы. Раньше людей из этих краев местные называли «немцами», однако это были в основном, евреи, украинцы, поляки. Во время войны в нашей квартире почти постоянно проживали евреи, которых приводила на несколько дней мама. Я никогда не знала, были эти евреи родственниками или просто беженцами, которым на несколько дней необходимо было дать приют.
Подруга моей мамы, тетя Клава, удочерила еврейскую девочку из Киева. По рассказам, мать и отца девочки расстреляли в Бабьем Яру, а девочку и ее брата подобрали в кустах партизаны и привезли к нам.
Потом тетя Клава с мужем и удочеренной девочкой Ирой переехала в Казань, и мы часто посещали их. Они жили в огромном старинном многоэтажном доме, вероятно, бывших дворянских апартаментах. В доме была витая лестница и пол, сложенный из разноцветных плит. В квартире были невероятно высокие потолки и множество комнат, по одной комнате на семью. В конце квартиры с длинным коридором была кухня с окнами во двор, и ванна. Когда я приезжала к ним в гости, мы с Ирой спали в одной кровати «валетом».
Зимой мы ходили кататься на коньках на Черное озеро, а потом за покупками в Александровский пассаж. Это был многоэтажный магазин, крыша которого была застеклена, и было видно небо. В центре стоял фонтан, а справа и слева до крыши поднимались ярусы этажей магазина с витыми перилами.
В школе мы обсуждали наше будущее, что мы будем делать дальше, какую профессию будем выбирать.
Однажды во время перемены, когда я повторяла формулы математики, меня вызвали в школьную библиотеку. Мне сказали, что на мое имя пришло письмо. Это было необычно, писем в школу я еще никогда не получала. Я вернулась с письмом в класс, прочитала его. Писал незнакомый мальчик: «Я не могу жить без вас. Давайте встретимся!» И назначал мне место встречи в старом парке. Прочитав письмо, я вышла из класса подышать свежим воздухом, я была ошеломлена.
Вернувшись через несколько минут, я обнаружила, что одна из девочек-одноклассниц держала в руках это письмо и громко читала его на весь класс. Класс жужжал, как встревоженный улей, и обсуждал это событие. Сообща, они решили тоже пойти на это свидание и спрятаться в кустах, чтобы посмотреть на парня. Моего мнения они не спрашивали.
Конечно, я никуда не ходила, но заметила, что за мной, как вор, ходит и прячется в подъездах какой-то парень. Одна из девочек сообщила мне, что мной постоянно интересуется ее сосед, и дала мне его описание. Я стала бояться выходить из дома по вечерам.
Мы кончали школу и готовились поступать в институты. Одна из моих подруг сдавала вступительные экзамены в медицинский институт. Ее мама была врач, а отец-врач погиб на фронте. У другой подруги мать была инженер-судостроитель. Они были родом из Санкт-Петербурга, но жили со времен войны в Средней Азии, пока не переехали в наш город. Моя подруга решила идти по стопам матери и тоже поступать в судостроительный институт.
У нее была иностранная, кажется, французская, фамилия, она была очень некрасива, но поражала своим умом и культурой.
Нам казалось, что, поступив учиться в институт, наступит счастье. Учиться в институте, сдавать экзамены, жить в общежитии и даже голодать казалось счастьем. И я ждала этого счастья и занималась все свободное время. Я была записана в двух библиотеках и много читала.
Летними вечерами, во время каникул, когда я гуляла в парке, я видела издалека, как молодые люди танцевали на большой веранде под оркестр. Я завидовала им, мне тоже хотелось танцевать, но я не решалась пойти туда.
«Вот поступлю в институт и тогда наступит счастье!» - думала я. И готовилась ко вступительным экзаменам в институт.
Нравы в школе были строгие, но в городе можно было натолкнуться на незнакомых молодых людей, которые похабно вели себя по отношению к девушкам. Они отпускали циничные шутки и давали волю рукам. Я боялась их. Изредка они группами прятались в подъездах и темных углах и неожиданно хватали девушку. Один держал ее за руки, а другой задирал юбку и щупал части ее тела, пока девушка не начинала кричать о помощи. Тогда они убегали прочь и отпускали жертву.
Я поступила в ведущий Университет страны. Нас поселили в студенческом общежитии на Стромынке, в бывших гвардейских петровских казармах. В комнате проживало 5-6 человек, стоял стол и шкаф для одежды. Умывальник, туалеты и кухня – один на весь этаж. Мы приезжали с лекций в общежитие вечером; кто сам готовил ужин, кто питался в столовой. По сравнению с родительским домом общежитие казалось грязноватым и неудобным, еда не вкусная. Но мы были счастливы, что поступили в знаменитый Университет и не замечали неудобств.
Однажды сентябрьским вечером окна нашей комнаты были широко раскрыты. Солнце садилось за горизонт, падали желтые листья. Одна из студенток, постирав свое белье, положила его сушить на полотенце на подоконнике. Поужинав, мы обычно шли в комнату для занятий, открытую всю ночь. Вернувшись, девушка обнаружила, что пропал один из предметов ее нижнего белья, сушившегося на подоконнике, а именно, лифчик. Она расстроилась и мы начали искать его.
«Ничего, найдем», - утешали мы её, - «ведь из комнаты никто не может утащить. Может, его ветром сдуло из окна?» - Мы долго шарили по полу и под кроватями, но напрасно! В комнате его нигде не было.
Неожиданно мы услыхали крик с улицы – под окнами стоял молодой студент и кричал: «Смотрите сюда! Смотрите!» Выглянув в окно, мы ужаснулись: студент стоял в чёрном костюме и белоснежной рубашке. Поверх чёрного костюма был надет белый бюстгальтер этой девушки. Мы растерялись, а девочка, почти плача, стала просить парня вернуть ей свою вещь. Видно было, что ей стыдно до слёз. «Иди сюда, и я тебе его отдам!» - продолжал кричать студент. Мы долго потом обсуждали это происшествие. Мы также узнали, что этажом выше, над нами живут мальчики – студенты-юристы. Мы решили, что они каким-то образом наблюдают за нами и знают, что мы делаем в комнате. Нужно было завешивать окна, чтобы с улицы не было видно, хотя мы жили на одном из верхних этажей.
Я училась, и иногда мне приходилось работать переводчицей с англичанами, приезжавшими в страну. Сама я сомневалась в своих знаниях английского языка и в способности работать переводчицей, и совмещать учебу с работой.
Первым мой клиентом был профессор-физик из английского института. Рабочий день был ненормирован, и мне приходилось выезжать из общежития около шести часов утра, чтобы добраться до гостиницы, где остановился гость, к его завтраку. Возвращалась я домой около одиннадцати вечера. Моих сил и знаний языка явно не хватало, а профессор-физик встречался с очень умными учёными. Он решил, что я недостаточно знаю английский язык и пригласил меня пожить в его семье или в Англии и поработать “baby-sitter”- нянькой и одновременно заниматься английским языком. Я поблагодарила его, но ответила, что мой отец не позволит мне уехать за границу.
С этим профессором мы ездили в Петербург, где встречались с коллегами-физиками. Однажды мы были у одного знаменитого физика в его апартаментах в старинном особняке. Учёные долго беседовали в кабинете, а я ждала окончания их беседы. Иногда вечерами после приёмов и лекций нам давали билеты в театр. Так мы побывали в Мариинском и Большом театрах, в Театре Кукол; в последнем мне нужно было переводить шутки в спектакле «Необыкновенный концерт».
В нём иностранная певица пела очень смешную песню низким, прокуренным голосом, почти басом. Певица имитировала звезду Запада. Сзади неё стояло несколько мальчиков с гитарами, которые вторили ей тонкими женскими голосами: «Кто пепси-колу пьёт, тот до смерти доживёт!». Вероятно, мы хохотали громче всех в зале. После умных разговоров о физике и атоме нам хотелось немного расслабиться и отдохнуть.
Мы ездили на встречу в знаменитый атомный научно-исследовательский центр.  Дорога была долгая, нас  страшно трясло в легковом автомобиле, а мы при каждой встряске подпрыгивали на сиденье и хохотали, как школьники.
Мы приехали в научный центр, когда уже темнело и, войдя в зал, были ослеплены обилием света. В центре стоял стол, уставленный яствами, которых я никогда до сих пор не видела. От тряски и долгой езды я сильно проголодалась и до неприличия жадно смотрела на роскошный стол и сервировку. Учёные, вероятно, уже знавшие друг друга, начали обсуждать кибернетику и другие умные вещи, о которых я понятия не имела. Мне предложили подкрепиться после долгой дороги. Я вежливо отказывалась, ожидая, что первым должен начать еду профессор. Голод брал своё, и я жадно поедала бутерброды с икрой, сыром, колбасой. Все понимали, что я была студенткой, а студенты вечно ходят голодными. Учёные обсуждали науку и, улыбаясь, поглядывали на меня.
Возвратившись в Англию, профессор прислал мне пластинку с песнями «Битлз». Это был вежливый, очень тактичный мужчина; мы долго переписывались с ними и остались друзьями.
На следующий год я вновь работала во время учебного года, на этот раз, со скрипачом. Это был англичанин, солист Симфонического Оркестра Токио. Мы летали с ним из столицы в Среднюю Азию, Ташкент, Алма-Ату, Петербург с сольными концертами.
Мы вылетали в Ташкент рано утром, когда ресторан в его гостинице был еще закрыт. Так как мой турист не смог позавтракать в гостинице, мы поехали в аэропорт натощак. В самолете нам тоже ничего не предложили, хотя мы летели до Ташкента часов шесть, а когда прибыли в гостиницу, было уже более десяти часов вечера. Я пыталась пройти с моим гостем в ресторан и долго объясняла администрации, что мой гость - музыкант, что мы  прилетели с концертом и ничего не ели весь день, что мы вылетели, даже не позавтракав и мне нужно накормить гостя. Но все мои убеждения были безрезультатными – ресторан был уже закрыт и ничего другого не было. Мы решили прогуляться около гостиницы; от многочасового сидения в самолете хотелось подвигаться. Мы ходили вокруг гостиницы и хохотали от голода, потом мой гость почему-то забрался на край фонтана около гостиницы и упал прямо в фонтан. Я хватала его за руки, чтобы он не утонул, и он еле вылез. Обессиленные мы вернулись в гостиницу. Я едва коснулась подушки, как заснула крепким сном. Мне слышались во сне телефонные звонки, потом долгий стук в дверь, но я не могла открыть глаз. Наконец, я всё-таки проснулась, т.к. стук в дверь не прекращался, и я спросила, кто стучится. Женский голос приказал, чтобы я открыла дверь. Я открыла, и незнакомая женщина почти ворвалась в номер, приговаривая, что она уже час стучится в мой номер, подозрительно глядя на меня. Я ответила, что очень устала с дороги. Она села на кровать, потом стала осматривать всю комнату; заглянула под кровать, во все углы, даже за портьеры на окнах. Затем встала и сказала, что уходит. Только тут я поняла, что она проверяла что-то.
Утром в бюро переводчиков ко мне подошла переводчица немецкой делегации и спросила, как дела и как я спала. Я ответила, что нам не давали есть весь вчерашний день, а ночью приходила строгого вида женщина и, вероятно, проверяла меня. Немецкая переводчица устроила скандал на все бюро. Она громко говорила, что бедным переводчицам, которые мотаются с шести утра до полночи не дают ни есть, ни даже ночью передохнуть; что ее допрашивали, где она была ночью, и что она ответила: «После работы что хочу, то и делаю, личная жизнь никого не касается!»
Потом мы летали на концерт в Алма-Ату и я увидела впервые в жизни женщин в черной парандже. Мужчина, стоявший рядом со мной, спросил, что я думаю о женщинах в парандже, он считал это пережитком прошлого. «Сейчас совсем другое время!» - говорил он. Я ответила, что они закрывают лицо, чтобы уберечь кожу от загара, веснушек, в общем, чтобы сохранить кожу лица красивой и молодой. Мужчина был в негодовании от моих слов! Ему нравились женщины открытые! И он выразительно смотрел на меня.
В Самарканде мы ходили на очень красочный рынок и покупали восточные сладости, соленый миндаль. Потом мы осматривали гарем, уже изрядно потрепанный столетиями. Но оставшаяся бирюзово-голубая кафельная мозаика была изумительно красива! И я думала, что плохо быть десятой или сотой женой султана и жить в гареме. Но неплохо то, что султан содержал всех своих жен и детей сам и не выбрасывал постаревших жен на улицу, как это часто бывает у европейских мужчин.
Я видела в одном из переулков Москвы гарем Лаврентия Берия. В нем он содержал более ста заложниц. Его служители ездили по улицам города, когда дети шли в школу. Они хватали девочек, затаскивали их в машину и увозили в гарем. Больше девочки не видали своих родителей. Актрис, которые отказывались вступать в интимные отношения со служаками Лаврентия Берия, арестовывали за отсутствие патриотизма, как врагов Родины, и ссылали на Колыму или в Ледовитый океан.
На Кавказе принято «умыкать» девушек. Мужчины долго прятались в кустах и высматривали ее, затем неожиданно хватали, связывали, клали ее, как мешок с картошкой, на коня, и быстро исчезали.
В гостинице Самарканда мы повстречали модный в то время джазовый оркестр. Музыканты рассказали нам, что на улицах продаются очень вкусные шашлыки. Один джазист съел их слишком много, и его увезли на скорой помощи в больницу. Из предосторожности мы купили лишь по одной порции шашлыка.
Из Средней Азии мы летели с концертом в Петербург. Я послала из Ташкента открытку на мой факультет Университета, что я работаю переводчицей и надеюсь скоро вернуться к учебе.
Я боялась, что запущу лекции и не сдам экзаменов. Из жаркой Средней Азии мы прилетели в Петербург, где уже шел снег, а я была в легкой одежде. Конечно, я быстро простудилась, у меня поднималась температура.
Мой скрипач хотел непременно купить мне шубу. Он объяснял, что у него есть деньги, и повел меня перед концертом  в магазин. Кажется, в комиссионном магазине он увидел импортную шубку, которую он заставлял меня примерить. Я отказывалась. Наконец, я остановилась на теплом шарфе.
Он был добр и внимателен ко мне, а после концерта, за ужином он решил послать открытки с видами Петербурга всем своим друзьям. Он попросил меня расписываться на каждой открытке. Я придумывала смешные шутки к каждой открытке и мы хохотали. Мы расстались друзьями и долго потом обменивались письмами. Перед отъездом он подарил мне сувенир – японскую куклу и веер.
Я вернулась к учебе и лекциям. Как-то в субботу вечером я познакомилась в клубе Университета на танцах со студентом из Марокко, Ибрагимом. Мне хотелось познакомиться со студентами-физиками своей национальности. Они казались мне очень умными и мужественными. Ибрагим подошел ко мне сразу. Он был небольшого роста, чуть лысеющий молодой человек. Он был с друзьями и говорили они между собой по-французски. Станцевав со мной один танец, он уже больше не отходил от меня, хотя мне хотелось остаться одной и ждать приглашения от других молодых людей. Ибрагим не отставал, он хотел все знать обо мне и попросил мой телефон, хотя я не решалась давать его. Он начал часто звонить и сам приходил прямо к дверям моей комнаты, чтобы увидеть меня. Он рассказывал, что его знакомая марокканка встречается с русским мальчиком и тот очень ревнив. Когда этот русский видит подругу-марокканку в окружении других молодых людей, он чернеет от ревности. Позже Ибрагим сказал, что этот русский хочет жениться на марокканке и она обдумывает свой шаг.
Ибрагим пригласил меня однажды в город, в кафе. Он был очень увертлив, много курил и пил кофе. Я не воспринимала его как молодого человека моей мечты, я болтала с ним как с подружкой, не больше.
Однажды он пригласил меня на спектакль в котором, как он сказал, играл муж одной русской парижанки. Эта русская парижанка приехала в университет на один учебный год. Она была студенткой из Сорбонны с известной всем русским исторической фамилией.
Ибрагим всегда очень внимательно смотрел на меня, когда произносил слова о том, что кто-то приехал из-за рубежа и вышел замуж или женился здесь.
После спектакля мы прошли за кулисы с женой актера, русской-парижанкой. Она была приятная молодая дама с хорошими манерами. Мы сидели и пили, кажется, шампанское, мужчины много курили, когда к нам за столик тихо подсел незнакомый мужчина среднего возраста.
Он подсел тихо, крадучись, как вор; был плохо одет, не расчесан и не чистоплотен. Нам было неприятно это соседство и мы молчали, разговаривая лишь изредка и неохотно, посматривая на незнакомца.
Я всегда холодно разговаривала с Ибрагимом, не позволяла ему дотрагиваться до себя, и он называл меня холодной как лед, а себя – горячим, как пламя. «Мы – лед и пламя!» - говорил он. Потом он начал спрашивать, выйду ли я за него замуж; я ответила отрицательно и каждый раз собиралась разорвать отношения, просила больше не звонить и не приходить. Но каждый раз он хитро и гибко добивался встречи. Однажды он пригласил меня под каким-то предлогом в свою комнату. Я долго отказывалась, но после долгих уговоров получилось, что я все-таки сдалась и пошла ненадолго, ожидая, что у него будут еще гости – французы и я буду не одна. Он предложил выпить французское вино и приготовил еду своей национальности. За столом после напитка я вдруг стала почти засыпать, я начала клевать носом. Он отключил свет и полез мне под платье. Он тяжело дышал и был красен в лице. Я начала вырываться, но он был цепкий и пытался раздеть меня, начал срывать нижнюю часть моей одежды. Большим усилием, преодолевая туман в голове и необычную сонливость, я оттолкнула его, вырвалась и выбежала в коридор.
Я бежала в свое общежитие на свой этаж к подругам и долго рассказывала, возмущаясь, что Ибрагим хитростью заманил меня к себе, начал раздевать меня, притом опоил меня чем-то снотворным.
Мои подруги советовали мне никогда не заходить в комнату мужчин одной, потому что неопытных девушек сманивают, спаивают снотворным и насилуют. Позже эта девушка с ужасом узнает что именно случилось с ней.
Ибрагим звонил еще раз, но я твердо сказала, что не хочу его больше видеть.
В это время я случайно встретила на нашем факультете того, кто позже стал моим мужем.
Он стоял в гардеробе и надевал плащ, чтобы уйти, а я только что пришла на факультет и раздевалась, чтобы сдать пальто в гардероб. Когда я увидела его, он показался мне настоящим Аполлоном Бельведерским – высокий, с сильными плечами, красивым лицом с голубыми глазами и светлыми кудрявыми волосами. Он смотрел сверху вниз с высоты своего роста на всех вокруг него, копошащихся студентов более низкого роста, и выглядел как-то отрешенно. Он ушел в окружении нескольких студентов и студенток. Я поняла, что он иностранец.
В одно из воскресений утром, а это была весна, мои подруги предложили пойти во двор общежития и позаниматься гимнастикой. Выйдя во двор, я удивилась, увидев множество студентов в спортивных костюмах. Все они бегали, прыгали, делали гимнастику; некоторые играли в футбол, в волейбол или с ракеткой в руке отбивали мячики.
Мы тоже начали прыгать и разминаться, как вдруг я увидела того самого Аполлона Бельведерского, который играл в теннис. Он держал небольшую теннисную ракетку и пластиковый китайский мячик, и отбивал его другому студенту. Мы медленно приближались к ним, прыгая и делая гимнастические упражнения. Вдруг этот Аполлон Бельведерский так ударил по мячу, отбивая его в сторону своего приятеля, что задел меня, и я чуть не упала. Кажется, он извинился  и помог мне подняться. Мы продолжали делать упражнения, потом присоединились к волейбольному кругу.
Спустя некоторое время, выходя из своей комнаты в коридор, я увидела вдалеке одну грузинку со своим молодым человеком – поляком.
Рядом стоял этот самый Аполлон Бельведерский  и несколько девушек-иностранок. Я поздоровалась с грузинкой и поляком, но продолжала стоять, как вкопанная, и смотрела на Аполлона и компанию девушек. Вероятно, они заметили, что я пристально и с интересом смотрю на них, потому что грузинка сказала мне: «Рита, познакомься, это мои австрийские друзья…». Так я познакомилась с австрийцами, и у меня еще хватило мужества пригласить их к себе в гости. Кажется, мы сначала пили грузинский чай у грузинки, потом пошли ко мне.
Почти у всех знакомых студентов пили кофе, иногда с лимоном, но у меня кофе никогда не было. Был лишь чай, который мы пили из расписных греческих чашечек.
Австрийцы сказали, что приехали на один учебный год изучать русский язык. Они пригласили меня к себе и я не отказывалась. Несколько раз мы ходили, кажется, на выставки и в музеи, и Экард был всегда в этой компании. Оставшись одни, я сказала, что он нравится мне, и он попытался неуклюже обнять и поцеловать меня. Я сразу же предупредила, что я хочу дружить, но близкие отношения я вижу лишь после того, как выйду замуж. Мы договорились дружить и любить. Он заметил, что хочет серьезных отношений, но для того, чтобы жениться, надо знать друг друга лучше, и он должен поговорить об этом со своей мамой.
Моя грузинская соседка дружила с поляком и, вероятно, близко. Однажды неожиданно приехала ее мама из Грузии, и не застала ее в своей комнате, она ночевала у поляка. Узнав, что дочь близка с поляком, мать устроила скандал, так как, по рассказам у грузин строгие нравы и девушка должна выходить замуж невинной. Они быстро поженились.
Теперь я встречалась с Экардом и мы вдвоем бродили по городу, ходили в театр, ездили в Петербург. Он рассказывал, что наша столица очень большая, с широкими улицами, а Вена меньше и улицы в ней уже, и там, в основном, горы. Мы ездили в Троице-Сергиеву Лавру, осматривали все здания, говорили с батюшкой, который на прощание подарил нам большую Библию.
Когда Экард уезжал домой, мне было жалко расставаться. Но он сказал, что вернется осенью еще на несколько месяцев. Мы переписывались, он писал, что учится в Венском Университете, но переводится в Грац, а родители живут в Линце. Все девушки в общежитии удивлялись его постоянству и радовались за меня. Они видели нас вдвоем довольно часто, видели, что мы обнимались, целовались.
За несколько дней до отъезда Экард позвонил и сказал, что хочет придти ко мне. Я согласилась и пошла в кухню готовить чай.
Выходя в коридор, я неожиданно увидела вдалеке Ибрагима, спешащего ко мне. Он улыбался и издалека начал махать мне рукой. Я нахмурилась и по моим жестам и поведению он понял, что я не хочу его видеть. Ситуация была непростая, мне неприятны были эти домогательства и хитрости мужчины, как неприятно было вновь и вновь повторять, что я не хочу его видеть и переживать снова его требования. И вдруг за ним я увидела идущего ко мне Экарда. Он был намного выше и плечистей Ибрагима и тоже увидел меня. Я улыбнулась ему, мой взгляд шел выше Ибрагима, и тот понял, что я улыбаюсь и махаю рукой кому-то другому позади него.
Ибрагим обернулся назад и увидел Экарда, который тоже смотрел на меня и улыбался. Ибрагим понял все! Какое у него было лицо! Какая ненависть и злоба светили в его глазах! Он с такой ненавистью смотрел на проходящего мимо него и улыбающегося мне Экарда, что я испугалась. Я боялась, что он может натворить, даже убить кого-нибудь из нас. Больше он не появлялся на этаже.
После отъезда Экарда жизнь продолжалась, как прежде, нужно было ездить на лекции, готовиться к экзаменам.
На нашем этаже жили девушки, изучавшие итальянский язык, и одна из них часто варила кофе, двери ее комнаты были вечерами широко раскрыты. Проходя по коридору после лекций, можно было заглянуть на несколько минут и поболтать после тяжелого дня. Однажды я увидела у нее группу людей, сидящих и пьющих кофе с лимоном. Они говорили по-итальянски и сказали мне, что приехали сюда, как обычно, на один учебный год. Им нравилось, когда кто-нибудь разговаривает с ними по-русски, им нужно было практиковаться на этом языке.
Итальянцы были студентами из Рима и Милана. Они ужасались холодному климату в нашей стране и снегу, которого не каждый из них видел до этого. Они делали много ошибок в русском языке и, смеясь, мы исправляли их.
«Чего ты сегодня кухняешь?» - говорил один из них. Девушка-итальянка жаловалась, что кушетка, на которой мы спали, очень жесткая и она не может заснуть на ней. Такие кушетки были в каждой комнате, днем они служили диваном, а ночью мы расстилали на ней постель. Мы не чувствовали неудобств, но итальянка сказала: «Я не могу спать без матроса». Смеясь, мы объяснили ей, что матрос – это человек, служащий на корабле, в море; а матрац – это часть постельной принадлежности, и если она хочет, может купить матрац в магазине.
Один из итальянских студентов, Енцо, сразу же стал внимателен ко мне. Я старалась общаться с ним лишь в компании других студентов, но не оставаться с ним наедине. Иногда мы ездили в музеи. Как-то они всей компанией поехали на ипподром кататься на лошадях. Я не поехала, мне нужно было готовиться к лекциям. Когда они вернулись, я играла на пианино в холле общежития. Время от времени я любила поиграть на пианино Шуберта, Бетховена, Сибелиуса.
Итальянцы всей компанией вошли в холл, кажется, девушки приготовили чай или кофе. Енцо сразу же подсел ко мне. Он сидел и слушал, как я играю и влюбленно смотрел на меня. Вся компания сидела в одежде для верховой езды, смотрела на нас и улыбалась. Они кивали головой в нашу сторону и говорили что-то вроде – «Вон, сидят два голубка».  Он ухаживал за мной, но я боялась этого, я боялась влюбленности мужчины, потому что это приведет к серьезным и неприятным последствиям. Мне просто хотелось провести несколько часов в компании, отдохнуть после напряженных лекций и занятий.
Однажды я заболела, у меня была простуда. Я осталась дома, и откуда-то итальянец Енцо узнал, что я больна. Он был очень мил и принес мне еду, которую он купил недалеко в магазине полуфабрикатов. Опять он сказал, что любит меня и хочет жениться на мне. И я опять должна была пережить неприятные минуты и сказать, что я не хочу выходить замуж за иностранца, мне не позволят родители. Он плакал и умолял, но я была непреклонна. Он рассказывал, что его родители живут в большом доме, и у них много собственной земли. Он ушел расстроенный. Позже девушки-итальянки рассказывали, что они долго обсуждали это событие и утешали его.
Много лет спустя я узнала, что этот итальянец стал дипломатом, и успешным человеком. Я рада этому. Мне нравились итальянцы, они не злые, очень гуманные и тактичные люди. В их характере, как в солнце, много тепла, добра и нежности.

Зимой следующего года одна из однокурсниц пригласила меня праздновать встречу Нового года с английскими и американскими студентами. Я не планировала встречу Нового года, т.к. через день у меня был трудный экзамен, я боялась потерять время.
Моя знакомая привела меня в студенческую комнату, где уже было весело: стояло несколько пустых столиков без еды или напитков, а за столиками сидели мальчики, студенты, англичане и американцы. Мальчики внимательно смотрели на танцующих девушек; казалось, что они решают очень трудные математические задачи, а не справляют Новый год.
Среди девушек выделялась одна, москвичка Наташа. Она училась тоже на английском отделении годом старше меня. Наташа всегда выглядела на факультете веселой и счастливой. Она была чуть полновата, ее круглое пухлое лицо с короткими, очень черными волосами, и ее черные веселые глаза расплывались в улыбке. Вокруг нее было шумно и весело.
Наташа крутилась в середине комнаты без туфель в прозрачных капроновых чулках. Вокруг нее крутились и вертелись в танце молодые девушки. Моя подруга сразу же исчезла в танце, а мне танцевать не хотелось; я стояла у стены и осматривалась, я немного стеснялась в незнакомой обстановке.
На меня никто не обращал внимания. Зазвучала музыка нового танца, и опять босая Наташа закрутилась и завертелась. Кажется, это были буги-вуги или твист, “Let’s twist again”, потом музыка Битлз. В таких танцах двигаться можно было без партнера. Наташа, двигая босыми ногами и бедрами, с улыбкой во все лицо, смотрела вокруг. Я не знала, что мне делать, я вышла в коридор. Мне вдруг захотелось пойти и повидать подругу по группе, которая была замужем за итальянцем. Там, на этаже вокруг елки мы и встретили Новый год. Позже, когда мне захотелось вернуться в кампанию англо-американцев, я поняла, что не помню ни этажа, ни номера их комнаты.
Через некоторое время на факультете рассказывали, что эта веселуха Наташа написала письмо, что ей хочется уехать в Америку и передала его через американцев, попрося о помощи с переездом.
Каким-то образом письмо попало в руки властей. Наташи вдруг не стало на факультете, она попросту исчезла. Студенты-москвичи поговаривали, что ее исключили из Университета и куда-то выслали, чуть ли не в Сибирь за это письмо. Через год Наташа вновь появилась на факультете, но не было на ее лице прежней улыбки до ушей. Она была похудевшая и очень сдержанная. После окончания Университета она, кажется, вышла замуж за американца, который работал в их посольстве.
Мне тоже одна из москвичек предрекала работу в Американском посольстве. Как-то на вечеринке у одной москвички, чьи родственники работали в «Интуристе» с английским языком, я встретилась с молодой девушкой, которая работала в Американском посольстве. Она внимательно разглядывала меня, говорила, что у меня красивый подбородок, глаза и фигура. Потом сказала: «Рита будет тоже работать в американском посольстве!», и объявила о всех выгодах этой работы.
Мои знакомые встречались с американцами и другими, говорящими по-английски студентами, чтобы упражняться в разговорном английском языке. Мне тоже хотелось практиковать свой английский язык, но я не знала, с кем. На нашем этаже жила одна американская студентка, ее дверь была напротив моей. Иногда вечером, готовя ужин или чай, я встречала ее на кухне, но стеснялась предложить ей обмениваться разговором, хотя я знала, что иностранцы хотят говорить по-русски, чтобы углубить свои знания.
Я готовила чай на кухне и читала английскую книгу. Рядом я услыхала английскую речь и увидала эту американку с американцем.  Американец был молодой высокий блондин с голубыми глазами. Мы разговорились и я пригласила их на чай. Так я познакомилась с Биллом. Он рассказывал, что изучает математику в Princeton University (Принстон) и что этот университет находится где-то около Нью-Йорка. А сам он родом из Сиатла, штат Вашингтон. Я все не могла понять, почему город Вашингтон находится на Востоке, а штат Вашингтон на Западе США. Он объяснил это. Он рассказывал, что Нью-Йорк очень освещенный город, там много рекламы на зданиях и ночью в городе так же светло, как днем. Он и его друзья снимали дом недалеко от Университета, а таких общежитий, как у нас, у них нет. Они ездят в Университет на своих автомобилях и он сдал экзамены на водительские права еще в средней школе. У него четыре брата и каждый брат имеет свою машину.
Мы гуляли с ним в центре города, пошли в библиотеку иностранной литературы, куда я часто ходила заниматься. Копаясь в каталоге, он нашел карточку с именем своего отца и сказал, что его отец ученый и его книги можно найти даже в этой библиотеке.
В это же время была встреча в библиотеке с американским писателем Дж. Стейнбек и мне удалось взять у него автограф.
Приезжал в столицу Стратфордский Шекспировский Мемориальный Театр. Бедным студентам билеты были не по карману. Тогда в Колонном зале Университета была устроена встреча с артистами этого театра. Было много народу и боялись, что обрушится балкон на сидящих в партере. Мы с подругой прогуливались по коридорам Университета, а около почтового отделения стояла группа артистов этого театра и улыбалась нам.
Билл пригласил меня на какой-то прием в американском культурном центре, но я отказалась, я боялась.

Наконец, однажды он пришел ко мне вечером. Мой стол был завален книгами и тетрадями. Я включила радио, передавали классическую музыку. Рядом с радио лежали мои ноты с вальсами Шопена, Сибелиуса.  Я рассказывала ему, что мне нравится балет и я часто хожу в Большой Театр и в Зал Чайковского слушать классическую музыку. Я говорила, что плохо знаю английский язык, и он исправлял мои ошибки. Он рассуждал о политике, но я сказала, что никогда не слушаю новостей по радио, а только музыку. Новости скучные. Билл никогда не давал волю рукам, и мне это нравилось; мне просто хотелось разговаривать, обсуждать жизнь и иметь друзей.
Потом он вдруг стал серьезнее и внимательно начал смотреть на меня. Он вдруг сказал, что хочет жениться на мне. Согласна ли я? Мне не хотелось портить ему настроение, не хотелось терять друзей. Но пришлось сказать, что я не могу выйти за него замуж и ехать в чужую страну. Я боюсь, и мой отец не позволит мне ехать в Америку.
Глаза его сузились, губы сжались. Вдруг, подумав, сама не зная, почему, добавила:
«Билл, я не могу выйти за тебя замуж, но ты будешь президентом Соединенных Штатов Америки!» Сказав это, я очень удивилась, а он вдруг стал целовать меня в губы, шею, грудь. Он прижимался ко мне, и я чувствовала, как мое платье стало мокрым. Он упал на мою кушетку и лежал вниз лицом, не двигаясь. Я молчала. Мое платье было мокрое ниже пояса, и я не знала, что делать. Через некоторое время он встал, попрощался и вышел. Его брюки тоже были мокрыми. Больше я его не видала.
Я была взволнована и не могла спать. Я пошла к подружке, которая изучала шведский язык, и мы долго обсуждали его предложение и мой отказ. Мы все думали, как сделать, чтобы никто не страдал? Билл был хороший человек и мне больно было обижать его.  Одновременно мы также знали, что за любую связь с иностранцем могут исключить из Университета, а это казалось нам концом всей нашей жизни, концом света!
Мы знали, что многие поплатились за связи с иностранцами дорого – попали в лагеря Колымы или Магадана. Мы страшились такой судьбы!
Но все эти люди, такие разные, жили рядом, мы встречали их ежедневно. Кроме того, нужно было совершенствовать знания иностранного языка, а это невозможно без контактов с иностранцами. Как же жить? Что делать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы?

Соседка-американка теперь зло смотрела на меня, когда мы встречались в коридоре или на кухне. Однажды в центре города, проходя мимо группы людей, вероятно, американцев, я услыхала злой ропот в мою сторону. Я поняла, что это американцы и что они ненавидят меня из-за Билла.
Моя мама говорила мечтательно: «Как хорошо, если бы все дочки вышли замуж и жили бы в одном городе!»

Наши занятия были очень напряженными, практически, только воскресенье было свободно, и я очень уставала.
Обычно, весь день до часу – двух часов мы были на занятиях, после этого обедали в столовой и шли в библиотеку Университета. Мы занимались до 7-8 часов вечера, потом возвращались – кто домой, кто в общежитие. В один такой вечер, очень уставшая, я ехала в общежитие на автобусе. Ехать в метро было быстрее, но надо было делать пересадку, а автобус останавливался прямо у дверей общежития. Я помню, что смотрела из окна автобуса и любовалась закатом солнца за каким-то старинным особняком столицы. За витой оградой сада росли редкие деревья. Вдруг ко мне подсел молодой человек высокого роста. Это был Билл. Я уже давно не видала его и удивилась. Мы поздоровались и, сидя рядом, он рассказал, что они ездили с остальными иностранными студентами по стране, это была часть их учебной программы. Потом он добавил: «Сегодня убит президент США Кеннеди! Ты слыхала об этом?» Конечно, я ничего не слыхала об этом, я даже толком не знала, кто являлся президентом США. Я помню, как однажды один очень умный англичанин сказал неодобрительно: “In USA you can buy guns like a pair of shoes! You can even place a tank in front of your home!”
(«В США можно купить ружье, как покупают пару туфель! Там можно даже купить танк и поставить его перед своим домом!»)
Я вздрогнула, и ответила: “I’ll never go to the USA! I don’t like when people kill each other!”
(«Я никогда не поеду в США! Мне не нравится, когда люди убивают друг друга!»)
Летом нам предложили работать переводчиками на Международном кинофестивале. Наше бюро переводчиков было расположено прямо в гостинице, в центре столицы, и каждое утро мы ездили из общежития в центр города.
Фойе гостиницы было с высокими потолками, большими мраморными колоннами, коврами, кожаными диванами и громадными хрустальными люстрами. В фойе всегда было много народу, и стоял гул голосов, как в пчелином улье. В центре было небольшое кафе. Однажды, проходя на работу, я увидела на одном из диванов молодую девушку, которая сидела и горько плакала, рассказывая что-то. Возле нее толпились люди, возможно, журналисты, которые задавали ей вопросы, и она, плача и вытирая слезы, рассказывала о чем-то.
Когда я прошла в бюро и сказала, что в фойе что-то происходит, более опытные переводчицы ответили, что это американка. Она рассказывает, что влюбилась в какого-то русского политика и хочет выйти за него замуж, но этот политик отказывается встречаться и говорить с ней.
Американка продолжала горько плакать и говорила, что видела этого русского политика по телевидению в Америке и влюбилась в него. Она приехала в русскую страну, чтобы увидеть этого политика и выйти за него замуж.
Из фойе доносились громкие голоса, и чей-то мужской голос почти криком отвечал ей: «Мой отец никогда не женится на вас, он уже женат, извините!»
Это был сын политика, высокий молодой человек лет двадцати пяти, вероятно, ровесник американки. Имя этого политика было, кажется, Козлов.
В другой раз в бюро пришел молодой человек и стал объяснять, что он из Америки и ищет своего брата, студента, который, якобы, учился здесь, заболел и попал в больницу. Названия больницы он не знал и просил нас помочь ему найти брата.
Он присел рядом со мной за столик одной из переводчиц, а я обзванивала все, какие можно, больницы. Потом он предложил мне поехать с ним в одну из больниц, но я категорически отказалась. Им стали заниматься другие переводчицы. Почему-то мне показалось, что он – брат Билла.
Несколько дней прошло спокойно, как вдруг опять произошло неприятное происшествие. В бюро вошел мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Он был небольшого роста, светловолосый, с голубыми глазами. Он подошел ко мне и сказал по-английски, что заблудился в центре и ищет свою гостиницу.
Эта гостиница находилась недалеко, прямо на главной улице, и я объяснила ему, как туда пройти. Молодой человек настаивал, чтобы я вышла на улицу и показала, как туда пройти. Начальница позволила мне выйти с ним на улицу, хотя я не хотела идти. Мы вышли из гостиницы и я довела его до угла, и объяснила, что надо идти прямо, никуда не сворачивая, и по правой стороне улицы он найдет свою гостиницу. Я хотела вернуться в бюро, но молодой человек продолжал настаивать, чтобы я довела его до самой гостиницы, т.к. он иностранец и мог легко заблудиться в большом городе. Улица была центральная, по ней ходили большие толпы людей, катили сотни машин.
Нехотя, я пошла с ним, мы немного разговорились. Я сказала, как меня зовут, что я студентка, а работаю лишь летом, так как не хватает служащих. Мысленно я назвала его «облезлый барин»: был он не первой молодости, немного потрепан жизнью, с поредевшей шевелюрой. Я чувствовала, что он чуть авантюрный, и решила держаться с ним осторожно, чтобы не случились неприятности. Дойдя до гостиницы, я обрадовалась, что все прошло благополучно и стала прощаться. Но не тут-то было! Мужчина был опытный, старше меня, чего я так боялась, и стал умолять меня войти с ним в гостиницу. Почему-то я смотрела на этого «облезлого барина», как в гипнозе, и последовала за ним. Я пыталась сопротивляться, мне следовало остановиться около дежурной по этажу, но я, как загипнотизированная, следовала за ним. Он говорил о каких-то документах, в которых нужно было разобраться, и я толком не знала, входит ли это в мои обязанности переводчицы или нет. Мы знали, что нужно помогать иностранцам в чужой им стране, и думали только о хорошем – о помощи человеку, попавшему в трудную ситуацию.
Я осторожно вошла в его номер. Закрыв дверь, он вдруг начал с силой прижимать меня к себе, обнимать и попытался расстегнуть мою блузку. Он хотел сорвать с меня одежду и повалить меня на кровать.
Я вдруг поняла, что все это время он притворялся, что он знал, как пройти в гостиницу, но обманывал меня и заманивал в свой номер.
Я вырвалась и бросилась вон из номера, вероятно, моя блузка была не совсем застегнута. Я благодарила бога, что дверь номера не была заперта. Пробежав мимо дежурной по этажу, которая с испугом смотрела на меня, я бежала вниз по лестнице, но он уже настигал меня. Мне следовало остановиться около дежурной и объяснить ей, что мужчина заманивал меня, но я бежала вниз; мне казалось, что там, где много народу, на улице, будет безопаснее.
Я задыхалась, и в дверях гостиницы замедлила шаг, чтобы перевести дух, но тут он настиг меня и стал извиняться. Я хотела вернуться на свое рабочее место. Вероятно, мужчина был очень опытный и стал объяснять, что ему нужно доехать до Воробьевых Гор. И опять ему удалось убедить меня, опять я оказалась как под гипнозом. Приехав на метро на Воробьевы Горы он убедил меня, что хочет сфотографировать меня на фоне Университета. Нехотя, я согласилась, но сразу же после этого отъехала в центр, в бюро переводчиков. Там я была окружена другими переводчицами, которые расспрашивали меня, почему я была так долго. Вдалеке сидела начальница и с неудовольствием высказывала: «Однако, это слишком долго длилось!»
Я с жаром рассказала, что приключилось со мной; как этот «потерявшийся», как он говорил, иностранец заманивал меня в свой номер, как я боролась с ним, как мне пришлось ехать с ним на Воробьевы Горы и фотографироваться, как я еле вырвалась от него. Я устала и сильно переволновалась. Я сказала начальнице, что не знаю точно, каковы наши обязанности и что именно имеют право требовать туристы от нас.
Несколько дней прошло спокойно, потом всех нас, переводчиц, вызвали этажом выше для обсуждения работы. Мы сидели, стояли вокруг стола, за которым сидел не знакомый мне мужчина, вероятно, начальник, которого надо было слушаться. Он был немного нервный и курил сигарету за сигаретой. Вся комната была в дыму, в пепельнице лежала гора окурков.
Наконец, поговорив, он обратился ко мне: «Убери окурки!» Я ответила, что я не курила и продолжала стоять. Тогда он грубо сказал: «Не будешь слушаться, не будешь работать!» Я выбросила окурки, но, вернувшись в бюро, вела себя очень осторожно и обдуманно, чтобы до конца фестиваля не случилось новых неприятностей. Я знала, что на работе мужчины могут требовать не все, чего захотят от женщины.
Вечером в общежитии мы обсуждали нашу работу. Мы сидели в комнате одной из студенток, кто на кушетке, кто на подоконнике. Была тихая летняя ночь, из окна общежития, с вершины Горы, была видна река с мостом, и дальше, за рекой вдалеке огни ночного города и центр с красными башнями и рубиновыми звездами.
Мы рассказывали, что с нами приключилось во время работы. Мы пили кофе с лимоном, больше ничего не оказалось в доме, и у каждой из нас был почти такой же рассказ.
«Скажи, как защищаться от насильника, от негодяя, когда он намного сильнее и опытнее тебя? Что делать?»
«Надо снять туфли и бить каблуком! Прямо в морду!», - говорила одна.
«Надо в сумочке носить вилку!», - додумалась другая, считая, что сказала что-то мудрое.
- «Пока ты наклоняешься за туфлей, или достаешь вилку из сумочки, он тебя схватит, и не двинешься! Они намного сильнее нас!»
- «И ничего нельзя пить, когда останешься один на один с незнакомым тебе мужчиной! Он может подсыпать в напиток снотворного! Когда очнешься – все пропало!»
И мы долго сидели и все думали, как защищаться от насильника? Что делать? И как жить дальше? И ничего не могли придумать.
Субботними и воскресными вечерами в зале на нашем этаже проводились встречи и диспуты. Организовывали вечера то французы, студенты из Сорбонны, Марселя вместе бельгийцами, то итальянцы. Они упражнялись в русском языке с нами и рассказывали о своих странах. Мы, в свою очередь, узнавали много нового, учились у них, рассказывали о жизни в нашей стране, сравнивали культуру и жизнь наших стран. Мы еще очень мало знали о жизни, но выходило все весело.
Однажды одна студентка из Индии организовала вечер по-индийски и пригласила всех, кого знала. Мы пили чай и она подарила всем по сари. Так мы и сфотографировались все вместе в сари. Европейцы умели проводить вечер красиво, очень культурно, и, расходясь, мы благодарили их за приятно проведенное время. Оставались хорошие воспоминания о встрече.
Напротив моей комнаты жили французские и американские студентки. Мы часто болтали вечерами, когда двери у всех были раскрыты, пили чай, многие курили. Итальянцы пили кофе, они привозили с собой кофейники, очень высокие, граненые из нержавейки.
Одна из француженок, Жаклин, нравилась мне. Сама Жаклин была некрасива, с длинным орлиным носом, тонкими губами, веснушчатая и не стройная. Своей некрасивостью она чем-то напоминала мне княжну Марию Болконскую из «Войны и мира». Каждый раз, встречая ее, я думала: «Какая она некрасивая! Но какая приятная в обращении и манерах! И какой ум!»
В ней было много культуры и французской манеры приятно общаться. У нее многому можно было поучиться, как себя вести в обществе, как отточить свои манеры.
Иногда мы вместе ездили в город за покупками или просто посмотреть интересные места. Однажды в субботу вечером я довольно поздно возвращалась домой. Я доставала ключ от комнаты из сумки, когда ко мне подошел огромного роста африканец. Кажется, я видела его один-два раза возле комнаты Жаклин. Он спросил меня, знаю ли я, где Жаклин. Я ответила, что не знаю. Я отперла дверь и, считая, что африканец ушел, вошла в свою комнату. К своему удивлению, я увидела, что африканец входит следом за мной в коридорчик перед моей комнатой. Я попятилась в свою комнату и немного растерялась. Африканец двигался в мою сторону и опять что-то начал спрашивать про Жаклин. Он остановился в дверях моей комнаты; я почувствовала угрозу.
Африканец стоял в дверях, упершись обеими руками в косяк двери, головой он доставал потолок. Он наклонил голову вниз и, не мигая, кровавыми глазами упорно смотрел на меня. Взгляд его был тяжел. Мне казалось, что он начинал медленно двигаться в мою сторону. От испуга я хотела закричать, но из горла вырывался лишь очень слабый звук. Я знала, что не смогу выбежать из комнаты, потому что африканец загораживал дверь. Но дверь была раскрыта!
Кажется, в эту минуту кто-то проходил по коридору общежития, и я вдруг вздохнула и стала кричать. Люди в коридоре обернулись в мою сторону, африканец оглянулся назад, и я в эту секунду с криком проскочила мимо него в коридор. Он не посмел схватить меня; я стояла в коридоре, а африканец в моей комнате. Он вдруг вспрянул, как будто очнулся, выпрямился и вышел из моей комнаты.
Я подошла к пульту с телефоном, где сидели другие девушки и, трясясь, начала рассказывать о случившемся. Я боялась возвращаться в свою комнату и ждала, когда вернется домой Жаклин. Ждать пришлось долго. Жаклин успокаивала меня, она видела, что я дрожала от страха, и была смущена. Она извинялась и сказала, что больше не позволит ему и другим африканцам приходить к нам в женское общежитие.
Наш факультет бы узок и тесен. Здание было старое и не вмещало все увеличивающееся число студентов. Мы толпились в коридоре во время перемен и в гардеробе перед зеркалом.
Причесываясь в гардеробе, моя подруга толкнула меня в бок и прошептала: «Смотри! Знаешь кто это?» - она указала на небольшого роста брюнетку. «Нет!» - ответила я шепотом – «Кто это?»
«Это внучка Сталина, Гуля Джугашвили. Она учится на год старше нас на французском отделении». Мы уставились почти до неприличия на рядом стоящую маленькую девушку. Я хорошо рассмотрела ее. Она была явно грузинского происхождения, ее очень черные волосы были  коротко острижены, нос длинный, как у всех грузин. Она была стройная, одетая в черное, наглухо застегнутое платье и темные чулки и туфли. Она была абсолютно не накрашена и выглядела очень опрятно и скромно.
Моя подруга продолжала толкать меня в бок и шептать: «Посмотри, какое у нее на руке кольцо! Знаешь, что на этом кольце? Это черный камень в ее кольце с профилем Сталина!» И действительно, в ее золотом колечке был вставлен черный камень с его профилем.
Вероятно, Гуля заметила наш шепот и наши взгляды; она быстро ушла, почти рассмеявшись. Мне она понравилась своей скромностью и простой элегантностью. Обычно имя Сталина ассоциировалось с ужасами повальных арестов, с концлагерями Магадана и Колымы. Гуля же производила впечатление культурной девушки с дворянским вкусом.
Чаще всего я ездила на занятия на метро, т.к. ехать было намного быстрее. На автобусе было дольше, но он останавливался прямо у входа, а это было удобнее.
Однажды утром по дороге на факультет я сидела в автобусе и перечитывала лекции. На коленях у меня стояла большая сумка с книгами, которые нужно было вовремя сдать в факультетскую библиотеку.
Книг было много, сумка была тяжелая и я решила ехать на автобусе. Во время езды рядом подсел молодой человек. Я не обратила внимания на него, я была занята чтением. Через некоторое время я почувствовала на правой ноге выше колена чесотку, или зуд, как будто муравьи или тараканы бегают по ноге. Я подумала, возможно тараканы или другие насекомые попали в мои чулки. Мне было неудобно. Я подвигала ногой, подвигала сумку, которая стояла на коленях. Все стихло, но через несколько мгновений опять что-то заползало по ноге. Я опять стала двигать ногой, чтобы остановить зуд. Становилось неприятно. Зуд продолжался. Не выдержав, я подняла сумку с колен, чтобы посмотреть под пальто.
К моему удивлению, я увидала руку мужчины, которая выползала из-под моего пальто и платья. Это был молодой человек, сидевший рядом, и своей рукой он ползал под моим платьем и пальто по голой коленке! Он сидел весь красный, как рак, но смотрел не на меня, а прямо вперед. Молодой человек встал, не посмотрев на меня, благородно и спокойно вышел из автобуса. Был он высок, худ со светлыми волосами. На секунду мне показалось, что это опять Билл, но я знала, что их группа уже уехала домой.
Вечером я рассказывала подруге эту историю. Я поражалась одному – как искусно и хитро все это обделывалось! Я была в чулках, в глухом платье, в пальто. На коленях стояла тяжелая сумка с книгами. Как можно было пролезть прямо под чулок на голое колено и скрести мою ногу? И в полном автобусе! Мы долго пили чай и обсуждали, как защитить себя от хитростей мужчин и насилия, даже не очень большого?
После занятий, в перерывах мы часто болтали с подругами о своих увлечениях и занятиях.
Одна девушка рассказывала, как они летом ездили на море, кажется, в Адлер, без мам и пап, в большой компании. Кажется, они жили дикарями, и она стала близка с молодым студентом. С ней случилось то, чего боятся все мамы девушек; что молодой человек водил ее к фельдшерице на операцию, и потом, после операции, покупал ей апельсины…
Девушка была очень милая и добрая из очень хорошей семьи и я удивлялась, что она говорит об этом весело, без страха.
У студенток-москвичек кампании по субботним вечерам были довольно часто и они весело проводили свободное время. Стол обычно был уставлен недешевым вином и закусками. Собравшись вокруг стола, они рассказывали анекдоты и хохотали до упаду. Мне нравилось проводить вечера в кругу молодежи, нравилось веселиться в конце недели; мне хотелось иметь друга. Обычно в московских кампаниях заводили пластинки и мальчики приглашали девушек танцевать. Мне не нравилось то, что незнакомый молодой человек, чье имя я даже не знаю, тащит меня в танце в самый темный угол и прижимается ко мне всем телом.
Обычно москвичи рассказывали о каких-то «чувихах» и «фарцовщиках». Я начинала говорить о том, что попала на премьеру балета в Большой театр, о том, как одна балерина показывала мне свои «рабочие мозоли» на ногах.
Хохоча, они обсуждали, как тоненькие балерины  - белоснежные лебеди могут отбрить тебя пятиэтажным матом, что зашатаешься!
Потом шли сальные анекдоты, типа: «Мужик пошел покупать мыло. Продавщица отвечает: «Мыло есть, но только яичное!» А мужик говорит: «Жаль, а я весь хотел помыться!»
Обычно после такого анекдота вся кампания хихикала, а другой продолжал следующий анекдот:
«В районную больницу приходит деревенская девушка. Врач проверил ее и сказал, что она ждет ребенка.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - отвечает девушка.
Через некоторое время в эту же больницу приходит другая девушка, из другой деревни. Врач констатирует беременность.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - опять отвечает девушка.
Приходит третья девушка, из третьей деревни, и опять врач определяет беременность.
- Кто отец?
- Андрюшка, отвечает опять третья девушка.
Врач удивляется: «И как это Андрюшка везде успевает? Эти девушки живут в разных деревнях, а ждут ребенка от одного мужчины».
«Да он на лисапеди» - отвечает та!»
Стоял хохот, всем было весело, а меня охватывало смущение, мне было неловко.
Как-то меня пригласили в кампанию недалеко от нашего общежития, в один из высотных домов у станции метро «Университетская». Мы с подругой встретились у метро и пошли в тот дом, где была запланирована вечеринка. Кроме этой подруги и ее молодого человека, тоже студента, я никого не знала, как и самого хозяина квартиры, которого я видела впервые. Мы вошли в квартиру, было полутемно, горела лишь одна лампа над обеденным столом. Молодой хозяин квартиры обменялся взглядом с моей подругой, зазвучала музыка и он взял меня за руки, начал танцевать. Он танцевал, крепко сжимая меня. Мне это не нравилось и я попыталась отодвинуться от него, хотя и продолжала танцевать.  Остальная кампания не знакомых мне людей, молча, не танцуя, стояла и наблюдала за нами. Молодой человек крепко держал меня в танце и вел к двери в другую комнату. Я пыталась остаться в той же комнате со всеми, я сказала, что не хочу уходить из комнаты. Он же, танцуя, смотрел мне в глаза и силой вел в другую комнату. Ногой он отворил дверь комнаты; света в ней не было. Я сопротивлялась и хотела ухватиться за косяк двери, чтобы не быть втянутой в темную комнату. Но он крепко держал меня и вел в темноту. Когда мы втанцевали с моим сопротивлением в эту комнату, он схватил меня в темноте и бросил прямо в кровать, повалившись на меня. Он начал молча рвать на мне одежду своими крепкими железными руками и раздвигать мои колени своими железными коленями. Я сопротивлялась, между нами шла борьба, а из другой комнаты слышна была громкая музыка, голоса и хохот людей.
Наконец, что было сил, я начала кричать, он на секунду отпустил меня и я успела подняться. Он понял, что ничего не получится и сильно ударил кулаком прямо мне в лицо.
Удар был такой силы, что я видела искры, вылетающие из моих глаз, хлынула кровь из носа. Почти теряя сознание, оглянувшись, я увидела открытую дверь и свет в ней, и, шатаясь, выползла из комнаты. Я побежала к входной двери, плача и оправляя платье. А вокруг меня веселилась и смеялась молодежь. Я кричала, что не хочу больше оставаться в этой кампании. Молодой человек той девушки, которая привела меня в этот дом, помог мне открыть  дверь и вызвался проводить меня до общежития. По дороге, плача и шатаясь, я рассказала ему как этот хозяин-хулиган силой тащил меня в кровать, как двигал своими железными коленями и больно ударил меня в лицо своим железным кулаком. Тот успокаивал меня, поправил мое платье и прическу, довел меня до общежития, оно было недалеко; обещал, что накажет негодяя. Я пришла к себе в комнату и повалилась на кушетку. Я была обессилена от борьбы и удара, болела голова, и я опасалась сотрясения мозга. Я могла только лежать и ждать утра.
Я вдруг поняла, как приятно, культурно и мило проводили мы время здесь, в общежитии с провинциальными и иностранными студентами, без насилия и избивания! Не было роскошных закусок и дорогих, непременно иностранных, вин. Зато было более интеллектуально, интеллигентно, просто, мило, без цинизма и вульгарностей.
Тогда, еще студенткой, я думала традиционно, как думают и мечтают молодые девушки. В провинции принято считать, что нужно найти свою половинку, своего любимого, с которым до конца своей жизни будешь делить радости и горе, а деньги – дело наживное.
Конечно, требуется время, чтобы узнать, есть ли у вас общие интересы, подходят ли характеры, можно ли доверять друг другу. Для этого надо чаще встречаться, проводить больше времени вместе, развить общие интересы. Мне хотелось найти свою половинку, чтобы выйти за него замуж, родить детей, иметь хорошую семью. Как говорят в английских молитвах: “You marry for better or for worse till death us part”. (Выходят замуж, чтобы жить в радости и в горе, пока не разлучит смерть).
Я искала в московских кампаниях культурных, умных собеседников, а не насильников типа Стеньки Разина, которые насилуют женщин и выбрасывают их в реку. Я думала о том, что рассказывала моя подруга, красивая, пышная блондинка с голубыми глазами, золотая медалистка и провинциалка. Один молодой человек долго добивался ее. Он обхитрил ее и завладел ею. После этого он очень переменился, стал презрительно обращаться с ней, а его мать тоже передавала ей пренебрежительные, унизительные замечания. Моя подруга ужасалась и плакала от их жестокостей, и чуть не покончила с собой. Она пережила его хитрости и жестокости, вышла замуж за англичанина и уехала к нему на родину.
Я переписывалась с моим будущим мужем. Он один или два раза приезжал в наш город, останавливался в дорогой гостинице. Я приходила к нему, мы сидели и разговаривали, обсуждали настоящую и будущую жизнь, когда поженимся. Я боялась гостиницы, была скована и осторожна. Официально он предложил мне считаться женихом и невестой, мы обручились, но сначала ему хотелось окончить Университет. После его отъезда студенты-австрийцы приглашали меня в гости и я рада была их вежливости и культурному поведению.
Та подруга, которая приглашала меня на злопамятную московскую вечеринку возле метро «Университетская», теперь с негодованием смотрела на меня. Она осуждала меня за то, что я не была близка с ее москвичами-студентами. Она с ненавистью говорила, что я дружу только с иностранцами. Это было не так. Мы дружили с соседями по общежитию, иностранцами и провинциалами. Но между нами не было циничных, жестоких обманов и полового насилия, которое, кстати, карается законом. Бросать обессилевшую девушку в постель, насиловать ее и называть это «любовью» считается преступлением.
Мне казалось, что, живя около Консерватории или Большого театра, около Национальных библиотек, можно быть культурнее и интеллигентнее, или стараться научиться этому.

Я рассказывала, что люблю Большой Театр и не пропускаю балетных премьер. Я видела всех балерин – солисток Большого театра; обожала и восхищалась Плисецкой в балете Сен-Санса, «Умирающий лебедь», ее руками, которые казались в танце без костей.
Я любила Максимову и Васильева, мне нравился «Класс-Концерт» Асафа Мессерера.
Я ходила на концерт выпускного класса балетного училища Большого Театра. В антрактах и после спектакля мы обсуждали с сидящими рядом зрителями-балетоманами технику танца балерин и их будущее. Обычно рядом всегда сидел кто-нибудь, кто знал все подробности их частной жизни. Говорили, что Максимовой сделал предложение один американский пианист, но она отказалась. Потом говорили, кто будет гастролировать в будущем; как одна иностранная балерина, кажется, Иветте Шовире, поскользнулась во время спектакля…
Когда я встречала балерин в жизни, мне нравились их прямые волосы и не накрашенные лица. Мне нравился их вкус в одежде и манера держаться. Я покупала пуанты и открытки в театральном магазине, вешала их в своей комнате, хранила все программы балетов. У меня были ноты и много пластинок с записями классической музыки.
Обычно я покупала недорогие билеты в Большой Театр, ведь денег у меня было немного. После того, как кончался балет и медленно начинал закрываться занавес, я бежала вниз в партер. Мы прыгали по ступенькам Большого Театра и билетерши в ужасе шарахались от нас, несущихся вниз, опасаясь, что мы снесем их с ног. Подбегая к дверям партера, мы переводили дух, замедляя ход, и уже степенно входили в зал, прямо к оркестровой яме. В это время занавес закрывался и все солисты выходили из-за закрытого занавеса снова и снова, и кланялись. Мы кричали «бис», чтобы они вышли еще раз. Многие балетоманы ждали артистов у выхода из театра.
Я окончила Университет и жила теперь на Кутузовском проспекте, снимая маленькую комнату, и работая в провинции.
Экард писал, что скоро приедет жениться. Когда он дал мне знать, что едет, я растерялась от неожиданности, у меня не было времени подготовить даже комнату для нас двоих, не говоря уже о том, чтобы пригласить гостей, заказать праздничный обед в ресторане. Приехала по телеграмме моя мать. Нам позволили расписаться быстрее обычного, так как мы знали друг друга более трех лет. Я встретила Экарда на вокзале, привела в свою комнату, где хозяйка квартиры обсуждала с мамой предстоящую свадьбу. Мы вышли с женихом прогуляться по городу и обсудить дела; мать хотела знать, в каком ресторане лучше заказать праздничный обед. Вернувшись в квартиру, я увидела, что хозяйка кричит и мечется, как грозовая туча. Она выкрикивала что-то грязное, что какие-то сумасшедшие приехали сюда жениться. Потом пришла еще одна женщина, очень маленькая брюнетка, ее глаз не было видно, они были закрыты густой черной челкой. Они кричали, что не допустят таких соединений, и стали выбрасывать наши вещи в коридор, на лестничную площадку. Потом потребовали, чтобы мы немедленно покинули их квартиру. Моя мама была в шоке и тряслась от их криков. Мы стояли на лестничной площадке и ничего не могли понять: ведь моему жениху дали въездную визу чиновники посольства, которые точно знали о предстоящей свадьбе. Почему же эти женщины устроили скандал? Моя мать сжалась, из глаз ее текли слезы. Я в ужасе смотрела на двух кричащих женщин и видела лишь волчий оскал их хищных, злых челюстей. Я чувствовала себя, как загнанный в угол зверек, к которому приближаются охотники, и мне нет спасенья, меня растерзают. Я ничего не понимала. Мы дружили в Университете, все это видели и с умилением смотрели на нас. Меня предупреждали, что такой красивый парень может только обещать, но никогда не женится на мне. Наши документы были приняты в ЗАГСе и на завтра назначена свадьба, значит, официальные органы позволили нам жениться.
 Хозяйка квартиры выкинула нас с мамой на лестничную площадку вместе со всеми вещами, причем самые дорогие, импортные вещи, оставила себе. Мама плакала и умоляла меня уехать домой, она дрожала. Мне было жаль ее и я испугалась, что подвела ее и отца.
В университетском общежитии нас приучали дружить и общаться со всеми нациями, чтобы в случае беды помогать друг другу. Здесь же, кроме злобы и жестокой расчетливости, ничего не было.
Я попросила жениха ехать немедленно в свое посольство и оставаться там на ночь. Я обещала, что завтра ровно в десять утра я приеду в ЗАГС. Хозяйка захлопнула за нами дверь и мы с мамой остались в коридоре. Подошли соседи и спросили, в чем дело. Я рассказала, что снимаю здесь комнату, приехал мой жених и на завтра назначена свадьба, а хозяйка выгнала меня и мою мать из квартиры. Соседи провели нас в кинотеатр, расположенный на первом этаже этого дома, где мы с мамой просидели всю ночь. Мама дрожала, она умоляла меня бросить все и уехать из столицы домой. Она осунулась, нервно теребила руками платок и плакала.
Ночью, когда мы с мамой сидели в кинотеатре, я мечтала о муже. Для меня это было пока что непонятное существо, сильное и мужественное, вероятно, из совсем иного мира.
Я думала о нем и о ребенке, который должен родиться после замужества, как у всех. Мне представлялось, как мы сидим в своем доме и я кормлю грудью ребенка, и рядом любимый муж, который смотрит на нас с любовью. Неужели для меня возможна земная любовь? Нет, для других это возможно, но только не для меня! Я смотрела на маму, и слезы капали из моих глаз. Утром я подумала на секунду, что все-таки надо попытаться не отвергать того, что будет. Надо идти навстречу тому, что открывается передо мной.
Я надела белое свадебное платье, которое накануне мама купила в свадебном салоне. Я обещала маме, что лишь поеду к жениху и скажу ему, что я не могу выйти за него замуж. Я отвезла маму к своей подруге в общежитие Университета, потому что она плохо себя чувствовала после бессонной ночи и скандалов. Я тоже не могла думать о любви, я дрожала, запуганная грубостями и воровством женщин. Я приехала в ЗАГС, но с моей стороны не было свидетелей. В ЗАГСе, как обычно, царила дружелюбная, добрая и светлая атмосфера. Вокруг стояли люди, они приветливо улыбались, дарили цветы. Мне стыдно было сказать, что моя мать больна и не может приехать, что мы не спали всю ночь и провели ее в кинотеатре. Я была так напряжена и, вероятно, в глубоком шоке, что не могла удержать дрожь и спазмы в горле. Мои губы потрескались, глаза горели, как в лихорадке. Я была не причесана.
Я ничего не понимала, - эти резкие контрасты с грубыми, жестокими женщинами накануне нашей свадьбы и приветливая добрая обстановка в ЗАГСе. Я боялась, что вдруг все переменится в одну секунду и все начнут кричать, бросаться на меня и ругаться.
Внутренний страх не давал мне расслабиться, выразить радость от встречи с женихом. Я была скована и боялась не только улыбнуться ему, но и пошевелиться. Мы смотрели друг на друга испуганно, как загнанные в угол зверьки. Я не осмеливалась подойти к нему, назвать его по имени, боялась даже предположить, что он может быть моим женихом, а тем более стать моим мужем. Я пыталась поговорить с одной из его знакомых, которая когда-то жила с нами в университетском общежитии, а теперь работала в посольстве. Я хотела сказать, что, может быть, не смогу выйти за него замуж, но они дико посмотрели на меня, Экард заволновался, и у меня не хватило сил отказать ему.
Мы расписались под марш Мендельсона, нам дарили цветы, улыбались, фотографировали, но мне все казалось как в тумане, как во сне.
Нас пригласили на завтрак члены австрийского посольства, все были добры и ласковы со мной, и я начала немного оттаивать и улыбаться.
Мы поехали к маме, она очень нервничала и расплакалась, увидев нас. Я старалась утешить ее, она в тот же вечер уехала домой. Она все думала, что же будет теперь со всеми нами? Хотела пригласить нас на свадебный обед в ресторан. Мы боялись, что нам устроили ловушку. Ведь мы часто слышали, как люди выходили замуж за иностранцев, а потом оказывались на Колыме или в Магадане.
Среди ссыльных были имена известных всей стране актрис, которые решились выйти замуж за американцев, а вместо этого оказались на Колыме вместе со своими американскими детьми.
Я проводила на поезд своего теперь уже мужа. Мы с ним не были ни минуты одни.
Моему мужу тоже казалось странным. Я понимала, что в этом деле самые страшные неприятности преподнесли мне люди моей национальности, а всю свадьбу организовали люди не моей национальности. Нам подарили набор хрусталя, много цветов. Мама подарила кофейный сервиз и красивый бархатный ковер.
Мне было стыдно за грубое поведение хозяйки квартиры на Кутузовском.
Я переехала жить поближе к месту своей работы. В конце недели я могла посещать концерты или балеты Большого театра. Я боялась уезжать за рубеж к моему мужу, хотя одна из моих подруг убеждала меня уехать. Подходило Рождество по европейскому календарю и знакомые моего мужа пригласили меня к себе на праздники. Я отказалась, сославшись на то, что у нас это рабочий день. Я боялась также, что в нашей стране официально религия еще не была принята, и отношение к ней было негативное.
Когда мы учились в Университете, мы никогда не слыхали выражений «он или она из плохой нации»; все старались дружить, чтобы в трудную минуту помогать друг другу.
Теперь, когда я вышла замуж, я узнала, что людей делят на «плохие» и «хорошие» нации.
Постепенно убеждения подруги в том, что лучше уехать к мужу, подействовали на меня, и я стала всерьез подумывать об этом. Мне хотелось жить семьей и иметь ребенка.
Мой муж говорил, что он живет в трехкомнатной квартире в Граце и строит дом в горах, и это было решающим фактором в пользу отъезда.

Летом я получила визу в Австрию и уехала. Мы были рады встрече, и несколько дней жили одни. Мой муж был еще студентом и немного работал, так что финансовые затруднения были серьезными. Я никогда не знала финансовых трудностей в своей стране и думала, что деньги всегда можно заработать. Я привезла небольшую сумму, но бездумно транжирила ее. Я старалась не покупать лишнего, но каждый раз как-то получалось, что потратила деньги, не подумав, на ненужные вещи.
Муж хотел, чтобы здесь, в его стране, мы совершили католический обряд – венчание в церкви. Это очень красивая церемония и люди здесь женятся в церкви. Почему-то я очень боялась этой церемонии. Он несколько раз просил меня об этом, и каждый раз я угрюмо отвечала «нет». Я боялась за себя и своих родных, боялась, что они пострадают из-за меня.
Я не знала, как жить дальше, но надо было создавать семью, родить детей, растить их, помочь карьере мужу. В то же время считаться с политическими и национальными условиями. В этой стране католическое венчание обязательно, а я боялась его.
Я старалась в том, что считалось главным: в семье – любить друг друга, быть верным, сохранять здоровье мужа, помогать ему в успехах на работе, родить здоровых детей. Все остальное, говорила я, хотя и красиво, и нужно, но относится к оболочке, к условностям, к мишуре. Ее не всегда можно выполнить. Начинались разногласия, хоть и небольшие.
Однажды приехал товарищ мужа и рассказывал, что его друг чуть не женился на русской, но потом подумал: «Зачем?» И отказался.
В старом городе Граца мы зашли как-то в кафе на чашку кофе. Кофе здесь подают каждому на индивидуальном крошечном подносе, на котором умещаются лишь чашечка кофе, сахар, стаканчик с водой. Мы сидели и улыбались друг другу, смотрели на площадь, на фонтан, мы были счастливы.
 За наш столик подсела женщина. Она пристально смотрела на меня и кивнула мужу, давая понять, что она знакома с ним. Выпив кофе, она потянулась к моему подносу, чтобы поставить грязную не на свой поднос, а на мой. Она тянулась рукой и всем своим телом. Она мигнула мужу, вероятно, чтобы смутить меня. Было ясно, что она хотела унизить меня. Кажется, мой муж погрустнел, но не показывал своих чувств.   
Женщина ушла, а муж взял ее грязную чашку и переставил ее с моего подноса на оставшийся поднос этой женщины. Было немного неприятно, но вскоре хорошее настроение вернулось вновь.
Я начинала понимать, что международные свадьбы и семьи, составленные из людей разных национальностей, хотя и европейских, дело не простое. Одной любви между супругами было недостаточно. За нами явно следили дьявольские силы и пытались искушать нас путем интриг, ввести нас в грех, поссорить. Вероятно, чтобы разлучить нас. Я вспомнила историю Отелло и Дездемоны.
Мы посмотрели всей семьей фильм «Др. Живаго» с Омаром Шарифом. Свекровь долго потом обсуждала, как холодно, вероятно, в Сибири и как жестоко. Здесь, в Граце, снега не было, а в феврале расцветали розы.
Я занималась немецким языком в Университете. Однажды меня вызвали в Мэрию города и сообщили, что я должна получить австрийское гражданство, т.к. по законам Австрии я автоматически становлюсь гражданкой этой страны после выхода замуж. Я очень хотела учиться и работать, чтобы облегчить финансовое бремя мужа. Я знала, что ему нелегко совмещать учебу с работой.
Поэтому при первом случае я устроилась работать на Международный  Семинар Славистов в Зальцбурге. Почему-то приехавшие из Чехословакии преподаватели русского языка постоянно и недружелюбно повторяли, что я – русская. Их предупредили, что я жду ребенка и со мной нужно обращаться осторожнее.
Мы встречали Рождество Христово по-австрийски. В полночь мы посетили полночную службу в церкви.  Церковь была очень старая и маленькая, и не все люди смогли попасть внутрь. Люди стояли вокруг церкви, здесь я увидела студентов-итальянцев, которые изучали немецкий язык в моей группе.
После полуночи, вернувшись домой, мы долго сидели за праздничным столом, пили кофе со штолями. Спать не хотелось, это была особенная, Святая ночь с тихой музыкой по радио, улыбками и добром.
Мне хотелось пойти на кафедру английского языка, но на полпути я останавливалась по неизвестной причине, и возвращалась в нерешительности.
Я написала одной знакомой, которая была замужем за канадцем, что я хочу продолжать заниматься английским языком. Другая моя подруга была замужем за англичанином и жила в Лондоне.
 Мне сказали, что в Вене легче устроиться на работу, легче получить квартиру, а наша семья увеличивалась. Мы жили здесь с матерью и в нашем распоряжении была лишь одна комната.
Грац был тихий, спокойный город, и в выходные дни мы ездили в парк, посещали исторические места, дворцы, музеи. Мои знакомые рассказывали, что они часто ездят в Италию, и я попросила мужа поехать в Венецию, хотя знала, что ему трудно в финансовом отношении.
Я ходила в университет пешком, мой путь лежал вдоль реки Мур около горы Шлесберг с деревянными часами на ее вершине, и дальше – в старый город и древний Университет.   
Однажды весной я возвращалась домой пешком. Обогнув гору Шлесберг с часами, я медленно шла вдоль реки Мур. Я не спешила, потому что знала, что муж вернется поздно. Речка была горная, бурная, ее крутой берег был усыпан камнями, а внизу шумела река. Асфальтовая дорожка тянулась вдоль реки, а чуть поодаль виднелись частные дома с высокими заборами.
День клонился к вечеру, хотя до заката было еще далеко. Я медленно шла, радовалась, что я жду ребенка, что все проходит благополучно и что в учебе тоже все идет хорошо.
Сзади я услыхала шум – я обернулась и увидела тело мальчика, еще очень молодого. Он кинулся на землю сзади меня, вытянув руки. Одной рукой он схватил меня за щиколотку правой ноги и, вытянув другую руку, уже лежа на земле, пытался схватить мою вторую ногу. Я ужаснулась, я понимала, что он хочет свалить меня и, может быть, сбросить вниз по крутому каменному берегу в реку Мур. Началась борьба, я увидела лежащего на земле юношу, его голубые глаза, смотрящие на меня исподлобья и его светлые волосы. Мне с трудом удалось вырвать ногу, которую он держал за щиколотку обеими руками, до второй ноги он не смог дотянуться. Я бросилась бежать. Я бежала всю дорогу до дома, и только добежав до 4 этажа и заперев дверь, я разразилась слезами.
Его мать с сестрами были дома, и я плохим немецким языком рассказала о случившемся. Позже пришел муж, и они успокаивали меня. Мы думали, как это происшествие отразится на ребенке.
После окончания Университета мой муж был призван в армию. Мы долго обсуждали, где ему лучше служить и решили, что в Вене. Ко времени окончания службы в армии он смог бы отыскать работу. Он учился и работал до свадьбы, и у него не было проблем с устройством на работу. Теперь же, после окончания Университета, должно быть еще легче.
Родился ребенок, мальчик, и я поехала с маленьким сыном на поезде в Вену. Я ехала через снежный перевал Семмеринг и Капфенберг, где совсем недавно, менее года назад, останавливалась на чашку кофе в придорожном кафе с одним профессором-славистом. Мы ехали в Вену на Международный съезд Славистов. Меня угощали кофе с пончиками, но я отказывалась от них, боялась, что располнею.
Теперь я ехала с маленьким сыном и была счастлива. Он был здоровенький и крепко спал в моих руках.
Мой муж встретил меня на вокзале, он отпросился с учений и был в необычной для меня военной форме. Он должен был служить один год в австрийской армии, а так как он окончил Университет, то работал переводчиком и часто делал переводы на иностранных языках.
Мы поселились в очень маленькой квартире на окраине Вены. В одной комнате вся мебель была из красивого орехового дерева, пол устлан роскошным турецким ковром. Остальная часть квартиры была скромной.
В финансовом отношении мы жили более, чем экономно. Я поняла, что нам самим придется копить деньги, чтобы купить квартиру, поэтому мы могли позволить лишь недорогие покупки и развлечения. Зимой по воскресеньям после службы в церкви мы ходили купаться в плавательный бассейн, потом гуляли на берегу Дуная. В выходные дни жители Вены стараются выезжать на природу, подышать свежим воздухом, подвигаться. Они расстилают пледы на лужайках, играют в теннис.
В Вене каждый день звучит по радио музыка Штрауса – «Голубой Дунай», «Сказки Венского Леса», без этой музыки невозможно представить себе жизнь в этом городе.
Приближалось Рождество, и весь город украшался рождественскими венками с четырьмя свечами, празднично украшенными елками, гирляндами из хвои.
Рождественские елочные венки появляются по всему городу, во всех витринах магазинов, и в окнах домов.
В четвертое воскресенье до Рождества зажигается первая свеча, и так каждое воскресенье. В последнее воскресенье до Рождества зажигают все четыре свечи. Каждая семья сидит вокруг венка, молится, поет рождественские песни, готовится к празднику. По радио передают рождественскую музыку, на рождественских базарах и просто на улицах продают горячий пунш, елочные украшения.
В ночь на рождество люди отправляются на полночную службу, и попасть в церковь почти невозможно. Мы тоже готовились к Рождеству, первому в нашей семейной жизни втроем. Мы ехали в Карлс-Кирхе, и наш маленький сын лежал в детской сумке, которую нес отец. Наш малыш мирно спал, посасывая соску, и когда мы вошли в метро, проходящие мимо люди, улыбаясь, смотрели на малыша и говорили:
«Это настоящий младенец – Христос!».
Потом добавляли: «Может быть, пойдет хотя бы немного снега! Хорошо, когда Рождество бывает белым!»
Мы проезжали мимо освещенного и украшенного Драматического Театра; необычно красиво отдекорированной Оперы, мимо Венской Филармонии до Карлс-Кирхе. Было прохладно, и я боялась, как бы не простудился сын. В церковь невозможно  было войти – толпы народа стояли на площади перед церковью, как будто весь город собрался здесь.
Сама церковь была ярко освещена, а народ с детьми, собаками, друзьями, целыми семьями толпился вокруг нее. Молитвы и органная музыка передавалась по громкоговорителям.
После службы не хотелось расходиться и люди долго стояли на паперти, поздравляя друг друга с праздником. Больше всего внимание доставалось младенцам, спящим на руках у родителей.
Вернувшись домой, мы пили горячий чай, а на следующий день уехали в горы, в наш строящийся дом. Высоко в Альпах снег начинал падать уже в августе, и мы поехали до дома на такси. Водитель довез нас до самой непроходимой части дороги, а дальше машина  не могла проехать из-за снежных сугробов.
Мы добирались до дома, утопая по пояс в снегу, муж нес сына, а я несла продукты питания и теплые вещи. День клонился к вечеру, по заснеженной поверхности слегка мела поземка; вдали были видны вершины Альп. 
Дом был не топлен с лета, но нам повезло: на кухне около печки лежали дрова, заготовленные с лета, а около спальни у обогревателей стояла канистра с нефтью. Нам пришлось повозиться, прежде, чем стало тепло хотя бы на кухне.
Убираясь в доме и прижимая сына, чтобы он не замерз, я вдруг вспомнила фильм «Доктор Живаго», их жизнь и страдания где-то далеко, в снегах Урала. Ночью нам казалось, что стучат в дверь и кто-то ходит по крыше.
Здесь, в горах, стояла необычная тишина, которая поражала после шумной Вены, поездов и бесснежных долин. И чистейший воздух гор, живительный и здоровый!
Неделю мы боролись с холодом и слушали тишину, как что-то редкое и необычно красивое. У нас не было ни радио, ни электричества, и с наступлением сумерек мы сидели возле огня, как первобытные люди, прислушиваясь к шуму сосен и ветра; следили, чтобы не погас огонь. Днем мы лазили по сугробам, утопая по пояс в снегу, бросали снежки друг в друга, и, падая на спину в сугроб, вырисовывали ангелов с крыльями.
Потом долго лежали на спине, смотрели в небо, вдыхая чистый горный воздух.
Когда мы уезжали домой в Вену, и спустились вниз, с гор, в долину, на станцию, мы поняли, как хорошо мы отдохнули от людей, городского шума и грязного воздуха от автомашин и поездов.
Я знала, что нам нужна своя, более удобная квартира и что нужно экономить. Я решила искать работу, но остановилась на том, что лучше поступить в Университет и еще раз защитить мой диплом в этой стране, чтобы иметь право на работу.
Узнав, что я планирую поступать в Университет и искать работу, муж был недоволен и сказал, что хочет второго ребенка. Подумав, я согласилась, но добавила, что нам нужно иметь более удобную квартиру.
Однажды, уже будучи беременной, я пошла погулять с сыном. Было лето, стояла послеобеденная жара и я искала место в тени, под деревьями. Я пошла в один из парков, где было больше тени и прохлады. В парке я села на скамейку, вытащила сына из коляски, чтобы он побегал на свежем воздухе.
Вдруг я увидела необычную картину: в кустах, спрятавшись от постороннего взгляда, смотрел прямо на меня мужчина. Его брюки были спущены до колен, он был оголен, он вращал часть своего тела в руках, его взгляд был мутен. Я не поверила своим глазам и подумала, что мне это лишь показалось. Но, увы! Мужчина стоял в кустах и продолжал двигать в руками в области своего пояса.
Схватив сына, еле усадив его в спешке в коляску, я бросилась бежать. В парке я никого больше не видала. Бежать в моем положении и толкать впереди коляску с сыном было нелегко. Я еле выбежала из парка на улицу, где уже ездили машины и было больше народу. Здесь только я передохнула и успокоилась.
Я не знала, говорить ли об этом происшествии мужу, боялась, что он будет волноваться.
Днем, когда мы гуляли с сыном в городе, он, увидев первого попавшегося мужчину, бежал за ним с криком: «Папа! Папа!» Он любил своего отца и днем, когда папа был на работе, скучал по нему.
Однажды в воскресенье мы пошли в Зоопарк, в Шенбрунн. Увидев впервые в жизни слона, сын вдруг громко закричал: «Собака! Собака! Гав-Гав-собака!» Он протягивал руки в сторону слона и кричал с таким азартом, что проходящие мимо люди начали останавливаться. Поняв, что малыш называет слона собакой, и очень удивляется его размеру, люди начали хохотать.
Муж был недоволен своей работой, а его брат сетовал на то, что я плохо его кормлю, хотя прекрасно знал, что мы экономим на квартиру. Его друзья говорили, что не обязательно жить в Австрии, можно жить и там, где хорошая работа.
Он знал, что я переписываюсь со своими подругами, которые были замужем за иностранцами. Их мужья работали в Университетах, и я написала знакомой в Канаду. Говорили, что в Канаде можно найти работу профессора в Университете, и муж попросил меня написать туда. Мне казалось, что ему неплохо бы знать лучше французский язык, а мне улучшить и углубить знания английского языка.
После долгой корреспонденции мужу и даже мне предложили работу в Университете. Плохо было то, что этот городок был слишком удален от центра. Мои знакомые не рекомендовали мне переезжать туда. Тогда приходил младший брат мужа и разговаривал с нами, особенно со мной, довольно строго, убеждая, что надо ехать.  Потом приезжала его мать, моя свекровь, которая имела родственников в Канаде. Она рассказывала, как хорошо они живут там и советовала ехать.
На мой отказ и предупреждения они реагировали негативно.
Мужа все таки убедили ехать в Канаду, а меня – что за два-три года мы сможем накопить деньги на квартиру в Вене и вернуться в Австрию. А два-три года неплохо пожить за рубежом. Доводов за переезд было больше, и мы все таки уехали туда. Мне хотелось сохранить семью и я думала, что нужно доверять мужу. Он был главным добытчиком в семье, мужчина, глава семьи.
В это время нам предложили квартиру в Вене, но она была большая, а значит и дорогая, а заработок мужа был слишком мал.
Итак, мы вылетели в Канаду, куда пригласила моего мужа его родственница. Несколько дней мы гостили у нее в ее просторном доме. Я привезла ей подарки и даже испекла венский торт, который, однако, изрядно помялся в дороге.
Родственники мужа сразу же посоветовали ему познакомиться со святым отцом из местного немецкого землячества.
В Канаде я слушала и не понимала акцента, с которым говорили местные англо-саксы. Я очень расстраивалась и вдруг увидала по телевизору выступление английской королевы Елизаветы. Каждое слово в ее речи было мне понятно. В Университете я сказала: «Я не понимаю американского акцента; в этой стране я никого не понимаю, кроме королевы!»
Мы сразу же подружились со святым отцом немецкого католического землячества. Это был старый, милый и добрый человек из Кельна, который научил моего мужа водить машину и сдать экзамены на водительские права; познакомил с членами землячества, которые пригласили нас к себе в гости.
Я почему-то отказалась вести детей в школу, в которой он служил священником. Мне следовало пригласить его на чашку чая, но почему-то такие добрые дела не приходили мне в голову. Позже, вспоминая этот отрезок из моей жизни, я мучилась угрызениями совести. Мне следовало быть более доброй с ним. Я не сделала святому отцу ничего неприятного, нетактичного, тем более, грубого или неприветливого. Нет, я просто не сделала ничего доброго, приветливого для него. А ведь он первым обогрел своим словом нас, новеньких. Конечно, он уже давно умер, вероятно там, на Севере Канады. Но до сих пор, когда я вспоминаю о нем, меня мучают угрызения совести от того, что я не была добрее и приветливее с ним, а на многие его умные предложения отвечала «нет».
Мой муж повторял часто, что он хочет третьего ребенка. Я отказывалась, думая, что при нашем образе жизни, без квартиры, это опасно. Я боялась, что заболею и у нас не с кем будет оставить детей. В Европе люди живут в кругу семьи и помогают друг другу, а здесь в случае несчастья у нас не на кого было положиться.
Муж уверял меня опять, что мы должны повенчаться по католическому обычаю, что он женится только один раз, а я на все его уверенья тупо и угрюмо отвечала: «Нет». Не знаю, почему. Я повторяла, что тоже больше ни за кого не выйду замуж.
Нам казалось, что ночью, когда мы спали, что-то происходило в полуподвальном помещении под нашей спальней. Однажды, отодвигая кровать, я обнаружила, что пол был просверлен, а из дыры высовывался провод.
В Рождественскую ночь, очень отличную от той, которую мы встречали в Вене, мы оставались дома. За окном была гора снега, и ни души. Казалось, что мы одни во всем мире и до нас нет никому дела. Дома, в тепле, мы сидели и смотрели телевизор. Кажется, передавали рождественское поздравление королевы. Ближе к полуночи мы вдруг услыхали глухие стуки в стены.  Мы сидели в гостиной, настроение было праздничное, дети спали. Стуки доносились из нашей спальни. Испуганные, мы вошли в спальню. Стуки усиливались, стучали из квартиры полуподвального помещения по нашему полу, и, возможно, по стенам. В голову пришла мысль, как бы не случилось плохое с нашими детьми, которые спали в соседней комнате. В пол нашей спальни колотили так сильно, что видно было, колотят несколько мужчин. Это было похоже на погром. Мы вынесли спящих детей в гостиную. Стуки продолжались. Мы спустились к консьержу, французу, и рассказали ему о случившемся. Даже в коридоре были слышны эти стуки, он раздавались на двух этажах – нашем и полуподвальном. Консьерж уверил нас, что он поговорит с жителем этой квартиры, из которой доносились стуки. Вскоре стуки прекратились и остаток рождественской ночи мы провели спокойно.
У мужа были какие-то неприятности, ему стали говорить, что его контракт не будет продлен. Нам советовали вернуться в Австрию. Конечно, мы были расстроены. Весь переезд отнял много сил, мы не могли взять с собой все вещи, и многое пришлось выбрасывать, а они стоили денег.
В то же самое время, когда я приходила преподавать в Университет, у дверей я неизменно встречала одного из профессоров, связанных с русской культурой, по имени Черный Лар.
Он сладко улыбался мне, хотя был женат и имел детей, а мне было приятно, что встречаю хороших, приветливых людей. Я преподавала первый курс и мне приходилось проходить мимо его кабинета. Когда он видел меня, его глаза светились, как фонари, и он заманивал меня в свой кабинет, весь заполненный книгами.
Полуприкрыв дверь, он стал слишком близко подступать ко мне. Я поговорила с ним о преподавании, но постаралась быстро выйти. Мужу я ничего не сказала, чтобы между ними не начались разногласия. Я пригласила Черного Лара с его женой к нам в гости на обед.
Одновременно декан недружелюбно разговаривал с нами и предложил нам вернуться в Австрию. Мы ничего не понимали: зачем было приглашать нас так далеко на работу, чтобы предлагать нам вернуться обратно? Но я объясняла, пока есть контракт на работу, надо продолжать работать; а нам повторяли, что лучше уехать, что происходит что-то странное…
Однажды профессор Черный Лар оказался во дворе нашего дома, когда я гуляла с детьми. Мне показалось, что он носком своей туфли толкнул мою дочь, она упала и чуть не покатилась по бетонной лестнице. Сделал он это незаметно, когда я смотрела в другую сторону. Я взяла детей и быстро ушла.
Когда я собиралась на работу, дочь никак не хотела оставаться с чужими. Она истерически кричала и хваталась за меня. Вероятно, дети не все еще могут сказать, но чувствуют опасность! А мне приходили мысли в голову, что я должна зарабатывать пока могу, без денег я никто. Наученная опытом Вены и недружелюбностью родственников мужа, я продолжала упорно работать и старалась не обращать внимания на маленькие унижения или споры.
В Университете мы сделали удачный перевод с одной талантливой студенткой. Перевод с моим предисловием был напечатан в Университетской прессе. Это был первый успех. Последовали другие статьи и несколько стихов моего мужа.
Приближалось очередное Рождество, самый пышный праздник в Канаде. Устраивались вечера и банкеты. Нас, всех профессоров, пригласил к себе домой наш декан. Он только что отстроился после переезда из Англии и звал всех гостей в свою, хоть и небольшую, картинную галерею. Мы пили виски с маленькими закусками, разговаривали между собой. Было приятно встретить своих коллег в непринужденной обстановке, познакомиться с их женами. Среди картин в картинной галерее декана я увидела крохотный рисунок Хундертвассера, который он привез из Вены.
Мы также были приглашены на вечер в дом ректора Университета. У него дом был большой, а его жена приветливо встречала нас у входа, провожая затем в гостиную. Профессора с разных факультетов с женами сидели, стояли, пили алкогольные напитки, ели бутерброды. Играла рождественская музыка и продолжалось приятное общение с образованными, интеллектуальными людьми.
В будние дни наступали трудности. Мы плохо знали местный язык и их обычаи. Наши университетские дипломы были здесь недействительны и нужно было получать местный, национальный диплом, чтобы продолжать работу.
Мы приходили с преподавания и я не находила наших вещей, которые мы привезли с собой из Австрии. Исчез мамин подарок на свадьбу, кофейный сервиз, затем будильник, который играл «Дунайские волны»; самовар, который муж привез из России; предметы одежды. Всех детей принимали в детский сад при университете, а нам отказали, и приходилось нанимать частную няньку.
Наконец, муж сказал, что нужно уезжать, и я попросила его доработать до конца контракта и ехать, когда кончится учебный год сына, а он уже был близок к концу.  Иногда мы спорили об этом. Двадцать первого июня муж поехал в университет, я просила его остаться дома. Было жарко, беспокойно, волновался он, волновалась и я. Весь день его не было дома. Я звонила в Университет, но телефон молчал. К вечеру приехала полиция и сообщила, что мой муж найден мертвым с простреленной головой. В багажнике машины лежал пистолет и чек из магазина на его покупку, приобретенного в тот же день. Лежала записка, якобы от мужа, но это был не его почерк и явно не его стиль и манера письма.
Ко мне постоянно подходила соседка с украинской фамилией, которая часто рассказывала истории о женском теле с пикантными подробностями. Мне не нравились ее рассказы. Это ее семья убеждала нас переехать из Университетского дома во второй дом таун-хауз. Из-за переезда у нас с мужем возникли разногласия. Они знали, что я не хотела переезжать. Я убеждала мужа оставаться на одном и том же месте, пока не известно, сколько еще пробудем здесь. Но он прислушивался к другим людям. Отчасти я его понимала, так как я была иностранка и не все знала, а те люди были местными. Но он не разбирал, что у других, хоть и местных, могут быть корыстные или политические интересы.
При слове, что мой муж мертв, я упала в обморок и полицейский, кажется, успел подхватить меня. Они увезли меня в больницу. Дети спали в своей комнате.
Вернувшись домой, я нашла двери дома открытыми, а дети все также спали. Они были живы. Сидя в спальне детей, я думала, что вот мы теперь остались одни, дети без отца, которого сын очень любил. Что же я буду делать, без мужа, без работы, без дохода, как буду содержать детей в чужой стране?
Я вспоминала хорошие минуты в нашей жизни и корила себя за то, что не могла сделать больше для мужа; за то, что иногда отказывала ему, что иногда делала ему больно; что он ждал, может быть, большего от меня. Мы были из разных миров, разных стран, а это налагало много недопониманий.
Как  пусто и страшно тихо стало в доме! Эта пустота была ужасающей. Когда святой отец привез меня в похоронное бюро, где лежал муж, я не понимала зачем он находится здесь. Я хотела взять его за руку и поднять, я думала, что он встанет, но святой отец удержал меня.
Потом были похороны на католическом кладбище. Присутствовали все студенты мужа, они плакали. Здесь я заметила красавицу-брюнетку Сильвию, девушку действительно необыкновенной красоты. Она была стройная, небольшого роста и походила на статуэтку. Она училась в курсе Экарда, и преподавала немецкий язык в воскресной школе Института имени Гете. Мой сын учился в ее классе. Муж говорил, что она родом из Мюнхена, хотя мне казалось, что похожую на нее красавицу я встречала в Вене.
Эта красавица Сильвия стояла в аэропорту, когда прилетела уже после похорон мать Экарда с сестрой. Я старалась не плакать при людях, я боялась потерять сознание и контроль над собой. Но когда садился самолет, на котором прилетела свекровь, я не смогла сдержать себя и начала рыдать.
Сильвия была одета, как многие канадские девушки в жаркое время года, в коротенькие штанишки и спортивную майку. Она улыбнулась и поздоровалась с нами, в особенности, со святым отцом, который привез меня в аэропорт. Св. отец спросил ее, кого она встречает, и, кажется, она ответила, что встречает знакомых.
Мне было жутко видеть мать Экарда в этой обстановке. Я знала, что это она и ее второй сын настаивали на нашем отъезде в Канаду. Я помню, как меня убеждали несколько человек не ездить туда, а один профессор из Англии добирался до Вены, чтобы предупредить меня немедленно отправляться в ООН и устроиться там на работу. Но мать Экарда, и особенно его брат, довольно грубо разговаривали со мной и убеждали ехать. Я соглашалась, чтобы не разрушать семью.
Теперь мать Экарда предлагала мне переехать к ним в Линц. Я была в растерянности и на все ее предложения отвечала «Нет». Я знала, что углубление знаний английского языка как-то застопоривается, планы учиться на переводчика не осуществляются. Я не знала, как правильно сделать это, но знала одно, что через семью мужа я не смогу их реализовать. Мне нужно было самой искать выход из этого положения, но я еще не могла найти, этот правильный выход.
Я вспомнила наш последний бал в Университете. Я была одета в шикарное бальное длинное позолоченное платье из парчи, открытое на плечах и суженное в горле. Все смотрели на меня, а мне было смешно, потому что платье выглядело шикарным, но шила его я сама в Вене, а потому оно обошлось мне недорого. Тогда, на балу, меня предупреждали опять вернуться в Австрию, а я не понимала, что может случиться; я думала, что убивают людей на войне, а здесь нет войны. И мы никому не приносим вреда!
Теперь, оставшись одна, я думала, что только я сама смогу вырастить детей, а для этого надо получить диплом переводчика английского языка. Я написала в Университет Ватерлоо, знакомому профессору с просьбой принять меня в программу на звание Магистра. Это не была программа переводчиков, а лишь Славистика, но я боялась переезжать в совсем незнакомое место с маленькими детьми.
Этот профессор, с которым мы познакомились в Монреале на Ежегодном Съезде Университетских преподавателей, был из старого дореволюционного поколения благородных русских эмигрантов. Тогда я прочитала небольшой доклад на съезде, мне задавали вопросы. После доклада он подошел ко мне и вечером я с мужем в его компании пошла на ужин в университетский ресторан. Играл оркестр и мы танцевали.
Потом он пригласил нас к себе в гости, и мы ездили к нему в Ватерлоо. Он принял нас в своем большом доме и с гордостью показал саблю Лермонтова и другие редкости в своем кабинете. Теперь, отказавшись от переезда к матери Экарда, я решила общаться с людьми более близкими мне по профессии и планам, которые я строила на будущее в отношении своей профессии. Я была принята в Университет и мне предстоял переезд в Ватерлоо.
Но тут произошло неожиданное. Я пошла встречать детей после окончания учебных занятий. Войдя в школу, я не сразу смогла отыскать их классы. Я бродила по коридору и читала надписи на дверях. Мимо проходил мужчина с детьми, и я обратилась к ним с вопросом Его дети ответили мне, они также знали моих детей. Я тоже видела этих детей где-то, кажется, играющих в нашем комплексе. Отец добавил несколько слов и по его произношению я поняла, что он британец. “Are you British?” – спросила я. («Вы британец?») Он хотел знать, откуда я, поняв по моему акценту, что я иностранка. Мы возвращались домой, шли рядом и разговорились. Оказывается, он жил совсем недалеко от нас.
Через несколько дней мы встретились около дома. Он сказал, что ездит на работу в Университет, а детей оставляет дома с нянькой. Он был профессором естественных наук и слышал о смерти моего мужа. Он добавил, что тоже живет один с детьми, без жены, и иногда ему не с кем оставить детей. Я предложила ему последить иногда за его детьми, сказав: “I am sorry for you” («Мне жаль вас»). Я дала ему свой номер телефона и пригласила на чай. Я угостила детей и они пошли играть, а мы сидели в моей маленькой гостиной, пили чай и рассказывали каждый свою историю.   
По его словам, его жена приехала из Англии, когда он уже работал здесь, после окончания Университета. Они поженились, в Канаде родились их дети, как вдруг она сбежала от него с другим мужчиной, канадским хоккеистом. Он повторял, что ему было бы легче, если бы его жена умерла. На это я содрогнулась и ответила, что очень страшно увидеть вдруг молодого человека, мужа, лежащего в гробу. Не приведи господь никому; если бы мой муж ушел от меня к другой женщине, мне было бы легче, ведь дети иногда могли бы видеть отца. Не дай бог пережить такое горе! Я поняла, что мы должны помогать друг другу, чем сможем, в наших потерях и нашем одиночестве.
Рик, так звали его, стал приглашать меня по субботам в ресторан, он старался развлекать меня. Приходила нянька, мы укладывали детей спать и вечером уезжали в ресторан. Мы танцевали, болтали с его знакомыми, я старалась быть приветливой, улыбалась, но все для меня было непривычно, на душе была тоска от совсем нового образа жизни. Вокруг меня двигались, танцевали, сидели за столиками совсем новые люди, и мне было не по себе. Эти знакомые Рика с любопытством оглядывали меня, хотя мы все жили по-соседству. Они смотрели на меня, как на часть жизни своего друга и понимали, что у нас близкие отношения. Иногда в ресторане я встречала людей, которых я знала раньше, когда был жив муж, и мне было грустно. Мне совсем не хотелось посещать рестораны каждую субботу, оставлять детей с чужой нянькой. Я хотела оставаться дома и, приготовив ужин, сидеть с детьми и всей семьей смотреть телевизор или приглашать друзей. Но Рик очень старался развеселить меня, он был мил и добр ко мне.
Его дочь, Барби, часто плакала и просилась к матери, но Рик отказывал ей; говорил, что мать бросила их, и отводил дочь к няньке, baby-sitter. Мать часто звонила ему и умоляла отдать ей дочь, а сына оставить себе. Но он отвечал ей, раз она сбежала с другим мужчиной, то он ее не допустит к своим детям. Дочь, слыша эти переговоры, начинала плакать, а он ее ругал за это. Дочери явно не хватало материнской любви. Я понимала, что не смогу их любить, как своих детей, которых я обнимала и целовала, чтобы они не чувствовали безотцовщины. Но его дочь особенно тосковала. Когда я подходила к ней и называла ее по имени, она сначала боялась меня, но я начинала гладить ее по голове, обнимать ее и брата; они смотрели на меня своими невинными глазами, постепенно успокаивались и веселели. На короткое время я становилась в какой-то степени их мачехой. Я убеждала себя, что надо быть тактичной, вежливой, в меру ласковой и делить все пополам между детьми.
Но тут мои дети, вероятно, чувствовали что-то вроде ревности и страха потерять меня и жались ко мне. Я не могла игнорировать их чувств. Я ласкала и любила их больше но старалась не показывать этого при других детях. Ситуация была нелегкая, хотя дети были хорошо воспитаны и неплохо вели себя. Когда я разговаривала с его детьми, Рик внимательно и очень серьезно смотрел на нас. Он умолкал и думал о чем-то.
В их доме царил полный хаос: видно было, что здесь живет мужчина; одежда валялась на полу, был захламлен стол и в кухне стояла гора немытой посуды. Два раза в неделю к нему приходила служанка, но этого было недостаточно. Когда я заходила к нему, я убиралась в гостиной и кухне. В моем доме все было уютнее и чище, и они радовались, когда я приглашала их к себе.
Его жена, Синди, однажды позвонила и я первая ответила на ее звонок. На ее недружелюбный вопрос, кто я, я отвечала, что знакомая. Подошел Рик. По моему лицу он догадался, что я расстроена, и спросил, что Синди мне наговорила. Она разговаривала не очень вежливо, немного грубо. Она опять умоляла Рика отдать ей дочь, а та, услышав, что звонит мать. Начинала плакать и просилась к матери. Но Рик по-прежнему отказывал ей.
Одновременно он не хотел терять меня. Он приезжал из Университета и рассказывал, что все его коллеги находят, что он стал выглядеть лучше, аккуратнее и счастливее. Он сказал, что даже сбрил свою бороду, потому что она мне не нравилась. Он с удовольствием говорил теперь, что он не один, и у него есть подруга.
Однажды, уже зимой, он предложил поехать покататься на моей машине БМВ за город. Время было послеобеденное, и мы вышли из машины погулять. Мы прошли несколько шагов, и вдруг я поняла, что не понимаю, где я и где машина. Мела поземка, начало смеркаться, пошел мелкий снег. Вокруг стояли кусты, все опушенные снегом и безбрежная равнина, а моей бордовой БМВ не было видно. Я начала нервничать и крепко держала детей за руки. Я испугалась, что мы заблудились и не найдем дорогу обратно, что мы замерзнем здесь. Это был север, стояли морозы. Я не спускала глаз с Рика и не отклонялась от него и его детей. В последнюю минуту мы все-таки отыскали машину и вернулись в город. Когда я приехала домой, я вздохнула с облегчением и решила, что больше никуда не хочу ездить, ни ходить в ресторан, а сидеть дома с детьми, учиться, чтобы получить университетский диплом, и зарабатывать себе и своим детям на жизнь. Я понимала, что чужой человек не сможет чувствовать той же любви к моим детям, что и отец, и, вероятно, не сможет им дать того, что им необходимо.
Как-то приезжал к нам святой отец немецкого землячества и увидел нас с Риком и его детьми. Он спросил меня, была ли я знакома с Риком до смерти мужа, я ответила: «Нет». Он уехал, а я пожалела, что не подумала пригласить его в дом на чашку чая.
Мы с Риком пошли однажды на веселый бал “Knights of Columbus” («Рыцари Колумба»). Это было чисто английское развлечение, громко играл оркестр, все танцевали немного под градусом. Потом в более тесном кругу начали обсуждать отношения между мужчиной и женщиной. Одна молодая англичанка, немного шатаясь, подошла ко мне и стала расспрашивать: «Как Рик в постели?» Мне стало стыдно и, вероятно, я покраснела. Рик стоял рядом и ответил даме, что нельзя задавать таких вопросов, т.к. я не привыкла к ним.
Я заметила, что профессора, и вообще люди естественных и технических наук, “Science” отличаются от тех, кого называют филологами. Они более прозаичны, но точнее в ежедневной жизни, в них меньше романтики и меньше условностей.
Был день рождения дочери Рика. Я чувствовала себя не очень хорошо, но мы готовились отпраздновать этот день. Я прибралась в гостиной, сделав ее более праздничной, купила подарки. На день рождения пришла молодая тоненькая чернокожая женщина, кажется, baby-sitter, нянька Барби и Андрю. Она небрежно поздоровалась со мной, подошла к столу. Когда я хотела разрезать торт, она отняла у меня нож и сама стала разрезать и раздавать кусочки, показав тем самым, что она – хозяйка в этом доме.
Торт был шотландский – кекс из сухофруктов, не такой, какие бывают в Европе ко дню рождения, с кремом или взбитыми сливками и украшениями. Она разложила куски торта на бумажные тарелки, рядом положила пластиковые вилки, а сам стол был завален обертками от подарков, бумажками, коробками. Мне это казалось непривычным, как и ее манера поведения.
Я вспомнила вдруг как нас с мужем однажды приглашала французская пара на Рождество.
Стол у французов был празднично накрыт, как бывает в Европе, стояли приборы, вилки, ножи и много еды. Обед был организован в форме буфета: каждый сам подходил к столу и брал, что хотел, и садился не за стол, а где хотел. Но какая была милая и приятная атмосфера и я, хотя говорила всего лишь два слова по-французски, не чувствовала раздраженности или враждебности с их стороны. Я спрашивала об образовании во Франции, как школьном, так и университетском, и мне отвечали и объясняли терпеливо и вежливо. Потом я пригласила хозяйку с ее мужем, профессором французского языка, к нам на обед.

Теперь Рик сказал, что эта чернокожая женщина, которая пришла на день рождения Барби, спасла жизнь его сына. Я как-то привезла Андрю в его детский сад и довела его до двери. Дверь была открыта, и я видела, что он входил в нее. Я побежала к машине, уверенная, что он вошел и уже находится в здании. Мое внимание привлекла собака, которая лаяла и бросалась на меня. Оказывается, эта чернокожая женщина увидела сына Рика стоящим перед дверью, где он сильно простудился. И это она открыла дверь и привела его в детский сад. Я поняла, что завязываются какие-то неприятные истории, а мне было не до них.
Я убеждала себя в том, что все это мелочи и не стоит волноваться из-за них. Когда мы жили с мужем, мы без конца переживали, сможет ли он продолжать преподавать в Университете, или нам придется уезжать. Я нервничала и часто даже забывала в суматохе о праздниках и днях рождения. Иногда мы наталкивались на недружелюбное отношение и очень переживали, обсуждая эти происшествия дома. Наш круг общения был, в основном, с профессорами из Западной Европы, знакомых мужа и их жен. Это были люди мягкие, тактичные, они советовали нам, как правильно делать здесь, в новой обстановке. Мне в голову не приходило, что они обидят или унизят меня.
Я сказала Рику, что мне придется переехать в Ватерлоо учиться на магистра и немного преподавать.
Он ответил, что ему это не совсем приятно, и он не понимает женщин.  То они хотят чего-то, а как добьются своего, это им уже не нужно, они хотят чего-то другого. Я как-то говорила, что хорошо, когда мужчина и женщина имеют общего ребенка, общих детей. Мне неудобно было говорить, что мне нужно зарабатывать на себя и своих детей. Для этого я должна получить местный университетский диплом.
Я хотела бы иметь еще ребенка, но детей нужно хорошо содержать, а для этого нужны деньги.
Рик повторял, что совсем не понимает женщин. «Вот видишь, - говорил он, - сидит Барби, только что проснулась, сама не одета, не умыта, не причесана, а сидит и причесывает волосы своей кукле, одевает ее в бальные платья. Не понимает, что сначала себя должна привести в порядок, а уже потом куклу. Женщины очень отличаются от мужчин, начиная с кожи. У женщин кожа лоснится, а у мужчин она другая. И нет никакой логики».
Я поняла, что англичане более трезво смотрят на жизнь и более практичны. Еще я хотела знать, зачем им нужен фетус. (Fetus)
Мы ехали в Ватерлоо в холодный зимний день. Я чувствовала себя нехорошо, дети молчали. Мы с трудом нашли дом, в котором я сняла квартиру с помощью одного из профессоров. Хозяин пригласил нас к себе на чашку чая. Возвращался Рик на автобусе. Я попросила его узнать, сможет ли он перевестись на работу в местный университет. Ответ был уклончив.
После его отъезда мой сын сказал, что надо сообщить папе, где мы, иначе он нас не найдет. Эти слова, как бритвой, полоснули мне по сердцу! Я прижала к себе сына и ничего не могла сказать, я глотала слезы и только прошептала: «Папа умер, у нас нет больше папы!» Я целовала его и думала, какие умные дети; после стольких месяцев малыш все еще помнило папе и ждал его; он видел разницу между любовью отца и другого мужчины!
Дочь не приняли в Университетский детский сад, хотя я преподавала, и мне пришлось с трудом отыскивать няньку. Преподавание было вечером, и я еле нашла ее.  Но учеба и преподавание мне нравились, как нравилась библиотека, где я часами сидела за книгами. И сам город был неплохой, южный, с мягким климатом, более цивилизованный.
Культурной жизни в городе было не много, но зато было много церквей. Они заменили мне на время искусство. Церкви были разные – католические, протестантские. Лютеранские, баптистские, ортодоксальные. Я пробовала считать их – выходило около пятидесяти. Каждая церковь имела свое, особенно привлекательное лицо: Сант-Майкл была современная, типа «модерн», и я любила ее за ее священников. Они неторопливо, но торжественно и спокойно молились: “Peace be with you. Let us offer each other a sign of peace!” («Пусть будет с вами мир! Давайте предложим друг другу знак мира!») Было приятно протянуть руку соседу и сказать, глядя в глаза: “Peace be with you!” («Пусть будет с вами мир!») и крепко пожать друг другу руки.
Я часто заходила в St. Mary Church. (Церковь Св. Марии). Это была старая и красивая церковь. Направо от алтаря стояла статуя Девы Марии. Ее чистое, прекрасное своей простотой и благородством лицо было незабвенно. Голубое покрывало ниспадало с плеч и белые руки с тонкими пальцами были трогательно сложены на груди. Эта статуя стояла, как живая. Я входила в церковь, становилась на колени перед Девой Марией и смотрела ей в лицо. Мне казалось, что какая-то чудодейственная сила, все самое прекрасное, что было в этой женщине, передавалось мне по биотокам. Мое тело размягчалось, успокаивался мозг, в голове начинали формироваться ответы на волнующие меня вопросы.
Однажды меня пригласила с детьми в гости профессорская пара с немецкого отделения, которые были раньше знакомы с моим покойным мужем. Жена была очень красивая, стройная брюнетка с длинными волосами. Она показала мне свой дом и сад. Этот дом они купили в рассрочку и очень сомневались вначале, смогут ли выплатить все и жить в таком красивом доме. И вот теперь все было выплачено, и они были счастливы. Они дали мне несколько полезных советов и пригласили по средам вечером, когда они принимают знакомых, приезжать к ним. Я поблагодарила их, но, конечно, в будние дни я не могла ездить в гости – надо было заниматься детьми.
Главной фигурой на факультете был тот профессор, с которым мы познакомились в Монреале. Его все знали и все называли «Эди». Там, где он был, всегда стоял шум, велись споры, особенно о немецкой литературе. Он всех приглашал в гости в свой огромный дом в районе, где живут профессора. Дома он рассаживал гостей, раздавая рюмки и разливая спиртное, в котором я ничего не понимала. Потом добавлял: «А кто хочет кушать – идите на кухню и берите из холодильника, чего хотите». Мы предполагали, что он родом из ближайших родственников царской семьи. Говорил он без акцента на нескольких языках и был очарователен. Его происхождение осталось загадкой для меня.
Неприятности начались, когда хозяин дома попросту отказал нам с квартирой, объяснив свой отказ тем, что дети остаются часто одни. Я ответила, что дети никогда не оставались одни, но их нянькой служил молодой мальчик, который сдал экзамен на baby-sitter. Ему помогала его мать во время моего отсутствия.
Мне пришлось срочно искать новую квартиру, и я сняла около университета дорогой дом, town-house.
В Университете, увидев, что я осталась одна, сидя в кафетерии, мужчины рассказывали сальные анекдоты. Надо сказать, что на факультете было много выходцев из Восточной Европы. Часто собираясь в комнате отдыха, мы обсуждали наши проблемы. Один чех по имени Шуберт, интересовался мной и рассказывал, что у женщин часто вырастают животы. Я молча показала ему в сторону незамужних молодых девушек. Он понял быстро намек и навсегда отошел от меня.
Немного сложнее было с несколькими профессорами, хотя их обращение было тактичнее, без насилия и грубых намеков. Один из них предложил мне поехать на Новый год в Нью-Йорк, поработать над диссертацией. Я отказалась, но знала, что мой отказ не останется без плохих для меня последствий. Другой рассказывал, что ему нравятся беременные женщины и взгляд его надолго останавливался на некоторых из нас. Потом следовали анекдоты про «кареты с приподнятым задом», явно двусмысленного содержания.
После переезда ко мне в дом пришли правозащитники – местные женщины. Они спросили, почему я неожиданно переехала на новое место. Я ответила, что хозяин дома отказал мне. Правозащитники завели уголовное дело против хозяина, т.к. по их словам, он не имел права среди зимы выселять людей.
Вообще, мое впечатление от славян-эмигрантов таково, что они не знают местных законов, как и тот хозяин дома. Один из славян сказал мне: «К нам в Канаду (!) люди наехали и думают, что здесь деньги растут на деревьях!»
Я с мужем приехала в Канаду с большими деньгами и вещами, да и приехали мы по контракту на работу.
Другие славяне были добрее и приглашали нас к себе в гости. Однажды в каникулы мы были в гостях у одной хлебосольной семьи из Торонто. Их бабушка была старая петербуржанка. На прощанье они подарили моей дочери громадную куклу, больше самой дочери, и мы не знали, как ее нести.
Весной в почтовом ящике я нашла нарисованное от руки тело обнаженной женщины. Вероятно, художник смаковал свое художество и особенно ярко обрисовал типично женские части тела. Внизу стояла подпись: “Billy the kid” («Головорез Билли»). Я позвонила в полицейский участок и передала им это художество.
Рядом, по соседству со мной, снимал домик один профессор с семьей, приехавший, кажется, из Южной Африки. Вероятно, он знал мою национальность и смотрел на меня с ненавистью. Однажды, случайно открыв входную дверь, я натолкнулась на него, стоявшего перед дверью. Я прошла через дверь первая. Когда я проходила, он процедил мне, что сначала следует пропускать через дверь его, а уже потом проходить самой. Проезжая мимо меня на велосипеде, южно-африканец цедил сквозь свои подгнившие зубки неприличные фразы, но делал это так, чтобы никто, кроме меня, его не слыхал. Цедил о сексе он и моей шестилетней дочери, доводя ее до слез. А я жалела, что там, в Южной Африке негры не съели его, и думала: «Бог долго терпит, но метко бьет».
Я писала диссертацию на английском языке, а он у меня был далек до совершенства. Мой руководитель послал меня к одной старой даме, бывшему профессору английского языка, выпускнице Мичиганского Университета.
Она давно уже была на пенсии и жила одна в большом доме. Она скрупулезно объясняла мне ошибки и исправляла их, и сказала, что не возьмет с меня денег, но будет благодарна, если я упомяну ее имя в начале моей диссертации.
Конечно, я сделала это. Я принесла ей копию этой страницы; каково же было мое удивление, когда она сказала, что в университетской библиотеке стоит моя диссертация, но в ней нет этой страницы с благодарностью в ее адрес. Я срочно поехала в Университет, т.к. копии диссертаций должны быть одинакового формата, я сдавала их все сама. К моему удивлению, я увидела в библиотеке копию действительно без благодарности в адрес этого профессора. В копии моей диссертации эта страница с благодарностью присутствовала. Я уверила ее, что я обязательно сообщу об этом инциденте моему руководителю и секретарю факультета.
Летом ко мне в Ватерлоо прилетала из Граца любимая сестра Экарда. Я была занята диссертацией, но очень рада увидеть ее. Она была, в свою очередь, рада увидеть детей. Я показала ей университет, наш факультет, а потом пригласила ее в стейк-ресторан.

Весна в Ватерлоо очень красивая. Здесь повсюду цветут фруктовые деревья, и после длительной зимы не хочется сидеть дома. Я познакомилась со многими людьми по соседству. Видно было, что жизнь у большинства была довольно сложная, почти каждая вторая семья была неполной. Рядом, через несколько домов жила врач – чешка по национальности, Мария, с двумя детьми. Она готовилась к экзаменам на медицинском факультете, т.к. диплом других стран здесь не признавали. Экзамены, по ее словам, были трудные, их почти невозможно было сдать. Учитываются знания английского языка, т.к. с пациентом надо говорить на правильном английском языке, чтобы он мог все понять. Она дружила с врачом, кажется, итальянского происхождения, который тоже жил один. Позже я познакомилась с его женой, профессора нашего Университета. Она пригласила меня к себе в гости и с болью рассказывала, что ее муж увлекся чешкой и живет теперь отдельно от семьи.
За стеной моего дома жил знаменитый в тех краях художник, тоже профессор Университета с очень красивой дочерью. Я общалась с его дочерью, и она рассказала, что ее мать живет с ее братом отдельно от отца.
Наши дети дружили и играли все вместе, особенно после зимы. Посреди наших домов был построен плавательный бассейн. Своих детей одних я туда не пускала.
Однажды вечером, устав от диссертации, я вышла с детьми к плавательному бассейну. День выдался жаркий и я шла босиком в легком, открытом летнем платье. Я спускалась с лестницы, когда увидела полуспортивного типа машину со спущенной крышей. В машине сидел мужчина средних лет в очках с золотой оправой, и из-под его очков я заметила восхищенный взгляд и улыбку. Он смотрел прямо на меня и улыбался. Мне стало стыдно и я заспешила к бассейну, куда уже убежали мои дети. Мужчина вышел из машины и пошел к дому, перед которым я всегда парковала свой БМВ. Его дом был угловой, и я проезжала под его окнами.
Это был типичный преуспевающий интеллигент с величественной фигурой. И только глаза и взгляд из-под очков, полуиспуганный и несмелый вдруг свели меня с ума.
Вся эта волна чувств была слишком неожиданной. К этому времени я думала, что для меня уже все кончено, что до конца жизни я останусь одна с двумя детьми. Было трудно привыкнуть к этой мысли, но я была загружена занятиями и диссертацией. После Университета, когда дети приходили из школы, с ними нужно было заниматься, готовить уроки. Потом у дочери были уроки балета, а у сына – хоккей. В субботу дети ходили в Институт Гете для занятий немецким языком, а он был расположен в соседнем городе Киченер. Я также хотела начать заниматься французским языком вместе с детьми, но расписание занятий нам не подходило.
В середине этой занятости как-то неожиданно, в очень неподходящий момент вкралось это любовное чувство.
Он смотрел, улыбаясь, на меня из машины, а я не могла поднять от стыда глаз, и проходила мимо.
Однажды он вернулся домой с прицепом за своей машиной. Я стояла у входа – следила за играющими детьми.  Был тихий майский вечер. Солнце медленно садилось за верхушками деревьев. Трещали перелетающие с ветки на ветку птицы, дети играли в скакалки, и весь мир был окрашен в багряный цвет заходящего солнца. Вокруг нашего комплекса домов цвели нежно-розовым цветом фруктовые деревья – яблони, вишни, сливы.
Он спокойно вышел из своей открытой машины, и я вдруг покраснела, увидев его, и застыдилась. Он спокойно и кротко вышел из машины, блеснув на меня глазами из-под очков, потупился и тихо пошел к своему дому. Он шел, а я любовалась его спортивной фигурой в розовой полотняной рубашке и джинсах.
Неожиданно его дом опустел. Мальчики-подростки, жившие в его доме, которых я принимала за его сыновей, исчезли, исчез и он сам. Раньше эти мальчики ездили иногда на велосипедах около дома. Теперь шторы гостиной были закрыты, а газета, которую разносчик приносил ежедневно, пожелтела и видно было, что она пролежала перед закрытой дверью уже несколько дней. Мне стало тошно, мне хотелось увидеть его, найти случай и поговорить с ним, узнать его имя. Однажды я играла в прятки с детьми перед домом, а какая-то сила толкала меня снова и снова к дому моего прекрасного незнакомца. Я заметила, что его почтовый ящик был полон писем. Видно было, что почтальону стоило больших трудов засовывать новые – они свисали из ящика наружу. Я хотела узнать только одно – как его зовут и кто он. Он казался мне необыкновенным, и я думала, что и имя его должно быть самым необыкновенным. В голову ударила мысль – вытащить одно письмо и посмотреть его имя. Я долго ходила вокруг двери, не решаясь на такое «преступление». Наконец однажды, уже в сумерках, я не выдержала, и, замирая от страха и трясясь всем телом, я вытащила одно письмо, которое почти выпадало из почтового ящика. Кровь бросилась мне в лицо – его звали Дейвид! Я спешно пыталась засунуть письмо обратно в почтовый ящик, но оно не лезло обратно. Я испуганно оглядывалась по сторонам: не видит ли меня кто из соседей? Дейвид! Какое прекрасное имя! Да, именно это имя ему больше всего подходит! King David. (Король Давид!)
Я дрожала от нетерпения и очень хотела увидеть его! А в голове опять рождался план «второго преступления». Я посмотрела в телефонном справочнике его имя, я любовалась его именем, оно звучало для меня как музыка! И еще я узнала из телефонного справочника, что он адвокат, и тут же стоял номер телефона и адрес его работы. Я позвонила ему на работу, я хотела знать, почему его нет дома. Мне хотелось знать о нем все!
В трубке заговорил молодой женский голос, вероятно, секретарша, а я от волнения и неожиданности, и чувства вины за совершаемое не могла говорить; мой голос мне не повиновался. Я с трудом понимала, что говорит девушка: “Hello? This is the law office of David B…” – говорила девушка («Здравствуйте, это юридическая контора Дейвида Б…») Она назвала его имя так просто и так обыденно, как будто он самый простой и обыкновенный человек! От волнения у меня пересохло в горле, забилось сердце, мои губы мне не повиновались, а руки тряслись. Наконец, я прошептала: “David!..” Девушка помолчала, вероятно, она была озадачена непонятной фразой. Потом невозмутимым голосом повторила, вероятно, давно затверженные фразы: “David B. is out of town. He is on vacation. He will be back in two weeks, but his secretary is here. Do you want to contact her?” (Дейвида Б. сейчас нет в городе. Он в отпуске. Он вернется через две недели. Но его секретарь здесь. Вы хотите связаться с ней?»)
“Thank you very much!” – прошептала я и повесила трубку. («Спасибо большое!»)
Целых две недели! Это была мука! Надо было как-то убить время, свободное от диссертации. Я думала, что Дейвид должен будет начать работу в понедельник; значит, они вернутся в воскресенье вечером.
В это воскресенье я осталась дома, не хотелось никуда идти, а только ходить и смотреть на окна его дома и ждать появления его машины. Каждые полчаса я выбегала и смотрела, не едет ли он, но его все не было. Я измучилась, от волнения не могла ничего делать, не могла накормить детей, не могла толком понять, отчего они плачут.
А они ходили, как неприкаянные, им хотелось гулять и заниматься со мной и я старалась подавить в себе все мысли о Дейвиде, и не могла. Зажмурив глаза, под музыку я представляла его появляющимся в пыльной машине с открытой крышей, и что-то теплое прокатывалось внутри. Дети не понимали, что со мной и тормошили меня, спрашивали, слышу ли я их.
Вдруг я услыхала шум подъезжающей машины, я повернула голову – это был он, Дейвид! И губы мои расплылись в широчайшую улыбку! Он увидел меня и тоже расплылся в лице, но отвернулся на секунду и в следующую минуту его лицо было опять невозмутимо спокойно.  Он медленно открыл дверцу машины, вышел в запыленной спортивной рубашке, стесняясь, осмотрелся, блеснув глазами из-под очков в мою сторону, и потупился.
Потом что-то тихо сказал своему мальчику, они стали открывать багажник и доставать вещи. Мне так хотелось подойти к нему, сказать, что он, наверняка, очень устал с дороги, проголодался и что ему нужно сменить пыльную одежду, хотелось сказать что-то простое и теплое. Но я знала, что на это у меня не хватит смелости.
Потом в плавательном бассейне я разговорилась с его мальчиком, а позже познакомилась и с ним, выходя из плавательного бассейна.
Однажды мой сын купался в бассейне и надел на глаза водонепроницаемые очки, которые он натянул не только на глаза, но и на нос, и прыгнул в воду. Вероятно, ему стало не хватать воздуха и он, доплыв до середины бассейна, начал глотать воду и тонуть. Я стояла около бассейна и разговаривала с людьми. Вдруг я увидала, что сын открывает рот и уходит под воду. Что есть сил, я прыгнула в бассейн и, доплыв до него, стала толкать его к краю. Мы едва выбрались из бассейна и дошли до дома. Сын сел прямо на пол, он дрожал. Очки запотели в бассейне от дыхания. Я сделала ему теплый чай. Потом уложила в постель и целовала его, пока он не заснул.
Вскоре около бассейна, когда появился Дейвид, мы разговорились и я пригласила его к себе на обед. Он тронул меня своей несмелостью и стыдливостью, и я думала, глядя на него: «Господи! Каких только не бывает в жизни встреч!» В этом мужчине не было того, что так часто встречается в других – урвать от жизни больше, чем она дает, не было властности, а скорее несмелость и нежность.
Он пришел в жаркий летний день, обливаясь потом, и неловко замешкался в дверях, подавая мне коробку конфет. Он рассказал мне, что он не вдовец, как я думала, а разведенный, а мальчики, которые живут в его доме не его родные дети. Мы болтали, смеялись, рассказывали о себе.
Мы вышли на улицу и пошли в его дом – он показал моим детям черепаху, и мы решили выпустить ее на волю в протекающий рядом ручей. Черепаха не хотела ползти в воду. Дейвид погрустнел и все оглядывался по сторонам. Мне показалось, что он смотрел на окна одного дома и боялся чего-то.
Мы вернулись ко мне, я уложила детей спать и мы с Дейвидом вышли посидеть перед домом в сад. Мы сидели и глядели в небо на мерцающие звездочки, на загадочно плывущие куда-то облака. Трещали цикады, пряно пахло травой и цветами. Невдалеке разложили костер и вокруг него копошились люди. Мальчики бросали палку, а за палкой с лаем изо всех сил неслась собака. Она приносила палку обратно и мальчики ласкали собаку. Уже стояла яркая луна, шелестела листва под дуновеньем ветерка. В моей груди что-то клокотало, а Дейвид теребил очки, он улыбался, поворачивая свое лицо ко мне, глаза его блестели.
Вдруг я почувствовала, как потянул сквозняк, я оглянулась на нашу входную дверь и увидела, что в нее на цыпочках, как вор, входил мальчик лет двенадцати, живший в соседнем комплексе. Он направлялся к лестнице, ведущей на второй этаж, в спальни моих детей. Я похолодела от ужаса. А Дейвид потупил глаза – здесь была какая-то тайна! Увидев нас, сидящих перед домом около балконной двери, ведущей в сад, мальчик исчез, а я сидела и дрожала от ужаса, не в силах ни вымолвить ни одного слова, ни двинуться. Потом я поднялась наверх, дети спали, все было хорошо. Дейвид ушел к себе.
Мы часто встречались случайно перед домом, и я мучилась и боялась чего-то. Я хотела быть с ним, и не знала, как себя вести. Я была занята в Университете, мне нужно было защищать диссертацию, профессор делал много поправок, а сроки были сжатые.
Защищать диссертацию мне пришлось в самые последние сроки. К этому времени пришло подтверждение из Университета Торонто, что я зачислена в докторскую программу. Мой профессор не поддерживал этот выбор, он советовал мне поступить в Лондонский Университет на библиотечный факультет. В конечном итоге он оказался прав, но в то время, когда я раздумывала, какой сделать выбор, в голове звучали слова о том, что надо переехать в Торонто и быть после окончания Университета профессором, как мой покойный муж Экард. Эта фраза повторялась в голове много раз, пока она не закрепилась в моей голове. Я сказала Дейвиду, что я зачислена в программу Кандидатов Наук и переезжаю в Торонто. Дейвид погрустнел, просил меня не переезжать, остаться в Ватерлоо, но я не могла. Я знала, что сама должна зарабатывать на жизнь, а для этого должна иметь диплом. Я говорила, что Торонто расположен близко, и мы можем часто видеться. Он осунулся, стал реже бывать дома.
Начались сборы и упаковка вещей, опять приготовление к отъезду. Мои вещи и мебель увезли в Торонто. Мне пришлось на несколько дней остаться в Ватерлоо, защищать диплом в последний день перед отъездом, и я спросила Дейвида, можно ли пожить в его доме.
Как я любила его дом и его стены! Я думала, что в жизни все происходит не во время! И защита тезиса, и переезд, и сама встреча с Дейвидом! Вот еще одно расставанье, и не известно, что ждет впереди. Мы встретились случайно, и все срабатывается против нас; и эта встреча некстати, и эта любовь. Мне казалось, что я была бы так счастлива, если бы смогла навсегда остаться в этом по-мужски неприютном доме, который я бы согрела своим дыханьем!
Я прибралась в доме, принесла цветы и поставила их на обеденный стол. Я в последний раз посмотрела на Дейвида со страхом и любовью, чтобы подольше задержать в памяти его лицо глаза, его улыбку.
С тяжелым сердцем я переезжала в Торонто, я звонила и писала ему, но он не отвечал. Я писала отчаянные письма, но он молчал, а мне так хотелось увидеть его и услышать его голос! Я вспоминала, как однажды по радио передавали кантри-музыку из Нашвилля и как Дейвид с душой и любовью подпевалэти песни, и, улыбаясь, смотрел на меня.
Начались занятия, и я потонула в заботах о детях, в учебе и лишь по воскресеньям вздымалась тоска.
Иногда я видела на улице похожую машину и мне казалось, что водитель машины – Дейвид. От волнения я останавливалась, но не решалась подойти поближе, боясь ошибиться и разочароваться. На эту психологическую борьбу уходило много сил и очень отвлекало меня от занятий.
Еще долго воспоминания о любимом не покидали меня. Проходили месяцы в Университете, а где-нибудь на лекции или в библиотеке вдруг в памяти всплывало доброе, с трогательной улыбкой лицо Дейвида, его разговоры, его походка. Эти воспоминания переходили в мечты о будущей встрече; и мне казалось, что еще ничего не кончено, и будет еще счастье впереди. Но сейчас надо приобрести профессию, чтобы зарабатывать себе на жизнь и на детей. И я отгоняла эти мечты, грезы любви, потому что они мешали мне сосредоточиться на настоящем.
Перед Рождеством я с детьми пошла на концерт Рождественских песен. Университетский хор пел песни в старинном зале Харт-Хаус. Мы сидели и подпевали, кто как мог. Ярко сияла громадная елка, украшенная игрушками и электрическими фонариками; все залы и коридоры были празднично украшены. Мы пели рождественские песни, и всем было радостно, как в детстве; пили горячий сидр с корицей, шутили. Было просто и сердечно.
На каникулы мы поехали в Квебек. Я устала от защиты диссертации, не отдыхала летом; и этот семестр был нелегким. Поэтому на неделю между Рождеством и Новым годом я решила отдохнуть на свежем воздухе. Поездка была недорогой, организованной для студентов. В Торонто мы жили в общежитии для женатых студентов в самом центре города, где совсем не было снега.
Когда мы выехали на автобусе за город, я поразилась огромным сугробам; вокруг все было бело. В автобусе стояло веселье, он был студенческий. По дороге в Квебек автобус иногда делал остановки, а в провинции Квебек была долгая остановка возле знаменитой церкви Сент-Исташ, (St.Eustache) мимо которой никто не проезжал, не остановившись хотя бы на несколько минут. Когда мы приехали в Квебек-Сити, был вечер, и самый красивый и самый старый город Канады был освещен фонарями. Старые здания и узенькие улочки, напоминающие Европу, выглядели загадочно и торжественно. Мы остановились в отеле «Шератон», богатом и дорогом, но сейчас заполненном лишь беспечными студентами.
Рано утром полусонные лыжники спешили к автобусам, отвозившим их к горе Сэнт-Энн. Спешно укладывались лыжи и, уставшие от вчерашних вечеринок студенты, с наслаждением растягивались на мягких сиденьях автобуса. Автобус спешил по узким улочкам Квебек-Сити за город. Вставало морозное солнце, веселела дорога, ярко блестел снег и слепил глаза.
Гора Сэнт-Энн уже была полна народу. К обеду в столовой тянулась длинная очередь и, ожидая, мы весело читали французские названия блюд, стараясь отгадать их. Звучала прекрасная французская рождественская музыка, особенно одна, «Шантэ, шантэ Ноёль» очень нравилась мне. После поездки на автобусе и свежего, хрустящего, морозного воздуха еда казалась пищей богов. Потом мы вставали на лыжи, ехали, падали, смеялись и возвращались усталые, опять в столовую, но уже на второй этаж, в бар. В баре я была с детьми, т.к. в Квебеке позволено в места, где продается алкоголь, входить с несовершеннолетними, в отличие от английских провинций. В баре стояли мягкие стулья, пол был покрыт коврами, играла музыка. Мальчики-лыжники поглядывали на девушек-лыжниц, пили пиво, пересмеивались и танцевали в одних носках. Потом уже и танцевать не было места, и лыжники садились прямо на пол и весело смеялись. Мои дети тоже, хоть усталые, весело бегали между сидящими на полу, а лыжники угощали их шоколадками.
Мы встречали этот Новый год в отеле. Весь отель пел и танцевал до утра, а мне вдруг стало одиноко. Я разозлилась на детей, которые не слушались меня, бегали по номеру и прыгали на кровати. Я вдруг стала шлепать их ниже талии. Потом мне стало стыдно, и я почувствовала себя виноватой в том, что хлопаю их.
Утром мы возвращались в Торонто, мы уже были знакомы со всеми в автобусе, и я была самой старшей из них. На остановках мальчики предлагали нам кофе, шутили, обменивались номерами телефонов. Мы вернулись в Торонто, а на следующий день начинался новый семестр.
На нашем этаже семейного общежития жили семьи с детьми и бездетные семьи. Мое внимание привлекла семья с двумя детьми по соседству. Я спросила жену, сможет ли она иногда последить за моими детьми, т.е. поработать нянькой. Женщина была неприязненно, почти враждебно настроена против меня. Встречаясь в узком коридоре, эта соседка, “unfriendly neighbour” («недружелюбная соседка»), как я ее мысленно называла, угрюмо смотрела в мою сторону. Двери наших квартир не запирались днем, потому что дети выбегали в коридор поиграть с другими детьми после школы.
Преподавание и подготовка к преподаванию была серьезной, даже для первого курса, и я много готовилась под руководством очень красивого старшего преподавателя, женщины из дореволюционной эмиграции. Она пригласила меня к себе на обед. Ее квартира была обставлена старинной мебелью, и мне показалось, что она сама была знаменитого старинного русского рода.
Тем временем недружелюбная соседка по общежитию стала еще недружелюбнее, и я не понимала причину этого. Вечерами я не выпускала детей в коридор, чтобы избежать встреч с ней. Казалось, что при виде меня, у нее начинались истерики. Еще мне в голову приходила мысль, что я где-то встречала эту особу, но никак не могла вспомнить, где именно. Кажется, в том северном городе, где мы жили и работали с мужем. Однажды, проходя мимо ее открытой двери, я увидела, что она, оборачиваясь ко мне, резко мотнула головой в сторону своей спальни. Я поняла, что она показывает мне жестом зайти в ее спальню. Я быстро прошла мимо, мне вдруг почудилось, что она вовсе не женщина, а переодетый в женскую кофту и брюки мужчина: ее волосы были коротковатые, талия и тело слишком мужские, а лицо грубовато для женщины.
Ее муж, а мы часто встречались по дороге в Университет, завел разговор на тему “male”. В английском языке слова “male” и “mail” произносятся одинаково, однако, первое слово означает «мужчина», а второе – «почта». Я спросила его, что именно он имеет в виду, но добавила: все, что мне нужно у меня уже есть. Дорога в Университет проходила через церковный двор. Где сейчас, уже наступающей весной, цвели магнолии и сирень. А сама церковь стояла в глубине, высокая, с цветными, тонкой работы, стеклами.
Однажды одна из студенток кандидатской программы предложила мне принять участие в вечеринке “pyjama party” («вечеринка в пижамах») и предложила привести мою дочь в пижаме. Со мной случились нервные судороги. Я крепко держала детей за руки, мой голос нервно дрожал: «Мои дети не ходят на праздники или вечеринки в пижамах, в пижамах люди спят», - ответила я.
Мне показалось, что со мной стали холоднее обращаться на факультете. Несколько раз мне советовали перевестись на библиотечный факультет, там были востребованы люди со знанием иностранных языков. Но когда я начинала обдумывать этот шаг, мои мысли отвлеклись, в голове повторялись какие-то дьявольские идеи не ходить туда, до тех пор, пока я не отказывалась от этой идеи. Это было какое-то искушение дьявола.
Вскоре мне отказали в славянской программе, объяснив это тем, что я не добрала нескольких баллов. В этой программе оставались те, кто хуже меня, как мне казалось, знал изучаемый язык. Я была самая опытная в преподавании этого славянского языка, но не было в ней лиц моей национальности.
Летом одной религиозной группой организовывалась поездка в Нью-Йорк по случаю американской годовщины. Ехали, в основном, пенсионеры и студенты. В одной части автобуса сидели пенсионеры. Пенсионеры часто низко опускали головы под сиденье, и прикладывались к чему-то, кажется, к бутылкам. Потом поднимались, лица их краснели, и они становились веселее.
В другой части автобуса сидели люди помоложе, несколько эстонцев, латышей, люди европейского происхождения. Одна из женщин, американка, рассказывала историю Нью-Йорка и борьбу с индейцами-ирокезами. Она объясняла историю названий улиц города. Например, Wall-street (Уолл-стрит) названа потому, что там действительно была стена – ограда от индейцев. Нам это было интересно.
Мы подъехали к границе около Ниагара-фолс. Автобус вдруг остановился, позади нас остались знакомые нам канадские флаги. Впереди полоскались на ветру чужие, американские, и шеренга здоровенных людей. Вся грудь и талия этих людей были увешаны патронами; в руках они держали ружья, или пулеметы. Я испугалась, так как приняла их за партизан, герилья (guerilla), мои ноги и руки затряслись и я крепко схватила детей за руки. Соседи по автобусу уверили меня: «Не бойся, это полицейские-пограничники. Они американцы и проверяют документы». 
В Нью-Йорке можно было осмотреть Статую Свободы, (made in France) сделанную во Франции и Здание Организации Объединенных Наций. Мы останавливались около знаменитого парка, но войти туда я не решалась. Обратно мы ехали ночью и на рассвете подъехали к канадской границе. Вставало солнце, над Ниагарскими Водопадами поднимался густой туман; туман стоял и над полями, и кустами вокруг.
Начинали петь птицы и первые нежные лучи солнца озарили умытую росой чистую, зеленую землю. Видя спящую, но уже просыпающуюся землю в первых лучах восходящего солнца, росу и туман над равниной, я чувствовала, как в моей груди поднимается радость жизни и бытия.
Как прекрасна земля! И как прекрасна жизнь, несмотря на трагедии и трудности, которые кажутся неразрешимыми!
Heavenly peace! (Райский мир!) Я думала, что в Нью-Йорке я видела очень немного. Кажется, там есть знаменитый музей, Библиотека, и много красивых церквей. До следующего раза!
В Торонто я пошла в университетскую церковь и, встав на колени, молилась:
“Our Father, who art in Heaven
Hallowed be thy name…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Lead us not in the temptation,
But deliver us from evil”
(Отче наш, на небесах,… Да святится имя твое, - не вводи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…») 
В Библиотеке Университета я нашла объявление о том, что на Международное Радио требуются дикторы со знанием иностранных языков. Я написала туда, сделала репортаж о Музее в Торонто. Этот репортаж понравился, и меня пригласили на работу.
Итак, я переезжала в Монреаль. Обещана была неплохая зарплата, на которую я смогу содержать себя и детей.
Я размышляла, что, имея диплом Магистра в этом славянском языке, год преподавания в Торонтском Университете и в кандидатской программе, несколько опубликованных статей, я не так уж плохо подготовлена для работы на радио.
В Монреале начальница отдела пригласила меня к себе в гости. Она объяснила, что приступать к работе надо немедленно. А мне нужно было сначала устроить детей в школу, найти няньку, которая будет следить за детьми после школы; снять квартиру, найти врача, в случае, если заболеют дети.
Начальница настаивала на немедленном устройстве на работу, я кое-как оформила детей в школу, взяла первую попавшуюся няньку, и первую попавшуюся квартиру.
Один-два раза в неделю я должна была приходить на работу очень рано, и уезжать из дома, когда дети еще спали. Я не могла найти никого, кто бы мог будить детей и отводить их в школу, и мне было страшно за детей, их судьбу и жизнь.
Однажды тяжело заболела дочь, у нее поднялась температура. От жара запеклись губки. Она лежала и стонала, а мне надо было ехать на работу. С болью в сердце я оставила ее одну. На работе я рассказала, что дочь, а ей было семь лет, осталась дома одна с высокой температурой. Начальница очень жалела меня и дочь, а потом сказала: «Идите, продолжайте работать; пора в студию!»
Она не предложила мне вернуться домой к дочери! Несколько дней я оставляла ее больную, одну, а самой нужно было ехать на работу.
Наконец, все успокоилось, и началась более или менее нормальная жизнь. Эта работа переводчицы и радиожурналиста была для меня новой, но не трудной. Я бежала в newsroom, за новостями с телетайпа на английском и французском языках и переводила их на славянский язык. Затем мы передавали их по радио. Кроме того, мы готовили короткие репортажи о жизни в Канаде. Отдел был довольно большой и включал почти все языки Европы. Наша начальница рассказывала, что она никогда не была в России, но говорила хорошо на этом языке, хоть и с небольшим акцентом. Никто не исправлял ее выражений  и подборки слов, несколько иных, чем это принято в наше время. Было приятно слушать немного старомодные фразы и произношение.
Работали здесь, в основном, выходцы из Восточной Европы, и мы старались дружить и помогать друг другу.
Началось другое – меня старались познакомить с каким-либо мужчиной, тоже из Восточной Европы. Я отказывалась, я очень уставала, хотела работать, а вечером заниматься детьми; они росли, надо было ежедневно следить за приготовлением уроков, за хозяйством. Сын продолжал заниматься хоккеем, его тренировал бывший игрок команды «Монреаль» Канадьен. Мне нужно было срочно заняться французским языком. Дочь занималась в Grand Ballet Canadienne (в труппе балета «Канадский балет»).
Сил для новых дел не хватало, а мне предлагали общаться с малознакомым мужчиной. Мне ничего от них не было нужно, поэтому дело не шло.
В нашей группе работал один способный мужчина, ему часто хотелось беседовать со мной. Он закатывал глаза от умиления, делал комплименты. Был он речист и в работе, и в частной жизни. В бюро он показывал свои мужские способности и все восхищались им; рассказывал анекдоты, как он их называл, «сексуальные», и все умирали со смеху. Потом он начал говорить мне: «Маргарет, давай поженимся и уедем в Австрию!» Я отвечала негативно, я знала, что он понятия не имеет о жизни в этой стране. Он несколько раз пытался уговаривать меня, но безуспешно.
Теперь, с какой силой меня хвалили за мои репортажи, с такой же стали критиковать, хоть и мягко, за то, что я забыла этот славянский язык и делаю ошибки.
Кончилось тем, что через несколько месяцев я потеряла эту работу. К этому времени у меня уже были канадские и австрийские гражданства.
Меня опять приняли в Университет в программу на звание кандидата наук. Когда же я хотела узнать о программе переводчиков, со мной невежливо разговаривали случайно встретившиеся перед факультетом люди.
Дальше войти на факультет переводчиков и спросить о возможности учебы и получения диплома переводчика я не решалась.
Я с упоением занималась на курсах французского языка. Я любила французский язык и культуру, и сдала экзамен, хотя преподаватель подчеркивал, что программа довольно трудная и не все ее одолевают.
В последний день занятий мы устроили банкет, а потом договорились встретиться в Старом Монреале, во французском ресторанчике. Это был приятно проведенный вечер, все студенты были, в основном, молодые. Один парень рассказывал, что он встречался с девушкой. Она жила по соседству и ее отец обвинил этого парня, в изнасиловании своей дочери. Он поймал парня и запер его в своем доме до выяснения, не опозорил ли он ее честь. Несколько дней этот парень сидел запертый, пока выяснялись все обстоятельства. Грустно качая головой, он говорил, что у итальянцев в отношениях между молодыми людьми до свадьбы очень строгие правила. Он рассказал о своей печали, а потом каждый поведал о своих встречах, о своем опыте, и мы жалели друг друга.
Мы расстались друзьями, и, встречаясь в городе уже после курса, с теплом вспоминали нашу учебу.
Мне предстояло вновь браться кандидатскую диссертацию уже в другом, местном Университете. Мне предложили хорошее положение младшего преподавателя-почасовика одновременно с учебой.
Затем я перешла на библиотечный факультет этого Университета. Мы учились и работали, и это давало нам опыт и финансовую поддержку.
Еще, учась на славянском отделении, у меня вдруг была снята большая сумма денег. Мне пришлось долго выяснять обстоятельства этого исчезновения, пока мне не была возвращена вся сумма.
Через некоторое время мою машину начали атаковать штрафники. Я ставила ее, как обычно, в привычном месте; придя утром, я обнаруживала, что моя машина передвинута и на нее наложен штраф за неправильную стоянку. В моей голове зазвучали идеи о том, что я должна оставить машину у бензоколонки, где я ее обычно заправляла, и бежать. Эта дьявольская идея, которая сначала показалась мне невероятно абсурдной, повторялась в моей голове снова и снова, пока я не стала воспринимать ее, как единственно правильную. Продолжали приходить штрафы за стоянку, а в голове вновь и вновь звучали слова о том, что я из плохой нации, и таким, как мне, можно ездить и на автобусе.
Я оставила машину у бензоколонки и стала ездить на автобусе.
Потом в голове появились идеи посмотреть, что случилось с моей машиной. Еще издалека я увидела ее и очень обрадовалась; ездить по городу на автобусе с детьми было неудобно. Я ринулась к машине через дорогу, полная надежд вернуть ее, и вдруг остановилась, как вкопанная: шагах в десяти от меня стояла та самая женщина, Жанетте, наша бывшая соседка в северном городке Канады. Она злобно смотрела на меня, слегка отрицательно качнула головой, перебирая пальцами. На меня вдруг нашел паралич, дыхание стало тяжелым, и я не смогла двигаться в сторону моей машины. В голове звучали дьявольские слова: «Иди домой и забудь о машине!» Так повторялось несколько раз, и я покорно, как во сне, поплелась обратно домой, не дойдя до своей машины буквально пять-шесть шагов. Я вернулась домой, убитая от горя, и слегла. Я с трудом передвигалась по квартире и едва смогла заниматься с детьми.
Трудно и больно вспоминать об этих эпизодах. Ведь обычно вдовам и сиротам принято помогать, или хотя бы не обижать, не отнимать последнее.
Перед Новым годом мы с детьми решили поехать на одну неделю во Флориду. Поездка была недорогая, организованная для студентов вне сезона.
В конце декабря в Монреале начинаются снежные метели, и весь город заносит снегом так, что невозможно ездить на машинах или просто открыть входную дверь дома. Прекращаются занятия в школах, по радио и телевидению периодически передаются рекомендации выходить на улицу лишь в экстренных случаях. Монреаль становится похож на вымерший, снежный город; на улицах не видно ни людей, ни машин. Припаркованные вдоль дорог машины, утопают в снегу выше крыш; снег лежит на тротуарах и на проезжей части улиц, и все сливается в один длинный сугроб высотой метра в два. Невозможно отличить, где кончается тротуар, а где начинается проезжая часть улицы, и где стоят засыпанные выше крыш автомашины. Сквозь метровые сугробы пробивались лишь автобусы. В городе устанавливалась необычная, какая-то музыкальная, звенящая леденцами тишина. Слышен был лишь шум и звяканье снегоочистительных машин высотой в двухэтажный дом, да громадных грузовиков со снегом. Некоторые предприимчивые, хитрые на выдумки люди пробирались до центра города на лыжах.
Голые ветки деревьев тяжелели от снега и опускались до земли. От ветра и падающего снега качались уличные фонари и гудели обвисшие и отяжелевшие провода. В конусе света, падающего на землю от фонарей, кружились в медленном вальсе белые снежинки; они искрились и переливались волшебным светом, и весь город был похож на ослепительно-белое сказочное хрустальное царство – и дома, и деревья, и люди – все было светящееся, бело-хрустальное.
Воздух стоял снежный, морозный, чистый, как родниковая вода, которым было легко дышать. Такой воздух бывает высоко в горах Альп на лыжных курортах. Всем нравилась эта пора года, и люди веселели; а по радио объявляли, что каждая такая метель стоит городу свыше двух миллионов долларов.
В такой день мы должны были вылетать из Монреаля во Флориду. Нас подобрал из дома туристический автобус, весь облепленный снегом. Он с трудом добрался до аэропорта, а по радио неслась популярная квебенская песня: “Mon pays, c’est la neige”. («Моя страна вся в снегу»), и всем в автобусе было весело.
Мы вылетали с большим опозданием, пережидая окончание метели, и встретили Новый год в самолете. Вдруг понеслись радостные крики и песня “Felic Novidad, prosperos annos felicitas” («Счастливого Нового года, желаем процветания в Новом году!»)

Когда мы прилетели во Флориду, была солнечная погода, около +20°, а мы были одеты, как на Северном полюсе. Мы ехали из аэропорта в гостиницу, вдоль дороги плескался теплый океан и цвели апельсиновые плантации, пальмы и яркие южные цветы, порхали попугаи.
Все было так необычно, как будто мы неожиданно попали в райские кущи, которые всем нам хорошо знакомы по детским картинкам-иллюстрациям к Библии и рассказам об Адаме и Еве. Не верилось, что все это наяву.
Наш отель стоял на самом берегу океана, фойе было украшено яркими, аляповатыми новогодними декорациями и искусственной елкой. А сам отель окружен пальмами, кактусами и южными цветами. Весь день мы проводили на пляже, хотя купаться было холодновато. Люди сидели в шезлонгах, бродили по пляжу и радовались солнцу. Пляж был шикарный, а песок чистый, как сахар. Волны с рокотом катились на берег, на их гребнях стояла белая пена. Докатившись до берега, волна медленно утихала, оседая в песок у наших ног. Вода изумрудного цвета была прозрачная, и далеко-далеко было видно желтое, песочное дно. А вдалеке, в воде стояли воткнутые деревянные шесты и на них сидели громадные пеликаны и фламинго. Раскрыв свои розовые клювы, они кричали и махали крыльями. Над океаном с криком носились большие чайки.
Вечером мы гуляли по пляжу, наблюдая закат солнца. Оно быстро садилось где-то далеко за горизонтом. Небо было оранжево-голубое, стояла тишина и слышен был лишь всплеск волн, да тихие голоса людей. Они ходили вдоль берега по колено в воде и собирали выброшенные на берег ракушки. Из припаркованных машин доносилась музыка. Под дуновеньем ветерка шелестели листья пальм, пряно пахло южными цветами.
К ночи океан утих, не слышно было криков чаек. Светила луна, она струилась серебряной дорожкой в волнах океана. Здесь луна была иная, чем в наших Северных широтах, а в изумрудных волнах океана ярко отражались южные звезды. Мы сидели, обнявшись на еще не остывшем песке. Волны нежно плескались и оседали, шипя, у наших ног. Было тихо-тихо. Мимо мелькали тени людей и ветерок доносил ночные запахи цветов. Изредка были слышны голоса людей и прекрасный женский голос нежно пел: «Бэ самэ мучо…»
Обнявшись, мы сидели с детьми на песке, и на нас нашло умиротворение, как будто мы попали в рай. Мы притихли и смотрели в это бездонное, необъятное, усыпанное миллиардами звезд, небо Флориды и Мексиканского залива.
Над нами стоял вечный, бездонный небосвод, а вокруг, переливаясь и серебрясь, мерцали миллиарды южных звезд. От края и до края, куда ни глянь, был виден лишь безбрежный океан, и где-то далеко-далеко он сливался с небом. Бездна океана сливалась с бездной неба. Так мерцали звезды миллионы лет назад, будут еще мерцать миллионы лет; а мы в этом мире лишь маленькие, мимолетные крупинки, капельки воды в безбрежном, вечном океане жизни.
Когда мы учились, в коридорах Университета и комнате отдыха возникали политические дискуссии о «плохих» и «хороших» национальностях. Вдруг начинали спрашивать, кто здесь «русский». Канадцы польского и украинского происхождения тыкали сзади меня пальцем, думая, что я не замечаю этого. Спрашивали, где живет моя мать, а детей – какая их национальность; почему я не прихожу по субботам вечером танцевать в Университетский клуб. Им это не нравилось. В моей голове постепенно укрепилась мысль, что мы – из «плохой национальности», т.е. комплекс неполноценности, “inferiority complex”.
Окончив Университет, и получив звание Магистра Библиотечных Наук, а это был мой второй Магистр, мне предложили переехать в столицу этой страны на работу в Национальную Библиотеку. Я боялась переезда, боялась все менять снова и снова, особенно в жизни детей.
Я искала работу в Монреале, но мои квалификации требовались в столице. Я решила вернуться в Австрию, как мне постоянно советовали; это было бы лучше, по крайней мере, для детей, ведь на родине даже стены помогают.
В голове постоянно звучала дьявольская мысль – «мессаж». «Уходи, а не то случится с сыном, как с отцом. Оставь все вещи в квартире и возьми только несколько, самых необходимых».
Мы вернулись в Австрию, и я обдумывала, где нам лучше остаться в Вене или вернуться в Грац, на родину сына. В голове вновь и вновь повторялась мысль: «Лучше в Вене, здесь легче устроиться на работу в международные организации. Со знанием английского и французского языков и дипломом Магистра это будет не так трудно сделать».
Я устроила детей в школу, сняла garcsoniere – крохотную квартиру в тихом, зеленом квартале. Работа была не трудная – обычная, к которой я была натренирована и в учебе, и на практике.
Некоторые мужчины на работе, с которыми я не была знакома, пристально следили за мной в проходных и коридорах. Одна дама, одетая в национальную немецкую одежду, посоветовала мне использовать в борьбе за жизнь свою грудь молодецкую. Я поняла это замечание как двусмысленность.
Моя начальница как-то раз послала меня в другое отделение. Идя по коридору, я слышала крики, относящиеся, по-видимому, ко мне. В кабинете стоял очень высокий мужчина. Он стоял в тени и лица его я не разглядела. Указав на мужчину, женщина, сидевшая за столом, сказала, что этому мужчине требуется помощь. Она говорила неясно, но смысл был понятен: он, как мужчина, нуждается в женском внимании. Мужчина стоял в стороне и молчал, лица его я по-прежнему не видела. Я тоже молчала, я не знала, как и в чем можно помочь незнакомому мужчине на работе, а моя работа заключалась в библиотечном деле. Я стояла и мялась, переступая с ноги на ногу; становилось неловко. Наконец, незнакомая женщина сказала, что я могу идти, и я ушла.
В следующий раз, проходя по коридору организации, я услыхала рядом с собой грубый мужской голос:
«Проститутка!» Я не поняла, к кому относится эта фраза; я работала в библиотеке, у меня университетское образование, так что в эту категорию я явно не подходящий человек.
В моем доме стали пропадать вещи – предметы одежды, те, что мы привезли из Канады. У детей отнимали деньги и завтраки.
Дочери на улице по дороге в школу, толстые незнакомые тети молча показывали, как раздеваться перед мужчинами, как легко смотреть на сексуальные отношения. Иногда ей кричали «Проститутка!», а девочка шла в школу, ей было тринадцать лет.
“Girls, you are bad!” («Девочки, вы плохие!») – крикнул один здоровяк. Девочки стояли у классной доски и решали арифметические задачки. Моя дочь объясняла задачки по-английски, а другие девочки учились во французской школе, и объясняли задачки по-французски. Этот здоровяк-мужчина вложил столько звуковой силы в слово “bad” (плохой), что у меня заболели ушные перепонки! Девочки растерялись и испуганно смотрели по сторонам. Я поняла, что люди “comme il faut” (с правильным поведением) здесь не нужны; видимо, неправильные или плохие люди приносят больше дохода.
Потом мне сказали, что мой контракт не продлен.
В следующий раз меня пригласили на работу в библиотеку медицинского профиля, которая была расположена в здании известного венского психоаналитика. С работой медицинского библиотекаря я была знакома – я сдала экзамены по этому предмету в Университете.
Опять начались косвенные рассказы и вздохи начальника-славянина. Он не говорил по-английски, хотя вся библиотека состояла из медицинских журналов на английском языке, по которым я уже прошла практику в англоязычном Университете. Сложной техники, не известной мне, здесь не было, а то, что было, считалось старомодным.
Опять начались намеки на телесную близость, и я поняла, что без этого не будет работы. Когда ко мне на работу приезжала дочь, начальник хватал ее за щеки и уши, что ей явно не нравилось.
“Sie sind die Russen” («Они – русские») кричал он на ломаном немецком языке, кивая в нашу сторону и обращаясь к присутствующим. А мы с дочерью говорили между собой по-английски, и у нас было канадское гражданство, а у дочери еще австрийское.
Он приказал мне с дочерью ехать в Венгрию во время ее весенних каникул. Зачем туда ехать и что делать, он не сказал. Я поняла, что, если он направляет меня по работе, то должен дать адрес библиотеки, документировать поездку, оплатить проезд. Дочери было всего тринадцать лет, так что никто не мог эксплуатировать ее труд. Для поездки в эту страну гражданам Канады или Австрии требовалась виза, а это тоже дополнительные расходы и несколько дней хождения по очередям.
Конечно, мы никуда не ездили, но когда начальник спросил: «Вы ездили в Венгрию?» Я ответила «Да». «Нет, вы не ездили в Венгрию!» - крикнул он. «Нет, я не ездила», - ответила я.
На международном конгрессе, когда требовалось перевести с английского языка, просили переводить меня; видимо, начальник со своим славянским образованием этого языка не знал. Он называл меня своей секретаршей, хотя у меня было три университетских диплома. Я потеряла и эту работу. Мне дали подписать заранее приготовленную бумагу о том, что я добровольно увольняюсь с работы. Я отказывалась подписывать ее, но несколько человек так давили на меня, что я не выдержала и подписала ее. В последний день начальник ожидал, что я буду упрашивать его оставить меня, но я молчала. Я кончила работу и ушла.
Я знала, что не стану предлагаться ему сексуально, ни втягивать в это мою дочь. Так разговаривать и унижать могут только нечистоплотные на руку люди.
Выяснилось, что мне даже не предлагается пособие по безработице, потому что в бумаге напечатано, что я добровольно ухожу с работы.
В это время увезли прямо из школы моего сына в неизвестном направлении. Несколько дней я не знала, где сын. Наконец, мне сказали, что он улетел в Канаду. Мои нервы не выдержали такого напряжения.
Теперь мне казалось, что зря мы уехали из Канады; что работать там интереснее; умнее и культурнее были люди, с которыми я работала и училась. Может быть, стоило каким-то образом игнорировать дискриминационные оскорбления о плохой национальности, воровство из квартир, сексуальные домогательства. Но пока была работа, сохранялась семья.
Теперь и мою дочь забрал брат покойного мужа, и я не сопротивлялась, у меня кончались деньги, и я в Австрии оказалась без австрийского гражданства, а лишь как гражданка Канады.
Я питалась раз в день геркулесом с водой, а крохотную пенсию по вдовству из Канады я тратила на оплату квартиры и коммунальных услуг.
Я проводила много часов в Национальной Библиотеке, перечитывая книги по библиотековедению на английском языке и автоматике-информатике.
Я все-таки решилась уехать из Австрии, хотя решение было очень трудным. Рассчитывая, что у меня не будет достаточно денег без работы, и что я все равно потеряю квартиру, я решила уехать туда, где можно будет, по крайней мере, работать, и содержать себя и детей.
Я вернулась в Канаду через Нью-Йорк, я нашла временную работу в библиотеке и она мне нравилась. Многие на моей работе знали, что мне стоило оставить купленную и уже обжитую квартиру в Вене, где я старалась создать уют для оставшихся членов моей семьи. Но как только была выплачена квартира и обставлена мебелью, я потеряла работу, а значит и возможность оплачивать все расходы на нее.
Когда я прилетела в Канаду, я попала на прием и жадно поглощала сладости, как будто никогда их не видала. Люди с удивлением смотрели на меня, а мне стало стыдно от того, что я веду себя так нецивилизованно.
Моя привезенная из Вены одежда, висела на мне, как на вешалке, и я ходила, шатаясь от голода; у меня не было достаточно медицинского обслуживания.
На работе ко мне отнеслись неплохо, и я старалась оставаться после работы, чтобы делать больше, чем полагается по норме.
Я подала заявление о приеме в программу Кандидата Наук в местный Университет. Мое заветное желание было сдать экзамены на ученое звание и преподавать в Университете. У меня уже было несколько публикаций и я готова была свернуть горы, чтобы получить заветную степень.
Руководителем славянской секции оказался знакомый профессор. Меня пригласила зайти в Университет его секретарша. Но когда я пришла, этот профессор не советовал поступать в программу. Я была в растерянности. Он дал мне самую низшую степень: если в предыдущей программе я числилась младшим научным сотрудником, то теперь я была лишь студенткой в кандидатской программе. К этому времени я уже имела, кроме Магистра Славянских Языков, еще и Магистр Библиотечных Наук.
Я преподавала, работала для профессоров Университета в качестве дипломированного библиотечного работника с очень небольшой оплатой.
Я вновь увидала сына, по которому очень тосковала. Всю ночь я ехала на автобусе в Торонто. Я приехала рано утром и встретила на вокзале тех, кто увозил сына из Австрии без моего разрешения. В свой дом они меня не пригласили. К удивлению, я увидела здесь и мою дочь. Я неожиданно расплакалась; я стояла и рыдала оттого, что мы не смогли выжить на их родине и на родине их отца; что нашими жизнями распоряжаются посторонние люди; что здесь я не смогу пока что содержать дочь на свою зарплату и привести ее в крошечную съемную квартиру в столице Канады. Я жила теперь не так, как раньше, а намного беднее. Сквозь рыданья я сказала дочери, чтобы она вернулась в Вену, и, если сможет, содержала квартиру, которую я купила и в которой у нее была комната. Я сказала, что счастлива видеть их, но пусть пока возвращаются туда, где сейчас живут, я не смогу взять к себе никого из них.
Вернувшись в столицу Канады, я окунулась в докторскую программу, в преподавание, в изучение французского языка. Я не видала ничего, кроме библиотеки и факультета. Еще я купила абонемент в оперу, и это было моим  единственным развлечением.
Вдруг меня стал награждать вниманием наш профессор, которого я знала уже много лет. Он предложил придти ко мне на квартиру и настроить компьютер. Я вежливо ответила, что у меня нет компьютера и что моя квартира состоит из очень маленькой комнатки. Он знал, что я живу в очень стесненных обстоятельствах; из его намеков я поняла, что ему хотелось бы поближе познакомиться с моими детьми. Я догадалась, что мои дети им нужны для каких-то политических операций, а это шло вразрез с моими интересами. Кроме того, те условия, в которых я жила, детям были вредны для здоровья.
Однажды нас пригласили вместе со студентами первого и второго курса в посольство на просмотр нового фильма. Я пришла со знакомой, которую знала много лет в Ватерлоо. Первому, встретившему нас человеку в посольстве, она заявила: «Она», - пальцем указывая на меня, - «не хочет спать с профессором Д.» И назвала имя профессора, который предлагал мне устроить компьютер в моей квартире.
Такой прямолинейный разговор с незнакомым мужчиной в посольстве на такую, если не щекотливую тему, стал неожиданностью для меня. Я не переставала удивляться!
 Тем временем моя диссертация была готова. Она включала историческую лингвистику на трех языках, предмет, довольно трудный, по которому здесь не было специалистов.
Молодой славянин из другой секции, подойдя ко мне и указывая на меня, произнес: «Она – плохой национальности, а ее дети – русские!» Сам себя он называл канадцем, хотя его этническое происхождение мало, чем отличалось от моего. Женщина, приехавшая с семьей из Москвы и ранее представлявшаяся, как еврейка, теперь называла себя австрийкой, а меня – русской.
Настроение было весьма политическое. Когда указывают на «плохую национальность», подразумевают, что этот человек менее развит, с меньшей культурой и меньшим развитием мозга. Это было опасно. Так часто говорят о гражданах из Восточной Европы. Когда я ездила в Торонто, чтобы вновь увидеть сына, за мной следовали те самые славяне, родившиеся на 100-200 км западнее моего места рождения. Спрятавшись, они следили за мной, а один поляк-мужчина надел на себя живот и выглядел беременной женщиной. После этого мои встречи с сыном прекратились.
Все это было опасно, в особенности, для членов семьи, несмотря на то, что моя диссертация была окончена. Я боялась, что они втянут в свои политические разногласия моих детей и погубят их. Польский профессор открыто говорил, что он будет преподавать вместо меня, а его жена будет работать библиотекарем в русской секции, а для меня нет места.
Я решила вернуться в Австрию, в Вену. Я остановилась в недорогой гостинице, чтобы узнать, смогу ли я получить обратно мою квартиру и, возможно, устроиться на работу.
На просьбу вернуть квартиру мне ответили отказом, произнося мою национальность. Устроиться на работу я тоже не смогла, как и увидеться с дочерью, которая, по моим расчетам, находилась в Вене.
Я жила лишь на крохотную пенсию по вдовству, хотя мой муж был австриец по национальности, как и мои дети, и у меня были такие же права, как и у австрийцев. Но мне не было места в Австрии.
Однажды на такси в нашу гостиницу приехала маленькая брюнетка. Она рассказывала, что приехала сюда из Еврейского центра. Она внесла в комнату большой досчатый рундук, потом пошла в ванну. Она разделась догола и начала брить все волосы, какие растут на теле человека, наголо сбрив все волосы на голове; спускаясь все ниже и ниже до самых кончиков пальцев на ногах. Затем она надела совершенно прозрачное платье прямо на голое тело и начала бегать по всем этажам, выкрикивая и поводя своим телом ниже талии: «Надо еба…!» (“f…”)
Становилось неприлично и гадко, а женщины-хорватки, жившие в гостинице, улыбались и таращили глаза, шепотом указывая на кричащую. Через некоторое время бритая, полуголая женщина сообщила, что уезжает в Нью-Йорк…
Я проводила много часов в библиотеке, чтобы не забыть библиотечное дело и английский язык. Я посещала лекции в Университете по французскому языку и юристике.
Иногда в гостиницу заходили женщины, они грубо и жестоко говорили, что меня надо прогнать и забрать все мо вещи, которые у меня есть, называя меня «плохой национальностью».
Наконец, пришел штраф за «пребывание в Австрии». Оплатив его, я не в состоянии была бы содержать себя и свое место в гостинице. Разговоры с полицией о том, что я уже была гражданкой Австрии, не помогли. Полиция была неумолима. Когда я ходила по улице, мне слышался дьявольский шепот: «Нам нужны только деньги и больше ничего». Это было искушение дьявола, вводящего человека в грехопадение и нарушение существующего закона.
Я решилась уехать на свою старую родину, на которой я не была более тридцати лет.
Я была гражданкой Канады и мне пришлось покупать визы в нескольких восточно-европейских посольствах, чтобы доехать до своей родины.
Около восточно-европейского посольства стояли машины ЦРУ (FBI), но никто из них не интересовался, почему уезжают люди. Велико зло! Страшно, когда высшие ценности в обществе – это деньги!
Кажется, что, находясь в поле влияния различных сил, человек должен сохранить возвышенность нравов; в водовороте жизни не опускаться до уровня животного. Бог поставил Человека выше всех существ на Земле, выше животного. Поэтому надо не уподобляться, не опускаться до животных инстинктов или чистого прагматизма, а оставаться высшими существами в этом подлунном мире!
Для продолжения рода в здоровом обществе финансовые соображения, безусловно, важны; но высшие ценности истины, добра, справедливости должны первенствовать над меркантилизмом, борьбой за деньги.
Велико зло!

Я ехала в восточно-европейскую страну, в которой не была более тридцати лет; не простившись с детьми, не побывав на могиле мужа. Мне не удалось передать семейные ювелирные изделия, которые я сохранила. Вещи, которые я везла с собой, были отняты – норковая шубка, соболиная шляпка, столовое серебро. «Неправильно въезжаешь!» - шептали мне анонимно дьяволы. Ранее повторяли и требовали до бесконечности, чтобы я повиновалась этим анонимным дьявольским приказам – шепоту.
Родственники пытались шутить после моего приезда, и повторяли, что они с самого начала знали, что именно такой конец моей семейной жизни они и ожидали!
Дома, в котором я родилась, не было; он был снесен, а на его месте строилась мечеть с минаретами. Местное радио и телевидение передавало на двух языках – местном и мусульманском. Мусульманская культура стала превалирующей, и казалось, что все руководящие посты в администрации республики были заняты мусульманами.
По пятницам по радио в шесть утра передавали мусульманские молитвы: вдруг раздавался живительный, нежный звук струящегося оазиса и пение райских птичек; неземной, женский голос объявлял: «иль санзе нур програмасы», («это святая передача»). Дальше мужской голос продолжал: «Мухам-м-м-ед, мухам-м-м-ед…».
В ноябре начинался курбан-байрам, праздник жертвоприношения. Мусульмане учили заботиться о бедных и больных, и в день курбан-байрама, приготовив барашка с рисом, одну треть пищи оставить своей семье; одну треть поделить с друзьями, а одну треть отдать бедным.
В праздник на базаре раздают всем желающим приготовленный тут же в огромных котлах на углях плов.
Мне это казалось довольно человечно. Меня преследовал какой-то дьявольский шепот. Сразу после приезда я попыталась устроиться на работу. У меня был большой опыт в преподавании и в библиотечном деле; знания шести западно-европейских языков. Но мне повторял дьявольский анонимный шепот по многу раз в день. «Покажи вот этому мужчине…свою …(pis), и ты – наша. А до этого ни о какой работе не может быть и речи!» Что именно показать – повторялось прямиком в довольно прозаичных выражениях – это женские половые органы. Также называлось имя мужчины, которому должно показать. После нескольких месяцев постоянного шепота-приказа я не выдержала и спросила родственницу, кто такой мужчина по имени В., о котором мне постоянно шептал дьявол. Она ответила, что этот мужчина – сосед. Я заметила, что этот сосед периодически проходил мимо меня в коридоре и очень внимательно смотрел. А в это время дьявол приказывал по воздуху шепотом подойти к соседу первой и самой предложиться.
После следующих нескольких месяцев дьявол, наконец, понял, что меня не заставят никакие угрозы, ни травля «предложиться первой мужчине по имени В. Началась новая тактика: вероятно, несколько мужчин договаривались повлиять или «нажать» на меня сообща. Когда я проходила по улице мимо внимательно смотрящего на меня мужчину, я одновременно слышала этот приказ шепотом безоговорочно повиноваться и предложиться этому мужчине. Я слышала страшный шепот-мат, ругань и запугивания. Вероятно, эти мужчины нажимали на моих родственников, у которых я жила, и угрожали им в случае моего неповиновения. Родственникам приказали устраивать дома скандалы и давить на мою нервную систему так, чтобы случился нервный срыв или инфаркт.
А у меня уже случился инфаркт в Австрии, и без лекарств я не могла прожить ни дня. В Австрии я лежала в кардиологическом отделении больницы и приехала сюда с лекарствами от гипертонии, которые я бесплатно получила в медицинском центре для неграждан этой страны. И теперь месяца не проходило без сердечного приступа и почти каждый раз приходилось вызывать скорую помощь.
Несколько раз, превозмогая боль и боясь, что потеряю сознание и не дойду до телефона, я сама вызывала скорую помощь, т.к. сестра отказывалась вызывать ее и явно показывала, что они хотят, чтобы я скорее умерла. Они объясняли это тем, что я «не слушаюсь их и не повинуюсь их приказам». А мое неповиновение касалось лишь отказа следовать дьявольскому шепоту, который приказывал первой подходить и предлагаться незнакомым мужчинам, материться и ссориться. Анонимный дьявол объявлял, что ему нужны споры. И в нашей квартире были споры. Мне говорили: «В этой квартире все наше, и нужно спрашивать разрешение, чтобы брать любую вещь». Из-за кастрюли, которую я взяла без разрешения, когда они спали, чтобы варить суп, была ругань. Мне не позволялось включать телевизор, а смотреть лишь тогда, когда сама хозяйка включала его.
В какой-то степени я их понимала, ведь они купили его, и в случае поломки им придется платить за ремонт. А время было нелегкое, и каждая копейка была на счету. После скандалов дома, уже на улице, незнакомые мужчины говорили мне, что я должна записаться к невропатологу, чтобы лечить нервы. Я поняла: кто начинает споры и скандалы, того оправдают, а жертву, если она начнет нервничать и волноваться, отправят к невропатологу или психиатру.
Конечно, я молча проходила, вернее, проскальзывала, как тень, мимо очередного мужчины, а мне вслед несся дьявольский шепот: «Если будешь проходить мимо этого мужчины и отворачиваться от него, то за тобой будет наблюдать психолог».
Под психологом они имели в виду психиатра, который, как мне повторяли шепотом, «усмирит мою гордыню». За неповиновение дьявольскому шепоту меня угрожали засадить в психушку. Одна из сестер сказала, что врач ей выписал документ, в котором говорилось, что я психически ненормальная личность и что никто не должен разговаривать со мной или приглашать меня в гости, а лишь только после того, как мужчины проверят меня и сделают заключение: «Она – наша». До тех пор со мной не рекомендуется дружить.
Были каким-то врачом выписаны психотропные в мое отсутствие, которые я случайно обнаружила в книжном шкафу. Также утверждалось, что в Австрии я лежала не в кардиологическом, а в психиатрическом отделении, причем повторялось это утверждение несколько раз в день и ночью, когда я лежала в полусне, вероятно, чтобы убедить меня саму. Иногда ночью я вскрикивала от ужаса и просыпалась; мне казалось, что в темноте на меня надвигается белое приведение и пытается сдавить мне грудь. Ночью шепот усиливался со свистящими и шипящими звуками.
В это время, а оно было нелегким, я часто покупала продукты питания с грузовиков, которые приезжали на базар из сельской местности. Привозили молочные продукты и овощи, они были свежей и дешевле. Вокруг грузовиков толпились менее благополучные граждане, потому что не всем хватало недорогих товаров. Однажды, когда подходила моя очередь, и я, протянув деньги продавщице в кузов грузовика, получала бутылку молока, меня стали сдавливать с обеих сторон две пожилые, седые и очень худощавые женщины. Одна спровоцировала спор, я ей сказала, что она сильно толкается. Кажется, она ответила матом; и вдруг начала локтем с мужской силой давить мне на грудь в области сердца. Справа оказалась точно такая же женщина, почти близнец той, которая стояла слева и давила мне на грудь. Приговаривая: «Раз тебе слева давят, то надо и справа помочь», - она жала в области моего сердца локтями по-мужски, крепко так, что у меня начало останавливаться дыхание. В глазах стоял туман. Возможности вырваться у меня не было – сзади стояла толпа народу, впереди – кузов грузовика, с которого продавали молоко и яйца.
Из последнего дыханья я стала кричать и начала оседать на землю. У меня из рук выпали все вещи. Вероятно, насильницы испугались недовольного ропота людей.
На секунду мне показалось, что одна из насильниц, худая, небольшого роста с мужской, короткой стрижкой седых волос, на самом деле не женщина, а мужчина, переодетый в женскую одежду.
А именно, что это наш сосед, о котором дьявольский шёпот ежедневно шептал мне: “Подойди к нему первая и покажи свою … (pis) и ты наша! ”
Шатаясь, я выползла из толпы, и отдышавшись, стала громко говорить о том, что обе женщины сдавливали мне грудь в области сердца. Стоявшие рядом и недоумевавшие люди, подняли с земли и принесли мне мои вещи и зонтик. Я искала глазами милиционеров, что бы рассказать им об этом инциденте, но их нигде не было. Обе эти седые женщины-насильницы быстро исчезли.
Затем были инциденты в поликлинике с уколами, капельницами, анализом крови. Надо сказать, что враги лечившие меня, были неплохие, особенно кардиолог и терапевт, и я им благодарна. Несколько лет непрерывного лечения, проверки печени, крови, кровообращения, иммунитета, и мне больше не требовалось срочно вызывать скорую помощь. Лекарства приходилось оплачивать полностью, а они были недешёвые.
У меня часто брали кровь на анализы и вот тут-то начинались неприятности с медсестрами-лаборантками. Каждый раз, когда я  приходила на анализы крови из вены, медсестра втыкала мне шприц в руку, и всё мимо - в вену она не попадала.
Не попав в вену в одном месте, она втыкала шприц в другое место на руке, где, как она полагала, должна быть вена, но опять мимо.
Воткнув шприц в руку три-четыре раза, она принималась за другую руку, т.к., по её словам, на другой руке, возможно, будет легче найти вену. После пяти-шести попыток я корчилась от боли и отказывалась от анализов. На следующий день внутренняя часть рук от локтя до запястья были в сине-кровавых подтёках от уколов. Но врач требовал, чтобы ей был сдан анализ крови, и мне приходилось снова идти в лабораторию к медсестре. Я объясняла ей, что, если на здоровой руке она не смогла обнаружить вену, то сейчас, когда вся рука в области вены в кроваво-синих подтеках, у нее еще меньше шансов найти вену.
Долго потом при мысли, что мне нужно будет делать снова анализы крови из вены, меня охватывал ужас.
Мне несколько раз вводили витамины в мышцы бедра. Однажды войдя в лабораторию, я  увидела толстую уборщицу со шваброй. Рядом с ней стояла девочка лет шести. Уборщица недружелюбно смотрела на меня.
Я разделась и медсестра ввела шприц с лекарством в бедро. Она уже заканчивала вкачивать лекарство, как вдруг в лабораторию со всего размаха влетела эта девочка, она бежала прямо на меня. Мне казалось, что она со всего размаха столкнется со мной, и я инстинктивно отпрянула назад. Иголка искривилась в моем теле, чуть не сломавшись. Я вскрикнула от боли, но, слава богу, не потеряла сознание.
 Таких инцидентов было много.
Летом мы работали в саду, мы выращивали овощи и фрукты на своем участке. Денег было в обрез, заработка не хватало, а сад давал небольшую прибыль. За огурцами, помидорами, вишней, клубникой, яблонями требовался ежедневный уход. Мне нравилось работать в саду, на природе. Работа была грязная, но, устав от поливки и пропалывания, мы приходили домой довольные, что сделали полезное дело.
Дома, когда никого не было, я подходила к моему старому пианино и после многих лет вновь открывала его и пыталась играть. Я любила разучивать Шопена, Шуберта, Моцарта, Баха. Вспоминала, как в юности разучивала с учительницей «Элизе» Бетховена, и вновь повторяла ее. Но мои нетренированные, негибкие пальцы медленно и неуклюже перебирали клавиши. Я пыталась играть гаммы, этюды, сонатины, сонаты, арпеджио, прелюдии и фуги Баха. Особенно мне хотелось разучить мою любимую «Аве Мария», Ф.Шуберта. Но техника была утрачена, и пальцы слишком медленно передвигались.
Я слушала классическую музыку, симфонические оркестры по радио и телевидению.
Я купила английские и французские книги и учебники, чтобы не забыть; слушала радиопередачи на английском и французском языках.
Однажды я услыхала хорошо знакомую мне мелодию. Я знала, что слыхала ее много раз в Канаде, но не могла вспомнить, что это. Совершенно непроизвольно я вскрикнула: “Oh, it sounds like hockey night in Canada!” («О, это похоже на хоккейный вечер в Канаде!») И вдруг я вспомнила, что в Монреале каждый вечер показывали по телевизору хоккейные матчи, и каждый раз проигрывали именно эту мелодию после канадского гимна.  Я поняла, что здесь, так далеко от Монреаля я слышу вновь американский гимн!                Я перечитывала Л. Толстого, А. Чехова, Дж. Голсуорси.  Я обдумывала их философию жизни, которая раньше мне была непонятна, вдумываясь в каждое слово.  Теперь, перечитывая вновь, я постигала глубину и мудрость их суждений, и их описания приобретали для меня новый смысл.   Мужчины по-прежнему продолжали передавать  различными способами, что я должна «показать…», но теперь появилось уже несколько иных мужчин, хотя они требовали то же самое…
По-прежнему по их приказу шли ссоры в семье из-за того, что я  « не слушаюсь  и не повинуюсь».  Имелось в виду, что я не повинуюсь анонимному дьявольскому шёпоту-приказу.   Я понимала, что родственников и соседей заставляют делать из-за меня нехорошие вещи и что они страдают от этого.  Я ужасалась жестокости  мужчин и несколько раз разговаривала по этому поводу с адвокатами.  Я объясняла им что эти домогательства слишком примитивны и животны и подвергать человека, который окончил главный ВУЗ этой страны, плюс еще два Университетав англо-язычной стране есть кощунство и варварство, и пустая растрата знаний.
Я не знала, но искала выход из этого тупика.
Однажды я пришла на приём к врачу по ухо, горло, носу, т.е. ЛОР. Я жаловалась на боли в ушах и что слышу очень неприятные вещи.  Один раз анализ аудиометрии и лечение ушей помогли, прекратились боли в ушах, но по-прежнему я слышала нехорошие вещи.  Меня снова послали на новый анализ и объяснили, что лаборатория находится в помещении психиатрической больницы. Я сомневалась, но хотела любым способом избавиться от дьявольского шёпота.  Войдя в  старинное жёлтое здание, я ужаснулась, увидев, в каком состоянии находятся палаты.  Воздух был спёртый, и несколько больных лежали  в нечистых, с отбитой штукатуркой палатах, в ржавых  кроватях. Я еле  дошла до того кабинета, где должен был
Находиться  врач-аудиометр.  Открыв дверь кабинета, я увидела очень старую женщину, толстую и неопрятную со всклоченными волосами.  Меня охватило нехорошее  предчувствие, что это может быть карательная психиатрия.  Медленно закрыв дверь кабинета, я отступала к выходу.  Медсёстры психиатрического отделения, сидя за столом, что-то сказали мне.  Я  улыбнулась и медленно ответила им, что приду в следующий раз, поблагодарив их за совет. 
В коридоре было полутемно  и я споткнулась о что-то, лежавшее на полу.  Пол был выложен чёрно-белыми плитами и я чуть не упала.  Открыв дверь и оказавшись на улице, я полной грудью вдохнула свежий воздух сада. Я была рада, что снова оказалась на улице!  Я решила больше не говорить о том, что слышу, о болях в ушах от непрекращающегося шума, от свиста и скрежета особенно ночью и постоянно повторяющихся  фраз « Рит-рит-рит-рит- повинуйся приказу, сделай то, сделай это…»  Я решила лечиться своими силами.
                За рубежом про меня говорили : « Она из плохой нации»; здесь обо мне говорят: « Она-немка, а с немцев можно брать всё, что захочешь.»
 Оказывается здесь всё, что я имею и что мне позволено делать, должен определять «сожитель». Тот, кто претендует на звание «сожителя использовал моих родственников  и соседей для передачи своих желаний.
«Она пять лет погуляла в Университете, пусть теперь нам послужит!  Слушаться и повиноваться!»
                Как мне освободиться от этих невыносимых пут?  Кажется, вот-вот  и решение буде найдено, и, может быть, я буду работать и зарабатывать  себе на жизнь, и менее зависеть от родственников.  Я понимала, что никто не обязан делиться  со мной своим заработком, ведь у сестёр своя нелёгкая жизнь  и им едва хватает на свои нужды.  Мать платила из своей пенсии за квартиру, т.к. квартплата здесь отсчитывается с человека.  Я жила с минимальной пенсией и мне полагались скидки.  Я старалась работать в саду и облегчать жизнь сестёр по хозяйству.  Летом я часто уходила в лес.  Сестёр радовало, когда я возвращалась из леса с ягодами и грибами.  Кроме того, я любила лес, там было тихо и спокойно; можно было дышать полной грудью хвойный, медовый воздух леса.  В лесу, на природе я расслаблялась и находила утешение.  Обычно я выходила рано, в шестом часу утра.  В такое летнее утро заря ещё только занималась, ещё не было видно солнца, и лишь верхушки деревьев были освещены его первыми фиолетово-малиновыми лучами. Вдали на поляне кустарники были окутаны туманом, как-будто облиты молоком.  Тропинка вилась в лесу и небо было безоблачное, ярко-голубое.  Было тихо-тихо, лишь нежно шелестели листья под дуновеньем ветерка; как волны в океане, переливалась трава, и только начинали петь птицы. Я шла по тропинке, которая вилась между лесом и поляной, и улыбалась восходящему солнцу.  Мне казалось, что я попала в рай; я удивлялась, как мудра и неповторима  Земля, как мудр творец и создатель Вселенной, деревьев, неба, животных!
    Однажды в лесу меня застал дождь. Я спешила добраться хотя бы до первого дома на краю города.  Я едва добежала до подъезда и успела спрятаться под его крышей.  Там  уже стояли успевшие добежать из леса другие грибники, как здесь называют людей, которые часто ходят в в лес.   
      Начался сильный ливень и я радовалась, что во время успела спрятаться от него.    Вдруг блеснула небывалой величины молния и грянул такой силы гром, что затрещало всё вокруг.  То ли от молнии, то ли от грома, завыли сирены всех автомашин, стоявших около дома.  Они выли на все голоса, каждая на свой  лад, а фары этих автомашин начали мигать.  От неожиданности все  стоявшие под крышей подъезда люди сначала испугались, а потом захохотали, а я думала что впервые за долгие годы  так заразительно смеюсь. 
  Но и в лесу мне пришлось столкнуться с мужчинами необычного поведения.  Сначала я боялась грибников, и меня предупредили соседи и родственники, что  одной в лес ходить опасно.   Но собственно грибники удивили меня                спокойными, дружелюбными разговорами, хотя одеты они были  плохо.
     Однажды, ещё не войдя в лес, я увидела проходящего и косящегося на меня мужчину.  Это был  брюнет лет тридцати, молодецкого сложения.  Он ходил вдоль тропинки, его брюки были спущены до колен, которые он поддерживал одной рукой; другой рукой он  держал часть своего мужского тела ниже пояса.  Он явно показывал эту мужскую часть своего тела мне, а глаза  его были, как у быка, налиты кровью.  Я испугалась и повернула обратно.   В следующий раз, уже набрав грибов и возвращаясь усталая домой, я вдруг увидела  скачущего вдоль молодых ёлочек мужчину.  Его брюки были спущены, а прыгал он, как балетный танцор, полусогнув ноги в коленях, вперёд, и опять все части его нижнего тела  были раскрыты,  Я побежала прочь.
     Успокоившись, я возвращалась домой и только ждала, когда сёстры или кто-нибудь  из соседей начнут опять  придираться и ссориться.   Дома, в квартире, особенно в комнате, где я спала, передавали дьявольским шёпотом извращенческие, порнографические идеи, и в воздухе, как-будто в облаках, вырисовывались мужские  и женские половые органы. 
 Праздникам сёстры немного оттаивали, добрели.  Накрывался праздничный стол, приходили гости – пианисты; все долго ели, пили за здоровье,  Немного оттаивало сердце и теплело на душе…   Потом опять наступали будни, начинались мелкие ссоры и, как обычно, мне  предлагалось полечиться у «психиатра, потому что не слушаюсь».   Я думала, что не выдержу и, может быть, повешусь, как Марина Цветаева в Елабуге. Тогда одна из сестер  приносила  домой вешалку для ванной, а сверху, с балкона четвёртого этажа   медленно спускалась в это время бельевая верёвка.  Все такие предложения уничтожиться самой  были фигуративными, иносказательными и глубоко продуманными с целью сокрытия преступления.   Ведь доведение до самоубийства по Конституции этой страны  считается преступлением, а сексуальные  домогательства, как преступление против половой неприкосновенности.  Поэтому эти половые преступники  и их дьявольский анонимный шёпот  действовали хитро, обдуманно, используя современные технологии и подставных лиц, чтобы не попасться.  Велико зло!
     Однажды президент этой страны выступил по  телевидению и сообщил, что никакие преступления  не оправдываются, какими бы  «высшими целями» они  ни мотивировались. 
       Это укрепило мою веру.  Жизнь продолжалась и надо было мужаться и выжить каким-то образом.  Но как?    Как освободиться  от этих  невыносимых пут?  Как?  Кажется, ещё немного и выход будет найден, и начнётся новая, лучшая жизнь.  Но как преодолеть все эти ужасы? И как выжить семье и детям ?  И что делать со злодеями?  Неужели оставить зло безнаказанным? Велико зло!   
      Политики с историческими именами и политики с ещё не известными именами, как волны в океане, перекатывались с одного берега Атлантики, где-то от Вашингтона или Нью-Йорка до другого берега – до Брюсселя, Парижа и Страсбурга, иногда даже до Москвы и Владивостока.  Они обсуждали все насущные мировые проблемы, разрешали с высоких трибун международных организаций не разрешимые доселе  конфликты; получали за это высокие премии; съезжались на конгрессы.  Волновался и переливался океан исторических лиц и политиков  со звучными именами,  были их речи необыкновенно умно  построены и объяснялись они удивительно правильно построенным, умным, рафинированным языком.  Да и сами они выглядели, как и их язык, « comme il faut»,    « tres sportif»,   «et bonnes mannieres» ( «как полагается  в хорошем обществе», « очень спортивно», « с хорошими манерами», фр.).    Соединялись и разъединялись их группировки, партии и объединения.
        А одна проблема - взаимоотношения полов, мужского и женского; зло, совершаемое против девочек и женщин невозможно разрешить; всё продолжается без изменения, как в каменном веке.  И я думала : « Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
     Все так же появляются  Жизели, Ромео и Джульетты, Анны Каренины, принцы-сооблазнители, и мужчины-насильники более скромного происхождения.  Все так же женатые мужчины соблазняют юных девушек, или замужних женщин; мстят, если их чувства остаются неудовлетворёнными.  Всё так же убивают чужих мужей, чтобы овладеть женой убитого.  Где-то в концлагерях Колымы или Магадана есть памятник изнасилованной девочке.  Полуобнажённая, плачущая девочка стоит на коленях перед насильником, закрыв в ужасе лицо руками!
     Как  бороться с этой чувственной стороной человеческого тела?  Как в Майерлинге? Или как Катюша Маслова?  Как избавить девушку или женщину от не нужных ей притязаний чуждого ей мужчины?  Как жене уберечь своего мужа, когда в неё вдруг влюбился чужой муж, и нет никаких сил отогнать этого чужого мужчину?  Влюблённый  мужчина может быть очень опасен, он неистощим и изощрён в хитростях. Как пережить все эти влюблённости и не нужные, но очень опасные сексуальные домогательства?  Ни деньгами, ни повышением уровня жизни ( « …хотя рот полон, а душа не насыщается…», Экклезиаст, гл.7.),  ни техническим прогрессом  эту сторону тела человека не осилишь!  Тут не поможет ни гений Билли Гейтса с его сверх-скоростными компьютерами и процессорами;  ни сверх-звуковые лайнеры и другие гениальные технологии, hi-tech.  Не обуздать животного, сексуального инстинкта  мужчины ничем!  Как сделать, чтобы муж «прилепился к своей жене», «плодился и размножался», но чтобы не пытался «лепиться» потом к чужой жене, и не развращал невинность? 
        Велико зло!
        Земля - мудрое создание и во Вселенной существует строгий закон и гармония.  Любое  насилие негативно отражается на всём человечестве.   Во Вселенной нет ничего случайного, всё взаимосвязано, и мир развивается по определённым законам.   Любая дисгармония может вызвать несчастье, катастрофу.
      Кто творец, создатель Вселенной?  Это покрыто тайной, но нам подаются  сигналы, что мы можем  и чего нельзя делать, чтобы на Земле не случилось катастрофы.  Со временем тайное почти всегда  становится  явным- «ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы., и тайного, что не было бы узнано.»  (Библия. От Матфея, гл.10:26).
     Нужно сохранить мудрость без грубости и насилия и идти дальше эволюционным путём, ибо насилие, негативная среда изменяют человека в отрицательную сторону, отклоняют его от здоровой природы и здорового, разумного поведения в обществе, и приводят к катастрофам.   « Возлюби ближнего своего, как самого себя.» ( Матфей, гл. 22:39) , и « Итак, во
всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так  и поступайте  и вы с ними, ибо в этом  закон и пророки.»( Матфей, 7:12»)
     Этнические  женщины почти всегда становятся игрушкой в руках политиков и средством наживы и насилия.  Женщина, привезённая мужем в свою европейскую страну, часто используется другими мужчинами, как товар для дальнейшей переправки её в третьи страны с целью её использования в проституции и ограбления.  В случае отказа этой женщины интимно общаться с другими мужчинами, её могут легко уволить с работы, затравить вместе с детьми, рождёнными в этой  западно-европейской стране от мужа – западного европейца; истребить голодом, морозом, болезнями, саботажем в получении медицинской помощи и образования.    Из дома этой женщины  могут легко вынести имущество в отсутствие хозяев дома, и невозможно будет найти защиту. 
     А ещё живого мужа легко запугать политическими репрессиями и страхом, клеймом «неблагонадёжности» через правоохранительные органы, а значит, потерей работы и возможностью содержать  себя и свою семью с женой, бывшей иностранкой, но уже ставшей гражданкой этой страны, что и муж.  Детей, родившихся в стране отца, обзывают национальностью матери с целью дискриминации, особенно в области  образования и здравоохранения.  Существуют международные законы ООН, защищающие права детей этнических меньшинств: They have the right “to obtain all types of training and education … to benefit of all  community and extension services, in order to increase  their technical proficiency.” («Они  имеют такие же права,  как и все, получать образование, такое же обслуживание, тренировку, посещать все курсы повышения и улучшения их технических знаний» англ.)    Women, Convention on the elimination of all forms of discrimination against women, 1979, UNO.   ( ООН, Конвенция по правам женщин, 1979 ).
      Я никогда не думала о равноправии ( “egalite”  фр.) с местными женщинами, хотя окончила Университет у себя на родине и в другой западной стране; имела местное гражданство и право на работу.  Я понимала, что  сначала обслуживают  местных женщин и предлагают им  самые выгодные  рабочие места  Я говорю о том, чтобы защитить этнических женщин от физического истребления, чтобы не лишить их возможности продолжать свой род и иметь потомство.  Их истребляют голодом, болезнями, политическими преследованиями, хотя эти женщины состояли в официальном браке с центральными европейцами, носили  имя мужа,  и  их дети родились в этой стране и имеют официальный  статус  граждан этой страны.  Этнические женщины часто становятся жертвами политических и экономических интриг и истребления с целью обогащения насильника.   А если она  попробует жаловаться,обращаться к законодательству, её легко могут объявить сумасшедшей и запугать врачами-психиатрами с целью насильственного психиатрирования.  Существуют также средства разрушения       мозга, которые считаются незаконными.
        Велико зло!

 Кажется что женщины-матери, привезённые из других стран, считаются экзотикой, предметом для наслаждения и выгоды.   Людей вокруг интересует лишь одно – деньги и телесные наслаждения.  «Хозяин»  даже не думает, что у такой  женщины, бывшей иностранки, могут быть какие-то человеческие  чувства, привязанности, любовь к мужу, к детям.   Они не представляют, что существуют о том, что человек имеет право сам распоряжаться своим телом, имеет право на самозащиту.  Эти «хозяева» уверены в том, что их жизнь - сплошной праздник, увеселение и наслаждение, и они созданы только для того, чтобы повелевать; а  «другие» обязаны повиноваться им, работать на них и приносить им удовольствие; создавать им красивую и беззаботную жизнь, и в этом одном состоит обязанность и цель их рождения на этой Земле, ибо они -«другие»- низшие существа.
     Эти мужские «Магдалины» явно не в состоянии обдумывать последствия своих поступков и твёрдо уверены, что им всё простится.
      Девочек, рождённых от местного отца и жены-иностранки, стараются склонить к самой древней  профессии, “Princesse Nocturne”; хитростью взрослых вводят в заблуждение; слуховой дезориентацией и затемнением мозгов  могут сбить с правильного пути, втянуть в правонарушение, наркотики, сексуальную распущенность.  Нужны невероятные, нечеловеческие усилия, чтобы вырасти, остаться на свободе, получить университетское образование, как оба их родителя, и стать полноценными, работоспособными гражданами.  Девочкам стараются внушить легко смотреть на секс с чужим мужчиной, легко оголяться и позволять дотрагиваться до своего тела.  Им слишком часто напоминают о том, что они –«смешанные» ( “Mischlinge”нем. ), что они вышли не совсем из той национальности, которая проживает на этой территории, что их легко можно подвергнуть продаже. (“Kinderhandel” нем.)
     Велико зло!
     Чтобы избежать трагедий и уголовного преследования, лучше помнить законы Божьи : « Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни  вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».  ( Библия, Исход, 20: 17)
 
   Если перечислить все страдания этих детей, когда их родителей разделяли по национальному признаку политические деятели; рассказать о всём, перенесённом детским организмом горе, о всех попытках выжить, завершить образование, остаться людьми “comme il faut. (правильными); и если эти дети  все-таки выжили,  когда  не каждый  взрослый организм может  выжить, мы должны встать перед ними на колени за их силу воли и стремление остаться людьми.
Нас морили голодом, морозом, умертвляли по отдельности и целыми семьями, но, падая в обморок, когда увозили в неизвестность наших детей и  издевались над женой, у которой  муж лежал в могиле, а ей с жестокой усмешкой  повторяли, что её муж сбежал с другой, более молодой девушкой,
мы все-таки пытались выжить и вырастить своих детей здоровыми.   Мы, едва держась на ногах, приползали домой, потому что идти не было сил, и благо, был ещё дом; в полуобморочном состоянии, с окровавленными затылками приходили в себя, шатались от истощения и нервных горячек, от горя в расставании с любимыми и неизвестности об их местопребывании, мы всё ещё пытались выжить и остаться людьми.
     Конвенция по геноциду ООН( Декабрь, 9, 1948) считает следующие действия наказуемыми уголовными преступлениями:  «В настоящей Конвенции геноцид означает следующие действия, направленные с целью истребления полностью или частично, национальную, этническую, расовую или религиозную группу людей, а именно:
1) Убийство членов этой группы;
2) Причинение серьёзных телесных или умственных повреждений  членам этой группы;
3) Умышленное насильственное навязывание  образа жизни, рассчитанное на физическое истребление по частям или целиком этой группы;
4) Навязывание мер, приводящих к сокращению деторождаемости внутри этой группы;
5) Насильственное перемещение детей этой группы в другую группу людей.
Ст.3.  Следующие действия считаются уголовно наказуемыми:
1) геноцид;
2) заговор с целью совершения геноцида;
3) подстрекательство к геноциду;
4) попытка совершения геноцида;
5) соучастие в геноциде.
     Наказуемы любые лица, как конституционно избранные правители, или государственные деятели, так и частные лица».

Genocide Convention, Dec. 9, 1948:
     Genocide whether committed in the time of peace or in the time of war is a crime  under international law which they undertake to prevent and punish .
 Art. 2. In the present Convention genocide means  any of the following acts committed  to destroy, in whole or in part, a national, ethnical, racial or religious group, as such;
(a) Killing  member of the group;
(b) Causing serious bodily or mental harm to members of the group;
(c) Deliberately inflicting on the group conditions of life calculated
 to bring about its physical destruction in whole  or in part;
(d) Imposing  measures intended to prevent births within the group;
(e) Forcibly transferring children of he group to another group.
Art. 3 The following acts shall be punishable:
(a) Genocide;
(b) Conspiracy to commit  genocide:
(c) Direct and public incitement to commit genocide;
(d) Attempt to commit  genocide;
(e) Complicity in genocide.
  Art. 4. Persons committing genocide or any of the acts enumerated in Art.3 shall be punished, whether they are constitutionally responsible rulers, public officials or private individuals.
     Кроме того, Конвенция о Женщинах,1979, приняла  закон об устранении всех форм незаконной торговли женщин и эксплуатации  женщин с целью проституции.   Отбирать гражданство у женщин является преступлением.  Женщины имеют одинаковые права для получения образования, получения дипломов, право на работу.
     Надо поставить памятник в центре Европы, откуда родом эти дети и по крайней мере, один из родителей, и написать на этом памятнике имена этих детей и их матерей, чтобы центральная Европа помнила навечно о перенесённых детских страданиях. А самих дьявольских политиканов, инициировавших  преследование таких семей и изуверствовавших над женщинами и их детьми, посадить, как диких зверей, на цепь!
     Ибо жестокость и зверства – это болезнь бешенства.  Как говорится  в Библии: « Но горе тому человек, через которого соблазн приходит…» ( Матфей, 18:7), и о соблазнителе : « …повесить мельничный жернов на шею ( «соблазнителя» - авт.)  и потопить в глубине морской ( Матфей, 18:6).

     Я писала рассказы и посылала их в редакции.  Вдруг, очень неожиданно, когда я уже потеряла надежду, отчаялась и ждала лишь смерти, пришло письмо из-за рубежа.  Моё произведение понравилось, его хотят напечатать и присуждают мне премию!
     Я вылетала с родины в одну из западноевропейских стран для получения премии; в руках у меня был небольшой чемодан и много медикаментов от сердечной болезни.    Там всех награждаемых поселили в гостиницу  в центре столицы.  У меня было приготовлено старое черное платье, к которому  я пришила черные кружева и в волосы надела черную ленту.   В ночь перед вручением премии мне сказали, что меня ждёт приятный сюрприз. Ведь я говорила, что  единственно, кого я хочу сейчас встретить, это моих детей, если они ещё живы.  Я ничего не знала о них все эти двадцать пять лет!  И вот исполняется моё самое заветное желание.   Я сидела в огромном холле гостиницы. В середине холла  стояла вся в огнях и украшениях красавица-ёлка, звенели рождественские песни; мимо ходили и улыбались люди.  Я ждала приезда из аэропорта моих детей. Их известили о присуждении мне премии и пригласили приехать сюда, на встречу со мной. 
     Когда они входили в гостиницу, я сразу узнала их, хотя и не видала более двадцати пяти лет. Странно было видеть, как мой любимый сын, которого я когда-то кормила грудью, и крошечного учила ходить, говорить, которого вела в первый раз в школу, теперь возмужал, стал сильным  мужчиной и сам отцом!
       Как выросла моя дочь!  Как эти маленькие существа выжили среди чужих людей?  Слёзы радости душили меня, но я старалась оставаться спокойной и весёлой.  Это были драгоценные минуты счастья, такие редкие и такие дорогие! И я думала: “La bonte divine est inepuisable!”  (« Милосердие божие неисчерпаемо!»)
     Мы пошли на  торжественный  приём, на котором принц и принцесса поздравляли  и вручали премии приглашённым гостям.   Было торжественно, зал был переполнен и без конца рукоплескал
     Я произнесла речь, в которой говорила о проблемах этнических женщин, которые часто кончаются трагически по независимым от них самих причинам:
     « Поистине, как говорится в Библии: « Просите, и дано будет вам; ищите и найдёте, стучите, и отворят вам!» ( Матфей, 7:7).
Я благодарна за возможность с этой высокой трибуны обратить Ваше внимание на проблемы  меньшинств,  женщин и детей.  По отношению к ним проводится социально неприемлемое поведение, психологическое насилие, за которым следует физическое  насилие!  Хорошо, что иногда первые становятся последними, а последние – первыми!»
     После торжественного приёма мы были приглашены на праздничный обед,  Мы сидели с детьми и разговаривали с нашими новыми друзьями и членами королевской семьи.  Я гордилась своими детьми, они принесли мне самое большое счастье; они – моя самая большая награда!
     В эту ночь нам не хотелось спать и после торжественного обеда мы сидели в гостинице, пили чай и вели тихую задушевную беседу.  За окном  была глухая ночь, а в окно ярко светила серебристая луна и мерцали звёзды. Изредка проезжали автомашины и две красные дорожки от их задних фар тихо уползали, как две змейки, куда-то вдаль.  Кружились, падая на землю, искрясь и сверкая под лунным светом, снежинки.  На улице ложились тени от деревьев и зданий; тени шевелились под дуновеньем ветерка и казались таинственными существами.
     Мы говорили о том, как важно оставаться людьми, как важно не согнуться, не сломаться, не умереть.  Как важно продолжать трудиться, верить в возможность счастья и идти к нему.  Большой труд и терпение – вот что  нужно человеку в трудный момент, и надежда, что окупится труд и благодать божья ниспадёт на нас!  И будут последние первыми!
     Я просила детей помогать друг другу в трудные минуты жизни, ведь любовь в семье – это самое важное в жизни. 
     Я благодарна  Богу за то, что родилась на этой  Земле, радовалась восходу солнца; дышала ароматом цветов и ходила по зелёной траве!
     И мне хочется сейчас произнести слова, которые мы повторяли тысячу раз в церкви по воскресеньям:
“ Glory to God in the highest and peace to his people on  Earth…”  ( «Слава Всевышнему на небесах, и мир  его людям на земле…»).  Мы вспомнили,  как  когда-то читали в Библии: « Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».  (1-ое от Иоанна, 4:8), и
 « Бога никто никогда не видел: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает и любовь его совершенна есть в нас». (1-ое от Иоанна, 4:8)
      Мы решили утром пойти в ближайшую церковь и молиться, и благодарить Бога за все счастливые минуты нашей жизни.

    Мы сидели и, обняв друг друга, делали счастливые планы на будущее, а по ночному радио в исполнении Мирель Матьё тихо и нежно звучала прекрасная песня  “ Si la vie est cadeau”  ( « Если жизнь – это подарок»).
          __________________________________________________
               
                Маргарита А. Руттнер    
                Январь, 2010.

 







    
 
               
             
   
      

   
 
   

 
      
          
            
      
               
             
 
 
       
         

   
      
       
 
            
      

 



Sexual Harassment of Women=
Сексуальные преследования женщин.//int.
________________________________________
________________________________________

La moral est dans la nature des choses.
Necker
(Нравственность – в природе вещей.

Неккер)
…And lead us not in the temptation, but deliver us from evil, Lord!
Mathew, 6:13
(И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого!
Матфей, 6:13)

«Шопен, Вальсы!», - слышалось по радио. Я сидела в гостиной за столом, а сзади меня говорило радио, которое я очень любила и которое было моим большим источником знаний и развлечений. Я переписывала черной тушью ноты популярных классических произведений для фортепиано. В нашем маленьком городке нот не продавали. Мы обменивались старинными нотами и переписывали их каждый для себя. Вечерами по субботам и воскресеньям я слушала радио, прямую трансляцию из оперных и драматических театров. Мое воображение уносилось в оперный театр с золочеными ложами и балконами. Сначала раздавались хаотические звуки скрипок, виолончелей, флейты, это оркестр настраивался перед открытием занавеса. Потом все смолкало, слышался лишь кашель отдельных зрителей. Неожиданно раздавался всплеск аплодисментов и постукивание дирижерской палочки, и начиналась опера. Драматические спектакли транслировались еще чаще.
Я воображала, когда вырасту и буду студенткой, я также буду сидеть в этом зале и хлопать в ладоши, и восторгаться. И я ждала, когда поступлю в институт и наступит это счастливое время.
Я начала заниматься музыкой, игрой на фортепиано, довольно поздно. Многие мои подруги уже учились в музыкальной школе, но меня мама отвела к частному педагогу. Когда мы пришли в одноэтажный бревенчатый домик на краю города, где жила учительница музыки, дверь нам открыл высокий мужчина в пэнснэ. Он был похож на Чехова, по-старинному вежлив и приветлив. Мы прошли в гостиную, где сидела его супруга, учительница музыки. Видно было, что дама – барыня, худая и высокая с голубыми глазами и старинной укладкой волос. Она была холодна, но по-дворянски вежлива.
Вся гостиная была заставлена старинной мебелью: буфет с дореволюционным сервизом и салфетками, жесткая тахта, покрытая свисающим почти с потолка французским гобеленом. Пианино тоже было старинное, иностранное, с золочеными подсвечниками около подставки для нот.
Я начала заниматься и каждый день по два-три часа играла гаммы, арпеджио, сонатины, этюды Черни, фуги Баха.
Под конец, «на десерт» играла более легкую музыку – Моцарта, Шуберта, Шопена, Бетховена.
Я любила учительницу музыки, Анну Петровну, и ее дом. Летом, в каникулы, я скучала по этим урокам и заходила к ней в гости. Их аккуратный двор, обнесенный забором, охраняла немецкая овчарка на цепи, по имени Кадо. Я долго, ласково уговаривала собаку: «Кадо, не лай!» Наконец, она утихала, видимо, узнав меня, и я входила во двор, где важно разгуливали гусыни с маленькими гусятами. Моя учительница музыки дала гусятам имена: До – Ре – Ми – Фа – Соль. Они ходили в ряд за своей матерью-гусыней и не боялись овчарки.
В своем саду Анна Петровна собирала клубнику и после каждого полного стакана отрывала зеленый клубничный листик и клала себе в карман для счета.
Иногда она рассказывала о своем прошлом. Ее сын, Сережа, учился в Петербурге в инженерном институте, когда началась война. Оттуда он ушел на фронт. Он пропал без вести. Анна Петровна с ужасом рассказывала о жестокостях человека. В нашем городе тогда жили пленные немцы, они ходили строем на работу. Анна Петровна со слезами на глазах говорила: «Я жалею их и бросаю им хлеб через колючую проволоку, и немцы с благодарностью берут его. Может быть, мой сын тоже находится где-то в плену, и какая-нибудь мать тоже пожалеет его и тоже подаст ему кусок хлеба!» И она вытирала слезы кружевным, надушенным французскими духами платком.
Ее туалетный столик, весь в кружевных салфетках, был заставлен французскими, вероятно еще с дореволюционных лет, флаконами с духами и помадами.
Ее муж всегда улыбался. Он тоже кончил петербургский инженерный институт. Они переселились в наш город из южных губерний, где, кажется, были когда-то обладателями богатых поместий.
Моей частной учительницей английского языка была Евгения Алексеевна. Она с мужем совсем недавно переехала в наш город. Она рассказывала, как они вернулись на родину из Америки, где ее муж окончил технический ВУЗ в Нью-Йорке. Дело было в тридцатых годах, когда шел НЭП и из-за рубежа приглашали инженеров и техников. Они вернулись и жили в Москве на центральной улице, ее муж служил главным инженером на одном известном заводе. Вдруг в 1938 году ее мужа арестовали и сослали в лагеря в Ледовитом океане, а ее с малолетним ребенком выбросили на улицу. Теперь они временно живут в нашем городе, муж реабилитирован, и они надеются на скорое возвращение в Москву.
Вообще, в нашем городе, по рассказам мамы, оказалось много людей из Западных славянских земель, Польши, Львовщины, Киева, Одессы. Раньше людей из этих краев местные называли «немцами», однако это были в основном, евреи, украинцы, поляки. Во время войны в нашей квартире почти постоянно проживали евреи, которых приводила на несколько дней мама. Я никогда не знала, были эти евреи родственниками или просто беженцами, которым на несколько дней необходимо было дать приют.
Подруга моей мамы, тетя Клава, удочерила еврейскую девочку из Киева. По рассказам, мать и отца девочки расстреляли в Бабьем Яру, а девочку и ее брата подобрали в кустах партизаны и привезли к нам.
Потом тетя Клава с мужем и удочеренной девочкой Ирой переехала в Казань, и мы часто посещали их. Они жили в огромном старинном многоэтажном доме, вероятно, бывших дворянских апартаментах. В доме была витая лестница и пол, сложенный из разноцветных плит. В квартире были невероятно высокие потолки и множество комнат, по одной комнате на семью. В конце квартиры с длинным коридором была кухня с окнами во двор, и ванна. Когда я приезжала к ним в гости, мы с Ирой спали в одной кровати «валетом».
Зимой мы ходили кататься на коньках на Черное озеро, а потом за покупками в Александровский пассаж. Это был многоэтажный магазин, крыша которого была застеклена, и было видно небо. В центре стоял фонтан, а справа и слева до крыши поднимались ярусы этажей магазина с витыми перилами.
В школе мы обсуждали наше будущее, что мы будем делать дальше, какую профессию будем выбирать.
Однажды во время перемены, когда я повторяла формулы математики, меня вызвали в школьную библиотеку. Мне сказали, что на мое имя пришло письмо. Это было необычно, писем в школу я еще никогда не получала. Я вернулась с письмом в класс, прочитала его. Писал незнакомый мальчик: «Я не могу жить без вас. Давайте встретимся!» И назначал мне место встречи в старом парке. Прочитав письмо, я вышла из класса подышать свежим воздухом, я была ошеломлена.
Вернувшись через несколько минут, я обнаружила, что одна из девочек-одноклассниц держала в руках это письмо и громко читала его на весь класс. Класс жужжал, как встревоженный улей, и обсуждал это событие. Сообща, они решили тоже пойти на это свидание и спрятаться в кустах, чтобы посмотреть на парня. Моего мнения они не спрашивали.
Конечно, я никуда не ходила, но заметила, что за мной, как вор, ходит и прячется в подъездах какой-то парень. Одна из девочек сообщила мне, что мной постоянно интересуется ее сосед, и дала мне его описание. Я стала бояться выходить из дома по вечерам.
Мы кончали школу и готовились поступать в институты. Одна из моих подруг сдавала вступительные экзамены в медицинский институт. Ее мама была врач, а отец-врач погиб на фронте. У другой подруги мать была инженер-судостроитель. Они были родом из Санкт-Петербурга, но жили со времен войны в Средней Азии, пока не переехали в наш город. Моя подруга решила идти по стопам матери и тоже поступать в судостроительный институт.
У нее была иностранная, кажется, французская, фамилия, она была очень некрасива, но поражала своим умом и культурой.
Нам казалось, что, поступив учиться в институт, наступит счастье. Учиться в институте, сдавать экзамены, жить в общежитии и даже голодать казалось счастьем. И я ждала этого счастья и занималась все свободное время. Я была записана в двух библиотеках и много читала.
Летними вечерами, во время каникул, когда я гуляла в парке, я видела издалека, как молодые люди танцевали на большой веранде под оркестр. Я завидовала им, мне тоже хотелось танцевать, но я не решалась пойти туда.
«Вот поступлю в институт и тогда наступит счастье!» - думала я. И готовилась ко вступительным экзаменам в институт.
Нравы в школе были строгие, но в городе можно было натолкнуться на незнакомых молодых людей, которые похабно вели себя по отношению к девушкам. Они отпускали циничные шутки и давали волю рукам. Я боялась их. Изредка они группами прятались в подъездах и темных углах и неожиданно хватали девушку. Один держал ее за руки, а другой задирал юбку и щупал части ее тела, пока девушка не начинала кричать о помощи. Тогда они убегали прочь и отпускали жертву.
Я поступила в ведущий Университет страны. Нас поселили в студенческом общежитии на Стромынке, в бывших гвардейских петровских казармах. В комнате проживало 5-6 человек, стоял стол и шкаф для одежды. Умывальник, туалеты и кухня – один на весь этаж. Мы приезжали с лекций в общежитие вечером; кто сам готовил ужин, кто питался в столовой. По сравнению с родительским домом общежитие казалось грязноватым и неудобным, еда не вкусная. Но мы были счастливы, что поступили в знаменитый Университет и не замечали неудобств.
Однажды сентябрьским вечером окна нашей комнаты были широко раскрыты. Солнце садилось за горизонт, падали желтые листья. Одна из студенток, постирав свое белье, положила его сушить на полотенце на подоконнике. Поужинав, мы обычно шли в комнату для занятий, открытую всю ночь. Вернувшись, девушка обнаружила, что пропал один из предметов ее нижнего белья, сушившегося на подоконнике, а именно, лифчик. Она расстроилась и мы начали искать его.
«Ничего, найдем», - утешали мы её, - «ведь из комнаты никто не может утащить. Может, его ветром сдуло из окна?» - Мы долго шарили по полу и под кроватями, но напрасно! В комнате его нигде не было.
Неожиданно мы услыхали крик с улицы – под окнами стоял молодой студент и кричал: «Смотрите сюда! Смотрите!» Выглянув в окно, мы ужаснулись: студент стоял в чёрном костюме и белоснежной рубашке. Поверх чёрного костюма был надет белый бюстгальтер этой девушки. Мы растерялись, а девочка, почти плача, стала просить парня вернуть ей свою вещь. Видно было, что ей стыдно до слёз. «Иди сюда, и я тебе его отдам!» - продолжал кричать студент. Мы долго потом обсуждали это происшествие. Мы также узнали, что этажом выше, над нами живут мальчики – студенты-юристы. Мы решили, что они каким-то образом наблюдают за нами и знают, что мы делаем в комнате. Нужно было завешивать окна, чтобы с улицы не было видно, хотя мы жили на одном из верхних этажей.
Я училась, и иногда мне приходилось работать переводчицей с англичанами, приезжавшими в страну. Сама я сомневалась в своих знаниях английского языка и в способности работать переводчицей, и совмещать учебу с работой.
Первым мой клиентом был профессор-физик из английского института. Рабочий день был ненормирован, и мне приходилось выезжать из общежития около шести часов утра, чтобы добраться до гостиницы, где остановился гость, к его завтраку. Возвращалась я домой около одиннадцати вечера. Моих сил и знаний языка явно не хватало, а профессор-физик встречался с очень умными учёными. Он решил, что я недостаточно знаю английский язык и пригласил меня пожить в его семье или в Англии и поработать “baby-sitter”- нянькой и одновременно заниматься английским языком. Я поблагодарила его, но ответила, что мой отец не позволит мне уехать за границу.
С этим профессором мы ездили в Петербург, где встречались с коллегами-физиками. Однажды мы были у одного знаменитого физика в его апартаментах в старинном особняке. Учёные долго беседовали в кабинете, а я ждала окончания их беседы. Иногда вечерами после приёмов и лекций нам давали билеты в театр. Так мы побывали в Мариинском и Большом театрах, в Театре Кукол; в последнем мне нужно было переводить шутки в спектакле «Необыкновенный концерт».
В нём иностранная певица пела очень смешную песню низким, прокуренным голосом, почти басом. Певица имитировала звезду Запада. Сзади неё стояло несколько мальчиков с гитарами, которые вторили ей тонкими женскими голосами: «Кто пепси-колу пьёт, тот до смерти доживёт!». Вероятно, мы хохотали громче всех в зале. После умных разговоров о физике и атоме нам хотелось немного расслабиться и отдохнуть.
Мы ездили на встречу в знаменитый атомный научно-исследовательский центр.  Дорога была долгая, нас  страшно трясло в легковом автомобиле, а мы при каждой встряске подпрыгивали на сиденье и хохотали, как школьники.
Мы приехали в научный центр, когда уже темнело и, войдя в зал, были ослеплены обилием света. В центре стоял стол, уставленный яствами, которых я никогда до сих пор не видела. От тряски и долгой езды я сильно проголодалась и до неприличия жадно смотрела на роскошный стол и сервировку. Учёные, вероятно, уже знавшие друг друга, начали обсуждать кибернетику и другие умные вещи, о которых я понятия не имела. Мне предложили подкрепиться после долгой дороги. Я вежливо отказывалась, ожидая, что первым должен начать еду профессор. Голод брал своё, и я жадно поедала бутерброды с икрой, сыром, колбасой. Все понимали, что я была студенткой, а студенты вечно ходят голодными. Учёные обсуждали науку и, улыбаясь, поглядывали на меня.
Возвратившись в Англию, профессор прислал мне пластинку с песнями «Битлз». Это был вежливый, очень тактичный мужчина; мы долго переписывались с ними и остались друзьями.
На следующий год я вновь работала во время учебного года, на этот раз, со скрипачом. Это был англичанин, солист Симфонического Оркестра Токио. Мы летали с ним из столицы в Среднюю Азию, Ташкент, Алма-Ату, Петербург с сольными концертами.
Мы вылетали в Ташкент рано утром, когда ресторан в его гостинице был еще закрыт. Так как мой турист не смог позавтракать в гостинице, мы поехали в аэропорт натощак. В самолете нам тоже ничего не предложили, хотя мы летели до Ташкента часов шесть, а когда прибыли в гостиницу, было уже более десяти часов вечера. Я пыталась пройти с моим гостем в ресторан и долго объясняла администрации, что мой гость - музыкант, что мы  прилетели с концертом и ничего не ели весь день, что мы вылетели, даже не позавтракав и мне нужно накормить гостя. Но все мои убеждения были безрезультатными – ресторан был уже закрыт и ничего другого не было. Мы решили прогуляться около гостиницы; от многочасового сидения в самолете хотелось подвигаться. Мы ходили вокруг гостиницы и хохотали от голода, потом мой гость почему-то забрался на край фонтана около гостиницы и упал прямо в фонтан. Я хватала его за руки, чтобы он не утонул, и он еле вылез. Обессиленные мы вернулись в гостиницу. Я едва коснулась подушки, как заснула крепким сном. Мне слышались во сне телефонные звонки, потом долгий стук в дверь, но я не могла открыть глаз. Наконец, я всё-таки проснулась, т.к. стук в дверь не прекращался, и я спросила, кто стучится. Женский голос приказал, чтобы я открыла дверь. Я открыла, и незнакомая женщина почти ворвалась в номер, приговаривая, что она уже час стучится в мой номер, подозрительно глядя на меня. Я ответила, что очень устала с дороги. Она села на кровать, потом стала осматривать всю комнату; заглянула под кровать, во все углы, даже за портьеры на окнах. Затем встала и сказала, что уходит. Только тут я поняла, что она проверяла что-то.
Утром в бюро переводчиков ко мне подошла переводчица немецкой делегации и спросила, как дела и как я спала. Я ответила, что нам не давали есть весь вчерашний день, а ночью приходила строгого вида женщина и, вероятно, проверяла меня. Немецкая переводчица устроила скандал на все бюро. Она громко говорила, что бедным переводчицам, которые мотаются с шести утра до полночи не дают ни есть, ни даже ночью передохнуть; что ее допрашивали, где она была ночью, и что она ответила: «После работы что хочу, то и делаю, личная жизнь никого не касается!»
Потом мы летали на концерт в Алма-Ату и я увидела впервые в жизни женщин в черной парандже. Мужчина, стоявший рядом со мной, спросил, что я думаю о женщинах в парандже, он считал это пережитком прошлого. «Сейчас совсем другое время!» - говорил он. Я ответила, что они закрывают лицо, чтобы уберечь кожу от загара, веснушек, в общем, чтобы сохранить кожу лица красивой и молодой. Мужчина был в негодовании от моих слов! Ему нравились женщины открытые! И он выразительно смотрел на меня.
В Самарканде мы ходили на очень красочный рынок и покупали восточные сладости, соленый миндаль. Потом мы осматривали гарем, уже изрядно потрепанный столетиями. Но оставшаяся бирюзово-голубая кафельная мозаика была изумительно красива! И я думала, что плохо быть десятой или сотой женой султана и жить в гареме. Но неплохо то, что султан содержал всех своих жен и детей сам и не выбрасывал постаревших жен на улицу, как это часто бывает у европейских мужчин.
Я видела в одном из переулков Москвы гарем Лаврентия Берия. В нем он содержал более ста заложниц. Его служители ездили по улицам города, когда дети шли в школу. Они хватали девочек, затаскивали их в машину и увозили в гарем. Больше девочки не видали своих родителей. Актрис, которые отказывались вступать в интимные отношения со служаками Лаврентия Берия, арестовывали за отсутствие патриотизма, как врагов Родины, и ссылали на Колыму или в Ледовитый океан.
На Кавказе принято «умыкать» девушек. Мужчины долго прятались в кустах и высматривали ее, затем неожиданно хватали, связывали, клали ее, как мешок с картошкой, на коня, и быстро исчезали.
В гостинице Самарканда мы повстречали модный в то время джазовый оркестр. Музыканты рассказали нам, что на улицах продаются очень вкусные шашлыки. Один джазист съел их слишком много, и его увезли на скорой помощи в больницу. Из предосторожности мы купили лишь по одной порции шашлыка.
Из Средней Азии мы летели с концертом в Петербург. Я послала из Ташкента открытку на мой факультет Университета, что я работаю переводчицей и надеюсь скоро вернуться к учебе.
Я боялась, что запущу лекции и не сдам экзаменов. Из жаркой Средней Азии мы прилетели в Петербург, где уже шел снег, а я была в легкой одежде. Конечно, я быстро простудилась, у меня поднималась температура.
Мой скрипач хотел непременно купить мне шубу. Он объяснял, что у него есть деньги, и повел меня перед концертом  в магазин. Кажется, в комиссионном магазине он увидел импортную шубку, которую он заставлял меня примерить. Я отказывалась. Наконец, я остановилась на теплом шарфе.
Он был добр и внимателен ко мне, а после концерта, за ужином он решил послать открытки с видами Петербурга всем своим друзьям. Он попросил меня расписываться на каждой открытке. Я придумывала смешные шутки к каждой открытке и мы хохотали. Мы расстались друзьями и долго потом обменивались письмами. Перед отъездом он подарил мне сувенир – японскую куклу и веер.
Я вернулась к учебе и лекциям. Как-то в субботу вечером я познакомилась в клубе Университета на танцах со студентом из Марокко, Ибрагимом. Мне хотелось познакомиться со студентами-физиками своей национальности. Они казались мне очень умными и мужественными. Ибрагим подошел ко мне сразу. Он был небольшого роста, чуть лысеющий молодой человек. Он был с друзьями и говорили они между собой по-французски. Станцевав со мной один танец, он уже больше не отходил от меня, хотя мне хотелось остаться одной и ждать приглашения от других молодых людей. Ибрагим не отставал, он хотел все знать обо мне и попросил мой телефон, хотя я не решалась давать его. Он начал часто звонить и сам приходил прямо к дверям моей комнаты, чтобы увидеть меня. Он рассказывал, что его знакомая марокканка встречается с русским мальчиком и тот очень ревнив. Когда этот русский видит подругу-марокканку в окружении других молодых людей, он чернеет от ревности. Позже Ибрагим сказал, что этот русский хочет жениться на марокканке и она обдумывает свой шаг.
Ибрагим пригласил меня однажды в город, в кафе. Он был очень увертлив, много курил и пил кофе. Я не воспринимала его как молодого человека моей мечты, я болтала с ним как с подружкой, не больше.
Однажды он пригласил меня на спектакль в котором, как он сказал, играл муж одной русской парижанки. Эта русская парижанка приехала в университет на один учебный год. Она была студенткой из Сорбонны с известной всем русским исторической фамилией.
Ибрагим всегда очень внимательно смотрел на меня, когда произносил слова о том, что кто-то приехал из-за рубежа и вышел замуж или женился здесь.
После спектакля мы прошли за кулисы с женой актера, русской-парижанкой. Она была приятная молодая дама с хорошими манерами. Мы сидели и пили, кажется, шампанское, мужчины много курили, когда к нам за столик тихо подсел незнакомый мужчина среднего возраста.
Он подсел тихо, крадучись, как вор; был плохо одет, не расчесан и не чистоплотен. Нам было неприятно это соседство и мы молчали, разговаривая лишь изредка и неохотно, посматривая на незнакомца.
Я всегда холодно разговаривала с Ибрагимом, не позволяла ему дотрагиваться до себя, и он называл меня холодной как лед, а себя – горячим, как пламя. «Мы – лед и пламя!» - говорил он. Потом он начал спрашивать, выйду ли я за него замуж; я ответила отрицательно и каждый раз собиралась разорвать отношения, просила больше не звонить и не приходить. Но каждый раз он хитро и гибко добивался встречи. Однажды он пригласил меня под каким-то предлогом в свою комнату. Я долго отказывалась, но после долгих уговоров получилось, что я все-таки сдалась и пошла ненадолго, ожидая, что у него будут еще гости – французы и я буду не одна. Он предложил выпить французское вино и приготовил еду своей национальности. За столом после напитка я вдруг стала почти засыпать, я начала клевать носом. Он отключил свет и полез мне под платье. Он тяжело дышал и был красен в лице. Я начала вырываться, но он был цепкий и пытался раздеть меня, начал срывать нижнюю часть моей одежды. Большим усилием, преодолевая туман в голове и необычную сонливость, я оттолкнула его, вырвалась и выбежала в коридор.
Я бежала в свое общежитие на свой этаж к подругам и долго рассказывала, возмущаясь, что Ибрагим хитростью заманил меня к себе, начал раздевать меня, притом опоил меня чем-то снотворным.
Мои подруги советовали мне никогда не заходить в комнату мужчин одной, потому что неопытных девушек сманивают, спаивают снотворным и насилуют. Позже эта девушка с ужасом узнает что именно случилось с ней.
Ибрагим звонил еще раз, но я твердо сказала, что не хочу его больше видеть.
В это время я случайно встретила на нашем факультете того, кто позже стал моим мужем.
Он стоял в гардеробе и надевал плащ, чтобы уйти, а я только что пришла на факультет и раздевалась, чтобы сдать пальто в гардероб. Когда я увидела его, он показался мне настоящим Аполлоном Бельведерским – высокий, с сильными плечами, красивым лицом с голубыми глазами и светлыми кудрявыми волосами. Он смотрел сверху вниз с высоты своего роста на всех вокруг него, копошащихся студентов более низкого роста, и выглядел как-то отрешенно. Он ушел в окружении нескольких студентов и студенток. Я поняла, что он иностранец.
В одно из воскресений утром, а это была весна, мои подруги предложили пойти во двор общежития и позаниматься гимнастикой. Выйдя во двор, я удивилась, увидев множество студентов в спортивных костюмах. Все они бегали, прыгали, делали гимнастику; некоторые играли в футбол, в волейбол или с ракеткой в руке отбивали мячики.
Мы тоже начали прыгать и разминаться, как вдруг я увидела того самого Аполлона Бельведерского, который играл в теннис. Он держал небольшую теннисную ракетку и пластиковый китайский мячик, и отбивал его другому студенту. Мы медленно приближались к ним, прыгая и делая гимнастические упражнения. Вдруг этот Аполлон Бельведерский так ударил по мячу, отбивая его в сторону своего приятеля, что задел меня, и я чуть не упала. Кажется, он извинился  и помог мне подняться. Мы продолжали делать упражнения, потом присоединились к волейбольному кругу.
Спустя некоторое время, выходя из своей комнаты в коридор, я увидела вдалеке одну грузинку со своим молодым человеком – поляком.
Рядом стоял этот самый Аполлон Бельведерский  и несколько девушек-иностранок. Я поздоровалась с грузинкой и поляком, но продолжала стоять, как вкопанная, и смотрела на Аполлона и компанию девушек. Вероятно, они заметили, что я пристально и с интересом смотрю на них, потому что грузинка сказала мне: «Рита, познакомься, это мои австрийские друзья…». Так я познакомилась с австрийцами, и у меня еще хватило мужества пригласить их к себе в гости. Кажется, мы сначала пили грузинский чай у грузинки, потом пошли ко мне.
Почти у всех знакомых студентов пили кофе, иногда с лимоном, но у меня кофе никогда не было. Был лишь чай, который мы пили из расписных греческих чашечек.
Австрийцы сказали, что приехали на один учебный год изучать русский язык. Они пригласили меня к себе и я не отказывалась. Несколько раз мы ходили, кажется, на выставки и в музеи, и Экард был всегда в этой компании. Оставшись одни, я сказала, что он нравится мне, и он попытался неуклюже обнять и поцеловать меня. Я сразу же предупредила, что я хочу дружить, но близкие отношения я вижу лишь после того, как выйду замуж. Мы договорились дружить и любить. Он заметил, что хочет серьезных отношений, но для того, чтобы жениться, надо знать друг друга лучше, и он должен поговорить об этом со своей мамой.
Моя грузинская соседка дружила с поляком и, вероятно, близко. Однажды неожиданно приехала ее мама из Грузии, и не застала ее в своей комнате, она ночевала у поляка. Узнав, что дочь близка с поляком, мать устроила скандал, так как, по рассказам у грузин строгие нравы и девушка должна выходить замуж невинной. Они быстро поженились.
Теперь я встречалась с Экардом и мы вдвоем бродили по городу, ходили в театр, ездили в Петербург. Он рассказывал, что наша столица очень большая, с широкими улицами, а Вена меньше и улицы в ней уже, и там, в основном, горы. Мы ездили в Троице-Сергиеву Лавру, осматривали все здания, говорили с батюшкой, который на прощание подарил нам большую Библию.
Когда Экард уезжал домой, мне было жалко расставаться. Но он сказал, что вернется осенью еще на несколько месяцев. Мы переписывались, он писал, что учится в Венском Университете, но переводится в Грац, а родители живут в Линце. Все девушки в общежитии удивлялись его постоянству и радовались за меня. Они видели нас вдвоем довольно часто, видели, что мы обнимались, целовались.
За несколько дней до отъезда Экард позвонил и сказал, что хочет придти ко мне. Я согласилась и пошла в кухню готовить чай.
Выходя в коридор, я неожиданно увидела вдалеке Ибрагима, спешащего ко мне. Он улыбался и издалека начал махать мне рукой. Я нахмурилась и по моим жестам и поведению он понял, что я не хочу его видеть. Ситуация была непростая, мне неприятны были эти домогательства и хитрости мужчины, как неприятно было вновь и вновь повторять, что я не хочу его видеть и переживать снова его требования. И вдруг за ним я увидела идущего ко мне Экарда. Он был намного выше и плечистей Ибрагима и тоже увидел меня. Я улыбнулась ему, мой взгляд шел выше Ибрагима, и тот понял, что я улыбаюсь и махаю рукой кому-то другому позади него.
Ибрагим обернулся назад и увидел Экарда, который тоже смотрел на меня и улыбался. Ибрагим понял все! Какое у него было лицо! Какая ненависть и злоба светили в его глазах! Он с такой ненавистью смотрел на проходящего мимо него и улыбающегося мне Экарда, что я испугалась. Я боялась, что он может натворить, даже убить кого-нибудь из нас. Больше он не появлялся на этаже.
После отъезда Экарда жизнь продолжалась, как прежде, нужно было ездить на лекции, готовиться к экзаменам.
На нашем этаже жили девушки, изучавшие итальянский язык, и одна из них часто варила кофе, двери ее комнаты были вечерами широко раскрыты. Проходя по коридору после лекций, можно было заглянуть на несколько минут и поболтать после тяжелого дня. Однажды я увидела у нее группу людей, сидящих и пьющих кофе с лимоном. Они говорили по-итальянски и сказали мне, что приехали сюда, как обычно, на один учебный год. Им нравилось, когда кто-нибудь разговаривает с ними по-русски, им нужно было практиковаться на этом языке.
Итальянцы были студентами из Рима и Милана. Они ужасались холодному климату в нашей стране и снегу, которого не каждый из них видел до этого. Они делали много ошибок в русском языке и, смеясь, мы исправляли их.
«Чего ты сегодня кухняешь?» - говорил один из них. Девушка-итальянка жаловалась, что кушетка, на которой мы спали, очень жесткая и она не может заснуть на ней. Такие кушетки были в каждой комнате, днем они служили диваном, а ночью мы расстилали на ней постель. Мы не чувствовали неудобств, но итальянка сказала: «Я не могу спать без матроса». Смеясь, мы объяснили ей, что матрос – это человек, служащий на корабле, в море; а матрац – это часть постельной принадлежности, и если она хочет, может купить матрац в магазине.
Один из итальянских студентов, Енцо, сразу же стал внимателен ко мне. Я старалась общаться с ним лишь в компании других студентов, но не оставаться с ним наедине. Иногда мы ездили в музеи. Как-то они всей компанией поехали на ипподром кататься на лошадях. Я не поехала, мне нужно было готовиться к лекциям. Когда они вернулись, я играла на пианино в холле общежития. Время от времени я любила поиграть на пианино Шуберта, Бетховена, Сибелиуса.
Итальянцы всей компанией вошли в холл, кажется, девушки приготовили чай или кофе. Енцо сразу же подсел ко мне. Он сидел и слушал, как я играю и влюбленно смотрел на меня. Вся компания сидела в одежде для верховой езды, смотрела на нас и улыбалась. Они кивали головой в нашу сторону и говорили что-то вроде – «Вон, сидят два голубка».  Он ухаживал за мной, но я боялась этого, я боялась влюбленности мужчины, потому что это приведет к серьезным и неприятным последствиям. Мне просто хотелось провести несколько часов в компании, отдохнуть после напряженных лекций и занятий.
Однажды я заболела, у меня была простуда. Я осталась дома, и откуда-то итальянец Енцо узнал, что я больна. Он был очень мил и принес мне еду, которую он купил недалеко в магазине полуфабрикатов. Опять он сказал, что любит меня и хочет жениться на мне. И я опять должна была пережить неприятные минуты и сказать, что я не хочу выходить замуж за иностранца, мне не позволят родители. Он плакал и умолял, но я была непреклонна. Он рассказывал, что его родители живут в большом доме, и у них много собственной земли. Он ушел расстроенный. Позже девушки-итальянки рассказывали, что они долго обсуждали это событие и утешали его.
Много лет спустя я узнала, что этот итальянец стал дипломатом, и успешным человеком. Я рада этому. Мне нравились итальянцы, они не злые, очень гуманные и тактичные люди. В их характере, как в солнце, много тепла, добра и нежности.

Зимой следующего года одна из однокурсниц пригласила меня праздновать встречу Нового года с английскими и американскими студентами. Я не планировала встречу Нового года, т.к. через день у меня был трудный экзамен, я боялась потерять время.
Моя знакомая привела меня в студенческую комнату, где уже было весело: стояло несколько пустых столиков без еды или напитков, а за столиками сидели мальчики, студенты, англичане и американцы. Мальчики внимательно смотрели на танцующих девушек; казалось, что они решают очень трудные математические задачи, а не справляют Новый год.
Среди девушек выделялась одна, москвичка Наташа. Она училась тоже на английском отделении годом старше меня. Наташа всегда выглядела на факультете веселой и счастливой. Она была чуть полновата, ее круглое пухлое лицо с короткими, очень черными волосами, и ее черные веселые глаза расплывались в улыбке. Вокруг нее было шумно и весело.
Наташа крутилась в середине комнаты без туфель в прозрачных капроновых чулках. Вокруг нее крутились и вертелись в танце молодые девушки. Моя подруга сразу же исчезла в танце, а мне танцевать не хотелось; я стояла у стены и осматривалась, я немного стеснялась в незнакомой обстановке.
На меня никто не обращал внимания. Зазвучала музыка нового танца, и опять босая Наташа закрутилась и завертелась. Кажется, это были буги-вуги или твист, “Let’s twist again”, потом музыка Битлз. В таких танцах двигаться можно было без партнера. Наташа, двигая босыми ногами и бедрами, с улыбкой во все лицо, смотрела вокруг. Я не знала, что мне делать, я вышла в коридор. Мне вдруг захотелось пойти и повидать подругу по группе, которая была замужем за итальянцем. Там, на этаже вокруг елки мы и встретили Новый год. Позже, когда мне захотелось вернуться в кампанию англо-американцев, я поняла, что не помню ни этажа, ни номера их комнаты.
Через некоторое время на факультете рассказывали, что эта веселуха Наташа написала письмо, что ей хочется уехать в Америку и передала его через американцев, попрося о помощи с переездом.
Каким-то образом письмо попало в руки властей. Наташи вдруг не стало на факультете, она попросту исчезла. Студенты-москвичи поговаривали, что ее исключили из Университета и куда-то выслали, чуть ли не в Сибирь за это письмо. Через год Наташа вновь появилась на факультете, но не было на ее лице прежней улыбки до ушей. Она была похудевшая и очень сдержанная. После окончания Университета она, кажется, вышла замуж за американца, который работал в их посольстве.
Мне тоже одна из москвичек предрекала работу в Американском посольстве. Как-то на вечеринке у одной москвички, чьи родственники работали в «Интуристе» с английским языком, я встретилась с молодой девушкой, которая работала в Американском посольстве. Она внимательно разглядывала меня, говорила, что у меня красивый подбородок, глаза и фигура. Потом сказала: «Рита будет тоже работать в американском посольстве!», и объявила о всех выгодах этой работы.
Мои знакомые встречались с американцами и другими, говорящими по-английски студентами, чтобы упражняться в разговорном английском языке. Мне тоже хотелось практиковать свой английский язык, но я не знала, с кем. На нашем этаже жила одна американская студентка, ее дверь была напротив моей. Иногда вечером, готовя ужин или чай, я встречала ее на кухне, но стеснялась предложить ей обмениваться разговором, хотя я знала, что иностранцы хотят говорить по-русски, чтобы углубить свои знания.
Я готовила чай на кухне и читала английскую книгу. Рядом я услыхала английскую речь и увидала эту американку с американцем.  Американец был молодой высокий блондин с голубыми глазами. Мы разговорились и я пригласила их на чай. Так я познакомилась с Биллом. Он рассказывал, что изучает математику в Princeton University (Принстон) и что этот университет находится где-то около Нью-Йорка. А сам он родом из Сиатла, штат Вашингтон. Я все не могла понять, почему город Вашингтон находится на Востоке, а штат Вашингтон на Западе США. Он объяснил это. Он рассказывал, что Нью-Йорк очень освещенный город, там много рекламы на зданиях и ночью в городе так же светло, как днем. Он и его друзья снимали дом недалеко от Университета, а таких общежитий, как у нас, у них нет. Они ездят в Университет на своих автомобилях и он сдал экзамены на водительские права еще в средней школе. У него четыре брата и каждый брат имеет свою машину.
Мы гуляли с ним в центре города, пошли в библиотеку иностранной литературы, куда я часто ходила заниматься. Копаясь в каталоге, он нашел карточку с именем своего отца и сказал, что его отец ученый и его книги можно найти даже в этой библиотеке.
В это же время была встреча в библиотеке с американским писателем Дж. Стейнбек и мне удалось взять у него автограф.
Приезжал в столицу Стратфордский Шекспировский Мемориальный Театр. Бедным студентам билеты были не по карману. Тогда в Колонном зале Университета была устроена встреча с артистами этого театра. Было много народу и боялись, что обрушится балкон на сидящих в партере. Мы с подругой прогуливались по коридорам Университета, а около почтового отделения стояла группа артистов этого театра и улыбалась нам.
Билл пригласил меня на какой-то прием в американском культурном центре, но я отказалась, я боялась.

Наконец, однажды он пришел ко мне вечером. Мой стол был завален книгами и тетрадями. Я включила радио, передавали классическую музыку. Рядом с радио лежали мои ноты с вальсами Шопена, Сибелиуса.  Я рассказывала ему, что мне нравится балет и я часто хожу в Большой Театр и в Зал Чайковского слушать классическую музыку. Я говорила, что плохо знаю английский язык, и он исправлял мои ошибки. Он рассуждал о политике, но я сказала, что никогда не слушаю новостей по радио, а только музыку. Новости скучные. Билл никогда не давал волю рукам, и мне это нравилось; мне просто хотелось разговаривать, обсуждать жизнь и иметь друзей.
Потом он вдруг стал серьезнее и внимательно начал смотреть на меня. Он вдруг сказал, что хочет жениться на мне. Согласна ли я? Мне не хотелось портить ему настроение, не хотелось терять друзей. Но пришлось сказать, что я не могу выйти за него замуж и ехать в чужую страну. Я боюсь, и мой отец не позволит мне ехать в Америку.
Глаза его сузились, губы сжались. Вдруг, подумав, сама не зная, почему, добавила:
«Билл, я не могу выйти за тебя замуж, но ты будешь президентом Соединенных Штатов Америки!» Сказав это, я очень удивилась, а он вдруг стал целовать меня в губы, шею, грудь. Он прижимался ко мне, и я чувствовала, как мое платье стало мокрым. Он упал на мою кушетку и лежал вниз лицом, не двигаясь. Я молчала. Мое платье было мокрое ниже пояса, и я не знала, что делать. Через некоторое время он встал, попрощался и вышел. Его брюки тоже были мокрыми. Больше я его не видала.
Я была взволнована и не могла спать. Я пошла к подружке, которая изучала шведский язык, и мы долго обсуждали его предложение и мой отказ. Мы все думали, как сделать, чтобы никто не страдал? Билл был хороший человек и мне больно было обижать его.  Одновременно мы также знали, что за любую связь с иностранцем могут исключить из Университета, а это казалось нам концом всей нашей жизни, концом света!
Мы знали, что многие поплатились за связи с иностранцами дорого – попали в лагеря Колымы или Магадана. Мы страшились такой судьбы!
Но все эти люди, такие разные, жили рядом, мы встречали их ежедневно. Кроме того, нужно было совершенствовать знания иностранного языка, а это невозможно без контактов с иностранцами. Как же жить? Что делать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы?

Соседка-американка теперь зло смотрела на меня, когда мы встречались в коридоре или на кухне. Однажды в центре города, проходя мимо группы людей, вероятно, американцев, я услыхала злой ропот в мою сторону. Я поняла, что это американцы и что они ненавидят меня из-за Билла.
Моя мама говорила мечтательно: «Как хорошо, если бы все дочки вышли замуж и жили бы в одном городе!»

Наши занятия были очень напряженными, практически, только воскресенье было свободно, и я очень уставала.
Обычно, весь день до часу – двух часов мы были на занятиях, после этого обедали в столовой и шли в библиотеку Университета. Мы занимались до 7-8 часов вечера, потом возвращались – кто домой, кто в общежитие. В один такой вечер, очень уставшая, я ехала в общежитие на автобусе. Ехать в метро было быстрее, но надо было делать пересадку, а автобус останавливался прямо у дверей общежития. Я помню, что смотрела из окна автобуса и любовалась закатом солнца за каким-то старинным особняком столицы. За витой оградой сада росли редкие деревья. Вдруг ко мне подсел молодой человек высокого роста. Это был Билл. Я уже давно не видала его и удивилась. Мы поздоровались и, сидя рядом, он рассказал, что они ездили с остальными иностранными студентами по стране, это была часть их учебной программы. Потом он добавил: «Сегодня убит президент США Кеннеди! Ты слыхала об этом?» Конечно, я ничего не слыхала об этом, я даже толком не знала, кто являлся президентом США. Я помню, как однажды один очень умный англичанин сказал неодобрительно: “In USA you can buy guns like a pair of shoes! You can even place a tank in front of your home!”
(«В США можно купить ружье, как покупают пару туфель! Там можно даже купить танк и поставить его перед своим домом!»)
Я вздрогнула, и ответила: “I’ll never go to the USA! I don’t like when people kill each other!”
(«Я никогда не поеду в США! Мне не нравится, когда люди убивают друг друга!»)
Летом нам предложили работать переводчиками на Международном кинофестивале. Наше бюро переводчиков было расположено прямо в гостинице, в центре столицы, и каждое утро мы ездили из общежития в центр города.
Фойе гостиницы было с высокими потолками, большими мраморными колоннами, коврами, кожаными диванами и громадными хрустальными люстрами. В фойе всегда было много народу, и стоял гул голосов, как в пчелином улье. В центре было небольшое кафе. Однажды, проходя на работу, я увидела на одном из диванов молодую девушку, которая сидела и горько плакала, рассказывая что-то. Возле нее толпились люди, возможно, журналисты, которые задавали ей вопросы, и она, плача и вытирая слезы, рассказывала о чем-то.
Когда я прошла в бюро и сказала, что в фойе что-то происходит, более опытные переводчицы ответили, что это американка. Она рассказывает, что влюбилась в какого-то русского политика и хочет выйти за него замуж, но этот политик отказывается встречаться и говорить с ней.
Американка продолжала горько плакать и говорила, что видела этого русского политика по телевидению в Америке и влюбилась в него. Она приехала в русскую страну, чтобы увидеть этого политика и выйти за него замуж.
Из фойе доносились громкие голоса, и чей-то мужской голос почти криком отвечал ей: «Мой отец никогда не женится на вас, он уже женат, извините!»
Это был сын политика, высокий молодой человек лет двадцати пяти, вероятно, ровесник американки. Имя этого политика было, кажется, Козлов.
В другой раз в бюро пришел молодой человек и стал объяснять, что он из Америки и ищет своего брата, студента, который, якобы, учился здесь, заболел и попал в больницу. Названия больницы он не знал и просил нас помочь ему найти брата.
Он присел рядом со мной за столик одной из переводчиц, а я обзванивала все, какие можно, больницы. Потом он предложил мне поехать с ним в одну из больниц, но я категорически отказалась. Им стали заниматься другие переводчицы. Почему-то мне показалось, что он – брат Билла.
Несколько дней прошло спокойно, как вдруг опять произошло неприятное происшествие. В бюро вошел мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Он был небольшого роста, светловолосый, с голубыми глазами. Он подошел ко мне и сказал по-английски, что заблудился в центре и ищет свою гостиницу.
Эта гостиница находилась недалеко, прямо на главной улице, и я объяснила ему, как туда пройти. Молодой человек настаивал, чтобы я вышла на улицу и показала, как туда пройти. Начальница позволила мне выйти с ним на улицу, хотя я не хотела идти. Мы вышли из гостиницы и я довела его до угла, и объяснила, что надо идти прямо, никуда не сворачивая, и по правой стороне улицы он найдет свою гостиницу. Я хотела вернуться в бюро, но молодой человек продолжал настаивать, чтобы я довела его до самой гостиницы, т.к. он иностранец и мог легко заблудиться в большом городе. Улица была центральная, по ней ходили большие толпы людей, катили сотни машин.
Нехотя, я пошла с ним, мы немного разговорились. Я сказала, как меня зовут, что я студентка, а работаю лишь летом, так как не хватает служащих. Мысленно я назвала его «облезлый барин»: был он не первой молодости, немного потрепан жизнью, с поредевшей шевелюрой. Я чувствовала, что он чуть авантюрный, и решила держаться с ним осторожно, чтобы не случились неприятности. Дойдя до гостиницы, я обрадовалась, что все прошло благополучно и стала прощаться. Но не тут-то было! Мужчина был опытный, старше меня, чего я так боялась, и стал умолять меня войти с ним в гостиницу. Почему-то я смотрела на этого «облезлого барина», как в гипнозе, и последовала за ним. Я пыталась сопротивляться, мне следовало остановиться около дежурной по этажу, но я, как загипнотизированная, следовала за ним. Он говорил о каких-то документах, в которых нужно было разобраться, и я толком не знала, входит ли это в мои обязанности переводчицы или нет. Мы знали, что нужно помогать иностранцам в чужой им стране, и думали только о хорошем – о помощи человеку, попавшему в трудную ситуацию.
Я осторожно вошла в его номер. Закрыв дверь, он вдруг начал с силой прижимать меня к себе, обнимать и попытался расстегнуть мою блузку. Он хотел сорвать с меня одежду и повалить меня на кровать.
Я вдруг поняла, что все это время он притворялся, что он знал, как пройти в гостиницу, но обманывал меня и заманивал в свой номер.
Я вырвалась и бросилась вон из номера, вероятно, моя блузка была не совсем застегнута. Я благодарила бога, что дверь номера не была заперта. Пробежав мимо дежурной по этажу, которая с испугом смотрела на меня, я бежала вниз по лестнице, но он уже настигал меня. Мне следовало остановиться около дежурной и объяснить ей, что мужчина заманивал меня, но я бежала вниз; мне казалось, что там, где много народу, на улице, будет безопаснее.
Я задыхалась, и в дверях гостиницы замедлила шаг, чтобы перевести дух, но тут он настиг меня и стал извиняться. Я хотела вернуться на свое рабочее место. Вероятно, мужчина был очень опытный и стал объяснять, что ему нужно доехать до Воробьевых Гор. И опять ему удалось убедить меня, опять я оказалась как под гипнозом. Приехав на метро на Воробьевы Горы он убедил меня, что хочет сфотографировать меня на фоне Университета. Нехотя, я согласилась, но сразу же после этого отъехала в центр, в бюро переводчиков. Там я была окружена другими переводчицами, которые расспрашивали меня, почему я была так долго. Вдалеке сидела начальница и с неудовольствием высказывала: «Однако, это слишком долго длилось!»
Я с жаром рассказала, что приключилось со мной; как этот «потерявшийся», как он говорил, иностранец заманивал меня в свой номер, как я боролась с ним, как мне пришлось ехать с ним на Воробьевы Горы и фотографироваться, как я еле вырвалась от него. Я устала и сильно переволновалась. Я сказала начальнице, что не знаю точно, каковы наши обязанности и что именно имеют право требовать туристы от нас.
Несколько дней прошло спокойно, потом всех нас, переводчиц, вызвали этажом выше для обсуждения работы. Мы сидели, стояли вокруг стола, за которым сидел не знакомый мне мужчина, вероятно, начальник, которого надо было слушаться. Он был немного нервный и курил сигарету за сигаретой. Вся комната была в дыму, в пепельнице лежала гора окурков.
Наконец, поговорив, он обратился ко мне: «Убери окурки!» Я ответила, что я не курила и продолжала стоять. Тогда он грубо сказал: «Не будешь слушаться, не будешь работать!» Я выбросила окурки, но, вернувшись в бюро, вела себя очень осторожно и обдуманно, чтобы до конца фестиваля не случилось новых неприятностей. Я знала, что на работе мужчины могут требовать не все, чего захотят от женщины.
Вечером в общежитии мы обсуждали нашу работу. Мы сидели в комнате одной из студенток, кто на кушетке, кто на подоконнике. Была тихая летняя ночь, из окна общежития, с вершины Горы, была видна река с мостом, и дальше, за рекой вдалеке огни ночного города и центр с красными башнями и рубиновыми звездами.
Мы рассказывали, что с нами приключилось во время работы. Мы пили кофе с лимоном, больше ничего не оказалось в доме, и у каждой из нас был почти такой же рассказ.
«Скажи, как защищаться от насильника, от негодяя, когда он намного сильнее и опытнее тебя? Что делать?»
«Надо снять туфли и бить каблуком! Прямо в морду!», - говорила одна.
«Надо в сумочке носить вилку!», - додумалась другая, считая, что сказала что-то мудрое.
- «Пока ты наклоняешься за туфлей, или достаешь вилку из сумочки, он тебя схватит, и не двинешься! Они намного сильнее нас!»
- «И ничего нельзя пить, когда останешься один на один с незнакомым тебе мужчиной! Он может подсыпать в напиток снотворного! Когда очнешься – все пропало!»
И мы долго сидели и все думали, как защищаться от насильника? Что делать? И как жить дальше? И ничего не могли придумать.
Субботними и воскресными вечерами в зале на нашем этаже проводились встречи и диспуты. Организовывали вечера то французы, студенты из Сорбонны, Марселя вместе бельгийцами, то итальянцы. Они упражнялись в русском языке с нами и рассказывали о своих странах. Мы, в свою очередь, узнавали много нового, учились у них, рассказывали о жизни в нашей стране, сравнивали культуру и жизнь наших стран. Мы еще очень мало знали о жизни, но выходило все весело.
Однажды одна студентка из Индии организовала вечер по-индийски и пригласила всех, кого знала. Мы пили чай и она подарила всем по сари. Так мы и сфотографировались все вместе в сари. Европейцы умели проводить вечер красиво, очень культурно, и, расходясь, мы благодарили их за приятно проведенное время. Оставались хорошие воспоминания о встрече.
Напротив моей комнаты жили французские и американские студентки. Мы часто болтали вечерами, когда двери у всех были раскрыты, пили чай, многие курили. Итальянцы пили кофе, они привозили с собой кофейники, очень высокие, граненые из нержавейки.
Одна из француженок, Жаклин, нравилась мне. Сама Жаклин была некрасива, с длинным орлиным носом, тонкими губами, веснушчатая и не стройная. Своей некрасивостью она чем-то напоминала мне княжну Марию Болконскую из «Войны и мира». Каждый раз, встречая ее, я думала: «Какая она некрасивая! Но какая приятная в обращении и манерах! И какой ум!»
В ней было много культуры и французской манеры приятно общаться. У нее многому можно было поучиться, как себя вести в обществе, как отточить свои манеры.
Иногда мы вместе ездили в город за покупками или просто посмотреть интересные места. Однажды в субботу вечером я довольно поздно возвращалась домой. Я доставала ключ от комнаты из сумки, когда ко мне подошел огромного роста африканец. Кажется, я видела его один-два раза возле комнаты Жаклин. Он спросил меня, знаю ли я, где Жаклин. Я ответила, что не знаю. Я отперла дверь и, считая, что африканец ушел, вошла в свою комнату. К своему удивлению, я увидела, что африканец входит следом за мной в коридорчик перед моей комнатой. Я попятилась в свою комнату и немного растерялась. Африканец двигался в мою сторону и опять что-то начал спрашивать про Жаклин. Он остановился в дверях моей комнаты; я почувствовала угрозу.
Африканец стоял в дверях, упершись обеими руками в косяк двери, головой он доставал потолок. Он наклонил голову вниз и, не мигая, кровавыми глазами упорно смотрел на меня. Взгляд его был тяжел. Мне казалось, что он начинал медленно двигаться в мою сторону. От испуга я хотела закричать, но из горла вырывался лишь очень слабый звук. Я знала, что не смогу выбежать из комнаты, потому что африканец загораживал дверь. Но дверь была раскрыта!
Кажется, в эту минуту кто-то проходил по коридору общежития, и я вдруг вздохнула и стала кричать. Люди в коридоре обернулись в мою сторону, африканец оглянулся назад, и я в эту секунду с криком проскочила мимо него в коридор. Он не посмел схватить меня; я стояла в коридоре, а африканец в моей комнате. Он вдруг вспрянул, как будто очнулся, выпрямился и вышел из моей комнаты.
Я подошла к пульту с телефоном, где сидели другие девушки и, трясясь, начала рассказывать о случившемся. Я боялась возвращаться в свою комнату и ждала, когда вернется домой Жаклин. Ждать пришлось долго. Жаклин успокаивала меня, она видела, что я дрожала от страха, и была смущена. Она извинялась и сказала, что больше не позволит ему и другим африканцам приходить к нам в женское общежитие.
Наш факультет бы узок и тесен. Здание было старое и не вмещало все увеличивающееся число студентов. Мы толпились в коридоре во время перемен и в гардеробе перед зеркалом.
Причесываясь в гардеробе, моя подруга толкнула меня в бок и прошептала: «Смотри! Знаешь кто это?» - она указала на небольшого роста брюнетку. «Нет!» - ответила я шепотом – «Кто это?»
«Это внучка Сталина, Гуля Джугашвили. Она учится на год старше нас на французском отделении». Мы уставились почти до неприличия на рядом стоящую маленькую девушку. Я хорошо рассмотрела ее. Она была явно грузинского происхождения, ее очень черные волосы были  коротко острижены, нос длинный, как у всех грузин. Она была стройная, одетая в черное, наглухо застегнутое платье и темные чулки и туфли. Она была абсолютно не накрашена и выглядела очень опрятно и скромно.
Моя подруга продолжала толкать меня в бок и шептать: «Посмотри, какое у нее на руке кольцо! Знаешь, что на этом кольце? Это черный камень в ее кольце с профилем Сталина!» И действительно, в ее золотом колечке был вставлен черный камень с его профилем.
Вероятно, Гуля заметила наш шепот и наши взгляды; она быстро ушла, почти рассмеявшись. Мне она понравилась своей скромностью и простой элегантностью. Обычно имя Сталина ассоциировалось с ужасами повальных арестов, с концлагерями Магадана и Колымы. Гуля же производила впечатление культурной девушки с дворянским вкусом.
Чаще всего я ездила на занятия на метро, т.к. ехать было намного быстрее. На автобусе было дольше, но он останавливался прямо у входа, а это было удобнее.
Однажды утром по дороге на факультет я сидела в автобусе и перечитывала лекции. На коленях у меня стояла большая сумка с книгами, которые нужно было вовремя сдать в факультетскую библиотеку.
Книг было много, сумка была тяжелая и я решила ехать на автобусе. Во время езды рядом подсел молодой человек. Я не обратила внимания на него, я была занята чтением. Через некоторое время я почувствовала на правой ноге выше колена чесотку, или зуд, как будто муравьи или тараканы бегают по ноге. Я подумала, возможно тараканы или другие насекомые попали в мои чулки. Мне было неудобно. Я подвигала ногой, подвигала сумку, которая стояла на коленях. Все стихло, но через несколько мгновений опять что-то заползало по ноге. Я опять стала двигать ногой, чтобы остановить зуд. Становилось неприятно. Зуд продолжался. Не выдержав, я подняла сумку с колен, чтобы посмотреть под пальто.
К моему удивлению, я увидала руку мужчины, которая выползала из-под моего пальто и платья. Это был молодой человек, сидевший рядом, и своей рукой он ползал под моим платьем и пальто по голой коленке! Он сидел весь красный, как рак, но смотрел не на меня, а прямо вперед. Молодой человек встал, не посмотрев на меня, благородно и спокойно вышел из автобуса. Был он высок, худ со светлыми волосами. На секунду мне показалось, что это опять Билл, но я знала, что их группа уже уехала домой.
Вечером я рассказывала подруге эту историю. Я поражалась одному – как искусно и хитро все это обделывалось! Я была в чулках, в глухом платье, в пальто. На коленях стояла тяжелая сумка с книгами. Как можно было пролезть прямо под чулок на голое колено и скрести мою ногу? И в полном автобусе! Мы долго пили чай и обсуждали, как защитить себя от хитростей мужчин и насилия, даже не очень большого?
После занятий, в перерывах мы часто болтали с подругами о своих увлечениях и занятиях.
Одна девушка рассказывала, как они летом ездили на море, кажется, в Адлер, без мам и пап, в большой компании. Кажется, они жили дикарями, и она стала близка с молодым студентом. С ней случилось то, чего боятся все мамы девушек; что молодой человек водил ее к фельдшерице на операцию, и потом, после операции, покупал ей апельсины…
Девушка была очень милая и добрая из очень хорошей семьи и я удивлялась, что она говорит об этом весело, без страха.
У студенток-москвичек кампании по субботним вечерам были довольно часто и они весело проводили свободное время. Стол обычно был уставлен недешевым вином и закусками. Собравшись вокруг стола, они рассказывали анекдоты и хохотали до упаду. Мне нравилось проводить вечера в кругу молодежи, нравилось веселиться в конце недели; мне хотелось иметь друга. Обычно в московских кампаниях заводили пластинки и мальчики приглашали девушек танцевать. Мне не нравилось то, что незнакомый молодой человек, чье имя я даже не знаю, тащит меня в танце в самый темный угол и прижимается ко мне всем телом.
Обычно москвичи рассказывали о каких-то «чувихах» и «фарцовщиках». Я начинала говорить о том, что попала на премьеру балета в Большой театр, о том, как одна балерина показывала мне свои «рабочие мозоли» на ногах.
Хохоча, они обсуждали, как тоненькие балерины  - белоснежные лебеди могут отбрить тебя пятиэтажным матом, что зашатаешься!
Потом шли сальные анекдоты, типа: «Мужик пошел покупать мыло. Продавщица отвечает: «Мыло есть, но только яичное!» А мужик говорит: «Жаль, а я весь хотел помыться!»
Обычно после такого анекдота вся кампания хихикала, а другой продолжал следующий анекдот:
«В районную больницу приходит деревенская девушка. Врач проверил ее и сказал, что она ждет ребенка.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - отвечает девушка.
Через некоторое время в эту же больницу приходит другая девушка, из другой деревни. Врач констатирует беременность.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - опять отвечает девушка.
Приходит третья девушка, из третьей деревни, и опять врач определяет беременность.
- Кто отец?
- Андрюшка, отвечает опять третья девушка.
Врач удивляется: «И как это Андрюшка везде успевает? Эти девушки живут в разных деревнях, а ждут ребенка от одного мужчины».
«Да он на лисапеди» - отвечает та!»
Стоял хохот, всем было весело, а меня охватывало смущение, мне было неловко.
Как-то меня пригласили в кампанию недалеко от нашего общежития, в один из высотных домов у станции метро «Университетская». Мы с подругой встретились у метро и пошли в тот дом, где была запланирована вечеринка. Кроме этой подруги и ее молодого человека, тоже студента, я никого не знала, как и самого хозяина квартиры, которого я видела впервые. Мы вошли в квартиру, было полутемно, горела лишь одна лампа над обеденным столом. Молодой хозяин квартиры обменялся взглядом с моей подругой, зазвучала музыка и он взял меня за руки, начал танцевать. Он танцевал, крепко сжимая меня. Мне это не нравилось и я попыталась отодвинуться от него, хотя и продолжала танцевать.  Остальная кампания не знакомых мне людей, молча, не танцуя, стояла и наблюдала за нами. Молодой человек крепко держал меня в танце и вел к двери в другую комнату. Я пыталась остаться в той же комнате со всеми, я сказала, что не хочу уходить из комнаты. Он же, танцуя, смотрел мне в глаза и силой вел в другую комнату. Ногой он отворил дверь комнаты; света в ней не было. Я сопротивлялась и хотела ухватиться за косяк двери, чтобы не быть втянутой в темную комнату. Но он крепко держал меня и вел в темноту. Когда мы втанцевали с моим сопротивлением в эту комнату, он схватил меня в темноте и бросил прямо в кровать, повалившись на меня. Он начал молча рвать на мне одежду своими крепкими железными руками и раздвигать мои колени своими железными коленями. Я сопротивлялась, между нами шла борьба, а из другой комнаты слышна была громкая музыка, голоса и хохот людей.
Наконец, что было сил, я начала кричать, он на секунду отпустил меня и я успела подняться. Он понял, что ничего не получится и сильно ударил кулаком прямо мне в лицо.
Удар был такой силы, что я видела искры, вылетающие из моих глаз, хлынула кровь из носа. Почти теряя сознание, оглянувшись, я увидела открытую дверь и свет в ней, и, шатаясь, выползла из комнаты. Я побежала к входной двери, плача и оправляя платье. А вокруг меня веселилась и смеялась молодежь. Я кричала, что не хочу больше оставаться в этой кампании. Молодой человек той девушки, которая привела меня в этот дом, помог мне открыть  дверь и вызвался проводить меня до общежития. По дороге, плача и шатаясь, я рассказала ему как этот хозяин-хулиган силой тащил меня в кровать, как двигал своими железными коленями и больно ударил меня в лицо своим железным кулаком. Тот успокаивал меня, поправил мое платье и прическу, довел меня до общежития, оно было недалеко; обещал, что накажет негодяя. Я пришла к себе в комнату и повалилась на кушетку. Я была обессилена от борьбы и удара, болела голова, и я опасалась сотрясения мозга. Я могла только лежать и ждать утра.
Я вдруг поняла, как приятно, культурно и мило проводили мы время здесь, в общежитии с провинциальными и иностранными студентами, без насилия и избивания! Не было роскошных закусок и дорогих, непременно иностранных, вин. Зато было более интеллектуально, интеллигентно, просто, мило, без цинизма и вульгарностей.
Тогда, еще студенткой, я думала традиционно, как думают и мечтают молодые девушки. В провинции принято считать, что нужно найти свою половинку, своего любимого, с которым до конца своей жизни будешь делить радости и горе, а деньги – дело наживное.
Конечно, требуется время, чтобы узнать, есть ли у вас общие интересы, подходят ли характеры, можно ли доверять друг другу. Для этого надо чаще встречаться, проводить больше времени вместе, развить общие интересы. Мне хотелось найти свою половинку, чтобы выйти за него замуж, родить детей, иметь хорошую семью. Как говорят в английских молитвах: “You marry for better or for worse till death us part”. (Выходят замуж, чтобы жить в радости и в горе, пока не разлучит смерть).
Я искала в московских кампаниях культурных, умных собеседников, а не насильников типа Стеньки Разина, которые насилуют женщин и выбрасывают их в реку. Я думала о том, что рассказывала моя подруга, красивая, пышная блондинка с голубыми глазами, золотая медалистка и провинциалка. Один молодой человек долго добивался ее. Он обхитрил ее и завладел ею. После этого он очень переменился, стал презрительно обращаться с ней, а его мать тоже передавала ей пренебрежительные, унизительные замечания. Моя подруга ужасалась и плакала от их жестокостей, и чуть не покончила с собой. Она пережила его хитрости и жестокости, вышла замуж за англичанина и уехала к нему на родину.
Я переписывалась с моим будущим мужем. Он один или два раза приезжал в наш город, останавливался в дорогой гостинице. Я приходила к нему, мы сидели и разговаривали, обсуждали настоящую и будущую жизнь, когда поженимся. Я боялась гостиницы, была скована и осторожна. Официально он предложил мне считаться женихом и невестой, мы обручились, но сначала ему хотелось окончить Университет. После его отъезда студенты-австрийцы приглашали меня в гости и я рада была их вежливости и культурному поведению.
Та подруга, которая приглашала меня на злопамятную московскую вечеринку возле метро «Университетская», теперь с негодованием смотрела на меня. Она осуждала меня за то, что я не была близка с ее москвичами-студентами. Она с ненавистью говорила, что я дружу только с иностранцами. Это было не так. Мы дружили с соседями по общежитию, иностранцами и провинциалами. Но между нами не было циничных, жестоких обманов и полового насилия, которое, кстати, карается законом. Бросать обессилевшую девушку в постель, насиловать ее и называть это «любовью» считается преступлением.
Мне казалось, что, живя около Консерватории или Большого театра, около Национальных библиотек, можно быть культурнее и интеллигентнее, или стараться научиться этому.

Я рассказывала, что люблю Большой Театр и не пропускаю балетных премьер. Я видела всех балерин – солисток Большого театра; обожала и восхищалась Плисецкой в балете Сен-Санса, «Умирающий лебедь», ее руками, которые казались в танце без костей.
Я любила Максимову и Васильева, мне нравился «Класс-Концерт» Асафа Мессерера.
Я ходила на концерт выпускного класса балетного училища Большого Театра. В антрактах и после спектакля мы обсуждали с сидящими рядом зрителями-балетоманами технику танца балерин и их будущее. Обычно рядом всегда сидел кто-нибудь, кто знал все подробности их частной жизни. Говорили, что Максимовой сделал предложение один американский пианист, но она отказалась. Потом говорили, кто будет гастролировать в будущем; как одна иностранная балерина, кажется, Иветте Шовире, поскользнулась во время спектакля…
Когда я встречала балерин в жизни, мне нравились их прямые волосы и не накрашенные лица. Мне нравился их вкус в одежде и манера держаться. Я покупала пуанты и открытки в театральном магазине, вешала их в своей комнате, хранила все программы балетов. У меня были ноты и много пластинок с записями классической музыки.
Обычно я покупала недорогие билеты в Большой Театр, ведь денег у меня было немного. После того, как кончался балет и медленно начинал закрываться занавес, я бежала вниз в партер. Мы прыгали по ступенькам Большого Театра и билетерши в ужасе шарахались от нас, несущихся вниз, опасаясь, что мы снесем их с ног. Подбегая к дверям партера, мы переводили дух, замедляя ход, и уже степенно входили в зал, прямо к оркестровой яме. В это время занавес закрывался и все солисты выходили из-за закрытого занавеса снова и снова, и кланялись. Мы кричали «бис», чтобы они вышли еще раз. Многие балетоманы ждали артистов у выхода из театра.
Я окончила Университет и жила теперь на Кутузовском проспекте, снимая маленькую комнату, и работая в провинции.
Экард писал, что скоро приедет жениться. Когда он дал мне знать, что едет, я растерялась от неожиданности, у меня не было времени подготовить даже комнату для нас двоих, не говоря уже о том, чтобы пригласить гостей, заказать праздничный обед в ресторане. Приехала по телеграмме моя мать. Нам позволили расписаться быстрее обычного, так как мы знали друг друга более трех лет. Я встретила Экарда на вокзале, привела в свою комнату, где хозяйка квартиры обсуждала с мамой предстоящую свадьбу. Мы вышли с женихом прогуляться по городу и обсудить дела; мать хотела знать, в каком ресторане лучше заказать праздничный обед. Вернувшись в квартиру, я увидела, что хозяйка кричит и мечется, как грозовая туча. Она выкрикивала что-то грязное, что какие-то сумасшедшие приехали сюда жениться. Потом пришла еще одна женщина, очень маленькая брюнетка, ее глаз не было видно, они были закрыты густой черной челкой. Они кричали, что не допустят таких соединений, и стали выбрасывать наши вещи в коридор, на лестничную площадку. Потом потребовали, чтобы мы немедленно покинули их квартиру. Моя мама была в шоке и тряслась от их криков. Мы стояли на лестничной площадке и ничего не могли понять: ведь моему жениху дали въездную визу чиновники посольства, которые точно знали о предстоящей свадьбе. Почему же эти женщины устроили скандал? Моя мать сжалась, из глаз ее текли слезы. Я в ужасе смотрела на двух кричащих женщин и видела лишь волчий оскал их хищных, злых челюстей. Я чувствовала себя, как загнанный в угол зверек, к которому приближаются охотники, и мне нет спасенья, меня растерзают. Я ничего не понимала. Мы дружили в Университете, все это видели и с умилением смотрели на нас. Меня предупреждали, что такой красивый парень может только обещать, но никогда не женится на мне. Наши документы были приняты в ЗАГСе и на завтра назначена свадьба, значит, официальные органы позволили нам жениться.
 Хозяйка квартиры выкинула нас с мамой на лестничную площадку вместе со всеми вещами, причем самые дорогие, импортные вещи, оставила себе. Мама плакала и умоляла меня уехать домой, она дрожала. Мне было жаль ее и я испугалась, что подвела ее и отца.
В университетском общежитии нас приучали дружить и общаться со всеми нациями, чтобы в случае беды помогать друг другу. Здесь же, кроме злобы и жестокой расчетливости, ничего не было.
Я попросила жениха ехать немедленно в свое посольство и оставаться там на ночь. Я обещала, что завтра ровно в десять утра я приеду в ЗАГС. Хозяйка захлопнула за нами дверь и мы с мамой остались в коридоре. Подошли соседи и спросили, в чем дело. Я рассказала, что снимаю здесь комнату, приехал мой жених и на завтра назначена свадьба, а хозяйка выгнала меня и мою мать из квартиры. Соседи провели нас в кинотеатр, расположенный на первом этаже этого дома, где мы с мамой просидели всю ночь. Мама дрожала, она умоляла меня бросить все и уехать из столицы домой. Она осунулась, нервно теребила руками платок и плакала.
Ночью, когда мы с мамой сидели в кинотеатре, я мечтала о муже. Для меня это было пока что непонятное существо, сильное и мужественное, вероятно, из совсем иного мира.
Я думала о нем и о ребенке, который должен родиться после замужества, как у всех. Мне представлялось, как мы сидим в своем доме и я кормлю грудью ребенка, и рядом любимый муж, который смотрит на нас с любовью. Неужели для меня возможна земная любовь? Нет, для других это возможно, но только не для меня! Я смотрела на маму, и слезы капали из моих глаз. Утром я подумала на секунду, что все-таки надо попытаться не отвергать того, что будет. Надо идти навстречу тому, что открывается передо мной.
Я надела белое свадебное платье, которое накануне мама купила в свадебном салоне. Я обещала маме, что лишь поеду к жениху и скажу ему, что я не могу выйти за него замуж. Я отвезла маму к своей подруге в общежитие Университета, потому что она плохо себя чувствовала после бессонной ночи и скандалов. Я тоже не могла думать о любви, я дрожала, запуганная грубостями и воровством женщин. Я приехала в ЗАГС, но с моей стороны не было свидетелей. В ЗАГСе, как обычно, царила дружелюбная, добрая и светлая атмосфера. Вокруг стояли люди, они приветливо улыбались, дарили цветы. Мне стыдно было сказать, что моя мать больна и не может приехать, что мы не спали всю ночь и провели ее в кинотеатре. Я была так напряжена и, вероятно, в глубоком шоке, что не могла удержать дрожь и спазмы в горле. Мои губы потрескались, глаза горели, как в лихорадке. Я была не причесана.
Я ничего не понимала, - эти резкие контрасты с грубыми, жестокими женщинами накануне нашей свадьбы и приветливая добрая обстановка в ЗАГСе. Я боялась, что вдруг все переменится в одну секунду и все начнут кричать, бросаться на меня и ругаться.
Внутренний страх не давал мне расслабиться, выразить радость от встречи с женихом. Я была скована и боялась не только улыбнуться ему, но и пошевелиться. Мы смотрели друг на друга испуганно, как загнанные в угол зверьки. Я не осмеливалась подойти к нему, назвать его по имени, боялась даже предположить, что он может быть моим женихом, а тем более стать моим мужем. Я пыталась поговорить с одной из его знакомых, которая когда-то жила с нами в университетском общежитии, а теперь работала в посольстве. Я хотела сказать, что, может быть, не смогу выйти за него замуж, но они дико посмотрели на меня, Экард заволновался, и у меня не хватило сил отказать ему.
Мы расписались под марш Мендельсона, нам дарили цветы, улыбались, фотографировали, но мне все казалось как в тумане, как во сне.
Нас пригласили на завтрак члены австрийского посольства, все были добры и ласковы со мной, и я начала немного оттаивать и улыбаться.
Мы поехали к маме, она очень нервничала и расплакалась, увидев нас. Я старалась утешить ее, она в тот же вечер уехала домой. Она все думала, что же будет теперь со всеми нами? Хотела пригласить нас на свадебный обед в ресторан. Мы боялись, что нам устроили ловушку. Ведь мы часто слышали, как люди выходили замуж за иностранцев, а потом оказывались на Колыме или в Магадане.
Среди ссыльных были имена известных всей стране актрис, которые решились выйти замуж за американцев, а вместо этого оказались на Колыме вместе со своими американскими детьми.
Я проводила на поезд своего теперь уже мужа. Мы с ним не были ни минуты одни.
Моему мужу тоже казалось странным. Я понимала, что в этом деле самые страшные неприятности преподнесли мне люди моей национальности, а всю свадьбу организовали люди не моей национальности. Нам подарили набор хрусталя, много цветов. Мама подарила кофейный сервиз и красивый бархатный ковер.
Мне было стыдно за грубое поведение хозяйки квартиры на Кутузовском.
Я переехала жить поближе к месту своей работы. В конце недели я могла посещать концерты или балеты Большого театра. Я боялась уезжать за рубеж к моему мужу, хотя одна из моих подруг убеждала меня уехать. Подходило Рождество по европейскому календарю и знакомые моего мужа пригласили меня к себе на праздники. Я отказалась, сославшись на то, что у нас это рабочий день. Я боялась также, что в нашей стране официально религия еще не была принята, и отношение к ней было негативное.
Когда мы учились в Университете, мы никогда не слыхали выражений «он или она из плохой нации»; все старались дружить, чтобы в трудную минуту помогать друг другу.
Теперь, когда я вышла замуж, я узнала, что людей делят на «плохие» и «хорошие» нации.
Постепенно убеждения подруги в том, что лучше уехать к мужу, подействовали на меня, и я стала всерьез подумывать об этом. Мне хотелось жить семьей и иметь ребенка.
Мой муж говорил, что он живет в трехкомнатной квартире в Граце и строит дом в горах, и это было решающим фактором в пользу отъезда.

Летом я получила визу в Австрию и уехала. Мы были рады встрече, и несколько дней жили одни. Мой муж был еще студентом и немного работал, так что финансовые затруднения были серьезными. Я никогда не знала финансовых трудностей в своей стране и думала, что деньги всегда можно заработать. Я привезла небольшую сумму, но бездумно транжирила ее. Я старалась не покупать лишнего, но каждый раз как-то получалось, что потратила деньги, не подумав, на ненужные вещи.
Муж хотел, чтобы здесь, в его стране, мы совершили католический обряд – венчание в церкви. Это очень красивая церемония и люди здесь женятся в церкви. Почему-то я очень боялась этой церемонии. Он несколько раз просил меня об этом, и каждый раз я угрюмо отвечала «нет». Я боялась за себя и своих родных, боялась, что они пострадают из-за меня.
Я не знала, как жить дальше, но надо было создавать семью, родить детей, растить их, помочь карьере мужу. В то же время считаться с политическими и национальными условиями. В этой стране католическое венчание обязательно, а я боялась его.
Я старалась в том, что считалось главным: в семье – любить друг друга, быть верным, сохранять здоровье мужа, помогать ему в успехах на работе, родить здоровых детей. Все остальное, говорила я, хотя и красиво, и нужно, но относится к оболочке, к условностям, к мишуре. Ее не всегда можно выполнить. Начинались разногласия, хоть и небольшие.
Однажды приехал товарищ мужа и рассказывал, что его друг чуть не женился на русской, но потом подумал: «Зачем?» И отказался.
В старом городе Граца мы зашли как-то в кафе на чашку кофе. Кофе здесь подают каждому на индивидуальном крошечном подносе, на котором умещаются лишь чашечка кофе, сахар, стаканчик с водой. Мы сидели и улыбались друг другу, смотрели на площадь, на фонтан, мы были счастливы.
 За наш столик подсела женщина. Она пристально смотрела на меня и кивнула мужу, давая понять, что она знакома с ним. Выпив кофе, она потянулась к моему подносу, чтобы поставить грязную не на свой поднос, а на мой. Она тянулась рукой и всем своим телом. Она мигнула мужу, вероятно, чтобы смутить меня. Было ясно, что она хотела унизить меня. Кажется, мой муж погрустнел, но не показывал своих чувств.   
Женщина ушла, а муж взял ее грязную чашку и переставил ее с моего подноса на оставшийся поднос этой женщины. Было немного неприятно, но вскоре хорошее настроение вернулось вновь.
Я начинала понимать, что международные свадьбы и семьи, составленные из людей разных национальностей, хотя и европейских, дело не простое. Одной любви между супругами было недостаточно. За нами явно следили дьявольские силы и пытались искушать нас путем интриг, ввести нас в грех, поссорить. Вероятно, чтобы разлучить нас. Я вспомнила историю Отелло и Дездемоны.
Мы посмотрели всей семьей фильм «Др. Живаго» с Омаром Шарифом. Свекровь долго потом обсуждала, как холодно, вероятно, в Сибири и как жестоко. Здесь, в Граце, снега не было, а в феврале расцветали розы.
Я занималась немецким языком в Университете. Однажды меня вызвали в Мэрию города и сообщили, что я должна получить австрийское гражданство, т.к. по законам Австрии я автоматически становлюсь гражданкой этой страны после выхода замуж. Я очень хотела учиться и работать, чтобы облегчить финансовое бремя мужа. Я знала, что ему нелегко совмещать учебу с работой.
Поэтому при первом случае я устроилась работать на Международный  Семинар Славистов в Зальцбурге. Почему-то приехавшие из Чехословакии преподаватели русского языка постоянно и недружелюбно повторяли, что я – русская. Их предупредили, что я жду ребенка и со мной нужно обращаться осторожнее.
Мы встречали Рождество Христово по-австрийски. В полночь мы посетили полночную службу в церкви.  Церковь была очень старая и маленькая, и не все люди смогли попасть внутрь. Люди стояли вокруг церкви, здесь я увидела студентов-итальянцев, которые изучали немецкий язык в моей группе.
После полуночи, вернувшись домой, мы долго сидели за праздничным столом, пили кофе со штолями. Спать не хотелось, это была особенная, Святая ночь с тихой музыкой по радио, улыбками и добром.
Мне хотелось пойти на кафедру английского языка, но на полпути я останавливалась по неизвестной причине, и возвращалась в нерешительности.
Я написала одной знакомой, которая была замужем за канадцем, что я хочу продолжать заниматься английским языком. Другая моя подруга была замужем за англичанином и жила в Лондоне.
 Мне сказали, что в Вене легче устроиться на работу, легче получить квартиру, а наша семья увеличивалась. Мы жили здесь с матерью и в нашем распоряжении была лишь одна комната.
Грац был тихий, спокойный город, и в выходные дни мы ездили в парк, посещали исторические места, дворцы, музеи. Мои знакомые рассказывали, что они часто ездят в Италию, и я попросила мужа поехать в Венецию, хотя знала, что ему трудно в финансовом отношении.
Я ходила в университет пешком, мой путь лежал вдоль реки Мур около горы Шлесберг с деревянными часами на ее вершине, и дальше – в старый город и древний Университет.   
Однажды весной я возвращалась домой пешком. Обогнув гору Шлесберг с часами, я медленно шла вдоль реки Мур. Я не спешила, потому что знала, что муж вернется поздно. Речка была горная, бурная, ее крутой берег был усыпан камнями, а внизу шумела река. Асфальтовая дорожка тянулась вдоль реки, а чуть поодаль виднелись частные дома с высокими заборами.
День клонился к вечеру, хотя до заката было еще далеко. Я медленно шла, радовалась, что я жду ребенка, что все проходит благополучно и что в учебе тоже все идет хорошо.
Сзади я услыхала шум – я обернулась и увидела тело мальчика, еще очень молодого. Он кинулся на землю сзади меня, вытянув руки. Одной рукой он схватил меня за щиколотку правой ноги и, вытянув другую руку, уже лежа на земле, пытался схватить мою вторую ногу. Я ужаснулась, я понимала, что он хочет свалить меня и, может быть, сбросить вниз по крутому каменному берегу в реку Мур. Началась борьба, я увидела лежащего на земле юношу, его голубые глаза, смотрящие на меня исподлобья и его светлые волосы. Мне с трудом удалось вырвать ногу, которую он держал за щиколотку обеими руками, до второй ноги он не смог дотянуться. Я бросилась бежать. Я бежала всю дорогу до дома, и только добежав до 4 этажа и заперев дверь, я разразилась слезами.
Его мать с сестрами были дома, и я плохим немецким языком рассказала о случившемся. Позже пришел муж, и они успокаивали меня. Мы думали, как это происшествие отразится на ребенке.
После окончания Университета мой муж был призван в армию. Мы долго обсуждали, где ему лучше служить и решили, что в Вене. Ко времени окончания службы в армии он смог бы отыскать работу. Он учился и работал до свадьбы, и у него не было проблем с устройством на работу. Теперь же, после окончания Университета, должно быть еще легче.
Родился ребенок, мальчик, и я поехала с маленьким сыном на поезде в Вену. Я ехала через снежный перевал Семмеринг и Капфенберг, где совсем недавно, менее года назад, останавливалась на чашку кофе в придорожном кафе с одним профессором-славистом. Мы ехали в Вену на Международный съезд Славистов. Меня угощали кофе с пончиками, но я отказывалась от них, боялась, что располнею.
Теперь я ехала с маленьким сыном и была счастлива. Он был здоровенький и крепко спал в моих руках.
Мой муж встретил меня на вокзале, он отпросился с учений и был в необычной для меня военной форме. Он должен был служить один год в австрийской армии, а так как он окончил Университет, то работал переводчиком и часто делал переводы на иностранных языках.
Мы поселились в очень маленькой квартире на окраине Вены. В одной комнате вся мебель была из красивого орехового дерева, пол устлан роскошным турецким ковром. Остальная часть квартиры была скромной.
В финансовом отношении мы жили более, чем экономно. Я поняла, что нам самим придется копить деньги, чтобы купить квартиру, поэтому мы могли позволить лишь недорогие покупки и развлечения. Зимой по воскресеньям после службы в церкви мы ходили купаться в плавательный бассейн, потом гуляли на берегу Дуная. В выходные дни жители Вены стараются выезжать на природу, подышать свежим воздухом, подвигаться. Они расстилают пледы на лужайках, играют в теннис.
В Вене каждый день звучит по радио музыка Штрауса – «Голубой Дунай», «Сказки Венского Леса», без этой музыки невозможно представить себе жизнь в этом городе.
Приближалось Рождество, и весь город украшался рождественскими венками с четырьмя свечами, празднично украшенными елками, гирляндами из хвои.
Рождественские елочные венки появляются по всему городу, во всех витринах магазинов, и в окнах домов.
В четвертое воскресенье до Рождества зажигается первая свеча, и так каждое воскресенье. В последнее воскресенье до Рождества зажигают все четыре свечи. Каждая семья сидит вокруг венка, молится, поет рождественские песни, готовится к празднику. По радио передают рождественскую музыку, на рождественских базарах и просто на улицах продают горячий пунш, елочные украшения.
В ночь на рождество люди отправляются на полночную службу, и попасть в церковь почти невозможно. Мы тоже готовились к Рождеству, первому в нашей семейной жизни втроем. Мы ехали в Карлс-Кирхе, и наш маленький сын лежал в детской сумке, которую нес отец. Наш малыш мирно спал, посасывая соску, и когда мы вошли в метро, проходящие мимо люди, улыбаясь, смотрели на малыша и говорили:
«Это настоящий младенец – Христос!».
Потом добавляли: «Может быть, пойдет хотя бы немного снега! Хорошо, когда Рождество бывает белым!»
Мы проезжали мимо освещенного и украшенного Драматического Театра; необычно красиво отдекорированной Оперы, мимо Венской Филармонии до Карлс-Кирхе. Было прохладно, и я боялась, как бы не простудился сын. В церковь невозможно  было войти – толпы народа стояли на площади перед церковью, как будто весь город собрался здесь.
Сама церковь была ярко освещена, а народ с детьми, собаками, друзьями, целыми семьями толпился вокруг нее. Молитвы и органная музыка передавалась по громкоговорителям.
После службы не хотелось расходиться и люди долго стояли на паперти, поздравляя друг друга с праздником. Больше всего внимание доставалось младенцам, спящим на руках у родителей.
Вернувшись домой, мы пили горячий чай, а на следующий день уехали в горы, в наш строящийся дом. Высоко в Альпах снег начинал падать уже в августе, и мы поехали до дома на такси. Водитель довез нас до самой непроходимой части дороги, а дальше машина  не могла проехать из-за снежных сугробов.
Мы добирались до дома, утопая по пояс в снегу, муж нес сына, а я несла продукты питания и теплые вещи. День клонился к вечеру, по заснеженной поверхности слегка мела поземка; вдали были видны вершины Альп. 
Дом был не топлен с лета, но нам повезло: на кухне около печки лежали дрова, заготовленные с лета, а около спальни у обогревателей стояла канистра с нефтью. Нам пришлось повозиться, прежде, чем стало тепло хотя бы на кухне.
Убираясь в доме и прижимая сына, чтобы он не замерз, я вдруг вспомнила фильм «Доктор Живаго», их жизнь и страдания где-то далеко, в снегах Урала. Ночью нам казалось, что стучат в дверь и кто-то ходит по крыше.
Здесь, в горах, стояла необычная тишина, которая поражала после шумной Вены, поездов и бесснежных долин. И чистейший воздух гор, живительный и здоровый!
Неделю мы боролись с холодом и слушали тишину, как что-то редкое и необычно красивое. У нас не было ни радио, ни электричества, и с наступлением сумерек мы сидели возле огня, как первобытные люди, прислушиваясь к шуму сосен и ветра; следили, чтобы не погас огонь. Днем мы лазили по сугробам, утопая по пояс в снегу, бросали снежки друг в друга, и, падая на спину в сугроб, вырисовывали ангелов с крыльями.
Потом долго лежали на спине, смотрели в небо, вдыхая чистый горный воздух.
Когда мы уезжали домой в Вену, и спустились вниз, с гор, в долину, на станцию, мы поняли, как хорошо мы отдохнули от людей, городского шума и грязного воздуха от автомашин и поездов.
Я знала, что нам нужна своя, более удобная квартира и что нужно экономить. Я решила искать работу, но остановилась на том, что лучше поступить в Университет и еще раз защитить мой диплом в этой стране, чтобы иметь право на работу.
Узнав, что я планирую поступать в Университет и искать работу, муж был недоволен и сказал, что хочет второго ребенка. Подумав, я согласилась, но добавила, что нам нужно иметь более удобную квартиру.
Однажды, уже будучи беременной, я пошла погулять с сыном. Было лето, стояла послеобеденная жара и я искала место в тени, под деревьями. Я пошла в один из парков, где было больше тени и прохлады. В парке я села на скамейку, вытащила сына из коляски, чтобы он побегал на свежем воздухе.
Вдруг я увидела необычную картину: в кустах, спрятавшись от постороннего взгляда, смотрел прямо на меня мужчина. Его брюки были спущены до колен, он был оголен, он вращал часть своего тела в руках, его взгляд был мутен. Я не поверила своим глазам и подумала, что мне это лишь показалось. Но, увы! Мужчина стоял в кустах и продолжал двигать в руками в области своего пояса.
Схватив сына, еле усадив его в спешке в коляску, я бросилась бежать. В парке я никого больше не видала. Бежать в моем положении и толкать впереди коляску с сыном было нелегко. Я еле выбежала из парка на улицу, где уже ездили машины и было больше народу. Здесь только я передохнула и успокоилась.
Я не знала, говорить ли об этом происшествии мужу, боялась, что он будет волноваться.
Днем, когда мы гуляли с сыном в городе, он, увидев первого попавшегося мужчину, бежал за ним с криком: «Папа! Папа!» Он любил своего отца и днем, когда папа был на работе, скучал по нему.
Однажды в воскресенье мы пошли в Зоопарк, в Шенбрунн. Увидев впервые в жизни слона, сын вдруг громко закричал: «Собака! Собака! Гав-Гав-собака!» Он протягивал руки в сторону слона и кричал с таким азартом, что проходящие мимо люди начали останавливаться. Поняв, что малыш называет слона собакой, и очень удивляется его размеру, люди начали хохотать.
Муж был недоволен своей работой, а его брат сетовал на то, что я плохо его кормлю, хотя прекрасно знал, что мы экономим на квартиру. Его друзья говорили, что не обязательно жить в Австрии, можно жить и там, где хорошая работа.
Он знал, что я переписываюсь со своими подругами, которые были замужем за иностранцами. Их мужья работали в Университетах, и я написала знакомой в Канаду. Говорили, что в Канаде можно найти работу профессора в Университете, и муж попросил меня написать туда. Мне казалось, что ему неплохо бы знать лучше французский язык, а мне улучшить и углубить знания английского языка.
После долгой корреспонденции мужу и даже мне предложили работу в Университете. Плохо было то, что этот городок был слишком удален от центра. Мои знакомые не рекомендовали мне переезжать туда. Тогда приходил младший брат мужа и разговаривал с нами, особенно со мной, довольно строго, убеждая, что надо ехать.  Потом приезжала его мать, моя свекровь, которая имела родственников в Канаде. Она рассказывала, как хорошо они живут там и советовала ехать.
На мой отказ и предупреждения они реагировали негативно.
Мужа все таки убедили ехать в Канаду, а меня – что за два-три года мы сможем накопить деньги на квартиру в Вене и вернуться в Австрию. А два-три года неплохо пожить за рубежом. Доводов за переезд было больше, и мы все таки уехали туда. Мне хотелось сохранить семью и я думала, что нужно доверять мужу. Он был главным добытчиком в семье, мужчина, глава семьи.
В это время нам предложили квартиру в Вене, но она была большая, а значит и дорогая, а заработок мужа был слишком мал.
Итак, мы вылетели в Канаду, куда пригласила моего мужа его родственница. Несколько дней мы гостили у нее в ее просторном доме. Я привезла ей подарки и даже испекла венский торт, который, однако, изрядно помялся в дороге.
Родственники мужа сразу же посоветовали ему познакомиться со святым отцом из местного немецкого землячества.
В Канаде я слушала и не понимала акцента, с которым говорили местные англо-саксы. Я очень расстраивалась и вдруг увидала по телевизору выступление английской королевы Елизаветы. Каждое слово в ее речи было мне понятно. В Университете я сказала: «Я не понимаю американского акцента; в этой стране я никого не понимаю, кроме королевы!»
Мы сразу же подружились со святым отцом немецкого католического землячества. Это был старый, милый и добрый человек из Кельна, который научил моего мужа водить машину и сдать экзамены на водительские права; познакомил с членами землячества, которые пригласили нас к себе в гости.
Я почему-то отказалась вести детей в школу, в которой он служил священником. Мне следовало пригласить его на чашку чая, но почему-то такие добрые дела не приходили мне в голову. Позже, вспоминая этот отрезок из моей жизни, я мучилась угрызениями совести. Мне следовало быть более доброй с ним. Я не сделала святому отцу ничего неприятного, нетактичного, тем более, грубого или неприветливого. Нет, я просто не сделала ничего доброго, приветливого для него. А ведь он первым обогрел своим словом нас, новеньких. Конечно, он уже давно умер, вероятно там, на Севере Канады. Но до сих пор, когда я вспоминаю о нем, меня мучают угрызения совести от того, что я не была добрее и приветливее с ним, а на многие его умные предложения отвечала «нет».
Мой муж повторял часто, что он хочет третьего ребенка. Я отказывалась, думая, что при нашем образе жизни, без квартиры, это опасно. Я боялась, что заболею и у нас не с кем будет оставить детей. В Европе люди живут в кругу семьи и помогают друг другу, а здесь в случае несчастья у нас не на кого было положиться.
Муж уверял меня опять, что мы должны повенчаться по католическому обычаю, что он женится только один раз, а я на все его уверенья тупо и угрюмо отвечала: «Нет». Не знаю, почему. Я повторяла, что тоже больше ни за кого не выйду замуж.
Нам казалось, что ночью, когда мы спали, что-то происходило в полуподвальном помещении под нашей спальней. Однажды, отодвигая кровать, я обнаружила, что пол был просверлен, а из дыры высовывался провод.
В Рождественскую ночь, очень отличную от той, которую мы встречали в Вене, мы оставались дома. За окном была гора снега, и ни души. Казалось, что мы одни во всем мире и до нас нет никому дела. Дома, в тепле, мы сидели и смотрели телевизор. Кажется, передавали рождественское поздравление королевы. Ближе к полуночи мы вдруг услыхали глухие стуки в стены.  Мы сидели в гостиной, настроение было праздничное, дети спали. Стуки доносились из нашей спальни. Испуганные, мы вошли в спальню. Стуки усиливались, стучали из квартиры полуподвального помещения по нашему полу, и, возможно, по стенам. В голову пришла мысль, как бы не случилось плохое с нашими детьми, которые спали в соседней комнате. В пол нашей спальни колотили так сильно, что видно было, колотят несколько мужчин. Это было похоже на погром. Мы вынесли спящих детей в гостиную. Стуки продолжались. Мы спустились к консьержу, французу, и рассказали ему о случившемся. Даже в коридоре были слышны эти стуки, он раздавались на двух этажах – нашем и полуподвальном. Консьерж уверил нас, что он поговорит с жителем этой квартиры, из которой доносились стуки. Вскоре стуки прекратились и остаток рождественской ночи мы провели спокойно.
У мужа были какие-то неприятности, ему стали говорить, что его контракт не будет продлен. Нам советовали вернуться в Австрию. Конечно, мы были расстроены. Весь переезд отнял много сил, мы не могли взять с собой все вещи, и многое пришлось выбрасывать, а они стоили денег.
В то же самое время, когда я приходила преподавать в Университет, у дверей я неизменно встречала одного из профессоров, связанных с русской культурой, по имени Черный Лар.
Он сладко улыбался мне, хотя был женат и имел детей, а мне было приятно, что встречаю хороших, приветливых людей. Я преподавала первый курс и мне приходилось проходить мимо его кабинета. Когда он видел меня, его глаза светились, как фонари, и он заманивал меня в свой кабинет, весь заполненный книгами.
Полуприкрыв дверь, он стал слишком близко подступать ко мне. Я поговорила с ним о преподавании, но постаралась быстро выйти. Мужу я ничего не сказала, чтобы между ними не начались разногласия. Я пригласила Черного Лара с его женой к нам в гости на обед.
Одновременно декан недружелюбно разговаривал с нами и предложил нам вернуться в Австрию. Мы ничего не понимали: зачем было приглашать нас так далеко на работу, чтобы предлагать нам вернуться обратно? Но я объясняла, пока есть контракт на работу, надо продолжать работать; а нам повторяли, что лучше уехать, что происходит что-то странное…
Однажды профессор Черный Лар оказался во дворе нашего дома, когда я гуляла с детьми. Мне показалось, что он носком своей туфли толкнул мою дочь, она упала и чуть не покатилась по бетонной лестнице. Сделал он это незаметно, когда я смотрела в другую сторону. Я взяла детей и быстро ушла.
Когда я собиралась на работу, дочь никак не хотела оставаться с чужими. Она истерически кричала и хваталась за меня. Вероятно, дети не все еще могут сказать, но чувствуют опасность! А мне приходили мысли в голову, что я должна зарабатывать пока могу, без денег я никто. Наученная опытом Вены и недружелюбностью родственников мужа, я продолжала упорно работать и старалась не обращать внимания на маленькие унижения или споры.
В Университете мы сделали удачный перевод с одной талантливой студенткой. Перевод с моим предисловием был напечатан в Университетской прессе. Это был первый успех. Последовали другие статьи и несколько стихов моего мужа.
Приближалось очередное Рождество, самый пышный праздник в Канаде. Устраивались вечера и банкеты. Нас, всех профессоров, пригласил к себе домой наш декан. Он только что отстроился после переезда из Англии и звал всех гостей в свою, хоть и небольшую, картинную галерею. Мы пили виски с маленькими закусками, разговаривали между собой. Было приятно встретить своих коллег в непринужденной обстановке, познакомиться с их женами. Среди картин в картинной галерее декана я увидела крохотный рисунок Хундертвассера, который он привез из Вены.
Мы также были приглашены на вечер в дом ректора Университета. У него дом был большой, а его жена приветливо встречала нас у входа, провожая затем в гостиную. Профессора с разных факультетов с женами сидели, стояли, пили алкогольные напитки, ели бутерброды. Играла рождественская музыка и продолжалось приятное общение с образованными, интеллектуальными людьми.
В будние дни наступали трудности. Мы плохо знали местный язык и их обычаи. Наши университетские дипломы были здесь недействительны и нужно было получать местный, национальный диплом, чтобы продолжать работу.
Мы приходили с преподавания и я не находила наших вещей, которые мы привезли с собой из Австрии. Исчез мамин подарок на свадьбу, кофейный сервиз, затем будильник, который играл «Дунайские волны»; самовар, который муж привез из России; предметы одежды. Всех детей принимали в детский сад при университете, а нам отказали, и приходилось нанимать частную няньку.
Наконец, муж сказал, что нужно уезжать, и я попросила его доработать до конца контракта и ехать, когда кончится учебный год сына, а он уже был близок к концу.  Иногда мы спорили об этом. Двадцать первого июня муж поехал в университет, я просила его остаться дома. Было жарко, беспокойно, волновался он, волновалась и я. Весь день его не было дома. Я звонила в Университет, но телефон молчал. К вечеру приехала полиция и сообщила, что мой муж найден мертвым с простреленной головой. В багажнике машины лежал пистолет и чек из магазина на его покупку, приобретенного в тот же день. Лежала записка, якобы от мужа, но это был не его почерк и явно не его стиль и манера письма.
Ко мне постоянно подходила соседка с украинской фамилией, которая часто рассказывала истории о женском теле с пикантными подробностями. Мне не нравились ее рассказы. Это ее семья убеждала нас переехать из Университетского дома во второй дом таун-хауз. Из-за переезда у нас с мужем возникли разногласия. Они знали, что я не хотела переезжать. Я убеждала мужа оставаться на одном и том же месте, пока не известно, сколько еще пробудем здесь. Но он прислушивался к другим людям. Отчасти я его понимала, так как я была иностранка и не все знала, а те люди были местными. Но он не разбирал, что у других, хоть и местных, могут быть корыстные или политические интересы.
При слове, что мой муж мертв, я упала в обморок и полицейский, кажется, успел подхватить меня. Они увезли меня в больницу. Дети спали в своей комнате.
Вернувшись домой, я нашла двери дома открытыми, а дети все также спали. Они были живы. Сидя в спальне детей, я думала, что вот мы теперь остались одни, дети без отца, которого сын очень любил. Что же я буду делать, без мужа, без работы, без дохода, как буду содержать детей в чужой стране?
Я вспоминала хорошие минуты в нашей жизни и корила себя за то, что не могла сделать больше для мужа; за то, что иногда отказывала ему, что иногда делала ему больно; что он ждал, может быть, большего от меня. Мы были из разных миров, разных стран, а это налагало много недопониманий.
Как  пусто и страшно тихо стало в доме! Эта пустота была ужасающей. Когда святой отец привез меня в похоронное бюро, где лежал муж, я не понимала зачем он находится здесь. Я хотела взять его за руку и поднять, я думала, что он встанет, но святой отец удержал меня.
Потом были похороны на католическом кладбище. Присутствовали все студенты мужа, они плакали. Здесь я заметила красавицу-брюнетку Сильвию, девушку действительно необыкновенной красоты. Она была стройная, небольшого роста и походила на статуэтку. Она училась в курсе Экарда, и преподавала немецкий язык в воскресной школе Института имени Гете. Мой сын учился в ее классе. Муж говорил, что она родом из Мюнхена, хотя мне казалось, что похожую на нее красавицу я встречала в Вене.
Эта красавица Сильвия стояла в аэропорту, когда прилетела уже после похорон мать Экарда с сестрой. Я старалась не плакать при людях, я боялась потерять сознание и контроль над собой. Но когда садился самолет, на котором прилетела свекровь, я не смогла сдержать себя и начала рыдать.
Сильвия была одета, как многие канадские девушки в жаркое время года, в коротенькие штанишки и спортивную майку. Она улыбнулась и поздоровалась с нами, в особенности, со святым отцом, который привез меня в аэропорт. Св. отец спросил ее, кого она встречает, и, кажется, она ответила, что встречает знакомых.
Мне было жутко видеть мать Экарда в этой обстановке. Я знала, что это она и ее второй сын настаивали на нашем отъезде в Канаду. Я помню, как меня убеждали несколько человек не ездить туда, а один профессор из Англии добирался до Вены, чтобы предупредить меня немедленно отправляться в ООН и устроиться там на работу. Но мать Экарда, и особенно его брат, довольно грубо разговаривали со мной и убеждали ехать. Я соглашалась, чтобы не разрушать семью.
Теперь мать Экарда предлагала мне переехать к ним в Линц. Я была в растерянности и на все ее предложения отвечала «Нет». Я знала, что углубление знаний английского языка как-то застопоривается, планы учиться на переводчика не осуществляются. Я не знала, как правильно сделать это, но знала одно, что через семью мужа я не смогу их реализовать. Мне нужно было самой искать выход из этого положения, но я еще не могла найти, этот правильный выход.
Я вспомнила наш последний бал в Университете. Я была одета в шикарное бальное длинное позолоченное платье из парчи, открытое на плечах и суженное в горле. Все смотрели на меня, а мне было смешно, потому что платье выглядело шикарным, но шила его я сама в Вене, а потому оно обошлось мне недорого. Тогда, на балу, меня предупреждали опять вернуться в Австрию, а я не понимала, что может случиться; я думала, что убивают людей на войне, а здесь нет войны. И мы никому не приносим вреда!
Теперь, оставшись одна, я думала, что только я сама смогу вырастить детей, а для этого надо получить диплом переводчика английского языка. Я написала в Университет Ватерлоо, знакомому профессору с просьбой принять меня в программу на звание Магистра. Это не была программа переводчиков, а лишь Славистика, но я боялась переезжать в совсем незнакомое место с маленькими детьми.
Этот профессор, с которым мы познакомились в Монреале на Ежегодном Съезде Университетских преподавателей, был из старого дореволюционного поколения благородных русских эмигрантов. Тогда я прочитала небольшой доклад на съезде, мне задавали вопросы. После доклада он подошел ко мне и вечером я с мужем в его компании пошла на ужин в университетский ресторан. Играл оркестр и мы танцевали.
Потом он пригласил нас к себе в гости, и мы ездили к нему в Ватерлоо. Он принял нас в своем большом доме и с гордостью показал саблю Лермонтова и другие редкости в своем кабинете. Теперь, отказавшись от переезда к матери Экарда, я решила общаться с людьми более близкими мне по профессии и планам, которые я строила на будущее в отношении своей профессии. Я была принята в Университет и мне предстоял переезд в Ватерлоо.
Но тут произошло неожиданное. Я пошла встречать детей после окончания учебных занятий. Войдя в школу, я не сразу смогла отыскать их классы. Я бродила по коридору и читала надписи на дверях. Мимо проходил мужчина с детьми, и я обратилась к ним с вопросом Его дети ответили мне, они также знали моих детей. Я тоже видела этих детей где-то, кажется, играющих в нашем комплексе. Отец добавил несколько слов и по его произношению я поняла, что он британец. “Are you British?” – спросила я. («Вы британец?») Он хотел знать, откуда я, поняв по моему акценту, что я иностранка. Мы возвращались домой, шли рядом и разговорились. Оказывается, он жил совсем недалеко от нас.
Через несколько дней мы встретились около дома. Он сказал, что ездит на работу в Университет, а детей оставляет дома с нянькой. Он был профессором естественных наук и слышал о смерти моего мужа. Он добавил, что тоже живет один с детьми, без жены, и иногда ему не с кем оставить детей. Я предложила ему последить иногда за его детьми, сказав: “I am sorry for you” («Мне жаль вас»). Я дала ему свой номер телефона и пригласила на чай. Я угостила детей и они пошли играть, а мы сидели в моей маленькой гостиной, пили чай и рассказывали каждый свою историю.   
По его словам, его жена приехала из Англии, когда он уже работал здесь, после окончания Университета. Они поженились, в Канаде родились их дети, как вдруг она сбежала от него с другим мужчиной, канадским хоккеистом. Он повторял, что ему было бы легче, если бы его жена умерла. На это я содрогнулась и ответила, что очень страшно увидеть вдруг молодого человека, мужа, лежащего в гробу. Не приведи господь никому; если бы мой муж ушел от меня к другой женщине, мне было бы легче, ведь дети иногда могли бы видеть отца. Не дай бог пережить такое горе! Я поняла, что мы должны помогать друг другу, чем сможем, в наших потерях и нашем одиночестве.
Рик, так звали его, стал приглашать меня по субботам в ресторан, он старался развлекать меня. Приходила нянька, мы укладывали детей спать и вечером уезжали в ресторан. Мы танцевали, болтали с его знакомыми, я старалась быть приветливой, улыбалась, но все для меня было непривычно, на душе была тоска от совсем нового образа жизни. Вокруг меня двигались, танцевали, сидели за столиками совсем новые люди, и мне было не по себе. Эти знакомые Рика с любопытством оглядывали меня, хотя мы все жили по-соседству. Они смотрели на меня, как на часть жизни своего друга и понимали, что у нас близкие отношения. Иногда в ресторане я встречала людей, которых я знала раньше, когда был жив муж, и мне было грустно. Мне совсем не хотелось посещать рестораны каждую субботу, оставлять детей с чужой нянькой. Я хотела оставаться дома и, приготовив ужин, сидеть с детьми и всей семьей смотреть телевизор или приглашать друзей. Но Рик очень старался развеселить меня, он был мил и добр ко мне.
Его дочь, Барби, часто плакала и просилась к матери, но Рик отказывал ей; говорил, что мать бросила их, и отводил дочь к няньке, baby-sitter. Мать часто звонила ему и умоляла отдать ей дочь, а сына оставить себе. Но он отвечал ей, раз она сбежала с другим мужчиной, то он ее не допустит к своим детям. Дочь, слыша эти переговоры, начинала плакать, а он ее ругал за это. Дочери явно не хватало материнской любви. Я понимала, что не смогу их любить, как своих детей, которых я обнимала и целовала, чтобы они не чувствовали безотцовщины. Но его дочь особенно тосковала. Когда я подходила к ней и называла ее по имени, она сначала боялась меня, но я начинала гладить ее по голове, обнимать ее и брата; они смотрели на меня своими невинными глазами, постепенно успокаивались и веселели. На короткое время я становилась в какой-то степени их мачехой. Я убеждала себя, что надо быть тактичной, вежливой, в меру ласковой и делить все пополам между детьми.
Но тут мои дети, вероятно, чувствовали что-то вроде ревности и страха потерять меня и жались ко мне. Я не могла игнорировать их чувств. Я ласкала и любила их больше но старалась не показывать этого при других детях. Ситуация была нелегкая, хотя дети были хорошо воспитаны и неплохо вели себя. Когда я разговаривала с его детьми, Рик внимательно и очень серьезно смотрел на нас. Он умолкал и думал о чем-то.
В их доме царил полный хаос: видно было, что здесь живет мужчина; одежда валялась на полу, был захламлен стол и в кухне стояла гора немытой посуды. Два раза в неделю к нему приходила служанка, но этого было недостаточно. Когда я заходила к нему, я убиралась в гостиной и кухне. В моем доме все было уютнее и чище, и они радовались, когда я приглашала их к себе.
Его жена, Синди, однажды позвонила и я первая ответила на ее звонок. На ее недружелюбный вопрос, кто я, я отвечала, что знакомая. Подошел Рик. По моему лицу он догадался, что я расстроена, и спросил, что Синди мне наговорила. Она разговаривала не очень вежливо, немного грубо. Она опять умоляла Рика отдать ей дочь, а та, услышав, что звонит мать. Начинала плакать и просилась к матери. Но Рик по-прежнему отказывал ей.
Одновременно он не хотел терять меня. Он приезжал из Университета и рассказывал, что все его коллеги находят, что он стал выглядеть лучше, аккуратнее и счастливее. Он сказал, что даже сбрил свою бороду, потому что она мне не нравилась. Он с удовольствием говорил теперь, что он не один, и у него есть подруга.
Однажды, уже зимой, он предложил поехать покататься на моей машине БМВ за город. Время было послеобеденное, и мы вышли из машины погулять. Мы прошли несколько шагов, и вдруг я поняла, что не понимаю, где я и где машина. Мела поземка, начало смеркаться, пошел мелкий снег. Вокруг стояли кусты, все опушенные снегом и безбрежная равнина, а моей бордовой БМВ не было видно. Я начала нервничать и крепко держала детей за руки. Я испугалась, что мы заблудились и не найдем дорогу обратно, что мы замерзнем здесь. Это был север, стояли морозы. Я не спускала глаз с Рика и не отклонялась от него и его детей. В последнюю минуту мы все-таки отыскали машину и вернулись в город. Когда я приехала домой, я вздохнула с облегчением и решила, что больше никуда не хочу ездить, ни ходить в ресторан, а сидеть дома с детьми, учиться, чтобы получить университетский диплом, и зарабатывать себе и своим детям на жизнь. Я понимала, что чужой человек не сможет чувствовать той же любви к моим детям, что и отец, и, вероятно, не сможет им дать того, что им необходимо.
Как-то приезжал к нам святой отец немецкого землячества и увидел нас с Риком и его детьми. Он спросил меня, была ли я знакома с Риком до смерти мужа, я ответила: «Нет». Он уехал, а я пожалела, что не подумала пригласить его в дом на чашку чая.
Мы с Риком пошли однажды на веселый бал “Knights of Columbus” («Рыцари Колумба»). Это было чисто английское развлечение, громко играл оркестр, все танцевали немного под градусом. Потом в более тесном кругу начали обсуждать отношения между мужчиной и женщиной. Одна молодая англичанка, немного шатаясь, подошла ко мне и стала расспрашивать: «Как Рик в постели?» Мне стало стыдно и, вероятно, я покраснела. Рик стоял рядом и ответил даме, что нельзя задавать таких вопросов, т.к. я не привыкла к ним.
Я заметила, что профессора, и вообще люди естественных и технических наук, “Science” отличаются от тех, кого называют филологами. Они более прозаичны, но точнее в ежедневной жизни, в них меньше романтики и меньше условностей.
Был день рождения дочери Рика. Я чувствовала себя не очень хорошо, но мы готовились отпраздновать этот день. Я прибралась в гостиной, сделав ее более праздничной, купила подарки. На день рождения пришла молодая тоненькая чернокожая женщина, кажется, baby-sitter, нянька Барби и Андрю. Она небрежно поздоровалась со мной, подошла к столу. Когда я хотела разрезать торт, она отняла у меня нож и сама стала разрезать и раздавать кусочки, показав тем самым, что она – хозяйка в этом доме.
Торт был шотландский – кекс из сухофруктов, не такой, какие бывают в Европе ко дню рождения, с кремом или взбитыми сливками и украшениями. Она разложила куски торта на бумажные тарелки, рядом положила пластиковые вилки, а сам стол был завален обертками от подарков, бумажками, коробками. Мне это казалось непривычным, как и ее манера поведения.
Я вспомнила вдруг как нас с мужем однажды приглашала французская пара на Рождество.
Стол у французов был празднично накрыт, как бывает в Европе, стояли приборы, вилки, ножи и много еды. Обед был организован в форме буфета: каждый сам подходил к столу и брал, что хотел, и садился не за стол, а где хотел. Но какая была милая и приятная атмосфера и я, хотя говорила всего лишь два слова по-французски, не чувствовала раздраженности или враждебности с их стороны. Я спрашивала об образовании во Франции, как школьном, так и университетском, и мне отвечали и объясняли терпеливо и вежливо. Потом я пригласила хозяйку с ее мужем, профессором французского языка, к нам на обед.

Теперь Рик сказал, что эта чернокожая женщина, которая пришла на день рождения Барби, спасла жизнь его сына. Я как-то привезла Андрю в его детский сад и довела его до двери. Дверь была открыта, и я видела, что он входил в нее. Я побежала к машине, уверенная, что он вошел и уже находится в здании. Мое внимание привлекла собака, которая лаяла и бросалась на меня. Оказывается, эта чернокожая женщина увидела сына Рика стоящим перед дверью, где он сильно простудился. И это она открыла дверь и привела его в детский сад. Я поняла, что завязываются какие-то неприятные истории, а мне было не до них.
Я убеждала себя в том, что все это мелочи и не стоит волноваться из-за них. Когда мы жили с мужем, мы без конца переживали, сможет ли он продолжать преподавать в Университете, или нам придется уезжать. Я нервничала и часто даже забывала в суматохе о праздниках и днях рождения. Иногда мы наталкивались на недружелюбное отношение и очень переживали, обсуждая эти происшествия дома. Наш круг общения был, в основном, с профессорами из Западной Европы, знакомых мужа и их жен. Это были люди мягкие, тактичные, они советовали нам, как правильно делать здесь, в новой обстановке. Мне в голову не приходило, что они обидят или унизят меня.
Я сказала Рику, что мне придется переехать в Ватерлоо учиться на магистра и немного преподавать.
Он ответил, что ему это не совсем приятно, и он не понимает женщин.  То они хотят чего-то, а как добьются своего, это им уже не нужно, они хотят чего-то другого. Я как-то говорила, что хорошо, когда мужчина и женщина имеют общего ребенка, общих детей. Мне неудобно было говорить, что мне нужно зарабатывать на себя и своих детей. Для этого я должна получить местный университетский диплом.
Я хотела бы иметь еще ребенка, но детей нужно хорошо содержать, а для этого нужны деньги.
Рик повторял, что совсем не понимает женщин. «Вот видишь, - говорил он, - сидит Барби, только что проснулась, сама не одета, не умыта, не причесана, а сидит и причесывает волосы своей кукле, одевает ее в бальные платья. Не понимает, что сначала себя должна привести в порядок, а уже потом куклу. Женщины очень отличаются от мужчин, начиная с кожи. У женщин кожа лоснится, а у мужчин она другая. И нет никакой логики».
Я поняла, что англичане более трезво смотрят на жизнь и более практичны. Еще я хотела знать, зачем им нужен фетус. (Fetus)
Мы ехали в Ватерлоо в холодный зимний день. Я чувствовала себя нехорошо, дети молчали. Мы с трудом нашли дом, в котором я сняла квартиру с помощью одного из профессоров. Хозяин пригласил нас к себе на чашку чая. Возвращался Рик на автобусе. Я попросила его узнать, сможет ли он перевестись на работу в местный университет. Ответ был уклончив.
После его отъезда мой сын сказал, что надо сообщить папе, где мы, иначе он нас не найдет. Эти слова, как бритвой, полоснули мне по сердцу! Я прижала к себе сына и ничего не могла сказать, я глотала слезы и только прошептала: «Папа умер, у нас нет больше папы!» Я целовала его и думала, какие умные дети; после стольких месяцев малыш все еще помнило папе и ждал его; он видел разницу между любовью отца и другого мужчины!
Дочь не приняли в Университетский детский сад, хотя я преподавала, и мне пришлось с трудом отыскивать няньку. Преподавание было вечером, и я еле нашла ее.  Но учеба и преподавание мне нравились, как нравилась библиотека, где я часами сидела за книгами. И сам город был неплохой, южный, с мягким климатом, более цивилизованный.
Культурной жизни в городе было не много, но зато было много церквей. Они заменили мне на время искусство. Церкви были разные – католические, протестантские. Лютеранские, баптистские, ортодоксальные. Я пробовала считать их – выходило около пятидесяти. Каждая церковь имела свое, особенно привлекательное лицо: Сант-Майкл была современная, типа «модерн», и я любила ее за ее священников. Они неторопливо, но торжественно и спокойно молились: “Peace be with you. Let us offer each other a sign of peace!” («Пусть будет с вами мир! Давайте предложим друг другу знак мира!») Было приятно протянуть руку соседу и сказать, глядя в глаза: “Peace be with you!” («Пусть будет с вами мир!») и крепко пожать друг другу руки.
Я часто заходила в St. Mary Church. (Церковь Св. Марии). Это была старая и красивая церковь. Направо от алтаря стояла статуя Девы Марии. Ее чистое, прекрасное своей простотой и благородством лицо было незабвенно. Голубое покрывало ниспадало с плеч и белые руки с тонкими пальцами были трогательно сложены на груди. Эта статуя стояла, как живая. Я входила в церковь, становилась на колени перед Девой Марией и смотрела ей в лицо. Мне казалось, что какая-то чудодейственная сила, все самое прекрасное, что было в этой женщине, передавалось мне по биотокам. Мое тело размягчалось, успокаивался мозг, в голове начинали формироваться ответы на волнующие меня вопросы.
Однажды меня пригласила с детьми в гости профессорская пара с немецкого отделения, которые были раньше знакомы с моим покойным мужем. Жена была очень красивая, стройная брюнетка с длинными волосами. Она показала мне свой дом и сад. Этот дом они купили в рассрочку и очень сомневались вначале, смогут ли выплатить все и жить в таком красивом доме. И вот теперь все было выплачено, и они были счастливы. Они дали мне несколько полезных советов и пригласили по средам вечером, когда они принимают знакомых, приезжать к ним. Я поблагодарила их, но, конечно, в будние дни я не могла ездить в гости – надо было заниматься детьми.
Главной фигурой на факультете был тот профессор, с которым мы познакомились в Монреале. Его все знали и все называли «Эди». Там, где он был, всегда стоял шум, велись споры, особенно о немецкой литературе. Он всех приглашал в гости в свой огромный дом в районе, где живут профессора. Дома он рассаживал гостей, раздавая рюмки и разливая спиртное, в котором я ничего не понимала. Потом добавлял: «А кто хочет кушать – идите на кухню и берите из холодильника, чего хотите». Мы предполагали, что он родом из ближайших родственников царской семьи. Говорил он без акцента на нескольких языках и был очарователен. Его происхождение осталось загадкой для меня.
Неприятности начались, когда хозяин дома попросту отказал нам с квартирой, объяснив свой отказ тем, что дети остаются часто одни. Я ответила, что дети никогда не оставались одни, но их нянькой служил молодой мальчик, который сдал экзамен на baby-sitter. Ему помогала его мать во время моего отсутствия.
Мне пришлось срочно искать новую квартиру, и я сняла около университета дорогой дом, town-house.
В Университете, увидев, что я осталась одна, сидя в кафетерии, мужчины рассказывали сальные анекдоты. Надо сказать, что на факультете было много выходцев из Восточной Европы. Часто собираясь в комнате отдыха, мы обсуждали наши проблемы. Один чех по имени Шуберт, интересовался мной и рассказывал, что у женщин часто вырастают животы. Я молча показала ему в сторону незамужних молодых девушек. Он понял быстро намек и навсегда отошел от меня.
Немного сложнее было с несколькими профессорами, хотя их обращение было тактичнее, без насилия и грубых намеков. Один из них предложил мне поехать на Новый год в Нью-Йорк, поработать над диссертацией. Я отказалась, но знала, что мой отказ не останется без плохих для меня последствий. Другой рассказывал, что ему нравятся беременные женщины и взгляд его надолго останавливался на некоторых из нас. Потом следовали анекдоты про «кареты с приподнятым задом», явно двусмысленного содержания.
После переезда ко мне в дом пришли правозащитники – местные женщины. Они спросили, почему я неожиданно переехала на новое место. Я ответила, что хозяин дома отказал мне. Правозащитники завели уголовное дело против хозяина, т.к. по их словам, он не имел права среди зимы выселять людей.
Вообще, мое впечатление от славян-эмигрантов таково, что они не знают местных законов, как и тот хозяин дома. Один из славян сказал мне: «К нам в Канаду (!) люди наехали и думают, что здесь деньги растут на деревьях!»
Я с мужем приехала в Канаду с большими деньгами и вещами, да и приехали мы по контракту на работу.
Другие славяне были добрее и приглашали нас к себе в гости. Однажды в каникулы мы были в гостях у одной хлебосольной семьи из Торонто. Их бабушка была старая петербуржанка. На прощанье они подарили моей дочери громадную куклу, больше самой дочери, и мы не знали, как ее нести.
Весной в почтовом ящике я нашла нарисованное от руки тело обнаженной женщины. Вероятно, художник смаковал свое художество и особенно ярко обрисовал типично женские части тела. Внизу стояла подпись: “Billy the kid” («Головорез Билли»). Я позвонила в полицейский участок и передала им это художество.
Рядом, по соседству со мной, снимал домик один профессор с семьей, приехавший, кажется, из Южной Африки. Вероятно, он знал мою национальность и смотрел на меня с ненавистью. Однажды, случайно открыв входную дверь, я натолкнулась на него, стоявшего перед дверью. Я прошла через дверь первая. Когда я проходила, он процедил мне, что сначала следует пропускать через дверь его, а уже потом проходить самой. Проезжая мимо меня на велосипеде, южно-африканец цедил сквозь свои подгнившие зубки неприличные фразы, но делал это так, чтобы никто, кроме меня, его не слыхал. Цедил о сексе он и моей шестилетней дочери, доводя ее до слез. А я жалела, что там, в Южной Африке негры не съели его, и думала: «Бог долго терпит, но метко бьет».
Я писала диссертацию на английском языке, а он у меня был далек до совершенства. Мой руководитель послал меня к одной старой даме, бывшему профессору английского языка, выпускнице Мичиганского Университета.
Она давно уже была на пенсии и жила одна в большом доме. Она скрупулезно объясняла мне ошибки и исправляла их, и сказала, что не возьмет с меня денег, но будет благодарна, если я упомяну ее имя в начале моей диссертации.
Конечно, я сделала это. Я принесла ей копию этой страницы; каково же было мое удивление, когда она сказала, что в университетской библиотеке стоит моя диссертация, но в ней нет этой страницы с благодарностью в ее адрес. Я срочно поехала в Университет, т.к. копии диссертаций должны быть одинакового формата, я сдавала их все сама. К моему удивлению, я увидела в библиотеке копию действительно без благодарности в адрес этого профессора. В копии моей диссертации эта страница с благодарностью присутствовала. Я уверила ее, что я обязательно сообщу об этом инциденте моему руководителю и секретарю факультета.
Летом ко мне в Ватерлоо прилетала из Граца любимая сестра Экарда. Я была занята диссертацией, но очень рада увидеть ее. Она была, в свою очередь, рада увидеть детей. Я показала ей университет, наш факультет, а потом пригласила ее в стейк-ресторан.

Весна в Ватерлоо очень красивая. Здесь повсюду цветут фруктовые деревья, и после длительной зимы не хочется сидеть дома. Я познакомилась со многими людьми по соседству. Видно было, что жизнь у большинства была довольно сложная, почти каждая вторая семья была неполной. Рядом, через несколько домов жила врач – чешка по национальности, Мария, с двумя детьми. Она готовилась к экзаменам на медицинском факультете, т.к. диплом других стран здесь не признавали. Экзамены, по ее словам, были трудные, их почти невозможно было сдать. Учитываются знания английского языка, т.к. с пациентом надо говорить на правильном английском языке, чтобы он мог все понять. Она дружила с врачом, кажется, итальянского происхождения, который тоже жил один. Позже я познакомилась с его женой, профессора нашего Университета. Она пригласила меня к себе в гости и с болью рассказывала, что ее муж увлекся чешкой и живет теперь отдельно от семьи.
За стеной моего дома жил знаменитый в тех краях художник, тоже профессор Университета с очень красивой дочерью. Я общалась с его дочерью, и она рассказала, что ее мать живет с ее братом отдельно от отца.
Наши дети дружили и играли все вместе, особенно после зимы. Посреди наших домов был построен плавательный бассейн. Своих детей одних я туда не пускала.
Однажды вечером, устав от диссертации, я вышла с детьми к плавательному бассейну. День выдался жаркий и я шла босиком в легком, открытом летнем платье. Я спускалась с лестницы, когда увидела полуспортивного типа машину со спущенной крышей. В машине сидел мужчина средних лет в очках с золотой оправой, и из-под его очков я заметила восхищенный взгляд и улыбку. Он смотрел прямо на меня и улыбался. Мне стало стыдно и я заспешила к бассейну, куда уже убежали мои дети. Мужчина вышел из машины и пошел к дому, перед которым я всегда парковала свой БМВ. Его дом был угловой, и я проезжала под его окнами.
Это был типичный преуспевающий интеллигент с величественной фигурой. И только глаза и взгляд из-под очков, полуиспуганный и несмелый вдруг свели меня с ума.
Вся эта волна чувств была слишком неожиданной. К этому времени я думала, что для меня уже все кончено, что до конца жизни я останусь одна с двумя детьми. Было трудно привыкнуть к этой мысли, но я была загружена занятиями и диссертацией. После Университета, когда дети приходили из школы, с ними нужно было заниматься, готовить уроки. Потом у дочери были уроки балета, а у сына – хоккей. В субботу дети ходили в Институт Гете для занятий немецким языком, а он был расположен в соседнем городе Киченер. Я также хотела начать заниматься французским языком вместе с детьми, но расписание занятий нам не подходило.
В середине этой занятости как-то неожиданно, в очень неподходящий момент вкралось это любовное чувство.
Он смотрел, улыбаясь, на меня из машины, а я не могла поднять от стыда глаз, и проходила мимо.
Однажды он вернулся домой с прицепом за своей машиной. Я стояла у входа – следила за играющими детьми.  Был тихий майский вечер. Солнце медленно садилось за верхушками деревьев. Трещали перелетающие с ветки на ветку птицы, дети играли в скакалки, и весь мир был окрашен в багряный цвет заходящего солнца. Вокруг нашего комплекса домов цвели нежно-розовым цветом фруктовые деревья – яблони, вишни, сливы.
Он спокойно вышел из своей открытой машины, и я вдруг покраснела, увидев его, и застыдилась. Он спокойно и кротко вышел из машины, блеснув на меня глазами из-под очков, потупился и тихо пошел к своему дому. Он шел, а я любовалась его спортивной фигурой в розовой полотняной рубашке и джинсах.
Неожиданно его дом опустел. Мальчики-подростки, жившие в его доме, которых я принимала за его сыновей, исчезли, исчез и он сам. Раньше эти мальчики ездили иногда на велосипедах около дома. Теперь шторы гостиной были закрыты, а газета, которую разносчик приносил ежедневно, пожелтела и видно было, что она пролежала перед закрытой дверью уже несколько дней. Мне стало тошно, мне хотелось увидеть его, найти случай и поговорить с ним, узнать его имя. Однажды я играла в прятки с детьми перед домом, а какая-то сила толкала меня снова и снова к дому моего прекрасного незнакомца. Я заметила, что его почтовый ящик был полон писем. Видно было, что почтальону стоило больших трудов засовывать новые – они свисали из ящика наружу. Я хотела узнать только одно – как его зовут и кто он. Он казался мне необыкновенным, и я думала, что и имя его должно быть самым необыкновенным. В голову ударила мысль – вытащить одно письмо и посмотреть его имя. Я долго ходила вокруг двери, не решаясь на такое «преступление». Наконец однажды, уже в сумерках, я не выдержала, и, замирая от страха и трясясь всем телом, я вытащила одно письмо, которое почти выпадало из почтового ящика. Кровь бросилась мне в лицо – его звали Дейвид! Я спешно пыталась засунуть письмо обратно в почтовый ящик, но оно не лезло обратно. Я испуганно оглядывалась по сторонам: не видит ли меня кто из соседей? Дейвид! Какое прекрасное имя! Да, именно это имя ему больше всего подходит! King David. (Король Давид!)
Я дрожала от нетерпения и очень хотела увидеть его! А в голове опять рождался план «второго преступления». Я посмотрела в телефонном справочнике его имя, я любовалась его именем, оно звучало для меня как музыка! И еще я узнала из телефонного справочника, что он адвокат, и тут же стоял номер телефона и адрес его работы. Я позвонила ему на работу, я хотела знать, почему его нет дома. Мне хотелось знать о нем все!
В трубке заговорил молодой женский голос, вероятно, секретарша, а я от волнения и неожиданности, и чувства вины за совершаемое не могла говорить; мой голос мне не повиновался. Я с трудом понимала, что говорит девушка: “Hello? This is the law office of David B…” – говорила девушка («Здравствуйте, это юридическая контора Дейвида Б…») Она назвала его имя так просто и так обыденно, как будто он самый простой и обыкновенный человек! От волнения у меня пересохло в горле, забилось сердце, мои губы мне не повиновались, а руки тряслись. Наконец, я прошептала: “David!..” Девушка помолчала, вероятно, она была озадачена непонятной фразой. Потом невозмутимым голосом повторила, вероятно, давно затверженные фразы: “David B. is out of town. He is on vacation. He will be back in two weeks, but his secretary is here. Do you want to contact her?” (Дейвида Б. сейчас нет в городе. Он в отпуске. Он вернется через две недели. Но его секретарь здесь. Вы хотите связаться с ней?»)
“Thank you very much!” – прошептала я и повесила трубку. («Спасибо большое!»)
Целых две недели! Это была мука! Надо было как-то убить время, свободное от диссертации. Я думала, что Дейвид должен будет начать работу в понедельник; значит, они вернутся в воскресенье вечером.
В это воскресенье я осталась дома, не хотелось никуда идти, а только ходить и смотреть на окна его дома и ждать появления его машины. Каждые полчаса я выбегала и смотрела, не едет ли он, но его все не было. Я измучилась, от волнения не могла ничего делать, не могла накормить детей, не могла толком понять, отчего они плачут.
А они ходили, как неприкаянные, им хотелось гулять и заниматься со мной и я старалась подавить в себе все мысли о Дейвиде, и не могла. Зажмурив глаза, под музыку я представляла его появляющимся в пыльной машине с открытой крышей, и что-то теплое прокатывалось внутри. Дети не понимали, что со мной и тормошили меня, спрашивали, слышу ли я их.
Вдруг я услыхала шум подъезжающей машины, я повернула голову – это был он, Дейвид! И губы мои расплылись в широчайшую улыбку! Он увидел меня и тоже расплылся в лице, но отвернулся на секунду и в следующую минуту его лицо было опять невозмутимо спокойно.  Он медленно открыл дверцу машины, вышел в запыленной спортивной рубашке, стесняясь, осмотрелся, блеснув глазами из-под очков в мою сторону, и потупился.
Потом что-то тихо сказал своему мальчику, они стали открывать багажник и доставать вещи. Мне так хотелось подойти к нему, сказать, что он, наверняка, очень устал с дороги, проголодался и что ему нужно сменить пыльную одежду, хотелось сказать что-то простое и теплое. Но я знала, что на это у меня не хватит смелости.
Потом в плавательном бассейне я разговорилась с его мальчиком, а позже познакомилась и с ним, выходя из плавательного бассейна.
Однажды мой сын купался в бассейне и надел на глаза водонепроницаемые очки, которые он натянул не только на глаза, но и на нос, и прыгнул в воду. Вероятно, ему стало не хватать воздуха и он, доплыв до середины бассейна, начал глотать воду и тонуть. Я стояла около бассейна и разговаривала с людьми. Вдруг я увидала, что сын открывает рот и уходит под воду. Что есть сил, я прыгнула в бассейн и, доплыв до него, стала толкать его к краю. Мы едва выбрались из бассейна и дошли до дома. Сын сел прямо на пол, он дрожал. Очки запотели в бассейне от дыхания. Я сделала ему теплый чай. Потом уложила в постель и целовала его, пока он не заснул.
Вскоре около бассейна, когда появился Дейвид, мы разговорились и я пригласила его к себе на обед. Он тронул меня своей несмелостью и стыдливостью, и я думала, глядя на него: «Господи! Каких только не бывает в жизни встреч!» В этом мужчине не было того, что так часто встречается в других – урвать от жизни больше, чем она дает, не было властности, а скорее несмелость и нежность.
Он пришел в жаркий летний день, обливаясь потом, и неловко замешкался в дверях, подавая мне коробку конфет. Он рассказал мне, что он не вдовец, как я думала, а разведенный, а мальчики, которые живут в его доме не его родные дети. Мы болтали, смеялись, рассказывали о себе.
Мы вышли на улицу и пошли в его дом – он показал моим детям черепаху, и мы решили выпустить ее на волю в протекающий рядом ручей. Черепаха не хотела ползти в воду. Дейвид погрустнел и все оглядывался по сторонам. Мне показалось, что он смотрел на окна одного дома и боялся чего-то.
Мы вернулись ко мне, я уложила детей спать и мы с Дейвидом вышли посидеть перед домом в сад. Мы сидели и глядели в небо на мерцающие звездочки, на загадочно плывущие куда-то облака. Трещали цикады, пряно пахло травой и цветами. Невдалеке разложили костер и вокруг него копошились люди. Мальчики бросали палку, а за палкой с лаем изо всех сил неслась собака. Она приносила палку обратно и мальчики ласкали собаку. Уже стояла яркая луна, шелестела листва под дуновеньем ветерка. В моей груди что-то клокотало, а Дейвид теребил очки, он улыбался, поворачивая свое лицо ко мне, глаза его блестели.
Вдруг я почувствовала, как потянул сквозняк, я оглянулась на нашу входную дверь и увидела, что в нее на цыпочках, как вор, входил мальчик лет двенадцати, живший в соседнем комплексе. Он направлялся к лестнице, ведущей на второй этаж, в спальни моих детей. Я похолодела от ужаса. А Дейвид потупил глаза – здесь была какая-то тайна! Увидев нас, сидящих перед домом около балконной двери, ведущей в сад, мальчик исчез, а я сидела и дрожала от ужаса, не в силах ни вымолвить ни одного слова, ни двинуться. Потом я поднялась наверх, дети спали, все было хорошо. Дейвид ушел к себе.
Мы часто встречались случайно перед домом, и я мучилась и боялась чего-то. Я хотела быть с ним, и не знала, как себя вести. Я была занята в Университете, мне нужно было защищать диссертацию, профессор делал много поправок, а сроки были сжатые.
Защищать диссертацию мне пришлось в самые последние сроки. К этому времени пришло подтверждение из Университета Торонто, что я зачислена в докторскую программу. Мой профессор не поддерживал этот выбор, он советовал мне поступить в Лондонский Университет на библиотечный факультет. В конечном итоге он оказался прав, но в то время, когда я раздумывала, какой сделать выбор, в голове звучали слова о том, что надо переехать в Торонто и быть после окончания Университета профессором, как мой покойный муж Экард. Эта фраза повторялась в голове много раз, пока она не закрепилась в моей голове. Я сказала Дейвиду, что я зачислена в программу Кандидатов Наук и переезжаю в Торонто. Дейвид погрустнел, просил меня не переезжать, остаться в Ватерлоо, но я не могла. Я знала, что сама должна зарабатывать на жизнь, а для этого должна иметь диплом. Я говорила, что Торонто расположен близко, и мы можем часто видеться. Он осунулся, стал реже бывать дома.
Начались сборы и упаковка вещей, опять приготовление к отъезду. Мои вещи и мебель увезли в Торонто. Мне пришлось на несколько дней остаться в Ватерлоо, защищать диплом в последний день перед отъездом, и я спросила Дейвида, можно ли пожить в его доме.
Как я любила его дом и его стены! Я думала, что в жизни все происходит не во время! И защита тезиса, и переезд, и сама встреча с Дейвидом! Вот еще одно расставанье, и не известно, что ждет впереди. Мы встретились случайно, и все срабатывается против нас; и эта встреча некстати, и эта любовь. Мне казалось, что я была бы так счастлива, если бы смогла навсегда остаться в этом по-мужски неприютном доме, который я бы согрела своим дыханьем!
Я прибралась в доме, принесла цветы и поставила их на обеденный стол. Я в последний раз посмотрела на Дейвида со страхом и любовью, чтобы подольше задержать в памяти его лицо глаза, его улыбку.
С тяжелым сердцем я переезжала в Торонто, я звонила и писала ему, но он не отвечал. Я писала отчаянные письма, но он молчал, а мне так хотелось увидеть его и услышать его голос! Я вспоминала, как однажды по радио передавали кантри-музыку из Нашвилля и как Дейвид с душой и любовью подпевалэти песни, и, улыбаясь, смотрел на меня.
Начались занятия, и я потонула в заботах о детях, в учебе и лишь по воскресеньям вздымалась тоска.
Иногда я видела на улице похожую машину и мне казалось, что водитель машины – Дейвид. От волнения я останавливалась, но не решалась подойти поближе, боясь ошибиться и разочароваться. На эту психологическую борьбу уходило много сил и очень отвлекало меня от занятий.
Еще долго воспоминания о любимом не покидали меня. Проходили месяцы в Университете, а где-нибудь на лекции или в библиотеке вдруг в памяти всплывало доброе, с трогательной улыбкой лицо Дейвида, его разговоры, его походка. Эти воспоминания переходили в мечты о будущей встрече; и мне казалось, что еще ничего не кончено, и будет еще счастье впереди. Но сейчас надо приобрести профессию, чтобы зарабатывать себе на жизнь и на детей. И я отгоняла эти мечты, грезы любви, потому что они мешали мне сосредоточиться на настоящем.
Перед Рождеством я с детьми пошла на концерт Рождественских песен. Университетский хор пел песни в старинном зале Харт-Хаус. Мы сидели и подпевали, кто как мог. Ярко сияла громадная елка, украшенная игрушками и электрическими фонариками; все залы и коридоры были празднично украшены. Мы пели рождественские песни, и всем было радостно, как в детстве; пили горячий сидр с корицей, шутили. Было просто и сердечно.
На каникулы мы поехали в Квебек. Я устала от защиты диссертации, не отдыхала летом; и этот семестр был нелегким. Поэтому на неделю между Рождеством и Новым годом я решила отдохнуть на свежем воздухе. Поездка была недорогой, организованной для студентов. В Торонто мы жили в общежитии для женатых студентов в самом центре города, где совсем не было снега.
Когда мы выехали на автобусе за город, я поразилась огромным сугробам; вокруг все было бело. В автобусе стояло веселье, он был студенческий. По дороге в Квебек автобус иногда делал остановки, а в провинции Квебек была долгая остановка возле знаменитой церкви Сент-Исташ, (St.Eustache) мимо которой никто не проезжал, не остановившись хотя бы на несколько минут. Когда мы приехали в Квебек-Сити, был вечер, и самый красивый и самый старый город Канады был освещен фонарями. Старые здания и узенькие улочки, напоминающие Европу, выглядели загадочно и торжественно. Мы остановились в отеле «Шератон», богатом и дорогом, но сейчас заполненном лишь беспечными студентами.
Рано утром полусонные лыжники спешили к автобусам, отвозившим их к горе Сэнт-Энн. Спешно укладывались лыжи и, уставшие от вчерашних вечеринок студенты, с наслаждением растягивались на мягких сиденьях автобуса. Автобус спешил по узким улочкам Квебек-Сити за город. Вставало морозное солнце, веселела дорога, ярко блестел снег и слепил глаза.
Гора Сэнт-Энн уже была полна народу. К обеду в столовой тянулась длинная очередь и, ожидая, мы весело читали французские названия блюд, стараясь отгадать их. Звучала прекрасная французская рождественская музыка, особенно одна, «Шантэ, шантэ Ноёль» очень нравилась мне. После поездки на автобусе и свежего, хрустящего, морозного воздуха еда казалась пищей богов. Потом мы вставали на лыжи, ехали, падали, смеялись и возвращались усталые, опять в столовую, но уже на второй этаж, в бар. В баре я была с детьми, т.к. в Квебеке позволено в места, где продается алкоголь, входить с несовершеннолетними, в отличие от английских провинций. В баре стояли мягкие стулья, пол был покрыт коврами, играла музыка. Мальчики-лыжники поглядывали на девушек-лыжниц, пили пиво, пересмеивались и танцевали в одних носках. Потом уже и танцевать не было места, и лыжники садились прямо на пол и весело смеялись. Мои дети тоже, хоть усталые, весело бегали между сидящими на полу, а лыжники угощали их шоколадками.
Мы встречали этот Новый год в отеле. Весь отель пел и танцевал до утра, а мне вдруг стало одиноко. Я разозлилась на детей, которые не слушались меня, бегали по номеру и прыгали на кровати. Я вдруг стала шлепать их ниже талии. Потом мне стало стыдно, и я почувствовала себя виноватой в том, что хлопаю их.
Утром мы возвращались в Торонто, мы уже были знакомы со всеми в автобусе, и я была самой старшей из них. На остановках мальчики предлагали нам кофе, шутили, обменивались номерами телефонов. Мы вернулись в Торонто, а на следующий день начинался новый семестр.
На нашем этаже семейного общежития жили семьи с детьми и бездетные семьи. Мое внимание привлекла семья с двумя детьми по соседству. Я спросила жену, сможет ли она иногда последить за моими детьми, т.е. поработать нянькой. Женщина была неприязненно, почти враждебно настроена против меня. Встречаясь в узком коридоре, эта соседка, “unfriendly neighbour” («недружелюбная соседка»), как я ее мысленно называла, угрюмо смотрела в мою сторону. Двери наших квартир не запирались днем, потому что дети выбегали в коридор поиграть с другими детьми после школы.
Преподавание и подготовка к преподаванию была серьезной, даже для первого курса, и я много готовилась под руководством очень красивого старшего преподавателя, женщины из дореволюционной эмиграции. Она пригласила меня к себе на обед. Ее квартира была обставлена старинной мебелью, и мне показалось, что она сама была знаменитого старинного русского рода.
Тем временем недружелюбная соседка по общежитию стала еще недружелюбнее, и я не понимала причину этого. Вечерами я не выпускала детей в коридор, чтобы избежать встреч с ней. Казалось, что при виде меня, у нее начинались истерики. Еще мне в голову приходила мысль, что я где-то встречала эту особу, но никак не могла вспомнить, где именно. Кажется, в том северном городе, где мы жили и работали с мужем. Однажды, проходя мимо ее открытой двери, я увидела, что она, оборачиваясь ко мне, резко мотнула головой в сторону своей спальни. Я поняла, что она показывает мне жестом зайти в ее спальню. Я быстро прошла мимо, мне вдруг почудилось, что она вовсе не женщина, а переодетый в женскую кофту и брюки мужчина: ее волосы были коротковатые, талия и тело слишком мужские, а лицо грубовато для женщины.
Ее муж, а мы часто встречались по дороге в Университет, завел разговор на тему “male”. В английском языке слова “male” и “mail” произносятся одинаково, однако, первое слово означает «мужчина», а второе – «почта». Я спросила его, что именно он имеет в виду, но добавила: все, что мне нужно у меня уже есть. Дорога в Университет проходила через церковный двор. Где сейчас, уже наступающей весной, цвели магнолии и сирень. А сама церковь стояла в глубине, высокая, с цветными, тонкой работы, стеклами.
Однажды одна из студенток кандидатской программы предложила мне принять участие в вечеринке “pyjama party” («вечеринка в пижамах») и предложила привести мою дочь в пижаме. Со мной случились нервные судороги. Я крепко держала детей за руки, мой голос нервно дрожал: «Мои дети не ходят на праздники или вечеринки в пижамах, в пижамах люди спят», - ответила я.
Мне показалось, что со мной стали холоднее обращаться на факультете. Несколько раз мне советовали перевестись на библиотечный факультет, там были востребованы люди со знанием иностранных языков. Но когда я начинала обдумывать этот шаг, мои мысли отвлеклись, в голове повторялись какие-то дьявольские идеи не ходить туда, до тех пор, пока я не отказывалась от этой идеи. Это было какое-то искушение дьявола.
Вскоре мне отказали в славянской программе, объяснив это тем, что я не добрала нескольких баллов. В этой программе оставались те, кто хуже меня, как мне казалось, знал изучаемый язык. Я была самая опытная в преподавании этого славянского языка, но не было в ней лиц моей национальности.
Летом одной религиозной группой организовывалась поездка в Нью-Йорк по случаю американской годовщины. Ехали, в основном, пенсионеры и студенты. В одной части автобуса сидели пенсионеры. Пенсионеры часто низко опускали головы под сиденье, и прикладывались к чему-то, кажется, к бутылкам. Потом поднимались, лица их краснели, и они становились веселее.
В другой части автобуса сидели люди помоложе, несколько эстонцев, латышей, люди европейского происхождения. Одна из женщин, американка, рассказывала историю Нью-Йорка и борьбу с индейцами-ирокезами. Она объясняла историю названий улиц города. Например, Wall-street (Уолл-стрит) названа потому, что там действительно была стена – ограда от индейцев. Нам это было интересно.
Мы подъехали к границе около Ниагара-фолс. Автобус вдруг остановился, позади нас остались знакомые нам канадские флаги. Впереди полоскались на ветру чужие, американские, и шеренга здоровенных людей. Вся грудь и талия этих людей были увешаны патронами; в руках они держали ружья, или пулеметы. Я испугалась, так как приняла их за партизан, герилья (guerilla), мои ноги и руки затряслись и я крепко схватила детей за руки. Соседи по автобусу уверили меня: «Не бойся, это полицейские-пограничники. Они американцы и проверяют документы». 
В Нью-Йорке можно было осмотреть Статую Свободы, (made in France) сделанную во Франции и Здание Организации Объединенных Наций. Мы останавливались около знаменитого парка, но войти туда я не решалась. Обратно мы ехали ночью и на рассвете подъехали к канадской границе. Вставало солнце, над Ниагарскими Водопадами поднимался густой туман; туман стоял и над полями, и кустами вокруг.
Начинали петь птицы и первые нежные лучи солнца озарили умытую росой чистую, зеленую землю. Видя спящую, но уже просыпающуюся землю в первых лучах восходящего солнца, росу и туман над равниной, я чувствовала, как в моей груди поднимается радость жизни и бытия.
Как прекрасна земля! И как прекрасна жизнь, несмотря на трагедии и трудности, которые кажутся неразрешимыми!
Heavenly peace! (Райский мир!) Я думала, что в Нью-Йорке я видела очень немного. Кажется, там есть знаменитый музей, Библиотека, и много красивых церквей. До следующего раза!
В Торонто я пошла в университетскую церковь и, встав на колени, молилась:
“Our Father, who art in Heaven
Hallowed be thy name…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Lead us not in the temptation,
But deliver us from evil”
(Отче наш, на небесах,… Да святится имя твое, - не вводи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…») 
В Библиотеке Университета я нашла объявление о том, что на Международное Радио требуются дикторы со знанием иностранных языков. Я написала туда, сделала репортаж о Музее в Торонто. Этот репортаж понравился, и меня пригласили на работу.
Итак, я переезжала в Монреаль. Обещана была неплохая зарплата, на которую я смогу содержать себя и детей.
Я размышляла, что, имея диплом Магистра в этом славянском языке, год преподавания в Торонтском Университете и в кандидатской программе, несколько опубликованных статей, я не так уж плохо подготовлена для работы на радио.
В Монреале начальница отдела пригласила меня к себе в гости. Она объяснила, что приступать к работе надо немедленно. А мне нужно было сначала устроить детей в школу, найти няньку, которая будет следить за детьми после школы; снять квартиру, найти врача, в случае, если заболеют дети.
Начальница настаивала на немедленном устройстве на работу, я кое-как оформила детей в школу, взяла первую попавшуюся няньку, и первую попавшуюся квартиру.
Один-два раза в неделю я должна была приходить на работу очень рано, и уезжать из дома, когда дети еще спали. Я не могла найти никого, кто бы мог будить детей и отводить их в школу, и мне было страшно за детей, их судьбу и жизнь.
Однажды тяжело заболела дочь, у нее поднялась температура. От жара запеклись губки. Она лежала и стонала, а мне надо было ехать на работу. С болью в сердце я оставила ее одну. На работе я рассказала, что дочь, а ей было семь лет, осталась дома одна с высокой температурой. Начальница очень жалела меня и дочь, а потом сказала: «Идите, продолжайте работать; пора в студию!»
Она не предложила мне вернуться домой к дочери! Несколько дней я оставляла ее больную, одну, а самой нужно было ехать на работу.
Наконец, все успокоилось, и началась более или менее нормальная жизнь. Эта работа переводчицы и радиожурналиста была для меня новой, но не трудной. Я бежала в newsroom, за новостями с телетайпа на английском и французском языках и переводила их на славянский язык. Затем мы передавали их по радио. Кроме того, мы готовили короткие репортажи о жизни в Канаде. Отдел был довольно большой и включал почти все языки Европы. Наша начальница рассказывала, что она никогда не была в России, но говорила хорошо на этом языке, хоть и с небольшим акцентом. Никто не исправлял ее выражений  и подборки слов, несколько иных, чем это принято в наше время. Было приятно слушать немного старомодные фразы и произношение.
Работали здесь, в основном, выходцы из Восточной Европы, и мы старались дружить и помогать друг другу.
Началось другое – меня старались познакомить с каким-либо мужчиной, тоже из Восточной Европы. Я отказывалась, я очень уставала, хотела работать, а вечером заниматься детьми; они росли, надо было ежедневно следить за приготовлением уроков, за хозяйством. Сын продолжал заниматься хоккеем, его тренировал бывший игрок команды «Монреаль» Канадьен. Мне нужно было срочно заняться французским языком. Дочь занималась в Grand Ballet Canadienne (в труппе балета «Канадский балет»).
Сил для новых дел не хватало, а мне предлагали общаться с малознакомым мужчиной. Мне ничего от них не было нужно, поэтому дело не шло.
В нашей группе работал один способный мужчина, ему часто хотелось беседовать со мной. Он закатывал глаза от умиления, делал комплименты. Был он речист и в работе, и в частной жизни. В бюро он показывал свои мужские способности и все восхищались им; рассказывал анекдоты, как он их называл, «сексуальные», и все умирали со смеху. Потом он начал говорить мне: «Маргарет, давай поженимся и уедем в Австрию!» Я отвечала негативно, я знала, что он понятия не имеет о жизни в этой стране. Он несколько раз пытался уговаривать меня, но безуспешно.
Теперь, с какой силой меня хвалили за мои репортажи, с такой же стали критиковать, хоть и мягко, за то, что я забыла этот славянский язык и делаю ошибки.
Кончилось тем, что через несколько месяцев я потеряла эту работу. К этому времени у меня уже были канадские и австрийские гражданства.
Меня опять приняли в Университет в программу на звание кандидата наук. Когда же я хотела узнать о программе переводчиков, со мной невежливо разговаривали случайно встретившиеся перед факультетом люди.
Дальше войти на факультет переводчиков и спросить о возможности учебы и получения диплома переводчика я не решалась.
Я с упоением занималась на курсах французского языка. Я любила французский язык и культуру, и сдала экзамен, хотя преподаватель подчеркивал, что программа довольно трудная и не все ее одолевают.
В последний день занятий мы устроили банкет, а потом договорились встретиться в Старом Монреале, во французском ресторанчике. Это был приятно проведенный вечер, все студенты были, в основном, молодые. Один парень рассказывал, что он встречался с девушкой. Она жила по соседству и ее отец обвинил этого парня, в изнасиловании своей дочери. Он поймал парня и запер его в своем доме до выяснения, не опозорил ли он ее честь. Несколько дней этот парень сидел запертый, пока выяснялись все обстоятельства. Грустно качая головой, он говорил, что у итальянцев в отношениях между молодыми людьми до свадьбы очень строгие правила. Он рассказал о своей печали, а потом каждый поведал о своих встречах, о своем опыте, и мы жалели друг друга.
Мы расстались друзьями, и, встречаясь в городе уже после курса, с теплом вспоминали нашу учебу.
Мне предстояло вновь браться кандидатскую диссертацию уже в другом, местном Университете. Мне предложили хорошее положение младшего преподавателя-почасовика одновременно с учебой.
Затем я перешла на библиотечный факультет этого Университета. Мы учились и работали, и это давало нам опыт и финансовую поддержку.
Еще, учась на славянском отделении, у меня вдруг была снята большая сумма денег. Мне пришлось долго выяснять обстоятельства этого исчезновения, пока мне не была возвращена вся сумма.
Через некоторое время мою машину начали атаковать штрафники. Я ставила ее, как обычно, в привычном месте; придя утром, я обнаруживала, что моя машина передвинута и на нее наложен штраф за неправильную стоянку. В моей голове зазвучали идеи о том, что я должна оставить машину у бензоколонки, где я ее обычно заправляла, и бежать. Эта дьявольская идея, которая сначала показалась мне невероятно абсурдной, повторялась в моей голове снова и снова, пока я не стала воспринимать ее, как единственно правильную. Продолжали приходить штрафы за стоянку, а в голове вновь и вновь звучали слова о том, что я из плохой нации, и таким, как мне, можно ездить и на автобусе.
Я оставила машину у бензоколонки и стала ездить на автобусе.
Потом в голове появились идеи посмотреть, что случилось с моей машиной. Еще издалека я увидела ее и очень обрадовалась; ездить по городу на автобусе с детьми было неудобно. Я ринулась к машине через дорогу, полная надежд вернуть ее, и вдруг остановилась, как вкопанная: шагах в десяти от меня стояла та самая женщина, Жанетте, наша бывшая соседка в северном городке Канады. Она злобно смотрела на меня, слегка отрицательно качнула головой, перебирая пальцами. На меня вдруг нашел паралич, дыхание стало тяжелым, и я не смогла двигаться в сторону моей машины. В голове звучали дьявольские слова: «Иди домой и забудь о машине!» Так повторялось несколько раз, и я покорно, как во сне, поплелась обратно домой, не дойдя до своей машины буквально пять-шесть шагов. Я вернулась домой, убитая от горя, и слегла. Я с трудом передвигалась по квартире и едва смогла заниматься с детьми.
Трудно и больно вспоминать об этих эпизодах. Ведь обычно вдовам и сиротам принято помогать, или хотя бы не обижать, не отнимать последнее.
Перед Новым годом мы с детьми решили поехать на одну неделю во Флориду. Поездка была недорогая, организованная для студентов вне сезона.
В конце декабря в Монреале начинаются снежные метели, и весь город заносит снегом так, что невозможно ездить на машинах или просто открыть входную дверь дома. Прекращаются занятия в школах, по радио и телевидению периодически передаются рекомендации выходить на улицу лишь в экстренных случаях. Монреаль становится похож на вымерший, снежный город; на улицах не видно ни людей, ни машин. Припаркованные вдоль дорог машины, утопают в снегу выше крыш; снег лежит на тротуарах и на проезжей части улиц, и все сливается в один длинный сугроб высотой метра в два. Невозможно отличить, где кончается тротуар, а где начинается проезжая часть улицы, и где стоят засыпанные выше крыш автомашины. Сквозь метровые сугробы пробивались лишь автобусы. В городе устанавливалась необычная, какая-то музыкальная, звенящая леденцами тишина. Слышен был лишь шум и звяканье снегоочистительных машин высотой в двухэтажный дом, да громадных грузовиков со снегом. Некоторые предприимчивые, хитрые на выдумки люди пробирались до центра города на лыжах.
Голые ветки деревьев тяжелели от снега и опускались до земли. От ветра и падающего снега качались уличные фонари и гудели обвисшие и отяжелевшие провода. В конусе света, падающего на землю от фонарей, кружились в медленном вальсе белые снежинки; они искрились и переливались волшебным светом, и весь город был похож на ослепительно-белое сказочное хрустальное царство – и дома, и деревья, и люди – все было светящееся, бело-хрустальное.
Воздух стоял снежный, морозный, чистый, как родниковая вода, которым было легко дышать. Такой воздух бывает высоко в горах Альп на лыжных курортах. Всем нравилась эта пора года, и люди веселели; а по радио объявляли, что каждая такая метель стоит городу свыше двух миллионов долларов.
В такой день мы должны были вылетать из Монреаля во Флориду. Нас подобрал из дома туристический автобус, весь облепленный снегом. Он с трудом добрался до аэропорта, а по радио неслась популярная квебенская песня: “Mon pays, c’est la neige”. («Моя страна вся в снегу»), и всем в автобусе было весело.
Мы вылетали с большим опозданием, пережидая окончание метели, и встретили Новый год в самолете. Вдруг понеслись радостные крики и песня “Felic Novidad, prosperos annos felicitas” («Счастливого Нового года, желаем процветания в Новом году!»)

Когда мы прилетели во Флориду, была солнечная погода, около +20°, а мы были одеты, как на Северном полюсе. Мы ехали из аэропорта в гостиницу, вдоль дороги плескался теплый океан и цвели апельсиновые плантации, пальмы и яркие южные цветы, порхали попугаи.
Все было так необычно, как будто мы неожиданно попали в райские кущи, которые всем нам хорошо знакомы по детским картинкам-иллюстрациям к Библии и рассказам об Адаме и Еве. Не верилось, что все это наяву.
Наш отель стоял на самом берегу океана, фойе было украшено яркими, аляповатыми новогодними декорациями и искусственной елкой. А сам отель окружен пальмами, кактусами и южными цветами. Весь день мы проводили на пляже, хотя купаться было холодновато. Люди сидели в шезлонгах, бродили по пляжу и радовались солнцу. Пляж был шикарный, а песок чистый, как сахар. Волны с рокотом катились на берег, на их гребнях стояла белая пена. Докатившись до берега, волна медленно утихала, оседая в песок у наших ног. Вода изумрудного цвета была прозрачная, и далеко-далеко было видно желтое, песочное дно. А вдалеке, в воде стояли воткнутые деревянные шесты и на них сидели громадные пеликаны и фламинго. Раскрыв свои розовые клювы, они кричали и махали крыльями. Над океаном с криком носились большие чайки.
Вечером мы гуляли по пляжу, наблюдая закат солнца. Оно быстро садилось где-то далеко за горизонтом. Небо было оранжево-голубое, стояла тишина и слышен был лишь всплеск волн, да тихие голоса людей. Они ходили вдоль берега по колено в воде и собирали выброшенные на берег ракушки. Из припаркованных машин доносилась музыка. Под дуновеньем ветерка шелестели листья пальм, пряно пахло южными цветами.
К ночи океан утих, не слышно было криков чаек. Светила луна, она струилась серебряной дорожкой в волнах океана. Здесь луна была иная, чем в наших Северных широтах, а в изумрудных волнах океана ярко отражались южные звезды. Мы сидели, обнявшись на еще не остывшем песке. Волны нежно плескались и оседали, шипя, у наших ног. Было тихо-тихо. Мимо мелькали тени людей и ветерок доносил ночные запахи цветов. Изредка были слышны голоса людей и прекрасный женский голос нежно пел: «Бэ самэ мучо…»
Обнявшись, мы сидели с детьми на песке, и на нас нашло умиротворение, как будто мы попали в рай. Мы притихли и смотрели в это бездонное, необъятное, усыпанное миллиардами звезд, небо Флориды и Мексиканского залива.
Над нами стоял вечный, бездонный небосвод, а вокруг, переливаясь и серебрясь, мерцали миллиарды южных звезд. От края и до края, куда ни глянь, был виден лишь безбрежный океан, и где-то далеко-далеко он сливался с небом. Бездна океана сливалась с бездной неба. Так мерцали звезды миллионы лет назад, будут еще мерцать миллионы лет; а мы в этом мире лишь маленькие, мимолетные крупинки, капельки воды в безбрежном, вечном океане жизни.
Когда мы учились, в коридорах Университета и комнате отдыха возникали политические дискуссии о «плохих» и «хороших» национальностях. Вдруг начинали спрашивать, кто здесь «русский». Канадцы польского и украинского происхождения тыкали сзади меня пальцем, думая, что я не замечаю этого. Спрашивали, где живет моя мать, а детей – какая их национальность; почему я не прихожу по субботам вечером танцевать в Университетский клуб. Им это не нравилось. В моей голове постепенно укрепилась мысль, что мы – из «плохой национальности», т.е. комплекс неполноценности, “inferiority complex”.
Окончив Университет, и получив звание Магистра Библиотечных Наук, а это был мой второй Магистр, мне предложили переехать в столицу этой страны на работу в Национальную Библиотеку. Я боялась переезда, боялась все менять снова и снова, особенно в жизни детей.
Я искала работу в Монреале, но мои квалификации требовались в столице. Я решила вернуться в Австрию, как мне постоянно советовали; это было бы лучше, по крайней мере, для детей, ведь на родине даже стены помогают.
В голове постоянно звучала дьявольская мысль – «мессаж». «Уходи, а не то случится с сыном, как с отцом. Оставь все вещи в квартире и возьми только несколько, самых необходимых».
Мы вернулись в Австрию, и я обдумывала, где нам лучше остаться в Вене или вернуться в Грац, на родину сына. В голове вновь и вновь повторялась мысль: «Лучше в Вене, здесь легче устроиться на работу в международные организации. Со знанием английского и французского языков и дипломом Магистра это будет не так трудно сделать».
Я устроила детей в школу, сняла garcsoniere – крохотную квартиру в тихом, зеленом квартале. Работа была не трудная – обычная, к которой я была натренирована и в учебе, и на практике.
Некоторые мужчины на работе, с которыми я не была знакома, пристально следили за мной в проходных и коридорах. Одна дама, одетая в национальную немецкую одежду, посоветовала мне использовать в борьбе за жизнь свою грудь молодецкую. Я поняла это замечание как двусмысленность.
Моя начальница как-то раз послала меня в другое отделение. Идя по коридору, я слышала крики, относящиеся, по-видимому, ко мне. В кабинете стоял очень высокий мужчина. Он стоял в тени и лица его я не разглядела. Указав на мужчину, женщина, сидевшая за столом, сказала, что этому мужчине требуется помощь. Она говорила неясно, но смысл был понятен: он, как мужчина, нуждается в женском внимании. Мужчина стоял в стороне и молчал, лица его я по-прежнему не видела. Я тоже молчала, я не знала, как и в чем можно помочь незнакомому мужчине на работе, а моя работа заключалась в библиотечном деле. Я стояла и мялась, переступая с ноги на ногу; становилось неловко. Наконец, незнакомая женщина сказала, что я могу идти, и я ушла.
В следующий раз, проходя по коридору организации, я услыхала рядом с собой грубый мужской голос:
«Проститутка!» Я не поняла, к кому относится эта фраза; я работала в библиотеке, у меня университетское образование, так что в эту категорию я явно не подходящий человек.
В моем доме стали пропадать вещи – предметы одежды, те, что мы привезли из Канады. У детей отнимали деньги и завтраки.
Дочери на улице по дороге в школу, толстые незнакомые тети молча показывали, как раздеваться перед мужчинами, как легко смотреть на сексуальные отношения. Иногда ей кричали «Проститутка!», а девочка шла в школу, ей было тринадцать лет.
“Girls, you are bad!” («Девочки, вы плохие!») – крикнул один здоровяк. Девочки стояли у классной доски и решали арифметические задачки. Моя дочь объясняла задачки по-английски, а другие девочки учились во французской школе, и объясняли задачки по-французски. Этот здоровяк-мужчина вложил столько звуковой силы в слово “bad” (плохой), что у меня заболели ушные перепонки! Девочки растерялись и испуганно смотрели по сторонам. Я поняла, что люди “comme il faut” (с правильным поведением) здесь не нужны; видимо, неправильные или плохие люди приносят больше дохода.
Потом мне сказали, что мой контракт не продлен.
В следующий раз меня пригласили на работу в библиотеку медицинского профиля, которая была расположена в здании известного венского психоаналитика. С работой медицинского библиотекаря я была знакома – я сдала экзамены по этому предмету в Университете.
Опять начались косвенные рассказы и вздохи начальника-славянина. Он не говорил по-английски, хотя вся библиотека состояла из медицинских журналов на английском языке, по которым я уже прошла практику в англоязычном Университете. Сложной техники, не известной мне, здесь не было, а то, что было, считалось старомодным.
Опять начались намеки на телесную близость, и я поняла, что без этого не будет работы. Когда ко мне на работу приезжала дочь, начальник хватал ее за щеки и уши, что ей явно не нравилось.
“Sie sind die Russen” («Они – русские») кричал он на ломаном немецком языке, кивая в нашу сторону и обращаясь к присутствующим. А мы с дочерью говорили между собой по-английски, и у нас было канадское гражданство, а у дочери еще австрийское.
Он приказал мне с дочерью ехать в Венгрию во время ее весенних каникул. Зачем туда ехать и что делать, он не сказал. Я поняла, что, если он направляет меня по работе, то должен дать адрес библиотеки, документировать поездку, оплатить проезд. Дочери было всего тринадцать лет, так что никто не мог эксплуатировать ее труд. Для поездки в эту страну гражданам Канады или Австрии требовалась виза, а это тоже дополнительные расходы и несколько дней хождения по очередям.
Конечно, мы никуда не ездили, но когда начальник спросил: «Вы ездили в Венгрию?» Я ответила «Да». «Нет, вы не ездили в Венгрию!» - крикнул он. «Нет, я не ездила», - ответила я.
На международном конгрессе, когда требовалось перевести с английского языка, просили переводить меня; видимо, начальник со своим славянским образованием этого языка не знал. Он называл меня своей секретаршей, хотя у меня было три университетских диплома. Я потеряла и эту работу. Мне дали подписать заранее приготовленную бумагу о том, что я добровольно увольняюсь с работы. Я отказывалась подписывать ее, но несколько человек так давили на меня, что я не выдержала и подписала ее. В последний день начальник ожидал, что я буду упрашивать его оставить меня, но я молчала. Я кончила работу и ушла.
Я знала, что не стану предлагаться ему сексуально, ни втягивать в это мою дочь. Так разговаривать и унижать могут только нечистоплотные на руку люди.
Выяснилось, что мне даже не предлагается пособие по безработице, потому что в бумаге напечатано, что я добровольно ухожу с работы.
В это время увезли прямо из школы моего сына в неизвестном направлении. Несколько дней я не знала, где сын. Наконец, мне сказали, что он улетел в Канаду. Мои нервы не выдержали такого напряжения.
Теперь мне казалось, что зря мы уехали из Канады; что работать там интереснее; умнее и культурнее были люди, с которыми я работала и училась. Может быть, стоило каким-то образом игнорировать дискриминационные оскорбления о плохой национальности, воровство из квартир, сексуальные домогательства. Но пока была работа, сохранялась семья.
Теперь и мою дочь забрал брат покойного мужа, и я не сопротивлялась, у меня кончались деньги, и я в Австрии оказалась без австрийского гражданства, а лишь как гражданка Канады.
Я питалась раз в день геркулесом с водой, а крохотную пенсию по вдовству из Канады я тратила на оплату квартиры и коммунальных услуг.
Я проводила много часов в Национальной Библиотеке, перечитывая книги по библиотековедению на английском языке и автоматике-информатике.
Я все-таки решилась уехать из Австрии, хотя решение было очень трудным. Рассчитывая, что у меня не будет достаточно денег без работы, и что я все равно потеряю квартиру, я решила уехать туда, где можно будет, по крайней мере, работать, и содержать себя и детей.
Я вернулась в Канаду через Нью-Йорк, я нашла временную работу в библиотеке и она мне нравилась. Многие на моей работе знали, что мне стоило оставить купленную и уже обжитую квартиру в Вене, где я старалась создать уют для оставшихся членов моей семьи. Но как только была выплачена квартира и обставлена мебелью, я потеряла работу, а значит и возможность оплачивать все расходы на нее.
Когда я прилетела в Канаду, я попала на прием и жадно поглощала сладости, как будто никогда их не видала. Люди с удивлением смотрели на меня, а мне стало стыдно от того, что я веду себя так нецивилизованно.
Моя привезенная из Вены одежда, висела на мне, как на вешалке, и я ходила, шатаясь от голода; у меня не было достаточно медицинского обслуживания.
На работе ко мне отнеслись неплохо, и я старалась оставаться после работы, чтобы делать больше, чем полагается по норме.
Я подала заявление о приеме в программу Кандидата Наук в местный Университет. Мое заветное желание было сдать экзамены на ученое звание и преподавать в Университете. У меня уже было несколько публикаций и я готова была свернуть горы, чтобы получить заветную степень.
Руководителем славянской секции оказался знакомый профессор. Меня пригласила зайти в Университет его секретарша. Но когда я пришла, этот профессор не советовал поступать в программу. Я была в растерянности. Он дал мне самую низшую степень: если в предыдущей программе я числилась младшим научным сотрудником, то теперь я была лишь студенткой в кандидатской программе. К этому времени я уже имела, кроме Магистра Славянских Языков, еще и Магистр Библиотечных Наук.
Я преподавала, работала для профессоров Университета в качестве дипломированного библиотечного работника с очень небольшой оплатой.
Я вновь увидала сына, по которому очень тосковала. Всю ночь я ехала на автобусе в Торонто. Я приехала рано утром и встретила на вокзале тех, кто увозил сына из Австрии без моего разрешения. В свой дом они меня не пригласили. К удивлению, я увидела здесь и мою дочь. Я неожиданно расплакалась; я стояла и рыдала оттого, что мы не смогли выжить на их родине и на родине их отца; что нашими жизнями распоряжаются посторонние люди; что здесь я не смогу пока что содержать дочь на свою зарплату и привести ее в крошечную съемную квартиру в столице Канады. Я жила теперь не так, как раньше, а намного беднее. Сквозь рыданья я сказала дочери, чтобы она вернулась в Вену, и, если сможет, содержала квартиру, которую я купила и в которой у нее была комната. Я сказала, что счастлива видеть их, но пусть пока возвращаются туда, где сейчас живут, я не смогу взять к себе никого из них.
Вернувшись в столицу Канады, я окунулась в докторскую программу, в преподавание, в изучение французского языка. Я не видала ничего, кроме библиотеки и факультета. Еще я купила абонемент в оперу, и это было моим  единственным развлечением.
Вдруг меня стал награждать вниманием наш профессор, которого я знала уже много лет. Он предложил придти ко мне на квартиру и настроить компьютер. Я вежливо ответила, что у меня нет компьютера и что моя квартира состоит из очень маленькой комнатки. Он знал, что я живу в очень стесненных обстоятельствах; из его намеков я поняла, что ему хотелось бы поближе познакомиться с моими детьми. Я догадалась, что мои дети им нужны для каких-то политических операций, а это шло вразрез с моими интересами. Кроме того, те условия, в которых я жила, детям были вредны для здоровья.
Однажды нас пригласили вместе со студентами первого и второго курса в посольство на просмотр нового фильма. Я пришла со знакомой, которую знала много лет в Ватерлоо. Первому, встретившему нас человеку в посольстве, она заявила: «Она», - пальцем указывая на меня, - «не хочет спать с профессором Д.» И назвала имя профессора, который предлагал мне устроить компьютер в моей квартире.
Такой прямолинейный разговор с незнакомым мужчиной в посольстве на такую, если не щекотливую тему, стал неожиданностью для меня. Я не переставала удивляться!
 Тем временем моя диссертация была готова. Она включала историческую лингвистику на трех языках, предмет, довольно трудный, по которому здесь не было специалистов.
Молодой славянин из другой секции, подойдя ко мне и указывая на меня, произнес: «Она – плохой национальности, а ее дети – русские!» Сам себя он называл канадцем, хотя его этническое происхождение мало, чем отличалось от моего. Женщина, приехавшая с семьей из Москвы и ранее представлявшаяся, как еврейка, теперь называла себя австрийкой, а меня – русской.
Настроение было весьма политическое. Когда указывают на «плохую национальность», подразумевают, что этот человек менее развит, с меньшей культурой и меньшим развитием мозга. Это было опасно. Так часто говорят о гражданах из Восточной Европы. Когда я ездила в Торонто, чтобы вновь увидеть сына, за мной следовали те самые славяне, родившиеся на 100-200 км западнее моего места рождения. Спрятавшись, они следили за мной, а один поляк-мужчина надел на себя живот и выглядел беременной женщиной. После этого мои встречи с сыном прекратились.
Все это было опасно, в особенности, для членов семьи, несмотря на то, что моя диссертация была окончена. Я боялась, что они втянут в свои политические разногласия моих детей и погубят их. Польский профессор открыто говорил, что он будет преподавать вместо меня, а его жена будет работать библиотекарем в русской секции, а для меня нет места.
Я решила вернуться в Австрию, в Вену. Я остановилась в недорогой гостинице, чтобы узнать, смогу ли я получить обратно мою квартиру и, возможно, устроиться на работу.
На просьбу вернуть квартиру мне ответили отказом, произнося мою национальность. Устроиться на работу я тоже не смогла, как и увидеться с дочерью, которая, по моим расчетам, находилась в Вене.
Я жила лишь на крохотную пенсию по вдовству, хотя мой муж был австриец по национальности, как и мои дети, и у меня были такие же права, как и у австрийцев. Но мне не было места в Австрии.
Однажды на такси в нашу гостиницу приехала маленькая брюнетка. Она рассказывала, что приехала сюда из Еврейского центра. Она внесла в комнату большой досчатый рундук, потом пошла в ванну. Она разделась догола и начала брить все волосы, какие растут на теле человека, наголо сбрив все волосы на голове; спускаясь все ниже и ниже до самых кончиков пальцев на ногах. Затем она надела совершенно прозрачное платье прямо на голое тело и начала бегать по всем этажам, выкрикивая и поводя своим телом ниже талии: «Надо еба…!» (“f…”)
Становилось неприлично и гадко, а женщины-хорватки, жившие в гостинице, улыбались и таращили глаза, шепотом указывая на кричащую. Через некоторое время бритая, полуголая женщина сообщила, что уезжает в Нью-Йорк…
Я проводила много часов в библиотеке, чтобы не забыть библиотечное дело и английский язык. Я посещала лекции в Университете по французскому языку и юристике.
Иногда в гостиницу заходили женщины, они грубо и жестоко говорили, что меня надо прогнать и забрать все мо вещи, которые у меня есть, называя меня «плохой национальностью».
Наконец, пришел штраф за «пребывание в Австрии». Оплатив его, я не в состоянии была бы содержать себя и свое место в гостинице. Разговоры с полицией о том, что я уже была гражданкой Австрии, не помогли. Полиция была неумолима. Когда я ходила по улице, мне слышался дьявольский шепот: «Нам нужны только деньги и больше ничего». Это было искушение дьявола, вводящего человека в грехопадение и нарушение существующего закона.
Я решилась уехать на свою старую родину, на которой я не была более тридцати лет.
Я была гражданкой Канады и мне пришлось покупать визы в нескольких восточно-европейских посольствах, чтобы доехать до своей родины.
Около восточно-европейского посольства стояли машины ЦРУ (FBI), но никто из них не интересовался, почему уезжают люди. Велико зло! Страшно, когда высшие ценности в обществе – это деньги!
Кажется, что, находясь в поле влияния различных сил, человек должен сохранить возвышенность нравов; в водовороте жизни не опускаться до уровня животного. Бог поставил Человека выше всех существ на Земле, выше животного. Поэтому надо не уподобляться, не опускаться до животных инстинктов или чистого прагматизма, а оставаться высшими существами в этом подлунном мире!
Для продолжения рода в здоровом обществе финансовые соображения, безусловно, важны; но высшие ценности истины, добра, справедливости должны первенствовать над меркантилизмом, борьбой за деньги.
Велико зло!

Я ехала в восточно-европейскую страну, в которой не была более тридцати лет; не простившись с детьми, не побывав на могиле мужа. Мне не удалось передать семейные ювелирные изделия, которые я сохранила. Вещи, которые я везла с собой, были отняты – норковая шубка, соболиная шляпка, столовое серебро. «Неправильно въезжаешь!» - шептали мне анонимно дьяволы. Ранее повторяли и требовали до бесконечности, чтобы я повиновалась этим анонимным дьявольским приказам – шепоту.
Родственники пытались шутить после моего приезда, и повторяли, что они с самого начала знали, что именно такой конец моей семейной жизни они и ожидали!
Дома, в котором я родилась, не было; он был снесен, а на его месте строилась мечеть с минаретами. Местное радио и телевидение передавало на двух языках – местном и мусульманском. Мусульманская культура стала превалирующей, и казалось, что все руководящие посты в администрации республики были заняты мусульманами.
По пятницам по радио в шесть утра передавали мусульманские молитвы: вдруг раздавался живительный, нежный звук струящегося оазиса и пение райских птичек; неземной, женский голос объявлял: «иль санзе нур програмасы», («это святая передача»). Дальше мужской голос продолжал: «Мухам-м-м-ед, мухам-м-м-ед…».
В ноябре начинался курбан-байрам, праздник жертвоприношения. Мусульмане учили заботиться о бедных и больных, и в день курбан-байрама, приготовив барашка с рисом, одну треть пищи оставить своей семье; одну треть поделить с друзьями, а одну треть отдать бедным.
В праздник на базаре раздают всем желающим приготовленный тут же в огромных котлах на углях плов.
Мне это казалось довольно человечно. Меня преследовал какой-то дьявольский шепот. Сразу после приезда я попыталась устроиться на работу. У меня был большой опыт в преподавании и в библиотечном деле; знания шести западно-европейских языков. Но мне повторял дьявольский анонимный шепот по многу раз в день. «Покажи вот этому мужчине…свою …(pis), и ты – наша. А до этого ни о какой работе не может быть и речи!» Что именно показать – повторялось прямиком в довольно прозаичных выражениях – это женские половые органы. Также называлось имя мужчины, которому должно показать. После нескольких месяцев постоянного шепота-приказа я не выдержала и спросила родственницу, кто такой мужчина по имени В., о котором мне постоянно шептал дьявол. Она ответила, что этот мужчина – сосед. Я заметила, что этот сосед периодически проходил мимо меня в коридоре и очень внимательно смотрел. А в это время дьявол приказывал по воздуху шепотом подойти к соседу первой и самой предложиться.
После следующих нескольких месяцев дьявол, наконец, понял, что меня не заставят никакие угрозы, ни травля «предложиться первой мужчине по имени В. Началась новая тактика: вероятно, несколько мужчин договаривались повлиять или «нажать» на меня сообща. Когда я проходила по улице мимо внимательно смотрящего на меня мужчину, я одновременно слышала этот приказ шепотом безоговорочно повиноваться и предложиться этому мужчине. Я слышала страшный шепот-мат, ругань и запугивания. Вероятно, эти мужчины нажимали на моих родственников, у которых я жила, и угрожали им в случае моего неповиновения. Родственникам приказали устраивать дома скандалы и давить на мою нервную систему так, чтобы случился нервный срыв или инфаркт.
А у меня уже случился инфаркт в Австрии, и без лекарств я не могла прожить ни дня. В Австрии я лежала в кардиологическом отделении больницы и приехала сюда с лекарствами от гипертонии, которые я бесплатно получила в медицинском центре для неграждан этой страны. И теперь месяца не проходило без сердечного приступа и почти каждый раз приходилось вызывать скорую помощь.
Несколько раз, превозмогая боль и боясь, что потеряю сознание и не дойду до телефона, я сама вызывала скорую помощь, т.к. сестра отказывалась вызывать ее и явно показывала, что они хотят, чтобы я скорее умерла. Они объясняли это тем, что я «не слушаюсь их и не повинуюсь их приказам». А мое неповиновение касалось лишь отказа следовать дьявольскому шепоту, который приказывал первой подходить и предлагаться незнакомым мужчинам, материться и ссориться. Анонимный дьявол объявлял, что ему нужны споры. И в нашей квартире были споры. Мне говорили: «В этой квартире все наше, и нужно спрашивать разрешение, чтобы брать любую вещь». Из-за кастрюли, которую я взяла без разрешения, когда они спали, чтобы варить суп, была ругань. Мне не позволялось включать телевизор, а смотреть лишь тогда, когда сама хозяйка включала его.
В какой-то степени я их понимала, ведь они купили его, и в случае поломки им придется платить за ремонт. А время было нелегкое, и каждая копейка была на счету. После скандалов дома, уже на улице, незнакомые мужчины говорили мне, что я должна записаться к невропатологу, чтобы лечить нервы. Я поняла: кто начинает споры и скандалы, того оправдают, а жертву, если она начнет нервничать и волноваться, отправят к невропатологу или психиатру.
Конечно, я молча проходила, вернее, проскальзывала, как тень, мимо очередного мужчины, а мне вслед несся дьявольский шепот: «Если будешь проходить мимо этого мужчины и отворачиваться от него, то за тобой будет наблюдать психолог».
Под психологом они имели в виду психиатра, который, как мне повторяли шепотом, «усмирит мою гордыню». За неповиновение дьявольскому шепоту меня угрожали засадить в психушку. Одна из сестер сказала, что врач ей выписал документ, в котором говорилось, что я психически ненормальная личность и что никто не должен разговаривать со мной или приглашать меня в гости, а лишь только после того, как мужчины проверят меня и сделают заключение: «Она – наша». До тех пор со мной не рекомендуется дружить.
Были каким-то врачом выписаны психотропные в мое отсутствие, которые я случайно обнаружила в книжном шкафу. Также утверждалось, что в Австрии я лежала не в кардиологическом, а в психиатрическом отделении, причем повторялось это утверждение несколько раз в день и ночью, когда я лежала в полусне, вероятно, чтобы убедить меня саму. Иногда ночью я вскрикивала от ужаса и просыпалась; мне казалось, что в темноте на меня надвигается белое приведение и пытается сдавить мне грудь. Ночью шепот усиливался со свистящими и шипящими звуками.
В это время, а оно было нелегким, я часто покупала продукты питания с грузовиков, которые приезжали на базар из сельской местности. Привозили молочные продукты и овощи, они были свежей и дешевле. Вокруг грузовиков толпились менее благополучные граждане, потому что не всем хватало недорогих товаров. Однажды, когда подходила моя очередь, и я, протянув деньги продавщице в кузов грузовика, получала бутылку молока, меня стали сдавливать с обеих сторон две пожилые, седые и очень худощавые женщины. Одна спровоцировала спор, я ей сказала, что она сильно толкается. Кажется, она ответила матом; и вдруг начала локтем с мужской силой давить мне на грудь в области сердца. Справа оказалась точно такая же женщина, почти близнец той, которая стояла слева и давила мне на грудь. Приговаривая: «Раз тебе слева давят, то надо и справа помочь», - она жала в области моего сердца локтями по-мужски, крепко так, что у меня начало останавливаться дыхание. В глазах стоял туман. Возможности вырваться у меня не было – сзади стояла толпа народу, впереди – кузов грузовика, с которого продавали молоко и яйца.
Из последнего дыханья я стала кричать и начала оседать на землю. У меня из рук выпали все вещи. Вероятно, насильницы испугались недовольного ропота людей.
На секунду мне показалось, что одна из насильниц, худая, небольшого роста с мужской, короткой стрижкой седых волос, на самом деле не женщина, а мужчина, переодетый в женскую одежду.
А именно, что это наш сосед, о котором дьявольский шёпот ежедневно шептал мне: “Подойди к нему первая и покажи свою … (pis) и ты наша! ”
Шатаясь, я выползла из толпы, и отдышавшись, стала громко говорить о том, что обе женщины сдавливали мне грудь в области сердца. Стоявшие рядом и недоумевавшие люди, подняли с земли и принесли мне мои вещи и зонтик. Я искала глазами милиционеров, что бы рассказать им об этом инциденте, но их нигде не было. Обе эти седые женщины-насильницы быстро исчезли.
Затем были инциденты в поликлинике с уколами, капельницами, анализом крови. Надо сказать, что враги лечившие меня, были неплохие, особенно кардиолог и терапевт, и я им благодарна. Несколько лет непрерывного лечения, проверки печени, крови, кровообращения, иммунитета, и мне больше не требовалось срочно вызывать скорую помощь. Лекарства приходилось оплачивать полностью, а они были недешёвые.
У меня часто брали кровь на анализы и вот тут-то начинались неприятности с медсестрами-лаборантками. Каждый раз, когда я  приходила на анализы крови из вены, медсестра втыкала мне шприц в руку, и всё мимо - в вену она не попадала.
Не попав в вену в одном месте, она втыкала шприц в другое место на руке, где, как она полагала, должна быть вена, но опять мимо.
Воткнув шприц в руку три-четыре раза, она принималась за другую руку, т.к., по её словам, на другой руке, возможно, будет легче найти вену. После пяти-шести попыток я корчилась от боли и отказывалась от анализов. На следующий день внутренняя часть рук от локтя до запястья были в сине-кровавых подтёках от уколов. Но врач требовал, чтобы ей был сдан анализ крови, и мне приходилось снова идти в лабораторию к медсестре. Я объясняла ей, что, если на здоровой руке она не смогла обнаружить вену, то сейчас, когда вся рука в области вены в кроваво-синих подтеках, у нее еще меньше шансов найти вену.
Долго потом при мысли, что мне нужно будет делать снова анализы крови из вены, меня охватывал ужас.
Мне несколько раз вводили витамины в мышцы бедра. Однажды войдя в лабораторию, я  увидела толстую уборщицу со шваброй. Рядом с ней стояла девочка лет шести. Уборщица недружелюбно смотрела на меня.
Я разделась и медсестра ввела шприц с лекарством в бедро. Она уже заканчивала вкачивать лекарство, как вдруг в лабораторию со всего размаха влетела эта девочка, она бежала прямо на меня. Мне казалось, что она со всего размаха столкнется со мной, и я инстинктивно отпрянула назад. Иголка искривилась в моем теле, чуть не сломавшись. Я вскрикнула от боли, но, слава богу, не потеряла сознание.
 Таких инцидентов было много.
Летом мы работали в саду, мы выращивали овощи и фрукты на своем участке. Денег было в обрез, заработка не хватало, а сад давал небольшую прибыль. За огурцами, помидорами, вишней, клубникой, яблонями требовался ежедневный уход. Мне нравилось работать в саду, на природе. Работа была грязная, но, устав от поливки и пропалывания, мы приходили домой довольные, что сделали полезное дело.
Дома, когда никого не было, я подходила к моему старому пианино и после многих лет вновь открывала его и пыталась играть. Я любила разучивать Шопена, Шуберта, Моцарта, Баха. Вспоминала, как в юности разучивала с учительницей «Элизе» Бетховена, и вновь повторяла ее. Но мои нетренированные, негибкие пальцы медленно и неуклюже перебирали клавиши. Я пыталась играть гаммы, этюды, сонатины, сонаты, арпеджио, прелюдии и фуги Баха. Особенно мне хотелось разучить мою любимую «Аве Мария», Ф.Шуберта. Но техника была утрачена, и пальцы слишком медленно передвигались.
Я слушала классическую музыку, симфонические оркестры по радио и телевидению.
Я купила английские и французские книги и учебники, чтобы не забыть; слушала радиопередачи на английском и французском языках.
Однажды я услыхала хорошо знакомую мне мелодию. Я знала, что слыхала ее много раз в Канаде, но не могла вспомнить, что это. Совершенно непроизвольно я вскрикнула: “Oh, it sounds like hockey night in Canada!” («О, это похоже на хоккейный вечер в Канаде!») И вдруг я вспомнила, что в Монреале каждый вечер показывали по телевизору хоккейные матчи, и каждый раз проигрывали именно эту мелодию после канадского гимна.  Я поняла, что здесь, так далеко от Монреаля я слышу вновь американский гимн!                Я перечитывала Л. Толстого, А. Чехова, Дж. Голсуорси.  Я обдумывала их философию жизни, которая раньше мне была непонятна, вдумываясь в каждое слово.  Теперь, перечитывая вновь, я постигала глубину и мудрость их суждений, и их описания приобретали для меня новый смысл.   Мужчины по-прежнему продолжали передавать  различными способами, что я должна «показать…», но теперь появилось уже несколько иных мужчин, хотя они требовали то же самое…
По-прежнему по их приказу шли ссоры в семье из-за того, что я  « не слушаюсь  и не повинуюсь».  Имелось в виду, что я не повинуюсь анонимному дьявольскому шёпоту-приказу.   Я понимала, что родственников и соседей заставляют делать из-за меня нехорошие вещи и что они страдают от этого.  Я ужасалась жестокости  мужчин и несколько раз разговаривала по этому поводу с адвокатами.  Я объясняла им что эти домогательства слишком примитивны и животны и подвергать человека, который окончил главный ВУЗ этой страны, плюс еще два Университетав англо-язычной стране есть кощунство и варварство, и пустая растрата знаний.
Я не знала, но искала выход из этого тупика.
Однажды я пришла на приём к врачу по ухо, горло, носу, т.е. ЛОР. Я жаловалась на боли в ушах и что слышу очень неприятные вещи.  Один раз анализ аудиометрии и лечение ушей помогли, прекратились боли в ушах, но по-прежнему я слышала нехорошие вещи.  Меня снова послали на новый анализ и объяснили, что лаборатория находится в помещении психиатрической больницы. Я сомневалась, но хотела любым способом избавиться от дьявольского шёпота.  Войдя в  старинное жёлтое здание, я ужаснулась, увидев, в каком состоянии находятся палаты.  Воздух был спёртый, и несколько больных лежали  в нечистых, с отбитой штукатуркой палатах, в ржавых  кроватях. Я еле  дошла до того кабинета, где должен был
Находиться  врач-аудиометр.  Открыв дверь кабинета, я увидела очень старую женщину, толстую и неопрятную со всклоченными волосами.  Меня охватило нехорошее  предчувствие, что это может быть карательная психиатрия.  Медленно закрыв дверь кабинета, я отступала к выходу.  Медсёстры психиатрического отделения, сидя за столом, что-то сказали мне.  Я  улыбнулась и медленно ответила им, что приду в следующий раз, поблагодарив их за совет. 
В коридоре было полутемно  и я споткнулась о что-то, лежавшее на полу.  Пол был выложен чёрно-белыми плитами и я чуть не упала.  Открыв дверь и оказавшись на улице, я полной грудью вдохнула свежий воздух сада. Я была рада, что снова оказалась на улице!  Я решила больше не говорить о том, что слышу, о болях в ушах от непрекращающегося шума, от свиста и скрежета особенно ночью и постоянно повторяющихся  фраз « Рит-рит-рит-рит- повинуйся приказу, сделай то, сделай это…»  Я решила лечиться своими силами.
                За рубежом про меня говорили : « Она из плохой нации»; здесь обо мне говорят: « Она-немка, а с немцев можно брать всё, что захочешь.»
 Оказывается здесь всё, что я имею и что мне позволено делать, должен определять «сожитель». Тот, кто претендует на звание «сожителя использовал моих родственников  и соседей для передачи своих желаний.
«Она пять лет погуляла в Университете, пусть теперь нам послужит!  Слушаться и повиноваться!»
                Как мне освободиться от этих невыносимых пут?  Кажется, вот-вот  и решение буде найдено, и, может быть, я буду работать и зарабатывать  себе на жизнь, и менее зависеть от родственников.  Я понимала, что никто не обязан делиться  со мной своим заработком, ведь у сестёр своя нелёгкая жизнь  и им едва хватает на свои нужды.  Мать платила из своей пенсии за квартиру, т.к. квартплата здесь отсчитывается с человека.  Я жила с минимальной пенсией и мне полагались скидки.  Я старалась работать в саду и облегчать жизнь сестёр по хозяйству.  Летом я часто уходила в лес.  Сестёр радовало, когда я возвращалась из леса с ягодами и грибами.  Кроме того, я любила лес, там было тихо и спокойно; можно было дышать полной грудью хвойный, медовый воздух леса.  В лесу, на природе я расслаблялась и находила утешение.  Обычно я выходила рано, в шестом часу утра.  В такое летнее утро заря ещё только занималась, ещё не было видно солнца, и лишь верхушки деревьев были освещены его первыми фиолетово-малиновыми лучами. Вдали на поляне кустарники были окутаны туманом, как-будто облиты молоком.  Тропинка вилась в лесу и небо было безоблачное, ярко-голубое.  Было тихо-тихо, лишь нежно шелестели листья под дуновеньем ветерка; как волны в океане, переливалась трава, и только начинали петь птицы. Я шла по тропинке, которая вилась между лесом и поляной, и улыбалась восходящему солнцу.  Мне казалось, что я попала в рай; я удивлялась, как мудра и неповторима  Земля, как мудр творец и создатель Вселенной, деревьев, неба, животных!
    Однажды в лесу меня застал дождь. Я спешила добраться хотя бы до первого дома на краю города.  Я едва добежала до подъезда и успела спрятаться под его крышей.  Там  уже стояли успевшие добежать из леса другие грибники, как здесь называют людей, которые часто ходят в в лес.   
      Начался сильный ливень и я радовалась, что во время успела спрятаться от него.    Вдруг блеснула небывалой величины молния и грянул такой силы гром, что затрещало всё вокруг.  То ли от молнии, то ли от грома, завыли сирены всех автомашин, стоявших около дома.  Они выли на все голоса, каждая на свой  лад, а фары этих автомашин начали мигать.  От неожиданности все  стоявшие под крышей подъезда люди сначала испугались, а потом захохотали, а я думала что впервые за долгие годы  так заразительно смеюсь. 
  Но и в лесу мне пришлось столкнуться с мужчинами необычного поведения.  Сначала я боялась грибников, и меня предупредили соседи и родственники, что  одной в лес ходить опасно.   Но собственно грибники удивили меня                спокойными, дружелюбными разговорами, хотя одеты они были  плохо.
     Однажды, ещё не войдя в лес, я увидела проходящего и косящегося на меня мужчину.  Это был  брюнет лет тридцати, молодецкого сложения.  Он ходил вдоль тропинки, его брюки были спущены до колен, которые он поддерживал одной рукой; другой рукой он  держал часть своего мужского тела ниже пояса.  Он явно показывал эту мужскую часть своего тела мне, а глаза  его были, как у быка, налиты кровью.  Я испугалась и повернула обратно.   В следующий раз, уже набрав грибов и возвращаясь усталая домой, я вдруг увидела  скачущего вдоль молодых ёлочек мужчину.  Его брюки были спущены, а прыгал он, как балетный танцор, полусогнув ноги в коленях, вперёд, и опять все части его нижнего тела  были раскрыты,  Я побежала прочь.
     Успокоившись, я возвращалась домой и только ждала, когда сёстры или кто-нибудь  из соседей начнут опять  придираться и ссориться.   Дома, в квартире, особенно в комнате, где я спала, передавали дьявольским шёпотом извращенческие, порнографические идеи, и в воздухе, как-будто в облаках, вырисовывались мужские  и женские половые органы. 
 Праздникам сёстры немного оттаивали, добрели.  Накрывался праздничный стол, приходили гости – пианисты; все долго ели, пили за здоровье,  Немного оттаивало сердце и теплело на душе…   Потом опять наступали будни, начинались мелкие ссоры и, как обычно, мне  предлагалось полечиться у «психиатра, потому что не слушаюсь».   Я думала, что не выдержу и, может быть, повешусь, как Марина Цветаева в Елабуге. Тогда одна из сестер  приносила  домой вешалку для ванной, а сверху, с балкона четвёртого этажа   медленно спускалась в это время бельевая верёвка.  Все такие предложения уничтожиться самой  были фигуративными, иносказательными и глубоко продуманными с целью сокрытия преступления.   Ведь доведение до самоубийства по Конституции этой страны  считается преступлением, а сексуальные  домогательства, как преступление против половой неприкосновенности.  Поэтому эти половые преступники  и их дьявольский анонимный шёпот  действовали хитро, обдуманно, используя современные технологии и подставных лиц, чтобы не попасться.  Велико зло!
     Однажды президент этой страны выступил по  телевидению и сообщил, что никакие преступления  не оправдываются, какими бы  «высшими целями» они  ни мотивировались. 
       Это укрепило мою веру.  Жизнь продолжалась и надо было мужаться и выжить каким-то образом.  Но как?    Как освободиться  от этих  невыносимых пут?  Как?  Кажется, ещё немного и выход будет найден, и начнётся новая, лучшая жизнь.  Но как преодолеть все эти ужасы? И как выжить семье и детям ?  И что делать со злодеями?  Неужели оставить зло безнаказанным? Велико зло!   
      Политики с историческими именами и политики с ещё не известными именами, как волны в океане, перекатывались с одного берега Атлантики, где-то от Вашингтона или Нью-Йорка до другого берега – до Брюсселя, Парижа и Страсбурга, иногда даже до Москвы и Владивостока.  Они обсуждали все насущные мировые проблемы, разрешали с высоких трибун международных организаций не разрешимые доселе  конфликты; получали за это высокие премии; съезжались на конгрессы.  Волновался и переливался океан исторических лиц и политиков  со звучными именами,  были их речи необыкновенно умно  построены и объяснялись они удивительно правильно построенным, умным, рафинированным языком.  Да и сами они выглядели, как и их язык, « comme il faut»,    « tres sportif»,   «et bonnes mannieres» ( «как полагается  в хорошем обществе», « очень спортивно», « с хорошими манерами», фр.).    Соединялись и разъединялись их группировки, партии и объединения.
        А одна проблема - взаимоотношения полов, мужского и женского; зло, совершаемое против девочек и женщин невозможно разрешить; всё продолжается без изменения, как в каменном веке.  И я думала : « Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
     Все так же появляются  Жизели, Ромео и Джульетты, Анны Каренины, принцы-сооблазнители, и мужчины-насильники более скромного происхождения.  Все так же женатые мужчины соблазняют юных девушек, или замужних женщин; мстят, если их чувства остаются неудовлетворёнными.  Всё так же убивают чужих мужей, чтобы овладеть женой убитого.  Где-то в концлагерях Колымы или Магадана есть памятник изнасилованной девочке.  Полуобнажённая, плачущая девочка стоит на коленях перед насильником, закрыв в ужасе лицо руками!
     Как  бороться с этой чувственной стороной человеческого тела?  Как в Майерлинге? Или как Катюша Маслова?  Как избавить девушку или женщину от не нужных ей притязаний чуждого ей мужчины?  Как жене уберечь своего мужа, когда в неё вдруг влюбился чужой муж, и нет никаких сил отогнать этого чужого мужчину?  Влюблённый  мужчина может быть очень опасен, он неистощим и изощрён в хитростях. Как пережить все эти влюблённости и не нужные, но очень опасные сексуальные домогательства?  Ни деньгами, ни повышением уровня жизни ( « …хотя рот полон, а душа не насыщается…», Экклезиаст, гл.7.),  ни техническим прогрессом  эту сторону тела человека не осилишь!  Тут не поможет ни гений Билли Гейтса с его сверх-скоростными компьютерами и процессорами;  ни сверх-звуковые лайнеры и другие гениальные технологии, hi-tech.  Не обуздать животного, сексуального инстинкта  мужчины ничем!  Как сделать, чтобы муж «прилепился к своей жене», «плодился и размножался», но чтобы не пытался «лепиться» потом к чужой жене, и не развращал невинность? 
        Велико зло!
        Земля - мудрое создание и во Вселенной существует строгий закон и гармония.  Любое  насилие негативно отражается на всём человечестве.   Во Вселенной нет ничего случайного, всё взаимосвязано, и мир развивается по определённым законам.   Любая дисгармония может вызвать несчастье, катастрофу.
      Кто творец, создатель Вселенной?  Это покрыто тайной, но нам подаются  сигналы, что мы можем  и чего нельзя делать, чтобы на Земле не случилось катастрофы.  Со временем тайное почти всегда  становится  явным- «ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы., и тайного, что не было бы узнано.»  (Библия. От Матфея, гл.10:26).
     Нужно сохранить мудрость без грубости и насилия и идти дальше эволюционным путём, ибо насилие, негативная среда изменяют человека в отрицательную сторону, отклоняют его от здоровой природы и здорового, разумного поведения в обществе, и приводят к катастрофам.   « Возлюби ближнего своего, как самого себя.» ( Матфей, гл. 22:39) , и « Итак, во
всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так  и поступайте  и вы с ними, ибо в этом  закон и пророки.»( Матфей, 7:12»)
     Этнические  женщины почти всегда становятся игрушкой в руках политиков и средством наживы и насилия.  Женщина, привезённая мужем в свою европейскую страну, часто используется другими мужчинами, как товар для дальнейшей переправки её в третьи страны с целью её использования в проституции и ограбления.  В случае отказа этой женщины интимно общаться с другими мужчинами, её могут легко уволить с работы, затравить вместе с детьми, рождёнными в этой  западно-европейской стране от мужа – западного европейца; истребить голодом, морозом, болезнями, саботажем в получении медицинской помощи и образования.    Из дома этой женщины  могут легко вынести имущество в отсутствие хозяев дома, и невозможно будет найти защиту. 
     А ещё живого мужа легко запугать политическими репрессиями и страхом, клеймом «неблагонадёжности» через правоохранительные органы, а значит, потерей работы и возможностью содержать  себя и свою семью с женой, бывшей иностранкой, но уже ставшей гражданкой этой страны, что и муж.  Детей, родившихся в стране отца, обзывают национальностью матери с целью дискриминации, особенно в области  образования и здравоохранения.  Существуют международные законы ООН, защищающие права детей этнических меньшинств: They have the right “to obtain all types of training and education … to benefit of all  community and extension services, in order to increase  their technical proficiency.” («Они  имеют такие же права,  как и все, получать образование, такое же обслуживание, тренировку, посещать все курсы повышения и улучшения их технических знаний» англ.)    Women, Convention on the elimination of all forms of discrimination against women, 1979, UNO.   ( ООН, Конвенция по правам женщин, 1979 ).
      Я никогда не думала о равноправии ( “egalite”  фр.) с местными женщинами, хотя окончила Университет у себя на родине и в другой западной стране; имела местное гражданство и право на работу.  Я понимала, что  сначала обслуживают  местных женщин и предлагают им  самые выгодные  рабочие места  Я говорю о том, чтобы защитить этнических женщин от физического истребления, чтобы не лишить их возможности продолжать свой род и иметь потомство.  Их истребляют голодом, болезнями, политическими преследованиями, хотя эти женщины состояли в официальном браке с центральными европейцами, носили  имя мужа,  и  их дети родились в этой стране и имеют официальный  статус  граждан этой страны.  Этнические женщины часто становятся жертвами политических и экономических интриг и истребления с целью обогащения насильника.   А если она  попробует жаловаться,обращаться к законодательству, её легко могут объявить сумасшедшей и запугать врачами-психиатрами с целью насильственного психиатрирования.  Существуют также средства разрушения       мозга, которые считаются незаконными.
        Велико зло!

 Кажется что женщины-матери, привезённые из других стран, считаются экзотикой, предметом для наслаждения и выгоды.   Людей вокруг интересует лишь одно – деньги и телесные наслаждения.  «Хозяин»  даже не думает, что у такой  женщины, бывшей иностранки, могут быть какие-то человеческие  чувства, привязанности, любовь к мужу, к детям.   Они не представляют, что существуют о том, что человек имеет право сам распоряжаться своим телом, имеет право на самозащиту.  Эти «хозяева» уверены в том, что их жизнь - сплошной праздник, увеселение и наслаждение, и они созданы только для того, чтобы повелевать; а  «другие» обязаны повиноваться им, работать на них и приносить им удовольствие; создавать им красивую и беззаботную жизнь, и в этом одном состоит обязанность и цель их рождения на этой Земле, ибо они -«другие»- низшие существа.
     Эти мужские «Магдалины» явно не в состоянии обдумывать последствия своих поступков и твёрдо уверены, что им всё простится.
      Девочек, рождённых от местного отца и жены-иностранки, стараются склонить к самой древней  профессии, “Princesse Nocturne”; хитростью взрослых вводят в заблуждение; слуховой дезориентацией и затемнением мозгов  могут сбить с правильного пути, втянуть в правонарушение, наркотики, сексуальную распущенность.  Нужны невероятные, нечеловеческие усилия, чтобы вырасти, остаться на свободе, получить университетское образование, как оба их родителя, и стать полноценными, работоспособными гражданами.  Девочкам стараются внушить легко смотреть на секс с чужим мужчиной, легко оголяться и позволять дотрагиваться до своего тела.  Им слишком часто напоминают о том, что они –«смешанные» ( “Mischlinge”нем. ), что они вышли не совсем из той национальности, которая проживает на этой территории, что их легко можно подвергнуть продаже. (“Kinderhandel” нем.)
     Велико зло!
     Чтобы избежать трагедий и уголовного преследования, лучше помнить законы Божьи : « Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни  вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».  ( Библия, Исход, 20: 17)
 
   Если перечислить все страдания этих детей, когда их родителей разделяли по национальному признаку политические деятели; рассказать о всём, перенесённом детским организмом горе, о всех попытках выжить, завершить образование, остаться людьми “comme il faut. (правильными); и если эти дети  все-таки выжили,  когда  не каждый  взрослый организм может  выжить, мы должны встать перед ними на колени за их силу воли и стремление остаться людьми.
Нас морили голодом, морозом, умертвляли по отдельности и целыми семьями, но, падая в обморок, когда увозили в неизвестность наших детей и  издевались над женой, у которой  муж лежал в могиле, а ей с жестокой усмешкой  повторяли, что её муж сбежал с другой, более молодой девушкой,
мы все-таки пытались выжить и вырастить своих детей здоровыми.   Мы, едва держась на ногах, приползали домой, потому что идти не было сил, и благо, был ещё дом; в полуобморочном состоянии, с окровавленными затылками приходили в себя, шатались от истощения и нервных горячек, от горя в расставании с любимыми и неизвестности об их местопребывании, мы всё ещё пытались выжить и остаться людьми.
     Конвенция по геноциду ООН( Декабрь, 9, 1948) считает следующие действия наказуемыми уголовными преступлениями:  «В настоящей Конвенции геноцид означает следующие действия, направленные с целью истребления полностью или частично, национальную, этническую, расовую или религиозную группу людей, а именно:
1) Убийство членов этой группы;
2) Причинение серьёзных телесных или умственных повреждений  членам этой группы;
3) Умышленное насильственное навязывание  образа жизни, рассчитанное на физическое истребление по частям или целиком этой группы;
4) Навязывание мер, приводящих к сокращению деторождаемости внутри этой группы;
5) Насильственное перемещение детей этой группы в другую группу людей.
Ст.3.  Следующие действия считаются уголовно наказуемыми:
1) геноцид;
2) заговор с целью совершения геноцида;
3) подстрекательство к геноциду;
4) попытка совершения геноцида;
5) соучастие в геноциде.
     Наказуемы любые лица, как конституционно избранные правители, или государственные деятели, так и частные лица».

Genocide Convention, Dec. 9, 1948:
     Genocide whether committed in the time of peace or in the time of war is a crime  under international law which they undertake to prevent and punish .
 Art. 2. In the present Convention genocide means  any of the following acts committed  to destroy, in whole or in part, a national, ethnical, racial or religious group, as such;
(a) Killing  member of the group;
(b) Causing serious bodily or mental harm to members of the group;
(c) Deliberately inflicting on the group conditions of life calculated
 to bring about its physical destruction in whole  or in part;
(d) Imposing  measures intended to prevent births within the group;
(e) Forcibly transferring children of he group to another group.
Art. 3 The following acts shall be punishable:
(a) Genocide;
(b) Conspiracy to commit  genocide:
(c) Direct and public incitement to commit genocide;
(d) Attempt to commit  genocide;
(e) Complicity in genocide.
  Art. 4. Persons committing genocide or any of the acts enumerated in Art.3 shall be punished, whether they are constitutionally responsible rulers, public officials or private individuals.
     Кроме того, Конвенция о Женщинах,1979, приняла  закон об устранении всех форм незаконной торговли женщин и эксплуатации  женщин с целью проституции.   Отбирать гражданство у женщин является преступлением.  Женщины имеют одинаковые права для получения образования, получения дипломов, право на работу.
     Надо поставить памятник в центре Европы, откуда родом эти дети и по крайней мере, один из родителей, и написать на этом памятнике имена этих детей и их матерей, чтобы центральная Европа помнила навечно о перенесённых детских страданиях. А самих дьявольских политиканов, инициировавших  преследование таких семей и изуверствовавших над женщинами и их детьми, посадить, как диких зверей, на цепь!
     Ибо жестокость и зверства – это болезнь бешенства.  Как говорится  в Библии: « Но горе тому человек, через которого соблазн приходит…» ( Матфей, 18:7), и о соблазнителе : « …повесить мельничный жернов на шею ( «соблазнителя» - авт.)  и потопить в глубине морской ( Матфей, 18:6).

     Я писала рассказы и посылала их в редакции.  Вдруг, очень неожиданно, когда я уже потеряла надежду, отчаялась и ждала лишь смерти, пришло письмо из-за рубежа.  Моё произведение понравилось, его хотят напечатать и присуждают мне премию!
     Я вылетала с родины в одну из западноевропейских стран для получения премии; в руках у меня был небольшой чемодан и много медикаментов от сердечной болезни.    Там всех награждаемых поселили в гостиницу  в центре столицы.  У меня было приготовлено старое черное платье, к которому  я пришила черные кружева и в волосы надела черную ленту.   В ночь перед вручением премии мне сказали, что меня ждёт приятный сюрприз. Ведь я говорила, что  единственно, кого я хочу сейчас встретить, это моих детей, если они ещё живы.  Я ничего не знала о них все эти двадцать пять лет!  И вот исполняется моё самое заветное желание.   Я сидела в огромном холле гостиницы. В середине холла  стояла вся в огнях и украшениях красавица-ёлка, звенели рождественские песни; мимо ходили и улыбались люди.  Я ждала приезда из аэропорта моих детей. Их известили о присуждении мне премии и пригласили приехать сюда, на встречу со мной. 
     Когда они входили в гостиницу, я сразу узнала их, хотя и не видала более двадцати пяти лет. Странно было видеть, как мой любимый сын, которого я когда-то кормила грудью, и крошечного учила ходить, говорить, которого вела в первый раз в школу, теперь возмужал, стал сильным  мужчиной и сам отцом!
       Как выросла моя дочь!  Как эти маленькие существа выжили среди чужих людей?  Слёзы радости душили меня, но я старалась оставаться спокойной и весёлой.  Это были драгоценные минуты счастья, такие редкие и такие дорогие! И я думала: “La bonte divine est inepuisable!”  (« Милосердие божие неисчерпаемо!»)
     Мы пошли на  торжественный  приём, на котором принц и принцесса поздравляли  и вручали премии приглашённым гостям.   Было торжественно, зал был переполнен и без конца рукоплескал
     Я произнесла речь, в которой говорила о проблемах этнических женщин, которые часто кончаются трагически по независимым от них самих причинам:
     « Поистине, как говорится в Библии: « Просите, и дано будет вам; ищите и найдёте, стучите, и отворят вам!» ( Матфей, 7:7).
Я благодарна за возможность с этой высокой трибуны обратить Ваше внимание на проблемы  меньшинств,  женщин и детей.  По отношению к ним проводится социально неприемлемое поведение, психологическое насилие, за которым следует физическое  насилие!  Хорошо, что иногда первые становятся последними, а последние – первыми!»
     После торжественного приёма мы были приглашены на праздничный обед,  Мы сидели с детьми и разговаривали с нашими новыми друзьями и членами королевской семьи.  Я гордилась своими детьми, они принесли мне самое большое счастье; они – моя самая большая награда!
     В эту ночь нам не хотелось спать и после торжественного обеда мы сидели в гостинице, пили чай и вели тихую задушевную беседу.  За окном  была глухая ночь, а в окно ярко светила серебристая луна и мерцали звёзды. Изредка проезжали автомашины и две красные дорожки от их задних фар тихо уползали, как две змейки, куда-то вдаль.  Кружились, падая на землю, искрясь и сверкая под лунным светом, снежинки.  На улице ложились тени от деревьев и зданий; тени шевелились под дуновеньем ветерка и казались таинственными существами.
     Мы говорили о том, как важно оставаться людьми, как важно не согнуться, не сломаться, не умереть.  Как важно продолжать трудиться, верить в возможность счастья и идти к нему.  Большой труд и терпение – вот что  нужно человеку в трудный момент, и надежда, что окупится труд и благодать божья ниспадёт на нас!  И будут последние первыми!
     Я просила детей помогать друг другу в трудные минуты жизни, ведь любовь в семье – это самое важное в жизни. 
     Я благодарна  Богу за то, что родилась на этой  Земле, радовалась восходу солнца; дышала ароматом цветов и ходила по зелёной траве!
     И мне хочется сейчас произнести слова, которые мы повторяли тысячу раз в церкви по воскресеньям:
“ Glory to God in the highest and peace to his people on  Earth…”  ( «Слава Всевышнему на небесах, и мир  его людям на земле…»).  Мы вспомнили,  как  когда-то читали в Библии: « Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».  (1-ое от Иоанна, 4:8), и
 « Бога никто никогда не видел: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает и любовь его совершенна есть в нас». (1-ое от Иоанна, 4:8)
      Мы решили утром пойти в ближайшую церковь и молиться, и благодарить Бога за все счастливые минуты нашей жизни.

    Мы сидели и, обняв друг друга, делали счастливые планы на будущее, а по ночному радио в исполнении Мирель Матьё тихо и нежно звучала прекрасная песня  “ Si la vie est cadeau”  ( « Если жизнь – это подарок»).
          __________________________________________________
               
                Маргарита А. Руттнер    
                Январь, 2010.

 







    
 
               
             
   
      

   
 
   

 
      
          
            
      
               
             
 
 
       
         

   
      
       
 
            
      

 



Sexual Harassment of Women=
Сексуальные преследования женщин.//int.
________________________________________
________________________________________

La moral est dans la nature des choses.
Necker
(Нравственность – в природе вещей.

Неккер)
…And lead us not in the temptation, but deliver us from evil, Lord!
Mathew, 6:13
(И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого!
Матфей, 6:13)

«Шопен, Вальсы!», - слышалось по радио. Я сидела в гостиной за столом, а сзади меня говорило радио, которое я очень любила и которое было моим большим источником знаний и развлечений. Я переписывала черной тушью ноты популярных классических произведений для фортепиано. В нашем маленьком городке нот не продавали. Мы обменивались старинными нотами и переписывали их каждый для себя. Вечерами по субботам и воскресеньям я слушала радио, прямую трансляцию из оперных и драматических театров. Мое воображение уносилось в оперный театр с золочеными ложами и балконами. Сначала раздавались хаотические звуки скрипок, виолончелей, флейты, это оркестр настраивался перед открытием занавеса. Потом все смолкало, слышался лишь кашель отдельных зрителей. Неожиданно раздавался всплеск аплодисментов и постукивание дирижерской палочки, и начиналась опера. Драматические спектакли транслировались еще чаще.
Я воображала, когда вырасту и буду студенткой, я также буду сидеть в этом зале и хлопать в ладоши, и восторгаться. И я ждала, когда поступлю в институт и наступит это счастливое время.
Я начала заниматься музыкой, игрой на фортепиано, довольно поздно. Многие мои подруги уже учились в музыкальной школе, но меня мама отвела к частному педагогу. Когда мы пришли в одноэтажный бревенчатый домик на краю города, где жила учительница музыки, дверь нам открыл высокий мужчина в пэнснэ. Он был похож на Чехова, по-старинному вежлив и приветлив. Мы прошли в гостиную, где сидела его супруга, учительница музыки. Видно было, что дама – барыня, худая и высокая с голубыми глазами и старинной укладкой волос. Она была холодна, но по-дворянски вежлива.
Вся гостиная была заставлена старинной мебелью: буфет с дореволюционным сервизом и салфетками, жесткая тахта, покрытая свисающим почти с потолка французским гобеленом. Пианино тоже было старинное, иностранное, с золочеными подсвечниками около подставки для нот.
Я начала заниматься и каждый день по два-три часа играла гаммы, арпеджио, сонатины, этюды Черни, фуги Баха.
Под конец, «на десерт» играла более легкую музыку – Моцарта, Шуберта, Шопена, Бетховена.
Я любила учительницу музыки, Анну Петровну, и ее дом. Летом, в каникулы, я скучала по этим урокам и заходила к ней в гости. Их аккуратный двор, обнесенный забором, охраняла немецкая овчарка на цепи, по имени Кадо. Я долго, ласково уговаривала собаку: «Кадо, не лай!» Наконец, она утихала, видимо, узнав меня, и я входила во двор, где важно разгуливали гусыни с маленькими гусятами. Моя учительница музыки дала гусятам имена: До – Ре – Ми – Фа – Соль. Они ходили в ряд за своей матерью-гусыней и не боялись овчарки.
В своем саду Анна Петровна собирала клубнику и после каждого полного стакана отрывала зеленый клубничный листик и клала себе в карман для счета.
Иногда она рассказывала о своем прошлом. Ее сын, Сережа, учился в Петербурге в инженерном институте, когда началась война. Оттуда он ушел на фронт. Он пропал без вести. Анна Петровна с ужасом рассказывала о жестокостях человека. В нашем городе тогда жили пленные немцы, они ходили строем на работу. Анна Петровна со слезами на глазах говорила: «Я жалею их и бросаю им хлеб через колючую проволоку, и немцы с благодарностью берут его. Может быть, мой сын тоже находится где-то в плену, и какая-нибудь мать тоже пожалеет его и тоже подаст ему кусок хлеба!» И она вытирала слезы кружевным, надушенным французскими духами платком.
Ее туалетный столик, весь в кружевных салфетках, был заставлен французскими, вероятно еще с дореволюционных лет, флаконами с духами и помадами.
Ее муж всегда улыбался. Он тоже кончил петербургский инженерный институт. Они переселились в наш город из южных губерний, где, кажется, были когда-то обладателями богатых поместий.
Моей частной учительницей английского языка была Евгения Алексеевна. Она с мужем совсем недавно переехала в наш город. Она рассказывала, как они вернулись на родину из Америки, где ее муж окончил технический ВУЗ в Нью-Йорке. Дело было в тридцатых годах, когда шел НЭП и из-за рубежа приглашали инженеров и техников. Они вернулись и жили в Москве на центральной улице, ее муж служил главным инженером на одном известном заводе. Вдруг в 1938 году ее мужа арестовали и сослали в лагеря в Ледовитом океане, а ее с малолетним ребенком выбросили на улицу. Теперь они временно живут в нашем городе, муж реабилитирован, и они надеются на скорое возвращение в Москву.
Вообще, в нашем городе, по рассказам мамы, оказалось много людей из Западных славянских земель, Польши, Львовщины, Киева, Одессы. Раньше людей из этих краев местные называли «немцами», однако это были в основном, евреи, украинцы, поляки. Во время войны в нашей квартире почти постоянно проживали евреи, которых приводила на несколько дней мама. Я никогда не знала, были эти евреи родственниками или просто беженцами, которым на несколько дней необходимо было дать приют.
Подруга моей мамы, тетя Клава, удочерила еврейскую девочку из Киева. По рассказам, мать и отца девочки расстреляли в Бабьем Яру, а девочку и ее брата подобрали в кустах партизаны и привезли к нам.
Потом тетя Клава с мужем и удочеренной девочкой Ирой переехала в Казань, и мы часто посещали их. Они жили в огромном старинном многоэтажном доме, вероятно, бывших дворянских апартаментах. В доме была витая лестница и пол, сложенный из разноцветных плит. В квартире были невероятно высокие потолки и множество комнат, по одной комнате на семью. В конце квартиры с длинным коридором была кухня с окнами во двор, и ванна. Когда я приезжала к ним в гости, мы с Ирой спали в одной кровати «валетом».
Зимой мы ходили кататься на коньках на Черное озеро, а потом за покупками в Александровский пассаж. Это был многоэтажный магазин, крыша которого была застеклена, и было видно небо. В центре стоял фонтан, а справа и слева до крыши поднимались ярусы этажей магазина с витыми перилами.
В школе мы обсуждали наше будущее, что мы будем делать дальше, какую профессию будем выбирать.
Однажды во время перемены, когда я повторяла формулы математики, меня вызвали в школьную библиотеку. Мне сказали, что на мое имя пришло письмо. Это было необычно, писем в школу я еще никогда не получала. Я вернулась с письмом в класс, прочитала его. Писал незнакомый мальчик: «Я не могу жить без вас. Давайте встретимся!» И назначал мне место встречи в старом парке. Прочитав письмо, я вышла из класса подышать свежим воздухом, я была ошеломлена.
Вернувшись через несколько минут, я обнаружила, что одна из девочек-одноклассниц держала в руках это письмо и громко читала его на весь класс. Класс жужжал, как встревоженный улей, и обсуждал это событие. Сообща, они решили тоже пойти на это свидание и спрятаться в кустах, чтобы посмотреть на парня. Моего мнения они не спрашивали.
Конечно, я никуда не ходила, но заметила, что за мной, как вор, ходит и прячется в подъездах какой-то парень. Одна из девочек сообщила мне, что мной постоянно интересуется ее сосед, и дала мне его описание. Я стала бояться выходить из дома по вечерам.
Мы кончали школу и готовились поступать в институты. Одна из моих подруг сдавала вступительные экзамены в медицинский институт. Ее мама была врач, а отец-врач погиб на фронте. У другой подруги мать была инженер-судостроитель. Они были родом из Санкт-Петербурга, но жили со времен войны в Средней Азии, пока не переехали в наш город. Моя подруга решила идти по стопам матери и тоже поступать в судостроительный институт.
У нее была иностранная, кажется, французская, фамилия, она была очень некрасива, но поражала своим умом и культурой.
Нам казалось, что, поступив учиться в институт, наступит счастье. Учиться в институте, сдавать экзамены, жить в общежитии и даже голодать казалось счастьем. И я ждала этого счастья и занималась все свободное время. Я была записана в двух библиотеках и много читала.
Летними вечерами, во время каникул, когда я гуляла в парке, я видела издалека, как молодые люди танцевали на большой веранде под оркестр. Я завидовала им, мне тоже хотелось танцевать, но я не решалась пойти туда.
«Вот поступлю в институт и тогда наступит счастье!» - думала я. И готовилась ко вступительным экзаменам в институт.
Нравы в школе были строгие, но в городе можно было натолкнуться на незнакомых молодых людей, которые похабно вели себя по отношению к девушкам. Они отпускали циничные шутки и давали волю рукам. Я боялась их. Изредка они группами прятались в подъездах и темных углах и неожиданно хватали девушку. Один держал ее за руки, а другой задирал юбку и щупал части ее тела, пока девушка не начинала кричать о помощи. Тогда они убегали прочь и отпускали жертву.
Я поступила в ведущий Университет страны. Нас поселили в студенческом общежитии на Стромынке, в бывших гвардейских петровских казармах. В комнате проживало 5-6 человек, стоял стол и шкаф для одежды. Умывальник, туалеты и кухня – один на весь этаж. Мы приезжали с лекций в общежитие вечером; кто сам готовил ужин, кто питался в столовой. По сравнению с родительским домом общежитие казалось грязноватым и неудобным, еда не вкусная. Но мы были счастливы, что поступили в знаменитый Университет и не замечали неудобств.
Однажды сентябрьским вечером окна нашей комнаты были широко раскрыты. Солнце садилось за горизонт, падали желтые листья. Одна из студенток, постирав свое белье, положила его сушить на полотенце на подоконнике. Поужинав, мы обычно шли в комнату для занятий, открытую всю ночь. Вернувшись, девушка обнаружила, что пропал один из предметов ее нижнего белья, сушившегося на подоконнике, а именно, лифчик. Она расстроилась и мы начали искать его.
«Ничего, найдем», - утешали мы её, - «ведь из комнаты никто не может утащить. Может, его ветром сдуло из окна?» - Мы долго шарили по полу и под кроватями, но напрасно! В комнате его нигде не было.
Неожиданно мы услыхали крик с улицы – под окнами стоял молодой студент и кричал: «Смотрите сюда! Смотрите!» Выглянув в окно, мы ужаснулись: студент стоял в чёрном костюме и белоснежной рубашке. Поверх чёрного костюма был надет белый бюстгальтер этой девушки. Мы растерялись, а девочка, почти плача, стала просить парня вернуть ей свою вещь. Видно было, что ей стыдно до слёз. «Иди сюда, и я тебе его отдам!» - продолжал кричать студент. Мы долго потом обсуждали это происшествие. Мы также узнали, что этажом выше, над нами живут мальчики – студенты-юристы. Мы решили, что они каким-то образом наблюдают за нами и знают, что мы делаем в комнате. Нужно было завешивать окна, чтобы с улицы не было видно, хотя мы жили на одном из верхних этажей.
Я училась, и иногда мне приходилось работать переводчицей с англичанами, приезжавшими в страну. Сама я сомневалась в своих знаниях английского языка и в способности работать переводчицей, и совмещать учебу с работой.
Первым мой клиентом был профессор-физик из английского института. Рабочий день был ненормирован, и мне приходилось выезжать из общежития около шести часов утра, чтобы добраться до гостиницы, где остановился гость, к его завтраку. Возвращалась я домой около одиннадцати вечера. Моих сил и знаний языка явно не хватало, а профессор-физик встречался с очень умными учёными. Он решил, что я недостаточно знаю английский язык и пригласил меня пожить в его семье или в Англии и поработать “baby-sitter”- нянькой и одновременно заниматься английским языком. Я поблагодарила его, но ответила, что мой отец не позволит мне уехать за границу.
С этим профессором мы ездили в Петербург, где встречались с коллегами-физиками. Однажды мы были у одного знаменитого физика в его апартаментах в старинном особняке. Учёные долго беседовали в кабинете, а я ждала окончания их беседы. Иногда вечерами после приёмов и лекций нам давали билеты в театр. Так мы побывали в Мариинском и Большом театрах, в Театре Кукол; в последнем мне нужно было переводить шутки в спектакле «Необыкновенный концерт».
В нём иностранная певица пела очень смешную песню низким, прокуренным голосом, почти басом. Певица имитировала звезду Запада. Сзади неё стояло несколько мальчиков с гитарами, которые вторили ей тонкими женскими голосами: «Кто пепси-колу пьёт, тот до смерти доживёт!». Вероятно, мы хохотали громче всех в зале. После умных разговоров о физике и атоме нам хотелось немного расслабиться и отдохнуть.
Мы ездили на встречу в знаменитый атомный научно-исследовательский центр.  Дорога была долгая, нас  страшно трясло в легковом автомобиле, а мы при каждой встряске подпрыгивали на сиденье и хохотали, как школьники.
Мы приехали в научный центр, когда уже темнело и, войдя в зал, были ослеплены обилием света. В центре стоял стол, уставленный яствами, которых я никогда до сих пор не видела. От тряски и долгой езды я сильно проголодалась и до неприличия жадно смотрела на роскошный стол и сервировку. Учёные, вероятно, уже знавшие друг друга, начали обсуждать кибернетику и другие умные вещи, о которых я понятия не имела. Мне предложили подкрепиться после долгой дороги. Я вежливо отказывалась, ожидая, что первым должен начать еду профессор. Голод брал своё, и я жадно поедала бутерброды с икрой, сыром, колбасой. Все понимали, что я была студенткой, а студенты вечно ходят голодными. Учёные обсуждали науку и, улыбаясь, поглядывали на меня.
Возвратившись в Англию, профессор прислал мне пластинку с песнями «Битлз». Это был вежливый, очень тактичный мужчина; мы долго переписывались с ними и остались друзьями.
На следующий год я вновь работала во время учебного года, на этот раз, со скрипачом. Это был англичанин, солист Симфонического Оркестра Токио. Мы летали с ним из столицы в Среднюю Азию, Ташкент, Алма-Ату, Петербург с сольными концертами.
Мы вылетали в Ташкент рано утром, когда ресторан в его гостинице был еще закрыт. Так как мой турист не смог позавтракать в гостинице, мы поехали в аэропорт натощак. В самолете нам тоже ничего не предложили, хотя мы летели до Ташкента часов шесть, а когда прибыли в гостиницу, было уже более десяти часов вечера. Я пыталась пройти с моим гостем в ресторан и долго объясняла администрации, что мой гость - музыкант, что мы  прилетели с концертом и ничего не ели весь день, что мы вылетели, даже не позавтракав и мне нужно накормить гостя. Но все мои убеждения были безрезультатными – ресторан был уже закрыт и ничего другого не было. Мы решили прогуляться около гостиницы; от многочасового сидения в самолете хотелось подвигаться. Мы ходили вокруг гостиницы и хохотали от голода, потом мой гость почему-то забрался на край фонтана около гостиницы и упал прямо в фонтан. Я хватала его за руки, чтобы он не утонул, и он еле вылез. Обессиленные мы вернулись в гостиницу. Я едва коснулась подушки, как заснула крепким сном. Мне слышались во сне телефонные звонки, потом долгий стук в дверь, но я не могла открыть глаз. Наконец, я всё-таки проснулась, т.к. стук в дверь не прекращался, и я спросила, кто стучится. Женский голос приказал, чтобы я открыла дверь. Я открыла, и незнакомая женщина почти ворвалась в номер, приговаривая, что она уже час стучится в мой номер, подозрительно глядя на меня. Я ответила, что очень устала с дороги. Она села на кровать, потом стала осматривать всю комнату; заглянула под кровать, во все углы, даже за портьеры на окнах. Затем встала и сказала, что уходит. Только тут я поняла, что она проверяла что-то.
Утром в бюро переводчиков ко мне подошла переводчица немецкой делегации и спросила, как дела и как я спала. Я ответила, что нам не давали есть весь вчерашний день, а ночью приходила строгого вида женщина и, вероятно, проверяла меня. Немецкая переводчица устроила скандал на все бюро. Она громко говорила, что бедным переводчицам, которые мотаются с шести утра до полночи не дают ни есть, ни даже ночью передохнуть; что ее допрашивали, где она была ночью, и что она ответила: «После работы что хочу, то и делаю, личная жизнь никого не касается!»
Потом мы летали на концерт в Алма-Ату и я увидела впервые в жизни женщин в черной парандже. Мужчина, стоявший рядом со мной, спросил, что я думаю о женщинах в парандже, он считал это пережитком прошлого. «Сейчас совсем другое время!» - говорил он. Я ответила, что они закрывают лицо, чтобы уберечь кожу от загара, веснушек, в общем, чтобы сохранить кожу лица красивой и молодой. Мужчина был в негодовании от моих слов! Ему нравились женщины открытые! И он выразительно смотрел на меня.
В Самарканде мы ходили на очень красочный рынок и покупали восточные сладости, соленый миндаль. Потом мы осматривали гарем, уже изрядно потрепанный столетиями. Но оставшаяся бирюзово-голубая кафельная мозаика была изумительно красива! И я думала, что плохо быть десятой или сотой женой султана и жить в гареме. Но неплохо то, что султан содержал всех своих жен и детей сам и не выбрасывал постаревших жен на улицу, как это часто бывает у европейских мужчин.
Я видела в одном из переулков Москвы гарем Лаврентия Берия. В нем он содержал более ста заложниц. Его служители ездили по улицам города, когда дети шли в школу. Они хватали девочек, затаскивали их в машину и увозили в гарем. Больше девочки не видали своих родителей. Актрис, которые отказывались вступать в интимные отношения со служаками Лаврентия Берия, арестовывали за отсутствие патриотизма, как врагов Родины, и ссылали на Колыму или в Ледовитый океан.
На Кавказе принято «умыкать» девушек. Мужчины долго прятались в кустах и высматривали ее, затем неожиданно хватали, связывали, клали ее, как мешок с картошкой, на коня, и быстро исчезали.
В гостинице Самарканда мы повстречали модный в то время джазовый оркестр. Музыканты рассказали нам, что на улицах продаются очень вкусные шашлыки. Один джазист съел их слишком много, и его увезли на скорой помощи в больницу. Из предосторожности мы купили лишь по одной порции шашлыка.
Из Средней Азии мы летели с концертом в Петербург. Я послала из Ташкента открытку на мой факультет Университета, что я работаю переводчицей и надеюсь скоро вернуться к учебе.
Я боялась, что запущу лекции и не сдам экзаменов. Из жаркой Средней Азии мы прилетели в Петербург, где уже шел снег, а я была в легкой одежде. Конечно, я быстро простудилась, у меня поднималась температура.
Мой скрипач хотел непременно купить мне шубу. Он объяснял, что у него есть деньги, и повел меня перед концертом  в магазин. Кажется, в комиссионном магазине он увидел импортную шубку, которую он заставлял меня примерить. Я отказывалась. Наконец, я остановилась на теплом шарфе.
Он был добр и внимателен ко мне, а после концерта, за ужином он решил послать открытки с видами Петербурга всем своим друзьям. Он попросил меня расписываться на каждой открытке. Я придумывала смешные шутки к каждой открытке и мы хохотали. Мы расстались друзьями и долго потом обменивались письмами. Перед отъездом он подарил мне сувенир – японскую куклу и веер.
Я вернулась к учебе и лекциям. Как-то в субботу вечером я познакомилась в клубе Университета на танцах со студентом из Марокко, Ибрагимом. Мне хотелось познакомиться со студентами-физиками своей национальности. Они казались мне очень умными и мужественными. Ибрагим подошел ко мне сразу. Он был небольшого роста, чуть лысеющий молодой человек. Он был с друзьями и говорили они между собой по-французски. Станцевав со мной один танец, он уже больше не отходил от меня, хотя мне хотелось остаться одной и ждать приглашения от других молодых людей. Ибрагим не отставал, он хотел все знать обо мне и попросил мой телефон, хотя я не решалась давать его. Он начал часто звонить и сам приходил прямо к дверям моей комнаты, чтобы увидеть меня. Он рассказывал, что его знакомая марокканка встречается с русским мальчиком и тот очень ревнив. Когда этот русский видит подругу-марокканку в окружении других молодых людей, он чернеет от ревности. Позже Ибрагим сказал, что этот русский хочет жениться на марокканке и она обдумывает свой шаг.
Ибрагим пригласил меня однажды в город, в кафе. Он был очень увертлив, много курил и пил кофе. Я не воспринимала его как молодого человека моей мечты, я болтала с ним как с подружкой, не больше.
Однажды он пригласил меня на спектакль в котором, как он сказал, играл муж одной русской парижанки. Эта русская парижанка приехала в университет на один учебный год. Она была студенткой из Сорбонны с известной всем русским исторической фамилией.
Ибрагим всегда очень внимательно смотрел на меня, когда произносил слова о том, что кто-то приехал из-за рубежа и вышел замуж или женился здесь.
После спектакля мы прошли за кулисы с женой актера, русской-парижанкой. Она была приятная молодая дама с хорошими манерами. Мы сидели и пили, кажется, шампанское, мужчины много курили, когда к нам за столик тихо подсел незнакомый мужчина среднего возраста.
Он подсел тихо, крадучись, как вор; был плохо одет, не расчесан и не чистоплотен. Нам было неприятно это соседство и мы молчали, разговаривая лишь изредка и неохотно, посматривая на незнакомца.
Я всегда холодно разговаривала с Ибрагимом, не позволяла ему дотрагиваться до себя, и он называл меня холодной как лед, а себя – горячим, как пламя. «Мы – лед и пламя!» - говорил он. Потом он начал спрашивать, выйду ли я за него замуж; я ответила отрицательно и каждый раз собиралась разорвать отношения, просила больше не звонить и не приходить. Но каждый раз он хитро и гибко добивался встречи. Однажды он пригласил меня под каким-то предлогом в свою комнату. Я долго отказывалась, но после долгих уговоров получилось, что я все-таки сдалась и пошла ненадолго, ожидая, что у него будут еще гости – французы и я буду не одна. Он предложил выпить французское вино и приготовил еду своей национальности. За столом после напитка я вдруг стала почти засыпать, я начала клевать носом. Он отключил свет и полез мне под платье. Он тяжело дышал и был красен в лице. Я начала вырываться, но он был цепкий и пытался раздеть меня, начал срывать нижнюю часть моей одежды. Большим усилием, преодолевая туман в голове и необычную сонливость, я оттолкнула его, вырвалась и выбежала в коридор.
Я бежала в свое общежитие на свой этаж к подругам и долго рассказывала, возмущаясь, что Ибрагим хитростью заманил меня к себе, начал раздевать меня, притом опоил меня чем-то снотворным.
Мои подруги советовали мне никогда не заходить в комнату мужчин одной, потому что неопытных девушек сманивают, спаивают снотворным и насилуют. Позже эта девушка с ужасом узнает что именно случилось с ней.
Ибрагим звонил еще раз, но я твердо сказала, что не хочу его больше видеть.
В это время я случайно встретила на нашем факультете того, кто позже стал моим мужем.
Он стоял в гардеробе и надевал плащ, чтобы уйти, а я только что пришла на факультет и раздевалась, чтобы сдать пальто в гардероб. Когда я увидела его, он показался мне настоящим Аполлоном Бельведерским – высокий, с сильными плечами, красивым лицом с голубыми глазами и светлыми кудрявыми волосами. Он смотрел сверху вниз с высоты своего роста на всех вокруг него, копошащихся студентов более низкого роста, и выглядел как-то отрешенно. Он ушел в окружении нескольких студентов и студенток. Я поняла, что он иностранец.
В одно из воскресений утром, а это была весна, мои подруги предложили пойти во двор общежития и позаниматься гимнастикой. Выйдя во двор, я удивилась, увидев множество студентов в спортивных костюмах. Все они бегали, прыгали, делали гимнастику; некоторые играли в футбол, в волейбол или с ракеткой в руке отбивали мячики.
Мы тоже начали прыгать и разминаться, как вдруг я увидела того самого Аполлона Бельведерского, который играл в теннис. Он держал небольшую теннисную ракетку и пластиковый китайский мячик, и отбивал его другому студенту. Мы медленно приближались к ним, прыгая и делая гимнастические упражнения. Вдруг этот Аполлон Бельведерский так ударил по мячу, отбивая его в сторону своего приятеля, что задел меня, и я чуть не упала. Кажется, он извинился  и помог мне подняться. Мы продолжали делать упражнения, потом присоединились к волейбольному кругу.
Спустя некоторое время, выходя из своей комнаты в коридор, я увидела вдалеке одну грузинку со своим молодым человеком – поляком.
Рядом стоял этот самый Аполлон Бельведерский  и несколько девушек-иностранок. Я поздоровалась с грузинкой и поляком, но продолжала стоять, как вкопанная, и смотрела на Аполлона и компанию девушек. Вероятно, они заметили, что я пристально и с интересом смотрю на них, потому что грузинка сказала мне: «Рита, познакомься, это мои австрийские друзья…». Так я познакомилась с австрийцами, и у меня еще хватило мужества пригласить их к себе в гости. Кажется, мы сначала пили грузинский чай у грузинки, потом пошли ко мне.
Почти у всех знакомых студентов пили кофе, иногда с лимоном, но у меня кофе никогда не было. Был лишь чай, который мы пили из расписных греческих чашечек.
Австрийцы сказали, что приехали на один учебный год изучать русский язык. Они пригласили меня к себе и я не отказывалась. Несколько раз мы ходили, кажется, на выставки и в музеи, и Экард был всегда в этой компании. Оставшись одни, я сказала, что он нравится мне, и он попытался неуклюже обнять и поцеловать меня. Я сразу же предупредила, что я хочу дружить, но близкие отношения я вижу лишь после того, как выйду замуж. Мы договорились дружить и любить. Он заметил, что хочет серьезных отношений, но для того, чтобы жениться, надо знать друг друга лучше, и он должен поговорить об этом со своей мамой.
Моя грузинская соседка дружила с поляком и, вероятно, близко. Однажды неожиданно приехала ее мама из Грузии, и не застала ее в своей комнате, она ночевала у поляка. Узнав, что дочь близка с поляком, мать устроила скандал, так как, по рассказам у грузин строгие нравы и девушка должна выходить замуж невинной. Они быстро поженились.
Теперь я встречалась с Экардом и мы вдвоем бродили по городу, ходили в театр, ездили в Петербург. Он рассказывал, что наша столица очень большая, с широкими улицами, а Вена меньше и улицы в ней уже, и там, в основном, горы. Мы ездили в Троице-Сергиеву Лавру, осматривали все здания, говорили с батюшкой, который на прощание подарил нам большую Библию.
Когда Экард уезжал домой, мне было жалко расставаться. Но он сказал, что вернется осенью еще на несколько месяцев. Мы переписывались, он писал, что учится в Венском Университете, но переводится в Грац, а родители живут в Линце. Все девушки в общежитии удивлялись его постоянству и радовались за меня. Они видели нас вдвоем довольно часто, видели, что мы обнимались, целовались.
За несколько дней до отъезда Экард позвонил и сказал, что хочет придти ко мне. Я согласилась и пошла в кухню готовить чай.
Выходя в коридор, я неожиданно увидела вдалеке Ибрагима, спешащего ко мне. Он улыбался и издалека начал махать мне рукой. Я нахмурилась и по моим жестам и поведению он понял, что я не хочу его видеть. Ситуация была непростая, мне неприятны были эти домогательства и хитрости мужчины, как неприятно было вновь и вновь повторять, что я не хочу его видеть и переживать снова его требования. И вдруг за ним я увидела идущего ко мне Экарда. Он был намного выше и плечистей Ибрагима и тоже увидел меня. Я улыбнулась ему, мой взгляд шел выше Ибрагима, и тот понял, что я улыбаюсь и махаю рукой кому-то другому позади него.
Ибрагим обернулся назад и увидел Экарда, который тоже смотрел на меня и улыбался. Ибрагим понял все! Какое у него было лицо! Какая ненависть и злоба светили в его глазах! Он с такой ненавистью смотрел на проходящего мимо него и улыбающегося мне Экарда, что я испугалась. Я боялась, что он может натворить, даже убить кого-нибудь из нас. Больше он не появлялся на этаже.
После отъезда Экарда жизнь продолжалась, как прежде, нужно было ездить на лекции, готовиться к экзаменам.
На нашем этаже жили девушки, изучавшие итальянский язык, и одна из них часто варила кофе, двери ее комнаты были вечерами широко раскрыты. Проходя по коридору после лекций, можно было заглянуть на несколько минут и поболтать после тяжелого дня. Однажды я увидела у нее группу людей, сидящих и пьющих кофе с лимоном. Они говорили по-итальянски и сказали мне, что приехали сюда, как обычно, на один учебный год. Им нравилось, когда кто-нибудь разговаривает с ними по-русски, им нужно было практиковаться на этом языке.
Итальянцы были студентами из Рима и Милана. Они ужасались холодному климату в нашей стране и снегу, которого не каждый из них видел до этого. Они делали много ошибок в русском языке и, смеясь, мы исправляли их.
«Чего ты сегодня кухняешь?» - говорил один из них. Девушка-итальянка жаловалась, что кушетка, на которой мы спали, очень жесткая и она не может заснуть на ней. Такие кушетки были в каждой комнате, днем они служили диваном, а ночью мы расстилали на ней постель. Мы не чувствовали неудобств, но итальянка сказала: «Я не могу спать без матроса». Смеясь, мы объяснили ей, что матрос – это человек, служащий на корабле, в море; а матрац – это часть постельной принадлежности, и если она хочет, может купить матрац в магазине.
Один из итальянских студентов, Енцо, сразу же стал внимателен ко мне. Я старалась общаться с ним лишь в компании других студентов, но не оставаться с ним наедине. Иногда мы ездили в музеи. Как-то они всей компанией поехали на ипподром кататься на лошадях. Я не поехала, мне нужно было готовиться к лекциям. Когда они вернулись, я играла на пианино в холле общежития. Время от времени я любила поиграть на пианино Шуберта, Бетховена, Сибелиуса.
Итальянцы всей компанией вошли в холл, кажется, девушки приготовили чай или кофе. Енцо сразу же подсел ко мне. Он сидел и слушал, как я играю и влюбленно смотрел на меня. Вся компания сидела в одежде для верховой езды, смотрела на нас и улыбалась. Они кивали головой в нашу сторону и говорили что-то вроде – «Вон, сидят два голубка».  Он ухаживал за мной, но я боялась этого, я боялась влюбленности мужчины, потому что это приведет к серьезным и неприятным последствиям. Мне просто хотелось провести несколько часов в компании, отдохнуть после напряженных лекций и занятий.
Однажды я заболела, у меня была простуда. Я осталась дома, и откуда-то итальянец Енцо узнал, что я больна. Он был очень мил и принес мне еду, которую он купил недалеко в магазине полуфабрикатов. Опять он сказал, что любит меня и хочет жениться на мне. И я опять должна была пережить неприятные минуты и сказать, что я не хочу выходить замуж за иностранца, мне не позволят родители. Он плакал и умолял, но я была непреклонна. Он рассказывал, что его родители живут в большом доме, и у них много собственной земли. Он ушел расстроенный. Позже девушки-итальянки рассказывали, что они долго обсуждали это событие и утешали его.
Много лет спустя я узнала, что этот итальянец стал дипломатом, и успешным человеком. Я рада этому. Мне нравились итальянцы, они не злые, очень гуманные и тактичные люди. В их характере, как в солнце, много тепла, добра и нежности.

Зимой следующего года одна из однокурсниц пригласила меня праздновать встречу Нового года с английскими и американскими студентами. Я не планировала встречу Нового года, т.к. через день у меня был трудный экзамен, я боялась потерять время.
Моя знакомая привела меня в студенческую комнату, где уже было весело: стояло несколько пустых столиков без еды или напитков, а за столиками сидели мальчики, студенты, англичане и американцы. Мальчики внимательно смотрели на танцующих девушек; казалось, что они решают очень трудные математические задачи, а не справляют Новый год.
Среди девушек выделялась одна, москвичка Наташа. Она училась тоже на английском отделении годом старше меня. Наташа всегда выглядела на факультете веселой и счастливой. Она была чуть полновата, ее круглое пухлое лицо с короткими, очень черными волосами, и ее черные веселые глаза расплывались в улыбке. Вокруг нее было шумно и весело.
Наташа крутилась в середине комнаты без туфель в прозрачных капроновых чулках. Вокруг нее крутились и вертелись в танце молодые девушки. Моя подруга сразу же исчезла в танце, а мне танцевать не хотелось; я стояла у стены и осматривалась, я немного стеснялась в незнакомой обстановке.
На меня никто не обращал внимания. Зазвучала музыка нового танца, и опять босая Наташа закрутилась и завертелась. Кажется, это были буги-вуги или твист, “Let’s twist again”, потом музыка Битлз. В таких танцах двигаться можно было без партнера. Наташа, двигая босыми ногами и бедрами, с улыбкой во все лицо, смотрела вокруг. Я не знала, что мне делать, я вышла в коридор. Мне вдруг захотелось пойти и повидать подругу по группе, которая была замужем за итальянцем. Там, на этаже вокруг елки мы и встретили Новый год. Позже, когда мне захотелось вернуться в кампанию англо-американцев, я поняла, что не помню ни этажа, ни номера их комнаты.
Через некоторое время на факультете рассказывали, что эта веселуха Наташа написала письмо, что ей хочется уехать в Америку и передала его через американцев, попрося о помощи с переездом.
Каким-то образом письмо попало в руки властей. Наташи вдруг не стало на факультете, она попросту исчезла. Студенты-москвичи поговаривали, что ее исключили из Университета и куда-то выслали, чуть ли не в Сибирь за это письмо. Через год Наташа вновь появилась на факультете, но не было на ее лице прежней улыбки до ушей. Она была похудевшая и очень сдержанная. После окончания Университета она, кажется, вышла замуж за американца, который работал в их посольстве.
Мне тоже одна из москвичек предрекала работу в Американском посольстве. Как-то на вечеринке у одной москвички, чьи родственники работали в «Интуристе» с английским языком, я встретилась с молодой девушкой, которая работала в Американском посольстве. Она внимательно разглядывала меня, говорила, что у меня красивый подбородок, глаза и фигура. Потом сказала: «Рита будет тоже работать в американском посольстве!», и объявила о всех выгодах этой работы.
Мои знакомые встречались с американцами и другими, говорящими по-английски студентами, чтобы упражняться в разговорном английском языке. Мне тоже хотелось практиковать свой английский язык, но я не знала, с кем. На нашем этаже жила одна американская студентка, ее дверь была напротив моей. Иногда вечером, готовя ужин или чай, я встречала ее на кухне, но стеснялась предложить ей обмениваться разговором, хотя я знала, что иностранцы хотят говорить по-русски, чтобы углубить свои знания.
Я готовила чай на кухне и читала английскую книгу. Рядом я услыхала английскую речь и увидала эту американку с американцем.  Американец был молодой высокий блондин с голубыми глазами. Мы разговорились и я пригласила их на чай. Так я познакомилась с Биллом. Он рассказывал, что изучает математику в Princeton University (Принстон) и что этот университет находится где-то около Нью-Йорка. А сам он родом из Сиатла, штат Вашингтон. Я все не могла понять, почему город Вашингтон находится на Востоке, а штат Вашингтон на Западе США. Он объяснил это. Он рассказывал, что Нью-Йорк очень освещенный город, там много рекламы на зданиях и ночью в городе так же светло, как днем. Он и его друзья снимали дом недалеко от Университета, а таких общежитий, как у нас, у них нет. Они ездят в Университет на своих автомобилях и он сдал экзамены на водительские права еще в средней школе. У него четыре брата и каждый брат имеет свою машину.
Мы гуляли с ним в центре города, пошли в библиотеку иностранной литературы, куда я часто ходила заниматься. Копаясь в каталоге, он нашел карточку с именем своего отца и сказал, что его отец ученый и его книги можно найти даже в этой библиотеке.
В это же время была встреча в библиотеке с американским писателем Дж. Стейнбек и мне удалось взять у него автограф.
Приезжал в столицу Стратфордский Шекспировский Мемориальный Театр. Бедным студентам билеты были не по карману. Тогда в Колонном зале Университета была устроена встреча с артистами этого театра. Было много народу и боялись, что обрушится балкон на сидящих в партере. Мы с подругой прогуливались по коридорам Университета, а около почтового отделения стояла группа артистов этого театра и улыбалась нам.
Билл пригласил меня на какой-то прием в американском культурном центре, но я отказалась, я боялась.

Наконец, однажды он пришел ко мне вечером. Мой стол был завален книгами и тетрадями. Я включила радио, передавали классическую музыку. Рядом с радио лежали мои ноты с вальсами Шопена, Сибелиуса.  Я рассказывала ему, что мне нравится балет и я часто хожу в Большой Театр и в Зал Чайковского слушать классическую музыку. Я говорила, что плохо знаю английский язык, и он исправлял мои ошибки. Он рассуждал о политике, но я сказала, что никогда не слушаю новостей по радио, а только музыку. Новости скучные. Билл никогда не давал волю рукам, и мне это нравилось; мне просто хотелось разговаривать, обсуждать жизнь и иметь друзей.
Потом он вдруг стал серьезнее и внимательно начал смотреть на меня. Он вдруг сказал, что хочет жениться на мне. Согласна ли я? Мне не хотелось портить ему настроение, не хотелось терять друзей. Но пришлось сказать, что я не могу выйти за него замуж и ехать в чужую страну. Я боюсь, и мой отец не позволит мне ехать в Америку.
Глаза его сузились, губы сжались. Вдруг, подумав, сама не зная, почему, добавила:
«Билл, я не могу выйти за тебя замуж, но ты будешь президентом Соединенных Штатов Америки!» Сказав это, я очень удивилась, а он вдруг стал целовать меня в губы, шею, грудь. Он прижимался ко мне, и я чувствовала, как мое платье стало мокрым. Он упал на мою кушетку и лежал вниз лицом, не двигаясь. Я молчала. Мое платье было мокрое ниже пояса, и я не знала, что делать. Через некоторое время он встал, попрощался и вышел. Его брюки тоже были мокрыми. Больше я его не видала.
Я была взволнована и не могла спать. Я пошла к подружке, которая изучала шведский язык, и мы долго обсуждали его предложение и мой отказ. Мы все думали, как сделать, чтобы никто не страдал? Билл был хороший человек и мне больно было обижать его.  Одновременно мы также знали, что за любую связь с иностранцем могут исключить из Университета, а это казалось нам концом всей нашей жизни, концом света!
Мы знали, что многие поплатились за связи с иностранцами дорого – попали в лагеря Колымы или Магадана. Мы страшились такой судьбы!
Но все эти люди, такие разные, жили рядом, мы встречали их ежедневно. Кроме того, нужно было совершенствовать знания иностранного языка, а это невозможно без контактов с иностранцами. Как же жить? Что делать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы?

Соседка-американка теперь зло смотрела на меня, когда мы встречались в коридоре или на кухне. Однажды в центре города, проходя мимо группы людей, вероятно, американцев, я услыхала злой ропот в мою сторону. Я поняла, что это американцы и что они ненавидят меня из-за Билла.
Моя мама говорила мечтательно: «Как хорошо, если бы все дочки вышли замуж и жили бы в одном городе!»

Наши занятия были очень напряженными, практически, только воскресенье было свободно, и я очень уставала.
Обычно, весь день до часу – двух часов мы были на занятиях, после этого обедали в столовой и шли в библиотеку Университета. Мы занимались до 7-8 часов вечера, потом возвращались – кто домой, кто в общежитие. В один такой вечер, очень уставшая, я ехала в общежитие на автобусе. Ехать в метро было быстрее, но надо было делать пересадку, а автобус останавливался прямо у дверей общежития. Я помню, что смотрела из окна автобуса и любовалась закатом солнца за каким-то старинным особняком столицы. За витой оградой сада росли редкие деревья. Вдруг ко мне подсел молодой человек высокого роста. Это был Билл. Я уже давно не видала его и удивилась. Мы поздоровались и, сидя рядом, он рассказал, что они ездили с остальными иностранными студентами по стране, это была часть их учебной программы. Потом он добавил: «Сегодня убит президент США Кеннеди! Ты слыхала об этом?» Конечно, я ничего не слыхала об этом, я даже толком не знала, кто являлся президентом США. Я помню, как однажды один очень умный англичанин сказал неодобрительно: “In USA you can buy guns like a pair of shoes! You can even place a tank in front of your home!”
(«В США можно купить ружье, как покупают пару туфель! Там можно даже купить танк и поставить его перед своим домом!»)
Я вздрогнула, и ответила: “I’ll never go to the USA! I don’t like when people kill each other!”
(«Я никогда не поеду в США! Мне не нравится, когда люди убивают друг друга!»)
Летом нам предложили работать переводчиками на Международном кинофестивале. Наше бюро переводчиков было расположено прямо в гостинице, в центре столицы, и каждое утро мы ездили из общежития в центр города.
Фойе гостиницы было с высокими потолками, большими мраморными колоннами, коврами, кожаными диванами и громадными хрустальными люстрами. В фойе всегда было много народу, и стоял гул голосов, как в пчелином улье. В центре было небольшое кафе. Однажды, проходя на работу, я увидела на одном из диванов молодую девушку, которая сидела и горько плакала, рассказывая что-то. Возле нее толпились люди, возможно, журналисты, которые задавали ей вопросы, и она, плача и вытирая слезы, рассказывала о чем-то.
Когда я прошла в бюро и сказала, что в фойе что-то происходит, более опытные переводчицы ответили, что это американка. Она рассказывает, что влюбилась в какого-то русского политика и хочет выйти за него замуж, но этот политик отказывается встречаться и говорить с ней.
Американка продолжала горько плакать и говорила, что видела этого русского политика по телевидению в Америке и влюбилась в него. Она приехала в русскую страну, чтобы увидеть этого политика и выйти за него замуж.
Из фойе доносились громкие голоса, и чей-то мужской голос почти криком отвечал ей: «Мой отец никогда не женится на вас, он уже женат, извините!»
Это был сын политика, высокий молодой человек лет двадцати пяти, вероятно, ровесник американки. Имя этого политика было, кажется, Козлов.
В другой раз в бюро пришел молодой человек и стал объяснять, что он из Америки и ищет своего брата, студента, который, якобы, учился здесь, заболел и попал в больницу. Названия больницы он не знал и просил нас помочь ему найти брата.
Он присел рядом со мной за столик одной из переводчиц, а я обзванивала все, какие можно, больницы. Потом он предложил мне поехать с ним в одну из больниц, но я категорически отказалась. Им стали заниматься другие переводчицы. Почему-то мне показалось, что он – брат Билла.
Несколько дней прошло спокойно, как вдруг опять произошло неприятное происшествие. В бюро вошел мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Он был небольшого роста, светловолосый, с голубыми глазами. Он подошел ко мне и сказал по-английски, что заблудился в центре и ищет свою гостиницу.
Эта гостиница находилась недалеко, прямо на главной улице, и я объяснила ему, как туда пройти. Молодой человек настаивал, чтобы я вышла на улицу и показала, как туда пройти. Начальница позволила мне выйти с ним на улицу, хотя я не хотела идти. Мы вышли из гостиницы и я довела его до угла, и объяснила, что надо идти прямо, никуда не сворачивая, и по правой стороне улицы он найдет свою гостиницу. Я хотела вернуться в бюро, но молодой человек продолжал настаивать, чтобы я довела его до самой гостиницы, т.к. он иностранец и мог легко заблудиться в большом городе. Улица была центральная, по ней ходили большие толпы людей, катили сотни машин.
Нехотя, я пошла с ним, мы немного разговорились. Я сказала, как меня зовут, что я студентка, а работаю лишь летом, так как не хватает служащих. Мысленно я назвала его «облезлый барин»: был он не первой молодости, немного потрепан жизнью, с поредевшей шевелюрой. Я чувствовала, что он чуть авантюрный, и решила держаться с ним осторожно, чтобы не случились неприятности. Дойдя до гостиницы, я обрадовалась, что все прошло благополучно и стала прощаться. Но не тут-то было! Мужчина был опытный, старше меня, чего я так боялась, и стал умолять меня войти с ним в гостиницу. Почему-то я смотрела на этого «облезлого барина», как в гипнозе, и последовала за ним. Я пыталась сопротивляться, мне следовало остановиться около дежурной по этажу, но я, как загипнотизированная, следовала за ним. Он говорил о каких-то документах, в которых нужно было разобраться, и я толком не знала, входит ли это в мои обязанности переводчицы или нет. Мы знали, что нужно помогать иностранцам в чужой им стране, и думали только о хорошем – о помощи человеку, попавшему в трудную ситуацию.
Я осторожно вошла в его номер. Закрыв дверь, он вдруг начал с силой прижимать меня к себе, обнимать и попытался расстегнуть мою блузку. Он хотел сорвать с меня одежду и повалить меня на кровать.
Я вдруг поняла, что все это время он притворялся, что он знал, как пройти в гостиницу, но обманывал меня и заманивал в свой номер.
Я вырвалась и бросилась вон из номера, вероятно, моя блузка была не совсем застегнута. Я благодарила бога, что дверь номера не была заперта. Пробежав мимо дежурной по этажу, которая с испугом смотрела на меня, я бежала вниз по лестнице, но он уже настигал меня. Мне следовало остановиться около дежурной и объяснить ей, что мужчина заманивал меня, но я бежала вниз; мне казалось, что там, где много народу, на улице, будет безопаснее.
Я задыхалась, и в дверях гостиницы замедлила шаг, чтобы перевести дух, но тут он настиг меня и стал извиняться. Я хотела вернуться на свое рабочее место. Вероятно, мужчина был очень опытный и стал объяснять, что ему нужно доехать до Воробьевых Гор. И опять ему удалось убедить меня, опять я оказалась как под гипнозом. Приехав на метро на Воробьевы Горы он убедил меня, что хочет сфотографировать меня на фоне Университета. Нехотя, я согласилась, но сразу же после этого отъехала в центр, в бюро переводчиков. Там я была окружена другими переводчицами, которые расспрашивали меня, почему я была так долго. Вдалеке сидела начальница и с неудовольствием высказывала: «Однако, это слишком долго длилось!»
Я с жаром рассказала, что приключилось со мной; как этот «потерявшийся», как он говорил, иностранец заманивал меня в свой номер, как я боролась с ним, как мне пришлось ехать с ним на Воробьевы Горы и фотографироваться, как я еле вырвалась от него. Я устала и сильно переволновалась. Я сказала начальнице, что не знаю точно, каковы наши обязанности и что именно имеют право требовать туристы от нас.
Несколько дней прошло спокойно, потом всех нас, переводчиц, вызвали этажом выше для обсуждения работы. Мы сидели, стояли вокруг стола, за которым сидел не знакомый мне мужчина, вероятно, начальник, которого надо было слушаться. Он был немного нервный и курил сигарету за сигаретой. Вся комната была в дыму, в пепельнице лежала гора окурков.
Наконец, поговорив, он обратился ко мне: «Убери окурки!» Я ответила, что я не курила и продолжала стоять. Тогда он грубо сказал: «Не будешь слушаться, не будешь работать!» Я выбросила окурки, но, вернувшись в бюро, вела себя очень осторожно и обдуманно, чтобы до конца фестиваля не случилось новых неприятностей. Я знала, что на работе мужчины могут требовать не все, чего захотят от женщины.
Вечером в общежитии мы обсуждали нашу работу. Мы сидели в комнате одной из студенток, кто на кушетке, кто на подоконнике. Была тихая летняя ночь, из окна общежития, с вершины Горы, была видна река с мостом, и дальше, за рекой вдалеке огни ночного города и центр с красными башнями и рубиновыми звездами.
Мы рассказывали, что с нами приключилось во время работы. Мы пили кофе с лимоном, больше ничего не оказалось в доме, и у каждой из нас был почти такой же рассказ.
«Скажи, как защищаться от насильника, от негодяя, когда он намного сильнее и опытнее тебя? Что делать?»
«Надо снять туфли и бить каблуком! Прямо в морду!», - говорила одна.
«Надо в сумочке носить вилку!», - додумалась другая, считая, что сказала что-то мудрое.
- «Пока ты наклоняешься за туфлей, или достаешь вилку из сумочки, он тебя схватит, и не двинешься! Они намного сильнее нас!»
- «И ничего нельзя пить, когда останешься один на один с незнакомым тебе мужчиной! Он может подсыпать в напиток снотворного! Когда очнешься – все пропало!»
И мы долго сидели и все думали, как защищаться от насильника? Что делать? И как жить дальше? И ничего не могли придумать.
Субботними и воскресными вечерами в зале на нашем этаже проводились встречи и диспуты. Организовывали вечера то французы, студенты из Сорбонны, Марселя вместе бельгийцами, то итальянцы. Они упражнялись в русском языке с нами и рассказывали о своих странах. Мы, в свою очередь, узнавали много нового, учились у них, рассказывали о жизни в нашей стране, сравнивали культуру и жизнь наших стран. Мы еще очень мало знали о жизни, но выходило все весело.
Однажды одна студентка из Индии организовала вечер по-индийски и пригласила всех, кого знала. Мы пили чай и она подарила всем по сари. Так мы и сфотографировались все вместе в сари. Европейцы умели проводить вечер красиво, очень культурно, и, расходясь, мы благодарили их за приятно проведенное время. Оставались хорошие воспоминания о встрече.
Напротив моей комнаты жили французские и американские студентки. Мы часто болтали вечерами, когда двери у всех были раскрыты, пили чай, многие курили. Итальянцы пили кофе, они привозили с собой кофейники, очень высокие, граненые из нержавейки.
Одна из француженок, Жаклин, нравилась мне. Сама Жаклин была некрасива, с длинным орлиным носом, тонкими губами, веснушчатая и не стройная. Своей некрасивостью она чем-то напоминала мне княжну Марию Болконскую из «Войны и мира». Каждый раз, встречая ее, я думала: «Какая она некрасивая! Но какая приятная в обращении и манерах! И какой ум!»
В ней было много культуры и французской манеры приятно общаться. У нее многому можно было поучиться, как себя вести в обществе, как отточить свои манеры.
Иногда мы вместе ездили в город за покупками или просто посмотреть интересные места. Однажды в субботу вечером я довольно поздно возвращалась домой. Я доставала ключ от комнаты из сумки, когда ко мне подошел огромного роста африканец. Кажется, я видела его один-два раза возле комнаты Жаклин. Он спросил меня, знаю ли я, где Жаклин. Я ответила, что не знаю. Я отперла дверь и, считая, что африканец ушел, вошла в свою комнату. К своему удивлению, я увидела, что африканец входит следом за мной в коридорчик перед моей комнатой. Я попятилась в свою комнату и немного растерялась. Африканец двигался в мою сторону и опять что-то начал спрашивать про Жаклин. Он остановился в дверях моей комнаты; я почувствовала угрозу.
Африканец стоял в дверях, упершись обеими руками в косяк двери, головой он доставал потолок. Он наклонил голову вниз и, не мигая, кровавыми глазами упорно смотрел на меня. Взгляд его был тяжел. Мне казалось, что он начинал медленно двигаться в мою сторону. От испуга я хотела закричать, но из горла вырывался лишь очень слабый звук. Я знала, что не смогу выбежать из комнаты, потому что африканец загораживал дверь. Но дверь была раскрыта!
Кажется, в эту минуту кто-то проходил по коридору общежития, и я вдруг вздохнула и стала кричать. Люди в коридоре обернулись в мою сторону, африканец оглянулся назад, и я в эту секунду с криком проскочила мимо него в коридор. Он не посмел схватить меня; я стояла в коридоре, а африканец в моей комнате. Он вдруг вспрянул, как будто очнулся, выпрямился и вышел из моей комнаты.
Я подошла к пульту с телефоном, где сидели другие девушки и, трясясь, начала рассказывать о случившемся. Я боялась возвращаться в свою комнату и ждала, когда вернется домой Жаклин. Ждать пришлось долго. Жаклин успокаивала меня, она видела, что я дрожала от страха, и была смущена. Она извинялась и сказала, что больше не позволит ему и другим африканцам приходить к нам в женское общежитие.
Наш факультет бы узок и тесен. Здание было старое и не вмещало все увеличивающееся число студентов. Мы толпились в коридоре во время перемен и в гардеробе перед зеркалом.
Причесываясь в гардеробе, моя подруга толкнула меня в бок и прошептала: «Смотри! Знаешь кто это?» - она указала на небольшого роста брюнетку. «Нет!» - ответила я шепотом – «Кто это?»
«Это внучка Сталина, Гуля Джугашвили. Она учится на год старше нас на французском отделении». Мы уставились почти до неприличия на рядом стоящую маленькую девушку. Я хорошо рассмотрела ее. Она была явно грузинского происхождения, ее очень черные волосы были  коротко острижены, нос длинный, как у всех грузин. Она была стройная, одетая в черное, наглухо застегнутое платье и темные чулки и туфли. Она была абсолютно не накрашена и выглядела очень опрятно и скромно.
Моя подруга продолжала толкать меня в бок и шептать: «Посмотри, какое у нее на руке кольцо! Знаешь, что на этом кольце? Это черный камень в ее кольце с профилем Сталина!» И действительно, в ее золотом колечке был вставлен черный камень с его профилем.
Вероятно, Гуля заметила наш шепот и наши взгляды; она быстро ушла, почти рассмеявшись. Мне она понравилась своей скромностью и простой элегантностью. Обычно имя Сталина ассоциировалось с ужасами повальных арестов, с концлагерями Магадана и Колымы. Гуля же производила впечатление культурной девушки с дворянским вкусом.
Чаще всего я ездила на занятия на метро, т.к. ехать было намного быстрее. На автобусе было дольше, но он останавливался прямо у входа, а это было удобнее.
Однажды утром по дороге на факультет я сидела в автобусе и перечитывала лекции. На коленях у меня стояла большая сумка с книгами, которые нужно было вовремя сдать в факультетскую библиотеку.
Книг было много, сумка была тяжелая и я решила ехать на автобусе. Во время езды рядом подсел молодой человек. Я не обратила внимания на него, я была занята чтением. Через некоторое время я почувствовала на правой ноге выше колена чесотку, или зуд, как будто муравьи или тараканы бегают по ноге. Я подумала, возможно тараканы или другие насекомые попали в мои чулки. Мне было неудобно. Я подвигала ногой, подвигала сумку, которая стояла на коленях. Все стихло, но через несколько мгновений опять что-то заползало по ноге. Я опять стала двигать ногой, чтобы остановить зуд. Становилось неприятно. Зуд продолжался. Не выдержав, я подняла сумку с колен, чтобы посмотреть под пальто.
К моему удивлению, я увидала руку мужчины, которая выползала из-под моего пальто и платья. Это был молодой человек, сидевший рядом, и своей рукой он ползал под моим платьем и пальто по голой коленке! Он сидел весь красный, как рак, но смотрел не на меня, а прямо вперед. Молодой человек встал, не посмотрев на меня, благородно и спокойно вышел из автобуса. Был он высок, худ со светлыми волосами. На секунду мне показалось, что это опять Билл, но я знала, что их группа уже уехала домой.
Вечером я рассказывала подруге эту историю. Я поражалась одному – как искусно и хитро все это обделывалось! Я была в чулках, в глухом платье, в пальто. На коленях стояла тяжелая сумка с книгами. Как можно было пролезть прямо под чулок на голое колено и скрести мою ногу? И в полном автобусе! Мы долго пили чай и обсуждали, как защитить себя от хитростей мужчин и насилия, даже не очень большого?
После занятий, в перерывах мы часто болтали с подругами о своих увлечениях и занятиях.
Одна девушка рассказывала, как они летом ездили на море, кажется, в Адлер, без мам и пап, в большой компании. Кажется, они жили дикарями, и она стала близка с молодым студентом. С ней случилось то, чего боятся все мамы девушек; что молодой человек водил ее к фельдшерице на операцию, и потом, после операции, покупал ей апельсины…
Девушка была очень милая и добрая из очень хорошей семьи и я удивлялась, что она говорит об этом весело, без страха.
У студенток-москвичек кампании по субботним вечерам были довольно часто и они весело проводили свободное время. Стол обычно был уставлен недешевым вином и закусками. Собравшись вокруг стола, они рассказывали анекдоты и хохотали до упаду. Мне нравилось проводить вечера в кругу молодежи, нравилось веселиться в конце недели; мне хотелось иметь друга. Обычно в московских кампаниях заводили пластинки и мальчики приглашали девушек танцевать. Мне не нравилось то, что незнакомый молодой человек, чье имя я даже не знаю, тащит меня в танце в самый темный угол и прижимается ко мне всем телом.
Обычно москвичи рассказывали о каких-то «чувихах» и «фарцовщиках». Я начинала говорить о том, что попала на премьеру балета в Большой театр, о том, как одна балерина показывала мне свои «рабочие мозоли» на ногах.
Хохоча, они обсуждали, как тоненькие балерины  - белоснежные лебеди могут отбрить тебя пятиэтажным матом, что зашатаешься!
Потом шли сальные анекдоты, типа: «Мужик пошел покупать мыло. Продавщица отвечает: «Мыло есть, но только яичное!» А мужик говорит: «Жаль, а я весь хотел помыться!»
Обычно после такого анекдота вся кампания хихикала, а другой продолжал следующий анекдот:
«В районную больницу приходит деревенская девушка. Врач проверил ее и сказал, что она ждет ребенка.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - отвечает девушка.
Через некоторое время в эту же больницу приходит другая девушка, из другой деревни. Врач констатирует беременность.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - опять отвечает девушка.
Приходит третья девушка, из третьей деревни, и опять врач определяет беременность.
- Кто отец?
- Андрюшка, отвечает опять третья девушка.
Врач удивляется: «И как это Андрюшка везде успевает? Эти девушки живут в разных деревнях, а ждут ребенка от одного мужчины».
«Да он на лисапеди» - отвечает та!»
Стоял хохот, всем было весело, а меня охватывало смущение, мне было неловко.
Как-то меня пригласили в кампанию недалеко от нашего общежития, в один из высотных домов у станции метро «Университетская». Мы с подругой встретились у метро и пошли в тот дом, где была запланирована вечеринка. Кроме этой подруги и ее молодого человека, тоже студента, я никого не знала, как и самого хозяина квартиры, которого я видела впервые. Мы вошли в квартиру, было полутемно, горела лишь одна лампа над обеденным столом. Молодой хозяин квартиры обменялся взглядом с моей подругой, зазвучала музыка и он взял меня за руки, начал танцевать. Он танцевал, крепко сжимая меня. Мне это не нравилось и я попыталась отодвинуться от него, хотя и продолжала танцевать.  Остальная кампания не знакомых мне людей, молча, не танцуя, стояла и наблюдала за нами. Молодой человек крепко держал меня в танце и вел к двери в другую комнату. Я пыталась остаться в той же комнате со всеми, я сказала, что не хочу уходить из комнаты. Он же, танцуя, смотрел мне в глаза и силой вел в другую комнату. Ногой он отворил дверь комнаты; света в ней не было. Я сопротивлялась и хотела ухватиться за косяк двери, чтобы не быть втянутой в темную комнату. Но он крепко держал меня и вел в темноту. Когда мы втанцевали с моим сопротивлением в эту комнату, он схватил меня в темноте и бросил прямо в кровать, повалившись на меня. Он начал молча рвать на мне одежду своими крепкими железными руками и раздвигать мои колени своими железными коленями. Я сопротивлялась, между нами шла борьба, а из другой комнаты слышна была громкая музыка, голоса и хохот людей.
Наконец, что было сил, я начала кричать, он на секунду отпустил меня и я успела подняться. Он понял, что ничего не получится и сильно ударил кулаком прямо мне в лицо.
Удар был такой силы, что я видела искры, вылетающие из моих глаз, хлынула кровь из носа. Почти теряя сознание, оглянувшись, я увидела открытую дверь и свет в ней, и, шатаясь, выползла из комнаты. Я побежала к входной двери, плача и оправляя платье. А вокруг меня веселилась и смеялась молодежь. Я кричала, что не хочу больше оставаться в этой кампании. Молодой человек той девушки, которая привела меня в этот дом, помог мне открыть  дверь и вызвался проводить меня до общежития. По дороге, плача и шатаясь, я рассказала ему как этот хозяин-хулиган силой тащил меня в кровать, как двигал своими железными коленями и больно ударил меня в лицо своим железным кулаком. Тот успокаивал меня, поправил мое платье и прическу, довел меня до общежития, оно было недалеко; обещал, что накажет негодяя. Я пришла к себе в комнату и повалилась на кушетку. Я была обессилена от борьбы и удара, болела голова, и я опасалась сотрясения мозга. Я могла только лежать и ждать утра.
Я вдруг поняла, как приятно, культурно и мило проводили мы время здесь, в общежитии с провинциальными и иностранными студентами, без насилия и избивания! Не было роскошных закусок и дорогих, непременно иностранных, вин. Зато было более интеллектуально, интеллигентно, просто, мило, без цинизма и вульгарностей.
Тогда, еще студенткой, я думала традиционно, как думают и мечтают молодые девушки. В провинции принято считать, что нужно найти свою половинку, своего любимого, с которым до конца своей жизни будешь делить радости и горе, а деньги – дело наживное.
Конечно, требуется время, чтобы узнать, есть ли у вас общие интересы, подходят ли характеры, можно ли доверять друг другу. Для этого надо чаще встречаться, проводить больше времени вместе, развить общие интересы. Мне хотелось найти свою половинку, чтобы выйти за него замуж, родить детей, иметь хорошую семью. Как говорят в английских молитвах: “You marry for better or for worse till death us part”. (Выходят замуж, чтобы жить в радости и в горе, пока не разлучит смерть).
Я искала в московских кампаниях культурных, умных собеседников, а не насильников типа Стеньки Разина, которые насилуют женщин и выбрасывают их в реку. Я думала о том, что рассказывала моя подруга, красивая, пышная блондинка с голубыми глазами, золотая медалистка и провинциалка. Один молодой человек долго добивался ее. Он обхитрил ее и завладел ею. После этого он очень переменился, стал презрительно обращаться с ней, а его мать тоже передавала ей пренебрежительные, унизительные замечания. Моя подруга ужасалась и плакала от их жестокостей, и чуть не покончила с собой. Она пережила его хитрости и жестокости, вышла замуж за англичанина и уехала к нему на родину.
Я переписывалась с моим будущим мужем. Он один или два раза приезжал в наш город, останавливался в дорогой гостинице. Я приходила к нему, мы сидели и разговаривали, обсуждали настоящую и будущую жизнь, когда поженимся. Я боялась гостиницы, была скована и осторожна. Официально он предложил мне считаться женихом и невестой, мы обручились, но сначала ему хотелось окончить Университет. После его отъезда студенты-австрийцы приглашали меня в гости и я рада была их вежливости и культурному поведению.
Та подруга, которая приглашала меня на злопамятную московскую вечеринку возле метро «Университетская», теперь с негодованием смотрела на меня. Она осуждала меня за то, что я не была близка с ее москвичами-студентами. Она с ненавистью говорила, что я дружу только с иностранцами. Это было не так. Мы дружили с соседями по общежитию, иностранцами и провинциалами. Но между нами не было циничных, жестоких обманов и полового насилия, которое, кстати, карается законом. Бросать обессилевшую девушку в постель, насиловать ее и называть это «любовью» считается преступлением.
Мне казалось, что, живя около Консерватории или Большого театра, около Национальных библиотек, можно быть культурнее и интеллигентнее, или стараться научиться этому.

Я рассказывала, что люблю Большой Театр и не пропускаю балетных премьер. Я видела всех балерин – солисток Большого театра; обожала и восхищалась Плисецкой в балете Сен-Санса, «Умирающий лебедь», ее руками, которые казались в танце без костей.
Я любила Максимову и Васильева, мне нравился «Класс-Концерт» Асафа Мессерера.
Я ходила на концерт выпускного класса балетного училища Большого Театра. В антрактах и после спектакля мы обсуждали с сидящими рядом зрителями-балетоманами технику танца балерин и их будущее. Обычно рядом всегда сидел кто-нибудь, кто знал все подробности их частной жизни. Говорили, что Максимовой сделал предложение один американский пианист, но она отказалась. Потом говорили, кто будет гастролировать в будущем; как одна иностранная балерина, кажется, Иветте Шовире, поскользнулась во время спектакля…
Когда я встречала балерин в жизни, мне нравились их прямые волосы и не накрашенные лица. Мне нравился их вкус в одежде и манера держаться. Я покупала пуанты и открытки в театральном магазине, вешала их в своей комнате, хранила все программы балетов. У меня были ноты и много пластинок с записями классической музыки.
Обычно я покупала недорогие билеты в Большой Театр, ведь денег у меня было немного. После того, как кончался балет и медленно начинал закрываться занавес, я бежала вниз в партер. Мы прыгали по ступенькам Большого Театра и билетерши в ужасе шарахались от нас, несущихся вниз, опасаясь, что мы снесем их с ног. Подбегая к дверям партера, мы переводили дух, замедляя ход, и уже степенно входили в зал, прямо к оркестровой яме. В это время занавес закрывался и все солисты выходили из-за закрытого занавеса снова и снова, и кланялись. Мы кричали «бис», чтобы они вышли еще раз. Многие балетоманы ждали артистов у выхода из театра.
Я окончила Университет и жила теперь на Кутузовском проспекте, снимая маленькую комнату, и работая в провинции.
Экард писал, что скоро приедет жениться. Когда он дал мне знать, что едет, я растерялась от неожиданности, у меня не было времени подготовить даже комнату для нас двоих, не говоря уже о том, чтобы пригласить гостей, заказать праздничный обед в ресторане. Приехала по телеграмме моя мать. Нам позволили расписаться быстрее обычного, так как мы знали друг друга более трех лет. Я встретила Экарда на вокзале, привела в свою комнату, где хозяйка квартиры обсуждала с мамой предстоящую свадьбу. Мы вышли с женихом прогуляться по городу и обсудить дела; мать хотела знать, в каком ресторане лучше заказать праздничный обед. Вернувшись в квартиру, я увидела, что хозяйка кричит и мечется, как грозовая туча. Она выкрикивала что-то грязное, что какие-то сумасшедшие приехали сюда жениться. Потом пришла еще одна женщина, очень маленькая брюнетка, ее глаз не было видно, они были закрыты густой черной челкой. Они кричали, что не допустят таких соединений, и стали выбрасывать наши вещи в коридор, на лестничную площадку. Потом потребовали, чтобы мы немедленно покинули их квартиру. Моя мама была в шоке и тряслась от их криков. Мы стояли на лестничной площадке и ничего не могли понять: ведь моему жениху дали въездную визу чиновники посольства, которые точно знали о предстоящей свадьбе. Почему же эти женщины устроили скандал? Моя мать сжалась, из глаз ее текли слезы. Я в ужасе смотрела на двух кричащих женщин и видела лишь волчий оскал их хищных, злых челюстей. Я чувствовала себя, как загнанный в угол зверек, к которому приближаются охотники, и мне нет спасенья, меня растерзают. Я ничего не понимала. Мы дружили в Университете, все это видели и с умилением смотрели на нас. Меня предупреждали, что такой красивый парень может только обещать, но никогда не женится на мне. Наши документы были приняты в ЗАГСе и на завтра назначена свадьба, значит, официальные органы позволили нам жениться.
 Хозяйка квартиры выкинула нас с мамой на лестничную площадку вместе со всеми вещами, причем самые дорогие, импортные вещи, оставила себе. Мама плакала и умоляла меня уехать домой, она дрожала. Мне было жаль ее и я испугалась, что подвела ее и отца.
В университетском общежитии нас приучали дружить и общаться со всеми нациями, чтобы в случае беды помогать друг другу. Здесь же, кроме злобы и жестокой расчетливости, ничего не было.
Я попросила жениха ехать немедленно в свое посольство и оставаться там на ночь. Я обещала, что завтра ровно в десять утра я приеду в ЗАГС. Хозяйка захлопнула за нами дверь и мы с мамой остались в коридоре. Подошли соседи и спросили, в чем дело. Я рассказала, что снимаю здесь комнату, приехал мой жених и на завтра назначена свадьба, а хозяйка выгнала меня и мою мать из квартиры. Соседи провели нас в кинотеатр, расположенный на первом этаже этого дома, где мы с мамой просидели всю ночь. Мама дрожала, она умоляла меня бросить все и уехать из столицы домой. Она осунулась, нервно теребила руками платок и плакала.
Ночью, когда мы с мамой сидели в кинотеатре, я мечтала о муже. Для меня это было пока что непонятное существо, сильное и мужественное, вероятно, из совсем иного мира.
Я думала о нем и о ребенке, который должен родиться после замужества, как у всех. Мне представлялось, как мы сидим в своем доме и я кормлю грудью ребенка, и рядом любимый муж, который смотрит на нас с любовью. Неужели для меня возможна земная любовь? Нет, для других это возможно, но только не для меня! Я смотрела на маму, и слезы капали из моих глаз. Утром я подумала на секунду, что все-таки надо попытаться не отвергать того, что будет. Надо идти навстречу тому, что открывается передо мной.
Я надела белое свадебное платье, которое накануне мама купила в свадебном салоне. Я обещала маме, что лишь поеду к жениху и скажу ему, что я не могу выйти за него замуж. Я отвезла маму к своей подруге в общежитие Университета, потому что она плохо себя чувствовала после бессонной ночи и скандалов. Я тоже не могла думать о любви, я дрожала, запуганная грубостями и воровством женщин. Я приехала в ЗАГС, но с моей стороны не было свидетелей. В ЗАГСе, как обычно, царила дружелюбная, добрая и светлая атмосфера. Вокруг стояли люди, они приветливо улыбались, дарили цветы. Мне стыдно было сказать, что моя мать больна и не может приехать, что мы не спали всю ночь и провели ее в кинотеатре. Я была так напряжена и, вероятно, в глубоком шоке, что не могла удержать дрожь и спазмы в горле. Мои губы потрескались, глаза горели, как в лихорадке. Я была не причесана.
Я ничего не понимала, - эти резкие контрасты с грубыми, жестокими женщинами накануне нашей свадьбы и приветливая добрая обстановка в ЗАГСе. Я боялась, что вдруг все переменится в одну секунду и все начнут кричать, бросаться на меня и ругаться.
Внутренний страх не давал мне расслабиться, выразить радость от встречи с женихом. Я была скована и боялась не только улыбнуться ему, но и пошевелиться. Мы смотрели друг на друга испуганно, как загнанные в угол зверьки. Я не осмеливалась подойти к нему, назвать его по имени, боялась даже предположить, что он может быть моим женихом, а тем более стать моим мужем. Я пыталась поговорить с одной из его знакомых, которая когда-то жила с нами в университетском общежитии, а теперь работала в посольстве. Я хотела сказать, что, может быть, не смогу выйти за него замуж, но они дико посмотрели на меня, Экард заволновался, и у меня не хватило сил отказать ему.
Мы расписались под марш Мендельсона, нам дарили цветы, улыбались, фотографировали, но мне все казалось как в тумане, как во сне.
Нас пригласили на завтрак члены австрийского посольства, все были добры и ласковы со мной, и я начала немного оттаивать и улыбаться.
Мы поехали к маме, она очень нервничала и расплакалась, увидев нас. Я старалась утешить ее, она в тот же вечер уехала домой. Она все думала, что же будет теперь со всеми нами? Хотела пригласить нас на свадебный обед в ресторан. Мы боялись, что нам устроили ловушку. Ведь мы часто слышали, как люди выходили замуж за иностранцев, а потом оказывались на Колыме или в Магадане.
Среди ссыльных были имена известных всей стране актрис, которые решились выйти замуж за американцев, а вместо этого оказались на Колыме вместе со своими американскими детьми.
Я проводила на поезд своего теперь уже мужа. Мы с ним не были ни минуты одни.
Моему мужу тоже казалось странным. Я понимала, что в этом деле самые страшные неприятности преподнесли мне люди моей национальности, а всю свадьбу организовали люди не моей национальности. Нам подарили набор хрусталя, много цветов. Мама подарила кофейный сервиз и красивый бархатный ковер.
Мне было стыдно за грубое поведение хозяйки квартиры на Кутузовском.
Я переехала жить поближе к месту своей работы. В конце недели я могла посещать концерты или балеты Большого театра. Я боялась уезжать за рубеж к моему мужу, хотя одна из моих подруг убеждала меня уехать. Подходило Рождество по европейскому календарю и знакомые моего мужа пригласили меня к себе на праздники. Я отказалась, сославшись на то, что у нас это рабочий день. Я боялась также, что в нашей стране официально религия еще не была принята, и отношение к ней было негативное.
Когда мы учились в Университете, мы никогда не слыхали выражений «он или она из плохой нации»; все старались дружить, чтобы в трудную минуту помогать друг другу.
Теперь, когда я вышла замуж, я узнала, что людей делят на «плохие» и «хорошие» нации.
Постепенно убеждения подруги в том, что лучше уехать к мужу, подействовали на меня, и я стала всерьез подумывать об этом. Мне хотелось жить семьей и иметь ребенка.
Мой муж говорил, что он живет в трехкомнатной квартире в Граце и строит дом в горах, и это было решающим фактором в пользу отъезда.

Летом я получила визу в Австрию и уехала. Мы были рады встрече, и несколько дней жили одни. Мой муж был еще студентом и немного работал, так что финансовые затруднения были серьезными. Я никогда не знала финансовых трудностей в своей стране и думала, что деньги всегда можно заработать. Я привезла небольшую сумму, но бездумно транжирила ее. Я старалась не покупать лишнего, но каждый раз как-то получалось, что потратила деньги, не подумав, на ненужные вещи.
Муж хотел, чтобы здесь, в его стране, мы совершили католический обряд – венчание в церкви. Это очень красивая церемония и люди здесь женятся в церкви. Почему-то я очень боялась этой церемонии. Он несколько раз просил меня об этом, и каждый раз я угрюмо отвечала «нет». Я боялась за себя и своих родных, боялась, что они пострадают из-за меня.
Я не знала, как жить дальше, но надо было создавать семью, родить детей, растить их, помочь карьере мужу. В то же время считаться с политическими и национальными условиями. В этой стране католическое венчание обязательно, а я боялась его.
Я старалась в том, что считалось главным: в семье – любить друг друга, быть верным, сохранять здоровье мужа, помогать ему в успехах на работе, родить здоровых детей. Все остальное, говорила я, хотя и красиво, и нужно, но относится к оболочке, к условностям, к мишуре. Ее не всегда можно выполнить. Начинались разногласия, хоть и небольшие.
Однажды приехал товарищ мужа и рассказывал, что его друг чуть не женился на русской, но потом подумал: «Зачем?» И отказался.
В старом городе Граца мы зашли как-то в кафе на чашку кофе. Кофе здесь подают каждому на индивидуальном крошечном подносе, на котором умещаются лишь чашечка кофе, сахар, стаканчик с водой. Мы сидели и улыбались друг другу, смотрели на площадь, на фонтан, мы были счастливы.
 За наш столик подсела женщина. Она пристально смотрела на меня и кивнула мужу, давая понять, что она знакома с ним. Выпив кофе, она потянулась к моему подносу, чтобы поставить грязную не на свой поднос, а на мой. Она тянулась рукой и всем своим телом. Она мигнула мужу, вероятно, чтобы смутить меня. Было ясно, что она хотела унизить меня. Кажется, мой муж погрустнел, но не показывал своих чувств.   
Женщина ушла, а муж взял ее грязную чашку и переставил ее с моего подноса на оставшийся поднос этой женщины. Было немного неприятно, но вскоре хорошее настроение вернулось вновь.
Я начинала понимать, что международные свадьбы и семьи, составленные из людей разных национальностей, хотя и европейских, дело не простое. Одной любви между супругами было недостаточно. За нами явно следили дьявольские силы и пытались искушать нас путем интриг, ввести нас в грех, поссорить. Вероятно, чтобы разлучить нас. Я вспомнила историю Отелло и Дездемоны.
Мы посмотрели всей семьей фильм «Др. Живаго» с Омаром Шарифом. Свекровь долго потом обсуждала, как холодно, вероятно, в Сибири и как жестоко. Здесь, в Граце, снега не было, а в феврале расцветали розы.
Я занималась немецким языком в Университете. Однажды меня вызвали в Мэрию города и сообщили, что я должна получить австрийское гражданство, т.к. по законам Австрии я автоматически становлюсь гражданкой этой страны после выхода замуж. Я очень хотела учиться и работать, чтобы облегчить финансовое бремя мужа. Я знала, что ему нелегко совмещать учебу с работой.
Поэтому при первом случае я устроилась работать на Международный  Семинар Славистов в Зальцбурге. Почему-то приехавшие из Чехословакии преподаватели русского языка постоянно и недружелюбно повторяли, что я – русская. Их предупредили, что я жду ребенка и со мной нужно обращаться осторожнее.
Мы встречали Рождество Христово по-австрийски. В полночь мы посетили полночную службу в церкви.  Церковь была очень старая и маленькая, и не все люди смогли попасть внутрь. Люди стояли вокруг церкви, здесь я увидела студентов-итальянцев, которые изучали немецкий язык в моей группе.
После полуночи, вернувшись домой, мы долго сидели за праздничным столом, пили кофе со штолями. Спать не хотелось, это была особенная, Святая ночь с тихой музыкой по радио, улыбками и добром.
Мне хотелось пойти на кафедру английского языка, но на полпути я останавливалась по неизвестной причине, и возвращалась в нерешительности.
Я написала одной знакомой, которая была замужем за канадцем, что я хочу продолжать заниматься английским языком. Другая моя подруга была замужем за англичанином и жила в Лондоне.
 Мне сказали, что в Вене легче устроиться на работу, легче получить квартиру, а наша семья увеличивалась. Мы жили здесь с матерью и в нашем распоряжении была лишь одна комната.
Грац был тихий, спокойный город, и в выходные дни мы ездили в парк, посещали исторические места, дворцы, музеи. Мои знакомые рассказывали, что они часто ездят в Италию, и я попросила мужа поехать в Венецию, хотя знала, что ему трудно в финансовом отношении.
Я ходила в университет пешком, мой путь лежал вдоль реки Мур около горы Шлесберг с деревянными часами на ее вершине, и дальше – в старый город и древний Университет.   
Однажды весной я возвращалась домой пешком. Обогнув гору Шлесберг с часами, я медленно шла вдоль реки Мур. Я не спешила, потому что знала, что муж вернется поздно. Речка была горная, бурная, ее крутой берег был усыпан камнями, а внизу шумела река. Асфальтовая дорожка тянулась вдоль реки, а чуть поодаль виднелись частные дома с высокими заборами.
День клонился к вечеру, хотя до заката было еще далеко. Я медленно шла, радовалась, что я жду ребенка, что все проходит благополучно и что в учебе тоже все идет хорошо.
Сзади я услыхала шум – я обернулась и увидела тело мальчика, еще очень молодого. Он кинулся на землю сзади меня, вытянув руки. Одной рукой он схватил меня за щиколотку правой ноги и, вытянув другую руку, уже лежа на земле, пытался схватить мою вторую ногу. Я ужаснулась, я понимала, что он хочет свалить меня и, может быть, сбросить вниз по крутому каменному берегу в реку Мур. Началась борьба, я увидела лежащего на земле юношу, его голубые глаза, смотрящие на меня исподлобья и его светлые волосы. Мне с трудом удалось вырвать ногу, которую он держал за щиколотку обеими руками, до второй ноги он не смог дотянуться. Я бросилась бежать. Я бежала всю дорогу до дома, и только добежав до 4 этажа и заперев дверь, я разразилась слезами.
Его мать с сестрами были дома, и я плохим немецким языком рассказала о случившемся. Позже пришел муж, и они успокаивали меня. Мы думали, как это происшествие отразится на ребенке.
После окончания Университета мой муж был призван в армию. Мы долго обсуждали, где ему лучше служить и решили, что в Вене. Ко времени окончания службы в армии он смог бы отыскать работу. Он учился и работал до свадьбы, и у него не было проблем с устройством на работу. Теперь же, после окончания Университета, должно быть еще легче.
Родился ребенок, мальчик, и я поехала с маленьким сыном на поезде в Вену. Я ехала через снежный перевал Семмеринг и Капфенберг, где совсем недавно, менее года назад, останавливалась на чашку кофе в придорожном кафе с одним профессором-славистом. Мы ехали в Вену на Международный съезд Славистов. Меня угощали кофе с пончиками, но я отказывалась от них, боялась, что располнею.
Теперь я ехала с маленьким сыном и была счастлива. Он был здоровенький и крепко спал в моих руках.
Мой муж встретил меня на вокзале, он отпросился с учений и был в необычной для меня военной форме. Он должен был служить один год в австрийской армии, а так как он окончил Университет, то работал переводчиком и часто делал переводы на иностранных языках.
Мы поселились в очень маленькой квартире на окраине Вены. В одной комнате вся мебель была из красивого орехового дерева, пол устлан роскошным турецким ковром. Остальная часть квартиры была скромной.
В финансовом отношении мы жили более, чем экономно. Я поняла, что нам самим придется копить деньги, чтобы купить квартиру, поэтому мы могли позволить лишь недорогие покупки и развлечения. Зимой по воскресеньям после службы в церкви мы ходили купаться в плавательный бассейн, потом гуляли на берегу Дуная. В выходные дни жители Вены стараются выезжать на природу, подышать свежим воздухом, подвигаться. Они расстилают пледы на лужайках, играют в теннис.
В Вене каждый день звучит по радио музыка Штрауса – «Голубой Дунай», «Сказки Венского Леса», без этой музыки невозможно представить себе жизнь в этом городе.
Приближалось Рождество, и весь город украшался рождественскими венками с четырьмя свечами, празднично украшенными елками, гирляндами из хвои.
Рождественские елочные венки появляются по всему городу, во всех витринах магазинов, и в окнах домов.
В четвертое воскресенье до Рождества зажигается первая свеча, и так каждое воскресенье. В последнее воскресенье до Рождества зажигают все четыре свечи. Каждая семья сидит вокруг венка, молится, поет рождественские песни, готовится к празднику. По радио передают рождественскую музыку, на рождественских базарах и просто на улицах продают горячий пунш, елочные украшения.
В ночь на рождество люди отправляются на полночную службу, и попасть в церковь почти невозможно. Мы тоже готовились к Рождеству, первому в нашей семейной жизни втроем. Мы ехали в Карлс-Кирхе, и наш маленький сын лежал в детской сумке, которую нес отец. Наш малыш мирно спал, посасывая соску, и когда мы вошли в метро, проходящие мимо люди, улыбаясь, смотрели на малыша и говорили:
«Это настоящий младенец – Христос!».
Потом добавляли: «Может быть, пойдет хотя бы немного снега! Хорошо, когда Рождество бывает белым!»
Мы проезжали мимо освещенного и украшенного Драматического Театра; необычно красиво отдекорированной Оперы, мимо Венской Филармонии до Карлс-Кирхе. Было прохладно, и я боялась, как бы не простудился сын. В церковь невозможно  было войти – толпы народа стояли на площади перед церковью, как будто весь город собрался здесь.
Сама церковь была ярко освещена, а народ с детьми, собаками, друзьями, целыми семьями толпился вокруг нее. Молитвы и органная музыка передавалась по громкоговорителям.
После службы не хотелось расходиться и люди долго стояли на паперти, поздравляя друг друга с праздником. Больше всего внимание доставалось младенцам, спящим на руках у родителей.
Вернувшись домой, мы пили горячий чай, а на следующий день уехали в горы, в наш строящийся дом. Высоко в Альпах снег начинал падать уже в августе, и мы поехали до дома на такси. Водитель довез нас до самой непроходимой части дороги, а дальше машина  не могла проехать из-за снежных сугробов.
Мы добирались до дома, утопая по пояс в снегу, муж нес сына, а я несла продукты питания и теплые вещи. День клонился к вечеру, по заснеженной поверхности слегка мела поземка; вдали были видны вершины Альп. 
Дом был не топлен с лета, но нам повезло: на кухне около печки лежали дрова, заготовленные с лета, а около спальни у обогревателей стояла канистра с нефтью. Нам пришлось повозиться, прежде, чем стало тепло хотя бы на кухне.
Убираясь в доме и прижимая сына, чтобы он не замерз, я вдруг вспомнила фильм «Доктор Живаго», их жизнь и страдания где-то далеко, в снегах Урала. Ночью нам казалось, что стучат в дверь и кто-то ходит по крыше.
Здесь, в горах, стояла необычная тишина, которая поражала после шумной Вены, поездов и бесснежных долин. И чистейший воздух гор, живительный и здоровый!
Неделю мы боролись с холодом и слушали тишину, как что-то редкое и необычно красивое. У нас не было ни радио, ни электричества, и с наступлением сумерек мы сидели возле огня, как первобытные люди, прислушиваясь к шуму сосен и ветра; следили, чтобы не погас огонь. Днем мы лазили по сугробам, утопая по пояс в снегу, бросали снежки друг в друга, и, падая на спину в сугроб, вырисовывали ангелов с крыльями.
Потом долго лежали на спине, смотрели в небо, вдыхая чистый горный воздух.
Когда мы уезжали домой в Вену, и спустились вниз, с гор, в долину, на станцию, мы поняли, как хорошо мы отдохнули от людей, городского шума и грязного воздуха от автомашин и поездов.
Я знала, что нам нужна своя, более удобная квартира и что нужно экономить. Я решила искать работу, но остановилась на том, что лучше поступить в Университет и еще раз защитить мой диплом в этой стране, чтобы иметь право на работу.
Узнав, что я планирую поступать в Университет и искать работу, муж был недоволен и сказал, что хочет второго ребенка. Подумав, я согласилась, но добавила, что нам нужно иметь более удобную квартиру.
Однажды, уже будучи беременной, я пошла погулять с сыном. Было лето, стояла послеобеденная жара и я искала место в тени, под деревьями. Я пошла в один из парков, где было больше тени и прохлады. В парке я села на скамейку, вытащила сына из коляски, чтобы он побегал на свежем воздухе.
Вдруг я увидела необычную картину: в кустах, спрятавшись от постороннего взгляда, смотрел прямо на меня мужчина. Его брюки были спущены до колен, он был оголен, он вращал часть своего тела в руках, его взгляд был мутен. Я не поверила своим глазам и подумала, что мне это лишь показалось. Но, увы! Мужчина стоял в кустах и продолжал двигать в руками в области своего пояса.
Схватив сына, еле усадив его в спешке в коляску, я бросилась бежать. В парке я никого больше не видала. Бежать в моем положении и толкать впереди коляску с сыном было нелегко. Я еле выбежала из парка на улицу, где уже ездили машины и было больше народу. Здесь только я передохнула и успокоилась.
Я не знала, говорить ли об этом происшествии мужу, боялась, что он будет волноваться.
Днем, когда мы гуляли с сыном в городе, он, увидев первого попавшегося мужчину, бежал за ним с криком: «Папа! Папа!» Он любил своего отца и днем, когда папа был на работе, скучал по нему.
Однажды в воскресенье мы пошли в Зоопарк, в Шенбрунн. Увидев впервые в жизни слона, сын вдруг громко закричал: «Собака! Собака! Гав-Гав-собака!» Он протягивал руки в сторону слона и кричал с таким азартом, что проходящие мимо люди начали останавливаться. Поняв, что малыш называет слона собакой, и очень удивляется его размеру, люди начали хохотать.
Муж был недоволен своей работой, а его брат сетовал на то, что я плохо его кормлю, хотя прекрасно знал, что мы экономим на квартиру. Его друзья говорили, что не обязательно жить в Австрии, можно жить и там, где хорошая работа.
Он знал, что я переписываюсь со своими подругами, которые были замужем за иностранцами. Их мужья работали в Университетах, и я написала знакомой в Канаду. Говорили, что в Канаде можно найти работу профессора в Университете, и муж попросил меня написать туда. Мне казалось, что ему неплохо бы знать лучше французский язык, а мне улучшить и углубить знания английского языка.
После долгой корреспонденции мужу и даже мне предложили работу в Университете. Плохо было то, что этот городок был слишком удален от центра. Мои знакомые не рекомендовали мне переезжать туда. Тогда приходил младший брат мужа и разговаривал с нами, особенно со мной, довольно строго, убеждая, что надо ехать.  Потом приезжала его мать, моя свекровь, которая имела родственников в Канаде. Она рассказывала, как хорошо они живут там и советовала ехать.
На мой отказ и предупреждения они реагировали негативно.
Мужа все таки убедили ехать в Канаду, а меня – что за два-три года мы сможем накопить деньги на квартиру в Вене и вернуться в Австрию. А два-три года неплохо пожить за рубежом. Доводов за переезд было больше, и мы все таки уехали туда. Мне хотелось сохранить семью и я думала, что нужно доверять мужу. Он был главным добытчиком в семье, мужчина, глава семьи.
В это время нам предложили квартиру в Вене, но она была большая, а значит и дорогая, а заработок мужа был слишком мал.
Итак, мы вылетели в Канаду, куда пригласила моего мужа его родственница. Несколько дней мы гостили у нее в ее просторном доме. Я привезла ей подарки и даже испекла венский торт, который, однако, изрядно помялся в дороге.
Родственники мужа сразу же посоветовали ему познакомиться со святым отцом из местного немецкого землячества.
В Канаде я слушала и не понимала акцента, с которым говорили местные англо-саксы. Я очень расстраивалась и вдруг увидала по телевизору выступление английской королевы Елизаветы. Каждое слово в ее речи было мне понятно. В Университете я сказала: «Я не понимаю американского акцента; в этой стране я никого не понимаю, кроме королевы!»
Мы сразу же подружились со святым отцом немецкого католического землячества. Это был старый, милый и добрый человек из Кельна, который научил моего мужа водить машину и сдать экзамены на водительские права; познакомил с членами землячества, которые пригласили нас к себе в гости.
Я почему-то отказалась вести детей в школу, в которой он служил священником. Мне следовало пригласить его на чашку чая, но почему-то такие добрые дела не приходили мне в голову. Позже, вспоминая этот отрезок из моей жизни, я мучилась угрызениями совести. Мне следовало быть более доброй с ним. Я не сделала святому отцу ничего неприятного, нетактичного, тем более, грубого или неприветливого. Нет, я просто не сделала ничего доброго, приветливого для него. А ведь он первым обогрел своим словом нас, новеньких. Конечно, он уже давно умер, вероятно там, на Севере Канады. Но до сих пор, когда я вспоминаю о нем, меня мучают угрызения совести от того, что я не была добрее и приветливее с ним, а на многие его умные предложения отвечала «нет».
Мой муж повторял часто, что он хочет третьего ребенка. Я отказывалась, думая, что при нашем образе жизни, без квартиры, это опасно. Я боялась, что заболею и у нас не с кем будет оставить детей. В Европе люди живут в кругу семьи и помогают друг другу, а здесь в случае несчастья у нас не на кого было положиться.
Муж уверял меня опять, что мы должны повенчаться по католическому обычаю, что он женится только один раз, а я на все его уверенья тупо и угрюмо отвечала: «Нет». Не знаю, почему. Я повторяла, что тоже больше ни за кого не выйду замуж.
Нам казалось, что ночью, когда мы спали, что-то происходило в полуподвальном помещении под нашей спальней. Однажды, отодвигая кровать, я обнаружила, что пол был просверлен, а из дыры высовывался провод.
В Рождественскую ночь, очень отличную от той, которую мы встречали в Вене, мы оставались дома. За окном была гора снега, и ни души. Казалось, что мы одни во всем мире и до нас нет никому дела. Дома, в тепле, мы сидели и смотрели телевизор. Кажется, передавали рождественское поздравление королевы. Ближе к полуночи мы вдруг услыхали глухие стуки в стены.  Мы сидели в гостиной, настроение было праздничное, дети спали. Стуки доносились из нашей спальни. Испуганные, мы вошли в спальню. Стуки усиливались, стучали из квартиры полуподвального помещения по нашему полу, и, возможно, по стенам. В голову пришла мысль, как бы не случилось плохое с нашими детьми, которые спали в соседней комнате. В пол нашей спальни колотили так сильно, что видно было, колотят несколько мужчин. Это было похоже на погром. Мы вынесли спящих детей в гостиную. Стуки продолжались. Мы спустились к консьержу, французу, и рассказали ему о случившемся. Даже в коридоре были слышны эти стуки, он раздавались на двух этажах – нашем и полуподвальном. Консьерж уверил нас, что он поговорит с жителем этой квартиры, из которой доносились стуки. Вскоре стуки прекратились и остаток рождественской ночи мы провели спокойно.
У мужа были какие-то неприятности, ему стали говорить, что его контракт не будет продлен. Нам советовали вернуться в Австрию. Конечно, мы были расстроены. Весь переезд отнял много сил, мы не могли взять с собой все вещи, и многое пришлось выбрасывать, а они стоили денег.
В то же самое время, когда я приходила преподавать в Университет, у дверей я неизменно встречала одного из профессоров, связанных с русской культурой, по имени Черный Лар.
Он сладко улыбался мне, хотя был женат и имел детей, а мне было приятно, что встречаю хороших, приветливых людей. Я преподавала первый курс и мне приходилось проходить мимо его кабинета. Когда он видел меня, его глаза светились, как фонари, и он заманивал меня в свой кабинет, весь заполненный книгами.
Полуприкрыв дверь, он стал слишком близко подступать ко мне. Я поговорила с ним о преподавании, но постаралась быстро выйти. Мужу я ничего не сказала, чтобы между ними не начались разногласия. Я пригласила Черного Лара с его женой к нам в гости на обед.
Одновременно декан недружелюбно разговаривал с нами и предложил нам вернуться в Австрию. Мы ничего не понимали: зачем было приглашать нас так далеко на работу, чтобы предлагать нам вернуться обратно? Но я объясняла, пока есть контракт на работу, надо продолжать работать; а нам повторяли, что лучше уехать, что происходит что-то странное…
Однажды профессор Черный Лар оказался во дворе нашего дома, когда я гуляла с детьми. Мне показалось, что он носком своей туфли толкнул мою дочь, она упала и чуть не покатилась по бетонной лестнице. Сделал он это незаметно, когда я смотрела в другую сторону. Я взяла детей и быстро ушла.
Когда я собиралась на работу, дочь никак не хотела оставаться с чужими. Она истерически кричала и хваталась за меня. Вероятно, дети не все еще могут сказать, но чувствуют опасность! А мне приходили мысли в голову, что я должна зарабатывать пока могу, без денег я никто. Наученная опытом Вены и недружелюбностью родственников мужа, я продолжала упорно работать и старалась не обращать внимания на маленькие унижения или споры.
В Университете мы сделали удачный перевод с одной талантливой студенткой. Перевод с моим предисловием был напечатан в Университетской прессе. Это был первый успех. Последовали другие статьи и несколько стихов моего мужа.
Приближалось очередное Рождество, самый пышный праздник в Канаде. Устраивались вечера и банкеты. Нас, всех профессоров, пригласил к себе домой наш декан. Он только что отстроился после переезда из Англии и звал всех гостей в свою, хоть и небольшую, картинную галерею. Мы пили виски с маленькими закусками, разговаривали между собой. Было приятно встретить своих коллег в непринужденной обстановке, познакомиться с их женами. Среди картин в картинной галерее декана я увидела крохотный рисунок Хундертвассера, который он привез из Вены.
Мы также были приглашены на вечер в дом ректора Университета. У него дом был большой, а его жена приветливо встречала нас у входа, провожая затем в гостиную. Профессора с разных факультетов с женами сидели, стояли, пили алкогольные напитки, ели бутерброды. Играла рождественская музыка и продолжалось приятное общение с образованными, интеллектуальными людьми.
В будние дни наступали трудности. Мы плохо знали местный язык и их обычаи. Наши университетские дипломы были здесь недействительны и нужно было получать местный, национальный диплом, чтобы продолжать работу.
Мы приходили с преподавания и я не находила наших вещей, которые мы привезли с собой из Австрии. Исчез мамин подарок на свадьбу, кофейный сервиз, затем будильник, который играл «Дунайские волны»; самовар, который муж привез из России; предметы одежды. Всех детей принимали в детский сад при университете, а нам отказали, и приходилось нанимать частную няньку.
Наконец, муж сказал, что нужно уезжать, и я попросила его доработать до конца контракта и ехать, когда кончится учебный год сына, а он уже был близок к концу.  Иногда мы спорили об этом. Двадцать первого июня муж поехал в университет, я просила его остаться дома. Было жарко, беспокойно, волновался он, волновалась и я. Весь день его не было дома. Я звонила в Университет, но телефон молчал. К вечеру приехала полиция и сообщила, что мой муж найден мертвым с простреленной головой. В багажнике машины лежал пистолет и чек из магазина на его покупку, приобретенного в тот же день. Лежала записка, якобы от мужа, но это был не его почерк и явно не его стиль и манера письма.
Ко мне постоянно подходила соседка с украинской фамилией, которая часто рассказывала истории о женском теле с пикантными подробностями. Мне не нравились ее рассказы. Это ее семья убеждала нас переехать из Университетского дома во второй дом таун-хауз. Из-за переезда у нас с мужем возникли разногласия. Они знали, что я не хотела переезжать. Я убеждала мужа оставаться на одном и том же месте, пока не известно, сколько еще пробудем здесь. Но он прислушивался к другим людям. Отчасти я его понимала, так как я была иностранка и не все знала, а те люди были местными. Но он не разбирал, что у других, хоть и местных, могут быть корыстные или политические интересы.
При слове, что мой муж мертв, я упала в обморок и полицейский, кажется, успел подхватить меня. Они увезли меня в больницу. Дети спали в своей комнате.
Вернувшись домой, я нашла двери дома открытыми, а дети все также спали. Они были живы. Сидя в спальне детей, я думала, что вот мы теперь остались одни, дети без отца, которого сын очень любил. Что же я буду делать, без мужа, без работы, без дохода, как буду содержать детей в чужой стране?
Я вспоминала хорошие минуты в нашей жизни и корила себя за то, что не могла сделать больше для мужа; за то, что иногда отказывала ему, что иногда делала ему больно; что он ждал, может быть, большего от меня. Мы были из разных миров, разных стран, а это налагало много недопониманий.
Как  пусто и страшно тихо стало в доме! Эта пустота была ужасающей. Когда святой отец привез меня в похоронное бюро, где лежал муж, я не понимала зачем он находится здесь. Я хотела взять его за руку и поднять, я думала, что он встанет, но святой отец удержал меня.
Потом были похороны на католическом кладбище. Присутствовали все студенты мужа, они плакали. Здесь я заметила красавицу-брюнетку Сильвию, девушку действительно необыкновенной красоты. Она была стройная, небольшого роста и походила на статуэтку. Она училась в курсе Экарда, и преподавала немецкий язык в воскресной школе Института имени Гете. Мой сын учился в ее классе. Муж говорил, что она родом из Мюнхена, хотя мне казалось, что похожую на нее красавицу я встречала в Вене.
Эта красавица Сильвия стояла в аэропорту, когда прилетела уже после похорон мать Экарда с сестрой. Я старалась не плакать при людях, я боялась потерять сознание и контроль над собой. Но когда садился самолет, на котором прилетела свекровь, я не смогла сдержать себя и начала рыдать.
Сильвия была одета, как многие канадские девушки в жаркое время года, в коротенькие штанишки и спортивную майку. Она улыбнулась и поздоровалась с нами, в особенности, со святым отцом, который привез меня в аэропорт. Св. отец спросил ее, кого она встречает, и, кажется, она ответила, что встречает знакомых.
Мне было жутко видеть мать Экарда в этой обстановке. Я знала, что это она и ее второй сын настаивали на нашем отъезде в Канаду. Я помню, как меня убеждали несколько человек не ездить туда, а один профессор из Англии добирался до Вены, чтобы предупредить меня немедленно отправляться в ООН и устроиться там на работу. Но мать Экарда, и особенно его брат, довольно грубо разговаривали со мной и убеждали ехать. Я соглашалась, чтобы не разрушать семью.
Теперь мать Экарда предлагала мне переехать к ним в Линц. Я была в растерянности и на все ее предложения отвечала «Нет». Я знала, что углубление знаний английского языка как-то застопоривается, планы учиться на переводчика не осуществляются. Я не знала, как правильно сделать это, но знала одно, что через семью мужа я не смогу их реализовать. Мне нужно было самой искать выход из этого положения, но я еще не могла найти, этот правильный выход.
Я вспомнила наш последний бал в Университете. Я была одета в шикарное бальное длинное позолоченное платье из парчи, открытое на плечах и суженное в горле. Все смотрели на меня, а мне было смешно, потому что платье выглядело шикарным, но шила его я сама в Вене, а потому оно обошлось мне недорого. Тогда, на балу, меня предупреждали опять вернуться в Австрию, а я не понимала, что может случиться; я думала, что убивают людей на войне, а здесь нет войны. И мы никому не приносим вреда!
Теперь, оставшись одна, я думала, что только я сама смогу вырастить детей, а для этого надо получить диплом переводчика английского языка. Я написала в Университет Ватерлоо, знакомому профессору с просьбой принять меня в программу на звание Магистра. Это не была программа переводчиков, а лишь Славистика, но я боялась переезжать в совсем незнакомое место с маленькими детьми.
Этот профессор, с которым мы познакомились в Монреале на Ежегодном Съезде Университетских преподавателей, был из старого дореволюционного поколения благородных русских эмигрантов. Тогда я прочитала небольшой доклад на съезде, мне задавали вопросы. После доклада он подошел ко мне и вечером я с мужем в его компании пошла на ужин в университетский ресторан. Играл оркестр и мы танцевали.
Потом он пригласил нас к себе в гости, и мы ездили к нему в Ватерлоо. Он принял нас в своем большом доме и с гордостью показал саблю Лермонтова и другие редкости в своем кабинете. Теперь, отказавшись от переезда к матери Экарда, я решила общаться с людьми более близкими мне по профессии и планам, которые я строила на будущее в отношении своей профессии. Я была принята в Университет и мне предстоял переезд в Ватерлоо.
Но тут произошло неожиданное. Я пошла встречать детей после окончания учебных занятий. Войдя в школу, я не сразу смогла отыскать их классы. Я бродила по коридору и читала надписи на дверях. Мимо проходил мужчина с детьми, и я обратилась к ним с вопросом Его дети ответили мне, они также знали моих детей. Я тоже видела этих детей где-то, кажется, играющих в нашем комплексе. Отец добавил несколько слов и по его произношению я поняла, что он британец. “Are you British?” – спросила я. («Вы британец?») Он хотел знать, откуда я, поняв по моему акценту, что я иностранка. Мы возвращались домой, шли рядом и разговорились. Оказывается, он жил совсем недалеко от нас.
Через несколько дней мы встретились около дома. Он сказал, что ездит на работу в Университет, а детей оставляет дома с нянькой. Он был профессором естественных наук и слышал о смерти моего мужа. Он добавил, что тоже живет один с детьми, без жены, и иногда ему не с кем оставить детей. Я предложила ему последить иногда за его детьми, сказав: “I am sorry for you” («Мне жаль вас»). Я дала ему свой номер телефона и пригласила на чай. Я угостила детей и они пошли играть, а мы сидели в моей маленькой гостиной, пили чай и рассказывали каждый свою историю.   
По его словам, его жена приехала из Англии, когда он уже работал здесь, после окончания Университета. Они поженились, в Канаде родились их дети, как вдруг она сбежала от него с другим мужчиной, канадским хоккеистом. Он повторял, что ему было бы легче, если бы его жена умерла. На это я содрогнулась и ответила, что очень страшно увидеть вдруг молодого человека, мужа, лежащего в гробу. Не приведи господь никому; если бы мой муж ушел от меня к другой женщине, мне было бы легче, ведь дети иногда могли бы видеть отца. Не дай бог пережить такое горе! Я поняла, что мы должны помогать друг другу, чем сможем, в наших потерях и нашем одиночестве.
Рик, так звали его, стал приглашать меня по субботам в ресторан, он старался развлекать меня. Приходила нянька, мы укладывали детей спать и вечером уезжали в ресторан. Мы танцевали, болтали с его знакомыми, я старалась быть приветливой, улыбалась, но все для меня было непривычно, на душе была тоска от совсем нового образа жизни. Вокруг меня двигались, танцевали, сидели за столиками совсем новые люди, и мне было не по себе. Эти знакомые Рика с любопытством оглядывали меня, хотя мы все жили по-соседству. Они смотрели на меня, как на часть жизни своего друга и понимали, что у нас близкие отношения. Иногда в ресторане я встречала людей, которых я знала раньше, когда был жив муж, и мне было грустно. Мне совсем не хотелось посещать рестораны каждую субботу, оставлять детей с чужой нянькой. Я хотела оставаться дома и, приготовив ужин, сидеть с детьми и всей семьей смотреть телевизор или приглашать друзей. Но Рик очень старался развеселить меня, он был мил и добр ко мне.
Его дочь, Барби, часто плакала и просилась к матери, но Рик отказывал ей; говорил, что мать бросила их, и отводил дочь к няньке, baby-sitter. Мать часто звонила ему и умоляла отдать ей дочь, а сына оставить себе. Но он отвечал ей, раз она сбежала с другим мужчиной, то он ее не допустит к своим детям. Дочь, слыша эти переговоры, начинала плакать, а он ее ругал за это. Дочери явно не хватало материнской любви. Я понимала, что не смогу их любить, как своих детей, которых я обнимала и целовала, чтобы они не чувствовали безотцовщины. Но его дочь особенно тосковала. Когда я подходила к ней и называла ее по имени, она сначала боялась меня, но я начинала гладить ее по голове, обнимать ее и брата; они смотрели на меня своими невинными глазами, постепенно успокаивались и веселели. На короткое время я становилась в какой-то степени их мачехой. Я убеждала себя, что надо быть тактичной, вежливой, в меру ласковой и делить все пополам между детьми.
Но тут мои дети, вероятно, чувствовали что-то вроде ревности и страха потерять меня и жались ко мне. Я не могла игнорировать их чувств. Я ласкала и любила их больше но старалась не показывать этого при других детях. Ситуация была нелегкая, хотя дети были хорошо воспитаны и неплохо вели себя. Когда я разговаривала с его детьми, Рик внимательно и очень серьезно смотрел на нас. Он умолкал и думал о чем-то.
В их доме царил полный хаос: видно было, что здесь живет мужчина; одежда валялась на полу, был захламлен стол и в кухне стояла гора немытой посуды. Два раза в неделю к нему приходила служанка, но этого было недостаточно. Когда я заходила к нему, я убиралась в гостиной и кухне. В моем доме все было уютнее и чище, и они радовались, когда я приглашала их к себе.
Его жена, Синди, однажды позвонила и я первая ответила на ее звонок. На ее недружелюбный вопрос, кто я, я отвечала, что знакомая. Подошел Рик. По моему лицу он догадался, что я расстроена, и спросил, что Синди мне наговорила. Она разговаривала не очень вежливо, немного грубо. Она опять умоляла Рика отдать ей дочь, а та, услышав, что звонит мать. Начинала плакать и просилась к матери. Но Рик по-прежнему отказывал ей.
Одновременно он не хотел терять меня. Он приезжал из Университета и рассказывал, что все его коллеги находят, что он стал выглядеть лучше, аккуратнее и счастливее. Он сказал, что даже сбрил свою бороду, потому что она мне не нравилась. Он с удовольствием говорил теперь, что он не один, и у него есть подруга.
Однажды, уже зимой, он предложил поехать покататься на моей машине БМВ за город. Время было послеобеденное, и мы вышли из машины погулять. Мы прошли несколько шагов, и вдруг я поняла, что не понимаю, где я и где машина. Мела поземка, начало смеркаться, пошел мелкий снег. Вокруг стояли кусты, все опушенные снегом и безбрежная равнина, а моей бордовой БМВ не было видно. Я начала нервничать и крепко держала детей за руки. Я испугалась, что мы заблудились и не найдем дорогу обратно, что мы замерзнем здесь. Это был север, стояли морозы. Я не спускала глаз с Рика и не отклонялась от него и его детей. В последнюю минуту мы все-таки отыскали машину и вернулись в город. Когда я приехала домой, я вздохнула с облегчением и решила, что больше никуда не хочу ездить, ни ходить в ресторан, а сидеть дома с детьми, учиться, чтобы получить университетский диплом, и зарабатывать себе и своим детям на жизнь. Я понимала, что чужой человек не сможет чувствовать той же любви к моим детям, что и отец, и, вероятно, не сможет им дать того, что им необходимо.
Как-то приезжал к нам святой отец немецкого землячества и увидел нас с Риком и его детьми. Он спросил меня, была ли я знакома с Риком до смерти мужа, я ответила: «Нет». Он уехал, а я пожалела, что не подумала пригласить его в дом на чашку чая.
Мы с Риком пошли однажды на веселый бал “Knights of Columbus” («Рыцари Колумба»). Это было чисто английское развлечение, громко играл оркестр, все танцевали немного под градусом. Потом в более тесном кругу начали обсуждать отношения между мужчиной и женщиной. Одна молодая англичанка, немного шатаясь, подошла ко мне и стала расспрашивать: «Как Рик в постели?» Мне стало стыдно и, вероятно, я покраснела. Рик стоял рядом и ответил даме, что нельзя задавать таких вопросов, т.к. я не привыкла к ним.
Я заметила, что профессора, и вообще люди естественных и технических наук, “Science” отличаются от тех, кого называют филологами. Они более прозаичны, но точнее в ежедневной жизни, в них меньше романтики и меньше условностей.
Был день рождения дочери Рика. Я чувствовала себя не очень хорошо, но мы готовились отпраздновать этот день. Я прибралась в гостиной, сделав ее более праздничной, купила подарки. На день рождения пришла молодая тоненькая чернокожая женщина, кажется, baby-sitter, нянька Барби и Андрю. Она небрежно поздоровалась со мной, подошла к столу. Когда я хотела разрезать торт, она отняла у меня нож и сама стала разрезать и раздавать кусочки, показав тем самым, что она – хозяйка в этом доме.
Торт был шотландский – кекс из сухофруктов, не такой, какие бывают в Европе ко дню рождения, с кремом или взбитыми сливками и украшениями. Она разложила куски торта на бумажные тарелки, рядом положила пластиковые вилки, а сам стол был завален обертками от подарков, бумажками, коробками. Мне это казалось непривычным, как и ее манера поведения.
Я вспомнила вдруг как нас с мужем однажды приглашала французская пара на Рождество.
Стол у французов был празднично накрыт, как бывает в Европе, стояли приборы, вилки, ножи и много еды. Обед был организован в форме буфета: каждый сам подходил к столу и брал, что хотел, и садился не за стол, а где хотел. Но какая была милая и приятная атмосфера и я, хотя говорила всего лишь два слова по-французски, не чувствовала раздраженности или враждебности с их стороны. Я спрашивала об образовании во Франции, как школьном, так и университетском, и мне отвечали и объясняли терпеливо и вежливо. Потом я пригласила хозяйку с ее мужем, профессором французского языка, к нам на обед.

Теперь Рик сказал, что эта чернокожая женщина, которая пришла на день рождения Барби, спасла жизнь его сына. Я как-то привезла Андрю в его детский сад и довела его до двери. Дверь была открыта, и я видела, что он входил в нее. Я побежала к машине, уверенная, что он вошел и уже находится в здании. Мое внимание привлекла собака, которая лаяла и бросалась на меня. Оказывается, эта чернокожая женщина увидела сына Рика стоящим перед дверью, где он сильно простудился. И это она открыла дверь и привела его в детский сад. Я поняла, что завязываются какие-то неприятные истории, а мне было не до них.
Я убеждала себя в том, что все это мелочи и не стоит волноваться из-за них. Когда мы жили с мужем, мы без конца переживали, сможет ли он продолжать преподавать в Университете, или нам придется уезжать. Я нервничала и часто даже забывала в суматохе о праздниках и днях рождения. Иногда мы наталкивались на недружелюбное отношение и очень переживали, обсуждая эти происшествия дома. Наш круг общения был, в основном, с профессорами из Западной Европы, знакомых мужа и их жен. Это были люди мягкие, тактичные, они советовали нам, как правильно делать здесь, в новой обстановке. Мне в голову не приходило, что они обидят или унизят меня.
Я сказала Рику, что мне придется переехать в Ватерлоо учиться на магистра и немного преподавать.
Он ответил, что ему это не совсем приятно, и он не понимает женщин.  То они хотят чего-то, а как добьются своего, это им уже не нужно, они хотят чего-то другого. Я как-то говорила, что хорошо, когда мужчина и женщина имеют общего ребенка, общих детей. Мне неудобно было говорить, что мне нужно зарабатывать на себя и своих детей. Для этого я должна получить местный университетский диплом.
Я хотела бы иметь еще ребенка, но детей нужно хорошо содержать, а для этого нужны деньги.
Рик повторял, что совсем не понимает женщин. «Вот видишь, - говорил он, - сидит Барби, только что проснулась, сама не одета, не умыта, не причесана, а сидит и причесывает волосы своей кукле, одевает ее в бальные платья. Не понимает, что сначала себя должна привести в порядок, а уже потом куклу. Женщины очень отличаются от мужчин, начиная с кожи. У женщин кожа лоснится, а у мужчин она другая. И нет никакой логики».
Я поняла, что англичане более трезво смотрят на жизнь и более практичны. Еще я хотела знать, зачем им нужен фетус. (Fetus)
Мы ехали в Ватерлоо в холодный зимний день. Я чувствовала себя нехорошо, дети молчали. Мы с трудом нашли дом, в котором я сняла квартиру с помощью одного из профессоров. Хозяин пригласил нас к себе на чашку чая. Возвращался Рик на автобусе. Я попросила его узнать, сможет ли он перевестись на работу в местный университет. Ответ был уклончив.
После его отъезда мой сын сказал, что надо сообщить папе, где мы, иначе он нас не найдет. Эти слова, как бритвой, полоснули мне по сердцу! Я прижала к себе сына и ничего не могла сказать, я глотала слезы и только прошептала: «Папа умер, у нас нет больше папы!» Я целовала его и думала, какие умные дети; после стольких месяцев малыш все еще помнило папе и ждал его; он видел разницу между любовью отца и другого мужчины!
Дочь не приняли в Университетский детский сад, хотя я преподавала, и мне пришлось с трудом отыскивать няньку. Преподавание было вечером, и я еле нашла ее.  Но учеба и преподавание мне нравились, как нравилась библиотека, где я часами сидела за книгами. И сам город был неплохой, южный, с мягким климатом, более цивилизованный.
Культурной жизни в городе было не много, но зато было много церквей. Они заменили мне на время искусство. Церкви были разные – католические, протестантские. Лютеранские, баптистские, ортодоксальные. Я пробовала считать их – выходило около пятидесяти. Каждая церковь имела свое, особенно привлекательное лицо: Сант-Майкл была современная, типа «модерн», и я любила ее за ее священников. Они неторопливо, но торжественно и спокойно молились: “Peace be with you. Let us offer each other a sign of peace!” («Пусть будет с вами мир! Давайте предложим друг другу знак мира!») Было приятно протянуть руку соседу и сказать, глядя в глаза: “Peace be with you!” («Пусть будет с вами мир!») и крепко пожать друг другу руки.
Я часто заходила в St. Mary Church. (Церковь Св. Марии). Это была старая и красивая церковь. Направо от алтаря стояла статуя Девы Марии. Ее чистое, прекрасное своей простотой и благородством лицо было незабвенно. Голубое покрывало ниспадало с плеч и белые руки с тонкими пальцами были трогательно сложены на груди. Эта статуя стояла, как живая. Я входила в церковь, становилась на колени перед Девой Марией и смотрела ей в лицо. Мне казалось, что какая-то чудодейственная сила, все самое прекрасное, что было в этой женщине, передавалось мне по биотокам. Мое тело размягчалось, успокаивался мозг, в голове начинали формироваться ответы на волнующие меня вопросы.
Однажды меня пригласила с детьми в гости профессорская пара с немецкого отделения, которые были раньше знакомы с моим покойным мужем. Жена была очень красивая, стройная брюнетка с длинными волосами. Она показала мне свой дом и сад. Этот дом они купили в рассрочку и очень сомневались вначале, смогут ли выплатить все и жить в таком красивом доме. И вот теперь все было выплачено, и они были счастливы. Они дали мне несколько полезных советов и пригласили по средам вечером, когда они принимают знакомых, приезжать к ним. Я поблагодарила их, но, конечно, в будние дни я не могла ездить в гости – надо было заниматься детьми.
Главной фигурой на факультете был тот профессор, с которым мы познакомились в Монреале. Его все знали и все называли «Эди». Там, где он был, всегда стоял шум, велись споры, особенно о немецкой литературе. Он всех приглашал в гости в свой огромный дом в районе, где живут профессора. Дома он рассаживал гостей, раздавая рюмки и разливая спиртное, в котором я ничего не понимала. Потом добавлял: «А кто хочет кушать – идите на кухню и берите из холодильника, чего хотите». Мы предполагали, что он родом из ближайших родственников царской семьи. Говорил он без акцента на нескольких языках и был очарователен. Его происхождение осталось загадкой для меня.
Неприятности начались, когда хозяин дома попросту отказал нам с квартирой, объяснив свой отказ тем, что дети остаются часто одни. Я ответила, что дети никогда не оставались одни, но их нянькой служил молодой мальчик, который сдал экзамен на baby-sitter. Ему помогала его мать во время моего отсутствия.
Мне пришлось срочно искать новую квартиру, и я сняла около университета дорогой дом, town-house.
В Университете, увидев, что я осталась одна, сидя в кафетерии, мужчины рассказывали сальные анекдоты. Надо сказать, что на факультете было много выходцев из Восточной Европы. Часто собираясь в комнате отдыха, мы обсуждали наши проблемы. Один чех по имени Шуберт, интересовался мной и рассказывал, что у женщин часто вырастают животы. Я молча показала ему в сторону незамужних молодых девушек. Он понял быстро намек и навсегда отошел от меня.
Немного сложнее было с несколькими профессорами, хотя их обращение было тактичнее, без насилия и грубых намеков. Один из них предложил мне поехать на Новый год в Нью-Йорк, поработать над диссертацией. Я отказалась, но знала, что мой отказ не останется без плохих для меня последствий. Другой рассказывал, что ему нравятся беременные женщины и взгляд его надолго останавливался на некоторых из нас. Потом следовали анекдоты про «кареты с приподнятым задом», явно двусмысленного содержания.
После переезда ко мне в дом пришли правозащитники – местные женщины. Они спросили, почему я неожиданно переехала на новое место. Я ответила, что хозяин дома отказал мне. Правозащитники завели уголовное дело против хозяина, т.к. по их словам, он не имел права среди зимы выселять людей.
Вообще, мое впечатление от славян-эмигрантов таково, что они не знают местных законов, как и тот хозяин дома. Один из славян сказал мне: «К нам в Канаду (!) люди наехали и думают, что здесь деньги растут на деревьях!»
Я с мужем приехала в Канаду с большими деньгами и вещами, да и приехали мы по контракту на работу.
Другие славяне были добрее и приглашали нас к себе в гости. Однажды в каникулы мы были в гостях у одной хлебосольной семьи из Торонто. Их бабушка была старая петербуржанка. На прощанье они подарили моей дочери громадную куклу, больше самой дочери, и мы не знали, как ее нести.
Весной в почтовом ящике я нашла нарисованное от руки тело обнаженной женщины. Вероятно, художник смаковал свое художество и особенно ярко обрисовал типично женские части тела. Внизу стояла подпись: “Billy the kid” («Головорез Билли»). Я позвонила в полицейский участок и передала им это художество.
Рядом, по соседству со мной, снимал домик один профессор с семьей, приехавший, кажется, из Южной Африки. Вероятно, он знал мою национальность и смотрел на меня с ненавистью. Однажды, случайно открыв входную дверь, я натолкнулась на него, стоявшего перед дверью. Я прошла через дверь первая. Когда я проходила, он процедил мне, что сначала следует пропускать через дверь его, а уже потом проходить самой. Проезжая мимо меня на велосипеде, южно-африканец цедил сквозь свои подгнившие зубки неприличные фразы, но делал это так, чтобы никто, кроме меня, его не слыхал. Цедил о сексе он и моей шестилетней дочери, доводя ее до слез. А я жалела, что там, в Южной Африке негры не съели его, и думала: «Бог долго терпит, но метко бьет».
Я писала диссертацию на английском языке, а он у меня был далек до совершенства. Мой руководитель послал меня к одной старой даме, бывшему профессору английского языка, выпускнице Мичиганского Университета.
Она давно уже была на пенсии и жила одна в большом доме. Она скрупулезно объясняла мне ошибки и исправляла их, и сказала, что не возьмет с меня денег, но будет благодарна, если я упомяну ее имя в начале моей диссертации.
Конечно, я сделала это. Я принесла ей копию этой страницы; каково же было мое удивление, когда она сказала, что в университетской библиотеке стоит моя диссертация, но в ней нет этой страницы с благодарностью в ее адрес. Я срочно поехала в Университет, т.к. копии диссертаций должны быть одинакового формата, я сдавала их все сама. К моему удивлению, я увидела в библиотеке копию действительно без благодарности в адрес этого профессора. В копии моей диссертации эта страница с благодарностью присутствовала. Я уверила ее, что я обязательно сообщу об этом инциденте моему руководителю и секретарю факультета.
Летом ко мне в Ватерлоо прилетала из Граца любимая сестра Экарда. Я была занята диссертацией, но очень рада увидеть ее. Она была, в свою очередь, рада увидеть детей. Я показала ей университет, наш факультет, а потом пригласила ее в стейк-ресторан.

Весна в Ватерлоо очень красивая. Здесь повсюду цветут фруктовые деревья, и после длительной зимы не хочется сидеть дома. Я познакомилась со многими людьми по соседству. Видно было, что жизнь у большинства была довольно сложная, почти каждая вторая семья была неполной. Рядом, через несколько домов жила врач – чешка по национальности, Мария, с двумя детьми. Она готовилась к экзаменам на медицинском факультете, т.к. диплом других стран здесь не признавали. Экзамены, по ее словам, были трудные, их почти невозможно было сдать. Учитываются знания английского языка, т.к. с пациентом надо говорить на правильном английском языке, чтобы он мог все понять. Она дружила с врачом, кажется, итальянского происхождения, который тоже жил один. Позже я познакомилась с его женой, профессора нашего Университета. Она пригласила меня к себе в гости и с болью рассказывала, что ее муж увлекся чешкой и живет теперь отдельно от семьи.
За стеной моего дома жил знаменитый в тех краях художник, тоже профессор Университета с очень красивой дочерью. Я общалась с его дочерью, и она рассказала, что ее мать живет с ее братом отдельно от отца.
Наши дети дружили и играли все вместе, особенно после зимы. Посреди наших домов был построен плавательный бассейн. Своих детей одних я туда не пускала.
Однажды вечером, устав от диссертации, я вышла с детьми к плавательному бассейну. День выдался жаркий и я шла босиком в легком, открытом летнем платье. Я спускалась с лестницы, когда увидела полуспортивного типа машину со спущенной крышей. В машине сидел мужчина средних лет в очках с золотой оправой, и из-под его очков я заметила восхищенный взгляд и улыбку. Он смотрел прямо на меня и улыбался. Мне стало стыдно и я заспешила к бассейну, куда уже убежали мои дети. Мужчина вышел из машины и пошел к дому, перед которым я всегда парковала свой БМВ. Его дом был угловой, и я проезжала под его окнами.
Это был типичный преуспевающий интеллигент с величественной фигурой. И только глаза и взгляд из-под очков, полуиспуганный и несмелый вдруг свели меня с ума.
Вся эта волна чувств была слишком неожиданной. К этому времени я думала, что для меня уже все кончено, что до конца жизни я останусь одна с двумя детьми. Было трудно привыкнуть к этой мысли, но я была загружена занятиями и диссертацией. После Университета, когда дети приходили из школы, с ними нужно было заниматься, готовить уроки. Потом у дочери были уроки балета, а у сына – хоккей. В субботу дети ходили в Институт Гете для занятий немецким языком, а он был расположен в соседнем городе Киченер. Я также хотела начать заниматься французским языком вместе с детьми, но расписание занятий нам не подходило.
В середине этой занятости как-то неожиданно, в очень неподходящий момент вкралось это любовное чувство.
Он смотрел, улыбаясь, на меня из машины, а я не могла поднять от стыда глаз, и проходила мимо.
Однажды он вернулся домой с прицепом за своей машиной. Я стояла у входа – следила за играющими детьми.  Был тихий майский вечер. Солнце медленно садилось за верхушками деревьев. Трещали перелетающие с ветки на ветку птицы, дети играли в скакалки, и весь мир был окрашен в багряный цвет заходящего солнца. Вокруг нашего комплекса домов цвели нежно-розовым цветом фруктовые деревья – яблони, вишни, сливы.
Он спокойно вышел из своей открытой машины, и я вдруг покраснела, увидев его, и застыдилась. Он спокойно и кротко вышел из машины, блеснув на меня глазами из-под очков, потупился и тихо пошел к своему дому. Он шел, а я любовалась его спортивной фигурой в розовой полотняной рубашке и джинсах.
Неожиданно его дом опустел. Мальчики-подростки, жившие в его доме, которых я принимала за его сыновей, исчезли, исчез и он сам. Раньше эти мальчики ездили иногда на велосипедах около дома. Теперь шторы гостиной были закрыты, а газета, которую разносчик приносил ежедневно, пожелтела и видно было, что она пролежала перед закрытой дверью уже несколько дней. Мне стало тошно, мне хотелось увидеть его, найти случай и поговорить с ним, узнать его имя. Однажды я играла в прятки с детьми перед домом, а какая-то сила толкала меня снова и снова к дому моего прекрасного незнакомца. Я заметила, что его почтовый ящик был полон писем. Видно было, что почтальону стоило больших трудов засовывать новые – они свисали из ящика наружу. Я хотела узнать только одно – как его зовут и кто он. Он казался мне необыкновенным, и я думала, что и имя его должно быть самым необыкновенным. В голову ударила мысль – вытащить одно письмо и посмотреть его имя. Я долго ходила вокруг двери, не решаясь на такое «преступление». Наконец однажды, уже в сумерках, я не выдержала, и, замирая от страха и трясясь всем телом, я вытащила одно письмо, которое почти выпадало из почтового ящика. Кровь бросилась мне в лицо – его звали Дейвид! Я спешно пыталась засунуть письмо обратно в почтовый ящик, но оно не лезло обратно. Я испуганно оглядывалась по сторонам: не видит ли меня кто из соседей? Дейвид! Какое прекрасное имя! Да, именно это имя ему больше всего подходит! King David. (Король Давид!)
Я дрожала от нетерпения и очень хотела увидеть его! А в голове опять рождался план «второго преступления». Я посмотрела в телефонном справочнике его имя, я любовалась его именем, оно звучало для меня как музыка! И еще я узнала из телефонного справочника, что он адвокат, и тут же стоял номер телефона и адрес его работы. Я позвонила ему на работу, я хотела знать, почему его нет дома. Мне хотелось знать о нем все!
В трубке заговорил молодой женский голос, вероятно, секретарша, а я от волнения и неожиданности, и чувства вины за совершаемое не могла говорить; мой голос мне не повиновался. Я с трудом понимала, что говорит девушка: “Hello? This is the law office of David B…” – говорила девушка («Здравствуйте, это юридическая контора Дейвида Б…») Она назвала его имя так просто и так обыденно, как будто он самый простой и обыкновенный человек! От волнения у меня пересохло в горле, забилось сердце, мои губы мне не повиновались, а руки тряслись. Наконец, я прошептала: “David!..” Девушка помолчала, вероятно, она была озадачена непонятной фразой. Потом невозмутимым голосом повторила, вероятно, давно затверженные фразы: “David B. is out of town. He is on vacation. He will be back in two weeks, but his secretary is here. Do you want to contact her?” (Дейвида Б. сейчас нет в городе. Он в отпуске. Он вернется через две недели. Но его секретарь здесь. Вы хотите связаться с ней?»)
“Thank you very much!” – прошептала я и повесила трубку. («Спасибо большое!»)
Целых две недели! Это была мука! Надо было как-то убить время, свободное от диссертации. Я думала, что Дейвид должен будет начать работу в понедельник; значит, они вернутся в воскресенье вечером.
В это воскресенье я осталась дома, не хотелось никуда идти, а только ходить и смотреть на окна его дома и ждать появления его машины. Каждые полчаса я выбегала и смотрела, не едет ли он, но его все не было. Я измучилась, от волнения не могла ничего делать, не могла накормить детей, не могла толком понять, отчего они плачут.
А они ходили, как неприкаянные, им хотелось гулять и заниматься со мной и я старалась подавить в себе все мысли о Дейвиде, и не могла. Зажмурив глаза, под музыку я представляла его появляющимся в пыльной машине с открытой крышей, и что-то теплое прокатывалось внутри. Дети не понимали, что со мной и тормошили меня, спрашивали, слышу ли я их.
Вдруг я услыхала шум подъезжающей машины, я повернула голову – это был он, Дейвид! И губы мои расплылись в широчайшую улыбку! Он увидел меня и тоже расплылся в лице, но отвернулся на секунду и в следующую минуту его лицо было опять невозмутимо спокойно.  Он медленно открыл дверцу машины, вышел в запыленной спортивной рубашке, стесняясь, осмотрелся, блеснув глазами из-под очков в мою сторону, и потупился.
Потом что-то тихо сказал своему мальчику, они стали открывать багажник и доставать вещи. Мне так хотелось подойти к нему, сказать, что он, наверняка, очень устал с дороги, проголодался и что ему нужно сменить пыльную одежду, хотелось сказать что-то простое и теплое. Но я знала, что на это у меня не хватит смелости.
Потом в плавательном бассейне я разговорилась с его мальчиком, а позже познакомилась и с ним, выходя из плавательного бассейна.
Однажды мой сын купался в бассейне и надел на глаза водонепроницаемые очки, которые он натянул не только на глаза, но и на нос, и прыгнул в воду. Вероятно, ему стало не хватать воздуха и он, доплыв до середины бассейна, начал глотать воду и тонуть. Я стояла около бассейна и разговаривала с людьми. Вдруг я увидала, что сын открывает рот и уходит под воду. Что есть сил, я прыгнула в бассейн и, доплыв до него, стала толкать его к краю. Мы едва выбрались из бассейна и дошли до дома. Сын сел прямо на пол, он дрожал. Очки запотели в бассейне от дыхания. Я сделала ему теплый чай. Потом уложила в постель и целовала его, пока он не заснул.
Вскоре около бассейна, когда появился Дейвид, мы разговорились и я пригласила его к себе на обед. Он тронул меня своей несмелостью и стыдливостью, и я думала, глядя на него: «Господи! Каких только не бывает в жизни встреч!» В этом мужчине не было того, что так часто встречается в других – урвать от жизни больше, чем она дает, не было властности, а скорее несмелость и нежность.
Он пришел в жаркий летний день, обливаясь потом, и неловко замешкался в дверях, подавая мне коробку конфет. Он рассказал мне, что он не вдовец, как я думала, а разведенный, а мальчики, которые живут в его доме не его родные дети. Мы болтали, смеялись, рассказывали о себе.
Мы вышли на улицу и пошли в его дом – он показал моим детям черепаху, и мы решили выпустить ее на волю в протекающий рядом ручей. Черепаха не хотела ползти в воду. Дейвид погрустнел и все оглядывался по сторонам. Мне показалось, что он смотрел на окна одного дома и боялся чего-то.
Мы вернулись ко мне, я уложила детей спать и мы с Дейвидом вышли посидеть перед домом в сад. Мы сидели и глядели в небо на мерцающие звездочки, на загадочно плывущие куда-то облака. Трещали цикады, пряно пахло травой и цветами. Невдалеке разложили костер и вокруг него копошились люди. Мальчики бросали палку, а за палкой с лаем изо всех сил неслась собака. Она приносила палку обратно и мальчики ласкали собаку. Уже стояла яркая луна, шелестела листва под дуновеньем ветерка. В моей груди что-то клокотало, а Дейвид теребил очки, он улыбался, поворачивая свое лицо ко мне, глаза его блестели.
Вдруг я почувствовала, как потянул сквозняк, я оглянулась на нашу входную дверь и увидела, что в нее на цыпочках, как вор, входил мальчик лет двенадцати, живший в соседнем комплексе. Он направлялся к лестнице, ведущей на второй этаж, в спальни моих детей. Я похолодела от ужаса. А Дейвид потупил глаза – здесь была какая-то тайна! Увидев нас, сидящих перед домом около балконной двери, ведущей в сад, мальчик исчез, а я сидела и дрожала от ужаса, не в силах ни вымолвить ни одного слова, ни двинуться. Потом я поднялась наверх, дети спали, все было хорошо. Дейвид ушел к себе.
Мы часто встречались случайно перед домом, и я мучилась и боялась чего-то. Я хотела быть с ним, и не знала, как себя вести. Я была занята в Университете, мне нужно было защищать диссертацию, профессор делал много поправок, а сроки были сжатые.
Защищать диссертацию мне пришлось в самые последние сроки. К этому времени пришло подтверждение из Университета Торонто, что я зачислена в докторскую программу. Мой профессор не поддерживал этот выбор, он советовал мне поступить в Лондонский Университет на библиотечный факультет. В конечном итоге он оказался прав, но в то время, когда я раздумывала, какой сделать выбор, в голове звучали слова о том, что надо переехать в Торонто и быть после окончания Университета профессором, как мой покойный муж Экард. Эта фраза повторялась в голове много раз, пока она не закрепилась в моей голове. Я сказала Дейвиду, что я зачислена в программу Кандидатов Наук и переезжаю в Торонто. Дейвид погрустнел, просил меня не переезжать, остаться в Ватерлоо, но я не могла. Я знала, что сама должна зарабатывать на жизнь, а для этого должна иметь диплом. Я говорила, что Торонто расположен близко, и мы можем часто видеться. Он осунулся, стал реже бывать дома.
Начались сборы и упаковка вещей, опять приготовление к отъезду. Мои вещи и мебель увезли в Торонто. Мне пришлось на несколько дней остаться в Ватерлоо, защищать диплом в последний день перед отъездом, и я спросила Дейвида, можно ли пожить в его доме.
Как я любила его дом и его стены! Я думала, что в жизни все происходит не во время! И защита тезиса, и переезд, и сама встреча с Дейвидом! Вот еще одно расставанье, и не известно, что ждет впереди. Мы встретились случайно, и все срабатывается против нас; и эта встреча некстати, и эта любовь. Мне казалось, что я была бы так счастлива, если бы смогла навсегда остаться в этом по-мужски неприютном доме, который я бы согрела своим дыханьем!
Я прибралась в доме, принесла цветы и поставила их на обеденный стол. Я в последний раз посмотрела на Дейвида со страхом и любовью, чтобы подольше задержать в памяти его лицо глаза, его улыбку.
С тяжелым сердцем я переезжала в Торонто, я звонила и писала ему, но он не отвечал. Я писала отчаянные письма, но он молчал, а мне так хотелось увидеть его и услышать его голос! Я вспоминала, как однажды по радио передавали кантри-музыку из Нашвилля и как Дейвид с душой и любовью подпевалэти песни, и, улыбаясь, смотрел на меня.
Начались занятия, и я потонула в заботах о детях, в учебе и лишь по воскресеньям вздымалась тоска.
Иногда я видела на улице похожую машину и мне казалось, что водитель машины – Дейвид. От волнения я останавливалась, но не решалась подойти поближе, боясь ошибиться и разочароваться. На эту психологическую борьбу уходило много сил и очень отвлекало меня от занятий.
Еще долго воспоминания о любимом не покидали меня. Проходили месяцы в Университете, а где-нибудь на лекции или в библиотеке вдруг в памяти всплывало доброе, с трогательной улыбкой лицо Дейвида, его разговоры, его походка. Эти воспоминания переходили в мечты о будущей встрече; и мне казалось, что еще ничего не кончено, и будет еще счастье впереди. Но сейчас надо приобрести профессию, чтобы зарабатывать себе на жизнь и на детей. И я отгоняла эти мечты, грезы любви, потому что они мешали мне сосредоточиться на настоящем.
Перед Рождеством я с детьми пошла на концерт Рождественских песен. Университетский хор пел песни в старинном зале Харт-Хаус. Мы сидели и подпевали, кто как мог. Ярко сияла громадная елка, украшенная игрушками и электрическими фонариками; все залы и коридоры были празднично украшены. Мы пели рождественские песни, и всем было радостно, как в детстве; пили горячий сидр с корицей, шутили. Было просто и сердечно.
На каникулы мы поехали в Квебек. Я устала от защиты диссертации, не отдыхала летом; и этот семестр был нелегким. Поэтому на неделю между Рождеством и Новым годом я решила отдохнуть на свежем воздухе. Поездка была недорогой, организованной для студентов. В Торонто мы жили в общежитии для женатых студентов в самом центре города, где совсем не было снега.
Когда мы выехали на автобусе за город, я поразилась огромным сугробам; вокруг все было бело. В автобусе стояло веселье, он был студенческий. По дороге в Квебек автобус иногда делал остановки, а в провинции Квебек была долгая остановка возле знаменитой церкви Сент-Исташ, (St.Eustache) мимо которой никто не проезжал, не остановившись хотя бы на несколько минут. Когда мы приехали в Квебек-Сити, был вечер, и самый красивый и самый старый город Канады был освещен фонарями. Старые здания и узенькие улочки, напоминающие Европу, выглядели загадочно и торжественно. Мы остановились в отеле «Шератон», богатом и дорогом, но сейчас заполненном лишь беспечными студентами.
Рано утром полусонные лыжники спешили к автобусам, отвозившим их к горе Сэнт-Энн. Спешно укладывались лыжи и, уставшие от вчерашних вечеринок студенты, с наслаждением растягивались на мягких сиденьях автобуса. Автобус спешил по узким улочкам Квебек-Сити за город. Вставало морозное солнце, веселела дорога, ярко блестел снег и слепил глаза.
Гора Сэнт-Энн уже была полна народу. К обеду в столовой тянулась длинная очередь и, ожидая, мы весело читали французские названия блюд, стараясь отгадать их. Звучала прекрасная французская рождественская музыка, особенно одна, «Шантэ, шантэ Ноёль» очень нравилась мне. После поездки на автобусе и свежего, хрустящего, морозного воздуха еда казалась пищей богов. Потом мы вставали на лыжи, ехали, падали, смеялись и возвращались усталые, опять в столовую, но уже на второй этаж, в бар. В баре я была с детьми, т.к. в Квебеке позволено в места, где продается алкоголь, входить с несовершеннолетними, в отличие от английских провинций. В баре стояли мягкие стулья, пол был покрыт коврами, играла музыка. Мальчики-лыжники поглядывали на девушек-лыжниц, пили пиво, пересмеивались и танцевали в одних носках. Потом уже и танцевать не было места, и лыжники садились прямо на пол и весело смеялись. Мои дети тоже, хоть усталые, весело бегали между сидящими на полу, а лыжники угощали их шоколадками.
Мы встречали этот Новый год в отеле. Весь отель пел и танцевал до утра, а мне вдруг стало одиноко. Я разозлилась на детей, которые не слушались меня, бегали по номеру и прыгали на кровати. Я вдруг стала шлепать их ниже талии. Потом мне стало стыдно, и я почувствовала себя виноватой в том, что хлопаю их.
Утром мы возвращались в Торонто, мы уже были знакомы со всеми в автобусе, и я была самой старшей из них. На остановках мальчики предлагали нам кофе, шутили, обменивались номерами телефонов. Мы вернулись в Торонто, а на следующий день начинался новый семестр.
На нашем этаже семейного общежития жили семьи с детьми и бездетные семьи. Мое внимание привлекла семья с двумя детьми по соседству. Я спросила жену, сможет ли она иногда последить за моими детьми, т.е. поработать нянькой. Женщина была неприязненно, почти враждебно настроена против меня. Встречаясь в узком коридоре, эта соседка, “unfriendly neighbour” («недружелюбная соседка»), как я ее мысленно называла, угрюмо смотрела в мою сторону. Двери наших квартир не запирались днем, потому что дети выбегали в коридор поиграть с другими детьми после школы.
Преподавание и подготовка к преподаванию была серьезной, даже для первого курса, и я много готовилась под руководством очень красивого старшего преподавателя, женщины из дореволюционной эмиграции. Она пригласила меня к себе на обед. Ее квартира была обставлена старинной мебелью, и мне показалось, что она сама была знаменитого старинного русского рода.
Тем временем недружелюбная соседка по общежитию стала еще недружелюбнее, и я не понимала причину этого. Вечерами я не выпускала детей в коридор, чтобы избежать встреч с ней. Казалось, что при виде меня, у нее начинались истерики. Еще мне в голову приходила мысль, что я где-то встречала эту особу, но никак не могла вспомнить, где именно. Кажется, в том северном городе, где мы жили и работали с мужем. Однажды, проходя мимо ее открытой двери, я увидела, что она, оборачиваясь ко мне, резко мотнула головой в сторону своей спальни. Я поняла, что она показывает мне жестом зайти в ее спальню. Я быстро прошла мимо, мне вдруг почудилось, что она вовсе не женщина, а переодетый в женскую кофту и брюки мужчина: ее волосы были коротковатые, талия и тело слишком мужские, а лицо грубовато для женщины.
Ее муж, а мы часто встречались по дороге в Университет, завел разговор на тему “male”. В английском языке слова “male” и “mail” произносятся одинаково, однако, первое слово означает «мужчина», а второе – «почта». Я спросила его, что именно он имеет в виду, но добавила: все, что мне нужно у меня уже есть. Дорога в Университет проходила через церковный двор. Где сейчас, уже наступающей весной, цвели магнолии и сирень. А сама церковь стояла в глубине, высокая, с цветными, тонкой работы, стеклами.
Однажды одна из студенток кандидатской программы предложила мне принять участие в вечеринке “pyjama party” («вечеринка в пижамах») и предложила привести мою дочь в пижаме. Со мной случились нервные судороги. Я крепко держала детей за руки, мой голос нервно дрожал: «Мои дети не ходят на праздники или вечеринки в пижамах, в пижамах люди спят», - ответила я.
Мне показалось, что со мной стали холоднее обращаться на факультете. Несколько раз мне советовали перевестись на библиотечный факультет, там были востребованы люди со знанием иностранных языков. Но когда я начинала обдумывать этот шаг, мои мысли отвлеклись, в голове повторялись какие-то дьявольские идеи не ходить туда, до тех пор, пока я не отказывалась от этой идеи. Это было какое-то искушение дьявола.
Вскоре мне отказали в славянской программе, объяснив это тем, что я не добрала нескольких баллов. В этой программе оставались те, кто хуже меня, как мне казалось, знал изучаемый язык. Я была самая опытная в преподавании этого славянского языка, но не было в ней лиц моей национальности.
Летом одной религиозной группой организовывалась поездка в Нью-Йорк по случаю американской годовщины. Ехали, в основном, пенсионеры и студенты. В одной части автобуса сидели пенсионеры. Пенсионеры часто низко опускали головы под сиденье, и прикладывались к чему-то, кажется, к бутылкам. Потом поднимались, лица их краснели, и они становились веселее.
В другой части автобуса сидели люди помоложе, несколько эстонцев, латышей, люди европейского происхождения. Одна из женщин, американка, рассказывала историю Нью-Йорка и борьбу с индейцами-ирокезами. Она объясняла историю названий улиц города. Например, Wall-street (Уолл-стрит) названа потому, что там действительно была стена – ограда от индейцев. Нам это было интересно.
Мы подъехали к границе около Ниагара-фолс. Автобус вдруг остановился, позади нас остались знакомые нам канадские флаги. Впереди полоскались на ветру чужие, американские, и шеренга здоровенных людей. Вся грудь и талия этих людей были увешаны патронами; в руках они держали ружья, или пулеметы. Я испугалась, так как приняла их за партизан, герилья (guerilla), мои ноги и руки затряслись и я крепко схватила детей за руки. Соседи по автобусу уверили меня: «Не бойся, это полицейские-пограничники. Они американцы и проверяют документы». 
В Нью-Йорке можно было осмотреть Статую Свободы, (made in France) сделанную во Франции и Здание Организации Объединенных Наций. Мы останавливались около знаменитого парка, но войти туда я не решалась. Обратно мы ехали ночью и на рассвете подъехали к канадской границе. Вставало солнце, над Ниагарскими Водопадами поднимался густой туман; туман стоял и над полями, и кустами вокруг.
Начинали петь птицы и первые нежные лучи солнца озарили умытую росой чистую, зеленую землю. Видя спящую, но уже просыпающуюся землю в первых лучах восходящего солнца, росу и туман над равниной, я чувствовала, как в моей груди поднимается радость жизни и бытия.
Как прекрасна земля! И как прекрасна жизнь, несмотря на трагедии и трудности, которые кажутся неразрешимыми!
Heavenly peace! (Райский мир!) Я думала, что в Нью-Йорке я видела очень немного. Кажется, там есть знаменитый музей, Библиотека, и много красивых церквей. До следующего раза!
В Торонто я пошла в университетскую церковь и, встав на колени, молилась:
“Our Father, who art in Heaven
Hallowed be thy name…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Lead us not in the temptation,
But deliver us from evil”
(Отче наш, на небесах,… Да святится имя твое, - не вводи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…») 
В Библиотеке Университета я нашла объявление о том, что на Международное Радио требуются дикторы со знанием иностранных языков. Я написала туда, сделала репортаж о Музее в Торонто. Этот репортаж понравился, и меня пригласили на работу.
Итак, я переезжала в Монреаль. Обещана была неплохая зарплата, на которую я смогу содержать себя и детей.
Я размышляла, что, имея диплом Магистра в этом славянском языке, год преподавания в Торонтском Университете и в кандидатской программе, несколько опубликованных статей, я не так уж плохо подготовлена для работы на радио.
В Монреале начальница отдела пригласила меня к себе в гости. Она объяснила, что приступать к работе надо немедленно. А мне нужно было сначала устроить детей в школу, найти няньку, которая будет следить за детьми после школы; снять квартиру, найти врача, в случае, если заболеют дети.
Начальница настаивала на немедленном устройстве на работу, я кое-как оформила детей в школу, взяла первую попавшуюся няньку, и первую попавшуюся квартиру.
Один-два раза в неделю я должна была приходить на работу очень рано, и уезжать из дома, когда дети еще спали. Я не могла найти никого, кто бы мог будить детей и отводить их в школу, и мне было страшно за детей, их судьбу и жизнь.
Однажды тяжело заболела дочь, у нее поднялась температура. От жара запеклись губки. Она лежала и стонала, а мне надо было ехать на работу. С болью в сердце я оставила ее одну. На работе я рассказала, что дочь, а ей было семь лет, осталась дома одна с высокой температурой. Начальница очень жалела меня и дочь, а потом сказала: «Идите, продолжайте работать; пора в студию!»
Она не предложила мне вернуться домой к дочери! Несколько дней я оставляла ее больную, одну, а самой нужно было ехать на работу.
Наконец, все успокоилось, и началась более или менее нормальная жизнь. Эта работа переводчицы и радиожурналиста была для меня новой, но не трудной. Я бежала в newsroom, за новостями с телетайпа на английском и французском языках и переводила их на славянский язык. Затем мы передавали их по радио. Кроме того, мы готовили короткие репортажи о жизни в Канаде. Отдел был довольно большой и включал почти все языки Европы. Наша начальница рассказывала, что она никогда не была в России, но говорила хорошо на этом языке, хоть и с небольшим акцентом. Никто не исправлял ее выражений  и подборки слов, несколько иных, чем это принято в наше время. Было приятно слушать немного старомодные фразы и произношение.
Работали здесь, в основном, выходцы из Восточной Европы, и мы старались дружить и помогать друг другу.
Началось другое – меня старались познакомить с каким-либо мужчиной, тоже из Восточной Европы. Я отказывалась, я очень уставала, хотела работать, а вечером заниматься детьми; они росли, надо было ежедневно следить за приготовлением уроков, за хозяйством. Сын продолжал заниматься хоккеем, его тренировал бывший игрок команды «Монреаль» Канадьен. Мне нужно было срочно заняться французским языком. Дочь занималась в Grand Ballet Canadienne (в труппе балета «Канадский балет»).
Сил для новых дел не хватало, а мне предлагали общаться с малознакомым мужчиной. Мне ничего от них не было нужно, поэтому дело не шло.
В нашей группе работал один способный мужчина, ему часто хотелось беседовать со мной. Он закатывал глаза от умиления, делал комплименты. Был он речист и в работе, и в частной жизни. В бюро он показывал свои мужские способности и все восхищались им; рассказывал анекдоты, как он их называл, «сексуальные», и все умирали со смеху. Потом он начал говорить мне: «Маргарет, давай поженимся и уедем в Австрию!» Я отвечала негативно, я знала, что он понятия не имеет о жизни в этой стране. Он несколько раз пытался уговаривать меня, но безуспешно.
Теперь, с какой силой меня хвалили за мои репортажи, с такой же стали критиковать, хоть и мягко, за то, что я забыла этот славянский язык и делаю ошибки.
Кончилось тем, что через несколько месяцев я потеряла эту работу. К этому времени у меня уже были канадские и австрийские гражданства.
Меня опять приняли в Университет в программу на звание кандидата наук. Когда же я хотела узнать о программе переводчиков, со мной невежливо разговаривали случайно встретившиеся перед факультетом люди.
Дальше войти на факультет переводчиков и спросить о возможности учебы и получения диплома переводчика я не решалась.
Я с упоением занималась на курсах французского языка. Я любила французский язык и культуру, и сдала экзамен, хотя преподаватель подчеркивал, что программа довольно трудная и не все ее одолевают.
В последний день занятий мы устроили банкет, а потом договорились встретиться в Старом Монреале, во французском ресторанчике. Это был приятно проведенный вечер, все студенты были, в основном, молодые. Один парень рассказывал, что он встречался с девушкой. Она жила по соседству и ее отец обвинил этого парня, в изнасиловании своей дочери. Он поймал парня и запер его в своем доме до выяснения, не опозорил ли он ее честь. Несколько дней этот парень сидел запертый, пока выяснялись все обстоятельства. Грустно качая головой, он говорил, что у итальянцев в отношениях между молодыми людьми до свадьбы очень строгие правила. Он рассказал о своей печали, а потом каждый поведал о своих встречах, о своем опыте, и мы жалели друг друга.
Мы расстались друзьями, и, встречаясь в городе уже после курса, с теплом вспоминали нашу учебу.
Мне предстояло вновь браться кандидатскую диссертацию уже в другом, местном Университете. Мне предложили хорошее положение младшего преподавателя-почасовика одновременно с учебой.
Затем я перешла на библиотечный факультет этого Университета. Мы учились и работали, и это давало нам опыт и финансовую поддержку.
Еще, учась на славянском отделении, у меня вдруг была снята большая сумма денег. Мне пришлось долго выяснять обстоятельства этого исчезновения, пока мне не была возвращена вся сумма.
Через некоторое время мою машину начали атаковать штрафники. Я ставила ее, как обычно, в привычном месте; придя утром, я обнаруживала, что моя машина передвинута и на нее наложен штраф за неправильную стоянку. В моей голове зазвучали идеи о том, что я должна оставить машину у бензоколонки, где я ее обычно заправляла, и бежать. Эта дьявольская идея, которая сначала показалась мне невероятно абсурдной, повторялась в моей голове снова и снова, пока я не стала воспринимать ее, как единственно правильную. Продолжали приходить штрафы за стоянку, а в голове вновь и вновь звучали слова о том, что я из плохой нации, и таким, как мне, можно ездить и на автобусе.
Я оставила машину у бензоколонки и стала ездить на автобусе.
Потом в голове появились идеи посмотреть, что случилось с моей машиной. Еще издалека я увидела ее и очень обрадовалась; ездить по городу на автобусе с детьми было неудобно. Я ринулась к машине через дорогу, полная надежд вернуть ее, и вдруг остановилась, как вкопанная: шагах в десяти от меня стояла та самая женщина, Жанетте, наша бывшая соседка в северном городке Канады. Она злобно смотрела на меня, слегка отрицательно качнула головой, перебирая пальцами. На меня вдруг нашел паралич, дыхание стало тяжелым, и я не смогла двигаться в сторону моей машины. В голове звучали дьявольские слова: «Иди домой и забудь о машине!» Так повторялось несколько раз, и я покорно, как во сне, поплелась обратно домой, не дойдя до своей машины буквально пять-шесть шагов. Я вернулась домой, убитая от горя, и слегла. Я с трудом передвигалась по квартире и едва смогла заниматься с детьми.
Трудно и больно вспоминать об этих эпизодах. Ведь обычно вдовам и сиротам принято помогать, или хотя бы не обижать, не отнимать последнее.
Перед Новым годом мы с детьми решили поехать на одну неделю во Флориду. Поездка была недорогая, организованная для студентов вне сезона.
В конце декабря в Монреале начинаются снежные метели, и весь город заносит снегом так, что невозможно ездить на машинах или просто открыть входную дверь дома. Прекращаются занятия в школах, по радио и телевидению периодически передаются рекомендации выходить на улицу лишь в экстренных случаях. Монреаль становится похож на вымерший, снежный город; на улицах не видно ни людей, ни машин. Припаркованные вдоль дорог машины, утопают в снегу выше крыш; снег лежит на тротуарах и на проезжей части улиц, и все сливается в один длинный сугроб высотой метра в два. Невозможно отличить, где кончается тротуар, а где начинается проезжая часть улицы, и где стоят засыпанные выше крыш автомашины. Сквозь метровые сугробы пробивались лишь автобусы. В городе устанавливалась необычная, какая-то музыкальная, звенящая леденцами тишина. Слышен был лишь шум и звяканье снегоочистительных машин высотой в двухэтажный дом, да громадных грузовиков со снегом. Некоторые предприимчивые, хитрые на выдумки люди пробирались до центра города на лыжах.
Голые ветки деревьев тяжелели от снега и опускались до земли. От ветра и падающего снега качались уличные фонари и гудели обвисшие и отяжелевшие провода. В конусе света, падающего на землю от фонарей, кружились в медленном вальсе белые снежинки; они искрились и переливались волшебным светом, и весь город был похож на ослепительно-белое сказочное хрустальное царство – и дома, и деревья, и люди – все было светящееся, бело-хрустальное.
Воздух стоял снежный, морозный, чистый, как родниковая вода, которым было легко дышать. Такой воздух бывает высоко в горах Альп на лыжных курортах. Всем нравилась эта пора года, и люди веселели; а по радио объявляли, что каждая такая метель стоит городу свыше двух миллионов долларов.
В такой день мы должны были вылетать из Монреаля во Флориду. Нас подобрал из дома туристический автобус, весь облепленный снегом. Он с трудом добрался до аэропорта, а по радио неслась популярная квебенская песня: “Mon pays, c’est la neige”. («Моя страна вся в снегу»), и всем в автобусе было весело.
Мы вылетали с большим опозданием, пережидая окончание метели, и встретили Новый год в самолете. Вдруг понеслись радостные крики и песня “Felic Novidad, prosperos annos felicitas” («Счастливого Нового года, желаем процветания в Новом году!»)

Когда мы прилетели во Флориду, была солнечная погода, около +20°, а мы были одеты, как на Северном полюсе. Мы ехали из аэропорта в гостиницу, вдоль дороги плескался теплый океан и цвели апельсиновые плантации, пальмы и яркие южные цветы, порхали попугаи.
Все было так необычно, как будто мы неожиданно попали в райские кущи, которые всем нам хорошо знакомы по детским картинкам-иллюстрациям к Библии и рассказам об Адаме и Еве. Не верилось, что все это наяву.
Наш отель стоял на самом берегу океана, фойе было украшено яркими, аляповатыми новогодними декорациями и искусственной елкой. А сам отель окружен пальмами, кактусами и южными цветами. Весь день мы проводили на пляже, хотя купаться было холодновато. Люди сидели в шезлонгах, бродили по пляжу и радовались солнцу. Пляж был шикарный, а песок чистый, как сахар. Волны с рокотом катились на берег, на их гребнях стояла белая пена. Докатившись до берега, волна медленно утихала, оседая в песок у наших ног. Вода изумрудного цвета была прозрачная, и далеко-далеко было видно желтое, песочное дно. А вдалеке, в воде стояли воткнутые деревянные шесты и на них сидели громадные пеликаны и фламинго. Раскрыв свои розовые клювы, они кричали и махали крыльями. Над океаном с криком носились большие чайки.
Вечером мы гуляли по пляжу, наблюдая закат солнца. Оно быстро садилось где-то далеко за горизонтом. Небо было оранжево-голубое, стояла тишина и слышен был лишь всплеск волн, да тихие голоса людей. Они ходили вдоль берега по колено в воде и собирали выброшенные на берег ракушки. Из припаркованных машин доносилась музыка. Под дуновеньем ветерка шелестели листья пальм, пряно пахло южными цветами.
К ночи океан утих, не слышно было криков чаек. Светила луна, она струилась серебряной дорожкой в волнах океана. Здесь луна была иная, чем в наших Северных широтах, а в изумрудных волнах океана ярко отражались южные звезды. Мы сидели, обнявшись на еще не остывшем песке. Волны нежно плескались и оседали, шипя, у наших ног. Было тихо-тихо. Мимо мелькали тени людей и ветерок доносил ночные запахи цветов. Изредка были слышны голоса людей и прекрасный женский голос нежно пел: «Бэ самэ мучо…»
Обнявшись, мы сидели с детьми на песке, и на нас нашло умиротворение, как будто мы попали в рай. Мы притихли и смотрели в это бездонное, необъятное, усыпанное миллиардами звезд, небо Флориды и Мексиканского залива.
Над нами стоял вечный, бездонный небосвод, а вокруг, переливаясь и серебрясь, мерцали миллиарды южных звезд. От края и до края, куда ни глянь, был виден лишь безбрежный океан, и где-то далеко-далеко он сливался с небом. Бездна океана сливалась с бездной неба. Так мерцали звезды миллионы лет назад, будут еще мерцать миллионы лет; а мы в этом мире лишь маленькие, мимолетные крупинки, капельки воды в безбрежном, вечном океане жизни.
Когда мы учились, в коридорах Университета и комнате отдыха возникали политические дискуссии о «плохих» и «хороших» национальностях. Вдруг начинали спрашивать, кто здесь «русский». Канадцы польского и украинского происхождения тыкали сзади меня пальцем, думая, что я не замечаю этого. Спрашивали, где живет моя мать, а детей – какая их национальность; почему я не прихожу по субботам вечером танцевать в Университетский клуб. Им это не нравилось. В моей голове постепенно укрепилась мысль, что мы – из «плохой национальности», т.е. комплекс неполноценности, “inferiority complex”.
Окончив Университет, и получив звание Магистра Библиотечных Наук, а это был мой второй Магистр, мне предложили переехать в столицу этой страны на работу в Национальную Библиотеку. Я боялась переезда, боялась все менять снова и снова, особенно в жизни детей.
Я искала работу в Монреале, но мои квалификации требовались в столице. Я решила вернуться в Австрию, как мне постоянно советовали; это было бы лучше, по крайней мере, для детей, ведь на родине даже стены помогают.
В голове постоянно звучала дьявольская мысль – «мессаж». «Уходи, а не то случится с сыном, как с отцом. Оставь все вещи в квартире и возьми только несколько, самых необходимых».
Мы вернулись в Австрию, и я обдумывала, где нам лучше остаться в Вене или вернуться в Грац, на родину сына. В голове вновь и вновь повторялась мысль: «Лучше в Вене, здесь легче устроиться на работу в международные организации. Со знанием английского и французского языков и дипломом Магистра это будет не так трудно сделать».
Я устроила детей в школу, сняла garcsoniere – крохотную квартиру в тихом, зеленом квартале. Работа была не трудная – обычная, к которой я была натренирована и в учебе, и на практике.
Некоторые мужчины на работе, с которыми я не была знакома, пристально следили за мной в проходных и коридорах. Одна дама, одетая в национальную немецкую одежду, посоветовала мне использовать в борьбе за жизнь свою грудь молодецкую. Я поняла это замечание как двусмысленность.
Моя начальница как-то раз послала меня в другое отделение. Идя по коридору, я слышала крики, относящиеся, по-видимому, ко мне. В кабинете стоял очень высокий мужчина. Он стоял в тени и лица его я не разглядела. Указав на мужчину, женщина, сидевшая за столом, сказала, что этому мужчине требуется помощь. Она говорила неясно, но смысл был понятен: он, как мужчина, нуждается в женском внимании. Мужчина стоял в стороне и молчал, лица его я по-прежнему не видела. Я тоже молчала, я не знала, как и в чем можно помочь незнакомому мужчине на работе, а моя работа заключалась в библиотечном деле. Я стояла и мялась, переступая с ноги на ногу; становилось неловко. Наконец, незнакомая женщина сказала, что я могу идти, и я ушла.
В следующий раз, проходя по коридору организации, я услыхала рядом с собой грубый мужской голос:
«Проститутка!» Я не поняла, к кому относится эта фраза; я работала в библиотеке, у меня университетское образование, так что в эту категорию я явно не подходящий человек.
В моем доме стали пропадать вещи – предметы одежды, те, что мы привезли из Канады. У детей отнимали деньги и завтраки.
Дочери на улице по дороге в школу, толстые незнакомые тети молча показывали, как раздеваться перед мужчинами, как легко смотреть на сексуальные отношения. Иногда ей кричали «Проститутка!», а девочка шла в школу, ей было тринадцать лет.
“Girls, you are bad!” («Девочки, вы плохие!») – крикнул один здоровяк. Девочки стояли у классной доски и решали арифметические задачки. Моя дочь объясняла задачки по-английски, а другие девочки учились во французской школе, и объясняли задачки по-французски. Этот здоровяк-мужчина вложил столько звуковой силы в слово “bad” (плохой), что у меня заболели ушные перепонки! Девочки растерялись и испуганно смотрели по сторонам. Я поняла, что люди “comme il faut” (с правильным поведением) здесь не нужны; видимо, неправильные или плохие люди приносят больше дохода.
Потом мне сказали, что мой контракт не продлен.
В следующий раз меня пригласили на работу в библиотеку медицинского профиля, которая была расположена в здании известного венского психоаналитика. С работой медицинского библиотекаря я была знакома – я сдала экзамены по этому предмету в Университете.
Опять начались косвенные рассказы и вздохи начальника-славянина. Он не говорил по-английски, хотя вся библиотека состояла из медицинских журналов на английском языке, по которым я уже прошла практику в англоязычном Университете. Сложной техники, не известной мне, здесь не было, а то, что было, считалось старомодным.
Опять начались намеки на телесную близость, и я поняла, что без этого не будет работы. Когда ко мне на работу приезжала дочь, начальник хватал ее за щеки и уши, что ей явно не нравилось.
“Sie sind die Russen” («Они – русские») кричал он на ломаном немецком языке, кивая в нашу сторону и обращаясь к присутствующим. А мы с дочерью говорили между собой по-английски, и у нас было канадское гражданство, а у дочери еще австрийское.
Он приказал мне с дочерью ехать в Венгрию во время ее весенних каникул. Зачем туда ехать и что делать, он не сказал. Я поняла, что, если он направляет меня по работе, то должен дать адрес библиотеки, документировать поездку, оплатить проезд. Дочери было всего тринадцать лет, так что никто не мог эксплуатировать ее труд. Для поездки в эту страну гражданам Канады или Австрии требовалась виза, а это тоже дополнительные расходы и несколько дней хождения по очередям.
Конечно, мы никуда не ездили, но когда начальник спросил: «Вы ездили в Венгрию?» Я ответила «Да». «Нет, вы не ездили в Венгрию!» - крикнул он. «Нет, я не ездила», - ответила я.
На международном конгрессе, когда требовалось перевести с английского языка, просили переводить меня; видимо, начальник со своим славянским образованием этого языка не знал. Он называл меня своей секретаршей, хотя у меня было три университетских диплома. Я потеряла и эту работу. Мне дали подписать заранее приготовленную бумагу о том, что я добровольно увольняюсь с работы. Я отказывалась подписывать ее, но несколько человек так давили на меня, что я не выдержала и подписала ее. В последний день начальник ожидал, что я буду упрашивать его оставить меня, но я молчала. Я кончила работу и ушла.
Я знала, что не стану предлагаться ему сексуально, ни втягивать в это мою дочь. Так разговаривать и унижать могут только нечистоплотные на руку люди.
Выяснилось, что мне даже не предлагается пособие по безработице, потому что в бумаге напечатано, что я добровольно ухожу с работы.
В это время увезли прямо из школы моего сына в неизвестном направлении. Несколько дней я не знала, где сын. Наконец, мне сказали, что он улетел в Канаду. Мои нервы не выдержали такого напряжения.
Теперь мне казалось, что зря мы уехали из Канады; что работать там интереснее; умнее и культурнее были люди, с которыми я работала и училась. Может быть, стоило каким-то образом игнорировать дискриминационные оскорбления о плохой национальности, воровство из квартир, сексуальные домогательства. Но пока была работа, сохранялась семья.
Теперь и мою дочь забрал брат покойного мужа, и я не сопротивлялась, у меня кончались деньги, и я в Австрии оказалась без австрийского гражданства, а лишь как гражданка Канады.
Я питалась раз в день геркулесом с водой, а крохотную пенсию по вдовству из Канады я тратила на оплату квартиры и коммунальных услуг.
Я проводила много часов в Национальной Библиотеке, перечитывая книги по библиотековедению на английском языке и автоматике-информатике.
Я все-таки решилась уехать из Австрии, хотя решение было очень трудным. Рассчитывая, что у меня не будет достаточно денег без работы, и что я все равно потеряю квартиру, я решила уехать туда, где можно будет, по крайней мере, работать, и содержать себя и детей.
Я вернулась в Канаду через Нью-Йорк, я нашла временную работу в библиотеке и она мне нравилась. Многие на моей работе знали, что мне стоило оставить купленную и уже обжитую квартиру в Вене, где я старалась создать уют для оставшихся членов моей семьи. Но как только была выплачена квартира и обставлена мебелью, я потеряла работу, а значит и возможность оплачивать все расходы на нее.
Когда я прилетела в Канаду, я попала на прием и жадно поглощала сладости, как будто никогда их не видала. Люди с удивлением смотрели на меня, а мне стало стыдно от того, что я веду себя так нецивилизованно.
Моя привезенная из Вены одежда, висела на мне, как на вешалке, и я ходила, шатаясь от голода; у меня не было достаточно медицинского обслуживания.
На работе ко мне отнеслись неплохо, и я старалась оставаться после работы, чтобы делать больше, чем полагается по норме.
Я подала заявление о приеме в программу Кандидата Наук в местный Университет. Мое заветное желание было сдать экзамены на ученое звание и преподавать в Университете. У меня уже было несколько публикаций и я готова была свернуть горы, чтобы получить заветную степень.
Руководителем славянской секции оказался знакомый профессор. Меня пригласила зайти в Университет его секретарша. Но когда я пришла, этот профессор не советовал поступать в программу. Я была в растерянности. Он дал мне самую низшую степень: если в предыдущей программе я числилась младшим научным сотрудником, то теперь я была лишь студенткой в кандидатской программе. К этому времени я уже имела, кроме Магистра Славянских Языков, еще и Магистр Библиотечных Наук.
Я преподавала, работала для профессоров Университета в качестве дипломированного библиотечного работника с очень небольшой оплатой.
Я вновь увидала сына, по которому очень тосковала. Всю ночь я ехала на автобусе в Торонто. Я приехала рано утром и встретила на вокзале тех, кто увозил сына из Австрии без моего разрешения. В свой дом они меня не пригласили. К удивлению, я увидела здесь и мою дочь. Я неожиданно расплакалась; я стояла и рыдала оттого, что мы не смогли выжить на их родине и на родине их отца; что нашими жизнями распоряжаются посторонние люди; что здесь я не смогу пока что содержать дочь на свою зарплату и привести ее в крошечную съемную квартиру в столице Канады. Я жила теперь не так, как раньше, а намного беднее. Сквозь рыданья я сказала дочери, чтобы она вернулась в Вену, и, если сможет, содержала квартиру, которую я купила и в которой у нее была комната. Я сказала, что счастлива видеть их, но пусть пока возвращаются туда, где сейчас живут, я не смогу взять к себе никого из них.
Вернувшись в столицу Канады, я окунулась в докторскую программу, в преподавание, в изучение французского языка. Я не видала ничего, кроме библиотеки и факультета. Еще я купила абонемент в оперу, и это было моим  единственным развлечением.
Вдруг меня стал награждать вниманием наш профессор, которого я знала уже много лет. Он предложил придти ко мне на квартиру и настроить компьютер. Я вежливо ответила, что у меня нет компьютера и что моя квартира состоит из очень маленькой комнатки. Он знал, что я живу в очень стесненных обстоятельствах; из его намеков я поняла, что ему хотелось бы поближе познакомиться с моими детьми. Я догадалась, что мои дети им нужны для каких-то политических операций, а это шло вразрез с моими интересами. Кроме того, те условия, в которых я жила, детям были вредны для здоровья.
Однажды нас пригласили вместе со студентами первого и второго курса в посольство на просмотр нового фильма. Я пришла со знакомой, которую знала много лет в Ватерлоо. Первому, встретившему нас человеку в посольстве, она заявила: «Она», - пальцем указывая на меня, - «не хочет спать с профессором Д.» И назвала имя профессора, который предлагал мне устроить компьютер в моей квартире.
Такой прямолинейный разговор с незнакомым мужчиной в посольстве на такую, если не щекотливую тему, стал неожиданностью для меня. Я не переставала удивляться!
 Тем временем моя диссертация была готова. Она включала историческую лингвистику на трех языках, предмет, довольно трудный, по которому здесь не было специалистов.
Молодой славянин из другой секции, подойдя ко мне и указывая на меня, произнес: «Она – плохой национальности, а ее дети – русские!» Сам себя он называл канадцем, хотя его этническое происхождение мало, чем отличалось от моего. Женщина, приехавшая с семьей из Москвы и ранее представлявшаяся, как еврейка, теперь называла себя австрийкой, а меня – русской.
Настроение было весьма политическое. Когда указывают на «плохую национальность», подразумевают, что этот человек менее развит, с меньшей культурой и меньшим развитием мозга. Это было опасно. Так часто говорят о гражданах из Восточной Европы. Когда я ездила в Торонто, чтобы вновь увидеть сына, за мной следовали те самые славяне, родившиеся на 100-200 км западнее моего места рождения. Спрятавшись, они следили за мной, а один поляк-мужчина надел на себя живот и выглядел беременной женщиной. После этого мои встречи с сыном прекратились.
Все это было опасно, в особенности, для членов семьи, несмотря на то, что моя диссертация была окончена. Я боялась, что они втянут в свои политические разногласия моих детей и погубят их. Польский профессор открыто говорил, что он будет преподавать вместо меня, а его жена будет работать библиотекарем в русской секции, а для меня нет места.
Я решила вернуться в Австрию, в Вену. Я остановилась в недорогой гостинице, чтобы узнать, смогу ли я получить обратно мою квартиру и, возможно, устроиться на работу.
На просьбу вернуть квартиру мне ответили отказом, произнося мою национальность. Устроиться на работу я тоже не смогла, как и увидеться с дочерью, которая, по моим расчетам, находилась в Вене.
Я жила лишь на крохотную пенсию по вдовству, хотя мой муж был австриец по национальности, как и мои дети, и у меня были такие же права, как и у австрийцев. Но мне не было места в Австрии.
Однажды на такси в нашу гостиницу приехала маленькая брюнетка. Она рассказывала, что приехала сюда из Еврейского центра. Она внесла в комнату большой досчатый рундук, потом пошла в ванну. Она разделась догола и начала брить все волосы, какие растут на теле человека, наголо сбрив все волосы на голове; спускаясь все ниже и ниже до самых кончиков пальцев на ногах. Затем она надела совершенно прозрачное платье прямо на голое тело и начала бегать по всем этажам, выкрикивая и поводя своим телом ниже талии: «Надо еба…!» (“f…”)
Становилось неприлично и гадко, а женщины-хорватки, жившие в гостинице, улыбались и таращили глаза, шепотом указывая на кричащую. Через некоторое время бритая, полуголая женщина сообщила, что уезжает в Нью-Йорк…
Я проводила много часов в библиотеке, чтобы не забыть библиотечное дело и английский язык. Я посещала лекции в Университете по французскому языку и юристике.
Иногда в гостиницу заходили женщины, они грубо и жестоко говорили, что меня надо прогнать и забрать все мо вещи, которые у меня есть, называя меня «плохой национальностью».
Наконец, пришел штраф за «пребывание в Австрии». Оплатив его, я не в состоянии была бы содержать себя и свое место в гостинице. Разговоры с полицией о том, что я уже была гражданкой Австрии, не помогли. Полиция была неумолима. Когда я ходила по улице, мне слышался дьявольский шепот: «Нам нужны только деньги и больше ничего». Это было искушение дьявола, вводящего человека в грехопадение и нарушение существующего закона.
Я решилась уехать на свою старую родину, на которой я не была более тридцати лет.
Я была гражданкой Канады и мне пришлось покупать визы в нескольких восточно-европейских посольствах, чтобы доехать до своей родины.
Около восточно-европейского посольства стояли машины ЦРУ (FBI), но никто из них не интересовался, почему уезжают люди. Велико зло! Страшно, когда высшие ценности в обществе – это деньги!
Кажется, что, находясь в поле влияния различных сил, человек должен сохранить возвышенность нравов; в водовороте жизни не опускаться до уровня животного. Бог поставил Человека выше всех существ на Земле, выше животного. Поэтому надо не уподобляться, не опускаться до животных инстинктов или чистого прагматизма, а оставаться высшими существами в этом подлунном мире!
Для продолжения рода в здоровом обществе финансовые соображения, безусловно, важны; но высшие ценности истины, добра, справедливости должны первенствовать над меркантилизмом, борьбой за деньги.
Велико зло!

Я ехала в восточно-европейскую страну, в которой не была более тридцати лет; не простившись с детьми, не побывав на могиле мужа. Мне не удалось передать семейные ювелирные изделия, которые я сохранила. Вещи, которые я везла с собой, были отняты – норковая шубка, соболиная шляпка, столовое серебро. «Неправильно въезжаешь!» - шептали мне анонимно дьяволы. Ранее повторяли и требовали до бесконечности, чтобы я повиновалась этим анонимным дьявольским приказам – шепоту.
Родственники пытались шутить после моего приезда, и повторяли, что они с самого начала знали, что именно такой конец моей семейной жизни они и ожидали!
Дома, в котором я родилась, не было; он был снесен, а на его месте строилась мечеть с минаретами. Местное радио и телевидение передавало на двух языках – местном и мусульманском. Мусульманская культура стала превалирующей, и казалось, что все руководящие посты в администрации республики были заняты мусульманами.
По пятницам по радио в шесть утра передавали мусульманские молитвы: вдруг раздавался живительный, нежный звук струящегося оазиса и пение райских птичек; неземной, женский голос объявлял: «иль санзе нур програмасы», («это святая передача»). Дальше мужской голос продолжал: «Мухам-м-м-ед, мухам-м-м-ед…».
В ноябре начинался курбан-байрам, праздник жертвоприношения. Мусульмане учили заботиться о бедных и больных, и в день курбан-байрама, приготовив барашка с рисом, одну треть пищи оставить своей семье; одну треть поделить с друзьями, а одну треть отдать бедным.
В праздник на базаре раздают всем желающим приготовленный тут же в огромных котлах на углях плов.
Мне это казалось довольно человечно. Меня преследовал какой-то дьявольский шепот. Сразу после приезда я попыталась устроиться на работу. У меня был большой опыт в преподавании и в библиотечном деле; знания шести западно-европейских языков. Но мне повторял дьявольский анонимный шепот по многу раз в день. «Покажи вот этому мужчине…свою …(pis), и ты – наша. А до этого ни о какой работе не может быть и речи!» Что именно показать – повторялось прямиком в довольно прозаичных выражениях – это женские половые органы. Также называлось имя мужчины, которому должно показать. После нескольких месяцев постоянного шепота-приказа я не выдержала и спросила родственницу, кто такой мужчина по имени В., о котором мне постоянно шептал дьявол. Она ответила, что этот мужчина – сосед. Я заметила, что этот сосед периодически проходил мимо меня в коридоре и очень внимательно смотрел. А в это время дьявол приказывал по воздуху шепотом подойти к соседу первой и самой предложиться.
После следующих нескольких месяцев дьявол, наконец, понял, что меня не заставят никакие угрозы, ни травля «предложиться первой мужчине по имени В. Началась новая тактика: вероятно, несколько мужчин договаривались повлиять или «нажать» на меня сообща. Когда я проходила по улице мимо внимательно смотрящего на меня мужчину, я одновременно слышала этот приказ шепотом безоговорочно повиноваться и предложиться этому мужчине. Я слышала страшный шепот-мат, ругань и запугивания. Вероятно, эти мужчины нажимали на моих родственников, у которых я жила, и угрожали им в случае моего неповиновения. Родственникам приказали устраивать дома скандалы и давить на мою нервную систему так, чтобы случился нервный срыв или инфаркт.
А у меня уже случился инфаркт в Австрии, и без лекарств я не могла прожить ни дня. В Австрии я лежала в кардиологическом отделении больницы и приехала сюда с лекарствами от гипертонии, которые я бесплатно получила в медицинском центре для неграждан этой страны. И теперь месяца не проходило без сердечного приступа и почти каждый раз приходилось вызывать скорую помощь.
Несколько раз, превозмогая боль и боясь, что потеряю сознание и не дойду до телефона, я сама вызывала скорую помощь, т.к. сестра отказывалась вызывать ее и явно показывала, что они хотят, чтобы я скорее умерла. Они объясняли это тем, что я «не слушаюсь их и не повинуюсь их приказам». А мое неповиновение касалось лишь отказа следовать дьявольскому шепоту, который приказывал первой подходить и предлагаться незнакомым мужчинам, материться и ссориться. Анонимный дьявол объявлял, что ему нужны споры. И в нашей квартире были споры. Мне говорили: «В этой квартире все наше, и нужно спрашивать разрешение, чтобы брать любую вещь». Из-за кастрюли, которую я взяла без разрешения, когда они спали, чтобы варить суп, была ругань. Мне не позволялось включать телевизор, а смотреть лишь тогда, когда сама хозяйка включала его.
В какой-то степени я их понимала, ведь они купили его, и в случае поломки им придется платить за ремонт. А время было нелегкое, и каждая копейка была на счету. После скандалов дома, уже на улице, незнакомые мужчины говорили мне, что я должна записаться к невропатологу, чтобы лечить нервы. Я поняла: кто начинает споры и скандалы, того оправдают, а жертву, если она начнет нервничать и волноваться, отправят к невропатологу или психиатру.
Конечно, я молча проходила, вернее, проскальзывала, как тень, мимо очередного мужчины, а мне вслед несся дьявольский шепот: «Если будешь проходить мимо этого мужчины и отворачиваться от него, то за тобой будет наблюдать психолог».
Под психологом они имели в виду психиатра, который, как мне повторяли шепотом, «усмирит мою гордыню». За неповиновение дьявольскому шепоту меня угрожали засадить в психушку. Одна из сестер сказала, что врач ей выписал документ, в котором говорилось, что я психически ненормальная личность и что никто не должен разговаривать со мной или приглашать меня в гости, а лишь только после того, как мужчины проверят меня и сделают заключение: «Она – наша». До тех пор со мной не рекомендуется дружить.
Были каким-то врачом выписаны психотропные в мое отсутствие, которые я случайно обнаружила в книжном шкафу. Также утверждалось, что в Австрии я лежала не в кардиологическом, а в психиатрическом отделении, причем повторялось это утверждение несколько раз в день и ночью, когда я лежала в полусне, вероятно, чтобы убедить меня саму. Иногда ночью я вскрикивала от ужаса и просыпалась; мне казалось, что в темноте на меня надвигается белое приведение и пытается сдавить мне грудь. Ночью шепот усиливался со свистящими и шипящими звуками.
В это время, а оно было нелегким, я часто покупала продукты питания с грузовиков, которые приезжали на базар из сельской местности. Привозили молочные продукты и овощи, они были свежей и дешевле. Вокруг грузовиков толпились менее благополучные граждане, потому что не всем хватало недорогих товаров. Однажды, когда подходила моя очередь, и я, протянув деньги продавщице в кузов грузовика, получала бутылку молока, меня стали сдавливать с обеих сторон две пожилые, седые и очень худощавые женщины. Одна спровоцировала спор, я ей сказала, что она сильно толкается. Кажется, она ответила матом; и вдруг начала локтем с мужской силой давить мне на грудь в области сердца. Справа оказалась точно такая же женщина, почти близнец той, которая стояла слева и давила мне на грудь. Приговаривая: «Раз тебе слева давят, то надо и справа помочь», - она жала в области моего сердца локтями по-мужски, крепко так, что у меня начало останавливаться дыхание. В глазах стоял туман. Возможности вырваться у меня не было – сзади стояла толпа народу, впереди – кузов грузовика, с которого продавали молоко и яйца.
Из последнего дыханья я стала кричать и начала оседать на землю. У меня из рук выпали все вещи. Вероятно, насильницы испугались недовольного ропота людей.
На секунду мне показалось, что одна из насильниц, худая, небольшого роста с мужской, короткой стрижкой седых волос, на самом деле не женщина, а мужчина, переодетый в женскую одежду.
А именно, что это наш сосед, о котором дьявольский шёпот ежедневно шептал мне: “Подойди к нему первая и покажи свою … (pis) и ты наша! ”
Шатаясь, я выползла из толпы, и отдышавшись, стала громко говорить о том, что обе женщины сдавливали мне грудь в области сердца. Стоявшие рядом и недоумевавшие люди, подняли с земли и принесли мне мои вещи и зонтик. Я искала глазами милиционеров, что бы рассказать им об этом инциденте, но их нигде не было. Обе эти седые женщины-насильницы быстро исчезли.
Затем были инциденты в поликлинике с уколами, капельницами, анализом крови. Надо сказать, что враги лечившие меня, были неплохие, особенно кардиолог и терапевт, и я им благодарна. Несколько лет непрерывного лечения, проверки печени, крови, кровообращения, иммунитета, и мне больше не требовалось срочно вызывать скорую помощь. Лекарства приходилось оплачивать полностью, а они были недешёвые.
У меня часто брали кровь на анализы и вот тут-то начинались неприятности с медсестрами-лаборантками. Каждый раз, когда я  приходила на анализы крови из вены, медсестра втыкала мне шприц в руку, и всё мимо - в вену она не попадала.
Не попав в вену в одном месте, она втыкала шприц в другое место на руке, где, как она полагала, должна быть вена, но опять мимо.
Воткнув шприц в руку три-четыре раза, она принималась за другую руку, т.к., по её словам, на другой руке, возможно, будет легче найти вену. После пяти-шести попыток я корчилась от боли и отказывалась от анализов. На следующий день внутренняя часть рук от локтя до запястья были в сине-кровавых подтёках от уколов. Но врач требовал, чтобы ей был сдан анализ крови, и мне приходилось снова идти в лабораторию к медсестре. Я объясняла ей, что, если на здоровой руке она не смогла обнаружить вену, то сейчас, когда вся рука в области вены в кроваво-синих подтеках, у нее еще меньше шансов найти вену.
Долго потом при мысли, что мне нужно будет делать снова анализы крови из вены, меня охватывал ужас.
Мне несколько раз вводили витамины в мышцы бедра. Однажды войдя в лабораторию, я  увидела толстую уборщицу со шваброй. Рядом с ней стояла девочка лет шести. Уборщица недружелюбно смотрела на меня.
Я разделась и медсестра ввела шприц с лекарством в бедро. Она уже заканчивала вкачивать лекарство, как вдруг в лабораторию со всего размаха влетела эта девочка, она бежала прямо на меня. Мне казалось, что она со всего размаха столкнется со мной, и я инстинктивно отпрянула назад. Иголка искривилась в моем теле, чуть не сломавшись. Я вскрикнула от боли, но, слава богу, не потеряла сознание.
 Таких инцидентов было много.
Летом мы работали в саду, мы выращивали овощи и фрукты на своем участке. Денег было в обрез, заработка не хватало, а сад давал небольшую прибыль. За огурцами, помидорами, вишней, клубникой, яблонями требовался ежедневный уход. Мне нравилось работать в саду, на природе. Работа была грязная, но, устав от поливки и пропалывания, мы приходили домой довольные, что сделали полезное дело.
Дома, когда никого не было, я подходила к моему старому пианино и после многих лет вновь открывала его и пыталась играть. Я любила разучивать Шопена, Шуберта, Моцарта, Баха. Вспоминала, как в юности разучивала с учительницей «Элизе» Бетховена, и вновь повторяла ее. Но мои нетренированные, негибкие пальцы медленно и неуклюже перебирали клавиши. Я пыталась играть гаммы, этюды, сонатины, сонаты, арпеджио, прелюдии и фуги Баха. Особенно мне хотелось разучить мою любимую «Аве Мария», Ф.Шуберта. Но техника была утрачена, и пальцы слишком медленно передвигались.
Я слушала классическую музыку, симфонические оркестры по радио и телевидению.
Я купила английские и французские книги и учебники, чтобы не забыть; слушала радиопередачи на английском и французском языках.
Однажды я услыхала хорошо знакомую мне мелодию. Я знала, что слыхала ее много раз в Канаде, но не могла вспомнить, что это. Совершенно непроизвольно я вскрикнула: “Oh, it sounds like hockey night in Canada!” («О, это похоже на хоккейный вечер в Канаде!») И вдруг я вспомнила, что в Монреале каждый вечер показывали по телевизору хоккейные матчи, и каждый раз проигрывали именно эту мелодию после канадского гимна.  Я поняла, что здесь, так далеко от Монреаля я слышу вновь американский гимн!                Я перечитывала Л. Толстого, А. Чехова, Дж. Голсуорси.  Я обдумывала их философию жизни, которая раньше мне была непонятна, вдумываясь в каждое слово.  Теперь, перечитывая вновь, я постигала глубину и мудрость их суждений, и их описания приобретали для меня новый смысл.   Мужчины по-прежнему продолжали передавать  различными способами, что я должна «показать…», но теперь появилось уже несколько иных мужчин, хотя они требовали то же самое…
По-прежнему по их приказу шли ссоры в семье из-за того, что я  « не слушаюсь  и не повинуюсь».  Имелось в виду, что я не повинуюсь анонимному дьявольскому шёпоту-приказу.   Я понимала, что родственников и соседей заставляют делать из-за меня нехорошие вещи и что они страдают от этого.  Я ужасалась жестокости  мужчин и несколько раз разговаривала по этому поводу с адвокатами.  Я объясняла им что эти домогательства слишком примитивны и животны и подвергать человека, который окончил главный ВУЗ этой страны, плюс еще два Университетав англо-язычной стране есть кощунство и варварство, и пустая растрата знаний.
Я не знала, но искала выход из этого тупика.
Однажды я пришла на приём к врачу по ухо, горло, носу, т.е. ЛОР. Я жаловалась на боли в ушах и что слышу очень неприятные вещи.  Один раз анализ аудиометрии и лечение ушей помогли, прекратились боли в ушах, но по-прежнему я слышала нехорошие вещи.  Меня снова послали на новый анализ и объяснили, что лаборатория находится в помещении психиатрической больницы. Я сомневалась, но хотела любым способом избавиться от дьявольского шёпота.  Войдя в  старинное жёлтое здание, я ужаснулась, увидев, в каком состоянии находятся палаты.  Воздух был спёртый, и несколько больных лежали  в нечистых, с отбитой штукатуркой палатах, в ржавых  кроватях. Я еле  дошла до того кабинета, где должен был
Находиться  врач-аудиометр.  Открыв дверь кабинета, я увидела очень старую женщину, толстую и неопрятную со всклоченными волосами.  Меня охватило нехорошее  предчувствие, что это может быть карательная психиатрия.  Медленно закрыв дверь кабинета, я отступала к выходу.  Медсёстры психиатрического отделения, сидя за столом, что-то сказали мне.  Я  улыбнулась и медленно ответила им, что приду в следующий раз, поблагодарив их за совет. 
В коридоре было полутемно  и я споткнулась о что-то, лежавшее на полу.  Пол был выложен чёрно-белыми плитами и я чуть не упала.  Открыв дверь и оказавшись на улице, я полной грудью вдохнула свежий воздух сада. Я была рада, что снова оказалась на улице!  Я решила больше не говорить о том, что слышу, о болях в ушах от непрекращающегося шума, от свиста и скрежета особенно ночью и постоянно повторяющихся  фраз « Рит-рит-рит-рит- повинуйся приказу, сделай то, сделай это…»  Я решила лечиться своими силами.
                За рубежом про меня говорили : « Она из плохой нации»; здесь обо мне говорят: « Она-немка, а с немцев можно брать всё, что захочешь.»
 Оказывается здесь всё, что я имею и что мне позволено делать, должен определять «сожитель». Тот, кто претендует на звание «сожителя использовал моих родственников  и соседей для передачи своих желаний.
«Она пять лет погуляла в Университете, пусть теперь нам послужит!  Слушаться и повиноваться!»
                Как мне освободиться от этих невыносимых пут?  Кажется, вот-вот  и решение буде найдено, и, может быть, я буду работать и зарабатывать  себе на жизнь, и менее зависеть от родственников.  Я понимала, что никто не обязан делиться  со мной своим заработком, ведь у сестёр своя нелёгкая жизнь  и им едва хватает на свои нужды.  Мать платила из своей пенсии за квартиру, т.к. квартплата здесь отсчитывается с человека.  Я жила с минимальной пенсией и мне полагались скидки.  Я старалась работать в саду и облегчать жизнь сестёр по хозяйству.  Летом я часто уходила в лес.  Сестёр радовало, когда я возвращалась из леса с ягодами и грибами.  Кроме того, я любила лес, там было тихо и спокойно; можно было дышать полной грудью хвойный, медовый воздух леса.  В лесу, на природе я расслаблялась и находила утешение.  Обычно я выходила рано, в шестом часу утра.  В такое летнее утро заря ещё только занималась, ещё не было видно солнца, и лишь верхушки деревьев были освещены его первыми фиолетово-малиновыми лучами. Вдали на поляне кустарники были окутаны туманом, как-будто облиты молоком.  Тропинка вилась в лесу и небо было безоблачное, ярко-голубое.  Было тихо-тихо, лишь нежно шелестели листья под дуновеньем ветерка; как волны в океане, переливалась трава, и только начинали петь птицы. Я шла по тропинке, которая вилась между лесом и поляной, и улыбалась восходящему солнцу.  Мне казалось, что я попала в рай; я удивлялась, как мудра и неповторима  Земля, как мудр творец и создатель Вселенной, деревьев, неба, животных!
    Однажды в лесу меня застал дождь. Я спешила добраться хотя бы до первого дома на краю города.  Я едва добежала до подъезда и успела спрятаться под его крышей.  Там  уже стояли успевшие добежать из леса другие грибники, как здесь называют людей, которые часто ходят в в лес.   
      Начался сильный ливень и я радовалась, что во время успела спрятаться от него.    Вдруг блеснула небывалой величины молния и грянул такой силы гром, что затрещало всё вокруг.  То ли от молнии, то ли от грома, завыли сирены всех автомашин, стоявших около дома.  Они выли на все голоса, каждая на свой  лад, а фары этих автомашин начали мигать.  От неожиданности все  стоявшие под крышей подъезда люди сначала испугались, а потом захохотали, а я думала что впервые за долгие годы  так заразительно смеюсь. 
  Но и в лесу мне пришлось столкнуться с мужчинами необычного поведения.  Сначала я боялась грибников, и меня предупредили соседи и родственники, что  одной в лес ходить опасно.   Но собственно грибники удивили меня                спокойными, дружелюбными разговорами, хотя одеты они были  плохо.
     Однажды, ещё не войдя в лес, я увидела проходящего и косящегося на меня мужчину.  Это был  брюнет лет тридцати, молодецкого сложения.  Он ходил вдоль тропинки, его брюки были спущены до колен, которые он поддерживал одной рукой; другой рукой он  держал часть своего мужского тела ниже пояса.  Он явно показывал эту мужскую часть своего тела мне, а глаза  его были, как у быка, налиты кровью.  Я испугалась и повернула обратно.   В следующий раз, уже набрав грибов и возвращаясь усталая домой, я вдруг увидела  скачущего вдоль молодых ёлочек мужчину.  Его брюки были спущены, а прыгал он, как балетный танцор, полусогнув ноги в коленях, вперёд, и опять все части его нижнего тела  были раскрыты,  Я побежала прочь.
     Успокоившись, я возвращалась домой и только ждала, когда сёстры или кто-нибудь  из соседей начнут опять  придираться и ссориться.   Дома, в квартире, особенно в комнате, где я спала, передавали дьявольским шёпотом извращенческие, порнографические идеи, и в воздухе, как-будто в облаках, вырисовывались мужские  и женские половые органы. 
 Праздникам сёстры немного оттаивали, добрели.  Накрывался праздничный стол, приходили гости – пианисты; все долго ели, пили за здоровье,  Немного оттаивало сердце и теплело на душе…   Потом опять наступали будни, начинались мелкие ссоры и, как обычно, мне  предлагалось полечиться у «психиатра, потому что не слушаюсь».   Я думала, что не выдержу и, может быть, повешусь, как Марина Цветаева в Елабуге. Тогда одна из сестер  приносила  домой вешалку для ванной, а сверху, с балкона четвёртого этажа   медленно спускалась в это время бельевая верёвка.  Все такие предложения уничтожиться самой  были фигуративными, иносказательными и глубоко продуманными с целью сокрытия преступления.   Ведь доведение до самоубийства по Конституции этой страны  считается преступлением, а сексуальные  домогательства, как преступление против половой неприкосновенности.  Поэтому эти половые преступники  и их дьявольский анонимный шёпот  действовали хитро, обдуманно, используя современные технологии и подставных лиц, чтобы не попасться.  Велико зло!
     Однажды президент этой страны выступил по  телевидению и сообщил, что никакие преступления  не оправдываются, какими бы  «высшими целями» они  ни мотивировались. 
       Это укрепило мою веру.  Жизнь продолжалась и надо было мужаться и выжить каким-то образом.  Но как?    Как освободиться  от этих  невыносимых пут?  Как?  Кажется, ещё немного и выход будет найден, и начнётся новая, лучшая жизнь.  Но как преодолеть все эти ужасы? И как выжить семье и детям ?  И что делать со злодеями?  Неужели оставить зло безнаказанным? Велико зло!   
      Политики с историческими именами и политики с ещё не известными именами, как волны в океане, перекатывались с одного берега Атлантики, где-то от Вашингтона или Нью-Йорка до другого берега – до Брюсселя, Парижа и Страсбурга, иногда даже до Москвы и Владивостока.  Они обсуждали все насущные мировые проблемы, разрешали с высоких трибун международных организаций не разрешимые доселе  конфликты; получали за это высокие премии; съезжались на конгрессы.  Волновался и переливался океан исторических лиц и политиков  со звучными именами,  были их речи необыкновенно умно  построены и объяснялись они удивительно правильно построенным, умным, рафинированным языком.  Да и сами они выглядели, как и их язык, « comme il faut»,    « tres sportif»,   «et bonnes mannieres» ( «как полагается  в хорошем обществе», « очень спортивно», « с хорошими манерами», фр.).    Соединялись и разъединялись их группировки, партии и объединения.
        А одна проблема - взаимоотношения полов, мужского и женского; зло, совершаемое против девочек и женщин невозможно разрешить; всё продолжается без изменения, как в каменном веке.  И я думала : « Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
     Все так же появляются  Жизели, Ромео и Джульетты, Анны Каренины, принцы-сооблазнители, и мужчины-насильники более скромного происхождения.  Все так же женатые мужчины соблазняют юных девушек, или замужних женщин; мстят, если их чувства остаются неудовлетворёнными.  Всё так же убивают чужих мужей, чтобы овладеть женой убитого.  Где-то в концлагерях Колымы или Магадана есть памятник изнасилованной девочке.  Полуобнажённая, плачущая девочка стоит на коленях перед насильником, закрыв в ужасе лицо руками!
     Как  бороться с этой чувственной стороной человеческого тела?  Как в Майерлинге? Или как Катюша Маслова?  Как избавить девушку или женщину от не нужных ей притязаний чуждого ей мужчины?  Как жене уберечь своего мужа, когда в неё вдруг влюбился чужой муж, и нет никаких сил отогнать этого чужого мужчину?  Влюблённый  мужчина может быть очень опасен, он неистощим и изощрён в хитростях. Как пережить все эти влюблённости и не нужные, но очень опасные сексуальные домогательства?  Ни деньгами, ни повышением уровня жизни ( « …хотя рот полон, а душа не насыщается…», Экклезиаст, гл.7.),  ни техническим прогрессом  эту сторону тела человека не осилишь!  Тут не поможет ни гений Билли Гейтса с его сверх-скоростными компьютерами и процессорами;  ни сверх-звуковые лайнеры и другие гениальные технологии, hi-tech.  Не обуздать животного, сексуального инстинкта  мужчины ничем!  Как сделать, чтобы муж «прилепился к своей жене», «плодился и размножался», но чтобы не пытался «лепиться» потом к чужой жене, и не развращал невинность? 
        Велико зло!
        Земля - мудрое создание и во Вселенной существует строгий закон и гармония.  Любое  насилие негативно отражается на всём человечестве.   Во Вселенной нет ничего случайного, всё взаимосвязано, и мир развивается по определённым законам.   Любая дисгармония может вызвать несчастье, катастрофу.
      Кто творец, создатель Вселенной?  Это покрыто тайной, но нам подаются  сигналы, что мы можем  и чего нельзя делать, чтобы на Земле не случилось катастрофы.  Со временем тайное почти всегда  становится  явным- «ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы., и тайного, что не было бы узнано.»  (Библия. От Матфея, гл.10:26).
     Нужно сохранить мудрость без грубости и насилия и идти дальше эволюционным путём, ибо насилие, негативная среда изменяют человека в отрицательную сторону, отклоняют его от здоровой природы и здорового, разумного поведения в обществе, и приводят к катастрофам.   « Возлюби ближнего своего, как самого себя.» ( Матфей, гл. 22:39) , и « Итак, во
всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так  и поступайте  и вы с ними, ибо в этом  закон и пророки.»( Матфей, 7:12»)
     Этнические  женщины почти всегда становятся игрушкой в руках политиков и средством наживы и насилия.  Женщина, привезённая мужем в свою европейскую страну, часто используется другими мужчинами, как товар для дальнейшей переправки её в третьи страны с целью её использования в проституции и ограбления.  В случае отказа этой женщины интимно общаться с другими мужчинами, её могут легко уволить с работы, затравить вместе с детьми, рождёнными в этой  западно-европейской стране от мужа – западного европейца; истребить голодом, морозом, болезнями, саботажем в получении медицинской помощи и образования.    Из дома этой женщины  могут легко вынести имущество в отсутствие хозяев дома, и невозможно будет найти защиту. 
     А ещё живого мужа легко запугать политическими репрессиями и страхом, клеймом «неблагонадёжности» через правоохранительные органы, а значит, потерей работы и возможностью содержать  себя и свою семью с женой, бывшей иностранкой, но уже ставшей гражданкой этой страны, что и муж.  Детей, родившихся в стране отца, обзывают национальностью матери с целью дискриминации, особенно в области  образования и здравоохранения.  Существуют международные законы ООН, защищающие права детей этнических меньшинств: They have the right “to obtain all types of training and education … to benefit of all  community and extension services, in order to increase  their technical proficiency.” («Они  имеют такие же права,  как и все, получать образование, такое же обслуживание, тренировку, посещать все курсы повышения и улучшения их технических знаний» англ.)    Women, Convention on the elimination of all forms of discrimination against women, 1979, UNO.   ( ООН, Конвенция по правам женщин, 1979 ).
      Я никогда не думала о равноправии ( “egalite”  фр.) с местными женщинами, хотя окончила Университет у себя на родине и в другой западной стране; имела местное гражданство и право на работу.  Я понимала, что  сначала обслуживают  местных женщин и предлагают им  самые выгодные  рабочие места  Я говорю о том, чтобы защитить этнических женщин от физического истребления, чтобы не лишить их возможности продолжать свой род и иметь потомство.  Их истребляют голодом, болезнями, политическими преследованиями, хотя эти женщины состояли в официальном браке с центральными европейцами, носили  имя мужа,  и  их дети родились в этой стране и имеют официальный  статус  граждан этой страны.  Этнические женщины часто становятся жертвами политических и экономических интриг и истребления с целью обогащения насильника.   А если она  попробует жаловаться,обращаться к законодательству, её легко могут объявить сумасшедшей и запугать врачами-психиатрами с целью насильственного психиатрирования.  Существуют также средства разрушения       мозга, которые считаются незаконными.
        Велико зло!

 Кажется что женщины-матери, привезённые из других стран, считаются экзотикой, предметом для наслаждения и выгоды.   Людей вокруг интересует лишь одно – деньги и телесные наслаждения.  «Хозяин»  даже не думает, что у такой  женщины, бывшей иностранки, могут быть какие-то человеческие  чувства, привязанности, любовь к мужу, к детям.   Они не представляют, что существуют о том, что человек имеет право сам распоряжаться своим телом, имеет право на самозащиту.  Эти «хозяева» уверены в том, что их жизнь - сплошной праздник, увеселение и наслаждение, и они созданы только для того, чтобы повелевать; а  «другие» обязаны повиноваться им, работать на них и приносить им удовольствие; создавать им красивую и беззаботную жизнь, и в этом одном состоит обязанность и цель их рождения на этой Земле, ибо они -«другие»- низшие существа.
     Эти мужские «Магдалины» явно не в состоянии обдумывать последствия своих поступков и твёрдо уверены, что им всё простится.
      Девочек, рождённых от местного отца и жены-иностранки, стараются склонить к самой древней  профессии, “Princesse Nocturne”; хитростью взрослых вводят в заблуждение; слуховой дезориентацией и затемнением мозгов  могут сбить с правильного пути, втянуть в правонарушение, наркотики, сексуальную распущенность.  Нужны невероятные, нечеловеческие усилия, чтобы вырасти, остаться на свободе, получить университетское образование, как оба их родителя, и стать полноценными, работоспособными гражданами.  Девочкам стараются внушить легко смотреть на секс с чужим мужчиной, легко оголяться и позволять дотрагиваться до своего тела.  Им слишком часто напоминают о том, что они –«смешанные» ( “Mischlinge”нем. ), что они вышли не совсем из той национальности, которая проживает на этой территории, что их легко можно подвергнуть продаже. (“Kinderhandel” нем.)
     Велико зло!
     Чтобы избежать трагедий и уголовного преследования, лучше помнить законы Божьи : « Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни  вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».  ( Библия, Исход, 20: 17)
 
   Если перечислить все страдания этих детей, когда их родителей разделяли по национальному признаку политические деятели; рассказать о всём, перенесённом детским организмом горе, о всех попытках выжить, завершить образование, остаться людьми “comme il faut. (правильными); и если эти дети  все-таки выжили,  когда  не каждый  взрослый организм может  выжить, мы должны встать перед ними на колени за их силу воли и стремление остаться людьми.
Нас морили голодом, морозом, умертвляли по отдельности и целыми семьями, но, падая в обморок, когда увозили в неизвестность наших детей и  издевались над женой, у которой  муж лежал в могиле, а ей с жестокой усмешкой  повторяли, что её муж сбежал с другой, более молодой девушкой,
мы все-таки пытались выжить и вырастить своих детей здоровыми.   Мы, едва держась на ногах, приползали домой, потому что идти не было сил, и благо, был ещё дом; в полуобморочном состоянии, с окровавленными затылками приходили в себя, шатались от истощения и нервных горячек, от горя в расставании с любимыми и неизвестности об их местопребывании, мы всё ещё пытались выжить и остаться людьми.
     Конвенция по геноциду ООН( Декабрь, 9, 1948) считает следующие действия наказуемыми уголовными преступлениями:  «В настоящей Конвенции геноцид означает следующие действия, направленные с целью истребления полностью или частично, национальную, этническую, расовую или религиозную группу людей, а именно:
1) Убийство членов этой группы;
2) Причинение серьёзных телесных или умственных повреждений  членам этой группы;
3) Умышленное насильственное навязывание  образа жизни, рассчитанное на физическое истребление по частям или целиком этой группы;
4) Навязывание мер, приводящих к сокращению деторождаемости внутри этой группы;
5) Насильственное перемещение детей этой группы в другую группу людей.
Ст.3.  Следующие действия считаются уголовно наказуемыми:
1) геноцид;
2) заговор с целью совершения геноцида;
3) подстрекательство к геноциду;
4) попытка совершения геноцида;
5) соучастие в геноциде.
     Наказуемы любые лица, как конституционно избранные правители, или государственные деятели, так и частные лица».

Genocide Convention, Dec. 9, 1948:
     Genocide whether committed in the time of peace or in the time of war is a crime  under international law which they undertake to prevent and punish .
 Art. 2. In the present Convention genocide means  any of the following acts committed  to destroy, in whole or in part, a national, ethnical, racial or religious group, as such;
(a) Killing  member of the group;
(b) Causing serious bodily or mental harm to members of the group;
(c) Deliberately inflicting on the group conditions of life calculated
 to bring about its physical destruction in whole  or in part;
(d) Imposing  measures intended to prevent births within the group;
(e) Forcibly transferring children of he group to another group.
Art. 3 The following acts shall be punishable:
(a) Genocide;
(b) Conspiracy to commit  genocide:
(c) Direct and public incitement to commit genocide;
(d) Attempt to commit  genocide;
(e) Complicity in genocide.
  Art. 4. Persons committing genocide or any of the acts enumerated in Art.3 shall be punished, whether they are constitutionally responsible rulers, public officials or private individuals.
     Кроме того, Конвенция о Женщинах,1979, приняла  закон об устранении всех форм незаконной торговли женщин и эксплуатации  женщин с целью проституции.   Отбирать гражданство у женщин является преступлением.  Женщины имеют одинаковые права для получения образования, получения дипломов, право на работу.
     Надо поставить памятник в центре Европы, откуда родом эти дети и по крайней мере, один из родителей, и написать на этом памятнике имена этих детей и их матерей, чтобы центральная Европа помнила навечно о перенесённых детских страданиях. А самих дьявольских политиканов, инициировавших  преследование таких семей и изуверствовавших над женщинами и их детьми, посадить, как диких зверей, на цепь!
     Ибо жестокость и зверства – это болезнь бешенства.  Как говорится  в Библии: « Но горе тому человек, через которого соблазн приходит…» ( Матфей, 18:7), и о соблазнителе : « …повесить мельничный жернов на шею ( «соблазнителя» - авт.)  и потопить в глубине морской ( Матфей, 18:6).

     Я писала рассказы и посылала их в редакции.  Вдруг, очень неожиданно, когда я уже потеряла надежду, отчаялась и ждала лишь смерти, пришло письмо из-за рубежа.  Моё произведение понравилось, его хотят напечатать и присуждают мне премию!
     Я вылетала с родины в одну из западноевропейских стран для получения премии; в руках у меня был небольшой чемодан и много медикаментов от сердечной болезни.    Там всех награждаемых поселили в гостиницу  в центре столицы.  У меня было приготовлено старое черное платье, к которому  я пришила черные кружева и в волосы надела черную ленту.   В ночь перед вручением премии мне сказали, что меня ждёт приятный сюрприз. Ведь я говорила, что  единственно, кого я хочу сейчас встретить, это моих детей, если они ещё живы.  Я ничего не знала о них все эти двадцать пять лет!  И вот исполняется моё самое заветное желание.   Я сидела в огромном холле гостиницы. В середине холла  стояла вся в огнях и украшениях красавица-ёлка, звенели рождественские песни; мимо ходили и улыбались люди.  Я ждала приезда из аэропорта моих детей. Их известили о присуждении мне премии и пригласили приехать сюда, на встречу со мной. 
     Когда они входили в гостиницу, я сразу узнала их, хотя и не видала более двадцати пяти лет. Странно было видеть, как мой любимый сын, которого я когда-то кормила грудью, и крошечного учила ходить, говорить, которого вела в первый раз в школу, теперь возмужал, стал сильным  мужчиной и сам отцом!
       Как выросла моя дочь!  Как эти маленькие существа выжили среди чужих людей?  Слёзы радости душили меня, но я старалась оставаться спокойной и весёлой.  Это были драгоценные минуты счастья, такие редкие и такие дорогие! И я думала: “La bonte divine est inepuisable!”  (« Милосердие божие неисчерпаемо!»)
     Мы пошли на  торжественный  приём, на котором принц и принцесса поздравляли  и вручали премии приглашённым гостям.   Было торжественно, зал был переполнен и без конца рукоплескал
     Я произнесла речь, в которой говорила о проблемах этнических женщин, которые часто кончаются трагически по независимым от них самих причинам:
     « Поистине, как говорится в Библии: « Просите, и дано будет вам; ищите и найдёте, стучите, и отворят вам!» ( Матфей, 7:7).
Я благодарна за возможность с этой высокой трибуны обратить Ваше внимание на проблемы  меньшинств,  женщин и детей.  По отношению к ним проводится социально неприемлемое поведение, психологическое насилие, за которым следует физическое  насилие!  Хорошо, что иногда первые становятся последними, а последние – первыми!»
     После торжественного приёма мы были приглашены на праздничный обед,  Мы сидели с детьми и разговаривали с нашими новыми друзьями и членами королевской семьи.  Я гордилась своими детьми, они принесли мне самое большое счастье; они – моя самая большая награда!
     В эту ночь нам не хотелось спать и после торжественного обеда мы сидели в гостинице, пили чай и вели тихую задушевную беседу.  За окном  была глухая ночь, а в окно ярко светила серебристая луна и мерцали звёзды. Изредка проезжали автомашины и две красные дорожки от их задних фар тихо уползали, как две змейки, куда-то вдаль.  Кружились, падая на землю, искрясь и сверкая под лунным светом, снежинки.  На улице ложились тени от деревьев и зданий; тени шевелились под дуновеньем ветерка и казались таинственными существами.
     Мы говорили о том, как важно оставаться людьми, как важно не согнуться, не сломаться, не умереть.  Как важно продолжать трудиться, верить в возможность счастья и идти к нему.  Большой труд и терпение – вот что  нужно человеку в трудный момент, и надежда, что окупится труд и благодать божья ниспадёт на нас!  И будут последние первыми!
     Я просила детей помогать друг другу в трудные минуты жизни, ведь любовь в семье – это самое важное в жизни. 
     Я благодарна  Богу за то, что родилась на этой  Земле, радовалась восходу солнца; дышала ароматом цветов и ходила по зелёной траве!
     И мне хочется сейчас произнести слова, которые мы повторяли тысячу раз в церкви по воскресеньям:
“ Glory to God in the highest and peace to his people on  Earth…”  ( «Слава Всевышнему на небесах, и мир  его людям на земле…»).  Мы вспомнили,  как  когда-то читали в Библии: « Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».  (1-ое от Иоанна, 4:8), и
 « Бога никто никогда не видел: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает и любовь его совершенна есть в нас». (1-ое от Иоанна, 4:8)
      Мы решили утром пойти в ближайшую церковь и молиться, и благодарить Бога за все счастливые минуты нашей жизни.

    Мы сидели и, обняв друг друга, делали счастливые планы на будущее, а по ночному радио в исполнении Мирель Матьё тихо и нежно звучала прекрасная песня  “ Si la vie est cadeau”  ( « Если жизнь – это подарок»).
          __________________________________________________
               
                Маргарита А. Руттнер    
                Январь, 2010.

 







    
 
               
             
   
      

   
 
   

 
      
          
            
      
               
             
 
 
       
         

   
      
       
 
            
      

 



Sexual Harassment of Women=
Сексуальные преследования женщин.//int.
________________________________________
________________________________________

La moral est dans la nature des choses.
Necker
(Нравственность – в природе вещей.

Неккер)
…And lead us not in the temptation, but deliver us from evil, Lord!
Mathew, 6:13
(И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого!
Матфей, 6:13)

«Шопен, Вальсы!», - слышалось по радио. Я сидела в гостиной за столом, а сзади меня говорило радио, которое я очень любила и которое было моим большим источником знаний и развлечений. Я переписывала черной тушью ноты популярных классических произведений для фортепиано. В нашем маленьком городке нот не продавали. Мы обменивались старинными нотами и переписывали их каждый для себя. Вечерами по субботам и воскресеньям я слушала радио, прямую трансляцию из оперных и драматических театров. Мое воображение уносилось в оперный театр с золочеными ложами и балконами. Сначала раздавались хаотические звуки скрипок, виолончелей, флейты, это оркестр настраивался перед открытием занавеса. Потом все смолкало, слышался лишь кашель отдельных зрителей. Неожиданно раздавался всплеск аплодисментов и постукивание дирижерской палочки, и начиналась опера. Драматические спектакли транслировались еще чаще.
Я воображала, когда вырасту и буду студенткой, я также буду сидеть в этом зале и хлопать в ладоши, и восторгаться. И я ждала, когда поступлю в институт и наступит это счастливое время.
Я начала заниматься музыкой, игрой на фортепиано, довольно поздно. Многие мои подруги уже учились в музыкальной школе, но меня мама отвела к частному педагогу. Когда мы пришли в одноэтажный бревенчатый домик на краю города, где жила учительница музыки, дверь нам открыл высокий мужчина в пэнснэ. Он был похож на Чехова, по-старинному вежлив и приветлив. Мы прошли в гостиную, где сидела его супруга, учительница музыки. Видно было, что дама – барыня, худая и высокая с голубыми глазами и старинной укладкой волос. Она была холодна, но по-дворянски вежлива.
Вся гостиная была заставлена старинной мебелью: буфет с дореволюционным сервизом и салфетками, жесткая тахта, покрытая свисающим почти с потолка французским гобеленом. Пианино тоже было старинное, иностранное, с золочеными подсвечниками около подставки для нот.
Я начала заниматься и каждый день по два-три часа играла гаммы, арпеджио, сонатины, этюды Черни, фуги Баха.
Под конец, «на десерт» играла более легкую музыку – Моцарта, Шуберта, Шопена, Бетховена.
Я любила учительницу музыки, Анну Петровну, и ее дом. Летом, в каникулы, я скучала по этим урокам и заходила к ней в гости. Их аккуратный двор, обнесенный забором, охраняла немецкая овчарка на цепи, по имени Кадо. Я долго, ласково уговаривала собаку: «Кадо, не лай!» Наконец, она утихала, видимо, узнав меня, и я входила во двор, где важно разгуливали гусыни с маленькими гусятами. Моя учительница музыки дала гусятам имена: До – Ре – Ми – Фа – Соль. Они ходили в ряд за своей матерью-гусыней и не боялись овчарки.
В своем саду Анна Петровна собирала клубнику и после каждого полного стакана отрывала зеленый клубничный листик и клала себе в карман для счета.
Иногда она рассказывала о своем прошлом. Ее сын, Сережа, учился в Петербурге в инженерном институте, когда началась война. Оттуда он ушел на фронт. Он пропал без вести. Анна Петровна с ужасом рассказывала о жестокостях человека. В нашем городе тогда жили пленные немцы, они ходили строем на работу. Анна Петровна со слезами на глазах говорила: «Я жалею их и бросаю им хлеб через колючую проволоку, и немцы с благодарностью берут его. Может быть, мой сын тоже находится где-то в плену, и какая-нибудь мать тоже пожалеет его и тоже подаст ему кусок хлеба!» И она вытирала слезы кружевным, надушенным французскими духами платком.
Ее туалетный столик, весь в кружевных салфетках, был заставлен французскими, вероятно еще с дореволюционных лет, флаконами с духами и помадами.
Ее муж всегда улыбался. Он тоже кончил петербургский инженерный институт. Они переселились в наш город из южных губерний, где, кажется, были когда-то обладателями богатых поместий.
Моей частной учительницей английского языка была Евгения Алексеевна. Она с мужем совсем недавно переехала в наш город. Она рассказывала, как они вернулись на родину из Америки, где ее муж окончил технический ВУЗ в Нью-Йорке. Дело было в тридцатых годах, когда шел НЭП и из-за рубежа приглашали инженеров и техников. Они вернулись и жили в Москве на центральной улице, ее муж служил главным инженером на одном известном заводе. Вдруг в 1938 году ее мужа арестовали и сослали в лагеря в Ледовитом океане, а ее с малолетним ребенком выбросили на улицу. Теперь они временно живут в нашем городе, муж реабилитирован, и они надеются на скорое возвращение в Москву.
Вообще, в нашем городе, по рассказам мамы, оказалось много людей из Западных славянских земель, Польши, Львовщины, Киева, Одессы. Раньше людей из этих краев местные называли «немцами», однако это были в основном, евреи, украинцы, поляки. Во время войны в нашей квартире почти постоянно проживали евреи, которых приводила на несколько дней мама. Я никогда не знала, были эти евреи родственниками или просто беженцами, которым на несколько дней необходимо было дать приют.
Подруга моей мамы, тетя Клава, удочерила еврейскую девочку из Киева. По рассказам, мать и отца девочки расстреляли в Бабьем Яру, а девочку и ее брата подобрали в кустах партизаны и привезли к нам.
Потом тетя Клава с мужем и удочеренной девочкой Ирой переехала в Казань, и мы часто посещали их. Они жили в огромном старинном многоэтажном доме, вероятно, бывших дворянских апартаментах. В доме была витая лестница и пол, сложенный из разноцветных плит. В квартире были невероятно высокие потолки и множество комнат, по одной комнате на семью. В конце квартиры с длинным коридором была кухня с окнами во двор, и ванна. Когда я приезжала к ним в гости, мы с Ирой спали в одной кровати «валетом».
Зимой мы ходили кататься на коньках на Черное озеро, а потом за покупками в Александровский пассаж. Это был многоэтажный магазин, крыша которого была застеклена, и было видно небо. В центре стоял фонтан, а справа и слева до крыши поднимались ярусы этажей магазина с витыми перилами.
В школе мы обсуждали наше будущее, что мы будем делать дальше, какую профессию будем выбирать.
Однажды во время перемены, когда я повторяла формулы математики, меня вызвали в школьную библиотеку. Мне сказали, что на мое имя пришло письмо. Это было необычно, писем в школу я еще никогда не получала. Я вернулась с письмом в класс, прочитала его. Писал незнакомый мальчик: «Я не могу жить без вас. Давайте встретимся!» И назначал мне место встречи в старом парке. Прочитав письмо, я вышла из класса подышать свежим воздухом, я была ошеломлена.
Вернувшись через несколько минут, я обнаружила, что одна из девочек-одноклассниц держала в руках это письмо и громко читала его на весь класс. Класс жужжал, как встревоженный улей, и обсуждал это событие. Сообща, они решили тоже пойти на это свидание и спрятаться в кустах, чтобы посмотреть на парня. Моего мнения они не спрашивали.
Конечно, я никуда не ходила, но заметила, что за мной, как вор, ходит и прячется в подъездах какой-то парень. Одна из девочек сообщила мне, что мной постоянно интересуется ее сосед, и дала мне его описание. Я стала бояться выходить из дома по вечерам.
Мы кончали школу и готовились поступать в институты. Одна из моих подруг сдавала вступительные экзамены в медицинский институт. Ее мама была врач, а отец-врач погиб на фронте. У другой подруги мать была инженер-судостроитель. Они были родом из Санкт-Петербурга, но жили со времен войны в Средней Азии, пока не переехали в наш город. Моя подруга решила идти по стопам матери и тоже поступать в судостроительный институт.
У нее была иностранная, кажется, французская, фамилия, она была очень некрасива, но поражала своим умом и культурой.
Нам казалось, что, поступив учиться в институт, наступит счастье. Учиться в институте, сдавать экзамены, жить в общежитии и даже голодать казалось счастьем. И я ждала этого счастья и занималась все свободное время. Я была записана в двух библиотеках и много читала.
Летними вечерами, во время каникул, когда я гуляла в парке, я видела издалека, как молодые люди танцевали на большой веранде под оркестр. Я завидовала им, мне тоже хотелось танцевать, но я не решалась пойти туда.
«Вот поступлю в институт и тогда наступит счастье!» - думала я. И готовилась ко вступительным экзаменам в институт.
Нравы в школе были строгие, но в городе можно было натолкнуться на незнакомых молодых людей, которые похабно вели себя по отношению к девушкам. Они отпускали циничные шутки и давали волю рукам. Я боялась их. Изредка они группами прятались в подъездах и темных углах и неожиданно хватали девушку. Один держал ее за руки, а другой задирал юбку и щупал части ее тела, пока девушка не начинала кричать о помощи. Тогда они убегали прочь и отпускали жертву.
Я поступила в ведущий Университет страны. Нас поселили в студенческом общежитии на Стромынке, в бывших гвардейских петровских казармах. В комнате проживало 5-6 человек, стоял стол и шкаф для одежды. Умывальник, туалеты и кухня – один на весь этаж. Мы приезжали с лекций в общежитие вечером; кто сам готовил ужин, кто питался в столовой. По сравнению с родительским домом общежитие казалось грязноватым и неудобным, еда не вкусная. Но мы были счастливы, что поступили в знаменитый Университет и не замечали неудобств.
Однажды сентябрьским вечером окна нашей комнаты были широко раскрыты. Солнце садилось за горизонт, падали желтые листья. Одна из студенток, постирав свое белье, положила его сушить на полотенце на подоконнике. Поужинав, мы обычно шли в комнату для занятий, открытую всю ночь. Вернувшись, девушка обнаружила, что пропал один из предметов ее нижнего белья, сушившегося на подоконнике, а именно, лифчик. Она расстроилась и мы начали искать его.
«Ничего, найдем», - утешали мы её, - «ведь из комнаты никто не может утащить. Может, его ветром сдуло из окна?» - Мы долго шарили по полу и под кроватями, но напрасно! В комнате его нигде не было.
Неожиданно мы услыхали крик с улицы – под окнами стоял молодой студент и кричал: «Смотрите сюда! Смотрите!» Выглянув в окно, мы ужаснулись: студент стоял в чёрном костюме и белоснежной рубашке. Поверх чёрного костюма был надет белый бюстгальтер этой девушки. Мы растерялись, а девочка, почти плача, стала просить парня вернуть ей свою вещь. Видно было, что ей стыдно до слёз. «Иди сюда, и я тебе его отдам!» - продолжал кричать студент. Мы долго потом обсуждали это происшествие. Мы также узнали, что этажом выше, над нами живут мальчики – студенты-юристы. Мы решили, что они каким-то образом наблюдают за нами и знают, что мы делаем в комнате. Нужно было завешивать окна, чтобы с улицы не было видно, хотя мы жили на одном из верхних этажей.
Я училась, и иногда мне приходилось работать переводчицей с англичанами, приезжавшими в страну. Сама я сомневалась в своих знаниях английского языка и в способности работать переводчицей, и совмещать учебу с работой.
Первым мой клиентом был профессор-физик из английского института. Рабочий день был ненормирован, и мне приходилось выезжать из общежития около шести часов утра, чтобы добраться до гостиницы, где остановился гость, к его завтраку. Возвращалась я домой около одиннадцати вечера. Моих сил и знаний языка явно не хватало, а профессор-физик встречался с очень умными учёными. Он решил, что я недостаточно знаю английский язык и пригласил меня пожить в его семье или в Англии и поработать “baby-sitter”- нянькой и одновременно заниматься английским языком. Я поблагодарила его, но ответила, что мой отец не позволит мне уехать за границу.
С этим профессором мы ездили в Петербург, где встречались с коллегами-физиками. Однажды мы были у одного знаменитого физика в его апартаментах в старинном особняке. Учёные долго беседовали в кабинете, а я ждала окончания их беседы. Иногда вечерами после приёмов и лекций нам давали билеты в театр. Так мы побывали в Мариинском и Большом театрах, в Театре Кукол; в последнем мне нужно было переводить шутки в спектакле «Необыкновенный концерт».
В нём иностранная певица пела очень смешную песню низким, прокуренным голосом, почти басом. Певица имитировала звезду Запада. Сзади неё стояло несколько мальчиков с гитарами, которые вторили ей тонкими женскими голосами: «Кто пепси-колу пьёт, тот до смерти доживёт!». Вероятно, мы хохотали громче всех в зале. После умных разговоров о физике и атоме нам хотелось немного расслабиться и отдохнуть.
Мы ездили на встречу в знаменитый атомный научно-исследовательский центр.  Дорога была долгая, нас  страшно трясло в легковом автомобиле, а мы при каждой встряске подпрыгивали на сиденье и хохотали, как школьники.
Мы приехали в научный центр, когда уже темнело и, войдя в зал, были ослеплены обилием света. В центре стоял стол, уставленный яствами, которых я никогда до сих пор не видела. От тряски и долгой езды я сильно проголодалась и до неприличия жадно смотрела на роскошный стол и сервировку. Учёные, вероятно, уже знавшие друг друга, начали обсуждать кибернетику и другие умные вещи, о которых я понятия не имела. Мне предложили подкрепиться после долгой дороги. Я вежливо отказывалась, ожидая, что первым должен начать еду профессор. Голод брал своё, и я жадно поедала бутерброды с икрой, сыром, колбасой. Все понимали, что я была студенткой, а студенты вечно ходят голодными. Учёные обсуждали науку и, улыбаясь, поглядывали на меня.
Возвратившись в Англию, профессор прислал мне пластинку с песнями «Битлз». Это был вежливый, очень тактичный мужчина; мы долго переписывались с ними и остались друзьями.
На следующий год я вновь работала во время учебного года, на этот раз, со скрипачом. Это был англичанин, солист Симфонического Оркестра Токио. Мы летали с ним из столицы в Среднюю Азию, Ташкент, Алма-Ату, Петербург с сольными концертами.
Мы вылетали в Ташкент рано утром, когда ресторан в его гостинице был еще закрыт. Так как мой турист не смог позавтракать в гостинице, мы поехали в аэропорт натощак. В самолете нам тоже ничего не предложили, хотя мы летели до Ташкента часов шесть, а когда прибыли в гостиницу, было уже более десяти часов вечера. Я пыталась пройти с моим гостем в ресторан и долго объясняла администрации, что мой гость - музыкант, что мы  прилетели с концертом и ничего не ели весь день, что мы вылетели, даже не позавтракав и мне нужно накормить гостя. Но все мои убеждения были безрезультатными – ресторан был уже закрыт и ничего другого не было. Мы решили прогуляться около гостиницы; от многочасового сидения в самолете хотелось подвигаться. Мы ходили вокруг гостиницы и хохотали от голода, потом мой гость почему-то забрался на край фонтана около гостиницы и упал прямо в фонтан. Я хватала его за руки, чтобы он не утонул, и он еле вылез. Обессиленные мы вернулись в гостиницу. Я едва коснулась подушки, как заснула крепким сном. Мне слышались во сне телефонные звонки, потом долгий стук в дверь, но я не могла открыть глаз. Наконец, я всё-таки проснулась, т.к. стук в дверь не прекращался, и я спросила, кто стучится. Женский голос приказал, чтобы я открыла дверь. Я открыла, и незнакомая женщина почти ворвалась в номер, приговаривая, что она уже час стучится в мой номер, подозрительно глядя на меня. Я ответила, что очень устала с дороги. Она села на кровать, потом стала осматривать всю комнату; заглянула под кровать, во все углы, даже за портьеры на окнах. Затем встала и сказала, что уходит. Только тут я поняла, что она проверяла что-то.
Утром в бюро переводчиков ко мне подошла переводчица немецкой делегации и спросила, как дела и как я спала. Я ответила, что нам не давали есть весь вчерашний день, а ночью приходила строгого вида женщина и, вероятно, проверяла меня. Немецкая переводчица устроила скандал на все бюро. Она громко говорила, что бедным переводчицам, которые мотаются с шести утра до полночи не дают ни есть, ни даже ночью передохнуть; что ее допрашивали, где она была ночью, и что она ответила: «После работы что хочу, то и делаю, личная жизнь никого не касается!»
Потом мы летали на концерт в Алма-Ату и я увидела впервые в жизни женщин в черной парандже. Мужчина, стоявший рядом со мной, спросил, что я думаю о женщинах в парандже, он считал это пережитком прошлого. «Сейчас совсем другое время!» - говорил он. Я ответила, что они закрывают лицо, чтобы уберечь кожу от загара, веснушек, в общем, чтобы сохранить кожу лица красивой и молодой. Мужчина был в негодовании от моих слов! Ему нравились женщины открытые! И он выразительно смотрел на меня.
В Самарканде мы ходили на очень красочный рынок и покупали восточные сладости, соленый миндаль. Потом мы осматривали гарем, уже изрядно потрепанный столетиями. Но оставшаяся бирюзово-голубая кафельная мозаика была изумительно красива! И я думала, что плохо быть десятой или сотой женой султана и жить в гареме. Но неплохо то, что султан содержал всех своих жен и детей сам и не выбрасывал постаревших жен на улицу, как это часто бывает у европейских мужчин.
Я видела в одном из переулков Москвы гарем Лаврентия Берия. В нем он содержал более ста заложниц. Его служители ездили по улицам города, когда дети шли в школу. Они хватали девочек, затаскивали их в машину и увозили в гарем. Больше девочки не видали своих родителей. Актрис, которые отказывались вступать в интимные отношения со служаками Лаврентия Берия, арестовывали за отсутствие патриотизма, как врагов Родины, и ссылали на Колыму или в Ледовитый океан.
На Кавказе принято «умыкать» девушек. Мужчины долго прятались в кустах и высматривали ее, затем неожиданно хватали, связывали, клали ее, как мешок с картошкой, на коня, и быстро исчезали.
В гостинице Самарканда мы повстречали модный в то время джазовый оркестр. Музыканты рассказали нам, что на улицах продаются очень вкусные шашлыки. Один джазист съел их слишком много, и его увезли на скорой помощи в больницу. Из предосторожности мы купили лишь по одной порции шашлыка.
Из Средней Азии мы летели с концертом в Петербург. Я послала из Ташкента открытку на мой факультет Университета, что я работаю переводчицей и надеюсь скоро вернуться к учебе.
Я боялась, что запущу лекции и не сдам экзаменов. Из жаркой Средней Азии мы прилетели в Петербург, где уже шел снег, а я была в легкой одежде. Конечно, я быстро простудилась, у меня поднималась температура.
Мой скрипач хотел непременно купить мне шубу. Он объяснял, что у него есть деньги, и повел меня перед концертом  в магазин. Кажется, в комиссионном магазине он увидел импортную шубку, которую он заставлял меня примерить. Я отказывалась. Наконец, я остановилась на теплом шарфе.
Он был добр и внимателен ко мне, а после концерта, за ужином он решил послать открытки с видами Петербурга всем своим друзьям. Он попросил меня расписываться на каждой открытке. Я придумывала смешные шутки к каждой открытке и мы хохотали. Мы расстались друзьями и долго потом обменивались письмами. Перед отъездом он подарил мне сувенир – японскую куклу и веер.
Я вернулась к учебе и лекциям. Как-то в субботу вечером я познакомилась в клубе Университета на танцах со студентом из Марокко, Ибрагимом. Мне хотелось познакомиться со студентами-физиками своей национальности. Они казались мне очень умными и мужественными. Ибрагим подошел ко мне сразу. Он был небольшого роста, чуть лысеющий молодой человек. Он был с друзьями и говорили они между собой по-французски. Станцевав со мной один танец, он уже больше не отходил от меня, хотя мне хотелось остаться одной и ждать приглашения от других молодых людей. Ибрагим не отставал, он хотел все знать обо мне и попросил мой телефон, хотя я не решалась давать его. Он начал часто звонить и сам приходил прямо к дверям моей комнаты, чтобы увидеть меня. Он рассказывал, что его знакомая марокканка встречается с русским мальчиком и тот очень ревнив. Когда этот русский видит подругу-марокканку в окружении других молодых людей, он чернеет от ревности. Позже Ибрагим сказал, что этот русский хочет жениться на марокканке и она обдумывает свой шаг.
Ибрагим пригласил меня однажды в город, в кафе. Он был очень увертлив, много курил и пил кофе. Я не воспринимала его как молодого человека моей мечты, я болтала с ним как с подружкой, не больше.
Однажды он пригласил меня на спектакль в котором, как он сказал, играл муж одной русской парижанки. Эта русская парижанка приехала в университет на один учебный год. Она была студенткой из Сорбонны с известной всем русским исторической фамилией.
Ибрагим всегда очень внимательно смотрел на меня, когда произносил слова о том, что кто-то приехал из-за рубежа и вышел замуж или женился здесь.
После спектакля мы прошли за кулисы с женой актера, русской-парижанкой. Она была приятная молодая дама с хорошими манерами. Мы сидели и пили, кажется, шампанское, мужчины много курили, когда к нам за столик тихо подсел незнакомый мужчина среднего возраста.
Он подсел тихо, крадучись, как вор; был плохо одет, не расчесан и не чистоплотен. Нам было неприятно это соседство и мы молчали, разговаривая лишь изредка и неохотно, посматривая на незнакомца.
Я всегда холодно разговаривала с Ибрагимом, не позволяла ему дотрагиваться до себя, и он называл меня холодной как лед, а себя – горячим, как пламя. «Мы – лед и пламя!» - говорил он. Потом он начал спрашивать, выйду ли я за него замуж; я ответила отрицательно и каждый раз собиралась разорвать отношения, просила больше не звонить и не приходить. Но каждый раз он хитро и гибко добивался встречи. Однажды он пригласил меня под каким-то предлогом в свою комнату. Я долго отказывалась, но после долгих уговоров получилось, что я все-таки сдалась и пошла ненадолго, ожидая, что у него будут еще гости – французы и я буду не одна. Он предложил выпить французское вино и приготовил еду своей национальности. За столом после напитка я вдруг стала почти засыпать, я начала клевать носом. Он отключил свет и полез мне под платье. Он тяжело дышал и был красен в лице. Я начала вырываться, но он был цепкий и пытался раздеть меня, начал срывать нижнюю часть моей одежды. Большим усилием, преодолевая туман в голове и необычную сонливость, я оттолкнула его, вырвалась и выбежала в коридор.
Я бежала в свое общежитие на свой этаж к подругам и долго рассказывала, возмущаясь, что Ибрагим хитростью заманил меня к себе, начал раздевать меня, притом опоил меня чем-то снотворным.
Мои подруги советовали мне никогда не заходить в комнату мужчин одной, потому что неопытных девушек сманивают, спаивают снотворным и насилуют. Позже эта девушка с ужасом узнает что именно случилось с ней.
Ибрагим звонил еще раз, но я твердо сказала, что не хочу его больше видеть.
В это время я случайно встретила на нашем факультете того, кто позже стал моим мужем.
Он стоял в гардеробе и надевал плащ, чтобы уйти, а я только что пришла на факультет и раздевалась, чтобы сдать пальто в гардероб. Когда я увидела его, он показался мне настоящим Аполлоном Бельведерским – высокий, с сильными плечами, красивым лицом с голубыми глазами и светлыми кудрявыми волосами. Он смотрел сверху вниз с высоты своего роста на всех вокруг него, копошащихся студентов более низкого роста, и выглядел как-то отрешенно. Он ушел в окружении нескольких студентов и студенток. Я поняла, что он иностранец.
В одно из воскресений утром, а это была весна, мои подруги предложили пойти во двор общежития и позаниматься гимнастикой. Выйдя во двор, я удивилась, увидев множество студентов в спортивных костюмах. Все они бегали, прыгали, делали гимнастику; некоторые играли в футбол, в волейбол или с ракеткой в руке отбивали мячики.
Мы тоже начали прыгать и разминаться, как вдруг я увидела того самого Аполлона Бельведерского, который играл в теннис. Он держал небольшую теннисную ракетку и пластиковый китайский мячик, и отбивал его другому студенту. Мы медленно приближались к ним, прыгая и делая гимнастические упражнения. Вдруг этот Аполлон Бельведерский так ударил по мячу, отбивая его в сторону своего приятеля, что задел меня, и я чуть не упала. Кажется, он извинился  и помог мне подняться. Мы продолжали делать упражнения, потом присоединились к волейбольному кругу.
Спустя некоторое время, выходя из своей комнаты в коридор, я увидела вдалеке одну грузинку со своим молодым человеком – поляком.
Рядом стоял этот самый Аполлон Бельведерский  и несколько девушек-иностранок. Я поздоровалась с грузинкой и поляком, но продолжала стоять, как вкопанная, и смотрела на Аполлона и компанию девушек. Вероятно, они заметили, что я пристально и с интересом смотрю на них, потому что грузинка сказала мне: «Рита, познакомься, это мои австрийские друзья…». Так я познакомилась с австрийцами, и у меня еще хватило мужества пригласить их к себе в гости. Кажется, мы сначала пили грузинский чай у грузинки, потом пошли ко мне.
Почти у всех знакомых студентов пили кофе, иногда с лимоном, но у меня кофе никогда не было. Был лишь чай, который мы пили из расписных греческих чашечек.
Австрийцы сказали, что приехали на один учебный год изучать русский язык. Они пригласили меня к себе и я не отказывалась. Несколько раз мы ходили, кажется, на выставки и в музеи, и Экард был всегда в этой компании. Оставшись одни, я сказала, что он нравится мне, и он попытался неуклюже обнять и поцеловать меня. Я сразу же предупредила, что я хочу дружить, но близкие отношения я вижу лишь после того, как выйду замуж. Мы договорились дружить и любить. Он заметил, что хочет серьезных отношений, но для того, чтобы жениться, надо знать друг друга лучше, и он должен поговорить об этом со своей мамой.
Моя грузинская соседка дружила с поляком и, вероятно, близко. Однажды неожиданно приехала ее мама из Грузии, и не застала ее в своей комнате, она ночевала у поляка. Узнав, что дочь близка с поляком, мать устроила скандал, так как, по рассказам у грузин строгие нравы и девушка должна выходить замуж невинной. Они быстро поженились.
Теперь я встречалась с Экардом и мы вдвоем бродили по городу, ходили в театр, ездили в Петербург. Он рассказывал, что наша столица очень большая, с широкими улицами, а Вена меньше и улицы в ней уже, и там, в основном, горы. Мы ездили в Троице-Сергиеву Лавру, осматривали все здания, говорили с батюшкой, который на прощание подарил нам большую Библию.
Когда Экард уезжал домой, мне было жалко расставаться. Но он сказал, что вернется осенью еще на несколько месяцев. Мы переписывались, он писал, что учится в Венском Университете, но переводится в Грац, а родители живут в Линце. Все девушки в общежитии удивлялись его постоянству и радовались за меня. Они видели нас вдвоем довольно часто, видели, что мы обнимались, целовались.
За несколько дней до отъезда Экард позвонил и сказал, что хочет придти ко мне. Я согласилась и пошла в кухню готовить чай.
Выходя в коридор, я неожиданно увидела вдалеке Ибрагима, спешащего ко мне. Он улыбался и издалека начал махать мне рукой. Я нахмурилась и по моим жестам и поведению он понял, что я не хочу его видеть. Ситуация была непростая, мне неприятны были эти домогательства и хитрости мужчины, как неприятно было вновь и вновь повторять, что я не хочу его видеть и переживать снова его требования. И вдруг за ним я увидела идущего ко мне Экарда. Он был намного выше и плечистей Ибрагима и тоже увидел меня. Я улыбнулась ему, мой взгляд шел выше Ибрагима, и тот понял, что я улыбаюсь и махаю рукой кому-то другому позади него.
Ибрагим обернулся назад и увидел Экарда, который тоже смотрел на меня и улыбался. Ибрагим понял все! Какое у него было лицо! Какая ненависть и злоба светили в его глазах! Он с такой ненавистью смотрел на проходящего мимо него и улыбающегося мне Экарда, что я испугалась. Я боялась, что он может натворить, даже убить кого-нибудь из нас. Больше он не появлялся на этаже.
После отъезда Экарда жизнь продолжалась, как прежде, нужно было ездить на лекции, готовиться к экзаменам.
На нашем этаже жили девушки, изучавшие итальянский язык, и одна из них часто варила кофе, двери ее комнаты были вечерами широко раскрыты. Проходя по коридору после лекций, можно было заглянуть на несколько минут и поболтать после тяжелого дня. Однажды я увидела у нее группу людей, сидящих и пьющих кофе с лимоном. Они говорили по-итальянски и сказали мне, что приехали сюда, как обычно, на один учебный год. Им нравилось, когда кто-нибудь разговаривает с ними по-русски, им нужно было практиковаться на этом языке.
Итальянцы были студентами из Рима и Милана. Они ужасались холодному климату в нашей стране и снегу, которого не каждый из них видел до этого. Они делали много ошибок в русском языке и, смеясь, мы исправляли их.
«Чего ты сегодня кухняешь?» - говорил один из них. Девушка-итальянка жаловалась, что кушетка, на которой мы спали, очень жесткая и она не может заснуть на ней. Такие кушетки были в каждой комнате, днем они служили диваном, а ночью мы расстилали на ней постель. Мы не чувствовали неудобств, но итальянка сказала: «Я не могу спать без матроса». Смеясь, мы объяснили ей, что матрос – это человек, служащий на корабле, в море; а матрац – это часть постельной принадлежности, и если она хочет, может купить матрац в магазине.
Один из итальянских студентов, Енцо, сразу же стал внимателен ко мне. Я старалась общаться с ним лишь в компании других студентов, но не оставаться с ним наедине. Иногда мы ездили в музеи. Как-то они всей компанией поехали на ипподром кататься на лошадях. Я не поехала, мне нужно было готовиться к лекциям. Когда они вернулись, я играла на пианино в холле общежития. Время от времени я любила поиграть на пианино Шуберта, Бетховена, Сибелиуса.
Итальянцы всей компанией вошли в холл, кажется, девушки приготовили чай или кофе. Енцо сразу же подсел ко мне. Он сидел и слушал, как я играю и влюбленно смотрел на меня. Вся компания сидела в одежде для верховой езды, смотрела на нас и улыбалась. Они кивали головой в нашу сторону и говорили что-то вроде – «Вон, сидят два голубка».  Он ухаживал за мной, но я боялась этого, я боялась влюбленности мужчины, потому что это приведет к серьезным и неприятным последствиям. Мне просто хотелось провести несколько часов в компании, отдохнуть после напряженных лекций и занятий.
Однажды я заболела, у меня была простуда. Я осталась дома, и откуда-то итальянец Енцо узнал, что я больна. Он был очень мил и принес мне еду, которую он купил недалеко в магазине полуфабрикатов. Опять он сказал, что любит меня и хочет жениться на мне. И я опять должна была пережить неприятные минуты и сказать, что я не хочу выходить замуж за иностранца, мне не позволят родители. Он плакал и умолял, но я была непреклонна. Он рассказывал, что его родители живут в большом доме, и у них много собственной земли. Он ушел расстроенный. Позже девушки-итальянки рассказывали, что они долго обсуждали это событие и утешали его.
Много лет спустя я узнала, что этот итальянец стал дипломатом, и успешным человеком. Я рада этому. Мне нравились итальянцы, они не злые, очень гуманные и тактичные люди. В их характере, как в солнце, много тепла, добра и нежности.

Зимой следующего года одна из однокурсниц пригласила меня праздновать встречу Нового года с английскими и американскими студентами. Я не планировала встречу Нового года, т.к. через день у меня был трудный экзамен, я боялась потерять время.
Моя знакомая привела меня в студенческую комнату, где уже было весело: стояло несколько пустых столиков без еды или напитков, а за столиками сидели мальчики, студенты, англичане и американцы. Мальчики внимательно смотрели на танцующих девушек; казалось, что они решают очень трудные математические задачи, а не справляют Новый год.
Среди девушек выделялась одна, москвичка Наташа. Она училась тоже на английском отделении годом старше меня. Наташа всегда выглядела на факультете веселой и счастливой. Она была чуть полновата, ее круглое пухлое лицо с короткими, очень черными волосами, и ее черные веселые глаза расплывались в улыбке. Вокруг нее было шумно и весело.
Наташа крутилась в середине комнаты без туфель в прозрачных капроновых чулках. Вокруг нее крутились и вертелись в танце молодые девушки. Моя подруга сразу же исчезла в танце, а мне танцевать не хотелось; я стояла у стены и осматривалась, я немного стеснялась в незнакомой обстановке.
На меня никто не обращал внимания. Зазвучала музыка нового танца, и опять босая Наташа закрутилась и завертелась. Кажется, это были буги-вуги или твист, “Let’s twist again”, потом музыка Битлз. В таких танцах двигаться можно было без партнера. Наташа, двигая босыми ногами и бедрами, с улыбкой во все лицо, смотрела вокруг. Я не знала, что мне делать, я вышла в коридор. Мне вдруг захотелось пойти и повидать подругу по группе, которая была замужем за итальянцем. Там, на этаже вокруг елки мы и встретили Новый год. Позже, когда мне захотелось вернуться в кампанию англо-американцев, я поняла, что не помню ни этажа, ни номера их комнаты.
Через некоторое время на факультете рассказывали, что эта веселуха Наташа написала письмо, что ей хочется уехать в Америку и передала его через американцев, попрося о помощи с переездом.
Каким-то образом письмо попало в руки властей. Наташи вдруг не стало на факультете, она попросту исчезла. Студенты-москвичи поговаривали, что ее исключили из Университета и куда-то выслали, чуть ли не в Сибирь за это письмо. Через год Наташа вновь появилась на факультете, но не было на ее лице прежней улыбки до ушей. Она была похудевшая и очень сдержанная. После окончания Университета она, кажется, вышла замуж за американца, который работал в их посольстве.
Мне тоже одна из москвичек предрекала работу в Американском посольстве. Как-то на вечеринке у одной москвички, чьи родственники работали в «Интуристе» с английским языком, я встретилась с молодой девушкой, которая работала в Американском посольстве. Она внимательно разглядывала меня, говорила, что у меня красивый подбородок, глаза и фигура. Потом сказала: «Рита будет тоже работать в американском посольстве!», и объявила о всех выгодах этой работы.
Мои знакомые встречались с американцами и другими, говорящими по-английски студентами, чтобы упражняться в разговорном английском языке. Мне тоже хотелось практиковать свой английский язык, но я не знала, с кем. На нашем этаже жила одна американская студентка, ее дверь была напротив моей. Иногда вечером, готовя ужин или чай, я встречала ее на кухне, но стеснялась предложить ей обмениваться разговором, хотя я знала, что иностранцы хотят говорить по-русски, чтобы углубить свои знания.
Я готовила чай на кухне и читала английскую книгу. Рядом я услыхала английскую речь и увидала эту американку с американцем.  Американец был молодой высокий блондин с голубыми глазами. Мы разговорились и я пригласила их на чай. Так я познакомилась с Биллом. Он рассказывал, что изучает математику в Princeton University (Принстон) и что этот университет находится где-то около Нью-Йорка. А сам он родом из Сиатла, штат Вашингтон. Я все не могла понять, почему город Вашингтон находится на Востоке, а штат Вашингтон на Западе США. Он объяснил это. Он рассказывал, что Нью-Йорк очень освещенный город, там много рекламы на зданиях и ночью в городе так же светло, как днем. Он и его друзья снимали дом недалеко от Университета, а таких общежитий, как у нас, у них нет. Они ездят в Университет на своих автомобилях и он сдал экзамены на водительские права еще в средней школе. У него четыре брата и каждый брат имеет свою машину.
Мы гуляли с ним в центре города, пошли в библиотеку иностранной литературы, куда я часто ходила заниматься. Копаясь в каталоге, он нашел карточку с именем своего отца и сказал, что его отец ученый и его книги можно найти даже в этой библиотеке.
В это же время была встреча в библиотеке с американским писателем Дж. Стейнбек и мне удалось взять у него автограф.
Приезжал в столицу Стратфордский Шекспировский Мемориальный Театр. Бедным студентам билеты были не по карману. Тогда в Колонном зале Университета была устроена встреча с артистами этого театра. Было много народу и боялись, что обрушится балкон на сидящих в партере. Мы с подругой прогуливались по коридорам Университета, а около почтового отделения стояла группа артистов этого театра и улыбалась нам.
Билл пригласил меня на какой-то прием в американском культурном центре, но я отказалась, я боялась.

Наконец, однажды он пришел ко мне вечером. Мой стол был завален книгами и тетрадями. Я включила радио, передавали классическую музыку. Рядом с радио лежали мои ноты с вальсами Шопена, Сибелиуса.  Я рассказывала ему, что мне нравится балет и я часто хожу в Большой Театр и в Зал Чайковского слушать классическую музыку. Я говорила, что плохо знаю английский язык, и он исправлял мои ошибки. Он рассуждал о политике, но я сказала, что никогда не слушаю новостей по радио, а только музыку. Новости скучные. Билл никогда не давал волю рукам, и мне это нравилось; мне просто хотелось разговаривать, обсуждать жизнь и иметь друзей.
Потом он вдруг стал серьезнее и внимательно начал смотреть на меня. Он вдруг сказал, что хочет жениться на мне. Согласна ли я? Мне не хотелось портить ему настроение, не хотелось терять друзей. Но пришлось сказать, что я не могу выйти за него замуж и ехать в чужую страну. Я боюсь, и мой отец не позволит мне ехать в Америку.
Глаза его сузились, губы сжались. Вдруг, подумав, сама не зная, почему, добавила:
«Билл, я не могу выйти за тебя замуж, но ты будешь президентом Соединенных Штатов Америки!» Сказав это, я очень удивилась, а он вдруг стал целовать меня в губы, шею, грудь. Он прижимался ко мне, и я чувствовала, как мое платье стало мокрым. Он упал на мою кушетку и лежал вниз лицом, не двигаясь. Я молчала. Мое платье было мокрое ниже пояса, и я не знала, что делать. Через некоторое время он встал, попрощался и вышел. Его брюки тоже были мокрыми. Больше я его не видала.
Я была взволнована и не могла спать. Я пошла к подружке, которая изучала шведский язык, и мы долго обсуждали его предложение и мой отказ. Мы все думали, как сделать, чтобы никто не страдал? Билл был хороший человек и мне больно было обижать его.  Одновременно мы также знали, что за любую связь с иностранцем могут исключить из Университета, а это казалось нам концом всей нашей жизни, концом света!
Мы знали, что многие поплатились за связи с иностранцами дорого – попали в лагеря Колымы или Магадана. Мы страшились такой судьбы!
Но все эти люди, такие разные, жили рядом, мы встречали их ежедневно. Кроме того, нужно было совершенствовать знания иностранного языка, а это невозможно без контактов с иностранцами. Как же жить? Что делать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы?

Соседка-американка теперь зло смотрела на меня, когда мы встречались в коридоре или на кухне. Однажды в центре города, проходя мимо группы людей, вероятно, американцев, я услыхала злой ропот в мою сторону. Я поняла, что это американцы и что они ненавидят меня из-за Билла.
Моя мама говорила мечтательно: «Как хорошо, если бы все дочки вышли замуж и жили бы в одном городе!»

Наши занятия были очень напряженными, практически, только воскресенье было свободно, и я очень уставала.
Обычно, весь день до часу – двух часов мы были на занятиях, после этого обедали в столовой и шли в библиотеку Университета. Мы занимались до 7-8 часов вечера, потом возвращались – кто домой, кто в общежитие. В один такой вечер, очень уставшая, я ехала в общежитие на автобусе. Ехать в метро было быстрее, но надо было делать пересадку, а автобус останавливался прямо у дверей общежития. Я помню, что смотрела из окна автобуса и любовалась закатом солнца за каким-то старинным особняком столицы. За витой оградой сада росли редкие деревья. Вдруг ко мне подсел молодой человек высокого роста. Это был Билл. Я уже давно не видала его и удивилась. Мы поздоровались и, сидя рядом, он рассказал, что они ездили с остальными иностранными студентами по стране, это была часть их учебной программы. Потом он добавил: «Сегодня убит президент США Кеннеди! Ты слыхала об этом?» Конечно, я ничего не слыхала об этом, я даже толком не знала, кто являлся президентом США. Я помню, как однажды один очень умный англичанин сказал неодобрительно: “In USA you can buy guns like a pair of shoes! You can even place a tank in front of your home!”
(«В США можно купить ружье, как покупают пару туфель! Там можно даже купить танк и поставить его перед своим домом!»)
Я вздрогнула, и ответила: “I’ll never go to the USA! I don’t like when people kill each other!”
(«Я никогда не поеду в США! Мне не нравится, когда люди убивают друг друга!»)
Летом нам предложили работать переводчиками на Международном кинофестивале. Наше бюро переводчиков было расположено прямо в гостинице, в центре столицы, и каждое утро мы ездили из общежития в центр города.
Фойе гостиницы было с высокими потолками, большими мраморными колоннами, коврами, кожаными диванами и громадными хрустальными люстрами. В фойе всегда было много народу, и стоял гул голосов, как в пчелином улье. В центре было небольшое кафе. Однажды, проходя на работу, я увидела на одном из диванов молодую девушку, которая сидела и горько плакала, рассказывая что-то. Возле нее толпились люди, возможно, журналисты, которые задавали ей вопросы, и она, плача и вытирая слезы, рассказывала о чем-то.
Когда я прошла в бюро и сказала, что в фойе что-то происходит, более опытные переводчицы ответили, что это американка. Она рассказывает, что влюбилась в какого-то русского политика и хочет выйти за него замуж, но этот политик отказывается встречаться и говорить с ней.
Американка продолжала горько плакать и говорила, что видела этого русского политика по телевидению в Америке и влюбилась в него. Она приехала в русскую страну, чтобы увидеть этого политика и выйти за него замуж.
Из фойе доносились громкие голоса, и чей-то мужской голос почти криком отвечал ей: «Мой отец никогда не женится на вас, он уже женат, извините!»
Это был сын политика, высокий молодой человек лет двадцати пяти, вероятно, ровесник американки. Имя этого политика было, кажется, Козлов.
В другой раз в бюро пришел молодой человек и стал объяснять, что он из Америки и ищет своего брата, студента, который, якобы, учился здесь, заболел и попал в больницу. Названия больницы он не знал и просил нас помочь ему найти брата.
Он присел рядом со мной за столик одной из переводчиц, а я обзванивала все, какие можно, больницы. Потом он предложил мне поехать с ним в одну из больниц, но я категорически отказалась. Им стали заниматься другие переводчицы. Почему-то мне показалось, что он – брат Билла.
Несколько дней прошло спокойно, как вдруг опять произошло неприятное происшествие. В бюро вошел мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Он был небольшого роста, светловолосый, с голубыми глазами. Он подошел ко мне и сказал по-английски, что заблудился в центре и ищет свою гостиницу.
Эта гостиница находилась недалеко, прямо на главной улице, и я объяснила ему, как туда пройти. Молодой человек настаивал, чтобы я вышла на улицу и показала, как туда пройти. Начальница позволила мне выйти с ним на улицу, хотя я не хотела идти. Мы вышли из гостиницы и я довела его до угла, и объяснила, что надо идти прямо, никуда не сворачивая, и по правой стороне улицы он найдет свою гостиницу. Я хотела вернуться в бюро, но молодой человек продолжал настаивать, чтобы я довела его до самой гостиницы, т.к. он иностранец и мог легко заблудиться в большом городе. Улица была центральная, по ней ходили большие толпы людей, катили сотни машин.
Нехотя, я пошла с ним, мы немного разговорились. Я сказала, как меня зовут, что я студентка, а работаю лишь летом, так как не хватает служащих. Мысленно я назвала его «облезлый барин»: был он не первой молодости, немного потрепан жизнью, с поредевшей шевелюрой. Я чувствовала, что он чуть авантюрный, и решила держаться с ним осторожно, чтобы не случились неприятности. Дойдя до гостиницы, я обрадовалась, что все прошло благополучно и стала прощаться. Но не тут-то было! Мужчина был опытный, старше меня, чего я так боялась, и стал умолять меня войти с ним в гостиницу. Почему-то я смотрела на этого «облезлого барина», как в гипнозе, и последовала за ним. Я пыталась сопротивляться, мне следовало остановиться около дежурной по этажу, но я, как загипнотизированная, следовала за ним. Он говорил о каких-то документах, в которых нужно было разобраться, и я толком не знала, входит ли это в мои обязанности переводчицы или нет. Мы знали, что нужно помогать иностранцам в чужой им стране, и думали только о хорошем – о помощи человеку, попавшему в трудную ситуацию.
Я осторожно вошла в его номер. Закрыв дверь, он вдруг начал с силой прижимать меня к себе, обнимать и попытался расстегнуть мою блузку. Он хотел сорвать с меня одежду и повалить меня на кровать.
Я вдруг поняла, что все это время он притворялся, что он знал, как пройти в гостиницу, но обманывал меня и заманивал в свой номер.
Я вырвалась и бросилась вон из номера, вероятно, моя блузка была не совсем застегнута. Я благодарила бога, что дверь номера не была заперта. Пробежав мимо дежурной по этажу, которая с испугом смотрела на меня, я бежала вниз по лестнице, но он уже настигал меня. Мне следовало остановиться около дежурной и объяснить ей, что мужчина заманивал меня, но я бежала вниз; мне казалось, что там, где много народу, на улице, будет безопаснее.
Я задыхалась, и в дверях гостиницы замедлила шаг, чтобы перевести дух, но тут он настиг меня и стал извиняться. Я хотела вернуться на свое рабочее место. Вероятно, мужчина был очень опытный и стал объяснять, что ему нужно доехать до Воробьевых Гор. И опять ему удалось убедить меня, опять я оказалась как под гипнозом. Приехав на метро на Воробьевы Горы он убедил меня, что хочет сфотографировать меня на фоне Университета. Нехотя, я согласилась, но сразу же после этого отъехала в центр, в бюро переводчиков. Там я была окружена другими переводчицами, которые расспрашивали меня, почему я была так долго. Вдалеке сидела начальница и с неудовольствием высказывала: «Однако, это слишком долго длилось!»
Я с жаром рассказала, что приключилось со мной; как этот «потерявшийся», как он говорил, иностранец заманивал меня в свой номер, как я боролась с ним, как мне пришлось ехать с ним на Воробьевы Горы и фотографироваться, как я еле вырвалась от него. Я устала и сильно переволновалась. Я сказала начальнице, что не знаю точно, каковы наши обязанности и что именно имеют право требовать туристы от нас.
Несколько дней прошло спокойно, потом всех нас, переводчиц, вызвали этажом выше для обсуждения работы. Мы сидели, стояли вокруг стола, за которым сидел не знакомый мне мужчина, вероятно, начальник, которого надо было слушаться. Он был немного нервный и курил сигарету за сигаретой. Вся комната была в дыму, в пепельнице лежала гора окурков.
Наконец, поговорив, он обратился ко мне: «Убери окурки!» Я ответила, что я не курила и продолжала стоять. Тогда он грубо сказал: «Не будешь слушаться, не будешь работать!» Я выбросила окурки, но, вернувшись в бюро, вела себя очень осторожно и обдуманно, чтобы до конца фестиваля не случилось новых неприятностей. Я знала, что на работе мужчины могут требовать не все, чего захотят от женщины.
Вечером в общежитии мы обсуждали нашу работу. Мы сидели в комнате одной из студенток, кто на кушетке, кто на подоконнике. Была тихая летняя ночь, из окна общежития, с вершины Горы, была видна река с мостом, и дальше, за рекой вдалеке огни ночного города и центр с красными башнями и рубиновыми звездами.
Мы рассказывали, что с нами приключилось во время работы. Мы пили кофе с лимоном, больше ничего не оказалось в доме, и у каждой из нас был почти такой же рассказ.
«Скажи, как защищаться от насильника, от негодяя, когда он намного сильнее и опытнее тебя? Что делать?»
«Надо снять туфли и бить каблуком! Прямо в морду!», - говорила одна.
«Надо в сумочке носить вилку!», - додумалась другая, считая, что сказала что-то мудрое.
- «Пока ты наклоняешься за туфлей, или достаешь вилку из сумочки, он тебя схватит, и не двинешься! Они намного сильнее нас!»
- «И ничего нельзя пить, когда останешься один на один с незнакомым тебе мужчиной! Он может подсыпать в напиток снотворного! Когда очнешься – все пропало!»
И мы долго сидели и все думали, как защищаться от насильника? Что делать? И как жить дальше? И ничего не могли придумать.
Субботними и воскресными вечерами в зале на нашем этаже проводились встречи и диспуты. Организовывали вечера то французы, студенты из Сорбонны, Марселя вместе бельгийцами, то итальянцы. Они упражнялись в русском языке с нами и рассказывали о своих странах. Мы, в свою очередь, узнавали много нового, учились у них, рассказывали о жизни в нашей стране, сравнивали культуру и жизнь наших стран. Мы еще очень мало знали о жизни, но выходило все весело.
Однажды одна студентка из Индии организовала вечер по-индийски и пригласила всех, кого знала. Мы пили чай и она подарила всем по сари. Так мы и сфотографировались все вместе в сари. Европейцы умели проводить вечер красиво, очень культурно, и, расходясь, мы благодарили их за приятно проведенное время. Оставались хорошие воспоминания о встрече.
Напротив моей комнаты жили французские и американские студентки. Мы часто болтали вечерами, когда двери у всех были раскрыты, пили чай, многие курили. Итальянцы пили кофе, они привозили с собой кофейники, очень высокие, граненые из нержавейки.
Одна из француженок, Жаклин, нравилась мне. Сама Жаклин была некрасива, с длинным орлиным носом, тонкими губами, веснушчатая и не стройная. Своей некрасивостью она чем-то напоминала мне княжну Марию Болконскую из «Войны и мира». Каждый раз, встречая ее, я думала: «Какая она некрасивая! Но какая приятная в обращении и манерах! И какой ум!»
В ней было много культуры и французской манеры приятно общаться. У нее многому можно было поучиться, как себя вести в обществе, как отточить свои манеры.
Иногда мы вместе ездили в город за покупками или просто посмотреть интересные места. Однажды в субботу вечером я довольно поздно возвращалась домой. Я доставала ключ от комнаты из сумки, когда ко мне подошел огромного роста африканец. Кажется, я видела его один-два раза возле комнаты Жаклин. Он спросил меня, знаю ли я, где Жаклин. Я ответила, что не знаю. Я отперла дверь и, считая, что африканец ушел, вошла в свою комнату. К своему удивлению, я увидела, что африканец входит следом за мной в коридорчик перед моей комнатой. Я попятилась в свою комнату и немного растерялась. Африканец двигался в мою сторону и опять что-то начал спрашивать про Жаклин. Он остановился в дверях моей комнаты; я почувствовала угрозу.
Африканец стоял в дверях, упершись обеими руками в косяк двери, головой он доставал потолок. Он наклонил голову вниз и, не мигая, кровавыми глазами упорно смотрел на меня. Взгляд его был тяжел. Мне казалось, что он начинал медленно двигаться в мою сторону. От испуга я хотела закричать, но из горла вырывался лишь очень слабый звук. Я знала, что не смогу выбежать из комнаты, потому что африканец загораживал дверь. Но дверь была раскрыта!
Кажется, в эту минуту кто-то проходил по коридору общежития, и я вдруг вздохнула и стала кричать. Люди в коридоре обернулись в мою сторону, африканец оглянулся назад, и я в эту секунду с криком проскочила мимо него в коридор. Он не посмел схватить меня; я стояла в коридоре, а африканец в моей комнате. Он вдруг вспрянул, как будто очнулся, выпрямился и вышел из моей комнаты.
Я подошла к пульту с телефоном, где сидели другие девушки и, трясясь, начала рассказывать о случившемся. Я боялась возвращаться в свою комнату и ждала, когда вернется домой Жаклин. Ждать пришлось долго. Жаклин успокаивала меня, она видела, что я дрожала от страха, и была смущена. Она извинялась и сказала, что больше не позволит ему и другим африканцам приходить к нам в женское общежитие.
Наш факультет бы узок и тесен. Здание было старое и не вмещало все увеличивающееся число студентов. Мы толпились в коридоре во время перемен и в гардеробе перед зеркалом.
Причесываясь в гардеробе, моя подруга толкнула меня в бок и прошептала: «Смотри! Знаешь кто это?» - она указала на небольшого роста брюнетку. «Нет!» - ответила я шепотом – «Кто это?»
«Это внучка Сталина, Гуля Джугашвили. Она учится на год старше нас на французском отделении». Мы уставились почти до неприличия на рядом стоящую маленькую девушку. Я хорошо рассмотрела ее. Она была явно грузинского происхождения, ее очень черные волосы были  коротко острижены, нос длинный, как у всех грузин. Она была стройная, одетая в черное, наглухо застегнутое платье и темные чулки и туфли. Она была абсолютно не накрашена и выглядела очень опрятно и скромно.
Моя подруга продолжала толкать меня в бок и шептать: «Посмотри, какое у нее на руке кольцо! Знаешь, что на этом кольце? Это черный камень в ее кольце с профилем Сталина!» И действительно, в ее золотом колечке был вставлен черный камень с его профилем.
Вероятно, Гуля заметила наш шепот и наши взгляды; она быстро ушла, почти рассмеявшись. Мне она понравилась своей скромностью и простой элегантностью. Обычно имя Сталина ассоциировалось с ужасами повальных арестов, с концлагерями Магадана и Колымы. Гуля же производила впечатление культурной девушки с дворянским вкусом.
Чаще всего я ездила на занятия на метро, т.к. ехать было намного быстрее. На автобусе было дольше, но он останавливался прямо у входа, а это было удобнее.
Однажды утром по дороге на факультет я сидела в автобусе и перечитывала лекции. На коленях у меня стояла большая сумка с книгами, которые нужно было вовремя сдать в факультетскую библиотеку.
Книг было много, сумка была тяжелая и я решила ехать на автобусе. Во время езды рядом подсел молодой человек. Я не обратила внимания на него, я была занята чтением. Через некоторое время я почувствовала на правой ноге выше колена чесотку, или зуд, как будто муравьи или тараканы бегают по ноге. Я подумала, возможно тараканы или другие насекомые попали в мои чулки. Мне было неудобно. Я подвигала ногой, подвигала сумку, которая стояла на коленях. Все стихло, но через несколько мгновений опять что-то заползало по ноге. Я опять стала двигать ногой, чтобы остановить зуд. Становилось неприятно. Зуд продолжался. Не выдержав, я подняла сумку с колен, чтобы посмотреть под пальто.
К моему удивлению, я увидала руку мужчины, которая выползала из-под моего пальто и платья. Это был молодой человек, сидевший рядом, и своей рукой он ползал под моим платьем и пальто по голой коленке! Он сидел весь красный, как рак, но смотрел не на меня, а прямо вперед. Молодой человек встал, не посмотрев на меня, благородно и спокойно вышел из автобуса. Был он высок, худ со светлыми волосами. На секунду мне показалось, что это опять Билл, но я знала, что их группа уже уехала домой.
Вечером я рассказывала подруге эту историю. Я поражалась одному – как искусно и хитро все это обделывалось! Я была в чулках, в глухом платье, в пальто. На коленях стояла тяжелая сумка с книгами. Как можно было пролезть прямо под чулок на голое колено и скрести мою ногу? И в полном автобусе! Мы долго пили чай и обсуждали, как защитить себя от хитростей мужчин и насилия, даже не очень большого?
После занятий, в перерывах мы часто болтали с подругами о своих увлечениях и занятиях.
Одна девушка рассказывала, как они летом ездили на море, кажется, в Адлер, без мам и пап, в большой компании. Кажется, они жили дикарями, и она стала близка с молодым студентом. С ней случилось то, чего боятся все мамы девушек; что молодой человек водил ее к фельдшерице на операцию, и потом, после операции, покупал ей апельсины…
Девушка была очень милая и добрая из очень хорошей семьи и я удивлялась, что она говорит об этом весело, без страха.
У студенток-москвичек кампании по субботним вечерам были довольно часто и они весело проводили свободное время. Стол обычно был уставлен недешевым вином и закусками. Собравшись вокруг стола, они рассказывали анекдоты и хохотали до упаду. Мне нравилось проводить вечера в кругу молодежи, нравилось веселиться в конце недели; мне хотелось иметь друга. Обычно в московских кампаниях заводили пластинки и мальчики приглашали девушек танцевать. Мне не нравилось то, что незнакомый молодой человек, чье имя я даже не знаю, тащит меня в танце в самый темный угол и прижимается ко мне всем телом.
Обычно москвичи рассказывали о каких-то «чувихах» и «фарцовщиках». Я начинала говорить о том, что попала на премьеру балета в Большой театр, о том, как одна балерина показывала мне свои «рабочие мозоли» на ногах.
Хохоча, они обсуждали, как тоненькие балерины  - белоснежные лебеди могут отбрить тебя пятиэтажным матом, что зашатаешься!
Потом шли сальные анекдоты, типа: «Мужик пошел покупать мыло. Продавщица отвечает: «Мыло есть, но только яичное!» А мужик говорит: «Жаль, а я весь хотел помыться!»
Обычно после такого анекдота вся кампания хихикала, а другой продолжал следующий анекдот:
«В районную больницу приходит деревенская девушка. Врач проверил ее и сказал, что она ждет ребенка.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - отвечает девушка.
Через некоторое время в эту же больницу приходит другая девушка, из другой деревни. Врач констатирует беременность.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - опять отвечает девушка.
Приходит третья девушка, из третьей деревни, и опять врач определяет беременность.
- Кто отец?
- Андрюшка, отвечает опять третья девушка.
Врач удивляется: «И как это Андрюшка везде успевает? Эти девушки живут в разных деревнях, а ждут ребенка от одного мужчины».
«Да он на лисапеди» - отвечает та!»
Стоял хохот, всем было весело, а меня охватывало смущение, мне было неловко.
Как-то меня пригласили в кампанию недалеко от нашего общежития, в один из высотных домов у станции метро «Университетская». Мы с подругой встретились у метро и пошли в тот дом, где была запланирована вечеринка. Кроме этой подруги и ее молодого человека, тоже студента, я никого не знала, как и самого хозяина квартиры, которого я видела впервые. Мы вошли в квартиру, было полутемно, горела лишь одна лампа над обеденным столом. Молодой хозяин квартиры обменялся взглядом с моей подругой, зазвучала музыка и он взял меня за руки, начал танцевать. Он танцевал, крепко сжимая меня. Мне это не нравилось и я попыталась отодвинуться от него, хотя и продолжала танцевать.  Остальная кампания не знакомых мне людей, молча, не танцуя, стояла и наблюдала за нами. Молодой человек крепко держал меня в танце и вел к двери в другую комнату. Я пыталась остаться в той же комнате со всеми, я сказала, что не хочу уходить из комнаты. Он же, танцуя, смотрел мне в глаза и силой вел в другую комнату. Ногой он отворил дверь комнаты; света в ней не было. Я сопротивлялась и хотела ухватиться за косяк двери, чтобы не быть втянутой в темную комнату. Но он крепко держал меня и вел в темноту. Когда мы втанцевали с моим сопротивлением в эту комнату, он схватил меня в темноте и бросил прямо в кровать, повалившись на меня. Он начал молча рвать на мне одежду своими крепкими железными руками и раздвигать мои колени своими железными коленями. Я сопротивлялась, между нами шла борьба, а из другой комнаты слышна была громкая музыка, голоса и хохот людей.
Наконец, что было сил, я начала кричать, он на секунду отпустил меня и я успела подняться. Он понял, что ничего не получится и сильно ударил кулаком прямо мне в лицо.
Удар был такой силы, что я видела искры, вылетающие из моих глаз, хлынула кровь из носа. Почти теряя сознание, оглянувшись, я увидела открытую дверь и свет в ней, и, шатаясь, выползла из комнаты. Я побежала к входной двери, плача и оправляя платье. А вокруг меня веселилась и смеялась молодежь. Я кричала, что не хочу больше оставаться в этой кампании. Молодой человек той девушки, которая привела меня в этот дом, помог мне открыть  дверь и вызвался проводить меня до общежития. По дороге, плача и шатаясь, я рассказала ему как этот хозяин-хулиган силой тащил меня в кровать, как двигал своими железными коленями и больно ударил меня в лицо своим железным кулаком. Тот успокаивал меня, поправил мое платье и прическу, довел меня до общежития, оно было недалеко; обещал, что накажет негодяя. Я пришла к себе в комнату и повалилась на кушетку. Я была обессилена от борьбы и удара, болела голова, и я опасалась сотрясения мозга. Я могла только лежать и ждать утра.
Я вдруг поняла, как приятно, культурно и мило проводили мы время здесь, в общежитии с провинциальными и иностранными студентами, без насилия и избивания! Не было роскошных закусок и дорогих, непременно иностранных, вин. Зато было более интеллектуально, интеллигентно, просто, мило, без цинизма и вульгарностей.
Тогда, еще студенткой, я думала традиционно, как думают и мечтают молодые девушки. В провинции принято считать, что нужно найти свою половинку, своего любимого, с которым до конца своей жизни будешь делить радости и горе, а деньги – дело наживное.
Конечно, требуется время, чтобы узнать, есть ли у вас общие интересы, подходят ли характеры, можно ли доверять друг другу. Для этого надо чаще встречаться, проводить больше времени вместе, развить общие интересы. Мне хотелось найти свою половинку, чтобы выйти за него замуж, родить детей, иметь хорошую семью. Как говорят в английских молитвах: “You marry for better or for worse till death us part”. (Выходят замуж, чтобы жить в радости и в горе, пока не разлучит смерть).
Я искала в московских кампаниях культурных, умных собеседников, а не насильников типа Стеньки Разина, которые насилуют женщин и выбрасывают их в реку. Я думала о том, что рассказывала моя подруга, красивая, пышная блондинка с голубыми глазами, золотая медалистка и провинциалка. Один молодой человек долго добивался ее. Он обхитрил ее и завладел ею. После этого он очень переменился, стал презрительно обращаться с ней, а его мать тоже передавала ей пренебрежительные, унизительные замечания. Моя подруга ужасалась и плакала от их жестокостей, и чуть не покончила с собой. Она пережила его хитрости и жестокости, вышла замуж за англичанина и уехала к нему на родину.
Я переписывалась с моим будущим мужем. Он один или два раза приезжал в наш город, останавливался в дорогой гостинице. Я приходила к нему, мы сидели и разговаривали, обсуждали настоящую и будущую жизнь, когда поженимся. Я боялась гостиницы, была скована и осторожна. Официально он предложил мне считаться женихом и невестой, мы обручились, но сначала ему хотелось окончить Университет. После его отъезда студенты-австрийцы приглашали меня в гости и я рада была их вежливости и культурному поведению.
Та подруга, которая приглашала меня на злопамятную московскую вечеринку возле метро «Университетская», теперь с негодованием смотрела на меня. Она осуждала меня за то, что я не была близка с ее москвичами-студентами. Она с ненавистью говорила, что я дружу только с иностранцами. Это было не так. Мы дружили с соседями по общежитию, иностранцами и провинциалами. Но между нами не было циничных, жестоких обманов и полового насилия, которое, кстати, карается законом. Бросать обессилевшую девушку в постель, насиловать ее и называть это «любовью» считается преступлением.
Мне казалось, что, живя около Консерватории или Большого театра, около Национальных библиотек, можно быть культурнее и интеллигентнее, или стараться научиться этому.

Я рассказывала, что люблю Большой Театр и не пропускаю балетных премьер. Я видела всех балерин – солисток Большого театра; обожала и восхищалась Плисецкой в балете Сен-Санса, «Умирающий лебедь», ее руками, которые казались в танце без костей.
Я любила Максимову и Васильева, мне нравился «Класс-Концерт» Асафа Мессерера.
Я ходила на концерт выпускного класса балетного училища Большого Театра. В антрактах и после спектакля мы обсуждали с сидящими рядом зрителями-балетоманами технику танца балерин и их будущее. Обычно рядом всегда сидел кто-нибудь, кто знал все подробности их частной жизни. Говорили, что Максимовой сделал предложение один американский пианист, но она отказалась. Потом говорили, кто будет гастролировать в будущем; как одна иностранная балерина, кажется, Иветте Шовире, поскользнулась во время спектакля…
Когда я встречала балерин в жизни, мне нравились их прямые волосы и не накрашенные лица. Мне нравился их вкус в одежде и манера держаться. Я покупала пуанты и открытки в театральном магазине, вешала их в своей комнате, хранила все программы балетов. У меня были ноты и много пластинок с записями классической музыки.
Обычно я покупала недорогие билеты в Большой Театр, ведь денег у меня было немного. После того, как кончался балет и медленно начинал закрываться занавес, я бежала вниз в партер. Мы прыгали по ступенькам Большого Театра и билетерши в ужасе шарахались от нас, несущихся вниз, опасаясь, что мы снесем их с ног. Подбегая к дверям партера, мы переводили дух, замедляя ход, и уже степенно входили в зал, прямо к оркестровой яме. В это время занавес закрывался и все солисты выходили из-за закрытого занавеса снова и снова, и кланялись. Мы кричали «бис», чтобы они вышли еще раз. Многие балетоманы ждали артистов у выхода из театра.
Я окончила Университет и жила теперь на Кутузовском проспекте, снимая маленькую комнату, и работая в провинции.
Экард писал, что скоро приедет жениться. Когда он дал мне знать, что едет, я растерялась от неожиданности, у меня не было времени подготовить даже комнату для нас двоих, не говоря уже о том, чтобы пригласить гостей, заказать праздничный обед в ресторане. Приехала по телеграмме моя мать. Нам позволили расписаться быстрее обычного, так как мы знали друг друга более трех лет. Я встретила Экарда на вокзале, привела в свою комнату, где хозяйка квартиры обсуждала с мамой предстоящую свадьбу. Мы вышли с женихом прогуляться по городу и обсудить дела; мать хотела знать, в каком ресторане лучше заказать праздничный обед. Вернувшись в квартиру, я увидела, что хозяйка кричит и мечется, как грозовая туча. Она выкрикивала что-то грязное, что какие-то сумасшедшие приехали сюда жениться. Потом пришла еще одна женщина, очень маленькая брюнетка, ее глаз не было видно, они были закрыты густой черной челкой. Они кричали, что не допустят таких соединений, и стали выбрасывать наши вещи в коридор, на лестничную площадку. Потом потребовали, чтобы мы немедленно покинули их квартиру. Моя мама была в шоке и тряслась от их криков. Мы стояли на лестничной площадке и ничего не могли понять: ведь моему жениху дали въездную визу чиновники посольства, которые точно знали о предстоящей свадьбе. Почему же эти женщины устроили скандал? Моя мать сжалась, из глаз ее текли слезы. Я в ужасе смотрела на двух кричащих женщин и видела лишь волчий оскал их хищных, злых челюстей. Я чувствовала себя, как загнанный в угол зверек, к которому приближаются охотники, и мне нет спасенья, меня растерзают. Я ничего не понимала. Мы дружили в Университете, все это видели и с умилением смотрели на нас. Меня предупреждали, что такой красивый парень может только обещать, но никогда не женится на мне. Наши документы были приняты в ЗАГСе и на завтра назначена свадьба, значит, официальные органы позволили нам жениться.
 Хозяйка квартиры выкинула нас с мамой на лестничную площадку вместе со всеми вещами, причем самые дорогие, импортные вещи, оставила себе. Мама плакала и умоляла меня уехать домой, она дрожала. Мне было жаль ее и я испугалась, что подвела ее и отца.
В университетском общежитии нас приучали дружить и общаться со всеми нациями, чтобы в случае беды помогать друг другу. Здесь же, кроме злобы и жестокой расчетливости, ничего не было.
Я попросила жениха ехать немедленно в свое посольство и оставаться там на ночь. Я обещала, что завтра ровно в десять утра я приеду в ЗАГС. Хозяйка захлопнула за нами дверь и мы с мамой остались в коридоре. Подошли соседи и спросили, в чем дело. Я рассказала, что снимаю здесь комнату, приехал мой жених и на завтра назначена свадьба, а хозяйка выгнала меня и мою мать из квартиры. Соседи провели нас в кинотеатр, расположенный на первом этаже этого дома, где мы с мамой просидели всю ночь. Мама дрожала, она умоляла меня бросить все и уехать из столицы домой. Она осунулась, нервно теребила руками платок и плакала.
Ночью, когда мы с мамой сидели в кинотеатре, я мечтала о муже. Для меня это было пока что непонятное существо, сильное и мужественное, вероятно, из совсем иного мира.
Я думала о нем и о ребенке, который должен родиться после замужества, как у всех. Мне представлялось, как мы сидим в своем доме и я кормлю грудью ребенка, и рядом любимый муж, который смотрит на нас с любовью. Неужели для меня возможна земная любовь? Нет, для других это возможно, но только не для меня! Я смотрела на маму, и слезы капали из моих глаз. Утром я подумала на секунду, что все-таки надо попытаться не отвергать того, что будет. Надо идти навстречу тому, что открывается передо мной.
Я надела белое свадебное платье, которое накануне мама купила в свадебном салоне. Я обещала маме, что лишь поеду к жениху и скажу ему, что я не могу выйти за него замуж. Я отвезла маму к своей подруге в общежитие Университета, потому что она плохо себя чувствовала после бессонной ночи и скандалов. Я тоже не могла думать о любви, я дрожала, запуганная грубостями и воровством женщин. Я приехала в ЗАГС, но с моей стороны не было свидетелей. В ЗАГСе, как обычно, царила дружелюбная, добрая и светлая атмосфера. Вокруг стояли люди, они приветливо улыбались, дарили цветы. Мне стыдно было сказать, что моя мать больна и не может приехать, что мы не спали всю ночь и провели ее в кинотеатре. Я была так напряжена и, вероятно, в глубоком шоке, что не могла удержать дрожь и спазмы в горле. Мои губы потрескались, глаза горели, как в лихорадке. Я была не причесана.
Я ничего не понимала, - эти резкие контрасты с грубыми, жестокими женщинами накануне нашей свадьбы и приветливая добрая обстановка в ЗАГСе. Я боялась, что вдруг все переменится в одну секунду и все начнут кричать, бросаться на меня и ругаться.
Внутренний страх не давал мне расслабиться, выразить радость от встречи с женихом. Я была скована и боялась не только улыбнуться ему, но и пошевелиться. Мы смотрели друг на друга испуганно, как загнанные в угол зверьки. Я не осмеливалась подойти к нему, назвать его по имени, боялась даже предположить, что он может быть моим женихом, а тем более стать моим мужем. Я пыталась поговорить с одной из его знакомых, которая когда-то жила с нами в университетском общежитии, а теперь работала в посольстве. Я хотела сказать, что, может быть, не смогу выйти за него замуж, но они дико посмотрели на меня, Экард заволновался, и у меня не хватило сил отказать ему.
Мы расписались под марш Мендельсона, нам дарили цветы, улыбались, фотографировали, но мне все казалось как в тумане, как во сне.
Нас пригласили на завтрак члены австрийского посольства, все были добры и ласковы со мной, и я начала немного оттаивать и улыбаться.
Мы поехали к маме, она очень нервничала и расплакалась, увидев нас. Я старалась утешить ее, она в тот же вечер уехала домой. Она все думала, что же будет теперь со всеми нами? Хотела пригласить нас на свадебный обед в ресторан. Мы боялись, что нам устроили ловушку. Ведь мы часто слышали, как люди выходили замуж за иностранцев, а потом оказывались на Колыме или в Магадане.
Среди ссыльных были имена известных всей стране актрис, которые решились выйти замуж за американцев, а вместо этого оказались на Колыме вместе со своими американскими детьми.
Я проводила на поезд своего теперь уже мужа. Мы с ним не были ни минуты одни.
Моему мужу тоже казалось странным. Я понимала, что в этом деле самые страшные неприятности преподнесли мне люди моей национальности, а всю свадьбу организовали люди не моей национальности. Нам подарили набор хрусталя, много цветов. Мама подарила кофейный сервиз и красивый бархатный ковер.
Мне было стыдно за грубое поведение хозяйки квартиры на Кутузовском.
Я переехала жить поближе к месту своей работы. В конце недели я могла посещать концерты или балеты Большого театра. Я боялась уезжать за рубеж к моему мужу, хотя одна из моих подруг убеждала меня уехать. Подходило Рождество по европейскому календарю и знакомые моего мужа пригласили меня к себе на праздники. Я отказалась, сославшись на то, что у нас это рабочий день. Я боялась также, что в нашей стране официально религия еще не была принята, и отношение к ней было негативное.
Когда мы учились в Университете, мы никогда не слыхали выражений «он или она из плохой нации»; все старались дружить, чтобы в трудную минуту помогать друг другу.
Теперь, когда я вышла замуж, я узнала, что людей делят на «плохие» и «хорошие» нации.
Постепенно убеждения подруги в том, что лучше уехать к мужу, подействовали на меня, и я стала всерьез подумывать об этом. Мне хотелось жить семьей и иметь ребенка.
Мой муж говорил, что он живет в трехкомнатной квартире в Граце и строит дом в горах, и это было решающим фактором в пользу отъезда.

Летом я получила визу в Австрию и уехала. Мы были рады встрече, и несколько дней жили одни. Мой муж был еще студентом и немного работал, так что финансовые затруднения были серьезными. Я никогда не знала финансовых трудностей в своей стране и думала, что деньги всегда можно заработать. Я привезла небольшую сумму, но бездумно транжирила ее. Я старалась не покупать лишнего, но каждый раз как-то получалось, что потратила деньги, не подумав, на ненужные вещи.
Муж хотел, чтобы здесь, в его стране, мы совершили католический обряд – венчание в церкви. Это очень красивая церемония и люди здесь женятся в церкви. Почему-то я очень боялась этой церемонии. Он несколько раз просил меня об этом, и каждый раз я угрюмо отвечала «нет». Я боялась за себя и своих родных, боялась, что они пострадают из-за меня.
Я не знала, как жить дальше, но надо было создавать семью, родить детей, растить их, помочь карьере мужу. В то же время считаться с политическими и национальными условиями. В этой стране католическое венчание обязательно, а я боялась его.
Я старалась в том, что считалось главным: в семье – любить друг друга, быть верным, сохранять здоровье мужа, помогать ему в успехах на работе, родить здоровых детей. Все остальное, говорила я, хотя и красиво, и нужно, но относится к оболочке, к условностям, к мишуре. Ее не всегда можно выполнить. Начинались разногласия, хоть и небольшие.
Однажды приехал товарищ мужа и рассказывал, что его друг чуть не женился на русской, но потом подумал: «Зачем?» И отказался.
В старом городе Граца мы зашли как-то в кафе на чашку кофе. Кофе здесь подают каждому на индивидуальном крошечном подносе, на котором умещаются лишь чашечка кофе, сахар, стаканчик с водой. Мы сидели и улыбались друг другу, смотрели на площадь, на фонтан, мы были счастливы.
 За наш столик подсела женщина. Она пристально смотрела на меня и кивнула мужу, давая понять, что она знакома с ним. Выпив кофе, она потянулась к моему подносу, чтобы поставить грязную не на свой поднос, а на мой. Она тянулась рукой и всем своим телом. Она мигнула мужу, вероятно, чтобы смутить меня. Было ясно, что она хотела унизить меня. Кажется, мой муж погрустнел, но не показывал своих чувств.   
Женщина ушла, а муж взял ее грязную чашку и переставил ее с моего подноса на оставшийся поднос этой женщины. Было немного неприятно, но вскоре хорошее настроение вернулось вновь.
Я начинала понимать, что международные свадьбы и семьи, составленные из людей разных национальностей, хотя и европейских, дело не простое. Одной любви между супругами было недостаточно. За нами явно следили дьявольские силы и пытались искушать нас путем интриг, ввести нас в грех, поссорить. Вероятно, чтобы разлучить нас. Я вспомнила историю Отелло и Дездемоны.
Мы посмотрели всей семьей фильм «Др. Живаго» с Омаром Шарифом. Свекровь долго потом обсуждала, как холодно, вероятно, в Сибири и как жестоко. Здесь, в Граце, снега не было, а в феврале расцветали розы.
Я занималась немецким языком в Университете. Однажды меня вызвали в Мэрию города и сообщили, что я должна получить австрийское гражданство, т.к. по законам Австрии я автоматически становлюсь гражданкой этой страны после выхода замуж. Я очень хотела учиться и работать, чтобы облегчить финансовое бремя мужа. Я знала, что ему нелегко совмещать учебу с работой.
Поэтому при первом случае я устроилась работать на Международный  Семинар Славистов в Зальцбурге. Почему-то приехавшие из Чехословакии преподаватели русского языка постоянно и недружелюбно повторяли, что я – русская. Их предупредили, что я жду ребенка и со мной нужно обращаться осторожнее.
Мы встречали Рождество Христово по-австрийски. В полночь мы посетили полночную службу в церкви.  Церковь была очень старая и маленькая, и не все люди смогли попасть внутрь. Люди стояли вокруг церкви, здесь я увидела студентов-итальянцев, которые изучали немецкий язык в моей группе.
После полуночи, вернувшись домой, мы долго сидели за праздничным столом, пили кофе со штолями. Спать не хотелось, это была особенная, Святая ночь с тихой музыкой по радио, улыбками и добром.
Мне хотелось пойти на кафедру английского языка, но на полпути я останавливалась по неизвестной причине, и возвращалась в нерешительности.
Я написала одной знакомой, которая была замужем за канадцем, что я хочу продолжать заниматься английским языком. Другая моя подруга была замужем за англичанином и жила в Лондоне.
 Мне сказали, что в Вене легче устроиться на работу, легче получить квартиру, а наша семья увеличивалась. Мы жили здесь с матерью и в нашем распоряжении была лишь одна комната.
Грац был тихий, спокойный город, и в выходные дни мы ездили в парк, посещали исторические места, дворцы, музеи. Мои знакомые рассказывали, что они часто ездят в Италию, и я попросила мужа поехать в Венецию, хотя знала, что ему трудно в финансовом отношении.
Я ходила в университет пешком, мой путь лежал вдоль реки Мур около горы Шлесберг с деревянными часами на ее вершине, и дальше – в старый город и древний Университет.   
Однажды весной я возвращалась домой пешком. Обогнув гору Шлесберг с часами, я медленно шла вдоль реки Мур. Я не спешила, потому что знала, что муж вернется поздно. Речка была горная, бурная, ее крутой берег был усыпан камнями, а внизу шумела река. Асфальтовая дорожка тянулась вдоль реки, а чуть поодаль виднелись частные дома с высокими заборами.
День клонился к вечеру, хотя до заката было еще далеко. Я медленно шла, радовалась, что я жду ребенка, что все проходит благополучно и что в учебе тоже все идет хорошо.
Сзади я услыхала шум – я обернулась и увидела тело мальчика, еще очень молодого. Он кинулся на землю сзади меня, вытянув руки. Одной рукой он схватил меня за щиколотку правой ноги и, вытянув другую руку, уже лежа на земле, пытался схватить мою вторую ногу. Я ужаснулась, я понимала, что он хочет свалить меня и, может быть, сбросить вниз по крутому каменному берегу в реку Мур. Началась борьба, я увидела лежащего на земле юношу, его голубые глаза, смотрящие на меня исподлобья и его светлые волосы. Мне с трудом удалось вырвать ногу, которую он держал за щиколотку обеими руками, до второй ноги он не смог дотянуться. Я бросилась бежать. Я бежала всю дорогу до дома, и только добежав до 4 этажа и заперев дверь, я разразилась слезами.
Его мать с сестрами были дома, и я плохим немецким языком рассказала о случившемся. Позже пришел муж, и они успокаивали меня. Мы думали, как это происшествие отразится на ребенке.
После окончания Университета мой муж был призван в армию. Мы долго обсуждали, где ему лучше служить и решили, что в Вене. Ко времени окончания службы в армии он смог бы отыскать работу. Он учился и работал до свадьбы, и у него не было проблем с устройством на работу. Теперь же, после окончания Университета, должно быть еще легче.
Родился ребенок, мальчик, и я поехала с маленьким сыном на поезде в Вену. Я ехала через снежный перевал Семмеринг и Капфенберг, где совсем недавно, менее года назад, останавливалась на чашку кофе в придорожном кафе с одним профессором-славистом. Мы ехали в Вену на Международный съезд Славистов. Меня угощали кофе с пончиками, но я отказывалась от них, боялась, что располнею.
Теперь я ехала с маленьким сыном и была счастлива. Он был здоровенький и крепко спал в моих руках.
Мой муж встретил меня на вокзале, он отпросился с учений и был в необычной для меня военной форме. Он должен был служить один год в австрийской армии, а так как он окончил Университет, то работал переводчиком и часто делал переводы на иностранных языках.
Мы поселились в очень маленькой квартире на окраине Вены. В одной комнате вся мебель была из красивого орехового дерева, пол устлан роскошным турецким ковром. Остальная часть квартиры была скромной.
В финансовом отношении мы жили более, чем экономно. Я поняла, что нам самим придется копить деньги, чтобы купить квартиру, поэтому мы могли позволить лишь недорогие покупки и развлечения. Зимой по воскресеньям после службы в церкви мы ходили купаться в плавательный бассейн, потом гуляли на берегу Дуная. В выходные дни жители Вены стараются выезжать на природу, подышать свежим воздухом, подвигаться. Они расстилают пледы на лужайках, играют в теннис.
В Вене каждый день звучит по радио музыка Штрауса – «Голубой Дунай», «Сказки Венского Леса», без этой музыки невозможно представить себе жизнь в этом городе.
Приближалось Рождество, и весь город украшался рождественскими венками с четырьмя свечами, празднично украшенными елками, гирляндами из хвои.
Рождественские елочные венки появляются по всему городу, во всех витринах магазинов, и в окнах домов.
В четвертое воскресенье до Рождества зажигается первая свеча, и так каждое воскресенье. В последнее воскресенье до Рождества зажигают все четыре свечи. Каждая семья сидит вокруг венка, молится, поет рождественские песни, готовится к празднику. По радио передают рождественскую музыку, на рождественских базарах и просто на улицах продают горячий пунш, елочные украшения.
В ночь на рождество люди отправляются на полночную службу, и попасть в церковь почти невозможно. Мы тоже готовились к Рождеству, первому в нашей семейной жизни втроем. Мы ехали в Карлс-Кирхе, и наш маленький сын лежал в детской сумке, которую нес отец. Наш малыш мирно спал, посасывая соску, и когда мы вошли в метро, проходящие мимо люди, улыбаясь, смотрели на малыша и говорили:
«Это настоящий младенец – Христос!».
Потом добавляли: «Может быть, пойдет хотя бы немного снега! Хорошо, когда Рождество бывает белым!»
Мы проезжали мимо освещенного и украшенного Драматического Театра; необычно красиво отдекорированной Оперы, мимо Венской Филармонии до Карлс-Кирхе. Было прохладно, и я боялась, как бы не простудился сын. В церковь невозможно  было войти – толпы народа стояли на площади перед церковью, как будто весь город собрался здесь.
Сама церковь была ярко освещена, а народ с детьми, собаками, друзьями, целыми семьями толпился вокруг нее. Молитвы и органная музыка передавалась по громкоговорителям.
После службы не хотелось расходиться и люди долго стояли на паперти, поздравляя друг друга с праздником. Больше всего внимание доставалось младенцам, спящим на руках у родителей.
Вернувшись домой, мы пили горячий чай, а на следующий день уехали в горы, в наш строящийся дом. Высоко в Альпах снег начинал падать уже в августе, и мы поехали до дома на такси. Водитель довез нас до самой непроходимой части дороги, а дальше машина  не могла проехать из-за снежных сугробов.
Мы добирались до дома, утопая по пояс в снегу, муж нес сына, а я несла продукты питания и теплые вещи. День клонился к вечеру, по заснеженной поверхности слегка мела поземка; вдали были видны вершины Альп. 
Дом был не топлен с лета, но нам повезло: на кухне около печки лежали дрова, заготовленные с лета, а около спальни у обогревателей стояла канистра с нефтью. Нам пришлось повозиться, прежде, чем стало тепло хотя бы на кухне.
Убираясь в доме и прижимая сына, чтобы он не замерз, я вдруг вспомнила фильм «Доктор Живаго», их жизнь и страдания где-то далеко, в снегах Урала. Ночью нам казалось, что стучат в дверь и кто-то ходит по крыше.
Здесь, в горах, стояла необычная тишина, которая поражала после шумной Вены, поездов и бесснежных долин. И чистейший воздух гор, живительный и здоровый!
Неделю мы боролись с холодом и слушали тишину, как что-то редкое и необычно красивое. У нас не было ни радио, ни электричества, и с наступлением сумерек мы сидели возле огня, как первобытные люди, прислушиваясь к шуму сосен и ветра; следили, чтобы не погас огонь. Днем мы лазили по сугробам, утопая по пояс в снегу, бросали снежки друг в друга, и, падая на спину в сугроб, вырисовывали ангелов с крыльями.
Потом долго лежали на спине, смотрели в небо, вдыхая чистый горный воздух.
Когда мы уезжали домой в Вену, и спустились вниз, с гор, в долину, на станцию, мы поняли, как хорошо мы отдохнули от людей, городского шума и грязного воздуха от автомашин и поездов.
Я знала, что нам нужна своя, более удобная квартира и что нужно экономить. Я решила искать работу, но остановилась на том, что лучше поступить в Университет и еще раз защитить мой диплом в этой стране, чтобы иметь право на работу.
Узнав, что я планирую поступать в Университет и искать работу, муж был недоволен и сказал, что хочет второго ребенка. Подумав, я согласилась, но добавила, что нам нужно иметь более удобную квартиру.
Однажды, уже будучи беременной, я пошла погулять с сыном. Было лето, стояла послеобеденная жара и я искала место в тени, под деревьями. Я пошла в один из парков, где было больше тени и прохлады. В парке я села на скамейку, вытащила сына из коляски, чтобы он побегал на свежем воздухе.
Вдруг я увидела необычную картину: в кустах, спрятавшись от постороннего взгляда, смотрел прямо на меня мужчина. Его брюки были спущены до колен, он был оголен, он вращал часть своего тела в руках, его взгляд был мутен. Я не поверила своим глазам и подумала, что мне это лишь показалось. Но, увы! Мужчина стоял в кустах и продолжал двигать в руками в области своего пояса.
Схватив сына, еле усадив его в спешке в коляску, я бросилась бежать. В парке я никого больше не видала. Бежать в моем положении и толкать впереди коляску с сыном было нелегко. Я еле выбежала из парка на улицу, где уже ездили машины и было больше народу. Здесь только я передохнула и успокоилась.
Я не знала, говорить ли об этом происшествии мужу, боялась, что он будет волноваться.
Днем, когда мы гуляли с сыном в городе, он, увидев первого попавшегося мужчину, бежал за ним с криком: «Папа! Папа!» Он любил своего отца и днем, когда папа был на работе, скучал по нему.
Однажды в воскресенье мы пошли в Зоопарк, в Шенбрунн. Увидев впервые в жизни слона, сын вдруг громко закричал: «Собака! Собака! Гав-Гав-собака!» Он протягивал руки в сторону слона и кричал с таким азартом, что проходящие мимо люди начали останавливаться. Поняв, что малыш называет слона собакой, и очень удивляется его размеру, люди начали хохотать.
Муж был недоволен своей работой, а его брат сетовал на то, что я плохо его кормлю, хотя прекрасно знал, что мы экономим на квартиру. Его друзья говорили, что не обязательно жить в Австрии, можно жить и там, где хорошая работа.
Он знал, что я переписываюсь со своими подругами, которые были замужем за иностранцами. Их мужья работали в Университетах, и я написала знакомой в Канаду. Говорили, что в Канаде можно найти работу профессора в Университете, и муж попросил меня написать туда. Мне казалось, что ему неплохо бы знать лучше французский язык, а мне улучшить и углубить знания английского языка.
После долгой корреспонденции мужу и даже мне предложили работу в Университете. Плохо было то, что этот городок был слишком удален от центра. Мои знакомые не рекомендовали мне переезжать туда. Тогда приходил младший брат мужа и разговаривал с нами, особенно со мной, довольно строго, убеждая, что надо ехать.  Потом приезжала его мать, моя свекровь, которая имела родственников в Канаде. Она рассказывала, как хорошо они живут там и советовала ехать.
На мой отказ и предупреждения они реагировали негативно.
Мужа все таки убедили ехать в Канаду, а меня – что за два-три года мы сможем накопить деньги на квартиру в Вене и вернуться в Австрию. А два-три года неплохо пожить за рубежом. Доводов за переезд было больше, и мы все таки уехали туда. Мне хотелось сохранить семью и я думала, что нужно доверять мужу. Он был главным добытчиком в семье, мужчина, глава семьи.
В это время нам предложили квартиру в Вене, но она была большая, а значит и дорогая, а заработок мужа был слишком мал.
Итак, мы вылетели в Канаду, куда пригласила моего мужа его родственница. Несколько дней мы гостили у нее в ее просторном доме. Я привезла ей подарки и даже испекла венский торт, который, однако, изрядно помялся в дороге.
Родственники мужа сразу же посоветовали ему познакомиться со святым отцом из местного немецкого землячества.
В Канаде я слушала и не понимала акцента, с которым говорили местные англо-саксы. Я очень расстраивалась и вдруг увидала по телевизору выступление английской королевы Елизаветы. Каждое слово в ее речи было мне понятно. В Университете я сказала: «Я не понимаю американского акцента; в этой стране я никого не понимаю, кроме королевы!»
Мы сразу же подружились со святым отцом немецкого католического землячества. Это был старый, милый и добрый человек из Кельна, который научил моего мужа водить машину и сдать экзамены на водительские права; познакомил с членами землячества, которые пригласили нас к себе в гости.
Я почему-то отказалась вести детей в школу, в которой он служил священником. Мне следовало пригласить его на чашку чая, но почему-то такие добрые дела не приходили мне в голову. Позже, вспоминая этот отрезок из моей жизни, я мучилась угрызениями совести. Мне следовало быть более доброй с ним. Я не сделала святому отцу ничего неприятного, нетактичного, тем более, грубого или неприветливого. Нет, я просто не сделала ничего доброго, приветливого для него. А ведь он первым обогрел своим словом нас, новеньких. Конечно, он уже давно умер, вероятно там, на Севере Канады. Но до сих пор, когда я вспоминаю о нем, меня мучают угрызения совести от того, что я не была добрее и приветливее с ним, а на многие его умные предложения отвечала «нет».
Мой муж повторял часто, что он хочет третьего ребенка. Я отказывалась, думая, что при нашем образе жизни, без квартиры, это опасно. Я боялась, что заболею и у нас не с кем будет оставить детей. В Европе люди живут в кругу семьи и помогают друг другу, а здесь в случае несчастья у нас не на кого было положиться.
Муж уверял меня опять, что мы должны повенчаться по католическому обычаю, что он женится только один раз, а я на все его уверенья тупо и угрюмо отвечала: «Нет». Не знаю, почему. Я повторяла, что тоже больше ни за кого не выйду замуж.
Нам казалось, что ночью, когда мы спали, что-то происходило в полуподвальном помещении под нашей спальней. Однажды, отодвигая кровать, я обнаружила, что пол был просверлен, а из дыры высовывался провод.
В Рождественскую ночь, очень отличную от той, которую мы встречали в Вене, мы оставались дома. За окном была гора снега, и ни души. Казалось, что мы одни во всем мире и до нас нет никому дела. Дома, в тепле, мы сидели и смотрели телевизор. Кажется, передавали рождественское поздравление королевы. Ближе к полуночи мы вдруг услыхали глухие стуки в стены.  Мы сидели в гостиной, настроение было праздничное, дети спали. Стуки доносились из нашей спальни. Испуганные, мы вошли в спальню. Стуки усиливались, стучали из квартиры полуподвального помещения по нашему полу, и, возможно, по стенам. В голову пришла мысль, как бы не случилось плохое с нашими детьми, которые спали в соседней комнате. В пол нашей спальни колотили так сильно, что видно было, колотят несколько мужчин. Это было похоже на погром. Мы вынесли спящих детей в гостиную. Стуки продолжались. Мы спустились к консьержу, французу, и рассказали ему о случившемся. Даже в коридоре были слышны эти стуки, он раздавались на двух этажах – нашем и полуподвальном. Консьерж уверил нас, что он поговорит с жителем этой квартиры, из которой доносились стуки. Вскоре стуки прекратились и остаток рождественской ночи мы провели спокойно.
У мужа были какие-то неприятности, ему стали говорить, что его контракт не будет продлен. Нам советовали вернуться в Австрию. Конечно, мы были расстроены. Весь переезд отнял много сил, мы не могли взять с собой все вещи, и многое пришлось выбрасывать, а они стоили денег.
В то же самое время, когда я приходила преподавать в Университет, у дверей я неизменно встречала одного из профессоров, связанных с русской культурой, по имени Черный Лар.
Он сладко улыбался мне, хотя был женат и имел детей, а мне было приятно, что встречаю хороших, приветливых людей. Я преподавала первый курс и мне приходилось проходить мимо его кабинета. Когда он видел меня, его глаза светились, как фонари, и он заманивал меня в свой кабинет, весь заполненный книгами.
Полуприкрыв дверь, он стал слишком близко подступать ко мне. Я поговорила с ним о преподавании, но постаралась быстро выйти. Мужу я ничего не сказала, чтобы между ними не начались разногласия. Я пригласила Черного Лара с его женой к нам в гости на обед.
Одновременно декан недружелюбно разговаривал с нами и предложил нам вернуться в Австрию. Мы ничего не понимали: зачем было приглашать нас так далеко на работу, чтобы предлагать нам вернуться обратно? Но я объясняла, пока есть контракт на работу, надо продолжать работать; а нам повторяли, что лучше уехать, что происходит что-то странное…
Однажды профессор Черный Лар оказался во дворе нашего дома, когда я гуляла с детьми. Мне показалось, что он носком своей туфли толкнул мою дочь, она упала и чуть не покатилась по бетонной лестнице. Сделал он это незаметно, когда я смотрела в другую сторону. Я взяла детей и быстро ушла.
Когда я собиралась на работу, дочь никак не хотела оставаться с чужими. Она истерически кричала и хваталась за меня. Вероятно, дети не все еще могут сказать, но чувствуют опасность! А мне приходили мысли в голову, что я должна зарабатывать пока могу, без денег я никто. Наученная опытом Вены и недружелюбностью родственников мужа, я продолжала упорно работать и старалась не обращать внимания на маленькие унижения или споры.
В Университете мы сделали удачный перевод с одной талантливой студенткой. Перевод с моим предисловием был напечатан в Университетской прессе. Это был первый успех. Последовали другие статьи и несколько стихов моего мужа.
Приближалось очередное Рождество, самый пышный праздник в Канаде. Устраивались вечера и банкеты. Нас, всех профессоров, пригласил к себе домой наш декан. Он только что отстроился после переезда из Англии и звал всех гостей в свою, хоть и небольшую, картинную галерею. Мы пили виски с маленькими закусками, разговаривали между собой. Было приятно встретить своих коллег в непринужденной обстановке, познакомиться с их женами. Среди картин в картинной галерее декана я увидела крохотный рисунок Хундертвассера, который он привез из Вены.
Мы также были приглашены на вечер в дом ректора Университета. У него дом был большой, а его жена приветливо встречала нас у входа, провожая затем в гостиную. Профессора с разных факультетов с женами сидели, стояли, пили алкогольные напитки, ели бутерброды. Играла рождественская музыка и продолжалось приятное общение с образованными, интеллектуальными людьми.
В будние дни наступали трудности. Мы плохо знали местный язык и их обычаи. Наши университетские дипломы были здесь недействительны и нужно было получать местный, национальный диплом, чтобы продолжать работу.
Мы приходили с преподавания и я не находила наших вещей, которые мы привезли с собой из Австрии. Исчез мамин подарок на свадьбу, кофейный сервиз, затем будильник, который играл «Дунайские волны»; самовар, который муж привез из России; предметы одежды. Всех детей принимали в детский сад при университете, а нам отказали, и приходилось нанимать частную няньку.
Наконец, муж сказал, что нужно уезжать, и я попросила его доработать до конца контракта и ехать, когда кончится учебный год сына, а он уже был близок к концу.  Иногда мы спорили об этом. Двадцать первого июня муж поехал в университет, я просила его остаться дома. Было жарко, беспокойно, волновался он, волновалась и я. Весь день его не было дома. Я звонила в Университет, но телефон молчал. К вечеру приехала полиция и сообщила, что мой муж найден мертвым с простреленной головой. В багажнике машины лежал пистолет и чек из магазина на его покупку, приобретенного в тот же день. Лежала записка, якобы от мужа, но это был не его почерк и явно не его стиль и манера письма.
Ко мне постоянно подходила соседка с украинской фамилией, которая часто рассказывала истории о женском теле с пикантными подробностями. Мне не нравились ее рассказы. Это ее семья убеждала нас переехать из Университетского дома во второй дом таун-хауз. Из-за переезда у нас с мужем возникли разногласия. Они знали, что я не хотела переезжать. Я убеждала мужа оставаться на одном и том же месте, пока не известно, сколько еще пробудем здесь. Но он прислушивался к другим людям. Отчасти я его понимала, так как я была иностранка и не все знала, а те люди были местными. Но он не разбирал, что у других, хоть и местных, могут быть корыстные или политические интересы.
При слове, что мой муж мертв, я упала в обморок и полицейский, кажется, успел подхватить меня. Они увезли меня в больницу. Дети спали в своей комнате.
Вернувшись домой, я нашла двери дома открытыми, а дети все также спали. Они были живы. Сидя в спальне детей, я думала, что вот мы теперь остались одни, дети без отца, которого сын очень любил. Что же я буду делать, без мужа, без работы, без дохода, как буду содержать детей в чужой стране?
Я вспоминала хорошие минуты в нашей жизни и корила себя за то, что не могла сделать больше для мужа; за то, что иногда отказывала ему, что иногда делала ему больно; что он ждал, может быть, большего от меня. Мы были из разных миров, разных стран, а это налагало много недопониманий.
Как  пусто и страшно тихо стало в доме! Эта пустота была ужасающей. Когда святой отец привез меня в похоронное бюро, где лежал муж, я не понимала зачем он находится здесь. Я хотела взять его за руку и поднять, я думала, что он встанет, но святой отец удержал меня.
Потом были похороны на католическом кладбище. Присутствовали все студенты мужа, они плакали. Здесь я заметила красавицу-брюнетку Сильвию, девушку действительно необыкновенной красоты. Она была стройная, небольшого роста и походила на статуэтку. Она училась в курсе Экарда, и преподавала немецкий язык в воскресной школе Института имени Гете. Мой сын учился в ее классе. Муж говорил, что она родом из Мюнхена, хотя мне казалось, что похожую на нее красавицу я встречала в Вене.
Эта красавица Сильвия стояла в аэропорту, когда прилетела уже после похорон мать Экарда с сестрой. Я старалась не плакать при людях, я боялась потерять сознание и контроль над собой. Но когда садился самолет, на котором прилетела свекровь, я не смогла сдержать себя и начала рыдать.
Сильвия была одета, как многие канадские девушки в жаркое время года, в коротенькие штанишки и спортивную майку. Она улыбнулась и поздоровалась с нами, в особенности, со святым отцом, который привез меня в аэропорт. Св. отец спросил ее, кого она встречает, и, кажется, она ответила, что встречает знакомых.
Мне было жутко видеть мать Экарда в этой обстановке. Я знала, что это она и ее второй сын настаивали на нашем отъезде в Канаду. Я помню, как меня убеждали несколько человек не ездить туда, а один профессор из Англии добирался до Вены, чтобы предупредить меня немедленно отправляться в ООН и устроиться там на работу. Но мать Экарда, и особенно его брат, довольно грубо разговаривали со мной и убеждали ехать. Я соглашалась, чтобы не разрушать семью.
Теперь мать Экарда предлагала мне переехать к ним в Линц. Я была в растерянности и на все ее предложения отвечала «Нет». Я знала, что углубление знаний английского языка как-то застопоривается, планы учиться на переводчика не осуществляются. Я не знала, как правильно сделать это, но знала одно, что через семью мужа я не смогу их реализовать. Мне нужно было самой искать выход из этого положения, но я еще не могла найти, этот правильный выход.
Я вспомнила наш последний бал в Университете. Я была одета в шикарное бальное длинное позолоченное платье из парчи, открытое на плечах и суженное в горле. Все смотрели на меня, а мне было смешно, потому что платье выглядело шикарным, но шила его я сама в Вене, а потому оно обошлось мне недорого. Тогда, на балу, меня предупреждали опять вернуться в Австрию, а я не понимала, что может случиться; я думала, что убивают людей на войне, а здесь нет войны. И мы никому не приносим вреда!
Теперь, оставшись одна, я думала, что только я сама смогу вырастить детей, а для этого надо получить диплом переводчика английского языка. Я написала в Университет Ватерлоо, знакомому профессору с просьбой принять меня в программу на звание Магистра. Это не была программа переводчиков, а лишь Славистика, но я боялась переезжать в совсем незнакомое место с маленькими детьми.
Этот профессор, с которым мы познакомились в Монреале на Ежегодном Съезде Университетских преподавателей, был из старого дореволюционного поколения благородных русских эмигрантов. Тогда я прочитала небольшой доклад на съезде, мне задавали вопросы. После доклада он подошел ко мне и вечером я с мужем в его компании пошла на ужин в университетский ресторан. Играл оркестр и мы танцевали.
Потом он пригласил нас к себе в гости, и мы ездили к нему в Ватерлоо. Он принял нас в своем большом доме и с гордостью показал саблю Лермонтова и другие редкости в своем кабинете. Теперь, отказавшись от переезда к матери Экарда, я решила общаться с людьми более близкими мне по профессии и планам, которые я строила на будущее в отношении своей профессии. Я была принята в Университет и мне предстоял переезд в Ватерлоо.
Но тут произошло неожиданное. Я пошла встречать детей после окончания учебных занятий. Войдя в школу, я не сразу смогла отыскать их классы. Я бродила по коридору и читала надписи на дверях. Мимо проходил мужчина с детьми, и я обратилась к ним с вопросом Его дети ответили мне, они также знали моих детей. Я тоже видела этих детей где-то, кажется, играющих в нашем комплексе. Отец добавил несколько слов и по его произношению я поняла, что он британец. “Are you British?” – спросила я. («Вы британец?») Он хотел знать, откуда я, поняв по моему акценту, что я иностранка. Мы возвращались домой, шли рядом и разговорились. Оказывается, он жил совсем недалеко от нас.
Через несколько дней мы встретились около дома. Он сказал, что ездит на работу в Университет, а детей оставляет дома с нянькой. Он был профессором естественных наук и слышал о смерти моего мужа. Он добавил, что тоже живет один с детьми, без жены, и иногда ему не с кем оставить детей. Я предложила ему последить иногда за его детьми, сказав: “I am sorry for you” («Мне жаль вас»). Я дала ему свой номер телефона и пригласила на чай. Я угостила детей и они пошли играть, а мы сидели в моей маленькой гостиной, пили чай и рассказывали каждый свою историю.   
По его словам, его жена приехала из Англии, когда он уже работал здесь, после окончания Университета. Они поженились, в Канаде родились их дети, как вдруг она сбежала от него с другим мужчиной, канадским хоккеистом. Он повторял, что ему было бы легче, если бы его жена умерла. На это я содрогнулась и ответила, что очень страшно увидеть вдруг молодого человека, мужа, лежащего в гробу. Не приведи господь никому; если бы мой муж ушел от меня к другой женщине, мне было бы легче, ведь дети иногда могли бы видеть отца. Не дай бог пережить такое горе! Я поняла, что мы должны помогать друг другу, чем сможем, в наших потерях и нашем одиночестве.
Рик, так звали его, стал приглашать меня по субботам в ресторан, он старался развлекать меня. Приходила нянька, мы укладывали детей спать и вечером уезжали в ресторан. Мы танцевали, болтали с его знакомыми, я старалась быть приветливой, улыбалась, но все для меня было непривычно, на душе была тоска от совсем нового образа жизни. Вокруг меня двигались, танцевали, сидели за столиками совсем новые люди, и мне было не по себе. Эти знакомые Рика с любопытством оглядывали меня, хотя мы все жили по-соседству. Они смотрели на меня, как на часть жизни своего друга и понимали, что у нас близкие отношения. Иногда в ресторане я встречала людей, которых я знала раньше, когда был жив муж, и мне было грустно. Мне совсем не хотелось посещать рестораны каждую субботу, оставлять детей с чужой нянькой. Я хотела оставаться дома и, приготовив ужин, сидеть с детьми и всей семьей смотреть телевизор или приглашать друзей. Но Рик очень старался развеселить меня, он был мил и добр ко мне.
Его дочь, Барби, часто плакала и просилась к матери, но Рик отказывал ей; говорил, что мать бросила их, и отводил дочь к няньке, baby-sitter. Мать часто звонила ему и умоляла отдать ей дочь, а сына оставить себе. Но он отвечал ей, раз она сбежала с другим мужчиной, то он ее не допустит к своим детям. Дочь, слыша эти переговоры, начинала плакать, а он ее ругал за это. Дочери явно не хватало материнской любви. Я понимала, что не смогу их любить, как своих детей, которых я обнимала и целовала, чтобы они не чувствовали безотцовщины. Но его дочь особенно тосковала. Когда я подходила к ней и называла ее по имени, она сначала боялась меня, но я начинала гладить ее по голове, обнимать ее и брата; они смотрели на меня своими невинными глазами, постепенно успокаивались и веселели. На короткое время я становилась в какой-то степени их мачехой. Я убеждала себя, что надо быть тактичной, вежливой, в меру ласковой и делить все пополам между детьми.
Но тут мои дети, вероятно, чувствовали что-то вроде ревности и страха потерять меня и жались ко мне. Я не могла игнорировать их чувств. Я ласкала и любила их больше но старалась не показывать этого при других детях. Ситуация была нелегкая, хотя дети были хорошо воспитаны и неплохо вели себя. Когда я разговаривала с его детьми, Рик внимательно и очень серьезно смотрел на нас. Он умолкал и думал о чем-то.
В их доме царил полный хаос: видно было, что здесь живет мужчина; одежда валялась на полу, был захламлен стол и в кухне стояла гора немытой посуды. Два раза в неделю к нему приходила служанка, но этого было недостаточно. Когда я заходила к нему, я убиралась в гостиной и кухне. В моем доме все было уютнее и чище, и они радовались, когда я приглашала их к себе.
Его жена, Синди, однажды позвонила и я первая ответила на ее звонок. На ее недружелюбный вопрос, кто я, я отвечала, что знакомая. Подошел Рик. По моему лицу он догадался, что я расстроена, и спросил, что Синди мне наговорила. Она разговаривала не очень вежливо, немного грубо. Она опять умоляла Рика отдать ей дочь, а та, услышав, что звонит мать. Начинала плакать и просилась к матери. Но Рик по-прежнему отказывал ей.
Одновременно он не хотел терять меня. Он приезжал из Университета и рассказывал, что все его коллеги находят, что он стал выглядеть лучше, аккуратнее и счастливее. Он сказал, что даже сбрил свою бороду, потому что она мне не нравилась. Он с удовольствием говорил теперь, что он не один, и у него есть подруга.
Однажды, уже зимой, он предложил поехать покататься на моей машине БМВ за город. Время было послеобеденное, и мы вышли из машины погулять. Мы прошли несколько шагов, и вдруг я поняла, что не понимаю, где я и где машина. Мела поземка, начало смеркаться, пошел мелкий снег. Вокруг стояли кусты, все опушенные снегом и безбрежная равнина, а моей бордовой БМВ не было видно. Я начала нервничать и крепко держала детей за руки. Я испугалась, что мы заблудились и не найдем дорогу обратно, что мы замерзнем здесь. Это был север, стояли морозы. Я не спускала глаз с Рика и не отклонялась от него и его детей. В последнюю минуту мы все-таки отыскали машину и вернулись в город. Когда я приехала домой, я вздохнула с облегчением и решила, что больше никуда не хочу ездить, ни ходить в ресторан, а сидеть дома с детьми, учиться, чтобы получить университетский диплом, и зарабатывать себе и своим детям на жизнь. Я понимала, что чужой человек не сможет чувствовать той же любви к моим детям, что и отец, и, вероятно, не сможет им дать того, что им необходимо.
Как-то приезжал к нам святой отец немецкого землячества и увидел нас с Риком и его детьми. Он спросил меня, была ли я знакома с Риком до смерти мужа, я ответила: «Нет». Он уехал, а я пожалела, что не подумала пригласить его в дом на чашку чая.
Мы с Риком пошли однажды на веселый бал “Knights of Columbus” («Рыцари Колумба»). Это было чисто английское развлечение, громко играл оркестр, все танцевали немного под градусом. Потом в более тесном кругу начали обсуждать отношения между мужчиной и женщиной. Одна молодая англичанка, немного шатаясь, подошла ко мне и стала расспрашивать: «Как Рик в постели?» Мне стало стыдно и, вероятно, я покраснела. Рик стоял рядом и ответил даме, что нельзя задавать таких вопросов, т.к. я не привыкла к ним.
Я заметила, что профессора, и вообще люди естественных и технических наук, “Science” отличаются от тех, кого называют филологами. Они более прозаичны, но точнее в ежедневной жизни, в них меньше романтики и меньше условностей.
Был день рождения дочери Рика. Я чувствовала себя не очень хорошо, но мы готовились отпраздновать этот день. Я прибралась в гостиной, сделав ее более праздничной, купила подарки. На день рождения пришла молодая тоненькая чернокожая женщина, кажется, baby-sitter, нянька Барби и Андрю. Она небрежно поздоровалась со мной, подошла к столу. Когда я хотела разрезать торт, она отняла у меня нож и сама стала разрезать и раздавать кусочки, показав тем самым, что она – хозяйка в этом доме.
Торт был шотландский – кекс из сухофруктов, не такой, какие бывают в Европе ко дню рождения, с кремом или взбитыми сливками и украшениями. Она разложила куски торта на бумажные тарелки, рядом положила пластиковые вилки, а сам стол был завален обертками от подарков, бумажками, коробками. Мне это казалось непривычным, как и ее манера поведения.
Я вспомнила вдруг как нас с мужем однажды приглашала французская пара на Рождество.
Стол у французов был празднично накрыт, как бывает в Европе, стояли приборы, вилки, ножи и много еды. Обед был организован в форме буфета: каждый сам подходил к столу и брал, что хотел, и садился не за стол, а где хотел. Но какая была милая и приятная атмосфера и я, хотя говорила всего лишь два слова по-французски, не чувствовала раздраженности или враждебности с их стороны. Я спрашивала об образовании во Франции, как школьном, так и университетском, и мне отвечали и объясняли терпеливо и вежливо. Потом я пригласила хозяйку с ее мужем, профессором французского языка, к нам на обед.

Теперь Рик сказал, что эта чернокожая женщина, которая пришла на день рождения Барби, спасла жизнь его сына. Я как-то привезла Андрю в его детский сад и довела его до двери. Дверь была открыта, и я видела, что он входил в нее. Я побежала к машине, уверенная, что он вошел и уже находится в здании. Мое внимание привлекла собака, которая лаяла и бросалась на меня. Оказывается, эта чернокожая женщина увидела сына Рика стоящим перед дверью, где он сильно простудился. И это она открыла дверь и привела его в детский сад. Я поняла, что завязываются какие-то неприятные истории, а мне было не до них.
Я убеждала себя в том, что все это мелочи и не стоит волноваться из-за них. Когда мы жили с мужем, мы без конца переживали, сможет ли он продолжать преподавать в Университете, или нам придется уезжать. Я нервничала и часто даже забывала в суматохе о праздниках и днях рождения. Иногда мы наталкивались на недружелюбное отношение и очень переживали, обсуждая эти происшествия дома. Наш круг общения был, в основном, с профессорами из Западной Европы, знакомых мужа и их жен. Это были люди мягкие, тактичные, они советовали нам, как правильно делать здесь, в новой обстановке. Мне в голову не приходило, что они обидят или унизят меня.
Я сказала Рику, что мне придется переехать в Ватерлоо учиться на магистра и немного преподавать.
Он ответил, что ему это не совсем приятно, и он не понимает женщин.  То они хотят чего-то, а как добьются своего, это им уже не нужно, они хотят чего-то другого. Я как-то говорила, что хорошо, когда мужчина и женщина имеют общего ребенка, общих детей. Мне неудобно было говорить, что мне нужно зарабатывать на себя и своих детей. Для этого я должна получить местный университетский диплом.
Я хотела бы иметь еще ребенка, но детей нужно хорошо содержать, а для этого нужны деньги.
Рик повторял, что совсем не понимает женщин. «Вот видишь, - говорил он, - сидит Барби, только что проснулась, сама не одета, не умыта, не причесана, а сидит и причесывает волосы своей кукле, одевает ее в бальные платья. Не понимает, что сначала себя должна привести в порядок, а уже потом куклу. Женщины очень отличаются от мужчин, начиная с кожи. У женщин кожа лоснится, а у мужчин она другая. И нет никакой логики».
Я поняла, что англичане более трезво смотрят на жизнь и более практичны. Еще я хотела знать, зачем им нужен фетус. (Fetus)
Мы ехали в Ватерлоо в холодный зимний день. Я чувствовала себя нехорошо, дети молчали. Мы с трудом нашли дом, в котором я сняла квартиру с помощью одного из профессоров. Хозяин пригласил нас к себе на чашку чая. Возвращался Рик на автобусе. Я попросила его узнать, сможет ли он перевестись на работу в местный университет. Ответ был уклончив.
После его отъезда мой сын сказал, что надо сообщить папе, где мы, иначе он нас не найдет. Эти слова, как бритвой, полоснули мне по сердцу! Я прижала к себе сына и ничего не могла сказать, я глотала слезы и только прошептала: «Папа умер, у нас нет больше папы!» Я целовала его и думала, какие умные дети; после стольких месяцев малыш все еще помнило папе и ждал его; он видел разницу между любовью отца и другого мужчины!
Дочь не приняли в Университетский детский сад, хотя я преподавала, и мне пришлось с трудом отыскивать няньку. Преподавание было вечером, и я еле нашла ее.  Но учеба и преподавание мне нравились, как нравилась библиотека, где я часами сидела за книгами. И сам город был неплохой, южный, с мягким климатом, более цивилизованный.
Культурной жизни в городе было не много, но зато было много церквей. Они заменили мне на время искусство. Церкви были разные – католические, протестантские. Лютеранские, баптистские, ортодоксальные. Я пробовала считать их – выходило около пятидесяти. Каждая церковь имела свое, особенно привлекательное лицо: Сант-Майкл была современная, типа «модерн», и я любила ее за ее священников. Они неторопливо, но торжественно и спокойно молились: “Peace be with you. Let us offer each other a sign of peace!” («Пусть будет с вами мир! Давайте предложим друг другу знак мира!») Было приятно протянуть руку соседу и сказать, глядя в глаза: “Peace be with you!” («Пусть будет с вами мир!») и крепко пожать друг другу руки.
Я часто заходила в St. Mary Church. (Церковь Св. Марии). Это была старая и красивая церковь. Направо от алтаря стояла статуя Девы Марии. Ее чистое, прекрасное своей простотой и благородством лицо было незабвенно. Голубое покрывало ниспадало с плеч и белые руки с тонкими пальцами были трогательно сложены на груди. Эта статуя стояла, как живая. Я входила в церковь, становилась на колени перед Девой Марией и смотрела ей в лицо. Мне казалось, что какая-то чудодейственная сила, все самое прекрасное, что было в этой женщине, передавалось мне по биотокам. Мое тело размягчалось, успокаивался мозг, в голове начинали формироваться ответы на волнующие меня вопросы.
Однажды меня пригласила с детьми в гости профессорская пара с немецкого отделения, которые были раньше знакомы с моим покойным мужем. Жена была очень красивая, стройная брюнетка с длинными волосами. Она показала мне свой дом и сад. Этот дом они купили в рассрочку и очень сомневались вначале, смогут ли выплатить все и жить в таком красивом доме. И вот теперь все было выплачено, и они были счастливы. Они дали мне несколько полезных советов и пригласили по средам вечером, когда они принимают знакомых, приезжать к ним. Я поблагодарила их, но, конечно, в будние дни я не могла ездить в гости – надо было заниматься детьми.
Главной фигурой на факультете был тот профессор, с которым мы познакомились в Монреале. Его все знали и все называли «Эди». Там, где он был, всегда стоял шум, велись споры, особенно о немецкой литературе. Он всех приглашал в гости в свой огромный дом в районе, где живут профессора. Дома он рассаживал гостей, раздавая рюмки и разливая спиртное, в котором я ничего не понимала. Потом добавлял: «А кто хочет кушать – идите на кухню и берите из холодильника, чего хотите». Мы предполагали, что он родом из ближайших родственников царской семьи. Говорил он без акцента на нескольких языках и был очарователен. Его происхождение осталось загадкой для меня.
Неприятности начались, когда хозяин дома попросту отказал нам с квартирой, объяснив свой отказ тем, что дети остаются часто одни. Я ответила, что дети никогда не оставались одни, но их нянькой служил молодой мальчик, который сдал экзамен на baby-sitter. Ему помогала его мать во время моего отсутствия.
Мне пришлось срочно искать новую квартиру, и я сняла около университета дорогой дом, town-house.
В Университете, увидев, что я осталась одна, сидя в кафетерии, мужчины рассказывали сальные анекдоты. Надо сказать, что на факультете было много выходцев из Восточной Европы. Часто собираясь в комнате отдыха, мы обсуждали наши проблемы. Один чех по имени Шуберт, интересовался мной и рассказывал, что у женщин часто вырастают животы. Я молча показала ему в сторону незамужних молодых девушек. Он понял быстро намек и навсегда отошел от меня.
Немного сложнее было с несколькими профессорами, хотя их обращение было тактичнее, без насилия и грубых намеков. Один из них предложил мне поехать на Новый год в Нью-Йорк, поработать над диссертацией. Я отказалась, но знала, что мой отказ не останется без плохих для меня последствий. Другой рассказывал, что ему нравятся беременные женщины и взгляд его надолго останавливался на некоторых из нас. Потом следовали анекдоты про «кареты с приподнятым задом», явно двусмысленного содержания.
После переезда ко мне в дом пришли правозащитники – местные женщины. Они спросили, почему я неожиданно переехала на новое место. Я ответила, что хозяин дома отказал мне. Правозащитники завели уголовное дело против хозяина, т.к. по их словам, он не имел права среди зимы выселять людей.
Вообще, мое впечатление от славян-эмигрантов таково, что они не знают местных законов, как и тот хозяин дома. Один из славян сказал мне: «К нам в Канаду (!) люди наехали и думают, что здесь деньги растут на деревьях!»
Я с мужем приехала в Канаду с большими деньгами и вещами, да и приехали мы по контракту на работу.
Другие славяне были добрее и приглашали нас к себе в гости. Однажды в каникулы мы были в гостях у одной хлебосольной семьи из Торонто. Их бабушка была старая петербуржанка. На прощанье они подарили моей дочери громадную куклу, больше самой дочери, и мы не знали, как ее нести.
Весной в почтовом ящике я нашла нарисованное от руки тело обнаженной женщины. Вероятно, художник смаковал свое художество и особенно ярко обрисовал типично женские части тела. Внизу стояла подпись: “Billy the kid” («Головорез Билли»). Я позвонила в полицейский участок и передала им это художество.
Рядом, по соседству со мной, снимал домик один профессор с семьей, приехавший, кажется, из Южной Африки. Вероятно, он знал мою национальность и смотрел на меня с ненавистью. Однажды, случайно открыв входную дверь, я натолкнулась на него, стоявшего перед дверью. Я прошла через дверь первая. Когда я проходила, он процедил мне, что сначала следует пропускать через дверь его, а уже потом проходить самой. Проезжая мимо меня на велосипеде, южно-африканец цедил сквозь свои подгнившие зубки неприличные фразы, но делал это так, чтобы никто, кроме меня, его не слыхал. Цедил о сексе он и моей шестилетней дочери, доводя ее до слез. А я жалела, что там, в Южной Африке негры не съели его, и думала: «Бог долго терпит, но метко бьет».
Я писала диссертацию на английском языке, а он у меня был далек до совершенства. Мой руководитель послал меня к одной старой даме, бывшему профессору английского языка, выпускнице Мичиганского Университета.
Она давно уже была на пенсии и жила одна в большом доме. Она скрупулезно объясняла мне ошибки и исправляла их, и сказала, что не возьмет с меня денег, но будет благодарна, если я упомяну ее имя в начале моей диссертации.
Конечно, я сделала это. Я принесла ей копию этой страницы; каково же было мое удивление, когда она сказала, что в университетской библиотеке стоит моя диссертация, но в ней нет этой страницы с благодарностью в ее адрес. Я срочно поехала в Университет, т.к. копии диссертаций должны быть одинакового формата, я сдавала их все сама. К моему удивлению, я увидела в библиотеке копию действительно без благодарности в адрес этого профессора. В копии моей диссертации эта страница с благодарностью присутствовала. Я уверила ее, что я обязательно сообщу об этом инциденте моему руководителю и секретарю факультета.
Летом ко мне в Ватерлоо прилетала из Граца любимая сестра Экарда. Я была занята диссертацией, но очень рада увидеть ее. Она была, в свою очередь, рада увидеть детей. Я показала ей университет, наш факультет, а потом пригласила ее в стейк-ресторан.

Весна в Ватерлоо очень красивая. Здесь повсюду цветут фруктовые деревья, и после длительной зимы не хочется сидеть дома. Я познакомилась со многими людьми по соседству. Видно было, что жизнь у большинства была довольно сложная, почти каждая вторая семья была неполной. Рядом, через несколько домов жила врач – чешка по национальности, Мария, с двумя детьми. Она готовилась к экзаменам на медицинском факультете, т.к. диплом других стран здесь не признавали. Экзамены, по ее словам, были трудные, их почти невозможно было сдать. Учитываются знания английского языка, т.к. с пациентом надо говорить на правильном английском языке, чтобы он мог все понять. Она дружила с врачом, кажется, итальянского происхождения, который тоже жил один. Позже я познакомилась с его женой, профессора нашего Университета. Она пригласила меня к себе в гости и с болью рассказывала, что ее муж увлекся чешкой и живет теперь отдельно от семьи.
За стеной моего дома жил знаменитый в тех краях художник, тоже профессор Университета с очень красивой дочерью. Я общалась с его дочерью, и она рассказала, что ее мать живет с ее братом отдельно от отца.
Наши дети дружили и играли все вместе, особенно после зимы. Посреди наших домов был построен плавательный бассейн. Своих детей одних я туда не пускала.
Однажды вечером, устав от диссертации, я вышла с детьми к плавательному бассейну. День выдался жаркий и я шла босиком в легком, открытом летнем платье. Я спускалась с лестницы, когда увидела полуспортивного типа машину со спущенной крышей. В машине сидел мужчина средних лет в очках с золотой оправой, и из-под его очков я заметила восхищенный взгляд и улыбку. Он смотрел прямо на меня и улыбался. Мне стало стыдно и я заспешила к бассейну, куда уже убежали мои дети. Мужчина вышел из машины и пошел к дому, перед которым я всегда парковала свой БМВ. Его дом был угловой, и я проезжала под его окнами.
Это был типичный преуспевающий интеллигент с величественной фигурой. И только глаза и взгляд из-под очков, полуиспуганный и несмелый вдруг свели меня с ума.
Вся эта волна чувств была слишком неожиданной. К этому времени я думала, что для меня уже все кончено, что до конца жизни я останусь одна с двумя детьми. Было трудно привыкнуть к этой мысли, но я была загружена занятиями и диссертацией. После Университета, когда дети приходили из школы, с ними нужно было заниматься, готовить уроки. Потом у дочери были уроки балета, а у сына – хоккей. В субботу дети ходили в Институт Гете для занятий немецким языком, а он был расположен в соседнем городе Киченер. Я также хотела начать заниматься французским языком вместе с детьми, но расписание занятий нам не подходило.
В середине этой занятости как-то неожиданно, в очень неподходящий момент вкралось это любовное чувство.
Он смотрел, улыбаясь, на меня из машины, а я не могла поднять от стыда глаз, и проходила мимо.
Однажды он вернулся домой с прицепом за своей машиной. Я стояла у входа – следила за играющими детьми.  Был тихий майский вечер. Солнце медленно садилось за верхушками деревьев. Трещали перелетающие с ветки на ветку птицы, дети играли в скакалки, и весь мир был окрашен в багряный цвет заходящего солнца. Вокруг нашего комплекса домов цвели нежно-розовым цветом фруктовые деревья – яблони, вишни, сливы.
Он спокойно вышел из своей открытой машины, и я вдруг покраснела, увидев его, и застыдилась. Он спокойно и кротко вышел из машины, блеснув на меня глазами из-под очков, потупился и тихо пошел к своему дому. Он шел, а я любовалась его спортивной фигурой в розовой полотняной рубашке и джинсах.
Неожиданно его дом опустел. Мальчики-подростки, жившие в его доме, которых я принимала за его сыновей, исчезли, исчез и он сам. Раньше эти мальчики ездили иногда на велосипедах около дома. Теперь шторы гостиной были закрыты, а газета, которую разносчик приносил ежедневно, пожелтела и видно было, что она пролежала перед закрытой дверью уже несколько дней. Мне стало тошно, мне хотелось увидеть его, найти случай и поговорить с ним, узнать его имя. Однажды я играла в прятки с детьми перед домом, а какая-то сила толкала меня снова и снова к дому моего прекрасного незнакомца. Я заметила, что его почтовый ящик был полон писем. Видно было, что почтальону стоило больших трудов засовывать новые – они свисали из ящика наружу. Я хотела узнать только одно – как его зовут и кто он. Он казался мне необыкновенным, и я думала, что и имя его должно быть самым необыкновенным. В голову ударила мысль – вытащить одно письмо и посмотреть его имя. Я долго ходила вокруг двери, не решаясь на такое «преступление». Наконец однажды, уже в сумерках, я не выдержала, и, замирая от страха и трясясь всем телом, я вытащила одно письмо, которое почти выпадало из почтового ящика. Кровь бросилась мне в лицо – его звали Дейвид! Я спешно пыталась засунуть письмо обратно в почтовый ящик, но оно не лезло обратно. Я испуганно оглядывалась по сторонам: не видит ли меня кто из соседей? Дейвид! Какое прекрасное имя! Да, именно это имя ему больше всего подходит! King David. (Король Давид!)
Я дрожала от нетерпения и очень хотела увидеть его! А в голове опять рождался план «второго преступления». Я посмотрела в телефонном справочнике его имя, я любовалась его именем, оно звучало для меня как музыка! И еще я узнала из телефонного справочника, что он адвокат, и тут же стоял номер телефона и адрес его работы. Я позвонила ему на работу, я хотела знать, почему его нет дома. Мне хотелось знать о нем все!
В трубке заговорил молодой женский голос, вероятно, секретарша, а я от волнения и неожиданности, и чувства вины за совершаемое не могла говорить; мой голос мне не повиновался. Я с трудом понимала, что говорит девушка: “Hello? This is the law office of David B…” – говорила девушка («Здравствуйте, это юридическая контора Дейвида Б…») Она назвала его имя так просто и так обыденно, как будто он самый простой и обыкновенный человек! От волнения у меня пересохло в горле, забилось сердце, мои губы мне не повиновались, а руки тряслись. Наконец, я прошептала: “David!..” Девушка помолчала, вероятно, она была озадачена непонятной фразой. Потом невозмутимым голосом повторила, вероятно, давно затверженные фразы: “David B. is out of town. He is on vacation. He will be back in two weeks, but his secretary is here. Do you want to contact her?” (Дейвида Б. сейчас нет в городе. Он в отпуске. Он вернется через две недели. Но его секретарь здесь. Вы хотите связаться с ней?»)
“Thank you very much!” – прошептала я и повесила трубку. («Спасибо большое!»)
Целых две недели! Это была мука! Надо было как-то убить время, свободное от диссертации. Я думала, что Дейвид должен будет начать работу в понедельник; значит, они вернутся в воскресенье вечером.
В это воскресенье я осталась дома, не хотелось никуда идти, а только ходить и смотреть на окна его дома и ждать появления его машины. Каждые полчаса я выбегала и смотрела, не едет ли он, но его все не было. Я измучилась, от волнения не могла ничего делать, не могла накормить детей, не могла толком понять, отчего они плачут.
А они ходили, как неприкаянные, им хотелось гулять и заниматься со мной и я старалась подавить в себе все мысли о Дейвиде, и не могла. Зажмурив глаза, под музыку я представляла его появляющимся в пыльной машине с открытой крышей, и что-то теплое прокатывалось внутри. Дети не понимали, что со мной и тормошили меня, спрашивали, слышу ли я их.
Вдруг я услыхала шум подъезжающей машины, я повернула голову – это был он, Дейвид! И губы мои расплылись в широчайшую улыбку! Он увидел меня и тоже расплылся в лице, но отвернулся на секунду и в следующую минуту его лицо было опять невозмутимо спокойно.  Он медленно открыл дверцу машины, вышел в запыленной спортивной рубашке, стесняясь, осмотрелся, блеснув глазами из-под очков в мою сторону, и потупился.
Потом что-то тихо сказал своему мальчику, они стали открывать багажник и доставать вещи. Мне так хотелось подойти к нему, сказать, что он, наверняка, очень устал с дороги, проголодался и что ему нужно сменить пыльную одежду, хотелось сказать что-то простое и теплое. Но я знала, что на это у меня не хватит смелости.
Потом в плавательном бассейне я разговорилась с его мальчиком, а позже познакомилась и с ним, выходя из плавательного бассейна.
Однажды мой сын купался в бассейне и надел на глаза водонепроницаемые очки, которые он натянул не только на глаза, но и на нос, и прыгнул в воду. Вероятно, ему стало не хватать воздуха и он, доплыв до середины бассейна, начал глотать воду и тонуть. Я стояла около бассейна и разговаривала с людьми. Вдруг я увидала, что сын открывает рот и уходит под воду. Что есть сил, я прыгнула в бассейн и, доплыв до него, стала толкать его к краю. Мы едва выбрались из бассейна и дошли до дома. Сын сел прямо на пол, он дрожал. Очки запотели в бассейне от дыхания. Я сделала ему теплый чай. Потом уложила в постель и целовала его, пока он не заснул.
Вскоре около бассейна, когда появился Дейвид, мы разговорились и я пригласила его к себе на обед. Он тронул меня своей несмелостью и стыдливостью, и я думала, глядя на него: «Господи! Каких только не бывает в жизни встреч!» В этом мужчине не было того, что так часто встречается в других – урвать от жизни больше, чем она дает, не было властности, а скорее несмелость и нежность.
Он пришел в жаркий летний день, обливаясь потом, и неловко замешкался в дверях, подавая мне коробку конфет. Он рассказал мне, что он не вдовец, как я думала, а разведенный, а мальчики, которые живут в его доме не его родные дети. Мы болтали, смеялись, рассказывали о себе.
Мы вышли на улицу и пошли в его дом – он показал моим детям черепаху, и мы решили выпустить ее на волю в протекающий рядом ручей. Черепаха не хотела ползти в воду. Дейвид погрустнел и все оглядывался по сторонам. Мне показалось, что он смотрел на окна одного дома и боялся чего-то.
Мы вернулись ко мне, я уложила детей спать и мы с Дейвидом вышли посидеть перед домом в сад. Мы сидели и глядели в небо на мерцающие звездочки, на загадочно плывущие куда-то облака. Трещали цикады, пряно пахло травой и цветами. Невдалеке разложили костер и вокруг него копошились люди. Мальчики бросали палку, а за палкой с лаем изо всех сил неслась собака. Она приносила палку обратно и мальчики ласкали собаку. Уже стояла яркая луна, шелестела листва под дуновеньем ветерка. В моей груди что-то клокотало, а Дейвид теребил очки, он улыбался, поворачивая свое лицо ко мне, глаза его блестели.
Вдруг я почувствовала, как потянул сквозняк, я оглянулась на нашу входную дверь и увидела, что в нее на цыпочках, как вор, входил мальчик лет двенадцати, живший в соседнем комплексе. Он направлялся к лестнице, ведущей на второй этаж, в спальни моих детей. Я похолодела от ужаса. А Дейвид потупил глаза – здесь была какая-то тайна! Увидев нас, сидящих перед домом около балконной двери, ведущей в сад, мальчик исчез, а я сидела и дрожала от ужаса, не в силах ни вымолвить ни одного слова, ни двинуться. Потом я поднялась наверх, дети спали, все было хорошо. Дейвид ушел к себе.
Мы часто встречались случайно перед домом, и я мучилась и боялась чего-то. Я хотела быть с ним, и не знала, как себя вести. Я была занята в Университете, мне нужно было защищать диссертацию, профессор делал много поправок, а сроки были сжатые.
Защищать диссертацию мне пришлось в самые последние сроки. К этому времени пришло подтверждение из Университета Торонто, что я зачислена в докторскую программу. Мой профессор не поддерживал этот выбор, он советовал мне поступить в Лондонский Университет на библиотечный факультет. В конечном итоге он оказался прав, но в то время, когда я раздумывала, какой сделать выбор, в голове звучали слова о том, что надо переехать в Торонто и быть после окончания Университета профессором, как мой покойный муж Экард. Эта фраза повторялась в голове много раз, пока она не закрепилась в моей голове. Я сказала Дейвиду, что я зачислена в программу Кандидатов Наук и переезжаю в Торонто. Дейвид погрустнел, просил меня не переезжать, остаться в Ватерлоо, но я не могла. Я знала, что сама должна зарабатывать на жизнь, а для этого должна иметь диплом. Я говорила, что Торонто расположен близко, и мы можем часто видеться. Он осунулся, стал реже бывать дома.
Начались сборы и упаковка вещей, опять приготовление к отъезду. Мои вещи и мебель увезли в Торонто. Мне пришлось на несколько дней остаться в Ватерлоо, защищать диплом в последний день перед отъездом, и я спросила Дейвида, можно ли пожить в его доме.
Как я любила его дом и его стены! Я думала, что в жизни все происходит не во время! И защита тезиса, и переезд, и сама встреча с Дейвидом! Вот еще одно расставанье, и не известно, что ждет впереди. Мы встретились случайно, и все срабатывается против нас; и эта встреча некстати, и эта любовь. Мне казалось, что я была бы так счастлива, если бы смогла навсегда остаться в этом по-мужски неприютном доме, который я бы согрела своим дыханьем!
Я прибралась в доме, принесла цветы и поставила их на обеденный стол. Я в последний раз посмотрела на Дейвида со страхом и любовью, чтобы подольше задержать в памяти его лицо глаза, его улыбку.
С тяжелым сердцем я переезжала в Торонто, я звонила и писала ему, но он не отвечал. Я писала отчаянные письма, но он молчал, а мне так хотелось увидеть его и услышать его голос! Я вспоминала, как однажды по радио передавали кантри-музыку из Нашвилля и как Дейвид с душой и любовью подпевалэти песни, и, улыбаясь, смотрел на меня.
Начались занятия, и я потонула в заботах о детях, в учебе и лишь по воскресеньям вздымалась тоска.
Иногда я видела на улице похожую машину и мне казалось, что водитель машины – Дейвид. От волнения я останавливалась, но не решалась подойти поближе, боясь ошибиться и разочароваться. На эту психологическую борьбу уходило много сил и очень отвлекало меня от занятий.
Еще долго воспоминания о любимом не покидали меня. Проходили месяцы в Университете, а где-нибудь на лекции или в библиотеке вдруг в памяти всплывало доброе, с трогательной улыбкой лицо Дейвида, его разговоры, его походка. Эти воспоминания переходили в мечты о будущей встрече; и мне казалось, что еще ничего не кончено, и будет еще счастье впереди. Но сейчас надо приобрести профессию, чтобы зарабатывать себе на жизнь и на детей. И я отгоняла эти мечты, грезы любви, потому что они мешали мне сосредоточиться на настоящем.
Перед Рождеством я с детьми пошла на концерт Рождественских песен. Университетский хор пел песни в старинном зале Харт-Хаус. Мы сидели и подпевали, кто как мог. Ярко сияла громадная елка, украшенная игрушками и электрическими фонариками; все залы и коридоры были празднично украшены. Мы пели рождественские песни, и всем было радостно, как в детстве; пили горячий сидр с корицей, шутили. Было просто и сердечно.
На каникулы мы поехали в Квебек. Я устала от защиты диссертации, не отдыхала летом; и этот семестр был нелегким. Поэтому на неделю между Рождеством и Новым годом я решила отдохнуть на свежем воздухе. Поездка была недорогой, организованной для студентов. В Торонто мы жили в общежитии для женатых студентов в самом центре города, где совсем не было снега.
Когда мы выехали на автобусе за город, я поразилась огромным сугробам; вокруг все было бело. В автобусе стояло веселье, он был студенческий. По дороге в Квебек автобус иногда делал остановки, а в провинции Квебек была долгая остановка возле знаменитой церкви Сент-Исташ, (St.Eustache) мимо которой никто не проезжал, не остановившись хотя бы на несколько минут. Когда мы приехали в Квебек-Сити, был вечер, и самый красивый и самый старый город Канады был освещен фонарями. Старые здания и узенькие улочки, напоминающие Европу, выглядели загадочно и торжественно. Мы остановились в отеле «Шератон», богатом и дорогом, но сейчас заполненном лишь беспечными студентами.
Рано утром полусонные лыжники спешили к автобусам, отвозившим их к горе Сэнт-Энн. Спешно укладывались лыжи и, уставшие от вчерашних вечеринок студенты, с наслаждением растягивались на мягких сиденьях автобуса. Автобус спешил по узким улочкам Квебек-Сити за город. Вставало морозное солнце, веселела дорога, ярко блестел снег и слепил глаза.
Гора Сэнт-Энн уже была полна народу. К обеду в столовой тянулась длинная очередь и, ожидая, мы весело читали французские названия блюд, стараясь отгадать их. Звучала прекрасная французская рождественская музыка, особенно одна, «Шантэ, шантэ Ноёль» очень нравилась мне. После поездки на автобусе и свежего, хрустящего, морозного воздуха еда казалась пищей богов. Потом мы вставали на лыжи, ехали, падали, смеялись и возвращались усталые, опять в столовую, но уже на второй этаж, в бар. В баре я была с детьми, т.к. в Квебеке позволено в места, где продается алкоголь, входить с несовершеннолетними, в отличие от английских провинций. В баре стояли мягкие стулья, пол был покрыт коврами, играла музыка. Мальчики-лыжники поглядывали на девушек-лыжниц, пили пиво, пересмеивались и танцевали в одних носках. Потом уже и танцевать не было места, и лыжники садились прямо на пол и весело смеялись. Мои дети тоже, хоть усталые, весело бегали между сидящими на полу, а лыжники угощали их шоколадками.
Мы встречали этот Новый год в отеле. Весь отель пел и танцевал до утра, а мне вдруг стало одиноко. Я разозлилась на детей, которые не слушались меня, бегали по номеру и прыгали на кровати. Я вдруг стала шлепать их ниже талии. Потом мне стало стыдно, и я почувствовала себя виноватой в том, что хлопаю их.
Утром мы возвращались в Торонто, мы уже были знакомы со всеми в автобусе, и я была самой старшей из них. На остановках мальчики предлагали нам кофе, шутили, обменивались номерами телефонов. Мы вернулись в Торонто, а на следующий день начинался новый семестр.
На нашем этаже семейного общежития жили семьи с детьми и бездетные семьи. Мое внимание привлекла семья с двумя детьми по соседству. Я спросила жену, сможет ли она иногда последить за моими детьми, т.е. поработать нянькой. Женщина была неприязненно, почти враждебно настроена против меня. Встречаясь в узком коридоре, эта соседка, “unfriendly neighbour” («недружелюбная соседка»), как я ее мысленно называла, угрюмо смотрела в мою сторону. Двери наших квартир не запирались днем, потому что дети выбегали в коридор поиграть с другими детьми после школы.
Преподавание и подготовка к преподаванию была серьезной, даже для первого курса, и я много готовилась под руководством очень красивого старшего преподавателя, женщины из дореволюционной эмиграции. Она пригласила меня к себе на обед. Ее квартира была обставлена старинной мебелью, и мне показалось, что она сама была знаменитого старинного русского рода.
Тем временем недружелюбная соседка по общежитию стала еще недружелюбнее, и я не понимала причину этого. Вечерами я не выпускала детей в коридор, чтобы избежать встреч с ней. Казалось, что при виде меня, у нее начинались истерики. Еще мне в голову приходила мысль, что я где-то встречала эту особу, но никак не могла вспомнить, где именно. Кажется, в том северном городе, где мы жили и работали с мужем. Однажды, проходя мимо ее открытой двери, я увидела, что она, оборачиваясь ко мне, резко мотнула головой в сторону своей спальни. Я поняла, что она показывает мне жестом зайти в ее спальню. Я быстро прошла мимо, мне вдруг почудилось, что она вовсе не женщина, а переодетый в женскую кофту и брюки мужчина: ее волосы были коротковатые, талия и тело слишком мужские, а лицо грубовато для женщины.
Ее муж, а мы часто встречались по дороге в Университет, завел разговор на тему “male”. В английском языке слова “male” и “mail” произносятся одинаково, однако, первое слово означает «мужчина», а второе – «почта». Я спросила его, что именно он имеет в виду, но добавила: все, что мне нужно у меня уже есть. Дорога в Университет проходила через церковный двор. Где сейчас, уже наступающей весной, цвели магнолии и сирень. А сама церковь стояла в глубине, высокая, с цветными, тонкой работы, стеклами.
Однажды одна из студенток кандидатской программы предложила мне принять участие в вечеринке “pyjama party” («вечеринка в пижамах») и предложила привести мою дочь в пижаме. Со мной случились нервные судороги. Я крепко держала детей за руки, мой голос нервно дрожал: «Мои дети не ходят на праздники или вечеринки в пижамах, в пижамах люди спят», - ответила я.
Мне показалось, что со мной стали холоднее обращаться на факультете. Несколько раз мне советовали перевестись на библиотечный факультет, там были востребованы люди со знанием иностранных языков. Но когда я начинала обдумывать этот шаг, мои мысли отвлеклись, в голове повторялись какие-то дьявольские идеи не ходить туда, до тех пор, пока я не отказывалась от этой идеи. Это было какое-то искушение дьявола.
Вскоре мне отказали в славянской программе, объяснив это тем, что я не добрала нескольких баллов. В этой программе оставались те, кто хуже меня, как мне казалось, знал изучаемый язык. Я была самая опытная в преподавании этого славянского языка, но не было в ней лиц моей национальности.
Летом одной религиозной группой организовывалась поездка в Нью-Йорк по случаю американской годовщины. Ехали, в основном, пенсионеры и студенты. В одной части автобуса сидели пенсионеры. Пенсионеры часто низко опускали головы под сиденье, и прикладывались к чему-то, кажется, к бутылкам. Потом поднимались, лица их краснели, и они становились веселее.
В другой части автобуса сидели люди помоложе, несколько эстонцев, латышей, люди европейского происхождения. Одна из женщин, американка, рассказывала историю Нью-Йорка и борьбу с индейцами-ирокезами. Она объясняла историю названий улиц города. Например, Wall-street (Уолл-стрит) названа потому, что там действительно была стена – ограда от индейцев. Нам это было интересно.
Мы подъехали к границе около Ниагара-фолс. Автобус вдруг остановился, позади нас остались знакомые нам канадские флаги. Впереди полоскались на ветру чужие, американские, и шеренга здоровенных людей. Вся грудь и талия этих людей были увешаны патронами; в руках они держали ружья, или пулеметы. Я испугалась, так как приняла их за партизан, герилья (guerilla), мои ноги и руки затряслись и я крепко схватила детей за руки. Соседи по автобусу уверили меня: «Не бойся, это полицейские-пограничники. Они американцы и проверяют документы». 
В Нью-Йорке можно было осмотреть Статую Свободы, (made in France) сделанную во Франции и Здание Организации Объединенных Наций. Мы останавливались около знаменитого парка, но войти туда я не решалась. Обратно мы ехали ночью и на рассвете подъехали к канадской границе. Вставало солнце, над Ниагарскими Водопадами поднимался густой туман; туман стоял и над полями, и кустами вокруг.
Начинали петь птицы и первые нежные лучи солнца озарили умытую росой чистую, зеленую землю. Видя спящую, но уже просыпающуюся землю в первых лучах восходящего солнца, росу и туман над равниной, я чувствовала, как в моей груди поднимается радость жизни и бытия.
Как прекрасна земля! И как прекрасна жизнь, несмотря на трагедии и трудности, которые кажутся неразрешимыми!
Heavenly peace! (Райский мир!) Я думала, что в Нью-Йорке я видела очень немного. Кажется, там есть знаменитый музей, Библиотека, и много красивых церквей. До следующего раза!
В Торонто я пошла в университетскую церковь и, встав на колени, молилась:
“Our Father, who art in Heaven
Hallowed be thy name…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Lead us not in the temptation,
But deliver us from evil”
(Отче наш, на небесах,… Да святится имя твое, - не вводи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…») 
В Библиотеке Университета я нашла объявление о том, что на Международное Радио требуются дикторы со знанием иностранных языков. Я написала туда, сделала репортаж о Музее в Торонто. Этот репортаж понравился, и меня пригласили на работу.
Итак, я переезжала в Монреаль. Обещана была неплохая зарплата, на которую я смогу содержать себя и детей.
Я размышляла, что, имея диплом Магистра в этом славянском языке, год преподавания в Торонтском Университете и в кандидатской программе, несколько опубликованных статей, я не так уж плохо подготовлена для работы на радио.
В Монреале начальница отдела пригласила меня к себе в гости. Она объяснила, что приступать к работе надо немедленно. А мне нужно было сначала устроить детей в школу, найти няньку, которая будет следить за детьми после школы; снять квартиру, найти врача, в случае, если заболеют дети.
Начальница настаивала на немедленном устройстве на работу, я кое-как оформила детей в школу, взяла первую попавшуюся няньку, и первую попавшуюся квартиру.
Один-два раза в неделю я должна была приходить на работу очень рано, и уезжать из дома, когда дети еще спали. Я не могла найти никого, кто бы мог будить детей и отводить их в школу, и мне было страшно за детей, их судьбу и жизнь.
Однажды тяжело заболела дочь, у нее поднялась температура. От жара запеклись губки. Она лежала и стонала, а мне надо было ехать на работу. С болью в сердце я оставила ее одну. На работе я рассказала, что дочь, а ей было семь лет, осталась дома одна с высокой температурой. Начальница очень жалела меня и дочь, а потом сказала: «Идите, продолжайте работать; пора в студию!»
Она не предложила мне вернуться домой к дочери! Несколько дней я оставляла ее больную, одну, а самой нужно было ехать на работу.
Наконец, все успокоилось, и началась более или менее нормальная жизнь. Эта работа переводчицы и радиожурналиста была для меня новой, но не трудной. Я бежала в newsroom, за новостями с телетайпа на английском и французском языках и переводила их на славянский язык. Затем мы передавали их по радио. Кроме того, мы готовили короткие репортажи о жизни в Канаде. Отдел был довольно большой и включал почти все языки Европы. Наша начальница рассказывала, что она никогда не была в России, но говорила хорошо на этом языке, хоть и с небольшим акцентом. Никто не исправлял ее выражений  и подборки слов, несколько иных, чем это принято в наше время. Было приятно слушать немного старомодные фразы и произношение.
Работали здесь, в основном, выходцы из Восточной Европы, и мы старались дружить и помогать друг другу.
Началось другое – меня старались познакомить с каким-либо мужчиной, тоже из Восточной Европы. Я отказывалась, я очень уставала, хотела работать, а вечером заниматься детьми; они росли, надо было ежедневно следить за приготовлением уроков, за хозяйством. Сын продолжал заниматься хоккеем, его тренировал бывший игрок команды «Монреаль» Канадьен. Мне нужно было срочно заняться французским языком. Дочь занималась в Grand Ballet Canadienne (в труппе балета «Канадский балет»).
Сил для новых дел не хватало, а мне предлагали общаться с малознакомым мужчиной. Мне ничего от них не было нужно, поэтому дело не шло.
В нашей группе работал один способный мужчина, ему часто хотелось беседовать со мной. Он закатывал глаза от умиления, делал комплименты. Был он речист и в работе, и в частной жизни. В бюро он показывал свои мужские способности и все восхищались им; рассказывал анекдоты, как он их называл, «сексуальные», и все умирали со смеху. Потом он начал говорить мне: «Маргарет, давай поженимся и уедем в Австрию!» Я отвечала негативно, я знала, что он понятия не имеет о жизни в этой стране. Он несколько раз пытался уговаривать меня, но безуспешно.
Теперь, с какой силой меня хвалили за мои репортажи, с такой же стали критиковать, хоть и мягко, за то, что я забыла этот славянский язык и делаю ошибки.
Кончилось тем, что через несколько месяцев я потеряла эту работу. К этому времени у меня уже были канадские и австрийские гражданства.
Меня опять приняли в Университет в программу на звание кандидата наук. Когда же я хотела узнать о программе переводчиков, со мной невежливо разговаривали случайно встретившиеся перед факультетом люди.
Дальше войти на факультет переводчиков и спросить о возможности учебы и получения диплома переводчика я не решалась.
Я с упоением занималась на курсах французского языка. Я любила французский язык и культуру, и сдала экзамен, хотя преподаватель подчеркивал, что программа довольно трудная и не все ее одолевают.
В последний день занятий мы устроили банкет, а потом договорились встретиться в Старом Монреале, во французском ресторанчике. Это был приятно проведенный вечер, все студенты были, в основном, молодые. Один парень рассказывал, что он встречался с девушкой. Она жила по соседству и ее отец обвинил этого парня, в изнасиловании своей дочери. Он поймал парня и запер его в своем доме до выяснения, не опозорил ли он ее честь. Несколько дней этот парень сидел запертый, пока выяснялись все обстоятельства. Грустно качая головой, он говорил, что у итальянцев в отношениях между молодыми людьми до свадьбы очень строгие правила. Он рассказал о своей печали, а потом каждый поведал о своих встречах, о своем опыте, и мы жалели друг друга.
Мы расстались друзьями, и, встречаясь в городе уже после курса, с теплом вспоминали нашу учебу.
Мне предстояло вновь браться кандидатскую диссертацию уже в другом, местном Университете. Мне предложили хорошее положение младшего преподавателя-почасовика одновременно с учебой.
Затем я перешла на библиотечный факультет этого Университета. Мы учились и работали, и это давало нам опыт и финансовую поддержку.
Еще, учась на славянском отделении, у меня вдруг была снята большая сумма денег. Мне пришлось долго выяснять обстоятельства этого исчезновения, пока мне не была возвращена вся сумма.
Через некоторое время мою машину начали атаковать штрафники. Я ставила ее, как обычно, в привычном месте; придя утром, я обнаруживала, что моя машина передвинута и на нее наложен штраф за неправильную стоянку. В моей голове зазвучали идеи о том, что я должна оставить машину у бензоколонки, где я ее обычно заправляла, и бежать. Эта дьявольская идея, которая сначала показалась мне невероятно абсурдной, повторялась в моей голове снова и снова, пока я не стала воспринимать ее, как единственно правильную. Продолжали приходить штрафы за стоянку, а в голове вновь и вновь звучали слова о том, что я из плохой нации, и таким, как мне, можно ездить и на автобусе.
Я оставила машину у бензоколонки и стала ездить на автобусе.
Потом в голове появились идеи посмотреть, что случилось с моей машиной. Еще издалека я увидела ее и очень обрадовалась; ездить по городу на автобусе с детьми было неудобно. Я ринулась к машине через дорогу, полная надежд вернуть ее, и вдруг остановилась, как вкопанная: шагах в десяти от меня стояла та самая женщина, Жанетте, наша бывшая соседка в северном городке Канады. Она злобно смотрела на меня, слегка отрицательно качнула головой, перебирая пальцами. На меня вдруг нашел паралич, дыхание стало тяжелым, и я не смогла двигаться в сторону моей машины. В голове звучали дьявольские слова: «Иди домой и забудь о машине!» Так повторялось несколько раз, и я покорно, как во сне, поплелась обратно домой, не дойдя до своей машины буквально пять-шесть шагов. Я вернулась домой, убитая от горя, и слегла. Я с трудом передвигалась по квартире и едва смогла заниматься с детьми.
Трудно и больно вспоминать об этих эпизодах. Ведь обычно вдовам и сиротам принято помогать, или хотя бы не обижать, не отнимать последнее.
Перед Новым годом мы с детьми решили поехать на одну неделю во Флориду. Поездка была недорогая, организованная для студентов вне сезона.
В конце декабря в Монреале начинаются снежные метели, и весь город заносит снегом так, что невозможно ездить на машинах или просто открыть входную дверь дома. Прекращаются занятия в школах, по радио и телевидению периодически передаются рекомендации выходить на улицу лишь в экстренных случаях. Монреаль становится похож на вымерший, снежный город; на улицах не видно ни людей, ни машин. Припаркованные вдоль дорог машины, утопают в снегу выше крыш; снег лежит на тротуарах и на проезжей части улиц, и все сливается в один длинный сугроб высотой метра в два. Невозможно отличить, где кончается тротуар, а где начинается проезжая часть улицы, и где стоят засыпанные выше крыш автомашины. Сквозь метровые сугробы пробивались лишь автобусы. В городе устанавливалась необычная, какая-то музыкальная, звенящая леденцами тишина. Слышен был лишь шум и звяканье снегоочистительных машин высотой в двухэтажный дом, да громадных грузовиков со снегом. Некоторые предприимчивые, хитрые на выдумки люди пробирались до центра города на лыжах.
Голые ветки деревьев тяжелели от снега и опускались до земли. От ветра и падающего снега качались уличные фонари и гудели обвисшие и отяжелевшие провода. В конусе света, падающего на землю от фонарей, кружились в медленном вальсе белые снежинки; они искрились и переливались волшебным светом, и весь город был похож на ослепительно-белое сказочное хрустальное царство – и дома, и деревья, и люди – все было светящееся, бело-хрустальное.
Воздух стоял снежный, морозный, чистый, как родниковая вода, которым было легко дышать. Такой воздух бывает высоко в горах Альп на лыжных курортах. Всем нравилась эта пора года, и люди веселели; а по радио объявляли, что каждая такая метель стоит городу свыше двух миллионов долларов.
В такой день мы должны были вылетать из Монреаля во Флориду. Нас подобрал из дома туристический автобус, весь облепленный снегом. Он с трудом добрался до аэропорта, а по радио неслась популярная квебенская песня: “Mon pays, c’est la neige”. («Моя страна вся в снегу»), и всем в автобусе было весело.
Мы вылетали с большим опозданием, пережидая окончание метели, и встретили Новый год в самолете. Вдруг понеслись радостные крики и песня “Felic Novidad, prosperos annos felicitas” («Счастливого Нового года, желаем процветания в Новом году!»)

Когда мы прилетели во Флориду, была солнечная погода, около +20°, а мы были одеты, как на Северном полюсе. Мы ехали из аэропорта в гостиницу, вдоль дороги плескался теплый океан и цвели апельсиновые плантации, пальмы и яркие южные цветы, порхали попугаи.
Все было так необычно, как будто мы неожиданно попали в райские кущи, которые всем нам хорошо знакомы по детским картинкам-иллюстрациям к Библии и рассказам об Адаме и Еве. Не верилось, что все это наяву.
Наш отель стоял на самом берегу океана, фойе было украшено яркими, аляповатыми новогодними декорациями и искусственной елкой. А сам отель окружен пальмами, кактусами и южными цветами. Весь день мы проводили на пляже, хотя купаться было холодновато. Люди сидели в шезлонгах, бродили по пляжу и радовались солнцу. Пляж был шикарный, а песок чистый, как сахар. Волны с рокотом катились на берег, на их гребнях стояла белая пена. Докатившись до берега, волна медленно утихала, оседая в песок у наших ног. Вода изумрудного цвета была прозрачная, и далеко-далеко было видно желтое, песочное дно. А вдалеке, в воде стояли воткнутые деревянные шесты и на них сидели громадные пеликаны и фламинго. Раскрыв свои розовые клювы, они кричали и махали крыльями. Над океаном с криком носились большие чайки.
Вечером мы гуляли по пляжу, наблюдая закат солнца. Оно быстро садилось где-то далеко за горизонтом. Небо было оранжево-голубое, стояла тишина и слышен был лишь всплеск волн, да тихие голоса людей. Они ходили вдоль берега по колено в воде и собирали выброшенные на берег ракушки. Из припаркованных машин доносилась музыка. Под дуновеньем ветерка шелестели листья пальм, пряно пахло южными цветами.
К ночи океан утих, не слышно было криков чаек. Светила луна, она струилась серебряной дорожкой в волнах океана. Здесь луна была иная, чем в наших Северных широтах, а в изумрудных волнах океана ярко отражались южные звезды. Мы сидели, обнявшись на еще не остывшем песке. Волны нежно плескались и оседали, шипя, у наших ног. Было тихо-тихо. Мимо мелькали тени людей и ветерок доносил ночные запахи цветов. Изредка были слышны голоса людей и прекрасный женский голос нежно пел: «Бэ самэ мучо…»
Обнявшись, мы сидели с детьми на песке, и на нас нашло умиротворение, как будто мы попали в рай. Мы притихли и смотрели в это бездонное, необъятное, усыпанное миллиардами звезд, небо Флориды и Мексиканского залива.
Над нами стоял вечный, бездонный небосвод, а вокруг, переливаясь и серебрясь, мерцали миллиарды южных звезд. От края и до края, куда ни глянь, был виден лишь безбрежный океан, и где-то далеко-далеко он сливался с небом. Бездна океана сливалась с бездной неба. Так мерцали звезды миллионы лет назад, будут еще мерцать миллионы лет; а мы в этом мире лишь маленькие, мимолетные крупинки, капельки воды в безбрежном, вечном океане жизни.
Когда мы учились, в коридорах Университета и комнате отдыха возникали политические дискуссии о «плохих» и «хороших» национальностях. Вдруг начинали спрашивать, кто здесь «русский». Канадцы польского и украинского происхождения тыкали сзади меня пальцем, думая, что я не замечаю этого. Спрашивали, где живет моя мать, а детей – какая их национальность; почему я не прихожу по субботам вечером танцевать в Университетский клуб. Им это не нравилось. В моей голове постепенно укрепилась мысль, что мы – из «плохой национальности», т.е. комплекс неполноценности, “inferiority complex”.
Окончив Университет, и получив звание Магистра Библиотечных Наук, а это был мой второй Магистр, мне предложили переехать в столицу этой страны на работу в Национальную Библиотеку. Я боялась переезда, боялась все менять снова и снова, особенно в жизни детей.
Я искала работу в Монреале, но мои квалификации требовались в столице. Я решила вернуться в Австрию, как мне постоянно советовали; это было бы лучше, по крайней мере, для детей, ведь на родине даже стены помогают.
В голове постоянно звучала дьявольская мысль – «мессаж». «Уходи, а не то случится с сыном, как с отцом. Оставь все вещи в квартире и возьми только несколько, самых необходимых».
Мы вернулись в Австрию, и я обдумывала, где нам лучше остаться в Вене или вернуться в Грац, на родину сына. В голове вновь и вновь повторялась мысль: «Лучше в Вене, здесь легче устроиться на работу в международные организации. Со знанием английского и французского языков и дипломом Магистра это будет не так трудно сделать».
Я устроила детей в школу, сняла garcsoniere – крохотную квартиру в тихом, зеленом квартале. Работа была не трудная – обычная, к которой я была натренирована и в учебе, и на практике.
Некоторые мужчины на работе, с которыми я не была знакома, пристально следили за мной в проходных и коридорах. Одна дама, одетая в национальную немецкую одежду, посоветовала мне использовать в борьбе за жизнь свою грудь молодецкую. Я поняла это замечание как двусмысленность.
Моя начальница как-то раз послала меня в другое отделение. Идя по коридору, я слышала крики, относящиеся, по-видимому, ко мне. В кабинете стоял очень высокий мужчина. Он стоял в тени и лица его я не разглядела. Указав на мужчину, женщина, сидевшая за столом, сказала, что этому мужчине требуется помощь. Она говорила неясно, но смысл был понятен: он, как мужчина, нуждается в женском внимании. Мужчина стоял в стороне и молчал, лица его я по-прежнему не видела. Я тоже молчала, я не знала, как и в чем можно помочь незнакомому мужчине на работе, а моя работа заключалась в библиотечном деле. Я стояла и мялась, переступая с ноги на ногу; становилось неловко. Наконец, незнакомая женщина сказала, что я могу идти, и я ушла.
В следующий раз, проходя по коридору организации, я услыхала рядом с собой грубый мужской голос:
«Проститутка!» Я не поняла, к кому относится эта фраза; я работала в библиотеке, у меня университетское образование, так что в эту категорию я явно не подходящий человек.
В моем доме стали пропадать вещи – предметы одежды, те, что мы привезли из Канады. У детей отнимали деньги и завтраки.
Дочери на улице по дороге в школу, толстые незнакомые тети молча показывали, как раздеваться перед мужчинами, как легко смотреть на сексуальные отношения. Иногда ей кричали «Проститутка!», а девочка шла в школу, ей было тринадцать лет.
“Girls, you are bad!” («Девочки, вы плохие!») – крикнул один здоровяк. Девочки стояли у классной доски и решали арифметические задачки. Моя дочь объясняла задачки по-английски, а другие девочки учились во французской школе, и объясняли задачки по-французски. Этот здоровяк-мужчина вложил столько звуковой силы в слово “bad” (плохой), что у меня заболели ушные перепонки! Девочки растерялись и испуганно смотрели по сторонам. Я поняла, что люди “comme il faut” (с правильным поведением) здесь не нужны; видимо, неправильные или плохие люди приносят больше дохода.
Потом мне сказали, что мой контракт не продлен.
В следующий раз меня пригласили на работу в библиотеку медицинского профиля, которая была расположена в здании известного венского психоаналитика. С работой медицинского библиотекаря я была знакома – я сдала экзамены по этому предмету в Университете.
Опять начались косвенные рассказы и вздохи начальника-славянина. Он не говорил по-английски, хотя вся библиотека состояла из медицинских журналов на английском языке, по которым я уже прошла практику в англоязычном Университете. Сложной техники, не известной мне, здесь не было, а то, что было, считалось старомодным.
Опять начались намеки на телесную близость, и я поняла, что без этого не будет работы. Когда ко мне на работу приезжала дочь, начальник хватал ее за щеки и уши, что ей явно не нравилось.
“Sie sind die Russen” («Они – русские») кричал он на ломаном немецком языке, кивая в нашу сторону и обращаясь к присутствующим. А мы с дочерью говорили между собой по-английски, и у нас было канадское гражданство, а у дочери еще австрийское.
Он приказал мне с дочерью ехать в Венгрию во время ее весенних каникул. Зачем туда ехать и что делать, он не сказал. Я поняла, что, если он направляет меня по работе, то должен дать адрес библиотеки, документировать поездку, оплатить проезд. Дочери было всего тринадцать лет, так что никто не мог эксплуатировать ее труд. Для поездки в эту страну гражданам Канады или Австрии требовалась виза, а это тоже дополнительные расходы и несколько дней хождения по очередям.
Конечно, мы никуда не ездили, но когда начальник спросил: «Вы ездили в Венгрию?» Я ответила «Да». «Нет, вы не ездили в Венгрию!» - крикнул он. «Нет, я не ездила», - ответила я.
На международном конгрессе, когда требовалось перевести с английского языка, просили переводить меня; видимо, начальник со своим славянским образованием этого языка не знал. Он называл меня своей секретаршей, хотя у меня было три университетских диплома. Я потеряла и эту работу. Мне дали подписать заранее приготовленную бумагу о том, что я добровольно увольняюсь с работы. Я отказывалась подписывать ее, но несколько человек так давили на меня, что я не выдержала и подписала ее. В последний день начальник ожидал, что я буду упрашивать его оставить меня, но я молчала. Я кончила работу и ушла.
Я знала, что не стану предлагаться ему сексуально, ни втягивать в это мою дочь. Так разговаривать и унижать могут только нечистоплотные на руку люди.
Выяснилось, что мне даже не предлагается пособие по безработице, потому что в бумаге напечатано, что я добровольно ухожу с работы.
В это время увезли прямо из школы моего сына в неизвестном направлении. Несколько дней я не знала, где сын. Наконец, мне сказали, что он улетел в Канаду. Мои нервы не выдержали такого напряжения.
Теперь мне казалось, что зря мы уехали из Канады; что работать там интереснее; умнее и культурнее были люди, с которыми я работала и училась. Может быть, стоило каким-то образом игнорировать дискриминационные оскорбления о плохой национальности, воровство из квартир, сексуальные домогательства. Но пока была работа, сохранялась семья.
Теперь и мою дочь забрал брат покойного мужа, и я не сопротивлялась, у меня кончались деньги, и я в Австрии оказалась без австрийского гражданства, а лишь как гражданка Канады.
Я питалась раз в день геркулесом с водой, а крохотную пенсию по вдовству из Канады я тратила на оплату квартиры и коммунальных услуг.
Я проводила много часов в Национальной Библиотеке, перечитывая книги по библиотековедению на английском языке и автоматике-информатике.
Я все-таки решилась уехать из Австрии, хотя решение было очень трудным. Рассчитывая, что у меня не будет достаточно денег без работы, и что я все равно потеряю квартиру, я решила уехать туда, где можно будет, по крайней мере, работать, и содержать себя и детей.
Я вернулась в Канаду через Нью-Йорк, я нашла временную работу в библиотеке и она мне нравилась. Многие на моей работе знали, что мне стоило оставить купленную и уже обжитую квартиру в Вене, где я старалась создать уют для оставшихся членов моей семьи. Но как только была выплачена квартира и обставлена мебелью, я потеряла работу, а значит и возможность оплачивать все расходы на нее.
Когда я прилетела в Канаду, я попала на прием и жадно поглощала сладости, как будто никогда их не видала. Люди с удивлением смотрели на меня, а мне стало стыдно от того, что я веду себя так нецивилизованно.
Моя привезенная из Вены одежда, висела на мне, как на вешалке, и я ходила, шатаясь от голода; у меня не было достаточно медицинского обслуживания.
На работе ко мне отнеслись неплохо, и я старалась оставаться после работы, чтобы делать больше, чем полагается по норме.
Я подала заявление о приеме в программу Кандидата Наук в местный Университет. Мое заветное желание было сдать экзамены на ученое звание и преподавать в Университете. У меня уже было несколько публикаций и я готова была свернуть горы, чтобы получить заветную степень.
Руководителем славянской секции оказался знакомый профессор. Меня пригласила зайти в Университет его секретарша. Но когда я пришла, этот профессор не советовал поступать в программу. Я была в растерянности. Он дал мне самую низшую степень: если в предыдущей программе я числилась младшим научным сотрудником, то теперь я была лишь студенткой в кандидатской программе. К этому времени я уже имела, кроме Магистра Славянских Языков, еще и Магистр Библиотечных Наук.
Я преподавала, работала для профессоров Университета в качестве дипломированного библиотечного работника с очень небольшой оплатой.
Я вновь увидала сына, по которому очень тосковала. Всю ночь я ехала на автобусе в Торонто. Я приехала рано утром и встретила на вокзале тех, кто увозил сына из Австрии без моего разрешения. В свой дом они меня не пригласили. К удивлению, я увидела здесь и мою дочь. Я неожиданно расплакалась; я стояла и рыдала оттого, что мы не смогли выжить на их родине и на родине их отца; что нашими жизнями распоряжаются посторонние люди; что здесь я не смогу пока что содержать дочь на свою зарплату и привести ее в крошечную съемную квартиру в столице Канады. Я жила теперь не так, как раньше, а намного беднее. Сквозь рыданья я сказала дочери, чтобы она вернулась в Вену, и, если сможет, содержала квартиру, которую я купила и в которой у нее была комната. Я сказала, что счастлива видеть их, но пусть пока возвращаются туда, где сейчас живут, я не смогу взять к себе никого из них.
Вернувшись в столицу Канады, я окунулась в докторскую программу, в преподавание, в изучение французского языка. Я не видала ничего, кроме библиотеки и факультета. Еще я купила абонемент в оперу, и это было моим  единственным развлечением.
Вдруг меня стал награждать вниманием наш профессор, которого я знала уже много лет. Он предложил придти ко мне на квартиру и настроить компьютер. Я вежливо ответила, что у меня нет компьютера и что моя квартира состоит из очень маленькой комнатки. Он знал, что я живу в очень стесненных обстоятельствах; из его намеков я поняла, что ему хотелось бы поближе познакомиться с моими детьми. Я догадалась, что мои дети им нужны для каких-то политических операций, а это шло вразрез с моими интересами. Кроме того, те условия, в которых я жила, детям были вредны для здоровья.
Однажды нас пригласили вместе со студентами первого и второго курса в посольство на просмотр нового фильма. Я пришла со знакомой, которую знала много лет в Ватерлоо. Первому, встретившему нас человеку в посольстве, она заявила: «Она», - пальцем указывая на меня, - «не хочет спать с профессором Д.» И назвала имя профессора, который предлагал мне устроить компьютер в моей квартире.
Такой прямолинейный разговор с незнакомым мужчиной в посольстве на такую, если не щекотливую тему, стал неожиданностью для меня. Я не переставала удивляться!
 Тем временем моя диссертация была готова. Она включала историческую лингвистику на трех языках, предмет, довольно трудный, по которому здесь не было специалистов.
Молодой славянин из другой секции, подойдя ко мне и указывая на меня, произнес: «Она – плохой национальности, а ее дети – русские!» Сам себя он называл канадцем, хотя его этническое происхождение мало, чем отличалось от моего. Женщина, приехавшая с семьей из Москвы и ранее представлявшаяся, как еврейка, теперь называла себя австрийкой, а меня – русской.
Настроение было весьма политическое. Когда указывают на «плохую национальность», подразумевают, что этот человек менее развит, с меньшей культурой и меньшим развитием мозга. Это было опасно. Так часто говорят о гражданах из Восточной Европы. Когда я ездила в Торонто, чтобы вновь увидеть сына, за мной следовали те самые славяне, родившиеся на 100-200 км западнее моего места рождения. Спрятавшись, они следили за мной, а один поляк-мужчина надел на себя живот и выглядел беременной женщиной. После этого мои встречи с сыном прекратились.
Все это было опасно, в особенности, для членов семьи, несмотря на то, что моя диссертация была окончена. Я боялась, что они втянут в свои политические разногласия моих детей и погубят их. Польский профессор открыто говорил, что он будет преподавать вместо меня, а его жена будет работать библиотекарем в русской секции, а для меня нет места.
Я решила вернуться в Австрию, в Вену. Я остановилась в недорогой гостинице, чтобы узнать, смогу ли я получить обратно мою квартиру и, возможно, устроиться на работу.
На просьбу вернуть квартиру мне ответили отказом, произнося мою национальность. Устроиться на работу я тоже не смогла, как и увидеться с дочерью, которая, по моим расчетам, находилась в Вене.
Я жила лишь на крохотную пенсию по вдовству, хотя мой муж был австриец по национальности, как и мои дети, и у меня были такие же права, как и у австрийцев. Но мне не было места в Австрии.
Однажды на такси в нашу гостиницу приехала маленькая брюнетка. Она рассказывала, что приехала сюда из Еврейского центра. Она внесла в комнату большой досчатый рундук, потом пошла в ванну. Она разделась догола и начала брить все волосы, какие растут на теле человека, наголо сбрив все волосы на голове; спускаясь все ниже и ниже до самых кончиков пальцев на ногах. Затем она надела совершенно прозрачное платье прямо на голое тело и начала бегать по всем этажам, выкрикивая и поводя своим телом ниже талии: «Надо еба…!» (“f…”)
Становилось неприлично и гадко, а женщины-хорватки, жившие в гостинице, улыбались и таращили глаза, шепотом указывая на кричащую. Через некоторое время бритая, полуголая женщина сообщила, что уезжает в Нью-Йорк…
Я проводила много часов в библиотеке, чтобы не забыть библиотечное дело и английский язык. Я посещала лекции в Университете по французскому языку и юристике.
Иногда в гостиницу заходили женщины, они грубо и жестоко говорили, что меня надо прогнать и забрать все мо вещи, которые у меня есть, называя меня «плохой национальностью».
Наконец, пришел штраф за «пребывание в Австрии». Оплатив его, я не в состоянии была бы содержать себя и свое место в гостинице. Разговоры с полицией о том, что я уже была гражданкой Австрии, не помогли. Полиция была неумолима. Когда я ходила по улице, мне слышался дьявольский шепот: «Нам нужны только деньги и больше ничего». Это было искушение дьявола, вводящего человека в грехопадение и нарушение существующего закона.
Я решилась уехать на свою старую родину, на которой я не была более тридцати лет.
Я была гражданкой Канады и мне пришлось покупать визы в нескольких восточно-европейских посольствах, чтобы доехать до своей родины.
Около восточно-европейского посольства стояли машины ЦРУ (FBI), но никто из них не интересовался, почему уезжают люди. Велико зло! Страшно, когда высшие ценности в обществе – это деньги!
Кажется, что, находясь в поле влияния различных сил, человек должен сохранить возвышенность нравов; в водовороте жизни не опускаться до уровня животного. Бог поставил Человека выше всех существ на Земле, выше животного. Поэтому надо не уподобляться, не опускаться до животных инстинктов или чистого прагматизма, а оставаться высшими существами в этом подлунном мире!
Для продолжения рода в здоровом обществе финансовые соображения, безусловно, важны; но высшие ценности истины, добра, справедливости должны первенствовать над меркантилизмом, борьбой за деньги.
Велико зло!

Я ехала в восточно-европейскую страну, в которой не была более тридцати лет; не простившись с детьми, не побывав на могиле мужа. Мне не удалось передать семейные ювелирные изделия, которые я сохранила. Вещи, которые я везла с собой, были отняты – норковая шубка, соболиная шляпка, столовое серебро. «Неправильно въезжаешь!» - шептали мне анонимно дьяволы. Ранее повторяли и требовали до бесконечности, чтобы я повиновалась этим анонимным дьявольским приказам – шепоту.
Родственники пытались шутить после моего приезда, и повторяли, что они с самого начала знали, что именно такой конец моей семейной жизни они и ожидали!
Дома, в котором я родилась, не было; он был снесен, а на его месте строилась мечеть с минаретами. Местное радио и телевидение передавало на двух языках – местном и мусульманском. Мусульманская культура стала превалирующей, и казалось, что все руководящие посты в администрации республики были заняты мусульманами.
По пятницам по радио в шесть утра передавали мусульманские молитвы: вдруг раздавался живительный, нежный звук струящегося оазиса и пение райских птичек; неземной, женский голос объявлял: «иль санзе нур програмасы», («это святая передача»). Дальше мужской голос продолжал: «Мухам-м-м-ед, мухам-м-м-ед…».
В ноябре начинался курбан-байрам, праздник жертвоприношения. Мусульмане учили заботиться о бедных и больных, и в день курбан-байрама, приготовив барашка с рисом, одну треть пищи оставить своей семье; одну треть поделить с друзьями, а одну треть отдать бедным.
В праздник на базаре раздают всем желающим приготовленный тут же в огромных котлах на углях плов.
Мне это казалось довольно человечно. Меня преследовал какой-то дьявольский шепот. Сразу после приезда я попыталась устроиться на работу. У меня был большой опыт в преподавании и в библиотечном деле; знания шести западно-европейских языков. Но мне повторял дьявольский анонимный шепот по многу раз в день. «Покажи вот этому мужчине…свою …(pis), и ты – наша. А до этого ни о какой работе не может быть и речи!» Что именно показать – повторялось прямиком в довольно прозаичных выражениях – это женские половые органы. Также называлось имя мужчины, которому должно показать. После нескольких месяцев постоянного шепота-приказа я не выдержала и спросила родственницу, кто такой мужчина по имени В., о котором мне постоянно шептал дьявол. Она ответила, что этот мужчина – сосед. Я заметила, что этот сосед периодически проходил мимо меня в коридоре и очень внимательно смотрел. А в это время дьявол приказывал по воздуху шепотом подойти к соседу первой и самой предложиться.
После следующих нескольких месяцев дьявол, наконец, понял, что меня не заставят никакие угрозы, ни травля «предложиться первой мужчине по имени В. Началась новая тактика: вероятно, несколько мужчин договаривались повлиять или «нажать» на меня сообща. Когда я проходила по улице мимо внимательно смотрящего на меня мужчину, я одновременно слышала этот приказ шепотом безоговорочно повиноваться и предложиться этому мужчине. Я слышала страшный шепот-мат, ругань и запугивания. Вероятно, эти мужчины нажимали на моих родственников, у которых я жила, и угрожали им в случае моего неповиновения. Родственникам приказали устраивать дома скандалы и давить на мою нервную систему так, чтобы случился нервный срыв или инфаркт.
А у меня уже случился инфаркт в Австрии, и без лекарств я не могла прожить ни дня. В Австрии я лежала в кардиологическом отделении больницы и приехала сюда с лекарствами от гипертонии, которые я бесплатно получила в медицинском центре для неграждан этой страны. И теперь месяца не проходило без сердечного приступа и почти каждый раз приходилось вызывать скорую помощь.
Несколько раз, превозмогая боль и боясь, что потеряю сознание и не дойду до телефона, я сама вызывала скорую помощь, т.к. сестра отказывалась вызывать ее и явно показывала, что они хотят, чтобы я скорее умерла. Они объясняли это тем, что я «не слушаюсь их и не повинуюсь их приказам». А мое неповиновение касалось лишь отказа следовать дьявольскому шепоту, который приказывал первой подходить и предлагаться незнакомым мужчинам, материться и ссориться. Анонимный дьявол объявлял, что ему нужны споры. И в нашей квартире были споры. Мне говорили: «В этой квартире все наше, и нужно спрашивать разрешение, чтобы брать любую вещь». Из-за кастрюли, которую я взяла без разрешения, когда они спали, чтобы варить суп, была ругань. Мне не позволялось включать телевизор, а смотреть лишь тогда, когда сама хозяйка включала его.
В какой-то степени я их понимала, ведь они купили его, и в случае поломки им придется платить за ремонт. А время было нелегкое, и каждая копейка была на счету. После скандалов дома, уже на улице, незнакомые мужчины говорили мне, что я должна записаться к невропатологу, чтобы лечить нервы. Я поняла: кто начинает споры и скандалы, того оправдают, а жертву, если она начнет нервничать и волноваться, отправят к невропатологу или психиатру.
Конечно, я молча проходила, вернее, проскальзывала, как тень, мимо очередного мужчины, а мне вслед несся дьявольский шепот: «Если будешь проходить мимо этого мужчины и отворачиваться от него, то за тобой будет наблюдать психолог».
Под психологом они имели в виду психиатра, который, как мне повторяли шепотом, «усмирит мою гордыню». За неповиновение дьявольскому шепоту меня угрожали засадить в психушку. Одна из сестер сказала, что врач ей выписал документ, в котором говорилось, что я психически ненормальная личность и что никто не должен разговаривать со мной или приглашать меня в гости, а лишь только после того, как мужчины проверят меня и сделают заключение: «Она – наша». До тех пор со мной не рекомендуется дружить.
Были каким-то врачом выписаны психотропные в мое отсутствие, которые я случайно обнаружила в книжном шкафу. Также утверждалось, что в Австрии я лежала не в кардиологическом, а в психиатрическом отделении, причем повторялось это утверждение несколько раз в день и ночью, когда я лежала в полусне, вероятно, чтобы убедить меня саму. Иногда ночью я вскрикивала от ужаса и просыпалась; мне казалось, что в темноте на меня надвигается белое приведение и пытается сдавить мне грудь. Ночью шепот усиливался со свистящими и шипящими звуками.
В это время, а оно было нелегким, я часто покупала продукты питания с грузовиков, которые приезжали на базар из сельской местности. Привозили молочные продукты и овощи, они были свежей и дешевле. Вокруг грузовиков толпились менее благополучные граждане, потому что не всем хватало недорогих товаров. Однажды, когда подходила моя очередь, и я, протянув деньги продавщице в кузов грузовика, получала бутылку молока, меня стали сдавливать с обеих сторон две пожилые, седые и очень худощавые женщины. Одна спровоцировала спор, я ей сказала, что она сильно толкается. Кажется, она ответила матом; и вдруг начала локтем с мужской силой давить мне на грудь в области сердца. Справа оказалась точно такая же женщина, почти близнец той, которая стояла слева и давила мне на грудь. Приговаривая: «Раз тебе слева давят, то надо и справа помочь», - она жала в области моего сердца локтями по-мужски, крепко так, что у меня начало останавливаться дыхание. В глазах стоял туман. Возможности вырваться у меня не было – сзади стояла толпа народу, впереди – кузов грузовика, с которого продавали молоко и яйца.
Из последнего дыханья я стала кричать и начала оседать на землю. У меня из рук выпали все вещи. Вероятно, насильницы испугались недовольного ропота людей.
На секунду мне показалось, что одна из насильниц, худая, небольшого роста с мужской, короткой стрижкой седых волос, на самом деле не женщина, а мужчина, переодетый в женскую одежду.
А именно, что это наш сосед, о котором дьявольский шёпот ежедневно шептал мне: “Подойди к нему первая и покажи свою … (pis) и ты наша! ”
Шатаясь, я выползла из толпы, и отдышавшись, стала громко говорить о том, что обе женщины сдавливали мне грудь в области сердца. Стоявшие рядом и недоумевавшие люди, подняли с земли и принесли мне мои вещи и зонтик. Я искала глазами милиционеров, что бы рассказать им об этом инциденте, но их нигде не было. Обе эти седые женщины-насильницы быстро исчезли.
Затем были инциденты в поликлинике с уколами, капельницами, анализом крови. Надо сказать, что враги лечившие меня, были неплохие, особенно кардиолог и терапевт, и я им благодарна. Несколько лет непрерывного лечения, проверки печени, крови, кровообращения, иммунитета, и мне больше не требовалось срочно вызывать скорую помощь. Лекарства приходилось оплачивать полностью, а они были недешёвые.
У меня часто брали кровь на анализы и вот тут-то начинались неприятности с медсестрами-лаборантками. Каждый раз, когда я  приходила на анализы крови из вены, медсестра втыкала мне шприц в руку, и всё мимо - в вену она не попадала.
Не попав в вену в одном месте, она втыкала шприц в другое место на руке, где, как она полагала, должна быть вена, но опять мимо.
Воткнув шприц в руку три-четыре раза, она принималась за другую руку, т.к., по её словам, на другой руке, возможно, будет легче найти вену. После пяти-шести попыток я корчилась от боли и отказывалась от анализов. На следующий день внутренняя часть рук от локтя до запястья были в сине-кровавых подтёках от уколов. Но врач требовал, чтобы ей был сдан анализ крови, и мне приходилось снова идти в лабораторию к медсестре. Я объясняла ей, что, если на здоровой руке она не смогла обнаружить вену, то сейчас, когда вся рука в области вены в кроваво-синих подтеках, у нее еще меньше шансов найти вену.
Долго потом при мысли, что мне нужно будет делать снова анализы крови из вены, меня охватывал ужас.
Мне несколько раз вводили витамины в мышцы бедра. Однажды войдя в лабораторию, я  увидела толстую уборщицу со шваброй. Рядом с ней стояла девочка лет шести. Уборщица недружелюбно смотрела на меня.
Я разделась и медсестра ввела шприц с лекарством в бедро. Она уже заканчивала вкачивать лекарство, как вдруг в лабораторию со всего размаха влетела эта девочка, она бежала прямо на меня. Мне казалось, что она со всего размаха столкнется со мной, и я инстинктивно отпрянула назад. Иголка искривилась в моем теле, чуть не сломавшись. Я вскрикнула от боли, но, слава богу, не потеряла сознание.
 Таких инцидентов было много.
Летом мы работали в саду, мы выращивали овощи и фрукты на своем участке. Денег было в обрез, заработка не хватало, а сад давал небольшую прибыль. За огурцами, помидорами, вишней, клубникой, яблонями требовался ежедневный уход. Мне нравилось работать в саду, на природе. Работа была грязная, но, устав от поливки и пропалывания, мы приходили домой довольные, что сделали полезное дело.
Дома, когда никого не было, я подходила к моему старому пианино и после многих лет вновь открывала его и пыталась играть. Я любила разучивать Шопена, Шуберта, Моцарта, Баха. Вспоминала, как в юности разучивала с учительницей «Элизе» Бетховена, и вновь повторяла ее. Но мои нетренированные, негибкие пальцы медленно и неуклюже перебирали клавиши. Я пыталась играть гаммы, этюды, сонатины, сонаты, арпеджио, прелюдии и фуги Баха. Особенно мне хотелось разучить мою любимую «Аве Мария», Ф.Шуберта. Но техника была утрачена, и пальцы слишком медленно передвигались.
Я слушала классическую музыку, симфонические оркестры по радио и телевидению.
Я купила английские и французские книги и учебники, чтобы не забыть; слушала радиопередачи на английском и французском языках.
Однажды я услыхала хорошо знакомую мне мелодию. Я знала, что слыхала ее много раз в Канаде, но не могла вспомнить, что это. Совершенно непроизвольно я вскрикнула: “Oh, it sounds like hockey night in Canada!” («О, это похоже на хоккейный вечер в Канаде!») И вдруг я вспомнила, что в Монреале каждый вечер показывали по телевизору хоккейные матчи, и каждый раз проигрывали именно эту мелодию после канадского гимна.  Я поняла, что здесь, так далеко от Монреаля я слышу вновь американский гимн!                Я перечитывала Л. Толстого, А. Чехова, Дж. Голсуорси.  Я обдумывала их философию жизни, которая раньше мне была непонятна, вдумываясь в каждое слово.  Теперь, перечитывая вновь, я постигала глубину и мудрость их суждений, и их описания приобретали для меня новый смысл.   Мужчины по-прежнему продолжали передавать  различными способами, что я должна «показать…», но теперь появилось уже несколько иных мужчин, хотя они требовали то же самое…
По-прежнему по их приказу шли ссоры в семье из-за того, что я  « не слушаюсь  и не повинуюсь».  Имелось в виду, что я не повинуюсь анонимному дьявольскому шёпоту-приказу.   Я понимала, что родственников и соседей заставляют делать из-за меня нехорошие вещи и что они страдают от этого.  Я ужасалась жестокости  мужчин и несколько раз разговаривала по этому поводу с адвокатами.  Я объясняла им что эти домогательства слишком примитивны и животны и подвергать человека, который окончил главный ВУЗ этой страны, плюс еще два Университетав англо-язычной стране есть кощунство и варварство, и пустая растрата знаний.
Я не знала, но искала выход из этого тупика.
Однажды я пришла на приём к врачу по ухо, горло, носу, т.е. ЛОР. Я жаловалась на боли в ушах и что слышу очень неприятные вещи.  Один раз анализ аудиометрии и лечение ушей помогли, прекратились боли в ушах, но по-прежнему я слышала нехорошие вещи.  Меня снова послали на новый анализ и объяснили, что лаборатория находится в помещении психиатрической больницы. Я сомневалась, но хотела любым способом избавиться от дьявольского шёпота.  Войдя в  старинное жёлтое здание, я ужаснулась, увидев, в каком состоянии находятся палаты.  Воздух был спёртый, и несколько больных лежали  в нечистых, с отбитой штукатуркой палатах, в ржавых  кроватях. Я еле  дошла до того кабинета, где должен был
Находиться  врач-аудиометр.  Открыв дверь кабинета, я увидела очень старую женщину, толстую и неопрятную со всклоченными волосами.  Меня охватило нехорошее  предчувствие, что это может быть карательная психиатрия.  Медленно закрыв дверь кабинета, я отступала к выходу.  Медсёстры психиатрического отделения, сидя за столом, что-то сказали мне.  Я  улыбнулась и медленно ответила им, что приду в следующий раз, поблагодарив их за совет. 
В коридоре было полутемно  и я споткнулась о что-то, лежавшее на полу.  Пол был выложен чёрно-белыми плитами и я чуть не упала.  Открыв дверь и оказавшись на улице, я полной грудью вдохнула свежий воздух сада. Я была рада, что снова оказалась на улице!  Я решила больше не говорить о том, что слышу, о болях в ушах от непрекращающегося шума, от свиста и скрежета особенно ночью и постоянно повторяющихся  фраз « Рит-рит-рит-рит- повинуйся приказу, сделай то, сделай это…»  Я решила лечиться своими силами.
                За рубежом про меня говорили : « Она из плохой нации»; здесь обо мне говорят: « Она-немка, а с немцев можно брать всё, что захочешь.»
 Оказывается здесь всё, что я имею и что мне позволено делать, должен определять «сожитель». Тот, кто претендует на звание «сожителя использовал моих родственников  и соседей для передачи своих желаний.
«Она пять лет погуляла в Университете, пусть теперь нам послужит!  Слушаться и повиноваться!»
                Как мне освободиться от этих невыносимых пут?  Кажется, вот-вот  и решение буде найдено, и, может быть, я буду работать и зарабатывать  себе на жизнь, и менее зависеть от родственников.  Я понимала, что никто не обязан делиться  со мной своим заработком, ведь у сестёр своя нелёгкая жизнь  и им едва хватает на свои нужды.  Мать платила из своей пенсии за квартиру, т.к. квартплата здесь отсчитывается с человека.  Я жила с минимальной пенсией и мне полагались скидки.  Я старалась работать в саду и облегчать жизнь сестёр по хозяйству.  Летом я часто уходила в лес.  Сестёр радовало, когда я возвращалась из леса с ягодами и грибами.  Кроме того, я любила лес, там было тихо и спокойно; можно было дышать полной грудью хвойный, медовый воздух леса.  В лесу, на природе я расслаблялась и находила утешение.  Обычно я выходила рано, в шестом часу утра.  В такое летнее утро заря ещё только занималась, ещё не было видно солнца, и лишь верхушки деревьев были освещены его первыми фиолетово-малиновыми лучами. Вдали на поляне кустарники были окутаны туманом, как-будто облиты молоком.  Тропинка вилась в лесу и небо было безоблачное, ярко-голубое.  Было тихо-тихо, лишь нежно шелестели листья под дуновеньем ветерка; как волны в океане, переливалась трава, и только начинали петь птицы. Я шла по тропинке, которая вилась между лесом и поляной, и улыбалась восходящему солнцу.  Мне казалось, что я попала в рай; я удивлялась, как мудра и неповторима  Земля, как мудр творец и создатель Вселенной, деревьев, неба, животных!
    Однажды в лесу меня застал дождь. Я спешила добраться хотя бы до первого дома на краю города.  Я едва добежала до подъезда и успела спрятаться под его крышей.  Там  уже стояли успевшие добежать из леса другие грибники, как здесь называют людей, которые часто ходят в в лес.   
      Начался сильный ливень и я радовалась, что во время успела спрятаться от него.    Вдруг блеснула небывалой величины молния и грянул такой силы гром, что затрещало всё вокруг.  То ли от молнии, то ли от грома, завыли сирены всех автомашин, стоявших около дома.  Они выли на все голоса, каждая на свой  лад, а фары этих автомашин начали мигать.  От неожиданности все  стоявшие под крышей подъезда люди сначала испугались, а потом захохотали, а я думала что впервые за долгие годы  так заразительно смеюсь. 
  Но и в лесу мне пришлось столкнуться с мужчинами необычного поведения.  Сначала я боялась грибников, и меня предупредили соседи и родственники, что  одной в лес ходить опасно.   Но собственно грибники удивили меня                спокойными, дружелюбными разговорами, хотя одеты они были  плохо.
     Однажды, ещё не войдя в лес, я увидела проходящего и косящегося на меня мужчину.  Это был  брюнет лет тридцати, молодецкого сложения.  Он ходил вдоль тропинки, его брюки были спущены до колен, которые он поддерживал одной рукой; другой рукой он  держал часть своего мужского тела ниже пояса.  Он явно показывал эту мужскую часть своего тела мне, а глаза  его были, как у быка, налиты кровью.  Я испугалась и повернула обратно.   В следующий раз, уже набрав грибов и возвращаясь усталая домой, я вдруг увидела  скачущего вдоль молодых ёлочек мужчину.  Его брюки были спущены, а прыгал он, как балетный танцор, полусогнув ноги в коленях, вперёд, и опять все части его нижнего тела  были раскрыты,  Я побежала прочь.
     Успокоившись, я возвращалась домой и только ждала, когда сёстры или кто-нибудь  из соседей начнут опять  придираться и ссориться.   Дома, в квартире, особенно в комнате, где я спала, передавали дьявольским шёпотом извращенческие, порнографические идеи, и в воздухе, как-будто в облаках, вырисовывались мужские  и женские половые органы. 
 Праздникам сёстры немного оттаивали, добрели.  Накрывался праздничный стол, приходили гости – пианисты; все долго ели, пили за здоровье,  Немного оттаивало сердце и теплело на душе…   Потом опять наступали будни, начинались мелкие ссоры и, как обычно, мне  предлагалось полечиться у «психиатра, потому что не слушаюсь».   Я думала, что не выдержу и, может быть, повешусь, как Марина Цветаева в Елабуге. Тогда одна из сестер  приносила  домой вешалку для ванной, а сверху, с балкона четвёртого этажа   медленно спускалась в это время бельевая верёвка.  Все такие предложения уничтожиться самой  были фигуративными, иносказательными и глубоко продуманными с целью сокрытия преступления.   Ведь доведение до самоубийства по Конституции этой страны  считается преступлением, а сексуальные  домогательства, как преступление против половой неприкосновенности.  Поэтому эти половые преступники  и их дьявольский анонимный шёпот  действовали хитро, обдуманно, используя современные технологии и подставных лиц, чтобы не попасться.  Велико зло!
     Однажды президент этой страны выступил по  телевидению и сообщил, что никакие преступления  не оправдываются, какими бы  «высшими целями» они  ни мотивировались. 
       Это укрепило мою веру.  Жизнь продолжалась и надо было мужаться и выжить каким-то образом.  Но как?    Как освободиться  от этих  невыносимых пут?  Как?  Кажется, ещё немного и выход будет найден, и начнётся новая, лучшая жизнь.  Но как преодолеть все эти ужасы? И как выжить семье и детям ?  И что делать со злодеями?  Неужели оставить зло безнаказанным? Велико зло!   
      Политики с историческими именами и политики с ещё не известными именами, как волны в океане, перекатывались с одного берега Атлантики, где-то от Вашингтона или Нью-Йорка до другого берега – до Брюсселя, Парижа и Страсбурга, иногда даже до Москвы и Владивостока.  Они обсуждали все насущные мировые проблемы, разрешали с высоких трибун международных организаций не разрешимые доселе  конфликты; получали за это высокие премии; съезжались на конгрессы.  Волновался и переливался океан исторических лиц и политиков  со звучными именами,  были их речи необыкновенно умно  построены и объяснялись они удивительно правильно построенным, умным, рафинированным языком.  Да и сами они выглядели, как и их язык, « comme il faut»,    « tres sportif»,   «et bonnes mannieres» ( «как полагается  в хорошем обществе», « очень спортивно», « с хорошими манерами», фр.).    Соединялись и разъединялись их группировки, партии и объединения.
        А одна проблема - взаимоотношения полов, мужского и женского; зло, совершаемое против девочек и женщин невозможно разрешить; всё продолжается без изменения, как в каменном веке.  И я думала : « Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
     Все так же появляются  Жизели, Ромео и Джульетты, Анны Каренины, принцы-сооблазнители, и мужчины-насильники более скромного происхождения.  Все так же женатые мужчины соблазняют юных девушек, или замужних женщин; мстят, если их чувства остаются неудовлетворёнными.  Всё так же убивают чужих мужей, чтобы овладеть женой убитого.  Где-то в концлагерях Колымы или Магадана есть памятник изнасилованной девочке.  Полуобнажённая, плачущая девочка стоит на коленях перед насильником, закрыв в ужасе лицо руками!
     Как  бороться с этой чувственной стороной человеческого тела?  Как в Майерлинге? Или как Катюша Маслова?  Как избавить девушку или женщину от не нужных ей притязаний чуждого ей мужчины?  Как жене уберечь своего мужа, когда в неё вдруг влюбился чужой муж, и нет никаких сил отогнать этого чужого мужчину?  Влюблённый  мужчина может быть очень опасен, он неистощим и изощрён в хитростях. Как пережить все эти влюблённости и не нужные, но очень опасные сексуальные домогательства?  Ни деньгами, ни повышением уровня жизни ( « …хотя рот полон, а душа не насыщается…», Экклезиаст, гл.7.),  ни техническим прогрессом  эту сторону тела человека не осилишь!  Тут не поможет ни гений Билли Гейтса с его сверх-скоростными компьютерами и процессорами;  ни сверх-звуковые лайнеры и другие гениальные технологии, hi-tech.  Не обуздать животного, сексуального инстинкта  мужчины ничем!  Как сделать, чтобы муж «прилепился к своей жене», «плодился и размножался», но чтобы не пытался «лепиться» потом к чужой жене, и не развращал невинность? 
        Велико зло!
        Земля - мудрое создание и во Вселенной существует строгий закон и гармония.  Любое  насилие негативно отражается на всём человечестве.   Во Вселенной нет ничего случайного, всё взаимосвязано, и мир развивается по определённым законам.   Любая дисгармония может вызвать несчастье, катастрофу.
      Кто творец, создатель Вселенной?  Это покрыто тайной, но нам подаются  сигналы, что мы можем  и чего нельзя делать, чтобы на Земле не случилось катастрофы.  Со временем тайное почти всегда  становится  явным- «ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы., и тайного, что не было бы узнано.»  (Библия. От Матфея, гл.10:26).
     Нужно сохранить мудрость без грубости и насилия и идти дальше эволюционным путём, ибо насилие, негативная среда изменяют человека в отрицательную сторону, отклоняют его от здоровой природы и здорового, разумного поведения в обществе, и приводят к катастрофам.   « Возлюби ближнего своего, как самого себя.» ( Матфей, гл. 22:39) , и « Итак, во
всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так  и поступайте  и вы с ними, ибо в этом  закон и пророки.»( Матфей, 7:12»)
     Этнические  женщины почти всегда становятся игрушкой в руках политиков и средством наживы и насилия.  Женщина, привезённая мужем в свою европейскую страну, часто используется другими мужчинами, как товар для дальнейшей переправки её в третьи страны с целью её использования в проституции и ограбления.  В случае отказа этой женщины интимно общаться с другими мужчинами, её могут легко уволить с работы, затравить вместе с детьми, рождёнными в этой  западно-европейской стране от мужа – западного европейца; истребить голодом, морозом, болезнями, саботажем в получении медицинской помощи и образования.    Из дома этой женщины  могут легко вынести имущество в отсутствие хозяев дома, и невозможно будет найти защиту. 
     А ещё живого мужа легко запугать политическими репрессиями и страхом, клеймом «неблагонадёжности» через правоохранительные органы, а значит, потерей работы и возможностью содержать  себя и свою семью с женой, бывшей иностранкой, но уже ставшей гражданкой этой страны, что и муж.  Детей, родившихся в стране отца, обзывают национальностью матери с целью дискриминации, особенно в области  образования и здравоохранения.  Существуют международные законы ООН, защищающие права детей этнических меньшинств: They have the right “to obtain all types of training and education … to benefit of all  community and extension services, in order to increase  their technical proficiency.” («Они  имеют такие же права,  как и все, получать образование, такое же обслуживание, тренировку, посещать все курсы повышения и улучшения их технических знаний» англ.)    Women, Convention on the elimination of all forms of discrimination against women, 1979, UNO.   ( ООН, Конвенция по правам женщин, 1979 ).
      Я никогда не думала о равноправии ( “egalite”  фр.) с местными женщинами, хотя окончила Университет у себя на родине и в другой западной стране; имела местное гражданство и право на работу.  Я понимала, что  сначала обслуживают  местных женщин и предлагают им  самые выгодные  рабочие места  Я говорю о том, чтобы защитить этнических женщин от физического истребления, чтобы не лишить их возможности продолжать свой род и иметь потомство.  Их истребляют голодом, болезнями, политическими преследованиями, хотя эти женщины состояли в официальном браке с центральными европейцами, носили  имя мужа,  и  их дети родились в этой стране и имеют официальный  статус  граждан этой страны.  Этнические женщины часто становятся жертвами политических и экономических интриг и истребления с целью обогащения насильника.   А если она  попробует жаловаться,обращаться к законодательству, её легко могут объявить сумасшедшей и запугать врачами-психиатрами с целью насильственного психиатрирования.  Существуют также средства разрушения       мозга, которые считаются незаконными.
        Велико зло!

 Кажется что женщины-матери, привезённые из других стран, считаются экзотикой, предметом для наслаждения и выгоды.   Людей вокруг интересует лишь одно – деньги и телесные наслаждения.  «Хозяин»  даже не думает, что у такой  женщины, бывшей иностранки, могут быть какие-то человеческие  чувства, привязанности, любовь к мужу, к детям.   Они не представляют, что существуют о том, что человек имеет право сам распоряжаться своим телом, имеет право на самозащиту.  Эти «хозяева» уверены в том, что их жизнь - сплошной праздник, увеселение и наслаждение, и они созданы только для того, чтобы повелевать; а  «другие» обязаны повиноваться им, работать на них и приносить им удовольствие; создавать им красивую и беззаботную жизнь, и в этом одном состоит обязанность и цель их рождения на этой Земле, ибо они -«другие»- низшие существа.
     Эти мужские «Магдалины» явно не в состоянии обдумывать последствия своих поступков и твёрдо уверены, что им всё простится.
      Девочек, рождённых от местного отца и жены-иностранки, стараются склонить к самой древней  профессии, “Princesse Nocturne”; хитростью взрослых вводят в заблуждение; слуховой дезориентацией и затемнением мозгов  могут сбить с правильного пути, втянуть в правонарушение, наркотики, сексуальную распущенность.  Нужны невероятные, нечеловеческие усилия, чтобы вырасти, остаться на свободе, получить университетское образование, как оба их родителя, и стать полноценными, работоспособными гражданами.  Девочкам стараются внушить легко смотреть на секс с чужим мужчиной, легко оголяться и позволять дотрагиваться до своего тела.  Им слишком часто напоминают о том, что они –«смешанные» ( “Mischlinge”нем. ), что они вышли не совсем из той национальности, которая проживает на этой территории, что их легко можно подвергнуть продаже. (“Kinderhandel” нем.)
     Велико зло!
     Чтобы избежать трагедий и уголовного преследования, лучше помнить законы Божьи : « Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни  вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».  ( Библия, Исход, 20: 17)
 
   Если перечислить все страдания этих детей, когда их родителей разделяли по национальному признаку политические деятели; рассказать о всём, перенесённом детским организмом горе, о всех попытках выжить, завершить образование, остаться людьми “comme il faut. (правильными); и если эти дети  все-таки выжили,  когда  не каждый  взрослый организм может  выжить, мы должны встать перед ними на колени за их силу воли и стремление остаться людьми.
Нас морили голодом, морозом, умертвляли по отдельности и целыми семьями, но, падая в обморок, когда увозили в неизвестность наших детей и  издевались над женой, у которой  муж лежал в могиле, а ей с жестокой усмешкой  повторяли, что её муж сбежал с другой, более молодой девушкой,
мы все-таки пытались выжить и вырастить своих детей здоровыми.   Мы, едва держась на ногах, приползали домой, потому что идти не было сил, и благо, был ещё дом; в полуобморочном состоянии, с окровавленными затылками приходили в себя, шатались от истощения и нервных горячек, от горя в расставании с любимыми и неизвестности об их местопребывании, мы всё ещё пытались выжить и остаться людьми.
     Конвенция по геноциду ООН( Декабрь, 9, 1948) считает следующие действия наказуемыми уголовными преступлениями:  «В настоящей Конвенции геноцид означает следующие действия, направленные с целью истребления полностью или частично, национальную, этническую, расовую или религиозную группу людей, а именно:
1) Убийство членов этой группы;
2) Причинение серьёзных телесных или умственных повреждений  членам этой группы;
3) Умышленное насильственное навязывание  образа жизни, рассчитанное на физическое истребление по частям или целиком этой группы;
4) Навязывание мер, приводящих к сокращению деторождаемости внутри этой группы;
5) Насильственное перемещение детей этой группы в другую группу людей.
Ст.3.  Следующие действия считаются уголовно наказуемыми:
1) геноцид;
2) заговор с целью совершения геноцида;
3) подстрекательство к геноциду;
4) попытка совершения геноцида;
5) соучастие в геноциде.
     Наказуемы любые лица, как конституционно избранные правители, или государственные деятели, так и частные лица».

Genocide Convention, Dec. 9, 1948:
     Genocide whether committed in the time of peace or in the time of war is a crime  under international law which they undertake to prevent and punish .
 Art. 2. In the present Convention genocide means  any of the following acts committed  to destroy, in whole or in part, a national, ethnical, racial or religious group, as such;
(a) Killing  member of the group;
(b) Causing serious bodily or mental harm to members of the group;
(c) Deliberately inflicting on the group conditions of life calculated
 to bring about its physical destruction in whole  or in part;
(d) Imposing  measures intended to prevent births within the group;
(e) Forcibly transferring children of he group to another group.
Art. 3 The following acts shall be punishable:
(a) Genocide;
(b) Conspiracy to commit  genocide:
(c) Direct and public incitement to commit genocide;
(d) Attempt to commit  genocide;
(e) Complicity in genocide.
  Art. 4. Persons committing genocide or any of the acts enumerated in Art.3 shall be punished, whether they are constitutionally responsible rulers, public officials or private individuals.
     Кроме того, Конвенция о Женщинах,1979, приняла  закон об устранении всех форм незаконной торговли женщин и эксплуатации  женщин с целью проституции.   Отбирать гражданство у женщин является преступлением.  Женщины имеют одинаковые права для получения образования, получения дипломов, право на работу.
     Надо поставить памятник в центре Европы, откуда родом эти дети и по крайней мере, один из родителей, и написать на этом памятнике имена этих детей и их матерей, чтобы центральная Европа помнила навечно о перенесённых детских страданиях. А самих дьявольских политиканов, инициировавших  преследование таких семей и изуверствовавших над женщинами и их детьми, посадить, как диких зверей, на цепь!
     Ибо жестокость и зверства – это болезнь бешенства.  Как говорится  в Библии: « Но горе тому человек, через которого соблазн приходит…» ( Матфей, 18:7), и о соблазнителе : « …повесить мельничный жернов на шею ( «соблазнителя» - авт.)  и потопить в глубине морской ( Матфей, 18:6).

     Я писала рассказы и посылала их в редакции.  Вдруг, очень неожиданно, когда я уже потеряла надежду, отчаялась и ждала лишь смерти, пришло письмо из-за рубежа.  Моё произведение понравилось, его хотят напечатать и присуждают мне премию!
     Я вылетала с родины в одну из западноевропейских стран для получения премии; в руках у меня был небольшой чемодан и много медикаментов от сердечной болезни.    Там всех награждаемых поселили в гостиницу  в центре столицы.  У меня было приготовлено старое черное платье, к которому  я пришила черные кружева и в волосы надела черную ленту.   В ночь перед вручением премии мне сказали, что меня ждёт приятный сюрприз. Ведь я говорила, что  единственно, кого я хочу сейчас встретить, это моих детей, если они ещё живы.  Я ничего не знала о них все эти двадцать пять лет!  И вот исполняется моё самое заветное желание.   Я сидела в огромном холле гостиницы. В середине холла  стояла вся в огнях и украшениях красавица-ёлка, звенели рождественские песни; мимо ходили и улыбались люди.  Я ждала приезда из аэропорта моих детей. Их известили о присуждении мне премии и пригласили приехать сюда, на встречу со мной. 
     Когда они входили в гостиницу, я сразу узнала их, хотя и не видала более двадцати пяти лет. Странно было видеть, как мой любимый сын, которого я когда-то кормила грудью, и крошечного учила ходить, говорить, которого вела в первый раз в школу, теперь возмужал, стал сильным  мужчиной и сам отцом!
       Как выросла моя дочь!  Как эти маленькие существа выжили среди чужих людей?  Слёзы радости душили меня, но я старалась оставаться спокойной и весёлой.  Это были драгоценные минуты счастья, такие редкие и такие дорогие! И я думала: “La bonte divine est inepuisable!”  (« Милосердие божие неисчерпаемо!»)
     Мы пошли на  торжественный  приём, на котором принц и принцесса поздравляли  и вручали премии приглашённым гостям.   Было торжественно, зал был переполнен и без конца рукоплескал
     Я произнесла речь, в которой говорила о проблемах этнических женщин, которые часто кончаются трагически по независимым от них самих причинам:
     « Поистине, как говорится в Библии: « Просите, и дано будет вам; ищите и найдёте, стучите, и отворят вам!» ( Матфей, 7:7).
Я благодарна за возможность с этой высокой трибуны обратить Ваше внимание на проблемы  меньшинств,  женщин и детей.  По отношению к ним проводится социально неприемлемое поведение, психологическое насилие, за которым следует физическое  насилие!  Хорошо, что иногда первые становятся последними, а последние – первыми!»
     После торжественного приёма мы были приглашены на праздничный обед,  Мы сидели с детьми и разговаривали с нашими новыми друзьями и членами королевской семьи.  Я гордилась своими детьми, они принесли мне самое большое счастье; они – моя самая большая награда!
     В эту ночь нам не хотелось спать и после торжественного обеда мы сидели в гостинице, пили чай и вели тихую задушевную беседу.  За окном  была глухая ночь, а в окно ярко светила серебристая луна и мерцали звёзды. Изредка проезжали автомашины и две красные дорожки от их задних фар тихо уползали, как две змейки, куда-то вдаль.  Кружились, падая на землю, искрясь и сверкая под лунным светом, снежинки.  На улице ложились тени от деревьев и зданий; тени шевелились под дуновеньем ветерка и казались таинственными существами.
     Мы говорили о том, как важно оставаться людьми, как важно не согнуться, не сломаться, не умереть.  Как важно продолжать трудиться, верить в возможность счастья и идти к нему.  Большой труд и терпение – вот что  нужно человеку в трудный момент, и надежда, что окупится труд и благодать божья ниспадёт на нас!  И будут последние первыми!
     Я просила детей помогать друг другу в трудные минуты жизни, ведь любовь в семье – это самое важное в жизни. 
     Я благодарна  Богу за то, что родилась на этой  Земле, радовалась восходу солнца; дышала ароматом цветов и ходила по зелёной траве!
     И мне хочется сейчас произнести слова, которые мы повторяли тысячу раз в церкви по воскресеньям:
“ Glory to God in the highest and peace to his people on  Earth…”  ( «Слава Всевышнему на небесах, и мир  его людям на земле…»).  Мы вспомнили,  как  когда-то читали в Библии: « Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».  (1-ое от Иоанна, 4:8), и
 « Бога никто никогда не видел: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает и любовь его совершенна есть в нас». (1-ое от Иоанна, 4:8)
      Мы решили утром пойти в ближайшую церковь и молиться, и благодарить Бога за все счастливые минуты нашей жизни.

    Мы сидели и, обняв друг друга, делали счастливые планы на будущее, а по ночному радио в исполнении Мирель Матьё тихо и нежно звучала прекрасная песня  “ Si la vie est cadeau”  ( « Если жизнь – это подарок»).
          __________________________________________________
               
                Маргарита А. Руттнер    
                Январь, 2010.

 







    
 
               
             
   
      

   
 
   

 
      
          
            
      
               
             
 
 
       
         

   
      
       
 
            
      

 



Sexual Harassment of Women=
Сексуальные преследования женщин.//int.
________________________________________
________________________________________

La moral est dans la nature des choses.
Necker
(Нравственность – в природе вещей.

Неккер)
…And lead us not in the temptation, but deliver us from evil, Lord!
Mathew, 6:13
(И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого!
Матфей, 6:13)

«Шопен, Вальсы!», - слышалось по радио. Я сидела в гостиной за столом, а сзади меня говорило радио, которое я очень любила и которое было моим большим источником знаний и развлечений. Я переписывала черной тушью ноты популярных классических произведений для фортепиано. В нашем маленьком городке нот не продавали. Мы обменивались старинными нотами и переписывали их каждый для себя. Вечерами по субботам и воскресеньям я слушала радио, прямую трансляцию из оперных и драматических театров. Мое воображение уносилось в оперный театр с золочеными ложами и балконами. Сначала раздавались хаотические звуки скрипок, виолончелей, флейты, это оркестр настраивался перед открытием занавеса. Потом все смолкало, слышался лишь кашель отдельных зрителей. Неожиданно раздавался всплеск аплодисментов и постукивание дирижерской палочки, и начиналась опера. Драматические спектакли транслировались еще чаще.
Я воображала, когда вырасту и буду студенткой, я также буду сидеть в этом зале и хлопать в ладоши, и восторгаться. И я ждала, когда поступлю в институт и наступит это счастливое время.
Я начала заниматься музыкой, игрой на фортепиано, довольно поздно. Многие мои подруги уже учились в музыкальной школе, но меня мама отвела к частному педагогу. Когда мы пришли в одноэтажный бревенчатый домик на краю города, где жила учительница музыки, дверь нам открыл высокий мужчина в пэнснэ. Он был похож на Чехова, по-старинному вежлив и приветлив. Мы прошли в гостиную, где сидела его супруга, учительница музыки. Видно было, что дама – барыня, худая и высокая с голубыми глазами и старинной укладкой волос. Она была холодна, но по-дворянски вежлива.
Вся гостиная была заставлена старинной мебелью: буфет с дореволюционным сервизом и салфетками, жесткая тахта, покрытая свисающим почти с потолка французским гобеленом. Пианино тоже было старинное, иностранное, с золочеными подсвечниками около подставки для нот.
Я начала заниматься и каждый день по два-три часа играла гаммы, арпеджио, сонатины, этюды Черни, фуги Баха.
Под конец, «на десерт» играла более легкую музыку – Моцарта, Шуберта, Шопена, Бетховена.
Я любила учительницу музыки, Анну Петровну, и ее дом. Летом, в каникулы, я скучала по этим урокам и заходила к ней в гости. Их аккуратный двор, обнесенный забором, охраняла немецкая овчарка на цепи, по имени Кадо. Я долго, ласково уговаривала собаку: «Кадо, не лай!» Наконец, она утихала, видимо, узнав меня, и я входила во двор, где важно разгуливали гусыни с маленькими гусятами. Моя учительница музыки дала гусятам имена: До – Ре – Ми – Фа – Соль. Они ходили в ряд за своей матерью-гусыней и не боялись овчарки.
В своем саду Анна Петровна собирала клубнику и после каждого полного стакана отрывала зеленый клубничный листик и клала себе в карман для счета.
Иногда она рассказывала о своем прошлом. Ее сын, Сережа, учился в Петербурге в инженерном институте, когда началась война. Оттуда он ушел на фронт. Он пропал без вести. Анна Петровна с ужасом рассказывала о жестокостях человека. В нашем городе тогда жили пленные немцы, они ходили строем на работу. Анна Петровна со слезами на глазах говорила: «Я жалею их и бросаю им хлеб через колючую проволоку, и немцы с благодарностью берут его. Может быть, мой сын тоже находится где-то в плену, и какая-нибудь мать тоже пожалеет его и тоже подаст ему кусок хлеба!» И она вытирала слезы кружевным, надушенным французскими духами платком.
Ее туалетный столик, весь в кружевных салфетках, был заставлен французскими, вероятно еще с дореволюционных лет, флаконами с духами и помадами.
Ее муж всегда улыбался. Он тоже кончил петербургский инженерный институт. Они переселились в наш город из южных губерний, где, кажется, были когда-то обладателями богатых поместий.
Моей частной учительницей английского языка была Евгения Алексеевна. Она с мужем совсем недавно переехала в наш город. Она рассказывала, как они вернулись на родину из Америки, где ее муж окончил технический ВУЗ в Нью-Йорке. Дело было в тридцатых годах, когда шел НЭП и из-за рубежа приглашали инженеров и техников. Они вернулись и жили в Москве на центральной улице, ее муж служил главным инженером на одном известном заводе. Вдруг в 1938 году ее мужа арестовали и сослали в лагеря в Ледовитом океане, а ее с малолетним ребенком выбросили на улицу. Теперь они временно живут в нашем городе, муж реабилитирован, и они надеются на скорое возвращение в Москву.
Вообще, в нашем городе, по рассказам мамы, оказалось много людей из Западных славянских земель, Польши, Львовщины, Киева, Одессы. Раньше людей из этих краев местные называли «немцами», однако это были в основном, евреи, украинцы, поляки. Во время войны в нашей квартире почти постоянно проживали евреи, которых приводила на несколько дней мама. Я никогда не знала, были эти евреи родственниками или просто беженцами, которым на несколько дней необходимо было дать приют.
Подруга моей мамы, тетя Клава, удочерила еврейскую девочку из Киева. По рассказам, мать и отца девочки расстреляли в Бабьем Яру, а девочку и ее брата подобрали в кустах партизаны и привезли к нам.
Потом тетя Клава с мужем и удочеренной девочкой Ирой переехала в Казань, и мы часто посещали их. Они жили в огромном старинном многоэтажном доме, вероятно, бывших дворянских апартаментах. В доме была витая лестница и пол, сложенный из разноцветных плит. В квартире были невероятно высокие потолки и множество комнат, по одной комнате на семью. В конце квартиры с длинным коридором была кухня с окнами во двор, и ванна. Когда я приезжала к ним в гости, мы с Ирой спали в одной кровати «валетом».
Зимой мы ходили кататься на коньках на Черное озеро, а потом за покупками в Александровский пассаж. Это был многоэтажный магазин, крыша которого была застеклена, и было видно небо. В центре стоял фонтан, а справа и слева до крыши поднимались ярусы этажей магазина с витыми перилами.
В школе мы обсуждали наше будущее, что мы будем делать дальше, какую профессию будем выбирать.
Однажды во время перемены, когда я повторяла формулы математики, меня вызвали в школьную библиотеку. Мне сказали, что на мое имя пришло письмо. Это было необычно, писем в школу я еще никогда не получала. Я вернулась с письмом в класс, прочитала его. Писал незнакомый мальчик: «Я не могу жить без вас. Давайте встретимся!» И назначал мне место встречи в старом парке. Прочитав письмо, я вышла из класса подышать свежим воздухом, я была ошеломлена.
Вернувшись через несколько минут, я обнаружила, что одна из девочек-одноклассниц держала в руках это письмо и громко читала его на весь класс. Класс жужжал, как встревоженный улей, и обсуждал это событие. Сообща, они решили тоже пойти на это свидание и спрятаться в кустах, чтобы посмотреть на парня. Моего мнения они не спрашивали.
Конечно, я никуда не ходила, но заметила, что за мной, как вор, ходит и прячется в подъездах какой-то парень. Одна из девочек сообщила мне, что мной постоянно интересуется ее сосед, и дала мне его описание. Я стала бояться выходить из дома по вечерам.
Мы кончали школу и готовились поступать в институты. Одна из моих подруг сдавала вступительные экзамены в медицинский институт. Ее мама была врач, а отец-врач погиб на фронте. У другой подруги мать была инженер-судостроитель. Они были родом из Санкт-Петербурга, но жили со времен войны в Средней Азии, пока не переехали в наш город. Моя подруга решила идти по стопам матери и тоже поступать в судостроительный институт.
У нее была иностранная, кажется, французская, фамилия, она была очень некрасива, но поражала своим умом и культурой.
Нам казалось, что, поступив учиться в институт, наступит счастье. Учиться в институте, сдавать экзамены, жить в общежитии и даже голодать казалось счастьем. И я ждала этого счастья и занималась все свободное время. Я была записана в двух библиотеках и много читала.
Летними вечерами, во время каникул, когда я гуляла в парке, я видела издалека, как молодые люди танцевали на большой веранде под оркестр. Я завидовала им, мне тоже хотелось танцевать, но я не решалась пойти туда.
«Вот поступлю в институт и тогда наступит счастье!» - думала я. И готовилась ко вступительным экзаменам в институт.
Нравы в школе были строгие, но в городе можно было натолкнуться на незнакомых молодых людей, которые похабно вели себя по отношению к девушкам. Они отпускали циничные шутки и давали волю рукам. Я боялась их. Изредка они группами прятались в подъездах и темных углах и неожиданно хватали девушку. Один держал ее за руки, а другой задирал юбку и щупал части ее тела, пока девушка не начинала кричать о помощи. Тогда они убегали прочь и отпускали жертву.
Я поступила в ведущий Университет страны. Нас поселили в студенческом общежитии на Стромынке, в бывших гвардейских петровских казармах. В комнате проживало 5-6 человек, стоял стол и шкаф для одежды. Умывальник, туалеты и кухня – один на весь этаж. Мы приезжали с лекций в общежитие вечером; кто сам готовил ужин, кто питался в столовой. По сравнению с родительским домом общежитие казалось грязноватым и неудобным, еда не вкусная. Но мы были счастливы, что поступили в знаменитый Университет и не замечали неудобств.
Однажды сентябрьским вечером окна нашей комнаты были широко раскрыты. Солнце садилось за горизонт, падали желтые листья. Одна из студенток, постирав свое белье, положила его сушить на полотенце на подоконнике. Поужинав, мы обычно шли в комнату для занятий, открытую всю ночь. Вернувшись, девушка обнаружила, что пропал один из предметов ее нижнего белья, сушившегося на подоконнике, а именно, лифчик. Она расстроилась и мы начали искать его.
«Ничего, найдем», - утешали мы её, - «ведь из комнаты никто не может утащить. Может, его ветром сдуло из окна?» - Мы долго шарили по полу и под кроватями, но напрасно! В комнате его нигде не было.
Неожиданно мы услыхали крик с улицы – под окнами стоял молодой студент и кричал: «Смотрите сюда! Смотрите!» Выглянув в окно, мы ужаснулись: студент стоял в чёрном костюме и белоснежной рубашке. Поверх чёрного костюма был надет белый бюстгальтер этой девушки. Мы растерялись, а девочка, почти плача, стала просить парня вернуть ей свою вещь. Видно было, что ей стыдно до слёз. «Иди сюда, и я тебе его отдам!» - продолжал кричать студент. Мы долго потом обсуждали это происшествие. Мы также узнали, что этажом выше, над нами живут мальчики – студенты-юристы. Мы решили, что они каким-то образом наблюдают за нами и знают, что мы делаем в комнате. Нужно было завешивать окна, чтобы с улицы не было видно, хотя мы жили на одном из верхних этажей.
Я училась, и иногда мне приходилось работать переводчицей с англичанами, приезжавшими в страну. Сама я сомневалась в своих знаниях английского языка и в способности работать переводчицей, и совмещать учебу с работой.
Первым мой клиентом был профессор-физик из английского института. Рабочий день был ненормирован, и мне приходилось выезжать из общежития около шести часов утра, чтобы добраться до гостиницы, где остановился гость, к его завтраку. Возвращалась я домой около одиннадцати вечера. Моих сил и знаний языка явно не хватало, а профессор-физик встречался с очень умными учёными. Он решил, что я недостаточно знаю английский язык и пригласил меня пожить в его семье или в Англии и поработать “baby-sitter”- нянькой и одновременно заниматься английским языком. Я поблагодарила его, но ответила, что мой отец не позволит мне уехать за границу.
С этим профессором мы ездили в Петербург, где встречались с коллегами-физиками. Однажды мы были у одного знаменитого физика в его апартаментах в старинном особняке. Учёные долго беседовали в кабинете, а я ждала окончания их беседы. Иногда вечерами после приёмов и лекций нам давали билеты в театр. Так мы побывали в Мариинском и Большом театрах, в Театре Кукол; в последнем мне нужно было переводить шутки в спектакле «Необыкновенный концерт».
В нём иностранная певица пела очень смешную песню низким, прокуренным голосом, почти басом. Певица имитировала звезду Запада. Сзади неё стояло несколько мальчиков с гитарами, которые вторили ей тонкими женскими голосами: «Кто пепси-колу пьёт, тот до смерти доживёт!». Вероятно, мы хохотали громче всех в зале. После умных разговоров о физике и атоме нам хотелось немного расслабиться и отдохнуть.
Мы ездили на встречу в знаменитый атомный научно-исследовательский центр.  Дорога была долгая, нас  страшно трясло в легковом автомобиле, а мы при каждой встряске подпрыгивали на сиденье и хохотали, как школьники.
Мы приехали в научный центр, когда уже темнело и, войдя в зал, были ослеплены обилием света. В центре стоял стол, уставленный яствами, которых я никогда до сих пор не видела. От тряски и долгой езды я сильно проголодалась и до неприличия жадно смотрела на роскошный стол и сервировку. Учёные, вероятно, уже знавшие друг друга, начали обсуждать кибернетику и другие умные вещи, о которых я понятия не имела. Мне предложили подкрепиться после долгой дороги. Я вежливо отказывалась, ожидая, что первым должен начать еду профессор. Голод брал своё, и я жадно поедала бутерброды с икрой, сыром, колбасой. Все понимали, что я была студенткой, а студенты вечно ходят голодными. Учёные обсуждали науку и, улыбаясь, поглядывали на меня.
Возвратившись в Англию, профессор прислал мне пластинку с песнями «Битлз». Это был вежливый, очень тактичный мужчина; мы долго переписывались с ними и остались друзьями.
На следующий год я вновь работала во время учебного года, на этот раз, со скрипачом. Это был англичанин, солист Симфонического Оркестра Токио. Мы летали с ним из столицы в Среднюю Азию, Ташкент, Алма-Ату, Петербург с сольными концертами.
Мы вылетали в Ташкент рано утром, когда ресторан в его гостинице был еще закрыт. Так как мой турист не смог позавтракать в гостинице, мы поехали в аэропорт натощак. В самолете нам тоже ничего не предложили, хотя мы летели до Ташкента часов шесть, а когда прибыли в гостиницу, было уже более десяти часов вечера. Я пыталась пройти с моим гостем в ресторан и долго объясняла администрации, что мой гость - музыкант, что мы  прилетели с концертом и ничего не ели весь день, что мы вылетели, даже не позавтракав и мне нужно накормить гостя. Но все мои убеждения были безрезультатными – ресторан был уже закрыт и ничего другого не было. Мы решили прогуляться около гостиницы; от многочасового сидения в самолете хотелось подвигаться. Мы ходили вокруг гостиницы и хохотали от голода, потом мой гость почему-то забрался на край фонтана около гостиницы и упал прямо в фонтан. Я хватала его за руки, чтобы он не утонул, и он еле вылез. Обессиленные мы вернулись в гостиницу. Я едва коснулась подушки, как заснула крепким сном. Мне слышались во сне телефонные звонки, потом долгий стук в дверь, но я не могла открыть глаз. Наконец, я всё-таки проснулась, т.к. стук в дверь не прекращался, и я спросила, кто стучится. Женский голос приказал, чтобы я открыла дверь. Я открыла, и незнакомая женщина почти ворвалась в номер, приговаривая, что она уже час стучится в мой номер, подозрительно глядя на меня. Я ответила, что очень устала с дороги. Она села на кровать, потом стала осматривать всю комнату; заглянула под кровать, во все углы, даже за портьеры на окнах. Затем встала и сказала, что уходит. Только тут я поняла, что она проверяла что-то.
Утром в бюро переводчиков ко мне подошла переводчица немецкой делегации и спросила, как дела и как я спала. Я ответила, что нам не давали есть весь вчерашний день, а ночью приходила строгого вида женщина и, вероятно, проверяла меня. Немецкая переводчица устроила скандал на все бюро. Она громко говорила, что бедным переводчицам, которые мотаются с шести утра до полночи не дают ни есть, ни даже ночью передохнуть; что ее допрашивали, где она была ночью, и что она ответила: «После работы что хочу, то и делаю, личная жизнь никого не касается!»
Потом мы летали на концерт в Алма-Ату и я увидела впервые в жизни женщин в черной парандже. Мужчина, стоявший рядом со мной, спросил, что я думаю о женщинах в парандже, он считал это пережитком прошлого. «Сейчас совсем другое время!» - говорил он. Я ответила, что они закрывают лицо, чтобы уберечь кожу от загара, веснушек, в общем, чтобы сохранить кожу лица красивой и молодой. Мужчина был в негодовании от моих слов! Ему нравились женщины открытые! И он выразительно смотрел на меня.
В Самарканде мы ходили на очень красочный рынок и покупали восточные сладости, соленый миндаль. Потом мы осматривали гарем, уже изрядно потрепанный столетиями. Но оставшаяся бирюзово-голубая кафельная мозаика была изумительно красива! И я думала, что плохо быть десятой или сотой женой султана и жить в гареме. Но неплохо то, что султан содержал всех своих жен и детей сам и не выбрасывал постаревших жен на улицу, как это часто бывает у европейских мужчин.
Я видела в одном из переулков Москвы гарем Лаврентия Берия. В нем он содержал более ста заложниц. Его служители ездили по улицам города, когда дети шли в школу. Они хватали девочек, затаскивали их в машину и увозили в гарем. Больше девочки не видали своих родителей. Актрис, которые отказывались вступать в интимные отношения со служаками Лаврентия Берия, арестовывали за отсутствие патриотизма, как врагов Родины, и ссылали на Колыму или в Ледовитый океан.
На Кавказе принято «умыкать» девушек. Мужчины долго прятались в кустах и высматривали ее, затем неожиданно хватали, связывали, клали ее, как мешок с картошкой, на коня, и быстро исчезали.
В гостинице Самарканда мы повстречали модный в то время джазовый оркестр. Музыканты рассказали нам, что на улицах продаются очень вкусные шашлыки. Один джазист съел их слишком много, и его увезли на скорой помощи в больницу. Из предосторожности мы купили лишь по одной порции шашлыка.
Из Средней Азии мы летели с концертом в Петербург. Я послала из Ташкента открытку на мой факультет Университета, что я работаю переводчицей и надеюсь скоро вернуться к учебе.
Я боялась, что запущу лекции и не сдам экзаменов. Из жаркой Средней Азии мы прилетели в Петербург, где уже шел снег, а я была в легкой одежде. Конечно, я быстро простудилась, у меня поднималась температура.
Мой скрипач хотел непременно купить мне шубу. Он объяснял, что у него есть деньги, и повел меня перед концертом  в магазин. Кажется, в комиссионном магазине он увидел импортную шубку, которую он заставлял меня примерить. Я отказывалась. Наконец, я остановилась на теплом шарфе.
Он был добр и внимателен ко мне, а после концерта, за ужином он решил послать открытки с видами Петербурга всем своим друзьям. Он попросил меня расписываться на каждой открытке. Я придумывала смешные шутки к каждой открытке и мы хохотали. Мы расстались друзьями и долго потом обменивались письмами. Перед отъездом он подарил мне сувенир – японскую куклу и веер.
Я вернулась к учебе и лекциям. Как-то в субботу вечером я познакомилась в клубе Университета на танцах со студентом из Марокко, Ибрагимом. Мне хотелось познакомиться со студентами-физиками своей национальности. Они казались мне очень умными и мужественными. Ибрагим подошел ко мне сразу. Он был небольшого роста, чуть лысеющий молодой человек. Он был с друзьями и говорили они между собой по-французски. Станцевав со мной один танец, он уже больше не отходил от меня, хотя мне хотелось остаться одной и ждать приглашения от других молодых людей. Ибрагим не отставал, он хотел все знать обо мне и попросил мой телефон, хотя я не решалась давать его. Он начал часто звонить и сам приходил прямо к дверям моей комнаты, чтобы увидеть меня. Он рассказывал, что его знакомая марокканка встречается с русским мальчиком и тот очень ревнив. Когда этот русский видит подругу-марокканку в окружении других молодых людей, он чернеет от ревности. Позже Ибрагим сказал, что этот русский хочет жениться на марокканке и она обдумывает свой шаг.
Ибрагим пригласил меня однажды в город, в кафе. Он был очень увертлив, много курил и пил кофе. Я не воспринимала его как молодого человека моей мечты, я болтала с ним как с подружкой, не больше.
Однажды он пригласил меня на спектакль в котором, как он сказал, играл муж одной русской парижанки. Эта русская парижанка приехала в университет на один учебный год. Она была студенткой из Сорбонны с известной всем русским исторической фамилией.
Ибрагим всегда очень внимательно смотрел на меня, когда произносил слова о том, что кто-то приехал из-за рубежа и вышел замуж или женился здесь.
После спектакля мы прошли за кулисы с женой актера, русской-парижанкой. Она была приятная молодая дама с хорошими манерами. Мы сидели и пили, кажется, шампанское, мужчины много курили, когда к нам за столик тихо подсел незнакомый мужчина среднего возраста.
Он подсел тихо, крадучись, как вор; был плохо одет, не расчесан и не чистоплотен. Нам было неприятно это соседство и мы молчали, разговаривая лишь изредка и неохотно, посматривая на незнакомца.
Я всегда холодно разговаривала с Ибрагимом, не позволяла ему дотрагиваться до себя, и он называл меня холодной как лед, а себя – горячим, как пламя. «Мы – лед и пламя!» - говорил он. Потом он начал спрашивать, выйду ли я за него замуж; я ответила отрицательно и каждый раз собиралась разорвать отношения, просила больше не звонить и не приходить. Но каждый раз он хитро и гибко добивался встречи. Однажды он пригласил меня под каким-то предлогом в свою комнату. Я долго отказывалась, но после долгих уговоров получилось, что я все-таки сдалась и пошла ненадолго, ожидая, что у него будут еще гости – французы и я буду не одна. Он предложил выпить французское вино и приготовил еду своей национальности. За столом после напитка я вдруг стала почти засыпать, я начала клевать носом. Он отключил свет и полез мне под платье. Он тяжело дышал и был красен в лице. Я начала вырываться, но он был цепкий и пытался раздеть меня, начал срывать нижнюю часть моей одежды. Большим усилием, преодолевая туман в голове и необычную сонливость, я оттолкнула его, вырвалась и выбежала в коридор.
Я бежала в свое общежитие на свой этаж к подругам и долго рассказывала, возмущаясь, что Ибрагим хитростью заманил меня к себе, начал раздевать меня, притом опоил меня чем-то снотворным.
Мои подруги советовали мне никогда не заходить в комнату мужчин одной, потому что неопытных девушек сманивают, спаивают снотворным и насилуют. Позже эта девушка с ужасом узнает что именно случилось с ней.
Ибрагим звонил еще раз, но я твердо сказала, что не хочу его больше видеть.
В это время я случайно встретила на нашем факультете того, кто позже стал моим мужем.
Он стоял в гардеробе и надевал плащ, чтобы уйти, а я только что пришла на факультет и раздевалась, чтобы сдать пальто в гардероб. Когда я увидела его, он показался мне настоящим Аполлоном Бельведерским – высокий, с сильными плечами, красивым лицом с голубыми глазами и светлыми кудрявыми волосами. Он смотрел сверху вниз с высоты своего роста на всех вокруг него, копошащихся студентов более низкого роста, и выглядел как-то отрешенно. Он ушел в окружении нескольких студентов и студенток. Я поняла, что он иностранец.
В одно из воскресений утром, а это была весна, мои подруги предложили пойти во двор общежития и позаниматься гимнастикой. Выйдя во двор, я удивилась, увидев множество студентов в спортивных костюмах. Все они бегали, прыгали, делали гимнастику; некоторые играли в футбол, в волейбол или с ракеткой в руке отбивали мячики.
Мы тоже начали прыгать и разминаться, как вдруг я увидела того самого Аполлона Бельведерского, который играл в теннис. Он держал небольшую теннисную ракетку и пластиковый китайский мячик, и отбивал его другому студенту. Мы медленно приближались к ним, прыгая и делая гимнастические упражнения. Вдруг этот Аполлон Бельведерский так ударил по мячу, отбивая его в сторону своего приятеля, что задел меня, и я чуть не упала. Кажется, он извинился  и помог мне подняться. Мы продолжали делать упражнения, потом присоединились к волейбольному кругу.
Спустя некоторое время, выходя из своей комнаты в коридор, я увидела вдалеке одну грузинку со своим молодым человеком – поляком.
Рядом стоял этот самый Аполлон Бельведерский  и несколько девушек-иностранок. Я поздоровалась с грузинкой и поляком, но продолжала стоять, как вкопанная, и смотрела на Аполлона и компанию девушек. Вероятно, они заметили, что я пристально и с интересом смотрю на них, потому что грузинка сказала мне: «Рита, познакомься, это мои австрийские друзья…». Так я познакомилась с австрийцами, и у меня еще хватило мужества пригласить их к себе в гости. Кажется, мы сначала пили грузинский чай у грузинки, потом пошли ко мне.
Почти у всех знакомых студентов пили кофе, иногда с лимоном, но у меня кофе никогда не было. Был лишь чай, который мы пили из расписных греческих чашечек.
Австрийцы сказали, что приехали на один учебный год изучать русский язык. Они пригласили меня к себе и я не отказывалась. Несколько раз мы ходили, кажется, на выставки и в музеи, и Экард был всегда в этой компании. Оставшись одни, я сказала, что он нравится мне, и он попытался неуклюже обнять и поцеловать меня. Я сразу же предупредила, что я хочу дружить, но близкие отношения я вижу лишь после того, как выйду замуж. Мы договорились дружить и любить. Он заметил, что хочет серьезных отношений, но для того, чтобы жениться, надо знать друг друга лучше, и он должен поговорить об этом со своей мамой.
Моя грузинская соседка дружила с поляком и, вероятно, близко. Однажды неожиданно приехала ее мама из Грузии, и не застала ее в своей комнате, она ночевала у поляка. Узнав, что дочь близка с поляком, мать устроила скандал, так как, по рассказам у грузин строгие нравы и девушка должна выходить замуж невинной. Они быстро поженились.
Теперь я встречалась с Экардом и мы вдвоем бродили по городу, ходили в театр, ездили в Петербург. Он рассказывал, что наша столица очень большая, с широкими улицами, а Вена меньше и улицы в ней уже, и там, в основном, горы. Мы ездили в Троице-Сергиеву Лавру, осматривали все здания, говорили с батюшкой, который на прощание подарил нам большую Библию.
Когда Экард уезжал домой, мне было жалко расставаться. Но он сказал, что вернется осенью еще на несколько месяцев. Мы переписывались, он писал, что учится в Венском Университете, но переводится в Грац, а родители живут в Линце. Все девушки в общежитии удивлялись его постоянству и радовались за меня. Они видели нас вдвоем довольно часто, видели, что мы обнимались, целовались.
За несколько дней до отъезда Экард позвонил и сказал, что хочет придти ко мне. Я согласилась и пошла в кухню готовить чай.
Выходя в коридор, я неожиданно увидела вдалеке Ибрагима, спешащего ко мне. Он улыбался и издалека начал махать мне рукой. Я нахмурилась и по моим жестам и поведению он понял, что я не хочу его видеть. Ситуация была непростая, мне неприятны были эти домогательства и хитрости мужчины, как неприятно было вновь и вновь повторять, что я не хочу его видеть и переживать снова его требования. И вдруг за ним я увидела идущего ко мне Экарда. Он был намного выше и плечистей Ибрагима и тоже увидел меня. Я улыбнулась ему, мой взгляд шел выше Ибрагима, и тот понял, что я улыбаюсь и махаю рукой кому-то другому позади него.
Ибрагим обернулся назад и увидел Экарда, который тоже смотрел на меня и улыбался. Ибрагим понял все! Какое у него было лицо! Какая ненависть и злоба светили в его глазах! Он с такой ненавистью смотрел на проходящего мимо него и улыбающегося мне Экарда, что я испугалась. Я боялась, что он может натворить, даже убить кого-нибудь из нас. Больше он не появлялся на этаже.
После отъезда Экарда жизнь продолжалась, как прежде, нужно было ездить на лекции, готовиться к экзаменам.
На нашем этаже жили девушки, изучавшие итальянский язык, и одна из них часто варила кофе, двери ее комнаты были вечерами широко раскрыты. Проходя по коридору после лекций, можно было заглянуть на несколько минут и поболтать после тяжелого дня. Однажды я увидела у нее группу людей, сидящих и пьющих кофе с лимоном. Они говорили по-итальянски и сказали мне, что приехали сюда, как обычно, на один учебный год. Им нравилось, когда кто-нибудь разговаривает с ними по-русски, им нужно было практиковаться на этом языке.
Итальянцы были студентами из Рима и Милана. Они ужасались холодному климату в нашей стране и снегу, которого не каждый из них видел до этого. Они делали много ошибок в русском языке и, смеясь, мы исправляли их.
«Чего ты сегодня кухняешь?» - говорил один из них. Девушка-итальянка жаловалась, что кушетка, на которой мы спали, очень жесткая и она не может заснуть на ней. Такие кушетки были в каждой комнате, днем они служили диваном, а ночью мы расстилали на ней постель. Мы не чувствовали неудобств, но итальянка сказала: «Я не могу спать без матроса». Смеясь, мы объяснили ей, что матрос – это человек, служащий на корабле, в море; а матрац – это часть постельной принадлежности, и если она хочет, может купить матрац в магазине.
Один из итальянских студентов, Енцо, сразу же стал внимателен ко мне. Я старалась общаться с ним лишь в компании других студентов, но не оставаться с ним наедине. Иногда мы ездили в музеи. Как-то они всей компанией поехали на ипподром кататься на лошадях. Я не поехала, мне нужно было готовиться к лекциям. Когда они вернулись, я играла на пианино в холле общежития. Время от времени я любила поиграть на пианино Шуберта, Бетховена, Сибелиуса.
Итальянцы всей компанией вошли в холл, кажется, девушки приготовили чай или кофе. Енцо сразу же подсел ко мне. Он сидел и слушал, как я играю и влюбленно смотрел на меня. Вся компания сидела в одежде для верховой езды, смотрела на нас и улыбалась. Они кивали головой в нашу сторону и говорили что-то вроде – «Вон, сидят два голубка».  Он ухаживал за мной, но я боялась этого, я боялась влюбленности мужчины, потому что это приведет к серьезным и неприятным последствиям. Мне просто хотелось провести несколько часов в компании, отдохнуть после напряженных лекций и занятий.
Однажды я заболела, у меня была простуда. Я осталась дома, и откуда-то итальянец Енцо узнал, что я больна. Он был очень мил и принес мне еду, которую он купил недалеко в магазине полуфабрикатов. Опять он сказал, что любит меня и хочет жениться на мне. И я опять должна была пережить неприятные минуты и сказать, что я не хочу выходить замуж за иностранца, мне не позволят родители. Он плакал и умолял, но я была непреклонна. Он рассказывал, что его родители живут в большом доме, и у них много собственной земли. Он ушел расстроенный. Позже девушки-итальянки рассказывали, что они долго обсуждали это событие и утешали его.
Много лет спустя я узнала, что этот итальянец стал дипломатом, и успешным человеком. Я рада этому. Мне нравились итальянцы, они не злые, очень гуманные и тактичные люди. В их характере, как в солнце, много тепла, добра и нежности.

Зимой следующего года одна из однокурсниц пригласила меня праздновать встречу Нового года с английскими и американскими студентами. Я не планировала встречу Нового года, т.к. через день у меня был трудный экзамен, я боялась потерять время.
Моя знакомая привела меня в студенческую комнату, где уже было весело: стояло несколько пустых столиков без еды или напитков, а за столиками сидели мальчики, студенты, англичане и американцы. Мальчики внимательно смотрели на танцующих девушек; казалось, что они решают очень трудные математические задачи, а не справляют Новый год.
Среди девушек выделялась одна, москвичка Наташа. Она училась тоже на английском отделении годом старше меня. Наташа всегда выглядела на факультете веселой и счастливой. Она была чуть полновата, ее круглое пухлое лицо с короткими, очень черными волосами, и ее черные веселые глаза расплывались в улыбке. Вокруг нее было шумно и весело.
Наташа крутилась в середине комнаты без туфель в прозрачных капроновых чулках. Вокруг нее крутились и вертелись в танце молодые девушки. Моя подруга сразу же исчезла в танце, а мне танцевать не хотелось; я стояла у стены и осматривалась, я немного стеснялась в незнакомой обстановке.
На меня никто не обращал внимания. Зазвучала музыка нового танца, и опять босая Наташа закрутилась и завертелась. Кажется, это были буги-вуги или твист, “Let’s twist again”, потом музыка Битлз. В таких танцах двигаться можно было без партнера. Наташа, двигая босыми ногами и бедрами, с улыбкой во все лицо, смотрела вокруг. Я не знала, что мне делать, я вышла в коридор. Мне вдруг захотелось пойти и повидать подругу по группе, которая была замужем за итальянцем. Там, на этаже вокруг елки мы и встретили Новый год. Позже, когда мне захотелось вернуться в кампанию англо-американцев, я поняла, что не помню ни этажа, ни номера их комнаты.
Через некоторое время на факультете рассказывали, что эта веселуха Наташа написала письмо, что ей хочется уехать в Америку и передала его через американцев, попрося о помощи с переездом.
Каким-то образом письмо попало в руки властей. Наташи вдруг не стало на факультете, она попросту исчезла. Студенты-москвичи поговаривали, что ее исключили из Университета и куда-то выслали, чуть ли не в Сибирь за это письмо. Через год Наташа вновь появилась на факультете, но не было на ее лице прежней улыбки до ушей. Она была похудевшая и очень сдержанная. После окончания Университета она, кажется, вышла замуж за американца, который работал в их посольстве.
Мне тоже одна из москвичек предрекала работу в Американском посольстве. Как-то на вечеринке у одной москвички, чьи родственники работали в «Интуристе» с английским языком, я встретилась с молодой девушкой, которая работала в Американском посольстве. Она внимательно разглядывала меня, говорила, что у меня красивый подбородок, глаза и фигура. Потом сказала: «Рита будет тоже работать в американском посольстве!», и объявила о всех выгодах этой работы.
Мои знакомые встречались с американцами и другими, говорящими по-английски студентами, чтобы упражняться в разговорном английском языке. Мне тоже хотелось практиковать свой английский язык, но я не знала, с кем. На нашем этаже жила одна американская студентка, ее дверь была напротив моей. Иногда вечером, готовя ужин или чай, я встречала ее на кухне, но стеснялась предложить ей обмениваться разговором, хотя я знала, что иностранцы хотят говорить по-русски, чтобы углубить свои знания.
Я готовила чай на кухне и читала английскую книгу. Рядом я услыхала английскую речь и увидала эту американку с американцем.  Американец был молодой высокий блондин с голубыми глазами. Мы разговорились и я пригласила их на чай. Так я познакомилась с Биллом. Он рассказывал, что изучает математику в Princeton University (Принстон) и что этот университет находится где-то около Нью-Йорка. А сам он родом из Сиатла, штат Вашингтон. Я все не могла понять, почему город Вашингтон находится на Востоке, а штат Вашингтон на Западе США. Он объяснил это. Он рассказывал, что Нью-Йорк очень освещенный город, там много рекламы на зданиях и ночью в городе так же светло, как днем. Он и его друзья снимали дом недалеко от Университета, а таких общежитий, как у нас, у них нет. Они ездят в Университет на своих автомобилях и он сдал экзамены на водительские права еще в средней школе. У него четыре брата и каждый брат имеет свою машину.
Мы гуляли с ним в центре города, пошли в библиотеку иностранной литературы, куда я часто ходила заниматься. Копаясь в каталоге, он нашел карточку с именем своего отца и сказал, что его отец ученый и его книги можно найти даже в этой библиотеке.
В это же время была встреча в библиотеке с американским писателем Дж. Стейнбек и мне удалось взять у него автограф.
Приезжал в столицу Стратфордский Шекспировский Мемориальный Театр. Бедным студентам билеты были не по карману. Тогда в Колонном зале Университета была устроена встреча с артистами этого театра. Было много народу и боялись, что обрушится балкон на сидящих в партере. Мы с подругой прогуливались по коридорам Университета, а около почтового отделения стояла группа артистов этого театра и улыбалась нам.
Билл пригласил меня на какой-то прием в американском культурном центре, но я отказалась, я боялась.

Наконец, однажды он пришел ко мне вечером. Мой стол был завален книгами и тетрадями. Я включила радио, передавали классическую музыку. Рядом с радио лежали мои ноты с вальсами Шопена, Сибелиуса.  Я рассказывала ему, что мне нравится балет и я часто хожу в Большой Театр и в Зал Чайковского слушать классическую музыку. Я говорила, что плохо знаю английский язык, и он исправлял мои ошибки. Он рассуждал о политике, но я сказала, что никогда не слушаю новостей по радио, а только музыку. Новости скучные. Билл никогда не давал волю рукам, и мне это нравилось; мне просто хотелось разговаривать, обсуждать жизнь и иметь друзей.
Потом он вдруг стал серьезнее и внимательно начал смотреть на меня. Он вдруг сказал, что хочет жениться на мне. Согласна ли я? Мне не хотелось портить ему настроение, не хотелось терять друзей. Но пришлось сказать, что я не могу выйти за него замуж и ехать в чужую страну. Я боюсь, и мой отец не позволит мне ехать в Америку.
Глаза его сузились, губы сжались. Вдруг, подумав, сама не зная, почему, добавила:
«Билл, я не могу выйти за тебя замуж, но ты будешь президентом Соединенных Штатов Америки!» Сказав это, я очень удивилась, а он вдруг стал целовать меня в губы, шею, грудь. Он прижимался ко мне, и я чувствовала, как мое платье стало мокрым. Он упал на мою кушетку и лежал вниз лицом, не двигаясь. Я молчала. Мое платье было мокрое ниже пояса, и я не знала, что делать. Через некоторое время он встал, попрощался и вышел. Его брюки тоже были мокрыми. Больше я его не видала.
Я была взволнована и не могла спать. Я пошла к подружке, которая изучала шведский язык, и мы долго обсуждали его предложение и мой отказ. Мы все думали, как сделать, чтобы никто не страдал? Билл был хороший человек и мне больно было обижать его.  Одновременно мы также знали, что за любую связь с иностранцем могут исключить из Университета, а это казалось нам концом всей нашей жизни, концом света!
Мы знали, что многие поплатились за связи с иностранцами дорого – попали в лагеря Колымы или Магадана. Мы страшились такой судьбы!
Но все эти люди, такие разные, жили рядом, мы встречали их ежедневно. Кроме того, нужно было совершенствовать знания иностранного языка, а это невозможно без контактов с иностранцами. Как же жить? Что делать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы?

Соседка-американка теперь зло смотрела на меня, когда мы встречались в коридоре или на кухне. Однажды в центре города, проходя мимо группы людей, вероятно, американцев, я услыхала злой ропот в мою сторону. Я поняла, что это американцы и что они ненавидят меня из-за Билла.
Моя мама говорила мечтательно: «Как хорошо, если бы все дочки вышли замуж и жили бы в одном городе!»

Наши занятия были очень напряженными, практически, только воскресенье было свободно, и я очень уставала.
Обычно, весь день до часу – двух часов мы были на занятиях, после этого обедали в столовой и шли в библиотеку Университета. Мы занимались до 7-8 часов вечера, потом возвращались – кто домой, кто в общежитие. В один такой вечер, очень уставшая, я ехала в общежитие на автобусе. Ехать в метро было быстрее, но надо было делать пересадку, а автобус останавливался прямо у дверей общежития. Я помню, что смотрела из окна автобуса и любовалась закатом солнца за каким-то старинным особняком столицы. За витой оградой сада росли редкие деревья. Вдруг ко мне подсел молодой человек высокого роста. Это был Билл. Я уже давно не видала его и удивилась. Мы поздоровались и, сидя рядом, он рассказал, что они ездили с остальными иностранными студентами по стране, это была часть их учебной программы. Потом он добавил: «Сегодня убит президент США Кеннеди! Ты слыхала об этом?» Конечно, я ничего не слыхала об этом, я даже толком не знала, кто являлся президентом США. Я помню, как однажды один очень умный англичанин сказал неодобрительно: “In USA you can buy guns like a pair of shoes! You can even place a tank in front of your home!”
(«В США можно купить ружье, как покупают пару туфель! Там можно даже купить танк и поставить его перед своим домом!»)
Я вздрогнула, и ответила: “I’ll never go to the USA! I don’t like when people kill each other!”
(«Я никогда не поеду в США! Мне не нравится, когда люди убивают друг друга!»)
Летом нам предложили работать переводчиками на Международном кинофестивале. Наше бюро переводчиков было расположено прямо в гостинице, в центре столицы, и каждое утро мы ездили из общежития в центр города.
Фойе гостиницы было с высокими потолками, большими мраморными колоннами, коврами, кожаными диванами и громадными хрустальными люстрами. В фойе всегда было много народу, и стоял гул голосов, как в пчелином улье. В центре было небольшое кафе. Однажды, проходя на работу, я увидела на одном из диванов молодую девушку, которая сидела и горько плакала, рассказывая что-то. Возле нее толпились люди, возможно, журналисты, которые задавали ей вопросы, и она, плача и вытирая слезы, рассказывала о чем-то.
Когда я прошла в бюро и сказала, что в фойе что-то происходит, более опытные переводчицы ответили, что это американка. Она рассказывает, что влюбилась в какого-то русского политика и хочет выйти за него замуж, но этот политик отказывается встречаться и говорить с ней.
Американка продолжала горько плакать и говорила, что видела этого русского политика по телевидению в Америке и влюбилась в него. Она приехала в русскую страну, чтобы увидеть этого политика и выйти за него замуж.
Из фойе доносились громкие голоса, и чей-то мужской голос почти криком отвечал ей: «Мой отец никогда не женится на вас, он уже женат, извините!»
Это был сын политика, высокий молодой человек лет двадцати пяти, вероятно, ровесник американки. Имя этого политика было, кажется, Козлов.
В другой раз в бюро пришел молодой человек и стал объяснять, что он из Америки и ищет своего брата, студента, который, якобы, учился здесь, заболел и попал в больницу. Названия больницы он не знал и просил нас помочь ему найти брата.
Он присел рядом со мной за столик одной из переводчиц, а я обзванивала все, какие можно, больницы. Потом он предложил мне поехать с ним в одну из больниц, но я категорически отказалась. Им стали заниматься другие переводчицы. Почему-то мне показалось, что он – брат Билла.
Несколько дней прошло спокойно, как вдруг опять произошло неприятное происшествие. В бюро вошел мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Он был небольшого роста, светловолосый, с голубыми глазами. Он подошел ко мне и сказал по-английски, что заблудился в центре и ищет свою гостиницу.
Эта гостиница находилась недалеко, прямо на главной улице, и я объяснила ему, как туда пройти. Молодой человек настаивал, чтобы я вышла на улицу и показала, как туда пройти. Начальница позволила мне выйти с ним на улицу, хотя я не хотела идти. Мы вышли из гостиницы и я довела его до угла, и объяснила, что надо идти прямо, никуда не сворачивая, и по правой стороне улицы он найдет свою гостиницу. Я хотела вернуться в бюро, но молодой человек продолжал настаивать, чтобы я довела его до самой гостиницы, т.к. он иностранец и мог легко заблудиться в большом городе. Улица была центральная, по ней ходили большие толпы людей, катили сотни машин.
Нехотя, я пошла с ним, мы немного разговорились. Я сказала, как меня зовут, что я студентка, а работаю лишь летом, так как не хватает служащих. Мысленно я назвала его «облезлый барин»: был он не первой молодости, немного потрепан жизнью, с поредевшей шевелюрой. Я чувствовала, что он чуть авантюрный, и решила держаться с ним осторожно, чтобы не случились неприятности. Дойдя до гостиницы, я обрадовалась, что все прошло благополучно и стала прощаться. Но не тут-то было! Мужчина был опытный, старше меня, чего я так боялась, и стал умолять меня войти с ним в гостиницу. Почему-то я смотрела на этого «облезлого барина», как в гипнозе, и последовала за ним. Я пыталась сопротивляться, мне следовало остановиться около дежурной по этажу, но я, как загипнотизированная, следовала за ним. Он говорил о каких-то документах, в которых нужно было разобраться, и я толком не знала, входит ли это в мои обязанности переводчицы или нет. Мы знали, что нужно помогать иностранцам в чужой им стране, и думали только о хорошем – о помощи человеку, попавшему в трудную ситуацию.
Я осторожно вошла в его номер. Закрыв дверь, он вдруг начал с силой прижимать меня к себе, обнимать и попытался расстегнуть мою блузку. Он хотел сорвать с меня одежду и повалить меня на кровать.
Я вдруг поняла, что все это время он притворялся, что он знал, как пройти в гостиницу, но обманывал меня и заманивал в свой номер.
Я вырвалась и бросилась вон из номера, вероятно, моя блузка была не совсем застегнута. Я благодарила бога, что дверь номера не была заперта. Пробежав мимо дежурной по этажу, которая с испугом смотрела на меня, я бежала вниз по лестнице, но он уже настигал меня. Мне следовало остановиться около дежурной и объяснить ей, что мужчина заманивал меня, но я бежала вниз; мне казалось, что там, где много народу, на улице, будет безопаснее.
Я задыхалась, и в дверях гостиницы замедлила шаг, чтобы перевести дух, но тут он настиг меня и стал извиняться. Я хотела вернуться на свое рабочее место. Вероятно, мужчина был очень опытный и стал объяснять, что ему нужно доехать до Воробьевых Гор. И опять ему удалось убедить меня, опять я оказалась как под гипнозом. Приехав на метро на Воробьевы Горы он убедил меня, что хочет сфотографировать меня на фоне Университета. Нехотя, я согласилась, но сразу же после этого отъехала в центр, в бюро переводчиков. Там я была окружена другими переводчицами, которые расспрашивали меня, почему я была так долго. Вдалеке сидела начальница и с неудовольствием высказывала: «Однако, это слишком долго длилось!»
Я с жаром рассказала, что приключилось со мной; как этот «потерявшийся», как он говорил, иностранец заманивал меня в свой номер, как я боролась с ним, как мне пришлось ехать с ним на Воробьевы Горы и фотографироваться, как я еле вырвалась от него. Я устала и сильно переволновалась. Я сказала начальнице, что не знаю точно, каковы наши обязанности и что именно имеют право требовать туристы от нас.
Несколько дней прошло спокойно, потом всех нас, переводчиц, вызвали этажом выше для обсуждения работы. Мы сидели, стояли вокруг стола, за которым сидел не знакомый мне мужчина, вероятно, начальник, которого надо было слушаться. Он был немного нервный и курил сигарету за сигаретой. Вся комната была в дыму, в пепельнице лежала гора окурков.
Наконец, поговорив, он обратился ко мне: «Убери окурки!» Я ответила, что я не курила и продолжала стоять. Тогда он грубо сказал: «Не будешь слушаться, не будешь работать!» Я выбросила окурки, но, вернувшись в бюро, вела себя очень осторожно и обдуманно, чтобы до конца фестиваля не случилось новых неприятностей. Я знала, что на работе мужчины могут требовать не все, чего захотят от женщины.
Вечером в общежитии мы обсуждали нашу работу. Мы сидели в комнате одной из студенток, кто на кушетке, кто на подоконнике. Была тихая летняя ночь, из окна общежития, с вершины Горы, была видна река с мостом, и дальше, за рекой вдалеке огни ночного города и центр с красными башнями и рубиновыми звездами.
Мы рассказывали, что с нами приключилось во время работы. Мы пили кофе с лимоном, больше ничего не оказалось в доме, и у каждой из нас был почти такой же рассказ.
«Скажи, как защищаться от насильника, от негодяя, когда он намного сильнее и опытнее тебя? Что делать?»
«Надо снять туфли и бить каблуком! Прямо в морду!», - говорила одна.
«Надо в сумочке носить вилку!», - додумалась другая, считая, что сказала что-то мудрое.
- «Пока ты наклоняешься за туфлей, или достаешь вилку из сумочки, он тебя схватит, и не двинешься! Они намного сильнее нас!»
- «И ничего нельзя пить, когда останешься один на один с незнакомым тебе мужчиной! Он может подсыпать в напиток снотворного! Когда очнешься – все пропало!»
И мы долго сидели и все думали, как защищаться от насильника? Что делать? И как жить дальше? И ничего не могли придумать.
Субботними и воскресными вечерами в зале на нашем этаже проводились встречи и диспуты. Организовывали вечера то французы, студенты из Сорбонны, Марселя вместе бельгийцами, то итальянцы. Они упражнялись в русском языке с нами и рассказывали о своих странах. Мы, в свою очередь, узнавали много нового, учились у них, рассказывали о жизни в нашей стране, сравнивали культуру и жизнь наших стран. Мы еще очень мало знали о жизни, но выходило все весело.
Однажды одна студентка из Индии организовала вечер по-индийски и пригласила всех, кого знала. Мы пили чай и она подарила всем по сари. Так мы и сфотографировались все вместе в сари. Европейцы умели проводить вечер красиво, очень культурно, и, расходясь, мы благодарили их за приятно проведенное время. Оставались хорошие воспоминания о встрече.
Напротив моей комнаты жили французские и американские студентки. Мы часто болтали вечерами, когда двери у всех были раскрыты, пили чай, многие курили. Итальянцы пили кофе, они привозили с собой кофейники, очень высокие, граненые из нержавейки.
Одна из француженок, Жаклин, нравилась мне. Сама Жаклин была некрасива, с длинным орлиным носом, тонкими губами, веснушчатая и не стройная. Своей некрасивостью она чем-то напоминала мне княжну Марию Болконскую из «Войны и мира». Каждый раз, встречая ее, я думала: «Какая она некрасивая! Но какая приятная в обращении и манерах! И какой ум!»
В ней было много культуры и французской манеры приятно общаться. У нее многому можно было поучиться, как себя вести в обществе, как отточить свои манеры.
Иногда мы вместе ездили в город за покупками или просто посмотреть интересные места. Однажды в субботу вечером я довольно поздно возвращалась домой. Я доставала ключ от комнаты из сумки, когда ко мне подошел огромного роста африканец. Кажется, я видела его один-два раза возле комнаты Жаклин. Он спросил меня, знаю ли я, где Жаклин. Я ответила, что не знаю. Я отперла дверь и, считая, что африканец ушел, вошла в свою комнату. К своему удивлению, я увидела, что африканец входит следом за мной в коридорчик перед моей комнатой. Я попятилась в свою комнату и немного растерялась. Африканец двигался в мою сторону и опять что-то начал спрашивать про Жаклин. Он остановился в дверях моей комнаты; я почувствовала угрозу.
Африканец стоял в дверях, упершись обеими руками в косяк двери, головой он доставал потолок. Он наклонил голову вниз и, не мигая, кровавыми глазами упорно смотрел на меня. Взгляд его был тяжел. Мне казалось, что он начинал медленно двигаться в мою сторону. От испуга я хотела закричать, но из горла вырывался лишь очень слабый звук. Я знала, что не смогу выбежать из комнаты, потому что африканец загораживал дверь. Но дверь была раскрыта!
Кажется, в эту минуту кто-то проходил по коридору общежития, и я вдруг вздохнула и стала кричать. Люди в коридоре обернулись в мою сторону, африканец оглянулся назад, и я в эту секунду с криком проскочила мимо него в коридор. Он не посмел схватить меня; я стояла в коридоре, а африканец в моей комнате. Он вдруг вспрянул, как будто очнулся, выпрямился и вышел из моей комнаты.
Я подошла к пульту с телефоном, где сидели другие девушки и, трясясь, начала рассказывать о случившемся. Я боялась возвращаться в свою комнату и ждала, когда вернется домой Жаклин. Ждать пришлось долго. Жаклин успокаивала меня, она видела, что я дрожала от страха, и была смущена. Она извинялась и сказала, что больше не позволит ему и другим африканцам приходить к нам в женское общежитие.
Наш факультет бы узок и тесен. Здание было старое и не вмещало все увеличивающееся число студентов. Мы толпились в коридоре во время перемен и в гардеробе перед зеркалом.
Причесываясь в гардеробе, моя подруга толкнула меня в бок и прошептала: «Смотри! Знаешь кто это?» - она указала на небольшого роста брюнетку. «Нет!» - ответила я шепотом – «Кто это?»
«Это внучка Сталина, Гуля Джугашвили. Она учится на год старше нас на французском отделении». Мы уставились почти до неприличия на рядом стоящую маленькую девушку. Я хорошо рассмотрела ее. Она была явно грузинского происхождения, ее очень черные волосы были  коротко острижены, нос длинный, как у всех грузин. Она была стройная, одетая в черное, наглухо застегнутое платье и темные чулки и туфли. Она была абсолютно не накрашена и выглядела очень опрятно и скромно.
Моя подруга продолжала толкать меня в бок и шептать: «Посмотри, какое у нее на руке кольцо! Знаешь, что на этом кольце? Это черный камень в ее кольце с профилем Сталина!» И действительно, в ее золотом колечке был вставлен черный камень с его профилем.
Вероятно, Гуля заметила наш шепот и наши взгляды; она быстро ушла, почти рассмеявшись. Мне она понравилась своей скромностью и простой элегантностью. Обычно имя Сталина ассоциировалось с ужасами повальных арестов, с концлагерями Магадана и Колымы. Гуля же производила впечатление культурной девушки с дворянским вкусом.
Чаще всего я ездила на занятия на метро, т.к. ехать было намного быстрее. На автобусе было дольше, но он останавливался прямо у входа, а это было удобнее.
Однажды утром по дороге на факультет я сидела в автобусе и перечитывала лекции. На коленях у меня стояла большая сумка с книгами, которые нужно было вовремя сдать в факультетскую библиотеку.
Книг было много, сумка была тяжелая и я решила ехать на автобусе. Во время езды рядом подсел молодой человек. Я не обратила внимания на него, я была занята чтением. Через некоторое время я почувствовала на правой ноге выше колена чесотку, или зуд, как будто муравьи или тараканы бегают по ноге. Я подумала, возможно тараканы или другие насекомые попали в мои чулки. Мне было неудобно. Я подвигала ногой, подвигала сумку, которая стояла на коленях. Все стихло, но через несколько мгновений опять что-то заползало по ноге. Я опять стала двигать ногой, чтобы остановить зуд. Становилось неприятно. Зуд продолжался. Не выдержав, я подняла сумку с колен, чтобы посмотреть под пальто.
К моему удивлению, я увидала руку мужчины, которая выползала из-под моего пальто и платья. Это был молодой человек, сидевший рядом, и своей рукой он ползал под моим платьем и пальто по голой коленке! Он сидел весь красный, как рак, но смотрел не на меня, а прямо вперед. Молодой человек встал, не посмотрев на меня, благородно и спокойно вышел из автобуса. Был он высок, худ со светлыми волосами. На секунду мне показалось, что это опять Билл, но я знала, что их группа уже уехала домой.
Вечером я рассказывала подруге эту историю. Я поражалась одному – как искусно и хитро все это обделывалось! Я была в чулках, в глухом платье, в пальто. На коленях стояла тяжелая сумка с книгами. Как можно было пролезть прямо под чулок на голое колено и скрести мою ногу? И в полном автобусе! Мы долго пили чай и обсуждали, как защитить себя от хитростей мужчин и насилия, даже не очень большого?
После занятий, в перерывах мы часто болтали с подругами о своих увлечениях и занятиях.
Одна девушка рассказывала, как они летом ездили на море, кажется, в Адлер, без мам и пап, в большой компании. Кажется, они жили дикарями, и она стала близка с молодым студентом. С ней случилось то, чего боятся все мамы девушек; что молодой человек водил ее к фельдшерице на операцию, и потом, после операции, покупал ей апельсины…
Девушка была очень милая и добрая из очень хорошей семьи и я удивлялась, что она говорит об этом весело, без страха.
У студенток-москвичек кампании по субботним вечерам были довольно часто и они весело проводили свободное время. Стол обычно был уставлен недешевым вином и закусками. Собравшись вокруг стола, они рассказывали анекдоты и хохотали до упаду. Мне нравилось проводить вечера в кругу молодежи, нравилось веселиться в конце недели; мне хотелось иметь друга. Обычно в московских кампаниях заводили пластинки и мальчики приглашали девушек танцевать. Мне не нравилось то, что незнакомый молодой человек, чье имя я даже не знаю, тащит меня в танце в самый темный угол и прижимается ко мне всем телом.
Обычно москвичи рассказывали о каких-то «чувихах» и «фарцовщиках». Я начинала говорить о том, что попала на премьеру балета в Большой театр, о том, как одна балерина показывала мне свои «рабочие мозоли» на ногах.
Хохоча, они обсуждали, как тоненькие балерины  - белоснежные лебеди могут отбрить тебя пятиэтажным матом, что зашатаешься!
Потом шли сальные анекдоты, типа: «Мужик пошел покупать мыло. Продавщица отвечает: «Мыло есть, но только яичное!» А мужик говорит: «Жаль, а я весь хотел помыться!»
Обычно после такого анекдота вся кампания хихикала, а другой продолжал следующий анекдот:
«В районную больницу приходит деревенская девушка. Врач проверил ее и сказал, что она ждет ребенка.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - отвечает девушка.
Через некоторое время в эту же больницу приходит другая девушка, из другой деревни. Врач констатирует беременность.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - опять отвечает девушка.
Приходит третья девушка, из третьей деревни, и опять врач определяет беременность.
- Кто отец?
- Андрюшка, отвечает опять третья девушка.
Врач удивляется: «И как это Андрюшка везде успевает? Эти девушки живут в разных деревнях, а ждут ребенка от одного мужчины».
«Да он на лисапеди» - отвечает та!»
Стоял хохот, всем было весело, а меня охватывало смущение, мне было неловко.
Как-то меня пригласили в кампанию недалеко от нашего общежития, в один из высотных домов у станции метро «Университетская». Мы с подругой встретились у метро и пошли в тот дом, где была запланирована вечеринка. Кроме этой подруги и ее молодого человека, тоже студента, я никого не знала, как и самого хозяина квартиры, которого я видела впервые. Мы вошли в квартиру, было полутемно, горела лишь одна лампа над обеденным столом. Молодой хозяин квартиры обменялся взглядом с моей подругой, зазвучала музыка и он взял меня за руки, начал танцевать. Он танцевал, крепко сжимая меня. Мне это не нравилось и я попыталась отодвинуться от него, хотя и продолжала танцевать.  Остальная кампания не знакомых мне людей, молча, не танцуя, стояла и наблюдала за нами. Молодой человек крепко держал меня в танце и вел к двери в другую комнату. Я пыталась остаться в той же комнате со всеми, я сказала, что не хочу уходить из комнаты. Он же, танцуя, смотрел мне в глаза и силой вел в другую комнату. Ногой он отворил дверь комнаты; света в ней не было. Я сопротивлялась и хотела ухватиться за косяк двери, чтобы не быть втянутой в темную комнату. Но он крепко держал меня и вел в темноту. Когда мы втанцевали с моим сопротивлением в эту комнату, он схватил меня в темноте и бросил прямо в кровать, повалившись на меня. Он начал молча рвать на мне одежду своими крепкими железными руками и раздвигать мои колени своими железными коленями. Я сопротивлялась, между нами шла борьба, а из другой комнаты слышна была громкая музыка, голоса и хохот людей.
Наконец, что было сил, я начала кричать, он на секунду отпустил меня и я успела подняться. Он понял, что ничего не получится и сильно ударил кулаком прямо мне в лицо.
Удар был такой силы, что я видела искры, вылетающие из моих глаз, хлынула кровь из носа. Почти теряя сознание, оглянувшись, я увидела открытую дверь и свет в ней, и, шатаясь, выползла из комнаты. Я побежала к входной двери, плача и оправляя платье. А вокруг меня веселилась и смеялась молодежь. Я кричала, что не хочу больше оставаться в этой кампании. Молодой человек той девушки, которая привела меня в этот дом, помог мне открыть  дверь и вызвался проводить меня до общежития. По дороге, плача и шатаясь, я рассказала ему как этот хозяин-хулиган силой тащил меня в кровать, как двигал своими железными коленями и больно ударил меня в лицо своим железным кулаком. Тот успокаивал меня, поправил мое платье и прическу, довел меня до общежития, оно было недалеко; обещал, что накажет негодяя. Я пришла к себе в комнату и повалилась на кушетку. Я была обессилена от борьбы и удара, болела голова, и я опасалась сотрясения мозга. Я могла только лежать и ждать утра.
Я вдруг поняла, как приятно, культурно и мило проводили мы время здесь, в общежитии с провинциальными и иностранными студентами, без насилия и избивания! Не было роскошных закусок и дорогих, непременно иностранных, вин. Зато было более интеллектуально, интеллигентно, просто, мило, без цинизма и вульгарностей.
Тогда, еще студенткой, я думала традиционно, как думают и мечтают молодые девушки. В провинции принято считать, что нужно найти свою половинку, своего любимого, с которым до конца своей жизни будешь делить радости и горе, а деньги – дело наживное.
Конечно, требуется время, чтобы узнать, есть ли у вас общие интересы, подходят ли характеры, можно ли доверять друг другу. Для этого надо чаще встречаться, проводить больше времени вместе, развить общие интересы. Мне хотелось найти свою половинку, чтобы выйти за него замуж, родить детей, иметь хорошую семью. Как говорят в английских молитвах: “You marry for better or for worse till death us part”. (Выходят замуж, чтобы жить в радости и в горе, пока не разлучит смерть).
Я искала в московских кампаниях культурных, умных собеседников, а не насильников типа Стеньки Разина, которые насилуют женщин и выбрасывают их в реку. Я думала о том, что рассказывала моя подруга, красивая, пышная блондинка с голубыми глазами, золотая медалистка и провинциалка. Один молодой человек долго добивался ее. Он обхитрил ее и завладел ею. После этого он очень переменился, стал презрительно обращаться с ней, а его мать тоже передавала ей пренебрежительные, унизительные замечания. Моя подруга ужасалась и плакала от их жестокостей, и чуть не покончила с собой. Она пережила его хитрости и жестокости, вышла замуж за англичанина и уехала к нему на родину.
Я переписывалась с моим будущим мужем. Он один или два раза приезжал в наш город, останавливался в дорогой гостинице. Я приходила к нему, мы сидели и разговаривали, обсуждали настоящую и будущую жизнь, когда поженимся. Я боялась гостиницы, была скована и осторожна. Официально он предложил мне считаться женихом и невестой, мы обручились, но сначала ему хотелось окончить Университет. После его отъезда студенты-австрийцы приглашали меня в гости и я рада была их вежливости и культурному поведению.
Та подруга, которая приглашала меня на злопамятную московскую вечеринку возле метро «Университетская», теперь с негодованием смотрела на меня. Она осуждала меня за то, что я не была близка с ее москвичами-студентами. Она с ненавистью говорила, что я дружу только с иностранцами. Это было не так. Мы дружили с соседями по общежитию, иностранцами и провинциалами. Но между нами не было циничных, жестоких обманов и полового насилия, которое, кстати, карается законом. Бросать обессилевшую девушку в постель, насиловать ее и называть это «любовью» считается преступлением.
Мне казалось, что, живя около Консерватории или Большого театра, около Национальных библиотек, можно быть культурнее и интеллигентнее, или стараться научиться этому.

Я рассказывала, что люблю Большой Театр и не пропускаю балетных премьер. Я видела всех балерин – солисток Большого театра; обожала и восхищалась Плисецкой в балете Сен-Санса, «Умирающий лебедь», ее руками, которые казались в танце без костей.
Я любила Максимову и Васильева, мне нравился «Класс-Концерт» Асафа Мессерера.
Я ходила на концерт выпускного класса балетного училища Большого Театра. В антрактах и после спектакля мы обсуждали с сидящими рядом зрителями-балетоманами технику танца балерин и их будущее. Обычно рядом всегда сидел кто-нибудь, кто знал все подробности их частной жизни. Говорили, что Максимовой сделал предложение один американский пианист, но она отказалась. Потом говорили, кто будет гастролировать в будущем; как одна иностранная балерина, кажется, Иветте Шовире, поскользнулась во время спектакля…
Когда я встречала балерин в жизни, мне нравились их прямые волосы и не накрашенные лица. Мне нравился их вкус в одежде и манера держаться. Я покупала пуанты и открытки в театральном магазине, вешала их в своей комнате, хранила все программы балетов. У меня были ноты и много пластинок с записями классической музыки.
Обычно я покупала недорогие билеты в Большой Театр, ведь денег у меня было немного. После того, как кончался балет и медленно начинал закрываться занавес, я бежала вниз в партер. Мы прыгали по ступенькам Большого Театра и билетерши в ужасе шарахались от нас, несущихся вниз, опасаясь, что мы снесем их с ног. Подбегая к дверям партера, мы переводили дух, замедляя ход, и уже степенно входили в зал, прямо к оркестровой яме. В это время занавес закрывался и все солисты выходили из-за закрытого занавеса снова и снова, и кланялись. Мы кричали «бис», чтобы они вышли еще раз. Многие балетоманы ждали артистов у выхода из театра.
Я окончила Университет и жила теперь на Кутузовском проспекте, снимая маленькую комнату, и работая в провинции.
Экард писал, что скоро приедет жениться. Когда он дал мне знать, что едет, я растерялась от неожиданности, у меня не было времени подготовить даже комнату для нас двоих, не говоря уже о том, чтобы пригласить гостей, заказать праздничный обед в ресторане. Приехала по телеграмме моя мать. Нам позволили расписаться быстрее обычного, так как мы знали друг друга более трех лет. Я встретила Экарда на вокзале, привела в свою комнату, где хозяйка квартиры обсуждала с мамой предстоящую свадьбу. Мы вышли с женихом прогуляться по городу и обсудить дела; мать хотела знать, в каком ресторане лучше заказать праздничный обед. Вернувшись в квартиру, я увидела, что хозяйка кричит и мечется, как грозовая туча. Она выкрикивала что-то грязное, что какие-то сумасшедшие приехали сюда жениться. Потом пришла еще одна женщина, очень маленькая брюнетка, ее глаз не было видно, они были закрыты густой черной челкой. Они кричали, что не допустят таких соединений, и стали выбрасывать наши вещи в коридор, на лестничную площадку. Потом потребовали, чтобы мы немедленно покинули их квартиру. Моя мама была в шоке и тряслась от их криков. Мы стояли на лестничной площадке и ничего не могли понять: ведь моему жениху дали въездную визу чиновники посольства, которые точно знали о предстоящей свадьбе. Почему же эти женщины устроили скандал? Моя мать сжалась, из глаз ее текли слезы. Я в ужасе смотрела на двух кричащих женщин и видела лишь волчий оскал их хищных, злых челюстей. Я чувствовала себя, как загнанный в угол зверек, к которому приближаются охотники, и мне нет спасенья, меня растерзают. Я ничего не понимала. Мы дружили в Университете, все это видели и с умилением смотрели на нас. Меня предупреждали, что такой красивый парень может только обещать, но никогда не женится на мне. Наши документы были приняты в ЗАГСе и на завтра назначена свадьба, значит, официальные органы позволили нам жениться.
 Хозяйка квартиры выкинула нас с мамой на лестничную площадку вместе со всеми вещами, причем самые дорогие, импортные вещи, оставила себе. Мама плакала и умоляла меня уехать домой, она дрожала. Мне было жаль ее и я испугалась, что подвела ее и отца.
В университетском общежитии нас приучали дружить и общаться со всеми нациями, чтобы в случае беды помогать друг другу. Здесь же, кроме злобы и жестокой расчетливости, ничего не было.
Я попросила жениха ехать немедленно в свое посольство и оставаться там на ночь. Я обещала, что завтра ровно в десять утра я приеду в ЗАГС. Хозяйка захлопнула за нами дверь и мы с мамой остались в коридоре. Подошли соседи и спросили, в чем дело. Я рассказала, что снимаю здесь комнату, приехал мой жених и на завтра назначена свадьба, а хозяйка выгнала меня и мою мать из квартиры. Соседи провели нас в кинотеатр, расположенный на первом этаже этого дома, где мы с мамой просидели всю ночь. Мама дрожала, она умоляла меня бросить все и уехать из столицы домой. Она осунулась, нервно теребила руками платок и плакала.
Ночью, когда мы с мамой сидели в кинотеатре, я мечтала о муже. Для меня это было пока что непонятное существо, сильное и мужественное, вероятно, из совсем иного мира.
Я думала о нем и о ребенке, который должен родиться после замужества, как у всех. Мне представлялось, как мы сидим в своем доме и я кормлю грудью ребенка, и рядом любимый муж, который смотрит на нас с любовью. Неужели для меня возможна земная любовь? Нет, для других это возможно, но только не для меня! Я смотрела на маму, и слезы капали из моих глаз. Утром я подумала на секунду, что все-таки надо попытаться не отвергать того, что будет. Надо идти навстречу тому, что открывается передо мной.
Я надела белое свадебное платье, которое накануне мама купила в свадебном салоне. Я обещала маме, что лишь поеду к жениху и скажу ему, что я не могу выйти за него замуж. Я отвезла маму к своей подруге в общежитие Университета, потому что она плохо себя чувствовала после бессонной ночи и скандалов. Я тоже не могла думать о любви, я дрожала, запуганная грубостями и воровством женщин. Я приехала в ЗАГС, но с моей стороны не было свидетелей. В ЗАГСе, как обычно, царила дружелюбная, добрая и светлая атмосфера. Вокруг стояли люди, они приветливо улыбались, дарили цветы. Мне стыдно было сказать, что моя мать больна и не может приехать, что мы не спали всю ночь и провели ее в кинотеатре. Я была так напряжена и, вероятно, в глубоком шоке, что не могла удержать дрожь и спазмы в горле. Мои губы потрескались, глаза горели, как в лихорадке. Я была не причесана.
Я ничего не понимала, - эти резкие контрасты с грубыми, жестокими женщинами накануне нашей свадьбы и приветливая добрая обстановка в ЗАГСе. Я боялась, что вдруг все переменится в одну секунду и все начнут кричать, бросаться на меня и ругаться.
Внутренний страх не давал мне расслабиться, выразить радость от встречи с женихом. Я была скована и боялась не только улыбнуться ему, но и пошевелиться. Мы смотрели друг на друга испуганно, как загнанные в угол зверьки. Я не осмеливалась подойти к нему, назвать его по имени, боялась даже предположить, что он может быть моим женихом, а тем более стать моим мужем. Я пыталась поговорить с одной из его знакомых, которая когда-то жила с нами в университетском общежитии, а теперь работала в посольстве. Я хотела сказать, что, может быть, не смогу выйти за него замуж, но они дико посмотрели на меня, Экард заволновался, и у меня не хватило сил отказать ему.
Мы расписались под марш Мендельсона, нам дарили цветы, улыбались, фотографировали, но мне все казалось как в тумане, как во сне.
Нас пригласили на завтрак члены австрийского посольства, все были добры и ласковы со мной, и я начала немного оттаивать и улыбаться.
Мы поехали к маме, она очень нервничала и расплакалась, увидев нас. Я старалась утешить ее, она в тот же вечер уехала домой. Она все думала, что же будет теперь со всеми нами? Хотела пригласить нас на свадебный обед в ресторан. Мы боялись, что нам устроили ловушку. Ведь мы часто слышали, как люди выходили замуж за иностранцев, а потом оказывались на Колыме или в Магадане.
Среди ссыльных были имена известных всей стране актрис, которые решились выйти замуж за американцев, а вместо этого оказались на Колыме вместе со своими американскими детьми.
Я проводила на поезд своего теперь уже мужа. Мы с ним не были ни минуты одни.
Моему мужу тоже казалось странным. Я понимала, что в этом деле самые страшные неприятности преподнесли мне люди моей национальности, а всю свадьбу организовали люди не моей национальности. Нам подарили набор хрусталя, много цветов. Мама подарила кофейный сервиз и красивый бархатный ковер.
Мне было стыдно за грубое поведение хозяйки квартиры на Кутузовском.
Я переехала жить поближе к месту своей работы. В конце недели я могла посещать концерты или балеты Большого театра. Я боялась уезжать за рубеж к моему мужу, хотя одна из моих подруг убеждала меня уехать. Подходило Рождество по европейскому календарю и знакомые моего мужа пригласили меня к себе на праздники. Я отказалась, сославшись на то, что у нас это рабочий день. Я боялась также, что в нашей стране официально религия еще не была принята, и отношение к ней было негативное.
Когда мы учились в Университете, мы никогда не слыхали выражений «он или она из плохой нации»; все старались дружить, чтобы в трудную минуту помогать друг другу.
Теперь, когда я вышла замуж, я узнала, что людей делят на «плохие» и «хорошие» нации.
Постепенно убеждения подруги в том, что лучше уехать к мужу, подействовали на меня, и я стала всерьез подумывать об этом. Мне хотелось жить семьей и иметь ребенка.
Мой муж говорил, что он живет в трехкомнатной квартире в Граце и строит дом в горах, и это было решающим фактором в пользу отъезда.

Летом я получила визу в Австрию и уехала. Мы были рады встрече, и несколько дней жили одни. Мой муж был еще студентом и немного работал, так что финансовые затруднения были серьезными. Я никогда не знала финансовых трудностей в своей стране и думала, что деньги всегда можно заработать. Я привезла небольшую сумму, но бездумно транжирила ее. Я старалась не покупать лишнего, но каждый раз как-то получалось, что потратила деньги, не подумав, на ненужные вещи.
Муж хотел, чтобы здесь, в его стране, мы совершили католический обряд – венчание в церкви. Это очень красивая церемония и люди здесь женятся в церкви. Почему-то я очень боялась этой церемонии. Он несколько раз просил меня об этом, и каждый раз я угрюмо отвечала «нет». Я боялась за себя и своих родных, боялась, что они пострадают из-за меня.
Я не знала, как жить дальше, но надо было создавать семью, родить детей, растить их, помочь карьере мужу. В то же время считаться с политическими и национальными условиями. В этой стране католическое венчание обязательно, а я боялась его.
Я старалась в том, что считалось главным: в семье – любить друг друга, быть верным, сохранять здоровье мужа, помогать ему в успехах на работе, родить здоровых детей. Все остальное, говорила я, хотя и красиво, и нужно, но относится к оболочке, к условностям, к мишуре. Ее не всегда можно выполнить. Начинались разногласия, хоть и небольшие.
Однажды приехал товарищ мужа и рассказывал, что его друг чуть не женился на русской, но потом подумал: «Зачем?» И отказался.
В старом городе Граца мы зашли как-то в кафе на чашку кофе. Кофе здесь подают каждому на индивидуальном крошечном подносе, на котором умещаются лишь чашечка кофе, сахар, стаканчик с водой. Мы сидели и улыбались друг другу, смотрели на площадь, на фонтан, мы были счастливы.
 За наш столик подсела женщина. Она пристально смотрела на меня и кивнула мужу, давая понять, что она знакома с ним. Выпив кофе, она потянулась к моему подносу, чтобы поставить грязную не на свой поднос, а на мой. Она тянулась рукой и всем своим телом. Она мигнула мужу, вероятно, чтобы смутить меня. Было ясно, что она хотела унизить меня. Кажется, мой муж погрустнел, но не показывал своих чувств.   
Женщина ушла, а муж взял ее грязную чашку и переставил ее с моего подноса на оставшийся поднос этой женщины. Было немного неприятно, но вскоре хорошее настроение вернулось вновь.
Я начинала понимать, что международные свадьбы и семьи, составленные из людей разных национальностей, хотя и европейских, дело не простое. Одной любви между супругами было недостаточно. За нами явно следили дьявольские силы и пытались искушать нас путем интриг, ввести нас в грех, поссорить. Вероятно, чтобы разлучить нас. Я вспомнила историю Отелло и Дездемоны.
Мы посмотрели всей семьей фильм «Др. Живаго» с Омаром Шарифом. Свекровь долго потом обсуждала, как холодно, вероятно, в Сибири и как жестоко. Здесь, в Граце, снега не было, а в феврале расцветали розы.
Я занималась немецким языком в Университете. Однажды меня вызвали в Мэрию города и сообщили, что я должна получить австрийское гражданство, т.к. по законам Австрии я автоматически становлюсь гражданкой этой страны после выхода замуж. Я очень хотела учиться и работать, чтобы облегчить финансовое бремя мужа. Я знала, что ему нелегко совмещать учебу с работой.
Поэтому при первом случае я устроилась работать на Международный  Семинар Славистов в Зальцбурге. Почему-то приехавшие из Чехословакии преподаватели русского языка постоянно и недружелюбно повторяли, что я – русская. Их предупредили, что я жду ребенка и со мной нужно обращаться осторожнее.
Мы встречали Рождество Христово по-австрийски. В полночь мы посетили полночную службу в церкви.  Церковь была очень старая и маленькая, и не все люди смогли попасть внутрь. Люди стояли вокруг церкви, здесь я увидела студентов-итальянцев, которые изучали немецкий язык в моей группе.
После полуночи, вернувшись домой, мы долго сидели за праздничным столом, пили кофе со штолями. Спать не хотелось, это была особенная, Святая ночь с тихой музыкой по радио, улыбками и добром.
Мне хотелось пойти на кафедру английского языка, но на полпути я останавливалась по неизвестной причине, и возвращалась в нерешительности.
Я написала одной знакомой, которая была замужем за канадцем, что я хочу продолжать заниматься английским языком. Другая моя подруга была замужем за англичанином и жила в Лондоне.
 Мне сказали, что в Вене легче устроиться на работу, легче получить квартиру, а наша семья увеличивалась. Мы жили здесь с матерью и в нашем распоряжении была лишь одна комната.
Грац был тихий, спокойный город, и в выходные дни мы ездили в парк, посещали исторические места, дворцы, музеи. Мои знакомые рассказывали, что они часто ездят в Италию, и я попросила мужа поехать в Венецию, хотя знала, что ему трудно в финансовом отношении.
Я ходила в университет пешком, мой путь лежал вдоль реки Мур около горы Шлесберг с деревянными часами на ее вершине, и дальше – в старый город и древний Университет.   
Однажды весной я возвращалась домой пешком. Обогнув гору Шлесберг с часами, я медленно шла вдоль реки Мур. Я не спешила, потому что знала, что муж вернется поздно. Речка была горная, бурная, ее крутой берег был усыпан камнями, а внизу шумела река. Асфальтовая дорожка тянулась вдоль реки, а чуть поодаль виднелись частные дома с высокими заборами.
День клонился к вечеру, хотя до заката было еще далеко. Я медленно шла, радовалась, что я жду ребенка, что все проходит благополучно и что в учебе тоже все идет хорошо.
Сзади я услыхала шум – я обернулась и увидела тело мальчика, еще очень молодого. Он кинулся на землю сзади меня, вытянув руки. Одной рукой он схватил меня за щиколотку правой ноги и, вытянув другую руку, уже лежа на земле, пытался схватить мою вторую ногу. Я ужаснулась, я понимала, что он хочет свалить меня и, может быть, сбросить вниз по крутому каменному берегу в реку Мур. Началась борьба, я увидела лежащего на земле юношу, его голубые глаза, смотрящие на меня исподлобья и его светлые волосы. Мне с трудом удалось вырвать ногу, которую он держал за щиколотку обеими руками, до второй ноги он не смог дотянуться. Я бросилась бежать. Я бежала всю дорогу до дома, и только добежав до 4 этажа и заперев дверь, я разразилась слезами.
Его мать с сестрами были дома, и я плохим немецким языком рассказала о случившемся. Позже пришел муж, и они успокаивали меня. Мы думали, как это происшествие отразится на ребенке.
После окончания Университета мой муж был призван в армию. Мы долго обсуждали, где ему лучше служить и решили, что в Вене. Ко времени окончания службы в армии он смог бы отыскать работу. Он учился и работал до свадьбы, и у него не было проблем с устройством на работу. Теперь же, после окончания Университета, должно быть еще легче.
Родился ребенок, мальчик, и я поехала с маленьким сыном на поезде в Вену. Я ехала через снежный перевал Семмеринг и Капфенберг, где совсем недавно, менее года назад, останавливалась на чашку кофе в придорожном кафе с одним профессором-славистом. Мы ехали в Вену на Международный съезд Славистов. Меня угощали кофе с пончиками, но я отказывалась от них, боялась, что располнею.
Теперь я ехала с маленьким сыном и была счастлива. Он был здоровенький и крепко спал в моих руках.
Мой муж встретил меня на вокзале, он отпросился с учений и был в необычной для меня военной форме. Он должен был служить один год в австрийской армии, а так как он окончил Университет, то работал переводчиком и часто делал переводы на иностранных языках.
Мы поселились в очень маленькой квартире на окраине Вены. В одной комнате вся мебель была из красивого орехового дерева, пол устлан роскошным турецким ковром. Остальная часть квартиры была скромной.
В финансовом отношении мы жили более, чем экономно. Я поняла, что нам самим придется копить деньги, чтобы купить квартиру, поэтому мы могли позволить лишь недорогие покупки и развлечения. Зимой по воскресеньям после службы в церкви мы ходили купаться в плавательный бассейн, потом гуляли на берегу Дуная. В выходные дни жители Вены стараются выезжать на природу, подышать свежим воздухом, подвигаться. Они расстилают пледы на лужайках, играют в теннис.
В Вене каждый день звучит по радио музыка Штрауса – «Голубой Дунай», «Сказки Венского Леса», без этой музыки невозможно представить себе жизнь в этом городе.
Приближалось Рождество, и весь город украшался рождественскими венками с четырьмя свечами, празднично украшенными елками, гирляндами из хвои.
Рождественские елочные венки появляются по всему городу, во всех витринах магазинов, и в окнах домов.
В четвертое воскресенье до Рождества зажигается первая свеча, и так каждое воскресенье. В последнее воскресенье до Рождества зажигают все четыре свечи. Каждая семья сидит вокруг венка, молится, поет рождественские песни, готовится к празднику. По радио передают рождественскую музыку, на рождественских базарах и просто на улицах продают горячий пунш, елочные украшения.
В ночь на рождество люди отправляются на полночную службу, и попасть в церковь почти невозможно. Мы тоже готовились к Рождеству, первому в нашей семейной жизни втроем. Мы ехали в Карлс-Кирхе, и наш маленький сын лежал в детской сумке, которую нес отец. Наш малыш мирно спал, посасывая соску, и когда мы вошли в метро, проходящие мимо люди, улыбаясь, смотрели на малыша и говорили:
«Это настоящий младенец – Христос!».
Потом добавляли: «Может быть, пойдет хотя бы немного снега! Хорошо, когда Рождество бывает белым!»
Мы проезжали мимо освещенного и украшенного Драматического Театра; необычно красиво отдекорированной Оперы, мимо Венской Филармонии до Карлс-Кирхе. Было прохладно, и я боялась, как бы не простудился сын. В церковь невозможно  было войти – толпы народа стояли на площади перед церковью, как будто весь город собрался здесь.
Сама церковь была ярко освещена, а народ с детьми, собаками, друзьями, целыми семьями толпился вокруг нее. Молитвы и органная музыка передавалась по громкоговорителям.
После службы не хотелось расходиться и люди долго стояли на паперти, поздравляя друг друга с праздником. Больше всего внимание доставалось младенцам, спящим на руках у родителей.
Вернувшись домой, мы пили горячий чай, а на следующий день уехали в горы, в наш строящийся дом. Высоко в Альпах снег начинал падать уже в августе, и мы поехали до дома на такси. Водитель довез нас до самой непроходимой части дороги, а дальше машина  не могла проехать из-за снежных сугробов.
Мы добирались до дома, утопая по пояс в снегу, муж нес сына, а я несла продукты питания и теплые вещи. День клонился к вечеру, по заснеженной поверхности слегка мела поземка; вдали были видны вершины Альп. 
Дом был не топлен с лета, но нам повезло: на кухне около печки лежали дрова, заготовленные с лета, а около спальни у обогревателей стояла канистра с нефтью. Нам пришлось повозиться, прежде, чем стало тепло хотя бы на кухне.
Убираясь в доме и прижимая сына, чтобы он не замерз, я вдруг вспомнила фильм «Доктор Живаго», их жизнь и страдания где-то далеко, в снегах Урала. Ночью нам казалось, что стучат в дверь и кто-то ходит по крыше.
Здесь, в горах, стояла необычная тишина, которая поражала после шумной Вены, поездов и бесснежных долин. И чистейший воздух гор, живительный и здоровый!
Неделю мы боролись с холодом и слушали тишину, как что-то редкое и необычно красивое. У нас не было ни радио, ни электричества, и с наступлением сумерек мы сидели возле огня, как первобытные люди, прислушиваясь к шуму сосен и ветра; следили, чтобы не погас огонь. Днем мы лазили по сугробам, утопая по пояс в снегу, бросали снежки друг в друга, и, падая на спину в сугроб, вырисовывали ангелов с крыльями.
Потом долго лежали на спине, смотрели в небо, вдыхая чистый горный воздух.
Когда мы уезжали домой в Вену, и спустились вниз, с гор, в долину, на станцию, мы поняли, как хорошо мы отдохнули от людей, городского шума и грязного воздуха от автомашин и поездов.
Я знала, что нам нужна своя, более удобная квартира и что нужно экономить. Я решила искать работу, но остановилась на том, что лучше поступить в Университет и еще раз защитить мой диплом в этой стране, чтобы иметь право на работу.
Узнав, что я планирую поступать в Университет и искать работу, муж был недоволен и сказал, что хочет второго ребенка. Подумав, я согласилась, но добавила, что нам нужно иметь более удобную квартиру.
Однажды, уже будучи беременной, я пошла погулять с сыном. Было лето, стояла послеобеденная жара и я искала место в тени, под деревьями. Я пошла в один из парков, где было больше тени и прохлады. В парке я села на скамейку, вытащила сына из коляски, чтобы он побегал на свежем воздухе.
Вдруг я увидела необычную картину: в кустах, спрятавшись от постороннего взгляда, смотрел прямо на меня мужчина. Его брюки были спущены до колен, он был оголен, он вращал часть своего тела в руках, его взгляд был мутен. Я не поверила своим глазам и подумала, что мне это лишь показалось. Но, увы! Мужчина стоял в кустах и продолжал двигать в руками в области своего пояса.
Схватив сына, еле усадив его в спешке в коляску, я бросилась бежать. В парке я никого больше не видала. Бежать в моем положении и толкать впереди коляску с сыном было нелегко. Я еле выбежала из парка на улицу, где уже ездили машины и было больше народу. Здесь только я передохнула и успокоилась.
Я не знала, говорить ли об этом происшествии мужу, боялась, что он будет волноваться.
Днем, когда мы гуляли с сыном в городе, он, увидев первого попавшегося мужчину, бежал за ним с криком: «Папа! Папа!» Он любил своего отца и днем, когда папа был на работе, скучал по нему.
Однажды в воскресенье мы пошли в Зоопарк, в Шенбрунн. Увидев впервые в жизни слона, сын вдруг громко закричал: «Собака! Собака! Гав-Гав-собака!» Он протягивал руки в сторону слона и кричал с таким азартом, что проходящие мимо люди начали останавливаться. Поняв, что малыш называет слона собакой, и очень удивляется его размеру, люди начали хохотать.
Муж был недоволен своей работой, а его брат сетовал на то, что я плохо его кормлю, хотя прекрасно знал, что мы экономим на квартиру. Его друзья говорили, что не обязательно жить в Австрии, можно жить и там, где хорошая работа.
Он знал, что я переписываюсь со своими подругами, которые были замужем за иностранцами. Их мужья работали в Университетах, и я написала знакомой в Канаду. Говорили, что в Канаде можно найти работу профессора в Университете, и муж попросил меня написать туда. Мне казалось, что ему неплохо бы знать лучше французский язык, а мне улучшить и углубить знания английского языка.
После долгой корреспонденции мужу и даже мне предложили работу в Университете. Плохо было то, что этот городок был слишком удален от центра. Мои знакомые не рекомендовали мне переезжать туда. Тогда приходил младший брат мужа и разговаривал с нами, особенно со мной, довольно строго, убеждая, что надо ехать.  Потом приезжала его мать, моя свекровь, которая имела родственников в Канаде. Она рассказывала, как хорошо они живут там и советовала ехать.
На мой отказ и предупреждения они реагировали негативно.
Мужа все таки убедили ехать в Канаду, а меня – что за два-три года мы сможем накопить деньги на квартиру в Вене и вернуться в Австрию. А два-три года неплохо пожить за рубежом. Доводов за переезд было больше, и мы все таки уехали туда. Мне хотелось сохранить семью и я думала, что нужно доверять мужу. Он был главным добытчиком в семье, мужчина, глава семьи.
В это время нам предложили квартиру в Вене, но она была большая, а значит и дорогая, а заработок мужа был слишком мал.
Итак, мы вылетели в Канаду, куда пригласила моего мужа его родственница. Несколько дней мы гостили у нее в ее просторном доме. Я привезла ей подарки и даже испекла венский торт, который, однако, изрядно помялся в дороге.
Родственники мужа сразу же посоветовали ему познакомиться со святым отцом из местного немецкого землячества.
В Канаде я слушала и не понимала акцента, с которым говорили местные англо-саксы. Я очень расстраивалась и вдруг увидала по телевизору выступление английской королевы Елизаветы. Каждое слово в ее речи было мне понятно. В Университете я сказала: «Я не понимаю американского акцента; в этой стране я никого не понимаю, кроме королевы!»
Мы сразу же подружились со святым отцом немецкого католического землячества. Это был старый, милый и добрый человек из Кельна, который научил моего мужа водить машину и сдать экзамены на водительские права; познакомил с членами землячества, которые пригласили нас к себе в гости.
Я почему-то отказалась вести детей в школу, в которой он служил священником. Мне следовало пригласить его на чашку чая, но почему-то такие добрые дела не приходили мне в голову. Позже, вспоминая этот отрезок из моей жизни, я мучилась угрызениями совести. Мне следовало быть более доброй с ним. Я не сделала святому отцу ничего неприятного, нетактичного, тем более, грубого или неприветливого. Нет, я просто не сделала ничего доброго, приветливого для него. А ведь он первым обогрел своим словом нас, новеньких. Конечно, он уже давно умер, вероятно там, на Севере Канады. Но до сих пор, когда я вспоминаю о нем, меня мучают угрызения совести от того, что я не была добрее и приветливее с ним, а на многие его умные предложения отвечала «нет».
Мой муж повторял часто, что он хочет третьего ребенка. Я отказывалась, думая, что при нашем образе жизни, без квартиры, это опасно. Я боялась, что заболею и у нас не с кем будет оставить детей. В Европе люди живут в кругу семьи и помогают друг другу, а здесь в случае несчастья у нас не на кого было положиться.
Муж уверял меня опять, что мы должны повенчаться по католическому обычаю, что он женится только один раз, а я на все его уверенья тупо и угрюмо отвечала: «Нет». Не знаю, почему. Я повторяла, что тоже больше ни за кого не выйду замуж.
Нам казалось, что ночью, когда мы спали, что-то происходило в полуподвальном помещении под нашей спальней. Однажды, отодвигая кровать, я обнаружила, что пол был просверлен, а из дыры высовывался провод.
В Рождественскую ночь, очень отличную от той, которую мы встречали в Вене, мы оставались дома. За окном была гора снега, и ни души. Казалось, что мы одни во всем мире и до нас нет никому дела. Дома, в тепле, мы сидели и смотрели телевизор. Кажется, передавали рождественское поздравление королевы. Ближе к полуночи мы вдруг услыхали глухие стуки в стены.  Мы сидели в гостиной, настроение было праздничное, дети спали. Стуки доносились из нашей спальни. Испуганные, мы вошли в спальню. Стуки усиливались, стучали из квартиры полуподвального помещения по нашему полу, и, возможно, по стенам. В голову пришла мысль, как бы не случилось плохое с нашими детьми, которые спали в соседней комнате. В пол нашей спальни колотили так сильно, что видно было, колотят несколько мужчин. Это было похоже на погром. Мы вынесли спящих детей в гостиную. Стуки продолжались. Мы спустились к консьержу, французу, и рассказали ему о случившемся. Даже в коридоре были слышны эти стуки, он раздавались на двух этажах – нашем и полуподвальном. Консьерж уверил нас, что он поговорит с жителем этой квартиры, из которой доносились стуки. Вскоре стуки прекратились и остаток рождественской ночи мы провели спокойно.
У мужа были какие-то неприятности, ему стали говорить, что его контракт не будет продлен. Нам советовали вернуться в Австрию. Конечно, мы были расстроены. Весь переезд отнял много сил, мы не могли взять с собой все вещи, и многое пришлось выбрасывать, а они стоили денег.
В то же самое время, когда я приходила преподавать в Университет, у дверей я неизменно встречала одного из профессоров, связанных с русской культурой, по имени Черный Лар.
Он сладко улыбался мне, хотя был женат и имел детей, а мне было приятно, что встречаю хороших, приветливых людей. Я преподавала первый курс и мне приходилось проходить мимо его кабинета. Когда он видел меня, его глаза светились, как фонари, и он заманивал меня в свой кабинет, весь заполненный книгами.
Полуприкрыв дверь, он стал слишком близко подступать ко мне. Я поговорила с ним о преподавании, но постаралась быстро выйти. Мужу я ничего не сказала, чтобы между ними не начались разногласия. Я пригласила Черного Лара с его женой к нам в гости на обед.
Одновременно декан недружелюбно разговаривал с нами и предложил нам вернуться в Австрию. Мы ничего не понимали: зачем было приглашать нас так далеко на работу, чтобы предлагать нам вернуться обратно? Но я объясняла, пока есть контракт на работу, надо продолжать работать; а нам повторяли, что лучше уехать, что происходит что-то странное…
Однажды профессор Черный Лар оказался во дворе нашего дома, когда я гуляла с детьми. Мне показалось, что он носком своей туфли толкнул мою дочь, она упала и чуть не покатилась по бетонной лестнице. Сделал он это незаметно, когда я смотрела в другую сторону. Я взяла детей и быстро ушла.
Когда я собиралась на работу, дочь никак не хотела оставаться с чужими. Она истерически кричала и хваталась за меня. Вероятно, дети не все еще могут сказать, но чувствуют опасность! А мне приходили мысли в голову, что я должна зарабатывать пока могу, без денег я никто. Наученная опытом Вены и недружелюбностью родственников мужа, я продолжала упорно работать и старалась не обращать внимания на маленькие унижения или споры.
В Университете мы сделали удачный перевод с одной талантливой студенткой. Перевод с моим предисловием был напечатан в Университетской прессе. Это был первый успех. Последовали другие статьи и несколько стихов моего мужа.
Приближалось очередное Рождество, самый пышный праздник в Канаде. Устраивались вечера и банкеты. Нас, всех профессоров, пригласил к себе домой наш декан. Он только что отстроился после переезда из Англии и звал всех гостей в свою, хоть и небольшую, картинную галерею. Мы пили виски с маленькими закусками, разговаривали между собой. Было приятно встретить своих коллег в непринужденной обстановке, познакомиться с их женами. Среди картин в картинной галерее декана я увидела крохотный рисунок Хундертвассера, который он привез из Вены.
Мы также были приглашены на вечер в дом ректора Университета. У него дом был большой, а его жена приветливо встречала нас у входа, провожая затем в гостиную. Профессора с разных факультетов с женами сидели, стояли, пили алкогольные напитки, ели бутерброды. Играла рождественская музыка и продолжалось приятное общение с образованными, интеллектуальными людьми.
В будние дни наступали трудности. Мы плохо знали местный язык и их обычаи. Наши университетские дипломы были здесь недействительны и нужно было получать местный, национальный диплом, чтобы продолжать работу.
Мы приходили с преподавания и я не находила наших вещей, которые мы привезли с собой из Австрии. Исчез мамин подарок на свадьбу, кофейный сервиз, затем будильник, который играл «Дунайские волны»; самовар, который муж привез из России; предметы одежды. Всех детей принимали в детский сад при университете, а нам отказали, и приходилось нанимать частную няньку.
Наконец, муж сказал, что нужно уезжать, и я попросила его доработать до конца контракта и ехать, когда кончится учебный год сына, а он уже был близок к концу.  Иногда мы спорили об этом. Двадцать первого июня муж поехал в университет, я просила его остаться дома. Было жарко, беспокойно, волновался он, волновалась и я. Весь день его не было дома. Я звонила в Университет, но телефон молчал. К вечеру приехала полиция и сообщила, что мой муж найден мертвым с простреленной головой. В багажнике машины лежал пистолет и чек из магазина на его покупку, приобретенного в тот же день. Лежала записка, якобы от мужа, но это был не его почерк и явно не его стиль и манера письма.
Ко мне постоянно подходила соседка с украинской фамилией, которая часто рассказывала истории о женском теле с пикантными подробностями. Мне не нравились ее рассказы. Это ее семья убеждала нас переехать из Университетского дома во второй дом таун-хауз. Из-за переезда у нас с мужем возникли разногласия. Они знали, что я не хотела переезжать. Я убеждала мужа оставаться на одном и том же месте, пока не известно, сколько еще пробудем здесь. Но он прислушивался к другим людям. Отчасти я его понимала, так как я была иностранка и не все знала, а те люди были местными. Но он не разбирал, что у других, хоть и местных, могут быть корыстные или политические интересы.
При слове, что мой муж мертв, я упала в обморок и полицейский, кажется, успел подхватить меня. Они увезли меня в больницу. Дети спали в своей комнате.
Вернувшись домой, я нашла двери дома открытыми, а дети все также спали. Они были живы. Сидя в спальне детей, я думала, что вот мы теперь остались одни, дети без отца, которого сын очень любил. Что же я буду делать, без мужа, без работы, без дохода, как буду содержать детей в чужой стране?
Я вспоминала хорошие минуты в нашей жизни и корила себя за то, что не могла сделать больше для мужа; за то, что иногда отказывала ему, что иногда делала ему больно; что он ждал, может быть, большего от меня. Мы были из разных миров, разных стран, а это налагало много недопониманий.
Как  пусто и страшно тихо стало в доме! Эта пустота была ужасающей. Когда святой отец привез меня в похоронное бюро, где лежал муж, я не понимала зачем он находится здесь. Я хотела взять его за руку и поднять, я думала, что он встанет, но святой отец удержал меня.
Потом были похороны на католическом кладбище. Присутствовали все студенты мужа, они плакали. Здесь я заметила красавицу-брюнетку Сильвию, девушку действительно необыкновенной красоты. Она была стройная, небольшого роста и походила на статуэтку. Она училась в курсе Экарда, и преподавала немецкий язык в воскресной школе Института имени Гете. Мой сын учился в ее классе. Муж говорил, что она родом из Мюнхена, хотя мне казалось, что похожую на нее красавицу я встречала в Вене.
Эта красавица Сильвия стояла в аэропорту, когда прилетела уже после похорон мать Экарда с сестрой. Я старалась не плакать при людях, я боялась потерять сознание и контроль над собой. Но когда садился самолет, на котором прилетела свекровь, я не смогла сдержать себя и начала рыдать.
Сильвия была одета, как многие канадские девушки в жаркое время года, в коротенькие штанишки и спортивную майку. Она улыбнулась и поздоровалась с нами, в особенности, со святым отцом, который привез меня в аэропорт. Св. отец спросил ее, кого она встречает, и, кажется, она ответила, что встречает знакомых.
Мне было жутко видеть мать Экарда в этой обстановке. Я знала, что это она и ее второй сын настаивали на нашем отъезде в Канаду. Я помню, как меня убеждали несколько человек не ездить туда, а один профессор из Англии добирался до Вены, чтобы предупредить меня немедленно отправляться в ООН и устроиться там на работу. Но мать Экарда, и особенно его брат, довольно грубо разговаривали со мной и убеждали ехать. Я соглашалась, чтобы не разрушать семью.
Теперь мать Экарда предлагала мне переехать к ним в Линц. Я была в растерянности и на все ее предложения отвечала «Нет». Я знала, что углубление знаний английского языка как-то застопоривается, планы учиться на переводчика не осуществляются. Я не знала, как правильно сделать это, но знала одно, что через семью мужа я не смогу их реализовать. Мне нужно было самой искать выход из этого положения, но я еще не могла найти, этот правильный выход.
Я вспомнила наш последний бал в Университете. Я была одета в шикарное бальное длинное позолоченное платье из парчи, открытое на плечах и суженное в горле. Все смотрели на меня, а мне было смешно, потому что платье выглядело шикарным, но шила его я сама в Вене, а потому оно обошлось мне недорого. Тогда, на балу, меня предупреждали опять вернуться в Австрию, а я не понимала, что может случиться; я думала, что убивают людей на войне, а здесь нет войны. И мы никому не приносим вреда!
Теперь, оставшись одна, я думала, что только я сама смогу вырастить детей, а для этого надо получить диплом переводчика английского языка. Я написала в Университет Ватерлоо, знакомому профессору с просьбой принять меня в программу на звание Магистра. Это не была программа переводчиков, а лишь Славистика, но я боялась переезжать в совсем незнакомое место с маленькими детьми.
Этот профессор, с которым мы познакомились в Монреале на Ежегодном Съезде Университетских преподавателей, был из старого дореволюционного поколения благородных русских эмигрантов. Тогда я прочитала небольшой доклад на съезде, мне задавали вопросы. После доклада он подошел ко мне и вечером я с мужем в его компании пошла на ужин в университетский ресторан. Играл оркестр и мы танцевали.
Потом он пригласил нас к себе в гости, и мы ездили к нему в Ватерлоо. Он принял нас в своем большом доме и с гордостью показал саблю Лермонтова и другие редкости в своем кабинете. Теперь, отказавшись от переезда к матери Экарда, я решила общаться с людьми более близкими мне по профессии и планам, которые я строила на будущее в отношении своей профессии. Я была принята в Университет и мне предстоял переезд в Ватерлоо.
Но тут произошло неожиданное. Я пошла встречать детей после окончания учебных занятий. Войдя в школу, я не сразу смогла отыскать их классы. Я бродила по коридору и читала надписи на дверях. Мимо проходил мужчина с детьми, и я обратилась к ним с вопросом Его дети ответили мне, они также знали моих детей. Я тоже видела этих детей где-то, кажется, играющих в нашем комплексе. Отец добавил несколько слов и по его произношению я поняла, что он британец. “Are you British?” – спросила я. («Вы британец?») Он хотел знать, откуда я, поняв по моему акценту, что я иностранка. Мы возвращались домой, шли рядом и разговорились. Оказывается, он жил совсем недалеко от нас.
Через несколько дней мы встретились около дома. Он сказал, что ездит на работу в Университет, а детей оставляет дома с нянькой. Он был профессором естественных наук и слышал о смерти моего мужа. Он добавил, что тоже живет один с детьми, без жены, и иногда ему не с кем оставить детей. Я предложила ему последить иногда за его детьми, сказав: “I am sorry for you” («Мне жаль вас»). Я дала ему свой номер телефона и пригласила на чай. Я угостила детей и они пошли играть, а мы сидели в моей маленькой гостиной, пили чай и рассказывали каждый свою историю.   
По его словам, его жена приехала из Англии, когда он уже работал здесь, после окончания Университета. Они поженились, в Канаде родились их дети, как вдруг она сбежала от него с другим мужчиной, канадским хоккеистом. Он повторял, что ему было бы легче, если бы его жена умерла. На это я содрогнулась и ответила, что очень страшно увидеть вдруг молодого человека, мужа, лежащего в гробу. Не приведи господь никому; если бы мой муж ушел от меня к другой женщине, мне было бы легче, ведь дети иногда могли бы видеть отца. Не дай бог пережить такое горе! Я поняла, что мы должны помогать друг другу, чем сможем, в наших потерях и нашем одиночестве.
Рик, так звали его, стал приглашать меня по субботам в ресторан, он старался развлекать меня. Приходила нянька, мы укладывали детей спать и вечером уезжали в ресторан. Мы танцевали, болтали с его знакомыми, я старалась быть приветливой, улыбалась, но все для меня было непривычно, на душе была тоска от совсем нового образа жизни. Вокруг меня двигались, танцевали, сидели за столиками совсем новые люди, и мне было не по себе. Эти знакомые Рика с любопытством оглядывали меня, хотя мы все жили по-соседству. Они смотрели на меня, как на часть жизни своего друга и понимали, что у нас близкие отношения. Иногда в ресторане я встречала людей, которых я знала раньше, когда был жив муж, и мне было грустно. Мне совсем не хотелось посещать рестораны каждую субботу, оставлять детей с чужой нянькой. Я хотела оставаться дома и, приготовив ужин, сидеть с детьми и всей семьей смотреть телевизор или приглашать друзей. Но Рик очень старался развеселить меня, он был мил и добр ко мне.
Его дочь, Барби, часто плакала и просилась к матери, но Рик отказывал ей; говорил, что мать бросила их, и отводил дочь к няньке, baby-sitter. Мать часто звонила ему и умоляла отдать ей дочь, а сына оставить себе. Но он отвечал ей, раз она сбежала с другим мужчиной, то он ее не допустит к своим детям. Дочь, слыша эти переговоры, начинала плакать, а он ее ругал за это. Дочери явно не хватало материнской любви. Я понимала, что не смогу их любить, как своих детей, которых я обнимала и целовала, чтобы они не чувствовали безотцовщины. Но его дочь особенно тосковала. Когда я подходила к ней и называла ее по имени, она сначала боялась меня, но я начинала гладить ее по голове, обнимать ее и брата; они смотрели на меня своими невинными глазами, постепенно успокаивались и веселели. На короткое время я становилась в какой-то степени их мачехой. Я убеждала себя, что надо быть тактичной, вежливой, в меру ласковой и делить все пополам между детьми.
Но тут мои дети, вероятно, чувствовали что-то вроде ревности и страха потерять меня и жались ко мне. Я не могла игнорировать их чувств. Я ласкала и любила их больше но старалась не показывать этого при других детях. Ситуация была нелегкая, хотя дети были хорошо воспитаны и неплохо вели себя. Когда я разговаривала с его детьми, Рик внимательно и очень серьезно смотрел на нас. Он умолкал и думал о чем-то.
В их доме царил полный хаос: видно было, что здесь живет мужчина; одежда валялась на полу, был захламлен стол и в кухне стояла гора немытой посуды. Два раза в неделю к нему приходила служанка, но этого было недостаточно. Когда я заходила к нему, я убиралась в гостиной и кухне. В моем доме все было уютнее и чище, и они радовались, когда я приглашала их к себе.
Его жена, Синди, однажды позвонила и я первая ответила на ее звонок. На ее недружелюбный вопрос, кто я, я отвечала, что знакомая. Подошел Рик. По моему лицу он догадался, что я расстроена, и спросил, что Синди мне наговорила. Она разговаривала не очень вежливо, немного грубо. Она опять умоляла Рика отдать ей дочь, а та, услышав, что звонит мать. Начинала плакать и просилась к матери. Но Рик по-прежнему отказывал ей.
Одновременно он не хотел терять меня. Он приезжал из Университета и рассказывал, что все его коллеги находят, что он стал выглядеть лучше, аккуратнее и счастливее. Он сказал, что даже сбрил свою бороду, потому что она мне не нравилась. Он с удовольствием говорил теперь, что он не один, и у него есть подруга.
Однажды, уже зимой, он предложил поехать покататься на моей машине БМВ за город. Время было послеобеденное, и мы вышли из машины погулять. Мы прошли несколько шагов, и вдруг я поняла, что не понимаю, где я и где машина. Мела поземка, начало смеркаться, пошел мелкий снег. Вокруг стояли кусты, все опушенные снегом и безбрежная равнина, а моей бордовой БМВ не было видно. Я начала нервничать и крепко держала детей за руки. Я испугалась, что мы заблудились и не найдем дорогу обратно, что мы замерзнем здесь. Это был север, стояли морозы. Я не спускала глаз с Рика и не отклонялась от него и его детей. В последнюю минуту мы все-таки отыскали машину и вернулись в город. Когда я приехала домой, я вздохнула с облегчением и решила, что больше никуда не хочу ездить, ни ходить в ресторан, а сидеть дома с детьми, учиться, чтобы получить университетский диплом, и зарабатывать себе и своим детям на жизнь. Я понимала, что чужой человек не сможет чувствовать той же любви к моим детям, что и отец, и, вероятно, не сможет им дать того, что им необходимо.
Как-то приезжал к нам святой отец немецкого землячества и увидел нас с Риком и его детьми. Он спросил меня, была ли я знакома с Риком до смерти мужа, я ответила: «Нет». Он уехал, а я пожалела, что не подумала пригласить его в дом на чашку чая.
Мы с Риком пошли однажды на веселый бал “Knights of Columbus” («Рыцари Колумба»). Это было чисто английское развлечение, громко играл оркестр, все танцевали немного под градусом. Потом в более тесном кругу начали обсуждать отношения между мужчиной и женщиной. Одна молодая англичанка, немного шатаясь, подошла ко мне и стала расспрашивать: «Как Рик в постели?» Мне стало стыдно и, вероятно, я покраснела. Рик стоял рядом и ответил даме, что нельзя задавать таких вопросов, т.к. я не привыкла к ним.
Я заметила, что профессора, и вообще люди естественных и технических наук, “Science” отличаются от тех, кого называют филологами. Они более прозаичны, но точнее в ежедневной жизни, в них меньше романтики и меньше условностей.
Был день рождения дочери Рика. Я чувствовала себя не очень хорошо, но мы готовились отпраздновать этот день. Я прибралась в гостиной, сделав ее более праздничной, купила подарки. На день рождения пришла молодая тоненькая чернокожая женщина, кажется, baby-sitter, нянька Барби и Андрю. Она небрежно поздоровалась со мной, подошла к столу. Когда я хотела разрезать торт, она отняла у меня нож и сама стала разрезать и раздавать кусочки, показав тем самым, что она – хозяйка в этом доме.
Торт был шотландский – кекс из сухофруктов, не такой, какие бывают в Европе ко дню рождения, с кремом или взбитыми сливками и украшениями. Она разложила куски торта на бумажные тарелки, рядом положила пластиковые вилки, а сам стол был завален обертками от подарков, бумажками, коробками. Мне это казалось непривычным, как и ее манера поведения.
Я вспомнила вдруг как нас с мужем однажды приглашала французская пара на Рождество.
Стол у французов был празднично накрыт, как бывает в Европе, стояли приборы, вилки, ножи и много еды. Обед был организован в форме буфета: каждый сам подходил к столу и брал, что хотел, и садился не за стол, а где хотел. Но какая была милая и приятная атмосфера и я, хотя говорила всего лишь два слова по-французски, не чувствовала раздраженности или враждебности с их стороны. Я спрашивала об образовании во Франции, как школьном, так и университетском, и мне отвечали и объясняли терпеливо и вежливо. Потом я пригласила хозяйку с ее мужем, профессором французского языка, к нам на обед.

Теперь Рик сказал, что эта чернокожая женщина, которая пришла на день рождения Барби, спасла жизнь его сына. Я как-то привезла Андрю в его детский сад и довела его до двери. Дверь была открыта, и я видела, что он входил в нее. Я побежала к машине, уверенная, что он вошел и уже находится в здании. Мое внимание привлекла собака, которая лаяла и бросалась на меня. Оказывается, эта чернокожая женщина увидела сына Рика стоящим перед дверью, где он сильно простудился. И это она открыла дверь и привела его в детский сад. Я поняла, что завязываются какие-то неприятные истории, а мне было не до них.
Я убеждала себя в том, что все это мелочи и не стоит волноваться из-за них. Когда мы жили с мужем, мы без конца переживали, сможет ли он продолжать преподавать в Университете, или нам придется уезжать. Я нервничала и часто даже забывала в суматохе о праздниках и днях рождения. Иногда мы наталкивались на недружелюбное отношение и очень переживали, обсуждая эти происшествия дома. Наш круг общения был, в основном, с профессорами из Западной Европы, знакомых мужа и их жен. Это были люди мягкие, тактичные, они советовали нам, как правильно делать здесь, в новой обстановке. Мне в голову не приходило, что они обидят или унизят меня.
Я сказала Рику, что мне придется переехать в Ватерлоо учиться на магистра и немного преподавать.
Он ответил, что ему это не совсем приятно, и он не понимает женщин.  То они хотят чего-то, а как добьются своего, это им уже не нужно, они хотят чего-то другого. Я как-то говорила, что хорошо, когда мужчина и женщина имеют общего ребенка, общих детей. Мне неудобно было говорить, что мне нужно зарабатывать на себя и своих детей. Для этого я должна получить местный университетский диплом.
Я хотела бы иметь еще ребенка, но детей нужно хорошо содержать, а для этого нужны деньги.
Рик повторял, что совсем не понимает женщин. «Вот видишь, - говорил он, - сидит Барби, только что проснулась, сама не одета, не умыта, не причесана, а сидит и причесывает волосы своей кукле, одевает ее в бальные платья. Не понимает, что сначала себя должна привести в порядок, а уже потом куклу. Женщины очень отличаются от мужчин, начиная с кожи. У женщин кожа лоснится, а у мужчин она другая. И нет никакой логики».
Я поняла, что англичане более трезво смотрят на жизнь и более практичны. Еще я хотела знать, зачем им нужен фетус. (Fetus)
Мы ехали в Ватерлоо в холодный зимний день. Я чувствовала себя нехорошо, дети молчали. Мы с трудом нашли дом, в котором я сняла квартиру с помощью одного из профессоров. Хозяин пригласил нас к себе на чашку чая. Возвращался Рик на автобусе. Я попросила его узнать, сможет ли он перевестись на работу в местный университет. Ответ был уклончив.
После его отъезда мой сын сказал, что надо сообщить папе, где мы, иначе он нас не найдет. Эти слова, как бритвой, полоснули мне по сердцу! Я прижала к себе сына и ничего не могла сказать, я глотала слезы и только прошептала: «Папа умер, у нас нет больше папы!» Я целовала его и думала, какие умные дети; после стольких месяцев малыш все еще помнило папе и ждал его; он видел разницу между любовью отца и другого мужчины!
Дочь не приняли в Университетский детский сад, хотя я преподавала, и мне пришлось с трудом отыскивать няньку. Преподавание было вечером, и я еле нашла ее.  Но учеба и преподавание мне нравились, как нравилась библиотека, где я часами сидела за книгами. И сам город был неплохой, южный, с мягким климатом, более цивилизованный.
Культурной жизни в городе было не много, но зато было много церквей. Они заменили мне на время искусство. Церкви были разные – католические, протестантские. Лютеранские, баптистские, ортодоксальные. Я пробовала считать их – выходило около пятидесяти. Каждая церковь имела свое, особенно привлекательное лицо: Сант-Майкл была современная, типа «модерн», и я любила ее за ее священников. Они неторопливо, но торжественно и спокойно молились: “Peace be with you. Let us offer each other a sign of peace!” («Пусть будет с вами мир! Давайте предложим друг другу знак мира!») Было приятно протянуть руку соседу и сказать, глядя в глаза: “Peace be with you!” («Пусть будет с вами мир!») и крепко пожать друг другу руки.
Я часто заходила в St. Mary Church. (Церковь Св. Марии). Это была старая и красивая церковь. Направо от алтаря стояла статуя Девы Марии. Ее чистое, прекрасное своей простотой и благородством лицо было незабвенно. Голубое покрывало ниспадало с плеч и белые руки с тонкими пальцами были трогательно сложены на груди. Эта статуя стояла, как живая. Я входила в церковь, становилась на колени перед Девой Марией и смотрела ей в лицо. Мне казалось, что какая-то чудодейственная сила, все самое прекрасное, что было в этой женщине, передавалось мне по биотокам. Мое тело размягчалось, успокаивался мозг, в голове начинали формироваться ответы на волнующие меня вопросы.
Однажды меня пригласила с детьми в гости профессорская пара с немецкого отделения, которые были раньше знакомы с моим покойным мужем. Жена была очень красивая, стройная брюнетка с длинными волосами. Она показала мне свой дом и сад. Этот дом они купили в рассрочку и очень сомневались вначале, смогут ли выплатить все и жить в таком красивом доме. И вот теперь все было выплачено, и они были счастливы. Они дали мне несколько полезных советов и пригласили по средам вечером, когда они принимают знакомых, приезжать к ним. Я поблагодарила их, но, конечно, в будние дни я не могла ездить в гости – надо было заниматься детьми.
Главной фигурой на факультете был тот профессор, с которым мы познакомились в Монреале. Его все знали и все называли «Эди». Там, где он был, всегда стоял шум, велись споры, особенно о немецкой литературе. Он всех приглашал в гости в свой огромный дом в районе, где живут профессора. Дома он рассаживал гостей, раздавая рюмки и разливая спиртное, в котором я ничего не понимала. Потом добавлял: «А кто хочет кушать – идите на кухню и берите из холодильника, чего хотите». Мы предполагали, что он родом из ближайших родственников царской семьи. Говорил он без акцента на нескольких языках и был очарователен. Его происхождение осталось загадкой для меня.
Неприятности начались, когда хозяин дома попросту отказал нам с квартирой, объяснив свой отказ тем, что дети остаются часто одни. Я ответила, что дети никогда не оставались одни, но их нянькой служил молодой мальчик, который сдал экзамен на baby-sitter. Ему помогала его мать во время моего отсутствия.
Мне пришлось срочно искать новую квартиру, и я сняла около университета дорогой дом, town-house.
В Университете, увидев, что я осталась одна, сидя в кафетерии, мужчины рассказывали сальные анекдоты. Надо сказать, что на факультете было много выходцев из Восточной Европы. Часто собираясь в комнате отдыха, мы обсуждали наши проблемы. Один чех по имени Шуберт, интересовался мной и рассказывал, что у женщин часто вырастают животы. Я молча показала ему в сторону незамужних молодых девушек. Он понял быстро намек и навсегда отошел от меня.
Немного сложнее было с несколькими профессорами, хотя их обращение было тактичнее, без насилия и грубых намеков. Один из них предложил мне поехать на Новый год в Нью-Йорк, поработать над диссертацией. Я отказалась, но знала, что мой отказ не останется без плохих для меня последствий. Другой рассказывал, что ему нравятся беременные женщины и взгляд его надолго останавливался на некоторых из нас. Потом следовали анекдоты про «кареты с приподнятым задом», явно двусмысленного содержания.
После переезда ко мне в дом пришли правозащитники – местные женщины. Они спросили, почему я неожиданно переехала на новое место. Я ответила, что хозяин дома отказал мне. Правозащитники завели уголовное дело против хозяина, т.к. по их словам, он не имел права среди зимы выселять людей.
Вообще, мое впечатление от славян-эмигрантов таково, что они не знают местных законов, как и тот хозяин дома. Один из славян сказал мне: «К нам в Канаду (!) люди наехали и думают, что здесь деньги растут на деревьях!»
Я с мужем приехала в Канаду с большими деньгами и вещами, да и приехали мы по контракту на работу.
Другие славяне были добрее и приглашали нас к себе в гости. Однажды в каникулы мы были в гостях у одной хлебосольной семьи из Торонто. Их бабушка была старая петербуржанка. На прощанье они подарили моей дочери громадную куклу, больше самой дочери, и мы не знали, как ее нести.
Весной в почтовом ящике я нашла нарисованное от руки тело обнаженной женщины. Вероятно, художник смаковал свое художество и особенно ярко обрисовал типично женские части тела. Внизу стояла подпись: “Billy the kid” («Головорез Билли»). Я позвонила в полицейский участок и передала им это художество.
Рядом, по соседству со мной, снимал домик один профессор с семьей, приехавший, кажется, из Южной Африки. Вероятно, он знал мою национальность и смотрел на меня с ненавистью. Однажды, случайно открыв входную дверь, я натолкнулась на него, стоявшего перед дверью. Я прошла через дверь первая. Когда я проходила, он процедил мне, что сначала следует пропускать через дверь его, а уже потом проходить самой. Проезжая мимо меня на велосипеде, южно-африканец цедил сквозь свои подгнившие зубки неприличные фразы, но делал это так, чтобы никто, кроме меня, его не слыхал. Цедил о сексе он и моей шестилетней дочери, доводя ее до слез. А я жалела, что там, в Южной Африке негры не съели его, и думала: «Бог долго терпит, но метко бьет».
Я писала диссертацию на английском языке, а он у меня был далек до совершенства. Мой руководитель послал меня к одной старой даме, бывшему профессору английского языка, выпускнице Мичиганского Университета.
Она давно уже была на пенсии и жила одна в большом доме. Она скрупулезно объясняла мне ошибки и исправляла их, и сказала, что не возьмет с меня денег, но будет благодарна, если я упомяну ее имя в начале моей диссертации.
Конечно, я сделала это. Я принесла ей копию этой страницы; каково же было мое удивление, когда она сказала, что в университетской библиотеке стоит моя диссертация, но в ней нет этой страницы с благодарностью в ее адрес. Я срочно поехала в Университет, т.к. копии диссертаций должны быть одинакового формата, я сдавала их все сама. К моему удивлению, я увидела в библиотеке копию действительно без благодарности в адрес этого профессора. В копии моей диссертации эта страница с благодарностью присутствовала. Я уверила ее, что я обязательно сообщу об этом инциденте моему руководителю и секретарю факультета.
Летом ко мне в Ватерлоо прилетала из Граца любимая сестра Экарда. Я была занята диссертацией, но очень рада увидеть ее. Она была, в свою очередь, рада увидеть детей. Я показала ей университет, наш факультет, а потом пригласила ее в стейк-ресторан.

Весна в Ватерлоо очень красивая. Здесь повсюду цветут фруктовые деревья, и после длительной зимы не хочется сидеть дома. Я познакомилась со многими людьми по соседству. Видно было, что жизнь у большинства была довольно сложная, почти каждая вторая семья была неполной. Рядом, через несколько домов жила врач – чешка по национальности, Мария, с двумя детьми. Она готовилась к экзаменам на медицинском факультете, т.к. диплом других стран здесь не признавали. Экзамены, по ее словам, были трудные, их почти невозможно было сдать. Учитываются знания английского языка, т.к. с пациентом надо говорить на правильном английском языке, чтобы он мог все понять. Она дружила с врачом, кажется, итальянского происхождения, который тоже жил один. Позже я познакомилась с его женой, профессора нашего Университета. Она пригласила меня к себе в гости и с болью рассказывала, что ее муж увлекся чешкой и живет теперь отдельно от семьи.
За стеной моего дома жил знаменитый в тех краях художник, тоже профессор Университета с очень красивой дочерью. Я общалась с его дочерью, и она рассказала, что ее мать живет с ее братом отдельно от отца.
Наши дети дружили и играли все вместе, особенно после зимы. Посреди наших домов был построен плавательный бассейн. Своих детей одних я туда не пускала.
Однажды вечером, устав от диссертации, я вышла с детьми к плавательному бассейну. День выдался жаркий и я шла босиком в легком, открытом летнем платье. Я спускалась с лестницы, когда увидела полуспортивного типа машину со спущенной крышей. В машине сидел мужчина средних лет в очках с золотой оправой, и из-под его очков я заметила восхищенный взгляд и улыбку. Он смотрел прямо на меня и улыбался. Мне стало стыдно и я заспешила к бассейну, куда уже убежали мои дети. Мужчина вышел из машины и пошел к дому, перед которым я всегда парковала свой БМВ. Его дом был угловой, и я проезжала под его окнами.
Это был типичный преуспевающий интеллигент с величественной фигурой. И только глаза и взгляд из-под очков, полуиспуганный и несмелый вдруг свели меня с ума.
Вся эта волна чувств была слишком неожиданной. К этому времени я думала, что для меня уже все кончено, что до конца жизни я останусь одна с двумя детьми. Было трудно привыкнуть к этой мысли, но я была загружена занятиями и диссертацией. После Университета, когда дети приходили из школы, с ними нужно было заниматься, готовить уроки. Потом у дочери были уроки балета, а у сына – хоккей. В субботу дети ходили в Институт Гете для занятий немецким языком, а он был расположен в соседнем городе Киченер. Я также хотела начать заниматься французским языком вместе с детьми, но расписание занятий нам не подходило.
В середине этой занятости как-то неожиданно, в очень неподходящий момент вкралось это любовное чувство.
Он смотрел, улыбаясь, на меня из машины, а я не могла поднять от стыда глаз, и проходила мимо.
Однажды он вернулся домой с прицепом за своей машиной. Я стояла у входа – следила за играющими детьми.  Был тихий майский вечер. Солнце медленно садилось за верхушками деревьев. Трещали перелетающие с ветки на ветку птицы, дети играли в скакалки, и весь мир был окрашен в багряный цвет заходящего солнца. Вокруг нашего комплекса домов цвели нежно-розовым цветом фруктовые деревья – яблони, вишни, сливы.
Он спокойно вышел из своей открытой машины, и я вдруг покраснела, увидев его, и застыдилась. Он спокойно и кротко вышел из машины, блеснув на меня глазами из-под очков, потупился и тихо пошел к своему дому. Он шел, а я любовалась его спортивной фигурой в розовой полотняной рубашке и джинсах.
Неожиданно его дом опустел. Мальчики-подростки, жившие в его доме, которых я принимала за его сыновей, исчезли, исчез и он сам. Раньше эти мальчики ездили иногда на велосипедах около дома. Теперь шторы гостиной были закрыты, а газета, которую разносчик приносил ежедневно, пожелтела и видно было, что она пролежала перед закрытой дверью уже несколько дней. Мне стало тошно, мне хотелось увидеть его, найти случай и поговорить с ним, узнать его имя. Однажды я играла в прятки с детьми перед домом, а какая-то сила толкала меня снова и снова к дому моего прекрасного незнакомца. Я заметила, что его почтовый ящик был полон писем. Видно было, что почтальону стоило больших трудов засовывать новые – они свисали из ящика наружу. Я хотела узнать только одно – как его зовут и кто он. Он казался мне необыкновенным, и я думала, что и имя его должно быть самым необыкновенным. В голову ударила мысль – вытащить одно письмо и посмотреть его имя. Я долго ходила вокруг двери, не решаясь на такое «преступление». Наконец однажды, уже в сумерках, я не выдержала, и, замирая от страха и трясясь всем телом, я вытащила одно письмо, которое почти выпадало из почтового ящика. Кровь бросилась мне в лицо – его звали Дейвид! Я спешно пыталась засунуть письмо обратно в почтовый ящик, но оно не лезло обратно. Я испуганно оглядывалась по сторонам: не видит ли меня кто из соседей? Дейвид! Какое прекрасное имя! Да, именно это имя ему больше всего подходит! King David. (Король Давид!)
Я дрожала от нетерпения и очень хотела увидеть его! А в голове опять рождался план «второго преступления». Я посмотрела в телефонном справочнике его имя, я любовалась его именем, оно звучало для меня как музыка! И еще я узнала из телефонного справочника, что он адвокат, и тут же стоял номер телефона и адрес его работы. Я позвонила ему на работу, я хотела знать, почему его нет дома. Мне хотелось знать о нем все!
В трубке заговорил молодой женский голос, вероятно, секретарша, а я от волнения и неожиданности, и чувства вины за совершаемое не могла говорить; мой голос мне не повиновался. Я с трудом понимала, что говорит девушка: “Hello? This is the law office of David B…” – говорила девушка («Здравствуйте, это юридическая контора Дейвида Б…») Она назвала его имя так просто и так обыденно, как будто он самый простой и обыкновенный человек! От волнения у меня пересохло в горле, забилось сердце, мои губы мне не повиновались, а руки тряслись. Наконец, я прошептала: “David!..” Девушка помолчала, вероятно, она была озадачена непонятной фразой. Потом невозмутимым голосом повторила, вероятно, давно затверженные фразы: “David B. is out of town. He is on vacation. He will be back in two weeks, but his secretary is here. Do you want to contact her?” (Дейвида Б. сейчас нет в городе. Он в отпуске. Он вернется через две недели. Но его секретарь здесь. Вы хотите связаться с ней?»)
“Thank you very much!” – прошептала я и повесила трубку. («Спасибо большое!»)
Целых две недели! Это была мука! Надо было как-то убить время, свободное от диссертации. Я думала, что Дейвид должен будет начать работу в понедельник; значит, они вернутся в воскресенье вечером.
В это воскресенье я осталась дома, не хотелось никуда идти, а только ходить и смотреть на окна его дома и ждать появления его машины. Каждые полчаса я выбегала и смотрела, не едет ли он, но его все не было. Я измучилась, от волнения не могла ничего делать, не могла накормить детей, не могла толком понять, отчего они плачут.
А они ходили, как неприкаянные, им хотелось гулять и заниматься со мной и я старалась подавить в себе все мысли о Дейвиде, и не могла. Зажмурив глаза, под музыку я представляла его появляющимся в пыльной машине с открытой крышей, и что-то теплое прокатывалось внутри. Дети не понимали, что со мной и тормошили меня, спрашивали, слышу ли я их.
Вдруг я услыхала шум подъезжающей машины, я повернула голову – это был он, Дейвид! И губы мои расплылись в широчайшую улыбку! Он увидел меня и тоже расплылся в лице, но отвернулся на секунду и в следующую минуту его лицо было опять невозмутимо спокойно.  Он медленно открыл дверцу машины, вышел в запыленной спортивной рубашке, стесняясь, осмотрелся, блеснув глазами из-под очков в мою сторону, и потупился.
Потом что-то тихо сказал своему мальчику, они стали открывать багажник и доставать вещи. Мне так хотелось подойти к нему, сказать, что он, наверняка, очень устал с дороги, проголодался и что ему нужно сменить пыльную одежду, хотелось сказать что-то простое и теплое. Но я знала, что на это у меня не хватит смелости.
Потом в плавательном бассейне я разговорилась с его мальчиком, а позже познакомилась и с ним, выходя из плавательного бассейна.
Однажды мой сын купался в бассейне и надел на глаза водонепроницаемые очки, которые он натянул не только на глаза, но и на нос, и прыгнул в воду. Вероятно, ему стало не хватать воздуха и он, доплыв до середины бассейна, начал глотать воду и тонуть. Я стояла около бассейна и разговаривала с людьми. Вдруг я увидала, что сын открывает рот и уходит под воду. Что есть сил, я прыгнула в бассейн и, доплыв до него, стала толкать его к краю. Мы едва выбрались из бассейна и дошли до дома. Сын сел прямо на пол, он дрожал. Очки запотели в бассейне от дыхания. Я сделала ему теплый чай. Потом уложила в постель и целовала его, пока он не заснул.
Вскоре около бассейна, когда появился Дейвид, мы разговорились и я пригласила его к себе на обед. Он тронул меня своей несмелостью и стыдливостью, и я думала, глядя на него: «Господи! Каких только не бывает в жизни встреч!» В этом мужчине не было того, что так часто встречается в других – урвать от жизни больше, чем она дает, не было властности, а скорее несмелость и нежность.
Он пришел в жаркий летний день, обливаясь потом, и неловко замешкался в дверях, подавая мне коробку конфет. Он рассказал мне, что он не вдовец, как я думала, а разведенный, а мальчики, которые живут в его доме не его родные дети. Мы болтали, смеялись, рассказывали о себе.
Мы вышли на улицу и пошли в его дом – он показал моим детям черепаху, и мы решили выпустить ее на волю в протекающий рядом ручей. Черепаха не хотела ползти в воду. Дейвид погрустнел и все оглядывался по сторонам. Мне показалось, что он смотрел на окна одного дома и боялся чего-то.
Мы вернулись ко мне, я уложила детей спать и мы с Дейвидом вышли посидеть перед домом в сад. Мы сидели и глядели в небо на мерцающие звездочки, на загадочно плывущие куда-то облака. Трещали цикады, пряно пахло травой и цветами. Невдалеке разложили костер и вокруг него копошились люди. Мальчики бросали палку, а за палкой с лаем изо всех сил неслась собака. Она приносила палку обратно и мальчики ласкали собаку. Уже стояла яркая луна, шелестела листва под дуновеньем ветерка. В моей груди что-то клокотало, а Дейвид теребил очки, он улыбался, поворачивая свое лицо ко мне, глаза его блестели.
Вдруг я почувствовала, как потянул сквозняк, я оглянулась на нашу входную дверь и увидела, что в нее на цыпочках, как вор, входил мальчик лет двенадцати, живший в соседнем комплексе. Он направлялся к лестнице, ведущей на второй этаж, в спальни моих детей. Я похолодела от ужаса. А Дейвид потупил глаза – здесь была какая-то тайна! Увидев нас, сидящих перед домом около балконной двери, ведущей в сад, мальчик исчез, а я сидела и дрожала от ужаса, не в силах ни вымолвить ни одного слова, ни двинуться. Потом я поднялась наверх, дети спали, все было хорошо. Дейвид ушел к себе.
Мы часто встречались случайно перед домом, и я мучилась и боялась чего-то. Я хотела быть с ним, и не знала, как себя вести. Я была занята в Университете, мне нужно было защищать диссертацию, профессор делал много поправок, а сроки были сжатые.
Защищать диссертацию мне пришлось в самые последние сроки. К этому времени пришло подтверждение из Университета Торонто, что я зачислена в докторскую программу. Мой профессор не поддерживал этот выбор, он советовал мне поступить в Лондонский Университет на библиотечный факультет. В конечном итоге он оказался прав, но в то время, когда я раздумывала, какой сделать выбор, в голове звучали слова о том, что надо переехать в Торонто и быть после окончания Университета профессором, как мой покойный муж Экард. Эта фраза повторялась в голове много раз, пока она не закрепилась в моей голове. Я сказала Дейвиду, что я зачислена в программу Кандидатов Наук и переезжаю в Торонто. Дейвид погрустнел, просил меня не переезжать, остаться в Ватерлоо, но я не могла. Я знала, что сама должна зарабатывать на жизнь, а для этого должна иметь диплом. Я говорила, что Торонто расположен близко, и мы можем часто видеться. Он осунулся, стал реже бывать дома.
Начались сборы и упаковка вещей, опять приготовление к отъезду. Мои вещи и мебель увезли в Торонто. Мне пришлось на несколько дней остаться в Ватерлоо, защищать диплом в последний день перед отъездом, и я спросила Дейвида, можно ли пожить в его доме.
Как я любила его дом и его стены! Я думала, что в жизни все происходит не во время! И защита тезиса, и переезд, и сама встреча с Дейвидом! Вот еще одно расставанье, и не известно, что ждет впереди. Мы встретились случайно, и все срабатывается против нас; и эта встреча некстати, и эта любовь. Мне казалось, что я была бы так счастлива, если бы смогла навсегда остаться в этом по-мужски неприютном доме, который я бы согрела своим дыханьем!
Я прибралась в доме, принесла цветы и поставила их на обеденный стол. Я в последний раз посмотрела на Дейвида со страхом и любовью, чтобы подольше задержать в памяти его лицо глаза, его улыбку.
С тяжелым сердцем я переезжала в Торонто, я звонила и писала ему, но он не отвечал. Я писала отчаянные письма, но он молчал, а мне так хотелось увидеть его и услышать его голос! Я вспоминала, как однажды по радио передавали кантри-музыку из Нашвилля и как Дейвид с душой и любовью подпевалэти песни, и, улыбаясь, смотрел на меня.
Начались занятия, и я потонула в заботах о детях, в учебе и лишь по воскресеньям вздымалась тоска.
Иногда я видела на улице похожую машину и мне казалось, что водитель машины – Дейвид. От волнения я останавливалась, но не решалась подойти поближе, боясь ошибиться и разочароваться. На эту психологическую борьбу уходило много сил и очень отвлекало меня от занятий.
Еще долго воспоминания о любимом не покидали меня. Проходили месяцы в Университете, а где-нибудь на лекции или в библиотеке вдруг в памяти всплывало доброе, с трогательной улыбкой лицо Дейвида, его разговоры, его походка. Эти воспоминания переходили в мечты о будущей встрече; и мне казалось, что еще ничего не кончено, и будет еще счастье впереди. Но сейчас надо приобрести профессию, чтобы зарабатывать себе на жизнь и на детей. И я отгоняла эти мечты, грезы любви, потому что они мешали мне сосредоточиться на настоящем.
Перед Рождеством я с детьми пошла на концерт Рождественских песен. Университетский хор пел песни в старинном зале Харт-Хаус. Мы сидели и подпевали, кто как мог. Ярко сияла громадная елка, украшенная игрушками и электрическими фонариками; все залы и коридоры были празднично украшены. Мы пели рождественские песни, и всем было радостно, как в детстве; пили горячий сидр с корицей, шутили. Было просто и сердечно.
На каникулы мы поехали в Квебек. Я устала от защиты диссертации, не отдыхала летом; и этот семестр был нелегким. Поэтому на неделю между Рождеством и Новым годом я решила отдохнуть на свежем воздухе. Поездка была недорогой, организованной для студентов. В Торонто мы жили в общежитии для женатых студентов в самом центре города, где совсем не было снега.
Когда мы выехали на автобусе за город, я поразилась огромным сугробам; вокруг все было бело. В автобусе стояло веселье, он был студенческий. По дороге в Квебек автобус иногда делал остановки, а в провинции Квебек была долгая остановка возле знаменитой церкви Сент-Исташ, (St.Eustache) мимо которой никто не проезжал, не остановившись хотя бы на несколько минут. Когда мы приехали в Квебек-Сити, был вечер, и самый красивый и самый старый город Канады был освещен фонарями. Старые здания и узенькие улочки, напоминающие Европу, выглядели загадочно и торжественно. Мы остановились в отеле «Шератон», богатом и дорогом, но сейчас заполненном лишь беспечными студентами.
Рано утром полусонные лыжники спешили к автобусам, отвозившим их к горе Сэнт-Энн. Спешно укладывались лыжи и, уставшие от вчерашних вечеринок студенты, с наслаждением растягивались на мягких сиденьях автобуса. Автобус спешил по узким улочкам Квебек-Сити за город. Вставало морозное солнце, веселела дорога, ярко блестел снег и слепил глаза.
Гора Сэнт-Энн уже была полна народу. К обеду в столовой тянулась длинная очередь и, ожидая, мы весело читали французские названия блюд, стараясь отгадать их. Звучала прекрасная французская рождественская музыка, особенно одна, «Шантэ, шантэ Ноёль» очень нравилась мне. После поездки на автобусе и свежего, хрустящего, морозного воздуха еда казалась пищей богов. Потом мы вставали на лыжи, ехали, падали, смеялись и возвращались усталые, опять в столовую, но уже на второй этаж, в бар. В баре я была с детьми, т.к. в Квебеке позволено в места, где продается алкоголь, входить с несовершеннолетними, в отличие от английских провинций. В баре стояли мягкие стулья, пол был покрыт коврами, играла музыка. Мальчики-лыжники поглядывали на девушек-лыжниц, пили пиво, пересмеивались и танцевали в одних носках. Потом уже и танцевать не было места, и лыжники садились прямо на пол и весело смеялись. Мои дети тоже, хоть усталые, весело бегали между сидящими на полу, а лыжники угощали их шоколадками.
Мы встречали этот Новый год в отеле. Весь отель пел и танцевал до утра, а мне вдруг стало одиноко. Я разозлилась на детей, которые не слушались меня, бегали по номеру и прыгали на кровати. Я вдруг стала шлепать их ниже талии. Потом мне стало стыдно, и я почувствовала себя виноватой в том, что хлопаю их.
Утром мы возвращались в Торонто, мы уже были знакомы со всеми в автобусе, и я была самой старшей из них. На остановках мальчики предлагали нам кофе, шутили, обменивались номерами телефонов. Мы вернулись в Торонто, а на следующий день начинался новый семестр.
На нашем этаже семейного общежития жили семьи с детьми и бездетные семьи. Мое внимание привлекла семья с двумя детьми по соседству. Я спросила жену, сможет ли она иногда последить за моими детьми, т.е. поработать нянькой. Женщина была неприязненно, почти враждебно настроена против меня. Встречаясь в узком коридоре, эта соседка, “unfriendly neighbour” («недружелюбная соседка»), как я ее мысленно называла, угрюмо смотрела в мою сторону. Двери наших квартир не запирались днем, потому что дети выбегали в коридор поиграть с другими детьми после школы.
Преподавание и подготовка к преподаванию была серьезной, даже для первого курса, и я много готовилась под руководством очень красивого старшего преподавателя, женщины из дореволюционной эмиграции. Она пригласила меня к себе на обед. Ее квартира была обставлена старинной мебелью, и мне показалось, что она сама была знаменитого старинного русского рода.
Тем временем недружелюбная соседка по общежитию стала еще недружелюбнее, и я не понимала причину этого. Вечерами я не выпускала детей в коридор, чтобы избежать встреч с ней. Казалось, что при виде меня, у нее начинались истерики. Еще мне в голову приходила мысль, что я где-то встречала эту особу, но никак не могла вспомнить, где именно. Кажется, в том северном городе, где мы жили и работали с мужем. Однажды, проходя мимо ее открытой двери, я увидела, что она, оборачиваясь ко мне, резко мотнула головой в сторону своей спальни. Я поняла, что она показывает мне жестом зайти в ее спальню. Я быстро прошла мимо, мне вдруг почудилось, что она вовсе не женщина, а переодетый в женскую кофту и брюки мужчина: ее волосы были коротковатые, талия и тело слишком мужские, а лицо грубовато для женщины.
Ее муж, а мы часто встречались по дороге в Университет, завел разговор на тему “male”. В английском языке слова “male” и “mail” произносятся одинаково, однако, первое слово означает «мужчина», а второе – «почта». Я спросила его, что именно он имеет в виду, но добавила: все, что мне нужно у меня уже есть. Дорога в Университет проходила через церковный двор. Где сейчас, уже наступающей весной, цвели магнолии и сирень. А сама церковь стояла в глубине, высокая, с цветными, тонкой работы, стеклами.
Однажды одна из студенток кандидатской программы предложила мне принять участие в вечеринке “pyjama party” («вечеринка в пижамах») и предложила привести мою дочь в пижаме. Со мной случились нервные судороги. Я крепко держала детей за руки, мой голос нервно дрожал: «Мои дети не ходят на праздники или вечеринки в пижамах, в пижамах люди спят», - ответила я.
Мне показалось, что со мной стали холоднее обращаться на факультете. Несколько раз мне советовали перевестись на библиотечный факультет, там были востребованы люди со знанием иностранных языков. Но когда я начинала обдумывать этот шаг, мои мысли отвлеклись, в голове повторялись какие-то дьявольские идеи не ходить туда, до тех пор, пока я не отказывалась от этой идеи. Это было какое-то искушение дьявола.
Вскоре мне отказали в славянской программе, объяснив это тем, что я не добрала нескольких баллов. В этой программе оставались те, кто хуже меня, как мне казалось, знал изучаемый язык. Я была самая опытная в преподавании этого славянского языка, но не было в ней лиц моей национальности.
Летом одной религиозной группой организовывалась поездка в Нью-Йорк по случаю американской годовщины. Ехали, в основном, пенсионеры и студенты. В одной части автобуса сидели пенсионеры. Пенсионеры часто низко опускали головы под сиденье, и прикладывались к чему-то, кажется, к бутылкам. Потом поднимались, лица их краснели, и они становились веселее.
В другой части автобуса сидели люди помоложе, несколько эстонцев, латышей, люди европейского происхождения. Одна из женщин, американка, рассказывала историю Нью-Йорка и борьбу с индейцами-ирокезами. Она объясняла историю названий улиц города. Например, Wall-street (Уолл-стрит) названа потому, что там действительно была стена – ограда от индейцев. Нам это было интересно.
Мы подъехали к границе около Ниагара-фолс. Автобус вдруг остановился, позади нас остались знакомые нам канадские флаги. Впереди полоскались на ветру чужие, американские, и шеренга здоровенных людей. Вся грудь и талия этих людей были увешаны патронами; в руках они держали ружья, или пулеметы. Я испугалась, так как приняла их за партизан, герилья (guerilla), мои ноги и руки затряслись и я крепко схватила детей за руки. Соседи по автобусу уверили меня: «Не бойся, это полицейские-пограничники. Они американцы и проверяют документы». 
В Нью-Йорке можно было осмотреть Статую Свободы, (made in France) сделанную во Франции и Здание Организации Объединенных Наций. Мы останавливались около знаменитого парка, но войти туда я не решалась. Обратно мы ехали ночью и на рассвете подъехали к канадской границе. Вставало солнце, над Ниагарскими Водопадами поднимался густой туман; туман стоял и над полями, и кустами вокруг.
Начинали петь птицы и первые нежные лучи солнца озарили умытую росой чистую, зеленую землю. Видя спящую, но уже просыпающуюся землю в первых лучах восходящего солнца, росу и туман над равниной, я чувствовала, как в моей груди поднимается радость жизни и бытия.
Как прекрасна земля! И как прекрасна жизнь, несмотря на трагедии и трудности, которые кажутся неразрешимыми!
Heavenly peace! (Райский мир!) Я думала, что в Нью-Йорке я видела очень немного. Кажется, там есть знаменитый музей, Библиотека, и много красивых церквей. До следующего раза!
В Торонто я пошла в университетскую церковь и, встав на колени, молилась:
“Our Father, who art in Heaven
Hallowed be thy name…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Lead us not in the temptation,
But deliver us from evil”
(Отче наш, на небесах,… Да святится имя твое, - не вводи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…») 
В Библиотеке Университета я нашла объявление о том, что на Международное Радио требуются дикторы со знанием иностранных языков. Я написала туда, сделала репортаж о Музее в Торонто. Этот репортаж понравился, и меня пригласили на работу.
Итак, я переезжала в Монреаль. Обещана была неплохая зарплата, на которую я смогу содержать себя и детей.
Я размышляла, что, имея диплом Магистра в этом славянском языке, год преподавания в Торонтском Университете и в кандидатской программе, несколько опубликованных статей, я не так уж плохо подготовлена для работы на радио.
В Монреале начальница отдела пригласила меня к себе в гости. Она объяснила, что приступать к работе надо немедленно. А мне нужно было сначала устроить детей в школу, найти няньку, которая будет следить за детьми после школы; снять квартиру, найти врача, в случае, если заболеют дети.
Начальница настаивала на немедленном устройстве на работу, я кое-как оформила детей в школу, взяла первую попавшуюся няньку, и первую попавшуюся квартиру.
Один-два раза в неделю я должна была приходить на работу очень рано, и уезжать из дома, когда дети еще спали. Я не могла найти никого, кто бы мог будить детей и отводить их в школу, и мне было страшно за детей, их судьбу и жизнь.
Однажды тяжело заболела дочь, у нее поднялась температура. От жара запеклись губки. Она лежала и стонала, а мне надо было ехать на работу. С болью в сердце я оставила ее одну. На работе я рассказала, что дочь, а ей было семь лет, осталась дома одна с высокой температурой. Начальница очень жалела меня и дочь, а потом сказала: «Идите, продолжайте работать; пора в студию!»
Она не предложила мне вернуться домой к дочери! Несколько дней я оставляла ее больную, одну, а самой нужно было ехать на работу.
Наконец, все успокоилось, и началась более или менее нормальная жизнь. Эта работа переводчицы и радиожурналиста была для меня новой, но не трудной. Я бежала в newsroom, за новостями с телетайпа на английском и французском языках и переводила их на славянский язык. Затем мы передавали их по радио. Кроме того, мы готовили короткие репортажи о жизни в Канаде. Отдел был довольно большой и включал почти все языки Европы. Наша начальница рассказывала, что она никогда не была в России, но говорила хорошо на этом языке, хоть и с небольшим акцентом. Никто не исправлял ее выражений  и подборки слов, несколько иных, чем это принято в наше время. Было приятно слушать немного старомодные фразы и произношение.
Работали здесь, в основном, выходцы из Восточной Европы, и мы старались дружить и помогать друг другу.
Началось другое – меня старались познакомить с каким-либо мужчиной, тоже из Восточной Европы. Я отказывалась, я очень уставала, хотела работать, а вечером заниматься детьми; они росли, надо было ежедневно следить за приготовлением уроков, за хозяйством. Сын продолжал заниматься хоккеем, его тренировал бывший игрок команды «Монреаль» Канадьен. Мне нужно было срочно заняться французским языком. Дочь занималась в Grand Ballet Canadienne (в труппе балета «Канадский балет»).
Сил для новых дел не хватало, а мне предлагали общаться с малознакомым мужчиной. Мне ничего от них не было нужно, поэтому дело не шло.
В нашей группе работал один способный мужчина, ему часто хотелось беседовать со мной. Он закатывал глаза от умиления, делал комплименты. Был он речист и в работе, и в частной жизни. В бюро он показывал свои мужские способности и все восхищались им; рассказывал анекдоты, как он их называл, «сексуальные», и все умирали со смеху. Потом он начал говорить мне: «Маргарет, давай поженимся и уедем в Австрию!» Я отвечала негативно, я знала, что он понятия не имеет о жизни в этой стране. Он несколько раз пытался уговаривать меня, но безуспешно.
Теперь, с какой силой меня хвалили за мои репортажи, с такой же стали критиковать, хоть и мягко, за то, что я забыла этот славянский язык и делаю ошибки.
Кончилось тем, что через несколько месяцев я потеряла эту работу. К этому времени у меня уже были канадские и австрийские гражданства.
Меня опять приняли в Университет в программу на звание кандидата наук. Когда же я хотела узнать о программе переводчиков, со мной невежливо разговаривали случайно встретившиеся перед факультетом люди.
Дальше войти на факультет переводчиков и спросить о возможности учебы и получения диплома переводчика я не решалась.
Я с упоением занималась на курсах французского языка. Я любила французский язык и культуру, и сдала экзамен, хотя преподаватель подчеркивал, что программа довольно трудная и не все ее одолевают.
В последний день занятий мы устроили банкет, а потом договорились встретиться в Старом Монреале, во французском ресторанчике. Это был приятно проведенный вечер, все студенты были, в основном, молодые. Один парень рассказывал, что он встречался с девушкой. Она жила по соседству и ее отец обвинил этого парня, в изнасиловании своей дочери. Он поймал парня и запер его в своем доме до выяснения, не опозорил ли он ее честь. Несколько дней этот парень сидел запертый, пока выяснялись все обстоятельства. Грустно качая головой, он говорил, что у итальянцев в отношениях между молодыми людьми до свадьбы очень строгие правила. Он рассказал о своей печали, а потом каждый поведал о своих встречах, о своем опыте, и мы жалели друг друга.
Мы расстались друзьями, и, встречаясь в городе уже после курса, с теплом вспоминали нашу учебу.
Мне предстояло вновь браться кандидатскую диссертацию уже в другом, местном Университете. Мне предложили хорошее положение младшего преподавателя-почасовика одновременно с учебой.
Затем я перешла на библиотечный факультет этого Университета. Мы учились и работали, и это давало нам опыт и финансовую поддержку.
Еще, учась на славянском отделении, у меня вдруг была снята большая сумма денег. Мне пришлось долго выяснять обстоятельства этого исчезновения, пока мне не была возвращена вся сумма.
Через некоторое время мою машину начали атаковать штрафники. Я ставила ее, как обычно, в привычном месте; придя утром, я обнаруживала, что моя машина передвинута и на нее наложен штраф за неправильную стоянку. В моей голове зазвучали идеи о том, что я должна оставить машину у бензоколонки, где я ее обычно заправляла, и бежать. Эта дьявольская идея, которая сначала показалась мне невероятно абсурдной, повторялась в моей голове снова и снова, пока я не стала воспринимать ее, как единственно правильную. Продолжали приходить штрафы за стоянку, а в голове вновь и вновь звучали слова о том, что я из плохой нации, и таким, как мне, можно ездить и на автобусе.
Я оставила машину у бензоколонки и стала ездить на автобусе.
Потом в голове появились идеи посмотреть, что случилось с моей машиной. Еще издалека я увидела ее и очень обрадовалась; ездить по городу на автобусе с детьми было неудобно. Я ринулась к машине через дорогу, полная надежд вернуть ее, и вдруг остановилась, как вкопанная: шагах в десяти от меня стояла та самая женщина, Жанетте, наша бывшая соседка в северном городке Канады. Она злобно смотрела на меня, слегка отрицательно качнула головой, перебирая пальцами. На меня вдруг нашел паралич, дыхание стало тяжелым, и я не смогла двигаться в сторону моей машины. В голове звучали дьявольские слова: «Иди домой и забудь о машине!» Так повторялось несколько раз, и я покорно, как во сне, поплелась обратно домой, не дойдя до своей машины буквально пять-шесть шагов. Я вернулась домой, убитая от горя, и слегла. Я с трудом передвигалась по квартире и едва смогла заниматься с детьми.
Трудно и больно вспоминать об этих эпизодах. Ведь обычно вдовам и сиротам принято помогать, или хотя бы не обижать, не отнимать последнее.
Перед Новым годом мы с детьми решили поехать на одну неделю во Флориду. Поездка была недорогая, организованная для студентов вне сезона.
В конце декабря в Монреале начинаются снежные метели, и весь город заносит снегом так, что невозможно ездить на машинах или просто открыть входную дверь дома. Прекращаются занятия в школах, по радио и телевидению периодически передаются рекомендации выходить на улицу лишь в экстренных случаях. Монреаль становится похож на вымерший, снежный город; на улицах не видно ни людей, ни машин. Припаркованные вдоль дорог машины, утопают в снегу выше крыш; снег лежит на тротуарах и на проезжей части улиц, и все сливается в один длинный сугроб высотой метра в два. Невозможно отличить, где кончается тротуар, а где начинается проезжая часть улицы, и где стоят засыпанные выше крыш автомашины. Сквозь метровые сугробы пробивались лишь автобусы. В городе устанавливалась необычная, какая-то музыкальная, звенящая леденцами тишина. Слышен был лишь шум и звяканье снегоочистительных машин высотой в двухэтажный дом, да громадных грузовиков со снегом. Некоторые предприимчивые, хитрые на выдумки люди пробирались до центра города на лыжах.
Голые ветки деревьев тяжелели от снега и опускались до земли. От ветра и падающего снега качались уличные фонари и гудели обвисшие и отяжелевшие провода. В конусе света, падающего на землю от фонарей, кружились в медленном вальсе белые снежинки; они искрились и переливались волшебным светом, и весь город был похож на ослепительно-белое сказочное хрустальное царство – и дома, и деревья, и люди – все было светящееся, бело-хрустальное.
Воздух стоял снежный, морозный, чистый, как родниковая вода, которым было легко дышать. Такой воздух бывает высоко в горах Альп на лыжных курортах. Всем нравилась эта пора года, и люди веселели; а по радио объявляли, что каждая такая метель стоит городу свыше двух миллионов долларов.
В такой день мы должны были вылетать из Монреаля во Флориду. Нас подобрал из дома туристический автобус, весь облепленный снегом. Он с трудом добрался до аэропорта, а по радио неслась популярная квебенская песня: “Mon pays, c’est la neige”. («Моя страна вся в снегу»), и всем в автобусе было весело.
Мы вылетали с большим опозданием, пережидая окончание метели, и встретили Новый год в самолете. Вдруг понеслись радостные крики и песня “Felic Novidad, prosperos annos felicitas” («Счастливого Нового года, желаем процветания в Новом году!»)

Когда мы прилетели во Флориду, была солнечная погода, около +20°, а мы были одеты, как на Северном полюсе. Мы ехали из аэропорта в гостиницу, вдоль дороги плескался теплый океан и цвели апельсиновые плантации, пальмы и яркие южные цветы, порхали попугаи.
Все было так необычно, как будто мы неожиданно попали в райские кущи, которые всем нам хорошо знакомы по детским картинкам-иллюстрациям к Библии и рассказам об Адаме и Еве. Не верилось, что все это наяву.
Наш отель стоял на самом берегу океана, фойе было украшено яркими, аляповатыми новогодними декорациями и искусственной елкой. А сам отель окружен пальмами, кактусами и южными цветами. Весь день мы проводили на пляже, хотя купаться было холодновато. Люди сидели в шезлонгах, бродили по пляжу и радовались солнцу. Пляж был шикарный, а песок чистый, как сахар. Волны с рокотом катились на берег, на их гребнях стояла белая пена. Докатившись до берега, волна медленно утихала, оседая в песок у наших ног. Вода изумрудного цвета была прозрачная, и далеко-далеко было видно желтое, песочное дно. А вдалеке, в воде стояли воткнутые деревянные шесты и на них сидели громадные пеликаны и фламинго. Раскрыв свои розовые клювы, они кричали и махали крыльями. Над океаном с криком носились большие чайки.
Вечером мы гуляли по пляжу, наблюдая закат солнца. Оно быстро садилось где-то далеко за горизонтом. Небо было оранжево-голубое, стояла тишина и слышен был лишь всплеск волн, да тихие голоса людей. Они ходили вдоль берега по колено в воде и собирали выброшенные на берег ракушки. Из припаркованных машин доносилась музыка. Под дуновеньем ветерка шелестели листья пальм, пряно пахло южными цветами.
К ночи океан утих, не слышно было криков чаек. Светила луна, она струилась серебряной дорожкой в волнах океана. Здесь луна была иная, чем в наших Северных широтах, а в изумрудных волнах океана ярко отражались южные звезды. Мы сидели, обнявшись на еще не остывшем песке. Волны нежно плескались и оседали, шипя, у наших ног. Было тихо-тихо. Мимо мелькали тени людей и ветерок доносил ночные запахи цветов. Изредка были слышны голоса людей и прекрасный женский голос нежно пел: «Бэ самэ мучо…»
Обнявшись, мы сидели с детьми на песке, и на нас нашло умиротворение, как будто мы попали в рай. Мы притихли и смотрели в это бездонное, необъятное, усыпанное миллиардами звезд, небо Флориды и Мексиканского залива.
Над нами стоял вечный, бездонный небосвод, а вокруг, переливаясь и серебрясь, мерцали миллиарды южных звезд. От края и до края, куда ни глянь, был виден лишь безбрежный океан, и где-то далеко-далеко он сливался с небом. Бездна океана сливалась с бездной неба. Так мерцали звезды миллионы лет назад, будут еще мерцать миллионы лет; а мы в этом мире лишь маленькие, мимолетные крупинки, капельки воды в безбрежном, вечном океане жизни.
Когда мы учились, в коридорах Университета и комнате отдыха возникали политические дискуссии о «плохих» и «хороших» национальностях. Вдруг начинали спрашивать, кто здесь «русский». Канадцы польского и украинского происхождения тыкали сзади меня пальцем, думая, что я не замечаю этого. Спрашивали, где живет моя мать, а детей – какая их национальность; почему я не прихожу по субботам вечером танцевать в Университетский клуб. Им это не нравилось. В моей голове постепенно укрепилась мысль, что мы – из «плохой национальности», т.е. комплекс неполноценности, “inferiority complex”.
Окончив Университет, и получив звание Магистра Библиотечных Наук, а это был мой второй Магистр, мне предложили переехать в столицу этой страны на работу в Национальную Библиотеку. Я боялась переезда, боялась все менять снова и снова, особенно в жизни детей.
Я искала работу в Монреале, но мои квалификации требовались в столице. Я решила вернуться в Австрию, как мне постоянно советовали; это было бы лучше, по крайней мере, для детей, ведь на родине даже стены помогают.
В голове постоянно звучала дьявольская мысль – «мессаж». «Уходи, а не то случится с сыном, как с отцом. Оставь все вещи в квартире и возьми только несколько, самых необходимых».
Мы вернулись в Австрию, и я обдумывала, где нам лучше остаться в Вене или вернуться в Грац, на родину сына. В голове вновь и вновь повторялась мысль: «Лучше в Вене, здесь легче устроиться на работу в международные организации. Со знанием английского и французского языков и дипломом Магистра это будет не так трудно сделать».
Я устроила детей в школу, сняла garcsoniere – крохотную квартиру в тихом, зеленом квартале. Работа была не трудная – обычная, к которой я была натренирована и в учебе, и на практике.
Некоторые мужчины на работе, с которыми я не была знакома, пристально следили за мной в проходных и коридорах. Одна дама, одетая в национальную немецкую одежду, посоветовала мне использовать в борьбе за жизнь свою грудь молодецкую. Я поняла это замечание как двусмысленность.
Моя начальница как-то раз послала меня в другое отделение. Идя по коридору, я слышала крики, относящиеся, по-видимому, ко мне. В кабинете стоял очень высокий мужчина. Он стоял в тени и лица его я не разглядела. Указав на мужчину, женщина, сидевшая за столом, сказала, что этому мужчине требуется помощь. Она говорила неясно, но смысл был понятен: он, как мужчина, нуждается в женском внимании. Мужчина стоял в стороне и молчал, лица его я по-прежнему не видела. Я тоже молчала, я не знала, как и в чем можно помочь незнакомому мужчине на работе, а моя работа заключалась в библиотечном деле. Я стояла и мялась, переступая с ноги на ногу; становилось неловко. Наконец, незнакомая женщина сказала, что я могу идти, и я ушла.
В следующий раз, проходя по коридору организации, я услыхала рядом с собой грубый мужской голос:
«Проститутка!» Я не поняла, к кому относится эта фраза; я работала в библиотеке, у меня университетское образование, так что в эту категорию я явно не подходящий человек.
В моем доме стали пропадать вещи – предметы одежды, те, что мы привезли из Канады. У детей отнимали деньги и завтраки.
Дочери на улице по дороге в школу, толстые незнакомые тети молча показывали, как раздеваться перед мужчинами, как легко смотреть на сексуальные отношения. Иногда ей кричали «Проститутка!», а девочка шла в школу, ей было тринадцать лет.
“Girls, you are bad!” («Девочки, вы плохие!») – крикнул один здоровяк. Девочки стояли у классной доски и решали арифметические задачки. Моя дочь объясняла задачки по-английски, а другие девочки учились во французской школе, и объясняли задачки по-французски. Этот здоровяк-мужчина вложил столько звуковой силы в слово “bad” (плохой), что у меня заболели ушные перепонки! Девочки растерялись и испуганно смотрели по сторонам. Я поняла, что люди “comme il faut” (с правильным поведением) здесь не нужны; видимо, неправильные или плохие люди приносят больше дохода.
Потом мне сказали, что мой контракт не продлен.
В следующий раз меня пригласили на работу в библиотеку медицинского профиля, которая была расположена в здании известного венского психоаналитика. С работой медицинского библиотекаря я была знакома – я сдала экзамены по этому предмету в Университете.
Опять начались косвенные рассказы и вздохи начальника-славянина. Он не говорил по-английски, хотя вся библиотека состояла из медицинских журналов на английском языке, по которым я уже прошла практику в англоязычном Университете. Сложной техники, не известной мне, здесь не было, а то, что было, считалось старомодным.
Опять начались намеки на телесную близость, и я поняла, что без этого не будет работы. Когда ко мне на работу приезжала дочь, начальник хватал ее за щеки и уши, что ей явно не нравилось.
“Sie sind die Russen” («Они – русские») кричал он на ломаном немецком языке, кивая в нашу сторону и обращаясь к присутствующим. А мы с дочерью говорили между собой по-английски, и у нас было канадское гражданство, а у дочери еще австрийское.
Он приказал мне с дочерью ехать в Венгрию во время ее весенних каникул. Зачем туда ехать и что делать, он не сказал. Я поняла, что, если он направляет меня по работе, то должен дать адрес библиотеки, документировать поездку, оплатить проезд. Дочери было всего тринадцать лет, так что никто не мог эксплуатировать ее труд. Для поездки в эту страну гражданам Канады или Австрии требовалась виза, а это тоже дополнительные расходы и несколько дней хождения по очередям.
Конечно, мы никуда не ездили, но когда начальник спросил: «Вы ездили в Венгрию?» Я ответила «Да». «Нет, вы не ездили в Венгрию!» - крикнул он. «Нет, я не ездила», - ответила я.
На международном конгрессе, когда требовалось перевести с английского языка, просили переводить меня; видимо, начальник со своим славянским образованием этого языка не знал. Он называл меня своей секретаршей, хотя у меня было три университетских диплома. Я потеряла и эту работу. Мне дали подписать заранее приготовленную бумагу о том, что я добровольно увольняюсь с работы. Я отказывалась подписывать ее, но несколько человек так давили на меня, что я не выдержала и подписала ее. В последний день начальник ожидал, что я буду упрашивать его оставить меня, но я молчала. Я кончила работу и ушла.
Я знала, что не стану предлагаться ему сексуально, ни втягивать в это мою дочь. Так разговаривать и унижать могут только нечистоплотные на руку люди.
Выяснилось, что мне даже не предлагается пособие по безработице, потому что в бумаге напечатано, что я добровольно ухожу с работы.
В это время увезли прямо из школы моего сына в неизвестном направлении. Несколько дней я не знала, где сын. Наконец, мне сказали, что он улетел в Канаду. Мои нервы не выдержали такого напряжения.
Теперь мне казалось, что зря мы уехали из Канады; что работать там интереснее; умнее и культурнее были люди, с которыми я работала и училась. Может быть, стоило каким-то образом игнорировать дискриминационные оскорбления о плохой национальности, воровство из квартир, сексуальные домогательства. Но пока была работа, сохранялась семья.
Теперь и мою дочь забрал брат покойного мужа, и я не сопротивлялась, у меня кончались деньги, и я в Австрии оказалась без австрийского гражданства, а лишь как гражданка Канады.
Я питалась раз в день геркулесом с водой, а крохотную пенсию по вдовству из Канады я тратила на оплату квартиры и коммунальных услуг.
Я проводила много часов в Национальной Библиотеке, перечитывая книги по библиотековедению на английском языке и автоматике-информатике.
Я все-таки решилась уехать из Австрии, хотя решение было очень трудным. Рассчитывая, что у меня не будет достаточно денег без работы, и что я все равно потеряю квартиру, я решила уехать туда, где можно будет, по крайней мере, работать, и содержать себя и детей.
Я вернулась в Канаду через Нью-Йорк, я нашла временную работу в библиотеке и она мне нравилась. Многие на моей работе знали, что мне стоило оставить купленную и уже обжитую квартиру в Вене, где я старалась создать уют для оставшихся членов моей семьи. Но как только была выплачена квартира и обставлена мебелью, я потеряла работу, а значит и возможность оплачивать все расходы на нее.
Когда я прилетела в Канаду, я попала на прием и жадно поглощала сладости, как будто никогда их не видала. Люди с удивлением смотрели на меня, а мне стало стыдно от того, что я веду себя так нецивилизованно.
Моя привезенная из Вены одежда, висела на мне, как на вешалке, и я ходила, шатаясь от голода; у меня не было достаточно медицинского обслуживания.
На работе ко мне отнеслись неплохо, и я старалась оставаться после работы, чтобы делать больше, чем полагается по норме.
Я подала заявление о приеме в программу Кандидата Наук в местный Университет. Мое заветное желание было сдать экзамены на ученое звание и преподавать в Университете. У меня уже было несколько публикаций и я готова была свернуть горы, чтобы получить заветную степень.
Руководителем славянской секции оказался знакомый профессор. Меня пригласила зайти в Университет его секретарша. Но когда я пришла, этот профессор не советовал поступать в программу. Я была в растерянности. Он дал мне самую низшую степень: если в предыдущей программе я числилась младшим научным сотрудником, то теперь я была лишь студенткой в кандидатской программе. К этому времени я уже имела, кроме Магистра Славянских Языков, еще и Магистр Библиотечных Наук.
Я преподавала, работала для профессоров Университета в качестве дипломированного библиотечного работника с очень небольшой оплатой.
Я вновь увидала сына, по которому очень тосковала. Всю ночь я ехала на автобусе в Торонто. Я приехала рано утром и встретила на вокзале тех, кто увозил сына из Австрии без моего разрешения. В свой дом они меня не пригласили. К удивлению, я увидела здесь и мою дочь. Я неожиданно расплакалась; я стояла и рыдала оттого, что мы не смогли выжить на их родине и на родине их отца; что нашими жизнями распоряжаются посторонние люди; что здесь я не смогу пока что содержать дочь на свою зарплату и привести ее в крошечную съемную квартиру в столице Канады. Я жила теперь не так, как раньше, а намного беднее. Сквозь рыданья я сказала дочери, чтобы она вернулась в Вену, и, если сможет, содержала квартиру, которую я купила и в которой у нее была комната. Я сказала, что счастлива видеть их, но пусть пока возвращаются туда, где сейчас живут, я не смогу взять к себе никого из них.
Вернувшись в столицу Канады, я окунулась в докторскую программу, в преподавание, в изучение французского языка. Я не видала ничего, кроме библиотеки и факультета. Еще я купила абонемент в оперу, и это было моим  единственным развлечением.
Вдруг меня стал награждать вниманием наш профессор, которого я знала уже много лет. Он предложил придти ко мне на квартиру и настроить компьютер. Я вежливо ответила, что у меня нет компьютера и что моя квартира состоит из очень маленькой комнатки. Он знал, что я живу в очень стесненных обстоятельствах; из его намеков я поняла, что ему хотелось бы поближе познакомиться с моими детьми. Я догадалась, что мои дети им нужны для каких-то политических операций, а это шло вразрез с моими интересами. Кроме того, те условия, в которых я жила, детям были вредны для здоровья.
Однажды нас пригласили вместе со студентами первого и второго курса в посольство на просмотр нового фильма. Я пришла со знакомой, которую знала много лет в Ватерлоо. Первому, встретившему нас человеку в посольстве, она заявила: «Она», - пальцем указывая на меня, - «не хочет спать с профессором Д.» И назвала имя профессора, который предлагал мне устроить компьютер в моей квартире.
Такой прямолинейный разговор с незнакомым мужчиной в посольстве на такую, если не щекотливую тему, стал неожиданностью для меня. Я не переставала удивляться!
 Тем временем моя диссертация была готова. Она включала историческую лингвистику на трех языках, предмет, довольно трудный, по которому здесь не было специалистов.
Молодой славянин из другой секции, подойдя ко мне и указывая на меня, произнес: «Она – плохой национальности, а ее дети – русские!» Сам себя он называл канадцем, хотя его этническое происхождение мало, чем отличалось от моего. Женщина, приехавшая с семьей из Москвы и ранее представлявшаяся, как еврейка, теперь называла себя австрийкой, а меня – русской.
Настроение было весьма политическое. Когда указывают на «плохую национальность», подразумевают, что этот человек менее развит, с меньшей культурой и меньшим развитием мозга. Это было опасно. Так часто говорят о гражданах из Восточной Европы. Когда я ездила в Торонто, чтобы вновь увидеть сына, за мной следовали те самые славяне, родившиеся на 100-200 км западнее моего места рождения. Спрятавшись, они следили за мной, а один поляк-мужчина надел на себя живот и выглядел беременной женщиной. После этого мои встречи с сыном прекратились.
Все это было опасно, в особенности, для членов семьи, несмотря на то, что моя диссертация была окончена. Я боялась, что они втянут в свои политические разногласия моих детей и погубят их. Польский профессор открыто говорил, что он будет преподавать вместо меня, а его жена будет работать библиотекарем в русской секции, а для меня нет места.
Я решила вернуться в Австрию, в Вену. Я остановилась в недорогой гостинице, чтобы узнать, смогу ли я получить обратно мою квартиру и, возможно, устроиться на работу.
На просьбу вернуть квартиру мне ответили отказом, произнося мою национальность. Устроиться на работу я тоже не смогла, как и увидеться с дочерью, которая, по моим расчетам, находилась в Вене.
Я жила лишь на крохотную пенсию по вдовству, хотя мой муж был австриец по национальности, как и мои дети, и у меня были такие же права, как и у австрийцев. Но мне не было места в Австрии.
Однажды на такси в нашу гостиницу приехала маленькая брюнетка. Она рассказывала, что приехала сюда из Еврейского центра. Она внесла в комнату большой досчатый рундук, потом пошла в ванну. Она разделась догола и начала брить все волосы, какие растут на теле человека, наголо сбрив все волосы на голове; спускаясь все ниже и ниже до самых кончиков пальцев на ногах. Затем она надела совершенно прозрачное платье прямо на голое тело и начала бегать по всем этажам, выкрикивая и поводя своим телом ниже талии: «Надо еба…!» (“f…”)
Становилось неприлично и гадко, а женщины-хорватки, жившие в гостинице, улыбались и таращили глаза, шепотом указывая на кричащую. Через некоторое время бритая, полуголая женщина сообщила, что уезжает в Нью-Йорк…
Я проводила много часов в библиотеке, чтобы не забыть библиотечное дело и английский язык. Я посещала лекции в Университете по французскому языку и юристике.
Иногда в гостиницу заходили женщины, они грубо и жестоко говорили, что меня надо прогнать и забрать все мо вещи, которые у меня есть, называя меня «плохой национальностью».
Наконец, пришел штраф за «пребывание в Австрии». Оплатив его, я не в состоянии была бы содержать себя и свое место в гостинице. Разговоры с полицией о том, что я уже была гражданкой Австрии, не помогли. Полиция была неумолима. Когда я ходила по улице, мне слышался дьявольский шепот: «Нам нужны только деньги и больше ничего». Это было искушение дьявола, вводящего человека в грехопадение и нарушение существующего закона.
Я решилась уехать на свою старую родину, на которой я не была более тридцати лет.
Я была гражданкой Канады и мне пришлось покупать визы в нескольких восточно-европейских посольствах, чтобы доехать до своей родины.
Около восточно-европейского посольства стояли машины ЦРУ (FBI), но никто из них не интересовался, почему уезжают люди. Велико зло! Страшно, когда высшие ценности в обществе – это деньги!
Кажется, что, находясь в поле влияния различных сил, человек должен сохранить возвышенность нравов; в водовороте жизни не опускаться до уровня животного. Бог поставил Человека выше всех существ на Земле, выше животного. Поэтому надо не уподобляться, не опускаться до животных инстинктов или чистого прагматизма, а оставаться высшими существами в этом подлунном мире!
Для продолжения рода в здоровом обществе финансовые соображения, безусловно, важны; но высшие ценности истины, добра, справедливости должны первенствовать над меркантилизмом, борьбой за деньги.
Велико зло!

Я ехала в восточно-европейскую страну, в которой не была более тридцати лет; не простившись с детьми, не побывав на могиле мужа. Мне не удалось передать семейные ювелирные изделия, которые я сохранила. Вещи, которые я везла с собой, были отняты – норковая шубка, соболиная шляпка, столовое серебро. «Неправильно въезжаешь!» - шептали мне анонимно дьяволы. Ранее повторяли и требовали до бесконечности, чтобы я повиновалась этим анонимным дьявольским приказам – шепоту.
Родственники пытались шутить после моего приезда, и повторяли, что они с самого начала знали, что именно такой конец моей семейной жизни они и ожидали!
Дома, в котором я родилась, не было; он был снесен, а на его месте строилась мечеть с минаретами. Местное радио и телевидение передавало на двух языках – местном и мусульманском. Мусульманская культура стала превалирующей, и казалось, что все руководящие посты в администрации республики были заняты мусульманами.
По пятницам по радио в шесть утра передавали мусульманские молитвы: вдруг раздавался живительный, нежный звук струящегося оазиса и пение райских птичек; неземной, женский голос объявлял: «иль санзе нур програмасы», («это святая передача»). Дальше мужской голос продолжал: «Мухам-м-м-ед, мухам-м-м-ед…».
В ноябре начинался курбан-байрам, праздник жертвоприношения. Мусульмане учили заботиться о бедных и больных, и в день курбан-байрама, приготовив барашка с рисом, одну треть пищи оставить своей семье; одну треть поделить с друзьями, а одну треть отдать бедным.
В праздник на базаре раздают всем желающим приготовленный тут же в огромных котлах на углях плов.
Мне это казалось довольно человечно. Меня преследовал какой-то дьявольский шепот. Сразу после приезда я попыталась устроиться на работу. У меня был большой опыт в преподавании и в библиотечном деле; знания шести западно-европейских языков. Но мне повторял дьявольский анонимный шепот по многу раз в день. «Покажи вот этому мужчине…свою …(pis), и ты – наша. А до этого ни о какой работе не может быть и речи!» Что именно показать – повторялось прямиком в довольно прозаичных выражениях – это женские половые органы. Также называлось имя мужчины, которому должно показать. После нескольких месяцев постоянного шепота-приказа я не выдержала и спросила родственницу, кто такой мужчина по имени В., о котором мне постоянно шептал дьявол. Она ответила, что этот мужчина – сосед. Я заметила, что этот сосед периодически проходил мимо меня в коридоре и очень внимательно смотрел. А в это время дьявол приказывал по воздуху шепотом подойти к соседу первой и самой предложиться.
После следующих нескольких месяцев дьявол, наконец, понял, что меня не заставят никакие угрозы, ни травля «предложиться первой мужчине по имени В. Началась новая тактика: вероятно, несколько мужчин договаривались повлиять или «нажать» на меня сообща. Когда я проходила по улице мимо внимательно смотрящего на меня мужчину, я одновременно слышала этот приказ шепотом безоговорочно повиноваться и предложиться этому мужчине. Я слышала страшный шепот-мат, ругань и запугивания. Вероятно, эти мужчины нажимали на моих родственников, у которых я жила, и угрожали им в случае моего неповиновения. Родственникам приказали устраивать дома скандалы и давить на мою нервную систему так, чтобы случился нервный срыв или инфаркт.
А у меня уже случился инфаркт в Австрии, и без лекарств я не могла прожить ни дня. В Австрии я лежала в кардиологическом отделении больницы и приехала сюда с лекарствами от гипертонии, которые я бесплатно получила в медицинском центре для неграждан этой страны. И теперь месяца не проходило без сердечного приступа и почти каждый раз приходилось вызывать скорую помощь.
Несколько раз, превозмогая боль и боясь, что потеряю сознание и не дойду до телефона, я сама вызывала скорую помощь, т.к. сестра отказывалась вызывать ее и явно показывала, что они хотят, чтобы я скорее умерла. Они объясняли это тем, что я «не слушаюсь их и не повинуюсь их приказам». А мое неповиновение касалось лишь отказа следовать дьявольскому шепоту, который приказывал первой подходить и предлагаться незнакомым мужчинам, материться и ссориться. Анонимный дьявол объявлял, что ему нужны споры. И в нашей квартире были споры. Мне говорили: «В этой квартире все наше, и нужно спрашивать разрешение, чтобы брать любую вещь». Из-за кастрюли, которую я взяла без разрешения, когда они спали, чтобы варить суп, была ругань. Мне не позволялось включать телевизор, а смотреть лишь тогда, когда сама хозяйка включала его.
В какой-то степени я их понимала, ведь они купили его, и в случае поломки им придется платить за ремонт. А время было нелегкое, и каждая копейка была на счету. После скандалов дома, уже на улице, незнакомые мужчины говорили мне, что я должна записаться к невропатологу, чтобы лечить нервы. Я поняла: кто начинает споры и скандалы, того оправдают, а жертву, если она начнет нервничать и волноваться, отправят к невропатологу или психиатру.
Конечно, я молча проходила, вернее, проскальзывала, как тень, мимо очередного мужчины, а мне вслед несся дьявольский шепот: «Если будешь проходить мимо этого мужчины и отворачиваться от него, то за тобой будет наблюдать психолог».
Под психологом они имели в виду психиатра, который, как мне повторяли шепотом, «усмирит мою гордыню». За неповиновение дьявольскому шепоту меня угрожали засадить в психушку. Одна из сестер сказала, что врач ей выписал документ, в котором говорилось, что я психически ненормальная личность и что никто не должен разговаривать со мной или приглашать меня в гости, а лишь только после того, как мужчины проверят меня и сделают заключение: «Она – наша». До тех пор со мной не рекомендуется дружить.
Были каким-то врачом выписаны психотропные в мое отсутствие, которые я случайно обнаружила в книжном шкафу. Также утверждалось, что в Австрии я лежала не в кардиологическом, а в психиатрическом отделении, причем повторялось это утверждение несколько раз в день и ночью, когда я лежала в полусне, вероятно, чтобы убедить меня саму. Иногда ночью я вскрикивала от ужаса и просыпалась; мне казалось, что в темноте на меня надвигается белое приведение и пытается сдавить мне грудь. Ночью шепот усиливался со свистящими и шипящими звуками.
В это время, а оно было нелегким, я часто покупала продукты питания с грузовиков, которые приезжали на базар из сельской местности. Привозили молочные продукты и овощи, они были свежей и дешевле. Вокруг грузовиков толпились менее благополучные граждане, потому что не всем хватало недорогих товаров. Однажды, когда подходила моя очередь, и я, протянув деньги продавщице в кузов грузовика, получала бутылку молока, меня стали сдавливать с обеих сторон две пожилые, седые и очень худощавые женщины. Одна спровоцировала спор, я ей сказала, что она сильно толкается. Кажется, она ответила матом; и вдруг начала локтем с мужской силой давить мне на грудь в области сердца. Справа оказалась точно такая же женщина, почти близнец той, которая стояла слева и давила мне на грудь. Приговаривая: «Раз тебе слева давят, то надо и справа помочь», - она жала в области моего сердца локтями по-мужски, крепко так, что у меня начало останавливаться дыхание. В глазах стоял туман. Возможности вырваться у меня не было – сзади стояла толпа народу, впереди – кузов грузовика, с которого продавали молоко и яйца.
Из последнего дыханья я стала кричать и начала оседать на землю. У меня из рук выпали все вещи. Вероятно, насильницы испугались недовольного ропота людей.
На секунду мне показалось, что одна из насильниц, худая, небольшого роста с мужской, короткой стрижкой седых волос, на самом деле не женщина, а мужчина, переодетый в женскую одежду.
А именно, что это наш сосед, о котором дьявольский шёпот ежедневно шептал мне: “Подойди к нему первая и покажи свою … (pis) и ты наша! ”
Шатаясь, я выползла из толпы, и отдышавшись, стала громко говорить о том, что обе женщины сдавливали мне грудь в области сердца. Стоявшие рядом и недоумевавшие люди, подняли с земли и принесли мне мои вещи и зонтик. Я искала глазами милиционеров, что бы рассказать им об этом инциденте, но их нигде не было. Обе эти седые женщины-насильницы быстро исчезли.
Затем были инциденты в поликлинике с уколами, капельницами, анализом крови. Надо сказать, что враги лечившие меня, были неплохие, особенно кардиолог и терапевт, и я им благодарна. Несколько лет непрерывного лечения, проверки печени, крови, кровообращения, иммунитета, и мне больше не требовалось срочно вызывать скорую помощь. Лекарства приходилось оплачивать полностью, а они были недешёвые.
У меня часто брали кровь на анализы и вот тут-то начинались неприятности с медсестрами-лаборантками. Каждый раз, когда я  приходила на анализы крови из вены, медсестра втыкала мне шприц в руку, и всё мимо - в вену она не попадала.
Не попав в вену в одном месте, она втыкала шприц в другое место на руке, где, как она полагала, должна быть вена, но опять мимо.
Воткнув шприц в руку три-четыре раза, она принималась за другую руку, т.к., по её словам, на другой руке, возможно, будет легче найти вену. После пяти-шести попыток я корчилась от боли и отказывалась от анализов. На следующий день внутренняя часть рук от локтя до запястья были в сине-кровавых подтёках от уколов. Но врач требовал, чтобы ей был сдан анализ крови, и мне приходилось снова идти в лабораторию к медсестре. Я объясняла ей, что, если на здоровой руке она не смогла обнаружить вену, то сейчас, когда вся рука в области вены в кроваво-синих подтеках, у нее еще меньше шансов найти вену.
Долго потом при мысли, что мне нужно будет делать снова анализы крови из вены, меня охватывал ужас.
Мне несколько раз вводили витамины в мышцы бедра. Однажды войдя в лабораторию, я  увидела толстую уборщицу со шваброй. Рядом с ней стояла девочка лет шести. Уборщица недружелюбно смотрела на меня.
Я разделась и медсестра ввела шприц с лекарством в бедро. Она уже заканчивала вкачивать лекарство, как вдруг в лабораторию со всего размаха влетела эта девочка, она бежала прямо на меня. Мне казалось, что она со всего размаха столкнется со мной, и я инстинктивно отпрянула назад. Иголка искривилась в моем теле, чуть не сломавшись. Я вскрикнула от боли, но, слава богу, не потеряла сознание.
 Таких инцидентов было много.
Летом мы работали в саду, мы выращивали овощи и фрукты на своем участке. Денег было в обрез, заработка не хватало, а сад давал небольшую прибыль. За огурцами, помидорами, вишней, клубникой, яблонями требовался ежедневный уход. Мне нравилось работать в саду, на природе. Работа была грязная, но, устав от поливки и пропалывания, мы приходили домой довольные, что сделали полезное дело.
Дома, когда никого не было, я подходила к моему старому пианино и после многих лет вновь открывала его и пыталась играть. Я любила разучивать Шопена, Шуберта, Моцарта, Баха. Вспоминала, как в юности разучивала с учительницей «Элизе» Бетховена, и вновь повторяла ее. Но мои нетренированные, негибкие пальцы медленно и неуклюже перебирали клавиши. Я пыталась играть гаммы, этюды, сонатины, сонаты, арпеджио, прелюдии и фуги Баха. Особенно мне хотелось разучить мою любимую «Аве Мария», Ф.Шуберта. Но техника была утрачена, и пальцы слишком медленно передвигались.
Я слушала классическую музыку, симфонические оркестры по радио и телевидению.
Я купила английские и французские книги и учебники, чтобы не забыть; слушала радиопередачи на английском и французском языках.
Однажды я услыхала хорошо знакомую мне мелодию. Я знала, что слыхала ее много раз в Канаде, но не могла вспомнить, что это. Совершенно непроизвольно я вскрикнула: “Oh, it sounds like hockey night in Canada!” («О, это похоже на хоккейный вечер в Канаде!») И вдруг я вспомнила, что в Монреале каждый вечер показывали по телевизору хоккейные матчи, и каждый раз проигрывали именно эту мелодию после канадского гимна.  Я поняла, что здесь, так далеко от Монреаля я слышу вновь американский гимн!                Я перечитывала Л. Толстого, А. Чехова, Дж. Голсуорси.  Я обдумывала их философию жизни, которая раньше мне была непонятна, вдумываясь в каждое слово.  Теперь, перечитывая вновь, я постигала глубину и мудрость их суждений, и их описания приобретали для меня новый смысл.   Мужчины по-прежнему продолжали передавать  различными способами, что я должна «показать…», но теперь появилось уже несколько иных мужчин, хотя они требовали то же самое…
По-прежнему по их приказу шли ссоры в семье из-за того, что я  « не слушаюсь  и не повинуюсь».  Имелось в виду, что я не повинуюсь анонимному дьявольскому шёпоту-приказу.   Я понимала, что родственников и соседей заставляют делать из-за меня нехорошие вещи и что они страдают от этого.  Я ужасалась жестокости  мужчин и несколько раз разговаривала по этому поводу с адвокатами.  Я объясняла им что эти домогательства слишком примитивны и животны и подвергать человека, который окончил главный ВУЗ этой страны, плюс еще два Университетав англо-язычной стране есть кощунство и варварство, и пустая растрата знаний.
Я не знала, но искала выход из этого тупика.
Однажды я пришла на приём к врачу по ухо, горло, носу, т.е. ЛОР. Я жаловалась на боли в ушах и что слышу очень неприятные вещи.  Один раз анализ аудиометрии и лечение ушей помогли, прекратились боли в ушах, но по-прежнему я слышала нехорошие вещи.  Меня снова послали на новый анализ и объяснили, что лаборатория находится в помещении психиатрической больницы. Я сомневалась, но хотела любым способом избавиться от дьявольского шёпота.  Войдя в  старинное жёлтое здание, я ужаснулась, увидев, в каком состоянии находятся палаты.  Воздух был спёртый, и несколько больных лежали  в нечистых, с отбитой штукатуркой палатах, в ржавых  кроватях. Я еле  дошла до того кабинета, где должен был
Находиться  врач-аудиометр.  Открыв дверь кабинета, я увидела очень старую женщину, толстую и неопрятную со всклоченными волосами.  Меня охватило нехорошее  предчувствие, что это может быть карательная психиатрия.  Медленно закрыв дверь кабинета, я отступала к выходу.  Медсёстры психиатрического отделения, сидя за столом, что-то сказали мне.  Я  улыбнулась и медленно ответила им, что приду в следующий раз, поблагодарив их за совет. 
В коридоре было полутемно  и я споткнулась о что-то, лежавшее на полу.  Пол был выложен чёрно-белыми плитами и я чуть не упала.  Открыв дверь и оказавшись на улице, я полной грудью вдохнула свежий воздух сада. Я была рада, что снова оказалась на улице!  Я решила больше не говорить о том, что слышу, о болях в ушах от непрекращающегося шума, от свиста и скрежета особенно ночью и постоянно повторяющихся  фраз « Рит-рит-рит-рит- повинуйся приказу, сделай то, сделай это…»  Я решила лечиться своими силами.
                За рубежом про меня говорили : « Она из плохой нации»; здесь обо мне говорят: « Она-немка, а с немцев можно брать всё, что захочешь.»
 Оказывается здесь всё, что я имею и что мне позволено делать, должен определять «сожитель». Тот, кто претендует на звание «сожителя использовал моих родственников  и соседей для передачи своих желаний.
«Она пять лет погуляла в Университете, пусть теперь нам послужит!  Слушаться и повиноваться!»
                Как мне освободиться от этих невыносимых пут?  Кажется, вот-вот  и решение буде найдено, и, может быть, я буду работать и зарабатывать  себе на жизнь, и менее зависеть от родственников.  Я понимала, что никто не обязан делиться  со мной своим заработком, ведь у сестёр своя нелёгкая жизнь  и им едва хватает на свои нужды.  Мать платила из своей пенсии за квартиру, т.к. квартплата здесь отсчитывается с человека.  Я жила с минимальной пенсией и мне полагались скидки.  Я старалась работать в саду и облегчать жизнь сестёр по хозяйству.  Летом я часто уходила в лес.  Сестёр радовало, когда я возвращалась из леса с ягодами и грибами.  Кроме того, я любила лес, там было тихо и спокойно; можно было дышать полной грудью хвойный, медовый воздух леса.  В лесу, на природе я расслаблялась и находила утешение.  Обычно я выходила рано, в шестом часу утра.  В такое летнее утро заря ещё только занималась, ещё не было видно солнца, и лишь верхушки деревьев были освещены его первыми фиолетово-малиновыми лучами. Вдали на поляне кустарники были окутаны туманом, как-будто облиты молоком.  Тропинка вилась в лесу и небо было безоблачное, ярко-голубое.  Было тихо-тихо, лишь нежно шелестели листья под дуновеньем ветерка; как волны в океане, переливалась трава, и только начинали петь птицы. Я шла по тропинке, которая вилась между лесом и поляной, и улыбалась восходящему солнцу.  Мне казалось, что я попала в рай; я удивлялась, как мудра и неповторима  Земля, как мудр творец и создатель Вселенной, деревьев, неба, животных!
    Однажды в лесу меня застал дождь. Я спешила добраться хотя бы до первого дома на краю города.  Я едва добежала до подъезда и успела спрятаться под его крышей.  Там  уже стояли успевшие добежать из леса другие грибники, как здесь называют людей, которые часто ходят в в лес.   
      Начался сильный ливень и я радовалась, что во время успела спрятаться от него.    Вдруг блеснула небывалой величины молния и грянул такой силы гром, что затрещало всё вокруг.  То ли от молнии, то ли от грома, завыли сирены всех автомашин, стоявших около дома.  Они выли на все голоса, каждая на свой  лад, а фары этих автомашин начали мигать.  От неожиданности все  стоявшие под крышей подъезда люди сначала испугались, а потом захохотали, а я думала что впервые за долгие годы  так заразительно смеюсь. 
  Но и в лесу мне пришлось столкнуться с мужчинами необычного поведения.  Сначала я боялась грибников, и меня предупредили соседи и родственники, что  одной в лес ходить опасно.   Но собственно грибники удивили меня                спокойными, дружелюбными разговорами, хотя одеты они были  плохо.
     Однажды, ещё не войдя в лес, я увидела проходящего и косящегося на меня мужчину.  Это был  брюнет лет тридцати, молодецкого сложения.  Он ходил вдоль тропинки, его брюки были спущены до колен, которые он поддерживал одной рукой; другой рукой он  держал часть своего мужского тела ниже пояса.  Он явно показывал эту мужскую часть своего тела мне, а глаза  его были, как у быка, налиты кровью.  Я испугалась и повернула обратно.   В следующий раз, уже набрав грибов и возвращаясь усталая домой, я вдруг увидела  скачущего вдоль молодых ёлочек мужчину.  Его брюки были спущены, а прыгал он, как балетный танцор, полусогнув ноги в коленях, вперёд, и опять все части его нижнего тела  были раскрыты,  Я побежала прочь.
     Успокоившись, я возвращалась домой и только ждала, когда сёстры или кто-нибудь  из соседей начнут опять  придираться и ссориться.   Дома, в квартире, особенно в комнате, где я спала, передавали дьявольским шёпотом извращенческие, порнографические идеи, и в воздухе, как-будто в облаках, вырисовывались мужские  и женские половые органы. 
 Праздникам сёстры немного оттаивали, добрели.  Накрывался праздничный стол, приходили гости – пианисты; все долго ели, пили за здоровье,  Немного оттаивало сердце и теплело на душе…   Потом опять наступали будни, начинались мелкие ссоры и, как обычно, мне  предлагалось полечиться у «психиатра, потому что не слушаюсь».   Я думала, что не выдержу и, может быть, повешусь, как Марина Цветаева в Елабуге. Тогда одна из сестер  приносила  домой вешалку для ванной, а сверху, с балкона четвёртого этажа   медленно спускалась в это время бельевая верёвка.  Все такие предложения уничтожиться самой  были фигуративными, иносказательными и глубоко продуманными с целью сокрытия преступления.   Ведь доведение до самоубийства по Конституции этой страны  считается преступлением, а сексуальные  домогательства, как преступление против половой неприкосновенности.  Поэтому эти половые преступники  и их дьявольский анонимный шёпот  действовали хитро, обдуманно, используя современные технологии и подставных лиц, чтобы не попасться.  Велико зло!
     Однажды президент этой страны выступил по  телевидению и сообщил, что никакие преступления  не оправдываются, какими бы  «высшими целями» они  ни мотивировались. 
       Это укрепило мою веру.  Жизнь продолжалась и надо было мужаться и выжить каким-то образом.  Но как?    Как освободиться  от этих  невыносимых пут?  Как?  Кажется, ещё немного и выход будет найден, и начнётся новая, лучшая жизнь.  Но как преодолеть все эти ужасы? И как выжить семье и детям ?  И что делать со злодеями?  Неужели оставить зло безнаказанным? Велико зло!   
      Политики с историческими именами и политики с ещё не известными именами, как волны в океане, перекатывались с одного берега Атлантики, где-то от Вашингтона или Нью-Йорка до другого берега – до Брюсселя, Парижа и Страсбурга, иногда даже до Москвы и Владивостока.  Они обсуждали все насущные мировые проблемы, разрешали с высоких трибун международных организаций не разрешимые доселе  конфликты; получали за это высокие премии; съезжались на конгрессы.  Волновался и переливался океан исторических лиц и политиков  со звучными именами,  были их речи необыкновенно умно  построены и объяснялись они удивительно правильно построенным, умным, рафинированным языком.  Да и сами они выглядели, как и их язык, « comme il faut»,    « tres sportif»,   «et bonnes mannieres» ( «как полагается  в хорошем обществе», « очень спортивно», « с хорошими манерами», фр.).    Соединялись и разъединялись их группировки, партии и объединения.
        А одна проблема - взаимоотношения полов, мужского и женского; зло, совершаемое против девочек и женщин невозможно разрешить; всё продолжается без изменения, как в каменном веке.  И я думала : « Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
     Все так же появляются  Жизели, Ромео и Джульетты, Анны Каренины, принцы-сооблазнители, и мужчины-насильники более скромного происхождения.  Все так же женатые мужчины соблазняют юных девушек, или замужних женщин; мстят, если их чувства остаются неудовлетворёнными.  Всё так же убивают чужих мужей, чтобы овладеть женой убитого.  Где-то в концлагерях Колымы или Магадана есть памятник изнасилованной девочке.  Полуобнажённая, плачущая девочка стоит на коленях перед насильником, закрыв в ужасе лицо руками!
     Как  бороться с этой чувственной стороной человеческого тела?  Как в Майерлинге? Или как Катюша Маслова?  Как избавить девушку или женщину от не нужных ей притязаний чуждого ей мужчины?  Как жене уберечь своего мужа, когда в неё вдруг влюбился чужой муж, и нет никаких сил отогнать этого чужого мужчину?  Влюблённый  мужчина может быть очень опасен, он неистощим и изощрён в хитростях. Как пережить все эти влюблённости и не нужные, но очень опасные сексуальные домогательства?  Ни деньгами, ни повышением уровня жизни ( « …хотя рот полон, а душа не насыщается…», Экклезиаст, гл.7.),  ни техническим прогрессом  эту сторону тела человека не осилишь!  Тут не поможет ни гений Билли Гейтса с его сверх-скоростными компьютерами и процессорами;  ни сверх-звуковые лайнеры и другие гениальные технологии, hi-tech.  Не обуздать животного, сексуального инстинкта  мужчины ничем!  Как сделать, чтобы муж «прилепился к своей жене», «плодился и размножался», но чтобы не пытался «лепиться» потом к чужой жене, и не развращал невинность? 
        Велико зло!
        Земля - мудрое создание и во Вселенной существует строгий закон и гармония.  Любое  насилие негативно отражается на всём человечестве.   Во Вселенной нет ничего случайного, всё взаимосвязано, и мир развивается по определённым законам.   Любая дисгармония может вызвать несчастье, катастрофу.
      Кто творец, создатель Вселенной?  Это покрыто тайной, но нам подаются  сигналы, что мы можем  и чего нельзя делать, чтобы на Земле не случилось катастрофы.  Со временем тайное почти всегда  становится  явным- «ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы., и тайного, что не было бы узнано.»  (Библия. От Матфея, гл.10:26).
     Нужно сохранить мудрость без грубости и насилия и идти дальше эволюционным путём, ибо насилие, негативная среда изменяют человека в отрицательную сторону, отклоняют его от здоровой природы и здорового, разумного поведения в обществе, и приводят к катастрофам.   « Возлюби ближнего своего, как самого себя.» ( Матфей, гл. 22:39) , и « Итак, во
всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так  и поступайте  и вы с ними, ибо в этом  закон и пророки.»( Матфей, 7:12»)
     Этнические  женщины почти всегда становятся игрушкой в руках политиков и средством наживы и насилия.  Женщина, привезённая мужем в свою европейскую страну, часто используется другими мужчинами, как товар для дальнейшей переправки её в третьи страны с целью её использования в проституции и ограбления.  В случае отказа этой женщины интимно общаться с другими мужчинами, её могут легко уволить с работы, затравить вместе с детьми, рождёнными в этой  западно-европейской стране от мужа – западного европейца; истребить голодом, морозом, болезнями, саботажем в получении медицинской помощи и образования.    Из дома этой женщины  могут легко вынести имущество в отсутствие хозяев дома, и невозможно будет найти защиту. 
     А ещё живого мужа легко запугать политическими репрессиями и страхом, клеймом «неблагонадёжности» через правоохранительные органы, а значит, потерей работы и возможностью содержать  себя и свою семью с женой, бывшей иностранкой, но уже ставшей гражданкой этой страны, что и муж.  Детей, родившихся в стране отца, обзывают национальностью матери с целью дискриминации, особенно в области  образования и здравоохранения.  Существуют международные законы ООН, защищающие права детей этнических меньшинств: They have the right “to obtain all types of training and education … to benefit of all  community and extension services, in order to increase  their technical proficiency.” («Они  имеют такие же права,  как и все, получать образование, такое же обслуживание, тренировку, посещать все курсы повышения и улучшения их технических знаний» англ.)    Women, Convention on the elimination of all forms of discrimination against women, 1979, UNO.   ( ООН, Конвенция по правам женщин, 1979 ).
      Я никогда не думала о равноправии ( “egalite”  фр.) с местными женщинами, хотя окончила Университет у себя на родине и в другой западной стране; имела местное гражданство и право на работу.  Я понимала, что  сначала обслуживают  местных женщин и предлагают им  самые выгодные  рабочие места  Я говорю о том, чтобы защитить этнических женщин от физического истребления, чтобы не лишить их возможности продолжать свой род и иметь потомство.  Их истребляют голодом, болезнями, политическими преследованиями, хотя эти женщины состояли в официальном браке с центральными европейцами, носили  имя мужа,  и  их дети родились в этой стране и имеют официальный  статус  граждан этой страны.  Этнические женщины часто становятся жертвами политических и экономических интриг и истребления с целью обогащения насильника.   А если она  попробует жаловаться,обращаться к законодательству, её легко могут объявить сумасшедшей и запугать врачами-психиатрами с целью насильственного психиатрирования.  Существуют также средства разрушения       мозга, которые считаются незаконными.
        Велико зло!

 Кажется что женщины-матери, привезённые из других стран, считаются экзотикой, предметом для наслаждения и выгоды.   Людей вокруг интересует лишь одно – деньги и телесные наслаждения.  «Хозяин»  даже не думает, что у такой  женщины, бывшей иностранки, могут быть какие-то человеческие  чувства, привязанности, любовь к мужу, к детям.   Они не представляют, что существуют о том, что человек имеет право сам распоряжаться своим телом, имеет право на самозащиту.  Эти «хозяева» уверены в том, что их жизнь - сплошной праздник, увеселение и наслаждение, и они созданы только для того, чтобы повелевать; а  «другие» обязаны повиноваться им, работать на них и приносить им удовольствие; создавать им красивую и беззаботную жизнь, и в этом одном состоит обязанность и цель их рождения на этой Земле, ибо они -«другие»- низшие существа.
     Эти мужские «Магдалины» явно не в состоянии обдумывать последствия своих поступков и твёрдо уверены, что им всё простится.
      Девочек, рождённых от местного отца и жены-иностранки, стараются склонить к самой древней  профессии, “Princesse Nocturne”; хитростью взрослых вводят в заблуждение; слуховой дезориентацией и затемнением мозгов  могут сбить с правильного пути, втянуть в правонарушение, наркотики, сексуальную распущенность.  Нужны невероятные, нечеловеческие усилия, чтобы вырасти, остаться на свободе, получить университетское образование, как оба их родителя, и стать полноценными, работоспособными гражданами.  Девочкам стараются внушить легко смотреть на секс с чужим мужчиной, легко оголяться и позволять дотрагиваться до своего тела.  Им слишком часто напоминают о том, что они –«смешанные» ( “Mischlinge”нем. ), что они вышли не совсем из той национальности, которая проживает на этой территории, что их легко можно подвергнуть продаже. (“Kinderhandel” нем.)
     Велико зло!
     Чтобы избежать трагедий и уголовного преследования, лучше помнить законы Божьи : « Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни  вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».  ( Библия, Исход, 20: 17)
 
   Если перечислить все страдания этих детей, когда их родителей разделяли по национальному признаку политические деятели; рассказать о всём, перенесённом детским организмом горе, о всех попытках выжить, завершить образование, остаться людьми “comme il faut. (правильными); и если эти дети  все-таки выжили,  когда  не каждый  взрослый организм может  выжить, мы должны встать перед ними на колени за их силу воли и стремление остаться людьми.
Нас морили голодом, морозом, умертвляли по отдельности и целыми семьями, но, падая в обморок, когда увозили в неизвестность наших детей и  издевались над женой, у которой  муж лежал в могиле, а ей с жестокой усмешкой  повторяли, что её муж сбежал с другой, более молодой девушкой,
мы все-таки пытались выжить и вырастить своих детей здоровыми.   Мы, едва держась на ногах, приползали домой, потому что идти не было сил, и благо, был ещё дом; в полуобморочном состоянии, с окровавленными затылками приходили в себя, шатались от истощения и нервных горячек, от горя в расставании с любимыми и неизвестности об их местопребывании, мы всё ещё пытались выжить и остаться людьми.
     Конвенция по геноциду ООН( Декабрь, 9, 1948) считает следующие действия наказуемыми уголовными преступлениями:  «В настоящей Конвенции геноцид означает следующие действия, направленные с целью истребления полностью или частично, национальную, этническую, расовую или религиозную группу людей, а именно:
1) Убийство членов этой группы;
2) Причинение серьёзных телесных или умственных повреждений  членам этой группы;
3) Умышленное насильственное навязывание  образа жизни, рассчитанное на физическое истребление по частям или целиком этой группы;
4) Навязывание мер, приводящих к сокращению деторождаемости внутри этой группы;
5) Насильственное перемещение детей этой группы в другую группу людей.
Ст.3.  Следующие действия считаются уголовно наказуемыми:
1) геноцид;
2) заговор с целью совершения геноцида;
3) подстрекательство к геноциду;
4) попытка совершения геноцида;
5) соучастие в геноциде.
     Наказуемы любые лица, как конституционно избранные правители, или государственные деятели, так и частные лица».

Genocide Convention, Dec. 9, 1948:
     Genocide whether committed in the time of peace or in the time of war is a crime  under international law which they undertake to prevent and punish .
 Art. 2. In the present Convention genocide means  any of the following acts committed  to destroy, in whole or in part, a national, ethnical, racial or religious group, as such;
(a) Killing  member of the group;
(b) Causing serious bodily or mental harm to members of the group;
(c) Deliberately inflicting on the group conditions of life calculated
 to bring about its physical destruction in whole  or in part;
(d) Imposing  measures intended to prevent births within the group;
(e) Forcibly transferring children of he group to another group.
Art. 3 The following acts shall be punishable:
(a) Genocide;
(b) Conspiracy to commit  genocide:
(c) Direct and public incitement to commit genocide;
(d) Attempt to commit  genocide;
(e) Complicity in genocide.
  Art. 4. Persons committing genocide or any of the acts enumerated in Art.3 shall be punished, whether they are constitutionally responsible rulers, public officials or private individuals.
     Кроме того, Конвенция о Женщинах,1979, приняла  закон об устранении всех форм незаконной торговли женщин и эксплуатации  женщин с целью проституции.   Отбирать гражданство у женщин является преступлением.  Женщины имеют одинаковые права для получения образования, получения дипломов, право на работу.
     Надо поставить памятник в центре Европы, откуда родом эти дети и по крайней мере, один из родителей, и написать на этом памятнике имена этих детей и их матерей, чтобы центральная Европа помнила навечно о перенесённых детских страданиях. А самих дьявольских политиканов, инициировавших  преследование таких семей и изуверствовавших над женщинами и их детьми, посадить, как диких зверей, на цепь!
     Ибо жестокость и зверства – это болезнь бешенства.  Как говорится  в Библии: « Но горе тому человек, через которого соблазн приходит…» ( Матфей, 18:7), и о соблазнителе : « …повесить мельничный жернов на шею ( «соблазнителя» - авт.)  и потопить в глубине морской ( Матфей, 18:6).

     Я писала рассказы и посылала их в редакции.  Вдруг, очень неожиданно, когда я уже потеряла надежду, отчаялась и ждала лишь смерти, пришло письмо из-за рубежа.  Моё произведение понравилось, его хотят напечатать и присуждают мне премию!
     Я вылетала с родины в одну из западноевропейских стран для получения премии; в руках у меня был небольшой чемодан и много медикаментов от сердечной болезни.    Там всех награждаемых поселили в гостиницу  в центре столицы.  У меня было приготовлено старое черное платье, к которому  я пришила черные кружева и в волосы надела черную ленту.   В ночь перед вручением премии мне сказали, что меня ждёт приятный сюрприз. Ведь я говорила, что  единственно, кого я хочу сейчас встретить, это моих детей, если они ещё живы.  Я ничего не знала о них все эти двадцать пять лет!  И вот исполняется моё самое заветное желание.   Я сидела в огромном холле гостиницы. В середине холла  стояла вся в огнях и украшениях красавица-ёлка, звенели рождественские песни; мимо ходили и улыбались люди.  Я ждала приезда из аэропорта моих детей. Их известили о присуждении мне премии и пригласили приехать сюда, на встречу со мной. 
     Когда они входили в гостиницу, я сразу узнала их, хотя и не видала более двадцати пяти лет. Странно было видеть, как мой любимый сын, которого я когда-то кормила грудью, и крошечного учила ходить, говорить, которого вела в первый раз в школу, теперь возмужал, стал сильным  мужчиной и сам отцом!
       Как выросла моя дочь!  Как эти маленькие существа выжили среди чужих людей?  Слёзы радости душили меня, но я старалась оставаться спокойной и весёлой.  Это были драгоценные минуты счастья, такие редкие и такие дорогие! И я думала: “La bonte divine est inepuisable!”  (« Милосердие божие неисчерпаемо!»)
     Мы пошли на  торжественный  приём, на котором принц и принцесса поздравляли  и вручали премии приглашённым гостям.   Было торжественно, зал был переполнен и без конца рукоплескал
     Я произнесла речь, в которой говорила о проблемах этнических женщин, которые часто кончаются трагически по независимым от них самих причинам:
     « Поистине, как говорится в Библии: « Просите, и дано будет вам; ищите и найдёте, стучите, и отворят вам!» ( Матфей, 7:7).
Я благодарна за возможность с этой высокой трибуны обратить Ваше внимание на проблемы  меньшинств,  женщин и детей.  По отношению к ним проводится социально неприемлемое поведение, психологическое насилие, за которым следует физическое  насилие!  Хорошо, что иногда первые становятся последними, а последние – первыми!»
     После торжественного приёма мы были приглашены на праздничный обед,  Мы сидели с детьми и разговаривали с нашими новыми друзьями и членами королевской семьи.  Я гордилась своими детьми, они принесли мне самое большое счастье; они – моя самая большая награда!
     В эту ночь нам не хотелось спать и после торжественного обеда мы сидели в гостинице, пили чай и вели тихую задушевную беседу.  За окном  была глухая ночь, а в окно ярко светила серебристая луна и мерцали звёзды. Изредка проезжали автомашины и две красные дорожки от их задних фар тихо уползали, как две змейки, куда-то вдаль.  Кружились, падая на землю, искрясь и сверкая под лунным светом, снежинки.  На улице ложились тени от деревьев и зданий; тени шевелились под дуновеньем ветерка и казались таинственными существами.
     Мы говорили о том, как важно оставаться людьми, как важно не согнуться, не сломаться, не умереть.  Как важно продолжать трудиться, верить в возможность счастья и идти к нему.  Большой труд и терпение – вот что  нужно человеку в трудный момент, и надежда, что окупится труд и благодать божья ниспадёт на нас!  И будут последние первыми!
     Я просила детей помогать друг другу в трудные минуты жизни, ведь любовь в семье – это самое важное в жизни. 
     Я благодарна  Богу за то, что родилась на этой  Земле, радовалась восходу солнца; дышала ароматом цветов и ходила по зелёной траве!
     И мне хочется сейчас произнести слова, которые мы повторяли тысячу раз в церкви по воскресеньям:
“ Glory to God in the highest and peace to his people on  Earth…”  ( «Слава Всевышнему на небесах, и мир  его людям на земле…»).  Мы вспомнили,  как  когда-то читали в Библии: « Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».  (1-ое от Иоанна, 4:8), и
 « Бога никто никогда не видел: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает и любовь его совершенна есть в нас». (1-ое от Иоанна, 4:8)
      Мы решили утром пойти в ближайшую церковь и молиться, и благодарить Бога за все счастливые минуты нашей жизни.

    Мы сидели и, обняв друг друга, делали счастливые планы на будущее, а по ночному радио в исполнении Мирель Матьё тихо и нежно звучала прекрасная песня  “ Si la vie est cadeau”  ( « Если жизнь – это подарок»).
          __________________________________________________
               
                Маргарита А. Руттнер    
                Январь, 2010.

 







    
 
               
             
   
      

   
 
   

 
      
          
            
      
               
             
 
 
       
         

   
      
       
 
            
      

 



Sexual Harassment of Women=
Сексуальные преследования женщин.//int.
________________________________________
________________________________________

La moral est dans la nature des choses.
Necker
(Нравственность – в природе вещей.

Неккер)
…And lead us not in the temptation, but deliver us from evil, Lord!
Mathew, 6:13
(И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого!
Матфей, 6:13)

«Шопен, Вальсы!», - слышалось по радио. Я сидела в гостиной за столом, а сзади меня говорило радио, которое я очень любила и которое было моим большим источником знаний и развлечений. Я переписывала черной тушью ноты популярных классических произведений для фортепиано. В нашем маленьком городке нот не продавали. Мы обменивались старинными нотами и переписывали их каждый для себя. Вечерами по субботам и воскресеньям я слушала радио, прямую трансляцию из оперных и драматических театров. Мое воображение уносилось в оперный театр с золочеными ложами и балконами. Сначала раздавались хаотические звуки скрипок, виолончелей, флейты, это оркестр настраивался перед открытием занавеса. Потом все смолкало, слышался лишь кашель отдельных зрителей. Неожиданно раздавался всплеск аплодисментов и постукивание дирижерской палочки, и начиналась опера. Драматические спектакли транслировались еще чаще.
Я воображала, когда вырасту и буду студенткой, я также буду сидеть в этом зале и хлопать в ладоши, и восторгаться. И я ждала, когда поступлю в институт и наступит это счастливое время.
Я начала заниматься музыкой, игрой на фортепиано, довольно поздно. Многие мои подруги уже учились в музыкальной школе, но меня мама отвела к частному педагогу. Когда мы пришли в одноэтажный бревенчатый домик на краю города, где жила учительница музыки, дверь нам открыл высокий мужчина в пэнснэ. Он был похож на Чехова, по-старинному вежлив и приветлив. Мы прошли в гостиную, где сидела его супруга, учительница музыки. Видно было, что дама – барыня, худая и высокая с голубыми глазами и старинной укладкой волос. Она была холодна, но по-дворянски вежлива.
Вся гостиная была заставлена старинной мебелью: буфет с дореволюционным сервизом и салфетками, жесткая тахта, покрытая свисающим почти с потолка французским гобеленом. Пианино тоже было старинное, иностранное, с золочеными подсвечниками около подставки для нот.
Я начала заниматься и каждый день по два-три часа играла гаммы, арпеджио, сонатины, этюды Черни, фуги Баха.
Под конец, «на десерт» играла более легкую музыку – Моцарта, Шуберта, Шопена, Бетховена.
Я любила учительницу музыки, Анну Петровну, и ее дом. Летом, в каникулы, я скучала по этим урокам и заходила к ней в гости. Их аккуратный двор, обнесенный забором, охраняла немецкая овчарка на цепи, по имени Кадо. Я долго, ласково уговаривала собаку: «Кадо, не лай!» Наконец, она утихала, видимо, узнав меня, и я входила во двор, где важно разгуливали гусыни с маленькими гусятами. Моя учительница музыки дала гусятам имена: До – Ре – Ми – Фа – Соль. Они ходили в ряд за своей матерью-гусыней и не боялись овчарки.
В своем саду Анна Петровна собирала клубнику и после каждого полного стакана отрывала зеленый клубничный листик и клала себе в карман для счета.
Иногда она рассказывала о своем прошлом. Ее сын, Сережа, учился в Петербурге в инженерном институте, когда началась война. Оттуда он ушел на фронт. Он пропал без вести. Анна Петровна с ужасом рассказывала о жестокостях человека. В нашем городе тогда жили пленные немцы, они ходили строем на работу. Анна Петровна со слезами на глазах говорила: «Я жалею их и бросаю им хлеб через колючую проволоку, и немцы с благодарностью берут его. Может быть, мой сын тоже находится где-то в плену, и какая-нибудь мать тоже пожалеет его и тоже подаст ему кусок хлеба!» И она вытирала слезы кружевным, надушенным французскими духами платком.
Ее туалетный столик, весь в кружевных салфетках, был заставлен французскими, вероятно еще с дореволюционных лет, флаконами с духами и помадами.
Ее муж всегда улыбался. Он тоже кончил петербургский инженерный институт. Они переселились в наш город из южных губерний, где, кажется, были когда-то обладателями богатых поместий.
Моей частной учительницей английского языка была Евгения Алексеевна. Она с мужем совсем недавно переехала в наш город. Она рассказывала, как они вернулись на родину из Америки, где ее муж окончил технический ВУЗ в Нью-Йорке. Дело было в тридцатых годах, когда шел НЭП и из-за рубежа приглашали инженеров и техников. Они вернулись и жили в Москве на центральной улице, ее муж служил главным инженером на одном известном заводе. Вдруг в 1938 году ее мужа арестовали и сослали в лагеря в Ледовитом океане, а ее с малолетним ребенком выбросили на улицу. Теперь они временно живут в нашем городе, муж реабилитирован, и они надеются на скорое возвращение в Москву.
Вообще, в нашем городе, по рассказам мамы, оказалось много людей из Западных славянских земель, Польши, Львовщины, Киева, Одессы. Раньше людей из этих краев местные называли «немцами», однако это были в основном, евреи, украинцы, поляки. Во время войны в нашей квартире почти постоянно проживали евреи, которых приводила на несколько дней мама. Я никогда не знала, были эти евреи родственниками или просто беженцами, которым на несколько дней необходимо было дать приют.
Подруга моей мамы, тетя Клава, удочерила еврейскую девочку из Киева. По рассказам, мать и отца девочки расстреляли в Бабьем Яру, а девочку и ее брата подобрали в кустах партизаны и привезли к нам.
Потом тетя Клава с мужем и удочеренной девочкой Ирой переехала в Казань, и мы часто посещали их. Они жили в огромном старинном многоэтажном доме, вероятно, бывших дворянских апартаментах. В доме была витая лестница и пол, сложенный из разноцветных плит. В квартире были невероятно высокие потолки и множество комнат, по одной комнате на семью. В конце квартиры с длинным коридором была кухня с окнами во двор, и ванна. Когда я приезжала к ним в гости, мы с Ирой спали в одной кровати «валетом».
Зимой мы ходили кататься на коньках на Черное озеро, а потом за покупками в Александровский пассаж. Это был многоэтажный магазин, крыша которого была застеклена, и было видно небо. В центре стоял фонтан, а справа и слева до крыши поднимались ярусы этажей магазина с витыми перилами.
В школе мы обсуждали наше будущее, что мы будем делать дальше, какую профессию будем выбирать.
Однажды во время перемены, когда я повторяла формулы математики, меня вызвали в школьную библиотеку. Мне сказали, что на мое имя пришло письмо. Это было необычно, писем в школу я еще никогда не получала. Я вернулась с письмом в класс, прочитала его. Писал незнакомый мальчик: «Я не могу жить без вас. Давайте встретимся!» И назначал мне место встречи в старом парке. Прочитав письмо, я вышла из класса подышать свежим воздухом, я была ошеломлена.
Вернувшись через несколько минут, я обнаружила, что одна из девочек-одноклассниц держала в руках это письмо и громко читала его на весь класс. Класс жужжал, как встревоженный улей, и обсуждал это событие. Сообща, они решили тоже пойти на это свидание и спрятаться в кустах, чтобы посмотреть на парня. Моего мнения они не спрашивали.
Конечно, я никуда не ходила, но заметила, что за мной, как вор, ходит и прячется в подъездах какой-то парень. Одна из девочек сообщила мне, что мной постоянно интересуется ее сосед, и дала мне его описание. Я стала бояться выходить из дома по вечерам.
Мы кончали школу и готовились поступать в институты. Одна из моих подруг сдавала вступительные экзамены в медицинский институт. Ее мама была врач, а отец-врач погиб на фронте. У другой подруги мать была инженер-судостроитель. Они были родом из Санкт-Петербурга, но жили со времен войны в Средней Азии, пока не переехали в наш город. Моя подруга решила идти по стопам матери и тоже поступать в судостроительный институт.
У нее была иностранная, кажется, французская, фамилия, она была очень некрасива, но поражала своим умом и культурой.
Нам казалось, что, поступив учиться в институт, наступит счастье. Учиться в институте, сдавать экзамены, жить в общежитии и даже голодать казалось счастьем. И я ждала этого счастья и занималась все свободное время. Я была записана в двух библиотеках и много читала.
Летними вечерами, во время каникул, когда я гуляла в парке, я видела издалека, как молодые люди танцевали на большой веранде под оркестр. Я завидовала им, мне тоже хотелось танцевать, но я не решалась пойти туда.
«Вот поступлю в институт и тогда наступит счастье!» - думала я. И готовилась ко вступительным экзаменам в институт.
Нравы в школе были строгие, но в городе можно было натолкнуться на незнакомых молодых людей, которые похабно вели себя по отношению к девушкам. Они отпускали циничные шутки и давали волю рукам. Я боялась их. Изредка они группами прятались в подъездах и темных углах и неожиданно хватали девушку. Один держал ее за руки, а другой задирал юбку и щупал части ее тела, пока девушка не начинала кричать о помощи. Тогда они убегали прочь и отпускали жертву.
Я поступила в ведущий Университет страны. Нас поселили в студенческом общежитии на Стромынке, в бывших гвардейских петровских казармах. В комнате проживало 5-6 человек, стоял стол и шкаф для одежды. Умывальник, туалеты и кухня – один на весь этаж. Мы приезжали с лекций в общежитие вечером; кто сам готовил ужин, кто питался в столовой. По сравнению с родительским домом общежитие казалось грязноватым и неудобным, еда не вкусная. Но мы были счастливы, что поступили в знаменитый Университет и не замечали неудобств.
Однажды сентябрьским вечером окна нашей комнаты были широко раскрыты. Солнце садилось за горизонт, падали желтые листья. Одна из студенток, постирав свое белье, положила его сушить на полотенце на подоконнике. Поужинав, мы обычно шли в комнату для занятий, открытую всю ночь. Вернувшись, девушка обнаружила, что пропал один из предметов ее нижнего белья, сушившегося на подоконнике, а именно, лифчик. Она расстроилась и мы начали искать его.
«Ничего, найдем», - утешали мы её, - «ведь из комнаты никто не может утащить. Может, его ветром сдуло из окна?» - Мы долго шарили по полу и под кроватями, но напрасно! В комнате его нигде не было.
Неожиданно мы услыхали крик с улицы – под окнами стоял молодой студент и кричал: «Смотрите сюда! Смотрите!» Выглянув в окно, мы ужаснулись: студент стоял в чёрном костюме и белоснежной рубашке. Поверх чёрного костюма был надет белый бюстгальтер этой девушки. Мы растерялись, а девочка, почти плача, стала просить парня вернуть ей свою вещь. Видно было, что ей стыдно до слёз. «Иди сюда, и я тебе его отдам!» - продолжал кричать студент. Мы долго потом обсуждали это происшествие. Мы также узнали, что этажом выше, над нами живут мальчики – студенты-юристы. Мы решили, что они каким-то образом наблюдают за нами и знают, что мы делаем в комнате. Нужно было завешивать окна, чтобы с улицы не было видно, хотя мы жили на одном из верхних этажей.
Я училась, и иногда мне приходилось работать переводчицей с англичанами, приезжавшими в страну. Сама я сомневалась в своих знаниях английского языка и в способности работать переводчицей, и совмещать учебу с работой.
Первым мой клиентом был профессор-физик из английского института. Рабочий день был ненормирован, и мне приходилось выезжать из общежития около шести часов утра, чтобы добраться до гостиницы, где остановился гость, к его завтраку. Возвращалась я домой около одиннадцати вечера. Моих сил и знаний языка явно не хватало, а профессор-физик встречался с очень умными учёными. Он решил, что я недостаточно знаю английский язык и пригласил меня пожить в его семье или в Англии и поработать “baby-sitter”- нянькой и одновременно заниматься английским языком. Я поблагодарила его, но ответила, что мой отец не позволит мне уехать за границу.
С этим профессором мы ездили в Петербург, где встречались с коллегами-физиками. Однажды мы были у одного знаменитого физика в его апартаментах в старинном особняке. Учёные долго беседовали в кабинете, а я ждала окончания их беседы. Иногда вечерами после приёмов и лекций нам давали билеты в театр. Так мы побывали в Мариинском и Большом театрах, в Театре Кукол; в последнем мне нужно было переводить шутки в спектакле «Необыкновенный концерт».
В нём иностранная певица пела очень смешную песню низким, прокуренным голосом, почти басом. Певица имитировала звезду Запада. Сзади неё стояло несколько мальчиков с гитарами, которые вторили ей тонкими женскими голосами: «Кто пепси-колу пьёт, тот до смерти доживёт!». Вероятно, мы хохотали громче всех в зале. После умных разговоров о физике и атоме нам хотелось немного расслабиться и отдохнуть.
Мы ездили на встречу в знаменитый атомный научно-исследовательский центр.  Дорога была долгая, нас  страшно трясло в легковом автомобиле, а мы при каждой встряске подпрыгивали на сиденье и хохотали, как школьники.
Мы приехали в научный центр, когда уже темнело и, войдя в зал, были ослеплены обилием света. В центре стоял стол, уставленный яствами, которых я никогда до сих пор не видела. От тряски и долгой езды я сильно проголодалась и до неприличия жадно смотрела на роскошный стол и сервировку. Учёные, вероятно, уже знавшие друг друга, начали обсуждать кибернетику и другие умные вещи, о которых я понятия не имела. Мне предложили подкрепиться после долгой дороги. Я вежливо отказывалась, ожидая, что первым должен начать еду профессор. Голод брал своё, и я жадно поедала бутерброды с икрой, сыром, колбасой. Все понимали, что я была студенткой, а студенты вечно ходят голодными. Учёные обсуждали науку и, улыбаясь, поглядывали на меня.
Возвратившись в Англию, профессор прислал мне пластинку с песнями «Битлз». Это был вежливый, очень тактичный мужчина; мы долго переписывались с ними и остались друзьями.
На следующий год я вновь работала во время учебного года, на этот раз, со скрипачом. Это был англичанин, солист Симфонического Оркестра Токио. Мы летали с ним из столицы в Среднюю Азию, Ташкент, Алма-Ату, Петербург с сольными концертами.
Мы вылетали в Ташкент рано утром, когда ресторан в его гостинице был еще закрыт. Так как мой турист не смог позавтракать в гостинице, мы поехали в аэропорт натощак. В самолете нам тоже ничего не предложили, хотя мы летели до Ташкента часов шесть, а когда прибыли в гостиницу, было уже более десяти часов вечера. Я пыталась пройти с моим гостем в ресторан и долго объясняла администрации, что мой гость - музыкант, что мы  прилетели с концертом и ничего не ели весь день, что мы вылетели, даже не позавтракав и мне нужно накормить гостя. Но все мои убеждения были безрезультатными – ресторан был уже закрыт и ничего другого не было. Мы решили прогуляться около гостиницы; от многочасового сидения в самолете хотелось подвигаться. Мы ходили вокруг гостиницы и хохотали от голода, потом мой гость почему-то забрался на край фонтана около гостиницы и упал прямо в фонтан. Я хватала его за руки, чтобы он не утонул, и он еле вылез. Обессиленные мы вернулись в гостиницу. Я едва коснулась подушки, как заснула крепким сном. Мне слышались во сне телефонные звонки, потом долгий стук в дверь, но я не могла открыть глаз. Наконец, я всё-таки проснулась, т.к. стук в дверь не прекращался, и я спросила, кто стучится. Женский голос приказал, чтобы я открыла дверь. Я открыла, и незнакомая женщина почти ворвалась в номер, приговаривая, что она уже час стучится в мой номер, подозрительно глядя на меня. Я ответила, что очень устала с дороги. Она села на кровать, потом стала осматривать всю комнату; заглянула под кровать, во все углы, даже за портьеры на окнах. Затем встала и сказала, что уходит. Только тут я поняла, что она проверяла что-то.
Утром в бюро переводчиков ко мне подошла переводчица немецкой делегации и спросила, как дела и как я спала. Я ответила, что нам не давали есть весь вчерашний день, а ночью приходила строгого вида женщина и, вероятно, проверяла меня. Немецкая переводчица устроила скандал на все бюро. Она громко говорила, что бедным переводчицам, которые мотаются с шести утра до полночи не дают ни есть, ни даже ночью передохнуть; что ее допрашивали, где она была ночью, и что она ответила: «После работы что хочу, то и делаю, личная жизнь никого не касается!»
Потом мы летали на концерт в Алма-Ату и я увидела впервые в жизни женщин в черной парандже. Мужчина, стоявший рядом со мной, спросил, что я думаю о женщинах в парандже, он считал это пережитком прошлого. «Сейчас совсем другое время!» - говорил он. Я ответила, что они закрывают лицо, чтобы уберечь кожу от загара, веснушек, в общем, чтобы сохранить кожу лица красивой и молодой. Мужчина был в негодовании от моих слов! Ему нравились женщины открытые! И он выразительно смотрел на меня.
В Самарканде мы ходили на очень красочный рынок и покупали восточные сладости, соленый миндаль. Потом мы осматривали гарем, уже изрядно потрепанный столетиями. Но оставшаяся бирюзово-голубая кафельная мозаика была изумительно красива! И я думала, что плохо быть десятой или сотой женой султана и жить в гареме. Но неплохо то, что султан содержал всех своих жен и детей сам и не выбрасывал постаревших жен на улицу, как это часто бывает у европейских мужчин.
Я видела в одном из переулков Москвы гарем Лаврентия Берия. В нем он содержал более ста заложниц. Его служители ездили по улицам города, когда дети шли в школу. Они хватали девочек, затаскивали их в машину и увозили в гарем. Больше девочки не видали своих родителей. Актрис, которые отказывались вступать в интимные отношения со служаками Лаврентия Берия, арестовывали за отсутствие патриотизма, как врагов Родины, и ссылали на Колыму или в Ледовитый океан.
На Кавказе принято «умыкать» девушек. Мужчины долго прятались в кустах и высматривали ее, затем неожиданно хватали, связывали, клали ее, как мешок с картошкой, на коня, и быстро исчезали.
В гостинице Самарканда мы повстречали модный в то время джазовый оркестр. Музыканты рассказали нам, что на улицах продаются очень вкусные шашлыки. Один джазист съел их слишком много, и его увезли на скорой помощи в больницу. Из предосторожности мы купили лишь по одной порции шашлыка.
Из Средней Азии мы летели с концертом в Петербург. Я послала из Ташкента открытку на мой факультет Университета, что я работаю переводчицей и надеюсь скоро вернуться к учебе.
Я боялась, что запущу лекции и не сдам экзаменов. Из жаркой Средней Азии мы прилетели в Петербург, где уже шел снег, а я была в легкой одежде. Конечно, я быстро простудилась, у меня поднималась температура.
Мой скрипач хотел непременно купить мне шубу. Он объяснял, что у него есть деньги, и повел меня перед концертом  в магазин. Кажется, в комиссионном магазине он увидел импортную шубку, которую он заставлял меня примерить. Я отказывалась. Наконец, я остановилась на теплом шарфе.
Он был добр и внимателен ко мне, а после концерта, за ужином он решил послать открытки с видами Петербурга всем своим друзьям. Он попросил меня расписываться на каждой открытке. Я придумывала смешные шутки к каждой открытке и мы хохотали. Мы расстались друзьями и долго потом обменивались письмами. Перед отъездом он подарил мне сувенир – японскую куклу и веер.
Я вернулась к учебе и лекциям. Как-то в субботу вечером я познакомилась в клубе Университета на танцах со студентом из Марокко, Ибрагимом. Мне хотелось познакомиться со студентами-физиками своей национальности. Они казались мне очень умными и мужественными. Ибрагим подошел ко мне сразу. Он был небольшого роста, чуть лысеющий молодой человек. Он был с друзьями и говорили они между собой по-французски. Станцевав со мной один танец, он уже больше не отходил от меня, хотя мне хотелось остаться одной и ждать приглашения от других молодых людей. Ибрагим не отставал, он хотел все знать обо мне и попросил мой телефон, хотя я не решалась давать его. Он начал часто звонить и сам приходил прямо к дверям моей комнаты, чтобы увидеть меня. Он рассказывал, что его знакомая марокканка встречается с русским мальчиком и тот очень ревнив. Когда этот русский видит подругу-марокканку в окружении других молодых людей, он чернеет от ревности. Позже Ибрагим сказал, что этот русский хочет жениться на марокканке и она обдумывает свой шаг.
Ибрагим пригласил меня однажды в город, в кафе. Он был очень увертлив, много курил и пил кофе. Я не воспринимала его как молодого человека моей мечты, я болтала с ним как с подружкой, не больше.
Однажды он пригласил меня на спектакль в котором, как он сказал, играл муж одной русской парижанки. Эта русская парижанка приехала в университет на один учебный год. Она была студенткой из Сорбонны с известной всем русским исторической фамилией.
Ибрагим всегда очень внимательно смотрел на меня, когда произносил слова о том, что кто-то приехал из-за рубежа и вышел замуж или женился здесь.
После спектакля мы прошли за кулисы с женой актера, русской-парижанкой. Она была приятная молодая дама с хорошими манерами. Мы сидели и пили, кажется, шампанское, мужчины много курили, когда к нам за столик тихо подсел незнакомый мужчина среднего возраста.
Он подсел тихо, крадучись, как вор; был плохо одет, не расчесан и не чистоплотен. Нам было неприятно это соседство и мы молчали, разговаривая лишь изредка и неохотно, посматривая на незнакомца.
Я всегда холодно разговаривала с Ибрагимом, не позволяла ему дотрагиваться до себя, и он называл меня холодной как лед, а себя – горячим, как пламя. «Мы – лед и пламя!» - говорил он. Потом он начал спрашивать, выйду ли я за него замуж; я ответила отрицательно и каждый раз собиралась разорвать отношения, просила больше не звонить и не приходить. Но каждый раз он хитро и гибко добивался встречи. Однажды он пригласил меня под каким-то предлогом в свою комнату. Я долго отказывалась, но после долгих уговоров получилось, что я все-таки сдалась и пошла ненадолго, ожидая, что у него будут еще гости – французы и я буду не одна. Он предложил выпить французское вино и приготовил еду своей национальности. За столом после напитка я вдруг стала почти засыпать, я начала клевать носом. Он отключил свет и полез мне под платье. Он тяжело дышал и был красен в лице. Я начала вырываться, но он был цепкий и пытался раздеть меня, начал срывать нижнюю часть моей одежды. Большим усилием, преодолевая туман в голове и необычную сонливость, я оттолкнула его, вырвалась и выбежала в коридор.
Я бежала в свое общежитие на свой этаж к подругам и долго рассказывала, возмущаясь, что Ибрагим хитростью заманил меня к себе, начал раздевать меня, притом опоил меня чем-то снотворным.
Мои подруги советовали мне никогда не заходить в комнату мужчин одной, потому что неопытных девушек сманивают, спаивают снотворным и насилуют. Позже эта девушка с ужасом узнает что именно случилось с ней.
Ибрагим звонил еще раз, но я твердо сказала, что не хочу его больше видеть.
В это время я случайно встретила на нашем факультете того, кто позже стал моим мужем.
Он стоял в гардеробе и надевал плащ, чтобы уйти, а я только что пришла на факультет и раздевалась, чтобы сдать пальто в гардероб. Когда я увидела его, он показался мне настоящим Аполлоном Бельведерским – высокий, с сильными плечами, красивым лицом с голубыми глазами и светлыми кудрявыми волосами. Он смотрел сверху вниз с высоты своего роста на всех вокруг него, копошащихся студентов более низкого роста, и выглядел как-то отрешенно. Он ушел в окружении нескольких студентов и студенток. Я поняла, что он иностранец.
В одно из воскресений утром, а это была весна, мои подруги предложили пойти во двор общежития и позаниматься гимнастикой. Выйдя во двор, я удивилась, увидев множество студентов в спортивных костюмах. Все они бегали, прыгали, делали гимнастику; некоторые играли в футбол, в волейбол или с ракеткой в руке отбивали мячики.
Мы тоже начали прыгать и разминаться, как вдруг я увидела того самого Аполлона Бельведерского, который играл в теннис. Он держал небольшую теннисную ракетку и пластиковый китайский мячик, и отбивал его другому студенту. Мы медленно приближались к ним, прыгая и делая гимнастические упражнения. Вдруг этот Аполлон Бельведерский так ударил по мячу, отбивая его в сторону своего приятеля, что задел меня, и я чуть не упала. Кажется, он извинился  и помог мне подняться. Мы продолжали делать упражнения, потом присоединились к волейбольному кругу.
Спустя некоторое время, выходя из своей комнаты в коридор, я увидела вдалеке одну грузинку со своим молодым человеком – поляком.
Рядом стоял этот самый Аполлон Бельведерский  и несколько девушек-иностранок. Я поздоровалась с грузинкой и поляком, но продолжала стоять, как вкопанная, и смотрела на Аполлона и компанию девушек. Вероятно, они заметили, что я пристально и с интересом смотрю на них, потому что грузинка сказала мне: «Рита, познакомься, это мои австрийские друзья…». Так я познакомилась с австрийцами, и у меня еще хватило мужества пригласить их к себе в гости. Кажется, мы сначала пили грузинский чай у грузинки, потом пошли ко мне.
Почти у всех знакомых студентов пили кофе, иногда с лимоном, но у меня кофе никогда не было. Был лишь чай, который мы пили из расписных греческих чашечек.
Австрийцы сказали, что приехали на один учебный год изучать русский язык. Они пригласили меня к себе и я не отказывалась. Несколько раз мы ходили, кажется, на выставки и в музеи, и Экард был всегда в этой компании. Оставшись одни, я сказала, что он нравится мне, и он попытался неуклюже обнять и поцеловать меня. Я сразу же предупредила, что я хочу дружить, но близкие отношения я вижу лишь после того, как выйду замуж. Мы договорились дружить и любить. Он заметил, что хочет серьезных отношений, но для того, чтобы жениться, надо знать друг друга лучше, и он должен поговорить об этом со своей мамой.
Моя грузинская соседка дружила с поляком и, вероятно, близко. Однажды неожиданно приехала ее мама из Грузии, и не застала ее в своей комнате, она ночевала у поляка. Узнав, что дочь близка с поляком, мать устроила скандал, так как, по рассказам у грузин строгие нравы и девушка должна выходить замуж невинной. Они быстро поженились.
Теперь я встречалась с Экардом и мы вдвоем бродили по городу, ходили в театр, ездили в Петербург. Он рассказывал, что наша столица очень большая, с широкими улицами, а Вена меньше и улицы в ней уже, и там, в основном, горы. Мы ездили в Троице-Сергиеву Лавру, осматривали все здания, говорили с батюшкой, который на прощание подарил нам большую Библию.
Когда Экард уезжал домой, мне было жалко расставаться. Но он сказал, что вернется осенью еще на несколько месяцев. Мы переписывались, он писал, что учится в Венском Университете, но переводится в Грац, а родители живут в Линце. Все девушки в общежитии удивлялись его постоянству и радовались за меня. Они видели нас вдвоем довольно часто, видели, что мы обнимались, целовались.
За несколько дней до отъезда Экард позвонил и сказал, что хочет придти ко мне. Я согласилась и пошла в кухню готовить чай.
Выходя в коридор, я неожиданно увидела вдалеке Ибрагима, спешащего ко мне. Он улыбался и издалека начал махать мне рукой. Я нахмурилась и по моим жестам и поведению он понял, что я не хочу его видеть. Ситуация была непростая, мне неприятны были эти домогательства и хитрости мужчины, как неприятно было вновь и вновь повторять, что я не хочу его видеть и переживать снова его требования. И вдруг за ним я увидела идущего ко мне Экарда. Он был намного выше и плечистей Ибрагима и тоже увидел меня. Я улыбнулась ему, мой взгляд шел выше Ибрагима, и тот понял, что я улыбаюсь и махаю рукой кому-то другому позади него.
Ибрагим обернулся назад и увидел Экарда, который тоже смотрел на меня и улыбался. Ибрагим понял все! Какое у него было лицо! Какая ненависть и злоба светили в его глазах! Он с такой ненавистью смотрел на проходящего мимо него и улыбающегося мне Экарда, что я испугалась. Я боялась, что он может натворить, даже убить кого-нибудь из нас. Больше он не появлялся на этаже.
После отъезда Экарда жизнь продолжалась, как прежде, нужно было ездить на лекции, готовиться к экзаменам.
На нашем этаже жили девушки, изучавшие итальянский язык, и одна из них часто варила кофе, двери ее комнаты были вечерами широко раскрыты. Проходя по коридору после лекций, можно было заглянуть на несколько минут и поболтать после тяжелого дня. Однажды я увидела у нее группу людей, сидящих и пьющих кофе с лимоном. Они говорили по-итальянски и сказали мне, что приехали сюда, как обычно, на один учебный год. Им нравилось, когда кто-нибудь разговаривает с ними по-русски, им нужно было практиковаться на этом языке.
Итальянцы были студентами из Рима и Милана. Они ужасались холодному климату в нашей стране и снегу, которого не каждый из них видел до этого. Они делали много ошибок в русском языке и, смеясь, мы исправляли их.
«Чего ты сегодня кухняешь?» - говорил один из них. Девушка-итальянка жаловалась, что кушетка, на которой мы спали, очень жесткая и она не может заснуть на ней. Такие кушетки были в каждой комнате, днем они служили диваном, а ночью мы расстилали на ней постель. Мы не чувствовали неудобств, но итальянка сказала: «Я не могу спать без матроса». Смеясь, мы объяснили ей, что матрос – это человек, служащий на корабле, в море; а матрац – это часть постельной принадлежности, и если она хочет, может купить матрац в магазине.
Один из итальянских студентов, Енцо, сразу же стал внимателен ко мне. Я старалась общаться с ним лишь в компании других студентов, но не оставаться с ним наедине. Иногда мы ездили в музеи. Как-то они всей компанией поехали на ипподром кататься на лошадях. Я не поехала, мне нужно было готовиться к лекциям. Когда они вернулись, я играла на пианино в холле общежития. Время от времени я любила поиграть на пианино Шуберта, Бетховена, Сибелиуса.
Итальянцы всей компанией вошли в холл, кажется, девушки приготовили чай или кофе. Енцо сразу же подсел ко мне. Он сидел и слушал, как я играю и влюбленно смотрел на меня. Вся компания сидела в одежде для верховой езды, смотрела на нас и улыбалась. Они кивали головой в нашу сторону и говорили что-то вроде – «Вон, сидят два голубка».  Он ухаживал за мной, но я боялась этого, я боялась влюбленности мужчины, потому что это приведет к серьезным и неприятным последствиям. Мне просто хотелось провести несколько часов в компании, отдохнуть после напряженных лекций и занятий.
Однажды я заболела, у меня была простуда. Я осталась дома, и откуда-то итальянец Енцо узнал, что я больна. Он был очень мил и принес мне еду, которую он купил недалеко в магазине полуфабрикатов. Опять он сказал, что любит меня и хочет жениться на мне. И я опять должна была пережить неприятные минуты и сказать, что я не хочу выходить замуж за иностранца, мне не позволят родители. Он плакал и умолял, но я была непреклонна. Он рассказывал, что его родители живут в большом доме, и у них много собственной земли. Он ушел расстроенный. Позже девушки-итальянки рассказывали, что они долго обсуждали это событие и утешали его.
Много лет спустя я узнала, что этот итальянец стал дипломатом, и успешным человеком. Я рада этому. Мне нравились итальянцы, они не злые, очень гуманные и тактичные люди. В их характере, как в солнце, много тепла, добра и нежности.

Зимой следующего года одна из однокурсниц пригласила меня праздновать встречу Нового года с английскими и американскими студентами. Я не планировала встречу Нового года, т.к. через день у меня был трудный экзамен, я боялась потерять время.
Моя знакомая привела меня в студенческую комнату, где уже было весело: стояло несколько пустых столиков без еды или напитков, а за столиками сидели мальчики, студенты, англичане и американцы. Мальчики внимательно смотрели на танцующих девушек; казалось, что они решают очень трудные математические задачи, а не справляют Новый год.
Среди девушек выделялась одна, москвичка Наташа. Она училась тоже на английском отделении годом старше меня. Наташа всегда выглядела на факультете веселой и счастливой. Она была чуть полновата, ее круглое пухлое лицо с короткими, очень черными волосами, и ее черные веселые глаза расплывались в улыбке. Вокруг нее было шумно и весело.
Наташа крутилась в середине комнаты без туфель в прозрачных капроновых чулках. Вокруг нее крутились и вертелись в танце молодые девушки. Моя подруга сразу же исчезла в танце, а мне танцевать не хотелось; я стояла у стены и осматривалась, я немного стеснялась в незнакомой обстановке.
На меня никто не обращал внимания. Зазвучала музыка нового танца, и опять босая Наташа закрутилась и завертелась. Кажется, это были буги-вуги или твист, “Let’s twist again”, потом музыка Битлз. В таких танцах двигаться можно было без партнера. Наташа, двигая босыми ногами и бедрами, с улыбкой во все лицо, смотрела вокруг. Я не знала, что мне делать, я вышла в коридор. Мне вдруг захотелось пойти и повидать подругу по группе, которая была замужем за итальянцем. Там, на этаже вокруг елки мы и встретили Новый год. Позже, когда мне захотелось вернуться в кампанию англо-американцев, я поняла, что не помню ни этажа, ни номера их комнаты.
Через некоторое время на факультете рассказывали, что эта веселуха Наташа написала письмо, что ей хочется уехать в Америку и передала его через американцев, попрося о помощи с переездом.
Каким-то образом письмо попало в руки властей. Наташи вдруг не стало на факультете, она попросту исчезла. Студенты-москвичи поговаривали, что ее исключили из Университета и куда-то выслали, чуть ли не в Сибирь за это письмо. Через год Наташа вновь появилась на факультете, но не было на ее лице прежней улыбки до ушей. Она была похудевшая и очень сдержанная. После окончания Университета она, кажется, вышла замуж за американца, который работал в их посольстве.
Мне тоже одна из москвичек предрекала работу в Американском посольстве. Как-то на вечеринке у одной москвички, чьи родственники работали в «Интуристе» с английским языком, я встретилась с молодой девушкой, которая работала в Американском посольстве. Она внимательно разглядывала меня, говорила, что у меня красивый подбородок, глаза и фигура. Потом сказала: «Рита будет тоже работать в американском посольстве!», и объявила о всех выгодах этой работы.
Мои знакомые встречались с американцами и другими, говорящими по-английски студентами, чтобы упражняться в разговорном английском языке. Мне тоже хотелось практиковать свой английский язык, но я не знала, с кем. На нашем этаже жила одна американская студентка, ее дверь была напротив моей. Иногда вечером, готовя ужин или чай, я встречала ее на кухне, но стеснялась предложить ей обмениваться разговором, хотя я знала, что иностранцы хотят говорить по-русски, чтобы углубить свои знания.
Я готовила чай на кухне и читала английскую книгу. Рядом я услыхала английскую речь и увидала эту американку с американцем.  Американец был молодой высокий блондин с голубыми глазами. Мы разговорились и я пригласила их на чай. Так я познакомилась с Биллом. Он рассказывал, что изучает математику в Princeton University (Принстон) и что этот университет находится где-то около Нью-Йорка. А сам он родом из Сиатла, штат Вашингтон. Я все не могла понять, почему город Вашингтон находится на Востоке, а штат Вашингтон на Западе США. Он объяснил это. Он рассказывал, что Нью-Йорк очень освещенный город, там много рекламы на зданиях и ночью в городе так же светло, как днем. Он и его друзья снимали дом недалеко от Университета, а таких общежитий, как у нас, у них нет. Они ездят в Университет на своих автомобилях и он сдал экзамены на водительские права еще в средней школе. У него четыре брата и каждый брат имеет свою машину.
Мы гуляли с ним в центре города, пошли в библиотеку иностранной литературы, куда я часто ходила заниматься. Копаясь в каталоге, он нашел карточку с именем своего отца и сказал, что его отец ученый и его книги можно найти даже в этой библиотеке.
В это же время была встреча в библиотеке с американским писателем Дж. Стейнбек и мне удалось взять у него автограф.
Приезжал в столицу Стратфордский Шекспировский Мемориальный Театр. Бедным студентам билеты были не по карману. Тогда в Колонном зале Университета была устроена встреча с артистами этого театра. Было много народу и боялись, что обрушится балкон на сидящих в партере. Мы с подругой прогуливались по коридорам Университета, а около почтового отделения стояла группа артистов этого театра и улыбалась нам.
Билл пригласил меня на какой-то прием в американском культурном центре, но я отказалась, я боялась.

Наконец, однажды он пришел ко мне вечером. Мой стол был завален книгами и тетрадями. Я включила радио, передавали классическую музыку. Рядом с радио лежали мои ноты с вальсами Шопена, Сибелиуса.  Я рассказывала ему, что мне нравится балет и я часто хожу в Большой Театр и в Зал Чайковского слушать классическую музыку. Я говорила, что плохо знаю английский язык, и он исправлял мои ошибки. Он рассуждал о политике, но я сказала, что никогда не слушаю новостей по радио, а только музыку. Новости скучные. Билл никогда не давал волю рукам, и мне это нравилось; мне просто хотелось разговаривать, обсуждать жизнь и иметь друзей.
Потом он вдруг стал серьезнее и внимательно начал смотреть на меня. Он вдруг сказал, что хочет жениться на мне. Согласна ли я? Мне не хотелось портить ему настроение, не хотелось терять друзей. Но пришлось сказать, что я не могу выйти за него замуж и ехать в чужую страну. Я боюсь, и мой отец не позволит мне ехать в Америку.
Глаза его сузились, губы сжались. Вдруг, подумав, сама не зная, почему, добавила:
«Билл, я не могу выйти за тебя замуж, но ты будешь президентом Соединенных Штатов Америки!» Сказав это, я очень удивилась, а он вдруг стал целовать меня в губы, шею, грудь. Он прижимался ко мне, и я чувствовала, как мое платье стало мокрым. Он упал на мою кушетку и лежал вниз лицом, не двигаясь. Я молчала. Мое платье было мокрое ниже пояса, и я не знала, что делать. Через некоторое время он встал, попрощался и вышел. Его брюки тоже были мокрыми. Больше я его не видала.
Я была взволнована и не могла спать. Я пошла к подружке, которая изучала шведский язык, и мы долго обсуждали его предложение и мой отказ. Мы все думали, как сделать, чтобы никто не страдал? Билл был хороший человек и мне больно было обижать его.  Одновременно мы также знали, что за любую связь с иностранцем могут исключить из Университета, а это казалось нам концом всей нашей жизни, концом света!
Мы знали, что многие поплатились за связи с иностранцами дорого – попали в лагеря Колымы или Магадана. Мы страшились такой судьбы!
Но все эти люди, такие разные, жили рядом, мы встречали их ежедневно. Кроме того, нужно было совершенствовать знания иностранного языка, а это невозможно без контактов с иностранцами. Как же жить? Что делать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы?

Соседка-американка теперь зло смотрела на меня, когда мы встречались в коридоре или на кухне. Однажды в центре города, проходя мимо группы людей, вероятно, американцев, я услыхала злой ропот в мою сторону. Я поняла, что это американцы и что они ненавидят меня из-за Билла.
Моя мама говорила мечтательно: «Как хорошо, если бы все дочки вышли замуж и жили бы в одном городе!»

Наши занятия были очень напряженными, практически, только воскресенье было свободно, и я очень уставала.
Обычно, весь день до часу – двух часов мы были на занятиях, после этого обедали в столовой и шли в библиотеку Университета. Мы занимались до 7-8 часов вечера, потом возвращались – кто домой, кто в общежитие. В один такой вечер, очень уставшая, я ехала в общежитие на автобусе. Ехать в метро было быстрее, но надо было делать пересадку, а автобус останавливался прямо у дверей общежития. Я помню, что смотрела из окна автобуса и любовалась закатом солнца за каким-то старинным особняком столицы. За витой оградой сада росли редкие деревья. Вдруг ко мне подсел молодой человек высокого роста. Это был Билл. Я уже давно не видала его и удивилась. Мы поздоровались и, сидя рядом, он рассказал, что они ездили с остальными иностранными студентами по стране, это была часть их учебной программы. Потом он добавил: «Сегодня убит президент США Кеннеди! Ты слыхала об этом?» Конечно, я ничего не слыхала об этом, я даже толком не знала, кто являлся президентом США. Я помню, как однажды один очень умный англичанин сказал неодобрительно: “In USA you can buy guns like a pair of shoes! You can even place a tank in front of your home!”
(«В США можно купить ружье, как покупают пару туфель! Там можно даже купить танк и поставить его перед своим домом!»)
Я вздрогнула, и ответила: “I’ll never go to the USA! I don’t like when people kill each other!”
(«Я никогда не поеду в США! Мне не нравится, когда люди убивают друг друга!»)
Летом нам предложили работать переводчиками на Международном кинофестивале. Наше бюро переводчиков было расположено прямо в гостинице, в центре столицы, и каждое утро мы ездили из общежития в центр города.
Фойе гостиницы было с высокими потолками, большими мраморными колоннами, коврами, кожаными диванами и громадными хрустальными люстрами. В фойе всегда было много народу, и стоял гул голосов, как в пчелином улье. В центре было небольшое кафе. Однажды, проходя на работу, я увидела на одном из диванов молодую девушку, которая сидела и горько плакала, рассказывая что-то. Возле нее толпились люди, возможно, журналисты, которые задавали ей вопросы, и она, плача и вытирая слезы, рассказывала о чем-то.
Когда я прошла в бюро и сказала, что в фойе что-то происходит, более опытные переводчицы ответили, что это американка. Она рассказывает, что влюбилась в какого-то русского политика и хочет выйти за него замуж, но этот политик отказывается встречаться и говорить с ней.
Американка продолжала горько плакать и говорила, что видела этого русского политика по телевидению в Америке и влюбилась в него. Она приехала в русскую страну, чтобы увидеть этого политика и выйти за него замуж.
Из фойе доносились громкие голоса, и чей-то мужской голос почти криком отвечал ей: «Мой отец никогда не женится на вас, он уже женат, извините!»
Это был сын политика, высокий молодой человек лет двадцати пяти, вероятно, ровесник американки. Имя этого политика было, кажется, Козлов.
В другой раз в бюро пришел молодой человек и стал объяснять, что он из Америки и ищет своего брата, студента, который, якобы, учился здесь, заболел и попал в больницу. Названия больницы он не знал и просил нас помочь ему найти брата.
Он присел рядом со мной за столик одной из переводчиц, а я обзванивала все, какие можно, больницы. Потом он предложил мне поехать с ним в одну из больниц, но я категорически отказалась. Им стали заниматься другие переводчицы. Почему-то мне показалось, что он – брат Билла.
Несколько дней прошло спокойно, как вдруг опять произошло неприятное происшествие. В бюро вошел мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Он был небольшого роста, светловолосый, с голубыми глазами. Он подошел ко мне и сказал по-английски, что заблудился в центре и ищет свою гостиницу.
Эта гостиница находилась недалеко, прямо на главной улице, и я объяснила ему, как туда пройти. Молодой человек настаивал, чтобы я вышла на улицу и показала, как туда пройти. Начальница позволила мне выйти с ним на улицу, хотя я не хотела идти. Мы вышли из гостиницы и я довела его до угла, и объяснила, что надо идти прямо, никуда не сворачивая, и по правой стороне улицы он найдет свою гостиницу. Я хотела вернуться в бюро, но молодой человек продолжал настаивать, чтобы я довела его до самой гостиницы, т.к. он иностранец и мог легко заблудиться в большом городе. Улица была центральная, по ней ходили большие толпы людей, катили сотни машин.
Нехотя, я пошла с ним, мы немного разговорились. Я сказала, как меня зовут, что я студентка, а работаю лишь летом, так как не хватает служащих. Мысленно я назвала его «облезлый барин»: был он не первой молодости, немного потрепан жизнью, с поредевшей шевелюрой. Я чувствовала, что он чуть авантюрный, и решила держаться с ним осторожно, чтобы не случились неприятности. Дойдя до гостиницы, я обрадовалась, что все прошло благополучно и стала прощаться. Но не тут-то было! Мужчина был опытный, старше меня, чего я так боялась, и стал умолять меня войти с ним в гостиницу. Почему-то я смотрела на этого «облезлого барина», как в гипнозе, и последовала за ним. Я пыталась сопротивляться, мне следовало остановиться около дежурной по этажу, но я, как загипнотизированная, следовала за ним. Он говорил о каких-то документах, в которых нужно было разобраться, и я толком не знала, входит ли это в мои обязанности переводчицы или нет. Мы знали, что нужно помогать иностранцам в чужой им стране, и думали только о хорошем – о помощи человеку, попавшему в трудную ситуацию.
Я осторожно вошла в его номер. Закрыв дверь, он вдруг начал с силой прижимать меня к себе, обнимать и попытался расстегнуть мою блузку. Он хотел сорвать с меня одежду и повалить меня на кровать.
Я вдруг поняла, что все это время он притворялся, что он знал, как пройти в гостиницу, но обманывал меня и заманивал в свой номер.
Я вырвалась и бросилась вон из номера, вероятно, моя блузка была не совсем застегнута. Я благодарила бога, что дверь номера не была заперта. Пробежав мимо дежурной по этажу, которая с испугом смотрела на меня, я бежала вниз по лестнице, но он уже настигал меня. Мне следовало остановиться около дежурной и объяснить ей, что мужчина заманивал меня, но я бежала вниз; мне казалось, что там, где много народу, на улице, будет безопаснее.
Я задыхалась, и в дверях гостиницы замедлила шаг, чтобы перевести дух, но тут он настиг меня и стал извиняться. Я хотела вернуться на свое рабочее место. Вероятно, мужчина был очень опытный и стал объяснять, что ему нужно доехать до Воробьевых Гор. И опять ему удалось убедить меня, опять я оказалась как под гипнозом. Приехав на метро на Воробьевы Горы он убедил меня, что хочет сфотографировать меня на фоне Университета. Нехотя, я согласилась, но сразу же после этого отъехала в центр, в бюро переводчиков. Там я была окружена другими переводчицами, которые расспрашивали меня, почему я была так долго. Вдалеке сидела начальница и с неудовольствием высказывала: «Однако, это слишком долго длилось!»
Я с жаром рассказала, что приключилось со мной; как этот «потерявшийся», как он говорил, иностранец заманивал меня в свой номер, как я боролась с ним, как мне пришлось ехать с ним на Воробьевы Горы и фотографироваться, как я еле вырвалась от него. Я устала и сильно переволновалась. Я сказала начальнице, что не знаю точно, каковы наши обязанности и что именно имеют право требовать туристы от нас.
Несколько дней прошло спокойно, потом всех нас, переводчиц, вызвали этажом выше для обсуждения работы. Мы сидели, стояли вокруг стола, за которым сидел не знакомый мне мужчина, вероятно, начальник, которого надо было слушаться. Он был немного нервный и курил сигарету за сигаретой. Вся комната была в дыму, в пепельнице лежала гора окурков.
Наконец, поговорив, он обратился ко мне: «Убери окурки!» Я ответила, что я не курила и продолжала стоять. Тогда он грубо сказал: «Не будешь слушаться, не будешь работать!» Я выбросила окурки, но, вернувшись в бюро, вела себя очень осторожно и обдуманно, чтобы до конца фестиваля не случилось новых неприятностей. Я знала, что на работе мужчины могут требовать не все, чего захотят от женщины.
Вечером в общежитии мы обсуждали нашу работу. Мы сидели в комнате одной из студенток, кто на кушетке, кто на подоконнике. Была тихая летняя ночь, из окна общежития, с вершины Горы, была видна река с мостом, и дальше, за рекой вдалеке огни ночного города и центр с красными башнями и рубиновыми звездами.
Мы рассказывали, что с нами приключилось во время работы. Мы пили кофе с лимоном, больше ничего не оказалось в доме, и у каждой из нас был почти такой же рассказ.
«Скажи, как защищаться от насильника, от негодяя, когда он намного сильнее и опытнее тебя? Что делать?»
«Надо снять туфли и бить каблуком! Прямо в морду!», - говорила одна.
«Надо в сумочке носить вилку!», - додумалась другая, считая, что сказала что-то мудрое.
- «Пока ты наклоняешься за туфлей, или достаешь вилку из сумочки, он тебя схватит, и не двинешься! Они намного сильнее нас!»
- «И ничего нельзя пить, когда останешься один на один с незнакомым тебе мужчиной! Он может подсыпать в напиток снотворного! Когда очнешься – все пропало!»
И мы долго сидели и все думали, как защищаться от насильника? Что делать? И как жить дальше? И ничего не могли придумать.
Субботними и воскресными вечерами в зале на нашем этаже проводились встречи и диспуты. Организовывали вечера то французы, студенты из Сорбонны, Марселя вместе бельгийцами, то итальянцы. Они упражнялись в русском языке с нами и рассказывали о своих странах. Мы, в свою очередь, узнавали много нового, учились у них, рассказывали о жизни в нашей стране, сравнивали культуру и жизнь наших стран. Мы еще очень мало знали о жизни, но выходило все весело.
Однажды одна студентка из Индии организовала вечер по-индийски и пригласила всех, кого знала. Мы пили чай и она подарила всем по сари. Так мы и сфотографировались все вместе в сари. Европейцы умели проводить вечер красиво, очень культурно, и, расходясь, мы благодарили их за приятно проведенное время. Оставались хорошие воспоминания о встрече.
Напротив моей комнаты жили французские и американские студентки. Мы часто болтали вечерами, когда двери у всех были раскрыты, пили чай, многие курили. Итальянцы пили кофе, они привозили с собой кофейники, очень высокие, граненые из нержавейки.
Одна из француженок, Жаклин, нравилась мне. Сама Жаклин была некрасива, с длинным орлиным носом, тонкими губами, веснушчатая и не стройная. Своей некрасивостью она чем-то напоминала мне княжну Марию Болконскую из «Войны и мира». Каждый раз, встречая ее, я думала: «Какая она некрасивая! Но какая приятная в обращении и манерах! И какой ум!»
В ней было много культуры и французской манеры приятно общаться. У нее многому можно было поучиться, как себя вести в обществе, как отточить свои манеры.
Иногда мы вместе ездили в город за покупками или просто посмотреть интересные места. Однажды в субботу вечером я довольно поздно возвращалась домой. Я доставала ключ от комнаты из сумки, когда ко мне подошел огромного роста африканец. Кажется, я видела его один-два раза возле комнаты Жаклин. Он спросил меня, знаю ли я, где Жаклин. Я ответила, что не знаю. Я отперла дверь и, считая, что африканец ушел, вошла в свою комнату. К своему удивлению, я увидела, что африканец входит следом за мной в коридорчик перед моей комнатой. Я попятилась в свою комнату и немного растерялась. Африканец двигался в мою сторону и опять что-то начал спрашивать про Жаклин. Он остановился в дверях моей комнаты; я почувствовала угрозу.
Африканец стоял в дверях, упершись обеими руками в косяк двери, головой он доставал потолок. Он наклонил голову вниз и, не мигая, кровавыми глазами упорно смотрел на меня. Взгляд его был тяжел. Мне казалось, что он начинал медленно двигаться в мою сторону. От испуга я хотела закричать, но из горла вырывался лишь очень слабый звук. Я знала, что не смогу выбежать из комнаты, потому что африканец загораживал дверь. Но дверь была раскрыта!
Кажется, в эту минуту кто-то проходил по коридору общежития, и я вдруг вздохнула и стала кричать. Люди в коридоре обернулись в мою сторону, африканец оглянулся назад, и я в эту секунду с криком проскочила мимо него в коридор. Он не посмел схватить меня; я стояла в коридоре, а африканец в моей комнате. Он вдруг вспрянул, как будто очнулся, выпрямился и вышел из моей комнаты.
Я подошла к пульту с телефоном, где сидели другие девушки и, трясясь, начала рассказывать о случившемся. Я боялась возвращаться в свою комнату и ждала, когда вернется домой Жаклин. Ждать пришлось долго. Жаклин успокаивала меня, она видела, что я дрожала от страха, и была смущена. Она извинялась и сказала, что больше не позволит ему и другим африканцам приходить к нам в женское общежитие.
Наш факультет бы узок и тесен. Здание было старое и не вмещало все увеличивающееся число студентов. Мы толпились в коридоре во время перемен и в гардеробе перед зеркалом.
Причесываясь в гардеробе, моя подруга толкнула меня в бок и прошептала: «Смотри! Знаешь кто это?» - она указала на небольшого роста брюнетку. «Нет!» - ответила я шепотом – «Кто это?»
«Это внучка Сталина, Гуля Джугашвили. Она учится на год старше нас на французском отделении». Мы уставились почти до неприличия на рядом стоящую маленькую девушку. Я хорошо рассмотрела ее. Она была явно грузинского происхождения, ее очень черные волосы были  коротко острижены, нос длинный, как у всех грузин. Она была стройная, одетая в черное, наглухо застегнутое платье и темные чулки и туфли. Она была абсолютно не накрашена и выглядела очень опрятно и скромно.
Моя подруга продолжала толкать меня в бок и шептать: «Посмотри, какое у нее на руке кольцо! Знаешь, что на этом кольце? Это черный камень в ее кольце с профилем Сталина!» И действительно, в ее золотом колечке был вставлен черный камень с его профилем.
Вероятно, Гуля заметила наш шепот и наши взгляды; она быстро ушла, почти рассмеявшись. Мне она понравилась своей скромностью и простой элегантностью. Обычно имя Сталина ассоциировалось с ужасами повальных арестов, с концлагерями Магадана и Колымы. Гуля же производила впечатление культурной девушки с дворянским вкусом.
Чаще всего я ездила на занятия на метро, т.к. ехать было намного быстрее. На автобусе было дольше, но он останавливался прямо у входа, а это было удобнее.
Однажды утром по дороге на факультет я сидела в автобусе и перечитывала лекции. На коленях у меня стояла большая сумка с книгами, которые нужно было вовремя сдать в факультетскую библиотеку.
Книг было много, сумка была тяжелая и я решила ехать на автобусе. Во время езды рядом подсел молодой человек. Я не обратила внимания на него, я была занята чтением. Через некоторое время я почувствовала на правой ноге выше колена чесотку, или зуд, как будто муравьи или тараканы бегают по ноге. Я подумала, возможно тараканы или другие насекомые попали в мои чулки. Мне было неудобно. Я подвигала ногой, подвигала сумку, которая стояла на коленях. Все стихло, но через несколько мгновений опять что-то заползало по ноге. Я опять стала двигать ногой, чтобы остановить зуд. Становилось неприятно. Зуд продолжался. Не выдержав, я подняла сумку с колен, чтобы посмотреть под пальто.
К моему удивлению, я увидала руку мужчины, которая выползала из-под моего пальто и платья. Это был молодой человек, сидевший рядом, и своей рукой он ползал под моим платьем и пальто по голой коленке! Он сидел весь красный, как рак, но смотрел не на меня, а прямо вперед. Молодой человек встал, не посмотрев на меня, благородно и спокойно вышел из автобуса. Был он высок, худ со светлыми волосами. На секунду мне показалось, что это опять Билл, но я знала, что их группа уже уехала домой.
Вечером я рассказывала подруге эту историю. Я поражалась одному – как искусно и хитро все это обделывалось! Я была в чулках, в глухом платье, в пальто. На коленях стояла тяжелая сумка с книгами. Как можно было пролезть прямо под чулок на голое колено и скрести мою ногу? И в полном автобусе! Мы долго пили чай и обсуждали, как защитить себя от хитростей мужчин и насилия, даже не очень большого?
После занятий, в перерывах мы часто болтали с подругами о своих увлечениях и занятиях.
Одна девушка рассказывала, как они летом ездили на море, кажется, в Адлер, без мам и пап, в большой компании. Кажется, они жили дикарями, и она стала близка с молодым студентом. С ней случилось то, чего боятся все мамы девушек; что молодой человек водил ее к фельдшерице на операцию, и потом, после операции, покупал ей апельсины…
Девушка была очень милая и добрая из очень хорошей семьи и я удивлялась, что она говорит об этом весело, без страха.
У студенток-москвичек кампании по субботним вечерам были довольно часто и они весело проводили свободное время. Стол обычно был уставлен недешевым вином и закусками. Собравшись вокруг стола, они рассказывали анекдоты и хохотали до упаду. Мне нравилось проводить вечера в кругу молодежи, нравилось веселиться в конце недели; мне хотелось иметь друга. Обычно в московских кампаниях заводили пластинки и мальчики приглашали девушек танцевать. Мне не нравилось то, что незнакомый молодой человек, чье имя я даже не знаю, тащит меня в танце в самый темный угол и прижимается ко мне всем телом.
Обычно москвичи рассказывали о каких-то «чувихах» и «фарцовщиках». Я начинала говорить о том, что попала на премьеру балета в Большой театр, о том, как одна балерина показывала мне свои «рабочие мозоли» на ногах.
Хохоча, они обсуждали, как тоненькие балерины  - белоснежные лебеди могут отбрить тебя пятиэтажным матом, что зашатаешься!
Потом шли сальные анекдоты, типа: «Мужик пошел покупать мыло. Продавщица отвечает: «Мыло есть, но только яичное!» А мужик говорит: «Жаль, а я весь хотел помыться!»
Обычно после такого анекдота вся кампания хихикала, а другой продолжал следующий анекдот:
«В районную больницу приходит деревенская девушка. Врач проверил ее и сказал, что она ждет ребенка.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - отвечает девушка.
Через некоторое время в эту же больницу приходит другая девушка, из другой деревни. Врач констатирует беременность.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - опять отвечает девушка.
Приходит третья девушка, из третьей деревни, и опять врач определяет беременность.
- Кто отец?
- Андрюшка, отвечает опять третья девушка.
Врач удивляется: «И как это Андрюшка везде успевает? Эти девушки живут в разных деревнях, а ждут ребенка от одного мужчины».
«Да он на лисапеди» - отвечает та!»
Стоял хохот, всем было весело, а меня охватывало смущение, мне было неловко.
Как-то меня пригласили в кампанию недалеко от нашего общежития, в один из высотных домов у станции метро «Университетская». Мы с подругой встретились у метро и пошли в тот дом, где была запланирована вечеринка. Кроме этой подруги и ее молодого человека, тоже студента, я никого не знала, как и самого хозяина квартиры, которого я видела впервые. Мы вошли в квартиру, было полутемно, горела лишь одна лампа над обеденным столом. Молодой хозяин квартиры обменялся взглядом с моей подругой, зазвучала музыка и он взял меня за руки, начал танцевать. Он танцевал, крепко сжимая меня. Мне это не нравилось и я попыталась отодвинуться от него, хотя и продолжала танцевать.  Остальная кампания не знакомых мне людей, молча, не танцуя, стояла и наблюдала за нами. Молодой человек крепко держал меня в танце и вел к двери в другую комнату. Я пыталась остаться в той же комнате со всеми, я сказала, что не хочу уходить из комнаты. Он же, танцуя, смотрел мне в глаза и силой вел в другую комнату. Ногой он отворил дверь комнаты; света в ней не было. Я сопротивлялась и хотела ухватиться за косяк двери, чтобы не быть втянутой в темную комнату. Но он крепко держал меня и вел в темноту. Когда мы втанцевали с моим сопротивлением в эту комнату, он схватил меня в темноте и бросил прямо в кровать, повалившись на меня. Он начал молча рвать на мне одежду своими крепкими железными руками и раздвигать мои колени своими железными коленями. Я сопротивлялась, между нами шла борьба, а из другой комнаты слышна была громкая музыка, голоса и хохот людей.
Наконец, что было сил, я начала кричать, он на секунду отпустил меня и я успела подняться. Он понял, что ничего не получится и сильно ударил кулаком прямо мне в лицо.
Удар был такой силы, что я видела искры, вылетающие из моих глаз, хлынула кровь из носа. Почти теряя сознание, оглянувшись, я увидела открытую дверь и свет в ней, и, шатаясь, выползла из комнаты. Я побежала к входной двери, плача и оправляя платье. А вокруг меня веселилась и смеялась молодежь. Я кричала, что не хочу больше оставаться в этой кампании. Молодой человек той девушки, которая привела меня в этот дом, помог мне открыть  дверь и вызвался проводить меня до общежития. По дороге, плача и шатаясь, я рассказала ему как этот хозяин-хулиган силой тащил меня в кровать, как двигал своими железными коленями и больно ударил меня в лицо своим железным кулаком. Тот успокаивал меня, поправил мое платье и прическу, довел меня до общежития, оно было недалеко; обещал, что накажет негодяя. Я пришла к себе в комнату и повалилась на кушетку. Я была обессилена от борьбы и удара, болела голова, и я опасалась сотрясения мозга. Я могла только лежать и ждать утра.
Я вдруг поняла, как приятно, культурно и мило проводили мы время здесь, в общежитии с провинциальными и иностранными студентами, без насилия и избивания! Не было роскошных закусок и дорогих, непременно иностранных, вин. Зато было более интеллектуально, интеллигентно, просто, мило, без цинизма и вульгарностей.
Тогда, еще студенткой, я думала традиционно, как думают и мечтают молодые девушки. В провинции принято считать, что нужно найти свою половинку, своего любимого, с которым до конца своей жизни будешь делить радости и горе, а деньги – дело наживное.
Конечно, требуется время, чтобы узнать, есть ли у вас общие интересы, подходят ли характеры, можно ли доверять друг другу. Для этого надо чаще встречаться, проводить больше времени вместе, развить общие интересы. Мне хотелось найти свою половинку, чтобы выйти за него замуж, родить детей, иметь хорошую семью. Как говорят в английских молитвах: “You marry for better or for worse till death us part”. (Выходят замуж, чтобы жить в радости и в горе, пока не разлучит смерть).
Я искала в московских кампаниях культурных, умных собеседников, а не насильников типа Стеньки Разина, которые насилуют женщин и выбрасывают их в реку. Я думала о том, что рассказывала моя подруга, красивая, пышная блондинка с голубыми глазами, золотая медалистка и провинциалка. Один молодой человек долго добивался ее. Он обхитрил ее и завладел ею. После этого он очень переменился, стал презрительно обращаться с ней, а его мать тоже передавала ей пренебрежительные, унизительные замечания. Моя подруга ужасалась и плакала от их жестокостей, и чуть не покончила с собой. Она пережила его хитрости и жестокости, вышла замуж за англичанина и уехала к нему на родину.
Я переписывалась с моим будущим мужем. Он один или два раза приезжал в наш город, останавливался в дорогой гостинице. Я приходила к нему, мы сидели и разговаривали, обсуждали настоящую и будущую жизнь, когда поженимся. Я боялась гостиницы, была скована и осторожна. Официально он предложил мне считаться женихом и невестой, мы обручились, но сначала ему хотелось окончить Университет. После его отъезда студенты-австрийцы приглашали меня в гости и я рада была их вежливости и культурному поведению.
Та подруга, которая приглашала меня на злопамятную московскую вечеринку возле метро «Университетская», теперь с негодованием смотрела на меня. Она осуждала меня за то, что я не была близка с ее москвичами-студентами. Она с ненавистью говорила, что я дружу только с иностранцами. Это было не так. Мы дружили с соседями по общежитию, иностранцами и провинциалами. Но между нами не было циничных, жестоких обманов и полового насилия, которое, кстати, карается законом. Бросать обессилевшую девушку в постель, насиловать ее и называть это «любовью» считается преступлением.
Мне казалось, что, живя около Консерватории или Большого театра, около Национальных библиотек, можно быть культурнее и интеллигентнее, или стараться научиться этому.

Я рассказывала, что люблю Большой Театр и не пропускаю балетных премьер. Я видела всех балерин – солисток Большого театра; обожала и восхищалась Плисецкой в балете Сен-Санса, «Умирающий лебедь», ее руками, которые казались в танце без костей.
Я любила Максимову и Васильева, мне нравился «Класс-Концерт» Асафа Мессерера.
Я ходила на концерт выпускного класса балетного училища Большого Театра. В антрактах и после спектакля мы обсуждали с сидящими рядом зрителями-балетоманами технику танца балерин и их будущее. Обычно рядом всегда сидел кто-нибудь, кто знал все подробности их частной жизни. Говорили, что Максимовой сделал предложение один американский пианист, но она отказалась. Потом говорили, кто будет гастролировать в будущем; как одна иностранная балерина, кажется, Иветте Шовире, поскользнулась во время спектакля…
Когда я встречала балерин в жизни, мне нравились их прямые волосы и не накрашенные лица. Мне нравился их вкус в одежде и манера держаться. Я покупала пуанты и открытки в театральном магазине, вешала их в своей комнате, хранила все программы балетов. У меня были ноты и много пластинок с записями классической музыки.
Обычно я покупала недорогие билеты в Большой Театр, ведь денег у меня было немного. После того, как кончался балет и медленно начинал закрываться занавес, я бежала вниз в партер. Мы прыгали по ступенькам Большого Театра и билетерши в ужасе шарахались от нас, несущихся вниз, опасаясь, что мы снесем их с ног. Подбегая к дверям партера, мы переводили дух, замедляя ход, и уже степенно входили в зал, прямо к оркестровой яме. В это время занавес закрывался и все солисты выходили из-за закрытого занавеса снова и снова, и кланялись. Мы кричали «бис», чтобы они вышли еще раз. Многие балетоманы ждали артистов у выхода из театра.
Я окончила Университет и жила теперь на Кутузовском проспекте, снимая маленькую комнату, и работая в провинции.
Экард писал, что скоро приедет жениться. Когда он дал мне знать, что едет, я растерялась от неожиданности, у меня не было времени подготовить даже комнату для нас двоих, не говоря уже о том, чтобы пригласить гостей, заказать праздничный обед в ресторане. Приехала по телеграмме моя мать. Нам позволили расписаться быстрее обычного, так как мы знали друг друга более трех лет. Я встретила Экарда на вокзале, привела в свою комнату, где хозяйка квартиры обсуждала с мамой предстоящую свадьбу. Мы вышли с женихом прогуляться по городу и обсудить дела; мать хотела знать, в каком ресторане лучше заказать праздничный обед. Вернувшись в квартиру, я увидела, что хозяйка кричит и мечется, как грозовая туча. Она выкрикивала что-то грязное, что какие-то сумасшедшие приехали сюда жениться. Потом пришла еще одна женщина, очень маленькая брюнетка, ее глаз не было видно, они были закрыты густой черной челкой. Они кричали, что не допустят таких соединений, и стали выбрасывать наши вещи в коридор, на лестничную площадку. Потом потребовали, чтобы мы немедленно покинули их квартиру. Моя мама была в шоке и тряслась от их криков. Мы стояли на лестничной площадке и ничего не могли понять: ведь моему жениху дали въездную визу чиновники посольства, которые точно знали о предстоящей свадьбе. Почему же эти женщины устроили скандал? Моя мать сжалась, из глаз ее текли слезы. Я в ужасе смотрела на двух кричащих женщин и видела лишь волчий оскал их хищных, злых челюстей. Я чувствовала себя, как загнанный в угол зверек, к которому приближаются охотники, и мне нет спасенья, меня растерзают. Я ничего не понимала. Мы дружили в Университете, все это видели и с умилением смотрели на нас. Меня предупреждали, что такой красивый парень может только обещать, но никогда не женится на мне. Наши документы были приняты в ЗАГСе и на завтра назначена свадьба, значит, официальные органы позволили нам жениться.
 Хозяйка квартиры выкинула нас с мамой на лестничную площадку вместе со всеми вещами, причем самые дорогие, импортные вещи, оставила себе. Мама плакала и умоляла меня уехать домой, она дрожала. Мне было жаль ее и я испугалась, что подвела ее и отца.
В университетском общежитии нас приучали дружить и общаться со всеми нациями, чтобы в случае беды помогать друг другу. Здесь же, кроме злобы и жестокой расчетливости, ничего не было.
Я попросила жениха ехать немедленно в свое посольство и оставаться там на ночь. Я обещала, что завтра ровно в десять утра я приеду в ЗАГС. Хозяйка захлопнула за нами дверь и мы с мамой остались в коридоре. Подошли соседи и спросили, в чем дело. Я рассказала, что снимаю здесь комнату, приехал мой жених и на завтра назначена свадьба, а хозяйка выгнала меня и мою мать из квартиры. Соседи провели нас в кинотеатр, расположенный на первом этаже этого дома, где мы с мамой просидели всю ночь. Мама дрожала, она умоляла меня бросить все и уехать из столицы домой. Она осунулась, нервно теребила руками платок и плакала.
Ночью, когда мы с мамой сидели в кинотеатре, я мечтала о муже. Для меня это было пока что непонятное существо, сильное и мужественное, вероятно, из совсем иного мира.
Я думала о нем и о ребенке, который должен родиться после замужества, как у всех. Мне представлялось, как мы сидим в своем доме и я кормлю грудью ребенка, и рядом любимый муж, который смотрит на нас с любовью. Неужели для меня возможна земная любовь? Нет, для других это возможно, но только не для меня! Я смотрела на маму, и слезы капали из моих глаз. Утром я подумала на секунду, что все-таки надо попытаться не отвергать того, что будет. Надо идти навстречу тому, что открывается передо мной.
Я надела белое свадебное платье, которое накануне мама купила в свадебном салоне. Я обещала маме, что лишь поеду к жениху и скажу ему, что я не могу выйти за него замуж. Я отвезла маму к своей подруге в общежитие Университета, потому что она плохо себя чувствовала после бессонной ночи и скандалов. Я тоже не могла думать о любви, я дрожала, запуганная грубостями и воровством женщин. Я приехала в ЗАГС, но с моей стороны не было свидетелей. В ЗАГСе, как обычно, царила дружелюбная, добрая и светлая атмосфера. Вокруг стояли люди, они приветливо улыбались, дарили цветы. Мне стыдно было сказать, что моя мать больна и не может приехать, что мы не спали всю ночь и провели ее в кинотеатре. Я была так напряжена и, вероятно, в глубоком шоке, что не могла удержать дрожь и спазмы в горле. Мои губы потрескались, глаза горели, как в лихорадке. Я была не причесана.
Я ничего не понимала, - эти резкие контрасты с грубыми, жестокими женщинами накануне нашей свадьбы и приветливая добрая обстановка в ЗАГСе. Я боялась, что вдруг все переменится в одну секунду и все начнут кричать, бросаться на меня и ругаться.
Внутренний страх не давал мне расслабиться, выразить радость от встречи с женихом. Я была скована и боялась не только улыбнуться ему, но и пошевелиться. Мы смотрели друг на друга испуганно, как загнанные в угол зверьки. Я не осмеливалась подойти к нему, назвать его по имени, боялась даже предположить, что он может быть моим женихом, а тем более стать моим мужем. Я пыталась поговорить с одной из его знакомых, которая когда-то жила с нами в университетском общежитии, а теперь работала в посольстве. Я хотела сказать, что, может быть, не смогу выйти за него замуж, но они дико посмотрели на меня, Экард заволновался, и у меня не хватило сил отказать ему.
Мы расписались под марш Мендельсона, нам дарили цветы, улыбались, фотографировали, но мне все казалось как в тумане, как во сне.
Нас пригласили на завтрак члены австрийского посольства, все были добры и ласковы со мной, и я начала немного оттаивать и улыбаться.
Мы поехали к маме, она очень нервничала и расплакалась, увидев нас. Я старалась утешить ее, она в тот же вечер уехала домой. Она все думала, что же будет теперь со всеми нами? Хотела пригласить нас на свадебный обед в ресторан. Мы боялись, что нам устроили ловушку. Ведь мы часто слышали, как люди выходили замуж за иностранцев, а потом оказывались на Колыме или в Магадане.
Среди ссыльных были имена известных всей стране актрис, которые решились выйти замуж за американцев, а вместо этого оказались на Колыме вместе со своими американскими детьми.
Я проводила на поезд своего теперь уже мужа. Мы с ним не были ни минуты одни.
Моему мужу тоже казалось странным. Я понимала, что в этом деле самые страшные неприятности преподнесли мне люди моей национальности, а всю свадьбу организовали люди не моей национальности. Нам подарили набор хрусталя, много цветов. Мама подарила кофейный сервиз и красивый бархатный ковер.
Мне было стыдно за грубое поведение хозяйки квартиры на Кутузовском.
Я переехала жить поближе к месту своей работы. В конце недели я могла посещать концерты или балеты Большого театра. Я боялась уезжать за рубеж к моему мужу, хотя одна из моих подруг убеждала меня уехать. Подходило Рождество по европейскому календарю и знакомые моего мужа пригласили меня к себе на праздники. Я отказалась, сославшись на то, что у нас это рабочий день. Я боялась также, что в нашей стране официально религия еще не была принята, и отношение к ней было негативное.
Когда мы учились в Университете, мы никогда не слыхали выражений «он или она из плохой нации»; все старались дружить, чтобы в трудную минуту помогать друг другу.
Теперь, когда я вышла замуж, я узнала, что людей делят на «плохие» и «хорошие» нации.
Постепенно убеждения подруги в том, что лучше уехать к мужу, подействовали на меня, и я стала всерьез подумывать об этом. Мне хотелось жить семьей и иметь ребенка.
Мой муж говорил, что он живет в трехкомнатной квартире в Граце и строит дом в горах, и это было решающим фактором в пользу отъезда.

Летом я получила визу в Австрию и уехала. Мы были рады встрече, и несколько дней жили одни. Мой муж был еще студентом и немного работал, так что финансовые затруднения были серьезными. Я никогда не знала финансовых трудностей в своей стране и думала, что деньги всегда можно заработать. Я привезла небольшую сумму, но бездумно транжирила ее. Я старалась не покупать лишнего, но каждый раз как-то получалось, что потратила деньги, не подумав, на ненужные вещи.
Муж хотел, чтобы здесь, в его стране, мы совершили католический обряд – венчание в церкви. Это очень красивая церемония и люди здесь женятся в церкви. Почему-то я очень боялась этой церемонии. Он несколько раз просил меня об этом, и каждый раз я угрюмо отвечала «нет». Я боялась за себя и своих родных, боялась, что они пострадают из-за меня.
Я не знала, как жить дальше, но надо было создавать семью, родить детей, растить их, помочь карьере мужу. В то же время считаться с политическими и национальными условиями. В этой стране католическое венчание обязательно, а я боялась его.
Я старалась в том, что считалось главным: в семье – любить друг друга, быть верным, сохранять здоровье мужа, помогать ему в успехах на работе, родить здоровых детей. Все остальное, говорила я, хотя и красиво, и нужно, но относится к оболочке, к условностям, к мишуре. Ее не всегда можно выполнить. Начинались разногласия, хоть и небольшие.
Однажды приехал товарищ мужа и рассказывал, что его друг чуть не женился на русской, но потом подумал: «Зачем?» И отказался.
В старом городе Граца мы зашли как-то в кафе на чашку кофе. Кофе здесь подают каждому на индивидуальном крошечном подносе, на котором умещаются лишь чашечка кофе, сахар, стаканчик с водой. Мы сидели и улыбались друг другу, смотрели на площадь, на фонтан, мы были счастливы.
 За наш столик подсела женщина. Она пристально смотрела на меня и кивнула мужу, давая понять, что она знакома с ним. Выпив кофе, она потянулась к моему подносу, чтобы поставить грязную не на свой поднос, а на мой. Она тянулась рукой и всем своим телом. Она мигнула мужу, вероятно, чтобы смутить меня. Было ясно, что она хотела унизить меня. Кажется, мой муж погрустнел, но не показывал своих чувств.   
Женщина ушла, а муж взял ее грязную чашку и переставил ее с моего подноса на оставшийся поднос этой женщины. Было немного неприятно, но вскоре хорошее настроение вернулось вновь.
Я начинала понимать, что международные свадьбы и семьи, составленные из людей разных национальностей, хотя и европейских, дело не простое. Одной любви между супругами было недостаточно. За нами явно следили дьявольские силы и пытались искушать нас путем интриг, ввести нас в грех, поссорить. Вероятно, чтобы разлучить нас. Я вспомнила историю Отелло и Дездемоны.
Мы посмотрели всей семьей фильм «Др. Живаго» с Омаром Шарифом. Свекровь долго потом обсуждала, как холодно, вероятно, в Сибири и как жестоко. Здесь, в Граце, снега не было, а в феврале расцветали розы.
Я занималась немецким языком в Университете. Однажды меня вызвали в Мэрию города и сообщили, что я должна получить австрийское гражданство, т.к. по законам Австрии я автоматически становлюсь гражданкой этой страны после выхода замуж. Я очень хотела учиться и работать, чтобы облегчить финансовое бремя мужа. Я знала, что ему нелегко совмещать учебу с работой.
Поэтому при первом случае я устроилась работать на Международный  Семинар Славистов в Зальцбурге. Почему-то приехавшие из Чехословакии преподаватели русского языка постоянно и недружелюбно повторяли, что я – русская. Их предупредили, что я жду ребенка и со мной нужно обращаться осторожнее.
Мы встречали Рождество Христово по-австрийски. В полночь мы посетили полночную службу в церкви.  Церковь была очень старая и маленькая, и не все люди смогли попасть внутрь. Люди стояли вокруг церкви, здесь я увидела студентов-итальянцев, которые изучали немецкий язык в моей группе.
После полуночи, вернувшись домой, мы долго сидели за праздничным столом, пили кофе со штолями. Спать не хотелось, это была особенная, Святая ночь с тихой музыкой по радио, улыбками и добром.
Мне хотелось пойти на кафедру английского языка, но на полпути я останавливалась по неизвестной причине, и возвращалась в нерешительности.
Я написала одной знакомой, которая была замужем за канадцем, что я хочу продолжать заниматься английским языком. Другая моя подруга была замужем за англичанином и жила в Лондоне.
 Мне сказали, что в Вене легче устроиться на работу, легче получить квартиру, а наша семья увеличивалась. Мы жили здесь с матерью и в нашем распоряжении была лишь одна комната.
Грац был тихий, спокойный город, и в выходные дни мы ездили в парк, посещали исторические места, дворцы, музеи. Мои знакомые рассказывали, что они часто ездят в Италию, и я попросила мужа поехать в Венецию, хотя знала, что ему трудно в финансовом отношении.
Я ходила в университет пешком, мой путь лежал вдоль реки Мур около горы Шлесберг с деревянными часами на ее вершине, и дальше – в старый город и древний Университет.   
Однажды весной я возвращалась домой пешком. Обогнув гору Шлесберг с часами, я медленно шла вдоль реки Мур. Я не спешила, потому что знала, что муж вернется поздно. Речка была горная, бурная, ее крутой берег был усыпан камнями, а внизу шумела река. Асфальтовая дорожка тянулась вдоль реки, а чуть поодаль виднелись частные дома с высокими заборами.
День клонился к вечеру, хотя до заката было еще далеко. Я медленно шла, радовалась, что я жду ребенка, что все проходит благополучно и что в учебе тоже все идет хорошо.
Сзади я услыхала шум – я обернулась и увидела тело мальчика, еще очень молодого. Он кинулся на землю сзади меня, вытянув руки. Одной рукой он схватил меня за щиколотку правой ноги и, вытянув другую руку, уже лежа на земле, пытался схватить мою вторую ногу. Я ужаснулась, я понимала, что он хочет свалить меня и, может быть, сбросить вниз по крутому каменному берегу в реку Мур. Началась борьба, я увидела лежащего на земле юношу, его голубые глаза, смотрящие на меня исподлобья и его светлые волосы. Мне с трудом удалось вырвать ногу, которую он держал за щиколотку обеими руками, до второй ноги он не смог дотянуться. Я бросилась бежать. Я бежала всю дорогу до дома, и только добежав до 4 этажа и заперев дверь, я разразилась слезами.
Его мать с сестрами были дома, и я плохим немецким языком рассказала о случившемся. Позже пришел муж, и они успокаивали меня. Мы думали, как это происшествие отразится на ребенке.
После окончания Университета мой муж был призван в армию. Мы долго обсуждали, где ему лучше служить и решили, что в Вене. Ко времени окончания службы в армии он смог бы отыскать работу. Он учился и работал до свадьбы, и у него не было проблем с устройством на работу. Теперь же, после окончания Университета, должно быть еще легче.
Родился ребенок, мальчик, и я поехала с маленьким сыном на поезде в Вену. Я ехала через снежный перевал Семмеринг и Капфенберг, где совсем недавно, менее года назад, останавливалась на чашку кофе в придорожном кафе с одним профессором-славистом. Мы ехали в Вену на Международный съезд Славистов. Меня угощали кофе с пончиками, но я отказывалась от них, боялась, что располнею.
Теперь я ехала с маленьким сыном и была счастлива. Он был здоровенький и крепко спал в моих руках.
Мой муж встретил меня на вокзале, он отпросился с учений и был в необычной для меня военной форме. Он должен был служить один год в австрийской армии, а так как он окончил Университет, то работал переводчиком и часто делал переводы на иностранных языках.
Мы поселились в очень маленькой квартире на окраине Вены. В одной комнате вся мебель была из красивого орехового дерева, пол устлан роскошным турецким ковром. Остальная часть квартиры была скромной.
В финансовом отношении мы жили более, чем экономно. Я поняла, что нам самим придется копить деньги, чтобы купить квартиру, поэтому мы могли позволить лишь недорогие покупки и развлечения. Зимой по воскресеньям после службы в церкви мы ходили купаться в плавательный бассейн, потом гуляли на берегу Дуная. В выходные дни жители Вены стараются выезжать на природу, подышать свежим воздухом, подвигаться. Они расстилают пледы на лужайках, играют в теннис.
В Вене каждый день звучит по радио музыка Штрауса – «Голубой Дунай», «Сказки Венского Леса», без этой музыки невозможно представить себе жизнь в этом городе.
Приближалось Рождество, и весь город украшался рождественскими венками с четырьмя свечами, празднично украшенными елками, гирляндами из хвои.
Рождественские елочные венки появляются по всему городу, во всех витринах магазинов, и в окнах домов.
В четвертое воскресенье до Рождества зажигается первая свеча, и так каждое воскресенье. В последнее воскресенье до Рождества зажигают все четыре свечи. Каждая семья сидит вокруг венка, молится, поет рождественские песни, готовится к празднику. По радио передают рождественскую музыку, на рождественских базарах и просто на улицах продают горячий пунш, елочные украшения.
В ночь на рождество люди отправляются на полночную службу, и попасть в церковь почти невозможно. Мы тоже готовились к Рождеству, первому в нашей семейной жизни втроем. Мы ехали в Карлс-Кирхе, и наш маленький сын лежал в детской сумке, которую нес отец. Наш малыш мирно спал, посасывая соску, и когда мы вошли в метро, проходящие мимо люди, улыбаясь, смотрели на малыша и говорили:
«Это настоящий младенец – Христос!».
Потом добавляли: «Может быть, пойдет хотя бы немного снега! Хорошо, когда Рождество бывает белым!»
Мы проезжали мимо освещенного и украшенного Драматического Театра; необычно красиво отдекорированной Оперы, мимо Венской Филармонии до Карлс-Кирхе. Было прохладно, и я боялась, как бы не простудился сын. В церковь невозможно  было войти – толпы народа стояли на площади перед церковью, как будто весь город собрался здесь.
Сама церковь была ярко освещена, а народ с детьми, собаками, друзьями, целыми семьями толпился вокруг нее. Молитвы и органная музыка передавалась по громкоговорителям.
После службы не хотелось расходиться и люди долго стояли на паперти, поздравляя друг друга с праздником. Больше всего внимание доставалось младенцам, спящим на руках у родителей.
Вернувшись домой, мы пили горячий чай, а на следующий день уехали в горы, в наш строящийся дом. Высоко в Альпах снег начинал падать уже в августе, и мы поехали до дома на такси. Водитель довез нас до самой непроходимой части дороги, а дальше машина  не могла проехать из-за снежных сугробов.
Мы добирались до дома, утопая по пояс в снегу, муж нес сына, а я несла продукты питания и теплые вещи. День клонился к вечеру, по заснеженной поверхности слегка мела поземка; вдали были видны вершины Альп. 
Дом был не топлен с лета, но нам повезло: на кухне около печки лежали дрова, заготовленные с лета, а около спальни у обогревателей стояла канистра с нефтью. Нам пришлось повозиться, прежде, чем стало тепло хотя бы на кухне.
Убираясь в доме и прижимая сына, чтобы он не замерз, я вдруг вспомнила фильм «Доктор Живаго», их жизнь и страдания где-то далеко, в снегах Урала. Ночью нам казалось, что стучат в дверь и кто-то ходит по крыше.
Здесь, в горах, стояла необычная тишина, которая поражала после шумной Вены, поездов и бесснежных долин. И чистейший воздух гор, живительный и здоровый!
Неделю мы боролись с холодом и слушали тишину, как что-то редкое и необычно красивое. У нас не было ни радио, ни электричества, и с наступлением сумерек мы сидели возле огня, как первобытные люди, прислушиваясь к шуму сосен и ветра; следили, чтобы не погас огонь. Днем мы лазили по сугробам, утопая по пояс в снегу, бросали снежки друг в друга, и, падая на спину в сугроб, вырисовывали ангелов с крыльями.
Потом долго лежали на спине, смотрели в небо, вдыхая чистый горный воздух.
Когда мы уезжали домой в Вену, и спустились вниз, с гор, в долину, на станцию, мы поняли, как хорошо мы отдохнули от людей, городского шума и грязного воздуха от автомашин и поездов.
Я знала, что нам нужна своя, более удобная квартира и что нужно экономить. Я решила искать работу, но остановилась на том, что лучше поступить в Университет и еще раз защитить мой диплом в этой стране, чтобы иметь право на работу.
Узнав, что я планирую поступать в Университет и искать работу, муж был недоволен и сказал, что хочет второго ребенка. Подумав, я согласилась, но добавила, что нам нужно иметь более удобную квартиру.
Однажды, уже будучи беременной, я пошла погулять с сыном. Было лето, стояла послеобеденная жара и я искала место в тени, под деревьями. Я пошла в один из парков, где было больше тени и прохлады. В парке я села на скамейку, вытащила сына из коляски, чтобы он побегал на свежем воздухе.
Вдруг я увидела необычную картину: в кустах, спрятавшись от постороннего взгляда, смотрел прямо на меня мужчина. Его брюки были спущены до колен, он был оголен, он вращал часть своего тела в руках, его взгляд был мутен. Я не поверила своим глазам и подумала, что мне это лишь показалось. Но, увы! Мужчина стоял в кустах и продолжал двигать в руками в области своего пояса.
Схватив сына, еле усадив его в спешке в коляску, я бросилась бежать. В парке я никого больше не видала. Бежать в моем положении и толкать впереди коляску с сыном было нелегко. Я еле выбежала из парка на улицу, где уже ездили машины и было больше народу. Здесь только я передохнула и успокоилась.
Я не знала, говорить ли об этом происшествии мужу, боялась, что он будет волноваться.
Днем, когда мы гуляли с сыном в городе, он, увидев первого попавшегося мужчину, бежал за ним с криком: «Папа! Папа!» Он любил своего отца и днем, когда папа был на работе, скучал по нему.
Однажды в воскресенье мы пошли в Зоопарк, в Шенбрунн. Увидев впервые в жизни слона, сын вдруг громко закричал: «Собака! Собака! Гав-Гав-собака!» Он протягивал руки в сторону слона и кричал с таким азартом, что проходящие мимо люди начали останавливаться. Поняв, что малыш называет слона собакой, и очень удивляется его размеру, люди начали хохотать.
Муж был недоволен своей работой, а его брат сетовал на то, что я плохо его кормлю, хотя прекрасно знал, что мы экономим на квартиру. Его друзья говорили, что не обязательно жить в Австрии, можно жить и там, где хорошая работа.
Он знал, что я переписываюсь со своими подругами, которые были замужем за иностранцами. Их мужья работали в Университетах, и я написала знакомой в Канаду. Говорили, что в Канаде можно найти работу профессора в Университете, и муж попросил меня написать туда. Мне казалось, что ему неплохо бы знать лучше французский язык, а мне улучшить и углубить знания английского языка.
После долгой корреспонденции мужу и даже мне предложили работу в Университете. Плохо было то, что этот городок был слишком удален от центра. Мои знакомые не рекомендовали мне переезжать туда. Тогда приходил младший брат мужа и разговаривал с нами, особенно со мной, довольно строго, убеждая, что надо ехать.  Потом приезжала его мать, моя свекровь, которая имела родственников в Канаде. Она рассказывала, как хорошо они живут там и советовала ехать.
На мой отказ и предупреждения они реагировали негативно.
Мужа все таки убедили ехать в Канаду, а меня – что за два-три года мы сможем накопить деньги на квартиру в Вене и вернуться в Австрию. А два-три года неплохо пожить за рубежом. Доводов за переезд было больше, и мы все таки уехали туда. Мне хотелось сохранить семью и я думала, что нужно доверять мужу. Он был главным добытчиком в семье, мужчина, глава семьи.
В это время нам предложили квартиру в Вене, но она была большая, а значит и дорогая, а заработок мужа был слишком мал.
Итак, мы вылетели в Канаду, куда пригласила моего мужа его родственница. Несколько дней мы гостили у нее в ее просторном доме. Я привезла ей подарки и даже испекла венский торт, который, однако, изрядно помялся в дороге.
Родственники мужа сразу же посоветовали ему познакомиться со святым отцом из местного немецкого землячества.
В Канаде я слушала и не понимала акцента, с которым говорили местные англо-саксы. Я очень расстраивалась и вдруг увидала по телевизору выступление английской королевы Елизаветы. Каждое слово в ее речи было мне понятно. В Университете я сказала: «Я не понимаю американского акцента; в этой стране я никого не понимаю, кроме королевы!»
Мы сразу же подружились со святым отцом немецкого католического землячества. Это был старый, милый и добрый человек из Кельна, который научил моего мужа водить машину и сдать экзамены на водительские права; познакомил с членами землячества, которые пригласили нас к себе в гости.
Я почему-то отказалась вести детей в школу, в которой он служил священником. Мне следовало пригласить его на чашку чая, но почему-то такие добрые дела не приходили мне в голову. Позже, вспоминая этот отрезок из моей жизни, я мучилась угрызениями совести. Мне следовало быть более доброй с ним. Я не сделала святому отцу ничего неприятного, нетактичного, тем более, грубого или неприветливого. Нет, я просто не сделала ничего доброго, приветливого для него. А ведь он первым обогрел своим словом нас, новеньких. Конечно, он уже давно умер, вероятно там, на Севере Канады. Но до сих пор, когда я вспоминаю о нем, меня мучают угрызения совести от того, что я не была добрее и приветливее с ним, а на многие его умные предложения отвечала «нет».
Мой муж повторял часто, что он хочет третьего ребенка. Я отказывалась, думая, что при нашем образе жизни, без квартиры, это опасно. Я боялась, что заболею и у нас не с кем будет оставить детей. В Европе люди живут в кругу семьи и помогают друг другу, а здесь в случае несчастья у нас не на кого было положиться.
Муж уверял меня опять, что мы должны повенчаться по католическому обычаю, что он женится только один раз, а я на все его уверенья тупо и угрюмо отвечала: «Нет». Не знаю, почему. Я повторяла, что тоже больше ни за кого не выйду замуж.
Нам казалось, что ночью, когда мы спали, что-то происходило в полуподвальном помещении под нашей спальней. Однажды, отодвигая кровать, я обнаружила, что пол был просверлен, а из дыры высовывался провод.
В Рождественскую ночь, очень отличную от той, которую мы встречали в Вене, мы оставались дома. За окном была гора снега, и ни души. Казалось, что мы одни во всем мире и до нас нет никому дела. Дома, в тепле, мы сидели и смотрели телевизор. Кажется, передавали рождественское поздравление королевы. Ближе к полуночи мы вдруг услыхали глухие стуки в стены.  Мы сидели в гостиной, настроение было праздничное, дети спали. Стуки доносились из нашей спальни. Испуганные, мы вошли в спальню. Стуки усиливались, стучали из квартиры полуподвального помещения по нашему полу, и, возможно, по стенам. В голову пришла мысль, как бы не случилось плохое с нашими детьми, которые спали в соседней комнате. В пол нашей спальни колотили так сильно, что видно было, колотят несколько мужчин. Это было похоже на погром. Мы вынесли спящих детей в гостиную. Стуки продолжались. Мы спустились к консьержу, французу, и рассказали ему о случившемся. Даже в коридоре были слышны эти стуки, он раздавались на двух этажах – нашем и полуподвальном. Консьерж уверил нас, что он поговорит с жителем этой квартиры, из которой доносились стуки. Вскоре стуки прекратились и остаток рождественской ночи мы провели спокойно.
У мужа были какие-то неприятности, ему стали говорить, что его контракт не будет продлен. Нам советовали вернуться в Австрию. Конечно, мы были расстроены. Весь переезд отнял много сил, мы не могли взять с собой все вещи, и многое пришлось выбрасывать, а они стоили денег.
В то же самое время, когда я приходила преподавать в Университет, у дверей я неизменно встречала одного из профессоров, связанных с русской культурой, по имени Черный Лар.
Он сладко улыбался мне, хотя был женат и имел детей, а мне было приятно, что встречаю хороших, приветливых людей. Я преподавала первый курс и мне приходилось проходить мимо его кабинета. Когда он видел меня, его глаза светились, как фонари, и он заманивал меня в свой кабинет, весь заполненный книгами.
Полуприкрыв дверь, он стал слишком близко подступать ко мне. Я поговорила с ним о преподавании, но постаралась быстро выйти. Мужу я ничего не сказала, чтобы между ними не начались разногласия. Я пригласила Черного Лара с его женой к нам в гости на обед.
Одновременно декан недружелюбно разговаривал с нами и предложил нам вернуться в Австрию. Мы ничего не понимали: зачем было приглашать нас так далеко на работу, чтобы предлагать нам вернуться обратно? Но я объясняла, пока есть контракт на работу, надо продолжать работать; а нам повторяли, что лучше уехать, что происходит что-то странное…
Однажды профессор Черный Лар оказался во дворе нашего дома, когда я гуляла с детьми. Мне показалось, что он носком своей туфли толкнул мою дочь, она упала и чуть не покатилась по бетонной лестнице. Сделал он это незаметно, когда я смотрела в другую сторону. Я взяла детей и быстро ушла.
Когда я собиралась на работу, дочь никак не хотела оставаться с чужими. Она истерически кричала и хваталась за меня. Вероятно, дети не все еще могут сказать, но чувствуют опасность! А мне приходили мысли в голову, что я должна зарабатывать пока могу, без денег я никто. Наученная опытом Вены и недружелюбностью родственников мужа, я продолжала упорно работать и старалась не обращать внимания на маленькие унижения или споры.
В Университете мы сделали удачный перевод с одной талантливой студенткой. Перевод с моим предисловием был напечатан в Университетской прессе. Это был первый успех. Последовали другие статьи и несколько стихов моего мужа.
Приближалось очередное Рождество, самый пышный праздник в Канаде. Устраивались вечера и банкеты. Нас, всех профессоров, пригласил к себе домой наш декан. Он только что отстроился после переезда из Англии и звал всех гостей в свою, хоть и небольшую, картинную галерею. Мы пили виски с маленькими закусками, разговаривали между собой. Было приятно встретить своих коллег в непринужденной обстановке, познакомиться с их женами. Среди картин в картинной галерее декана я увидела крохотный рисунок Хундертвассера, который он привез из Вены.
Мы также были приглашены на вечер в дом ректора Университета. У него дом был большой, а его жена приветливо встречала нас у входа, провожая затем в гостиную. Профессора с разных факультетов с женами сидели, стояли, пили алкогольные напитки, ели бутерброды. Играла рождественская музыка и продолжалось приятное общение с образованными, интеллектуальными людьми.
В будние дни наступали трудности. Мы плохо знали местный язык и их обычаи. Наши университетские дипломы были здесь недействительны и нужно было получать местный, национальный диплом, чтобы продолжать работу.
Мы приходили с преподавания и я не находила наших вещей, которые мы привезли с собой из Австрии. Исчез мамин подарок на свадьбу, кофейный сервиз, затем будильник, который играл «Дунайские волны»; самовар, который муж привез из России; предметы одежды. Всех детей принимали в детский сад при университете, а нам отказали, и приходилось нанимать частную няньку.
Наконец, муж сказал, что нужно уезжать, и я попросила его доработать до конца контракта и ехать, когда кончится учебный год сына, а он уже был близок к концу.  Иногда мы спорили об этом. Двадцать первого июня муж поехал в университет, я просила его остаться дома. Было жарко, беспокойно, волновался он, волновалась и я. Весь день его не было дома. Я звонила в Университет, но телефон молчал. К вечеру приехала полиция и сообщила, что мой муж найден мертвым с простреленной головой. В багажнике машины лежал пистолет и чек из магазина на его покупку, приобретенного в тот же день. Лежала записка, якобы от мужа, но это был не его почерк и явно не его стиль и манера письма.
Ко мне постоянно подходила соседка с украинской фамилией, которая часто рассказывала истории о женском теле с пикантными подробностями. Мне не нравились ее рассказы. Это ее семья убеждала нас переехать из Университетского дома во второй дом таун-хауз. Из-за переезда у нас с мужем возникли разногласия. Они знали, что я не хотела переезжать. Я убеждала мужа оставаться на одном и том же месте, пока не известно, сколько еще пробудем здесь. Но он прислушивался к другим людям. Отчасти я его понимала, так как я была иностранка и не все знала, а те люди были местными. Но он не разбирал, что у других, хоть и местных, могут быть корыстные или политические интересы.
При слове, что мой муж мертв, я упала в обморок и полицейский, кажется, успел подхватить меня. Они увезли меня в больницу. Дети спали в своей комнате.
Вернувшись домой, я нашла двери дома открытыми, а дети все также спали. Они были живы. Сидя в спальне детей, я думала, что вот мы теперь остались одни, дети без отца, которого сын очень любил. Что же я буду делать, без мужа, без работы, без дохода, как буду содержать детей в чужой стране?
Я вспоминала хорошие минуты в нашей жизни и корила себя за то, что не могла сделать больше для мужа; за то, что иногда отказывала ему, что иногда делала ему больно; что он ждал, может быть, большего от меня. Мы были из разных миров, разных стран, а это налагало много недопониманий.
Как  пусто и страшно тихо стало в доме! Эта пустота была ужасающей. Когда святой отец привез меня в похоронное бюро, где лежал муж, я не понимала зачем он находится здесь. Я хотела взять его за руку и поднять, я думала, что он встанет, но святой отец удержал меня.
Потом были похороны на католическом кладбище. Присутствовали все студенты мужа, они плакали. Здесь я заметила красавицу-брюнетку Сильвию, девушку действительно необыкновенной красоты. Она была стройная, небольшого роста и походила на статуэтку. Она училась в курсе Экарда, и преподавала немецкий язык в воскресной школе Института имени Гете. Мой сын учился в ее классе. Муж говорил, что она родом из Мюнхена, хотя мне казалось, что похожую на нее красавицу я встречала в Вене.
Эта красавица Сильвия стояла в аэропорту, когда прилетела уже после похорон мать Экарда с сестрой. Я старалась не плакать при людях, я боялась потерять сознание и контроль над собой. Но когда садился самолет, на котором прилетела свекровь, я не смогла сдержать себя и начала рыдать.
Сильвия была одета, как многие канадские девушки в жаркое время года, в коротенькие штанишки и спортивную майку. Она улыбнулась и поздоровалась с нами, в особенности, со святым отцом, который привез меня в аэропорт. Св. отец спросил ее, кого она встречает, и, кажется, она ответила, что встречает знакомых.
Мне было жутко видеть мать Экарда в этой обстановке. Я знала, что это она и ее второй сын настаивали на нашем отъезде в Канаду. Я помню, как меня убеждали несколько человек не ездить туда, а один профессор из Англии добирался до Вены, чтобы предупредить меня немедленно отправляться в ООН и устроиться там на работу. Но мать Экарда, и особенно его брат, довольно грубо разговаривали со мной и убеждали ехать. Я соглашалась, чтобы не разрушать семью.
Теперь мать Экарда предлагала мне переехать к ним в Линц. Я была в растерянности и на все ее предложения отвечала «Нет». Я знала, что углубление знаний английского языка как-то застопоривается, планы учиться на переводчика не осуществляются. Я не знала, как правильно сделать это, но знала одно, что через семью мужа я не смогу их реализовать. Мне нужно было самой искать выход из этого положения, но я еще не могла найти, этот правильный выход.
Я вспомнила наш последний бал в Университете. Я была одета в шикарное бальное длинное позолоченное платье из парчи, открытое на плечах и суженное в горле. Все смотрели на меня, а мне было смешно, потому что платье выглядело шикарным, но шила его я сама в Вене, а потому оно обошлось мне недорого. Тогда, на балу, меня предупреждали опять вернуться в Австрию, а я не понимала, что может случиться; я думала, что убивают людей на войне, а здесь нет войны. И мы никому не приносим вреда!
Теперь, оставшись одна, я думала, что только я сама смогу вырастить детей, а для этого надо получить диплом переводчика английского языка. Я написала в Университет Ватерлоо, знакомому профессору с просьбой принять меня в программу на звание Магистра. Это не была программа переводчиков, а лишь Славистика, но я боялась переезжать в совсем незнакомое место с маленькими детьми.
Этот профессор, с которым мы познакомились в Монреале на Ежегодном Съезде Университетских преподавателей, был из старого дореволюционного поколения благородных русских эмигрантов. Тогда я прочитала небольшой доклад на съезде, мне задавали вопросы. После доклада он подошел ко мне и вечером я с мужем в его компании пошла на ужин в университетский ресторан. Играл оркестр и мы танцевали.
Потом он пригласил нас к себе в гости, и мы ездили к нему в Ватерлоо. Он принял нас в своем большом доме и с гордостью показал саблю Лермонтова и другие редкости в своем кабинете. Теперь, отказавшись от переезда к матери Экарда, я решила общаться с людьми более близкими мне по профессии и планам, которые я строила на будущее в отношении своей профессии. Я была принята в Университет и мне предстоял переезд в Ватерлоо.
Но тут произошло неожиданное. Я пошла встречать детей после окончания учебных занятий. Войдя в школу, я не сразу смогла отыскать их классы. Я бродила по коридору и читала надписи на дверях. Мимо проходил мужчина с детьми, и я обратилась к ним с вопросом Его дети ответили мне, они также знали моих детей. Я тоже видела этих детей где-то, кажется, играющих в нашем комплексе. Отец добавил несколько слов и по его произношению я поняла, что он британец. “Are you British?” – спросила я. («Вы британец?») Он хотел знать, откуда я, поняв по моему акценту, что я иностранка. Мы возвращались домой, шли рядом и разговорились. Оказывается, он жил совсем недалеко от нас.
Через несколько дней мы встретились около дома. Он сказал, что ездит на работу в Университет, а детей оставляет дома с нянькой. Он был профессором естественных наук и слышал о смерти моего мужа. Он добавил, что тоже живет один с детьми, без жены, и иногда ему не с кем оставить детей. Я предложила ему последить иногда за его детьми, сказав: “I am sorry for you” («Мне жаль вас»). Я дала ему свой номер телефона и пригласила на чай. Я угостила детей и они пошли играть, а мы сидели в моей маленькой гостиной, пили чай и рассказывали каждый свою историю.   
По его словам, его жена приехала из Англии, когда он уже работал здесь, после окончания Университета. Они поженились, в Канаде родились их дети, как вдруг она сбежала от него с другим мужчиной, канадским хоккеистом. Он повторял, что ему было бы легче, если бы его жена умерла. На это я содрогнулась и ответила, что очень страшно увидеть вдруг молодого человека, мужа, лежащего в гробу. Не приведи господь никому; если бы мой муж ушел от меня к другой женщине, мне было бы легче, ведь дети иногда могли бы видеть отца. Не дай бог пережить такое горе! Я поняла, что мы должны помогать друг другу, чем сможем, в наших потерях и нашем одиночестве.
Рик, так звали его, стал приглашать меня по субботам в ресторан, он старался развлекать меня. Приходила нянька, мы укладывали детей спать и вечером уезжали в ресторан. Мы танцевали, болтали с его знакомыми, я старалась быть приветливой, улыбалась, но все для меня было непривычно, на душе была тоска от совсем нового образа жизни. Вокруг меня двигались, танцевали, сидели за столиками совсем новые люди, и мне было не по себе. Эти знакомые Рика с любопытством оглядывали меня, хотя мы все жили по-соседству. Они смотрели на меня, как на часть жизни своего друга и понимали, что у нас близкие отношения. Иногда в ресторане я встречала людей, которых я знала раньше, когда был жив муж, и мне было грустно. Мне совсем не хотелось посещать рестораны каждую субботу, оставлять детей с чужой нянькой. Я хотела оставаться дома и, приготовив ужин, сидеть с детьми и всей семьей смотреть телевизор или приглашать друзей. Но Рик очень старался развеселить меня, он был мил и добр ко мне.
Его дочь, Барби, часто плакала и просилась к матери, но Рик отказывал ей; говорил, что мать бросила их, и отводил дочь к няньке, baby-sitter. Мать часто звонила ему и умоляла отдать ей дочь, а сына оставить себе. Но он отвечал ей, раз она сбежала с другим мужчиной, то он ее не допустит к своим детям. Дочь, слыша эти переговоры, начинала плакать, а он ее ругал за это. Дочери явно не хватало материнской любви. Я понимала, что не смогу их любить, как своих детей, которых я обнимала и целовала, чтобы они не чувствовали безотцовщины. Но его дочь особенно тосковала. Когда я подходила к ней и называла ее по имени, она сначала боялась меня, но я начинала гладить ее по голове, обнимать ее и брата; они смотрели на меня своими невинными глазами, постепенно успокаивались и веселели. На короткое время я становилась в какой-то степени их мачехой. Я убеждала себя, что надо быть тактичной, вежливой, в меру ласковой и делить все пополам между детьми.
Но тут мои дети, вероятно, чувствовали что-то вроде ревности и страха потерять меня и жались ко мне. Я не могла игнорировать их чувств. Я ласкала и любила их больше но старалась не показывать этого при других детях. Ситуация была нелегкая, хотя дети были хорошо воспитаны и неплохо вели себя. Когда я разговаривала с его детьми, Рик внимательно и очень серьезно смотрел на нас. Он умолкал и думал о чем-то.
В их доме царил полный хаос: видно было, что здесь живет мужчина; одежда валялась на полу, был захламлен стол и в кухне стояла гора немытой посуды. Два раза в неделю к нему приходила служанка, но этого было недостаточно. Когда я заходила к нему, я убиралась в гостиной и кухне. В моем доме все было уютнее и чище, и они радовались, когда я приглашала их к себе.
Его жена, Синди, однажды позвонила и я первая ответила на ее звонок. На ее недружелюбный вопрос, кто я, я отвечала, что знакомая. Подошел Рик. По моему лицу он догадался, что я расстроена, и спросил, что Синди мне наговорила. Она разговаривала не очень вежливо, немного грубо. Она опять умоляла Рика отдать ей дочь, а та, услышав, что звонит мать. Начинала плакать и просилась к матери. Но Рик по-прежнему отказывал ей.
Одновременно он не хотел терять меня. Он приезжал из Университета и рассказывал, что все его коллеги находят, что он стал выглядеть лучше, аккуратнее и счастливее. Он сказал, что даже сбрил свою бороду, потому что она мне не нравилась. Он с удовольствием говорил теперь, что он не один, и у него есть подруга.
Однажды, уже зимой, он предложил поехать покататься на моей машине БМВ за город. Время было послеобеденное, и мы вышли из машины погулять. Мы прошли несколько шагов, и вдруг я поняла, что не понимаю, где я и где машина. Мела поземка, начало смеркаться, пошел мелкий снег. Вокруг стояли кусты, все опушенные снегом и безбрежная равнина, а моей бордовой БМВ не было видно. Я начала нервничать и крепко держала детей за руки. Я испугалась, что мы заблудились и не найдем дорогу обратно, что мы замерзнем здесь. Это был север, стояли морозы. Я не спускала глаз с Рика и не отклонялась от него и его детей. В последнюю минуту мы все-таки отыскали машину и вернулись в город. Когда я приехала домой, я вздохнула с облегчением и решила, что больше никуда не хочу ездить, ни ходить в ресторан, а сидеть дома с детьми, учиться, чтобы получить университетский диплом, и зарабатывать себе и своим детям на жизнь. Я понимала, что чужой человек не сможет чувствовать той же любви к моим детям, что и отец, и, вероятно, не сможет им дать того, что им необходимо.
Как-то приезжал к нам святой отец немецкого землячества и увидел нас с Риком и его детьми. Он спросил меня, была ли я знакома с Риком до смерти мужа, я ответила: «Нет». Он уехал, а я пожалела, что не подумала пригласить его в дом на чашку чая.
Мы с Риком пошли однажды на веселый бал “Knights of Columbus” («Рыцари Колумба»). Это было чисто английское развлечение, громко играл оркестр, все танцевали немного под градусом. Потом в более тесном кругу начали обсуждать отношения между мужчиной и женщиной. Одна молодая англичанка, немного шатаясь, подошла ко мне и стала расспрашивать: «Как Рик в постели?» Мне стало стыдно и, вероятно, я покраснела. Рик стоял рядом и ответил даме, что нельзя задавать таких вопросов, т.к. я не привыкла к ним.
Я заметила, что профессора, и вообще люди естественных и технических наук, “Science” отличаются от тех, кого называют филологами. Они более прозаичны, но точнее в ежедневной жизни, в них меньше романтики и меньше условностей.
Был день рождения дочери Рика. Я чувствовала себя не очень хорошо, но мы готовились отпраздновать этот день. Я прибралась в гостиной, сделав ее более праздничной, купила подарки. На день рождения пришла молодая тоненькая чернокожая женщина, кажется, baby-sitter, нянька Барби и Андрю. Она небрежно поздоровалась со мной, подошла к столу. Когда я хотела разрезать торт, она отняла у меня нож и сама стала разрезать и раздавать кусочки, показав тем самым, что она – хозяйка в этом доме.
Торт был шотландский – кекс из сухофруктов, не такой, какие бывают в Европе ко дню рождения, с кремом или взбитыми сливками и украшениями. Она разложила куски торта на бумажные тарелки, рядом положила пластиковые вилки, а сам стол был завален обертками от подарков, бумажками, коробками. Мне это казалось непривычным, как и ее манера поведения.
Я вспомнила вдруг как нас с мужем однажды приглашала французская пара на Рождество.
Стол у французов был празднично накрыт, как бывает в Европе, стояли приборы, вилки, ножи и много еды. Обед был организован в форме буфета: каждый сам подходил к столу и брал, что хотел, и садился не за стол, а где хотел. Но какая была милая и приятная атмосфера и я, хотя говорила всего лишь два слова по-французски, не чувствовала раздраженности или враждебности с их стороны. Я спрашивала об образовании во Франции, как школьном, так и университетском, и мне отвечали и объясняли терпеливо и вежливо. Потом я пригласила хозяйку с ее мужем, профессором французского языка, к нам на обед.

Теперь Рик сказал, что эта чернокожая женщина, которая пришла на день рождения Барби, спасла жизнь его сына. Я как-то привезла Андрю в его детский сад и довела его до двери. Дверь была открыта, и я видела, что он входил в нее. Я побежала к машине, уверенная, что он вошел и уже находится в здании. Мое внимание привлекла собака, которая лаяла и бросалась на меня. Оказывается, эта чернокожая женщина увидела сына Рика стоящим перед дверью, где он сильно простудился. И это она открыла дверь и привела его в детский сад. Я поняла, что завязываются какие-то неприятные истории, а мне было не до них.
Я убеждала себя в том, что все это мелочи и не стоит волноваться из-за них. Когда мы жили с мужем, мы без конца переживали, сможет ли он продолжать преподавать в Университете, или нам придется уезжать. Я нервничала и часто даже забывала в суматохе о праздниках и днях рождения. Иногда мы наталкивались на недружелюбное отношение и очень переживали, обсуждая эти происшествия дома. Наш круг общения был, в основном, с профессорами из Западной Европы, знакомых мужа и их жен. Это были люди мягкие, тактичные, они советовали нам, как правильно делать здесь, в новой обстановке. Мне в голову не приходило, что они обидят или унизят меня.
Я сказала Рику, что мне придется переехать в Ватерлоо учиться на магистра и немного преподавать.
Он ответил, что ему это не совсем приятно, и он не понимает женщин.  То они хотят чего-то, а как добьются своего, это им уже не нужно, они хотят чего-то другого. Я как-то говорила, что хорошо, когда мужчина и женщина имеют общего ребенка, общих детей. Мне неудобно было говорить, что мне нужно зарабатывать на себя и своих детей. Для этого я должна получить местный университетский диплом.
Я хотела бы иметь еще ребенка, но детей нужно хорошо содержать, а для этого нужны деньги.
Рик повторял, что совсем не понимает женщин. «Вот видишь, - говорил он, - сидит Барби, только что проснулась, сама не одета, не умыта, не причесана, а сидит и причесывает волосы своей кукле, одевает ее в бальные платья. Не понимает, что сначала себя должна привести в порядок, а уже потом куклу. Женщины очень отличаются от мужчин, начиная с кожи. У женщин кожа лоснится, а у мужчин она другая. И нет никакой логики».
Я поняла, что англичане более трезво смотрят на жизнь и более практичны. Еще я хотела знать, зачем им нужен фетус. (Fetus)
Мы ехали в Ватерлоо в холодный зимний день. Я чувствовала себя нехорошо, дети молчали. Мы с трудом нашли дом, в котором я сняла квартиру с помощью одного из профессоров. Хозяин пригласил нас к себе на чашку чая. Возвращался Рик на автобусе. Я попросила его узнать, сможет ли он перевестись на работу в местный университет. Ответ был уклончив.
После его отъезда мой сын сказал, что надо сообщить папе, где мы, иначе он нас не найдет. Эти слова, как бритвой, полоснули мне по сердцу! Я прижала к себе сына и ничего не могла сказать, я глотала слезы и только прошептала: «Папа умер, у нас нет больше папы!» Я целовала его и думала, какие умные дети; после стольких месяцев малыш все еще помнило папе и ждал его; он видел разницу между любовью отца и другого мужчины!
Дочь не приняли в Университетский детский сад, хотя я преподавала, и мне пришлось с трудом отыскивать няньку. Преподавание было вечером, и я еле нашла ее.  Но учеба и преподавание мне нравились, как нравилась библиотека, где я часами сидела за книгами. И сам город был неплохой, южный, с мягким климатом, более цивилизованный.
Культурной жизни в городе было не много, но зато было много церквей. Они заменили мне на время искусство. Церкви были разные – католические, протестантские. Лютеранские, баптистские, ортодоксальные. Я пробовала считать их – выходило около пятидесяти. Каждая церковь имела свое, особенно привлекательное лицо: Сант-Майкл была современная, типа «модерн», и я любила ее за ее священников. Они неторопливо, но торжественно и спокойно молились: “Peace be with you. Let us offer each other a sign of peace!” («Пусть будет с вами мир! Давайте предложим друг другу знак мира!») Было приятно протянуть руку соседу и сказать, глядя в глаза: “Peace be with you!” («Пусть будет с вами мир!») и крепко пожать друг другу руки.
Я часто заходила в St. Mary Church. (Церковь Св. Марии). Это была старая и красивая церковь. Направо от алтаря стояла статуя Девы Марии. Ее чистое, прекрасное своей простотой и благородством лицо было незабвенно. Голубое покрывало ниспадало с плеч и белые руки с тонкими пальцами были трогательно сложены на груди. Эта статуя стояла, как живая. Я входила в церковь, становилась на колени перед Девой Марией и смотрела ей в лицо. Мне казалось, что какая-то чудодейственная сила, все самое прекрасное, что было в этой женщине, передавалось мне по биотокам. Мое тело размягчалось, успокаивался мозг, в голове начинали формироваться ответы на волнующие меня вопросы.
Однажды меня пригласила с детьми в гости профессорская пара с немецкого отделения, которые были раньше знакомы с моим покойным мужем. Жена была очень красивая, стройная брюнетка с длинными волосами. Она показала мне свой дом и сад. Этот дом они купили в рассрочку и очень сомневались вначале, смогут ли выплатить все и жить в таком красивом доме. И вот теперь все было выплачено, и они были счастливы. Они дали мне несколько полезных советов и пригласили по средам вечером, когда они принимают знакомых, приезжать к ним. Я поблагодарила их, но, конечно, в будние дни я не могла ездить в гости – надо было заниматься детьми.
Главной фигурой на факультете был тот профессор, с которым мы познакомились в Монреале. Его все знали и все называли «Эди». Там, где он был, всегда стоял шум, велись споры, особенно о немецкой литературе. Он всех приглашал в гости в свой огромный дом в районе, где живут профессора. Дома он рассаживал гостей, раздавая рюмки и разливая спиртное, в котором я ничего не понимала. Потом добавлял: «А кто хочет кушать – идите на кухню и берите из холодильника, чего хотите». Мы предполагали, что он родом из ближайших родственников царской семьи. Говорил он без акцента на нескольких языках и был очарователен. Его происхождение осталось загадкой для меня.
Неприятности начались, когда хозяин дома попросту отказал нам с квартирой, объяснив свой отказ тем, что дети остаются часто одни. Я ответила, что дети никогда не оставались одни, но их нянькой служил молодой мальчик, который сдал экзамен на baby-sitter. Ему помогала его мать во время моего отсутствия.
Мне пришлось срочно искать новую квартиру, и я сняла около университета дорогой дом, town-house.
В Университете, увидев, что я осталась одна, сидя в кафетерии, мужчины рассказывали сальные анекдоты. Надо сказать, что на факультете было много выходцев из Восточной Европы. Часто собираясь в комнате отдыха, мы обсуждали наши проблемы. Один чех по имени Шуберт, интересовался мной и рассказывал, что у женщин часто вырастают животы. Я молча показала ему в сторону незамужних молодых девушек. Он понял быстро намек и навсегда отошел от меня.
Немного сложнее было с несколькими профессорами, хотя их обращение было тактичнее, без насилия и грубых намеков. Один из них предложил мне поехать на Новый год в Нью-Йорк, поработать над диссертацией. Я отказалась, но знала, что мой отказ не останется без плохих для меня последствий. Другой рассказывал, что ему нравятся беременные женщины и взгляд его надолго останавливался на некоторых из нас. Потом следовали анекдоты про «кареты с приподнятым задом», явно двусмысленного содержания.
После переезда ко мне в дом пришли правозащитники – местные женщины. Они спросили, почему я неожиданно переехала на новое место. Я ответила, что хозяин дома отказал мне. Правозащитники завели уголовное дело против хозяина, т.к. по их словам, он не имел права среди зимы выселять людей.
Вообще, мое впечатление от славян-эмигрантов таково, что они не знают местных законов, как и тот хозяин дома. Один из славян сказал мне: «К нам в Канаду (!) люди наехали и думают, что здесь деньги растут на деревьях!»
Я с мужем приехала в Канаду с большими деньгами и вещами, да и приехали мы по контракту на работу.
Другие славяне были добрее и приглашали нас к себе в гости. Однажды в каникулы мы были в гостях у одной хлебосольной семьи из Торонто. Их бабушка была старая петербуржанка. На прощанье они подарили моей дочери громадную куклу, больше самой дочери, и мы не знали, как ее нести.
Весной в почтовом ящике я нашла нарисованное от руки тело обнаженной женщины. Вероятно, художник смаковал свое художество и особенно ярко обрисовал типично женские части тела. Внизу стояла подпись: “Billy the kid” («Головорез Билли»). Я позвонила в полицейский участок и передала им это художество.
Рядом, по соседству со мной, снимал домик один профессор с семьей, приехавший, кажется, из Южной Африки. Вероятно, он знал мою национальность и смотрел на меня с ненавистью. Однажды, случайно открыв входную дверь, я натолкнулась на него, стоявшего перед дверью. Я прошла через дверь первая. Когда я проходила, он процедил мне, что сначала следует пропускать через дверь его, а уже потом проходить самой. Проезжая мимо меня на велосипеде, южно-африканец цедил сквозь свои подгнившие зубки неприличные фразы, но делал это так, чтобы никто, кроме меня, его не слыхал. Цедил о сексе он и моей шестилетней дочери, доводя ее до слез. А я жалела, что там, в Южной Африке негры не съели его, и думала: «Бог долго терпит, но метко бьет».
Я писала диссертацию на английском языке, а он у меня был далек до совершенства. Мой руководитель послал меня к одной старой даме, бывшему профессору английского языка, выпускнице Мичиганского Университета.
Она давно уже была на пенсии и жила одна в большом доме. Она скрупулезно объясняла мне ошибки и исправляла их, и сказала, что не возьмет с меня денег, но будет благодарна, если я упомяну ее имя в начале моей диссертации.
Конечно, я сделала это. Я принесла ей копию этой страницы; каково же было мое удивление, когда она сказала, что в университетской библиотеке стоит моя диссертация, но в ней нет этой страницы с благодарностью в ее адрес. Я срочно поехала в Университет, т.к. копии диссертаций должны быть одинакового формата, я сдавала их все сама. К моему удивлению, я увидела в библиотеке копию действительно без благодарности в адрес этого профессора. В копии моей диссертации эта страница с благодарностью присутствовала. Я уверила ее, что я обязательно сообщу об этом инциденте моему руководителю и секретарю факультета.
Летом ко мне в Ватерлоо прилетала из Граца любимая сестра Экарда. Я была занята диссертацией, но очень рада увидеть ее. Она была, в свою очередь, рада увидеть детей. Я показала ей университет, наш факультет, а потом пригласила ее в стейк-ресторан.

Весна в Ватерлоо очень красивая. Здесь повсюду цветут фруктовые деревья, и после длительной зимы не хочется сидеть дома. Я познакомилась со многими людьми по соседству. Видно было, что жизнь у большинства была довольно сложная, почти каждая вторая семья была неполной. Рядом, через несколько домов жила врач – чешка по национальности, Мария, с двумя детьми. Она готовилась к экзаменам на медицинском факультете, т.к. диплом других стран здесь не признавали. Экзамены, по ее словам, были трудные, их почти невозможно было сдать. Учитываются знания английского языка, т.к. с пациентом надо говорить на правильном английском языке, чтобы он мог все понять. Она дружила с врачом, кажется, итальянского происхождения, который тоже жил один. Позже я познакомилась с его женой, профессора нашего Университета. Она пригласила меня к себе в гости и с болью рассказывала, что ее муж увлекся чешкой и живет теперь отдельно от семьи.
За стеной моего дома жил знаменитый в тех краях художник, тоже профессор Университета с очень красивой дочерью. Я общалась с его дочерью, и она рассказала, что ее мать живет с ее братом отдельно от отца.
Наши дети дружили и играли все вместе, особенно после зимы. Посреди наших домов был построен плавательный бассейн. Своих детей одних я туда не пускала.
Однажды вечером, устав от диссертации, я вышла с детьми к плавательному бассейну. День выдался жаркий и я шла босиком в легком, открытом летнем платье. Я спускалась с лестницы, когда увидела полуспортивного типа машину со спущенной крышей. В машине сидел мужчина средних лет в очках с золотой оправой, и из-под его очков я заметила восхищенный взгляд и улыбку. Он смотрел прямо на меня и улыбался. Мне стало стыдно и я заспешила к бассейну, куда уже убежали мои дети. Мужчина вышел из машины и пошел к дому, перед которым я всегда парковала свой БМВ. Его дом был угловой, и я проезжала под его окнами.
Это был типичный преуспевающий интеллигент с величественной фигурой. И только глаза и взгляд из-под очков, полуиспуганный и несмелый вдруг свели меня с ума.
Вся эта волна чувств была слишком неожиданной. К этому времени я думала, что для меня уже все кончено, что до конца жизни я останусь одна с двумя детьми. Было трудно привыкнуть к этой мысли, но я была загружена занятиями и диссертацией. После Университета, когда дети приходили из школы, с ними нужно было заниматься, готовить уроки. Потом у дочери были уроки балета, а у сына – хоккей. В субботу дети ходили в Институт Гете для занятий немецким языком, а он был расположен в соседнем городе Киченер. Я также хотела начать заниматься французским языком вместе с детьми, но расписание занятий нам не подходило.
В середине этой занятости как-то неожиданно, в очень неподходящий момент вкралось это любовное чувство.
Он смотрел, улыбаясь, на меня из машины, а я не могла поднять от стыда глаз, и проходила мимо.
Однажды он вернулся домой с прицепом за своей машиной. Я стояла у входа – следила за играющими детьми.  Был тихий майский вечер. Солнце медленно садилось за верхушками деревьев. Трещали перелетающие с ветки на ветку птицы, дети играли в скакалки, и весь мир был окрашен в багряный цвет заходящего солнца. Вокруг нашего комплекса домов цвели нежно-розовым цветом фруктовые деревья – яблони, вишни, сливы.
Он спокойно вышел из своей открытой машины, и я вдруг покраснела, увидев его, и застыдилась. Он спокойно и кротко вышел из машины, блеснув на меня глазами из-под очков, потупился и тихо пошел к своему дому. Он шел, а я любовалась его спортивной фигурой в розовой полотняной рубашке и джинсах.
Неожиданно его дом опустел. Мальчики-подростки, жившие в его доме, которых я принимала за его сыновей, исчезли, исчез и он сам. Раньше эти мальчики ездили иногда на велосипедах около дома. Теперь шторы гостиной были закрыты, а газета, которую разносчик приносил ежедневно, пожелтела и видно было, что она пролежала перед закрытой дверью уже несколько дней. Мне стало тошно, мне хотелось увидеть его, найти случай и поговорить с ним, узнать его имя. Однажды я играла в прятки с детьми перед домом, а какая-то сила толкала меня снова и снова к дому моего прекрасного незнакомца. Я заметила, что его почтовый ящик был полон писем. Видно было, что почтальону стоило больших трудов засовывать новые – они свисали из ящика наружу. Я хотела узнать только одно – как его зовут и кто он. Он казался мне необыкновенным, и я думала, что и имя его должно быть самым необыкновенным. В голову ударила мысль – вытащить одно письмо и посмотреть его имя. Я долго ходила вокруг двери, не решаясь на такое «преступление». Наконец однажды, уже в сумерках, я не выдержала, и, замирая от страха и трясясь всем телом, я вытащила одно письмо, которое почти выпадало из почтового ящика. Кровь бросилась мне в лицо – его звали Дейвид! Я спешно пыталась засунуть письмо обратно в почтовый ящик, но оно не лезло обратно. Я испуганно оглядывалась по сторонам: не видит ли меня кто из соседей? Дейвид! Какое прекрасное имя! Да, именно это имя ему больше всего подходит! King David. (Король Давид!)
Я дрожала от нетерпения и очень хотела увидеть его! А в голове опять рождался план «второго преступления». Я посмотрела в телефонном справочнике его имя, я любовалась его именем, оно звучало для меня как музыка! И еще я узнала из телефонного справочника, что он адвокат, и тут же стоял номер телефона и адрес его работы. Я позвонила ему на работу, я хотела знать, почему его нет дома. Мне хотелось знать о нем все!
В трубке заговорил молодой женский голос, вероятно, секретарша, а я от волнения и неожиданности, и чувства вины за совершаемое не могла говорить; мой голос мне не повиновался. Я с трудом понимала, что говорит девушка: “Hello? This is the law office of David B…” – говорила девушка («Здравствуйте, это юридическая контора Дейвида Б…») Она назвала его имя так просто и так обыденно, как будто он самый простой и обыкновенный человек! От волнения у меня пересохло в горле, забилось сердце, мои губы мне не повиновались, а руки тряслись. Наконец, я прошептала: “David!..” Девушка помолчала, вероятно, она была озадачена непонятной фразой. Потом невозмутимым голосом повторила, вероятно, давно затверженные фразы: “David B. is out of town. He is on vacation. He will be back in two weeks, but his secretary is here. Do you want to contact her?” (Дейвида Б. сейчас нет в городе. Он в отпуске. Он вернется через две недели. Но его секретарь здесь. Вы хотите связаться с ней?»)
“Thank you very much!” – прошептала я и повесила трубку. («Спасибо большое!»)
Целых две недели! Это была мука! Надо было как-то убить время, свободное от диссертации. Я думала, что Дейвид должен будет начать работу в понедельник; значит, они вернутся в воскресенье вечером.
В это воскресенье я осталась дома, не хотелось никуда идти, а только ходить и смотреть на окна его дома и ждать появления его машины. Каждые полчаса я выбегала и смотрела, не едет ли он, но его все не было. Я измучилась, от волнения не могла ничего делать, не могла накормить детей, не могла толком понять, отчего они плачут.
А они ходили, как неприкаянные, им хотелось гулять и заниматься со мной и я старалась подавить в себе все мысли о Дейвиде, и не могла. Зажмурив глаза, под музыку я представляла его появляющимся в пыльной машине с открытой крышей, и что-то теплое прокатывалось внутри. Дети не понимали, что со мной и тормошили меня, спрашивали, слышу ли я их.
Вдруг я услыхала шум подъезжающей машины, я повернула голову – это был он, Дейвид! И губы мои расплылись в широчайшую улыбку! Он увидел меня и тоже расплылся в лице, но отвернулся на секунду и в следующую минуту его лицо было опять невозмутимо спокойно.  Он медленно открыл дверцу машины, вышел в запыленной спортивной рубашке, стесняясь, осмотрелся, блеснув глазами из-под очков в мою сторону, и потупился.
Потом что-то тихо сказал своему мальчику, они стали открывать багажник и доставать вещи. Мне так хотелось подойти к нему, сказать, что он, наверняка, очень устал с дороги, проголодался и что ему нужно сменить пыльную одежду, хотелось сказать что-то простое и теплое. Но я знала, что на это у меня не хватит смелости.
Потом в плавательном бассейне я разговорилась с его мальчиком, а позже познакомилась и с ним, выходя из плавательного бассейна.
Однажды мой сын купался в бассейне и надел на глаза водонепроницаемые очки, которые он натянул не только на глаза, но и на нос, и прыгнул в воду. Вероятно, ему стало не хватать воздуха и он, доплыв до середины бассейна, начал глотать воду и тонуть. Я стояла около бассейна и разговаривала с людьми. Вдруг я увидала, что сын открывает рот и уходит под воду. Что есть сил, я прыгнула в бассейн и, доплыв до него, стала толкать его к краю. Мы едва выбрались из бассейна и дошли до дома. Сын сел прямо на пол, он дрожал. Очки запотели в бассейне от дыхания. Я сделала ему теплый чай. Потом уложила в постель и целовала его, пока он не заснул.
Вскоре около бассейна, когда появился Дейвид, мы разговорились и я пригласила его к себе на обед. Он тронул меня своей несмелостью и стыдливостью, и я думала, глядя на него: «Господи! Каких только не бывает в жизни встреч!» В этом мужчине не было того, что так часто встречается в других – урвать от жизни больше, чем она дает, не было властности, а скорее несмелость и нежность.
Он пришел в жаркий летний день, обливаясь потом, и неловко замешкался в дверях, подавая мне коробку конфет. Он рассказал мне, что он не вдовец, как я думала, а разведенный, а мальчики, которые живут в его доме не его родные дети. Мы болтали, смеялись, рассказывали о себе.
Мы вышли на улицу и пошли в его дом – он показал моим детям черепаху, и мы решили выпустить ее на волю в протекающий рядом ручей. Черепаха не хотела ползти в воду. Дейвид погрустнел и все оглядывался по сторонам. Мне показалось, что он смотрел на окна одного дома и боялся чего-то.
Мы вернулись ко мне, я уложила детей спать и мы с Дейвидом вышли посидеть перед домом в сад. Мы сидели и глядели в небо на мерцающие звездочки, на загадочно плывущие куда-то облака. Трещали цикады, пряно пахло травой и цветами. Невдалеке разложили костер и вокруг него копошились люди. Мальчики бросали палку, а за палкой с лаем изо всех сил неслась собака. Она приносила палку обратно и мальчики ласкали собаку. Уже стояла яркая луна, шелестела листва под дуновеньем ветерка. В моей груди что-то клокотало, а Дейвид теребил очки, он улыбался, поворачивая свое лицо ко мне, глаза его блестели.
Вдруг я почувствовала, как потянул сквозняк, я оглянулась на нашу входную дверь и увидела, что в нее на цыпочках, как вор, входил мальчик лет двенадцати, живший в соседнем комплексе. Он направлялся к лестнице, ведущей на второй этаж, в спальни моих детей. Я похолодела от ужаса. А Дейвид потупил глаза – здесь была какая-то тайна! Увидев нас, сидящих перед домом около балконной двери, ведущей в сад, мальчик исчез, а я сидела и дрожала от ужаса, не в силах ни вымолвить ни одного слова, ни двинуться. Потом я поднялась наверх, дети спали, все было хорошо. Дейвид ушел к себе.
Мы часто встречались случайно перед домом, и я мучилась и боялась чего-то. Я хотела быть с ним, и не знала, как себя вести. Я была занята в Университете, мне нужно было защищать диссертацию, профессор делал много поправок, а сроки были сжатые.
Защищать диссертацию мне пришлось в самые последние сроки. К этому времени пришло подтверждение из Университета Торонто, что я зачислена в докторскую программу. Мой профессор не поддерживал этот выбор, он советовал мне поступить в Лондонский Университет на библиотечный факультет. В конечном итоге он оказался прав, но в то время, когда я раздумывала, какой сделать выбор, в голове звучали слова о том, что надо переехать в Торонто и быть после окончания Университета профессором, как мой покойный муж Экард. Эта фраза повторялась в голове много раз, пока она не закрепилась в моей голове. Я сказала Дейвиду, что я зачислена в программу Кандидатов Наук и переезжаю в Торонто. Дейвид погрустнел, просил меня не переезжать, остаться в Ватерлоо, но я не могла. Я знала, что сама должна зарабатывать на жизнь, а для этого должна иметь диплом. Я говорила, что Торонто расположен близко, и мы можем часто видеться. Он осунулся, стал реже бывать дома.
Начались сборы и упаковка вещей, опять приготовление к отъезду. Мои вещи и мебель увезли в Торонто. Мне пришлось на несколько дней остаться в Ватерлоо, защищать диплом в последний день перед отъездом, и я спросила Дейвида, можно ли пожить в его доме.
Как я любила его дом и его стены! Я думала, что в жизни все происходит не во время! И защита тезиса, и переезд, и сама встреча с Дейвидом! Вот еще одно расставанье, и не известно, что ждет впереди. Мы встретились случайно, и все срабатывается против нас; и эта встреча некстати, и эта любовь. Мне казалось, что я была бы так счастлива, если бы смогла навсегда остаться в этом по-мужски неприютном доме, который я бы согрела своим дыханьем!
Я прибралась в доме, принесла цветы и поставила их на обеденный стол. Я в последний раз посмотрела на Дейвида со страхом и любовью, чтобы подольше задержать в памяти его лицо глаза, его улыбку.
С тяжелым сердцем я переезжала в Торонто, я звонила и писала ему, но он не отвечал. Я писала отчаянные письма, но он молчал, а мне так хотелось увидеть его и услышать его голос! Я вспоминала, как однажды по радио передавали кантри-музыку из Нашвилля и как Дейвид с душой и любовью подпевалэти песни, и, улыбаясь, смотрел на меня.
Начались занятия, и я потонула в заботах о детях, в учебе и лишь по воскресеньям вздымалась тоска.
Иногда я видела на улице похожую машину и мне казалось, что водитель машины – Дейвид. От волнения я останавливалась, но не решалась подойти поближе, боясь ошибиться и разочароваться. На эту психологическую борьбу уходило много сил и очень отвлекало меня от занятий.
Еще долго воспоминания о любимом не покидали меня. Проходили месяцы в Университете, а где-нибудь на лекции или в библиотеке вдруг в памяти всплывало доброе, с трогательной улыбкой лицо Дейвида, его разговоры, его походка. Эти воспоминания переходили в мечты о будущей встрече; и мне казалось, что еще ничего не кончено, и будет еще счастье впереди. Но сейчас надо приобрести профессию, чтобы зарабатывать себе на жизнь и на детей. И я отгоняла эти мечты, грезы любви, потому что они мешали мне сосредоточиться на настоящем.
Перед Рождеством я с детьми пошла на концерт Рождественских песен. Университетский хор пел песни в старинном зале Харт-Хаус. Мы сидели и подпевали, кто как мог. Ярко сияла громадная елка, украшенная игрушками и электрическими фонариками; все залы и коридоры были празднично украшены. Мы пели рождественские песни, и всем было радостно, как в детстве; пили горячий сидр с корицей, шутили. Было просто и сердечно.
На каникулы мы поехали в Квебек. Я устала от защиты диссертации, не отдыхала летом; и этот семестр был нелегким. Поэтому на неделю между Рождеством и Новым годом я решила отдохнуть на свежем воздухе. Поездка была недорогой, организованной для студентов. В Торонто мы жили в общежитии для женатых студентов в самом центре города, где совсем не было снега.
Когда мы выехали на автобусе за город, я поразилась огромным сугробам; вокруг все было бело. В автобусе стояло веселье, он был студенческий. По дороге в Квебек автобус иногда делал остановки, а в провинции Квебек была долгая остановка возле знаменитой церкви Сент-Исташ, (St.Eustache) мимо которой никто не проезжал, не остановившись хотя бы на несколько минут. Когда мы приехали в Квебек-Сити, был вечер, и самый красивый и самый старый город Канады был освещен фонарями. Старые здания и узенькие улочки, напоминающие Европу, выглядели загадочно и торжественно. Мы остановились в отеле «Шератон», богатом и дорогом, но сейчас заполненном лишь беспечными студентами.
Рано утром полусонные лыжники спешили к автобусам, отвозившим их к горе Сэнт-Энн. Спешно укладывались лыжи и, уставшие от вчерашних вечеринок студенты, с наслаждением растягивались на мягких сиденьях автобуса. Автобус спешил по узким улочкам Квебек-Сити за город. Вставало морозное солнце, веселела дорога, ярко блестел снег и слепил глаза.
Гора Сэнт-Энн уже была полна народу. К обеду в столовой тянулась длинная очередь и, ожидая, мы весело читали французские названия блюд, стараясь отгадать их. Звучала прекрасная французская рождественская музыка, особенно одна, «Шантэ, шантэ Ноёль» очень нравилась мне. После поездки на автобусе и свежего, хрустящего, морозного воздуха еда казалась пищей богов. Потом мы вставали на лыжи, ехали, падали, смеялись и возвращались усталые, опять в столовую, но уже на второй этаж, в бар. В баре я была с детьми, т.к. в Квебеке позволено в места, где продается алкоголь, входить с несовершеннолетними, в отличие от английских провинций. В баре стояли мягкие стулья, пол был покрыт коврами, играла музыка. Мальчики-лыжники поглядывали на девушек-лыжниц, пили пиво, пересмеивались и танцевали в одних носках. Потом уже и танцевать не было места, и лыжники садились прямо на пол и весело смеялись. Мои дети тоже, хоть усталые, весело бегали между сидящими на полу, а лыжники угощали их шоколадками.
Мы встречали этот Новый год в отеле. Весь отель пел и танцевал до утра, а мне вдруг стало одиноко. Я разозлилась на детей, которые не слушались меня, бегали по номеру и прыгали на кровати. Я вдруг стала шлепать их ниже талии. Потом мне стало стыдно, и я почувствовала себя виноватой в том, что хлопаю их.
Утром мы возвращались в Торонто, мы уже были знакомы со всеми в автобусе, и я была самой старшей из них. На остановках мальчики предлагали нам кофе, шутили, обменивались номерами телефонов. Мы вернулись в Торонто, а на следующий день начинался новый семестр.
На нашем этаже семейного общежития жили семьи с детьми и бездетные семьи. Мое внимание привлекла семья с двумя детьми по соседству. Я спросила жену, сможет ли она иногда последить за моими детьми, т.е. поработать нянькой. Женщина была неприязненно, почти враждебно настроена против меня. Встречаясь в узком коридоре, эта соседка, “unfriendly neighbour” («недружелюбная соседка»), как я ее мысленно называла, угрюмо смотрела в мою сторону. Двери наших квартир не запирались днем, потому что дети выбегали в коридор поиграть с другими детьми после школы.
Преподавание и подготовка к преподаванию была серьезной, даже для первого курса, и я много готовилась под руководством очень красивого старшего преподавателя, женщины из дореволюционной эмиграции. Она пригласила меня к себе на обед. Ее квартира была обставлена старинной мебелью, и мне показалось, что она сама была знаменитого старинного русского рода.
Тем временем недружелюбная соседка по общежитию стала еще недружелюбнее, и я не понимала причину этого. Вечерами я не выпускала детей в коридор, чтобы избежать встреч с ней. Казалось, что при виде меня, у нее начинались истерики. Еще мне в голову приходила мысль, что я где-то встречала эту особу, но никак не могла вспомнить, где именно. Кажется, в том северном городе, где мы жили и работали с мужем. Однажды, проходя мимо ее открытой двери, я увидела, что она, оборачиваясь ко мне, резко мотнула головой в сторону своей спальни. Я поняла, что она показывает мне жестом зайти в ее спальню. Я быстро прошла мимо, мне вдруг почудилось, что она вовсе не женщина, а переодетый в женскую кофту и брюки мужчина: ее волосы были коротковатые, талия и тело слишком мужские, а лицо грубовато для женщины.
Ее муж, а мы часто встречались по дороге в Университет, завел разговор на тему “male”. В английском языке слова “male” и “mail” произносятся одинаково, однако, первое слово означает «мужчина», а второе – «почта». Я спросила его, что именно он имеет в виду, но добавила: все, что мне нужно у меня уже есть. Дорога в Университет проходила через церковный двор. Где сейчас, уже наступающей весной, цвели магнолии и сирень. А сама церковь стояла в глубине, высокая, с цветными, тонкой работы, стеклами.
Однажды одна из студенток кандидатской программы предложила мне принять участие в вечеринке “pyjama party” («вечеринка в пижамах») и предложила привести мою дочь в пижаме. Со мной случились нервные судороги. Я крепко держала детей за руки, мой голос нервно дрожал: «Мои дети не ходят на праздники или вечеринки в пижамах, в пижамах люди спят», - ответила я.
Мне показалось, что со мной стали холоднее обращаться на факультете. Несколько раз мне советовали перевестись на библиотечный факультет, там были востребованы люди со знанием иностранных языков. Но когда я начинала обдумывать этот шаг, мои мысли отвлеклись, в голове повторялись какие-то дьявольские идеи не ходить туда, до тех пор, пока я не отказывалась от этой идеи. Это было какое-то искушение дьявола.
Вскоре мне отказали в славянской программе, объяснив это тем, что я не добрала нескольких баллов. В этой программе оставались те, кто хуже меня, как мне казалось, знал изучаемый язык. Я была самая опытная в преподавании этого славянского языка, но не было в ней лиц моей национальности.
Летом одной религиозной группой организовывалась поездка в Нью-Йорк по случаю американской годовщины. Ехали, в основном, пенсионеры и студенты. В одной части автобуса сидели пенсионеры. Пенсионеры часто низко опускали головы под сиденье, и прикладывались к чему-то, кажется, к бутылкам. Потом поднимались, лица их краснели, и они становились веселее.
В другой части автобуса сидели люди помоложе, несколько эстонцев, латышей, люди европейского происхождения. Одна из женщин, американка, рассказывала историю Нью-Йорка и борьбу с индейцами-ирокезами. Она объясняла историю названий улиц города. Например, Wall-street (Уолл-стрит) названа потому, что там действительно была стена – ограда от индейцев. Нам это было интересно.
Мы подъехали к границе около Ниагара-фолс. Автобус вдруг остановился, позади нас остались знакомые нам канадские флаги. Впереди полоскались на ветру чужие, американские, и шеренга здоровенных людей. Вся грудь и талия этих людей были увешаны патронами; в руках они держали ружья, или пулеметы. Я испугалась, так как приняла их за партизан, герилья (guerilla), мои ноги и руки затряслись и я крепко схватила детей за руки. Соседи по автобусу уверили меня: «Не бойся, это полицейские-пограничники. Они американцы и проверяют документы». 
В Нью-Йорке можно было осмотреть Статую Свободы, (made in France) сделанную во Франции и Здание Организации Объединенных Наций. Мы останавливались около знаменитого парка, но войти туда я не решалась. Обратно мы ехали ночью и на рассвете подъехали к канадской границе. Вставало солнце, над Ниагарскими Водопадами поднимался густой туман; туман стоял и над полями, и кустами вокруг.
Начинали петь птицы и первые нежные лучи солнца озарили умытую росой чистую, зеленую землю. Видя спящую, но уже просыпающуюся землю в первых лучах восходящего солнца, росу и туман над равниной, я чувствовала, как в моей груди поднимается радость жизни и бытия.
Как прекрасна земля! И как прекрасна жизнь, несмотря на трагедии и трудности, которые кажутся неразрешимыми!
Heavenly peace! (Райский мир!) Я думала, что в Нью-Йорке я видела очень немного. Кажется, там есть знаменитый музей, Библиотека, и много красивых церквей. До следующего раза!
В Торонто я пошла в университетскую церковь и, встав на колени, молилась:
“Our Father, who art in Heaven
Hallowed be thy name…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Lead us not in the temptation,
But deliver us from evil”
(Отче наш, на небесах,… Да святится имя твое, - не вводи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…») 
В Библиотеке Университета я нашла объявление о том, что на Международное Радио требуются дикторы со знанием иностранных языков. Я написала туда, сделала репортаж о Музее в Торонто. Этот репортаж понравился, и меня пригласили на работу.
Итак, я переезжала в Монреаль. Обещана была неплохая зарплата, на которую я смогу содержать себя и детей.
Я размышляла, что, имея диплом Магистра в этом славянском языке, год преподавания в Торонтском Университете и в кандидатской программе, несколько опубликованных статей, я не так уж плохо подготовлена для работы на радио.
В Монреале начальница отдела пригласила меня к себе в гости. Она объяснила, что приступать к работе надо немедленно. А мне нужно было сначала устроить детей в школу, найти няньку, которая будет следить за детьми после школы; снять квартиру, найти врача, в случае, если заболеют дети.
Начальница настаивала на немедленном устройстве на работу, я кое-как оформила детей в школу, взяла первую попавшуюся няньку, и первую попавшуюся квартиру.
Один-два раза в неделю я должна была приходить на работу очень рано, и уезжать из дома, когда дети еще спали. Я не могла найти никого, кто бы мог будить детей и отводить их в школу, и мне было страшно за детей, их судьбу и жизнь.
Однажды тяжело заболела дочь, у нее поднялась температура. От жара запеклись губки. Она лежала и стонала, а мне надо было ехать на работу. С болью в сердце я оставила ее одну. На работе я рассказала, что дочь, а ей было семь лет, осталась дома одна с высокой температурой. Начальница очень жалела меня и дочь, а потом сказала: «Идите, продолжайте работать; пора в студию!»
Она не предложила мне вернуться домой к дочери! Несколько дней я оставляла ее больную, одну, а самой нужно было ехать на работу.
Наконец, все успокоилось, и началась более или менее нормальная жизнь. Эта работа переводчицы и радиожурналиста была для меня новой, но не трудной. Я бежала в newsroom, за новостями с телетайпа на английском и французском языках и переводила их на славянский язык. Затем мы передавали их по радио. Кроме того, мы готовили короткие репортажи о жизни в Канаде. Отдел был довольно большой и включал почти все языки Европы. Наша начальница рассказывала, что она никогда не была в России, но говорила хорошо на этом языке, хоть и с небольшим акцентом. Никто не исправлял ее выражений  и подборки слов, несколько иных, чем это принято в наше время. Было приятно слушать немного старомодные фразы и произношение.
Работали здесь, в основном, выходцы из Восточной Европы, и мы старались дружить и помогать друг другу.
Началось другое – меня старались познакомить с каким-либо мужчиной, тоже из Восточной Европы. Я отказывалась, я очень уставала, хотела работать, а вечером заниматься детьми; они росли, надо было ежедневно следить за приготовлением уроков, за хозяйством. Сын продолжал заниматься хоккеем, его тренировал бывший игрок команды «Монреаль» Канадьен. Мне нужно было срочно заняться французским языком. Дочь занималась в Grand Ballet Canadienne (в труппе балета «Канадский балет»).
Сил для новых дел не хватало, а мне предлагали общаться с малознакомым мужчиной. Мне ничего от них не было нужно, поэтому дело не шло.
В нашей группе работал один способный мужчина, ему часто хотелось беседовать со мной. Он закатывал глаза от умиления, делал комплименты. Был он речист и в работе, и в частной жизни. В бюро он показывал свои мужские способности и все восхищались им; рассказывал анекдоты, как он их называл, «сексуальные», и все умирали со смеху. Потом он начал говорить мне: «Маргарет, давай поженимся и уедем в Австрию!» Я отвечала негативно, я знала, что он понятия не имеет о жизни в этой стране. Он несколько раз пытался уговаривать меня, но безуспешно.
Теперь, с какой силой меня хвалили за мои репортажи, с такой же стали критиковать, хоть и мягко, за то, что я забыла этот славянский язык и делаю ошибки.
Кончилось тем, что через несколько месяцев я потеряла эту работу. К этому времени у меня уже были канадские и австрийские гражданства.
Меня опять приняли в Университет в программу на звание кандидата наук. Когда же я хотела узнать о программе переводчиков, со мной невежливо разговаривали случайно встретившиеся перед факультетом люди.
Дальше войти на факультет переводчиков и спросить о возможности учебы и получения диплома переводчика я не решалась.
Я с упоением занималась на курсах французского языка. Я любила французский язык и культуру, и сдала экзамен, хотя преподаватель подчеркивал, что программа довольно трудная и не все ее одолевают.
В последний день занятий мы устроили банкет, а потом договорились встретиться в Старом Монреале, во французском ресторанчике. Это был приятно проведенный вечер, все студенты были, в основном, молодые. Один парень рассказывал, что он встречался с девушкой. Она жила по соседству и ее отец обвинил этого парня, в изнасиловании своей дочери. Он поймал парня и запер его в своем доме до выяснения, не опозорил ли он ее честь. Несколько дней этот парень сидел запертый, пока выяснялись все обстоятельства. Грустно качая головой, он говорил, что у итальянцев в отношениях между молодыми людьми до свадьбы очень строгие правила. Он рассказал о своей печали, а потом каждый поведал о своих встречах, о своем опыте, и мы жалели друг друга.
Мы расстались друзьями, и, встречаясь в городе уже после курса, с теплом вспоминали нашу учебу.
Мне предстояло вновь браться кандидатскую диссертацию уже в другом, местном Университете. Мне предложили хорошее положение младшего преподавателя-почасовика одновременно с учебой.
Затем я перешла на библиотечный факультет этого Университета. Мы учились и работали, и это давало нам опыт и финансовую поддержку.
Еще, учась на славянском отделении, у меня вдруг была снята большая сумма денег. Мне пришлось долго выяснять обстоятельства этого исчезновения, пока мне не была возвращена вся сумма.
Через некоторое время мою машину начали атаковать штрафники. Я ставила ее, как обычно, в привычном месте; придя утром, я обнаруживала, что моя машина передвинута и на нее наложен штраф за неправильную стоянку. В моей голове зазвучали идеи о том, что я должна оставить машину у бензоколонки, где я ее обычно заправляла, и бежать. Эта дьявольская идея, которая сначала показалась мне невероятно абсурдной, повторялась в моей голове снова и снова, пока я не стала воспринимать ее, как единственно правильную. Продолжали приходить штрафы за стоянку, а в голове вновь и вновь звучали слова о том, что я из плохой нации, и таким, как мне, можно ездить и на автобусе.
Я оставила машину у бензоколонки и стала ездить на автобусе.
Потом в голове появились идеи посмотреть, что случилось с моей машиной. Еще издалека я увидела ее и очень обрадовалась; ездить по городу на автобусе с детьми было неудобно. Я ринулась к машине через дорогу, полная надежд вернуть ее, и вдруг остановилась, как вкопанная: шагах в десяти от меня стояла та самая женщина, Жанетте, наша бывшая соседка в северном городке Канады. Она злобно смотрела на меня, слегка отрицательно качнула головой, перебирая пальцами. На меня вдруг нашел паралич, дыхание стало тяжелым, и я не смогла двигаться в сторону моей машины. В голове звучали дьявольские слова: «Иди домой и забудь о машине!» Так повторялось несколько раз, и я покорно, как во сне, поплелась обратно домой, не дойдя до своей машины буквально пять-шесть шагов. Я вернулась домой, убитая от горя, и слегла. Я с трудом передвигалась по квартире и едва смогла заниматься с детьми.
Трудно и больно вспоминать об этих эпизодах. Ведь обычно вдовам и сиротам принято помогать, или хотя бы не обижать, не отнимать последнее.
Перед Новым годом мы с детьми решили поехать на одну неделю во Флориду. Поездка была недорогая, организованная для студентов вне сезона.
В конце декабря в Монреале начинаются снежные метели, и весь город заносит снегом так, что невозможно ездить на машинах или просто открыть входную дверь дома. Прекращаются занятия в школах, по радио и телевидению периодически передаются рекомендации выходить на улицу лишь в экстренных случаях. Монреаль становится похож на вымерший, снежный город; на улицах не видно ни людей, ни машин. Припаркованные вдоль дорог машины, утопают в снегу выше крыш; снег лежит на тротуарах и на проезжей части улиц, и все сливается в один длинный сугроб высотой метра в два. Невозможно отличить, где кончается тротуар, а где начинается проезжая часть улицы, и где стоят засыпанные выше крыш автомашины. Сквозь метровые сугробы пробивались лишь автобусы. В городе устанавливалась необычная, какая-то музыкальная, звенящая леденцами тишина. Слышен был лишь шум и звяканье снегоочистительных машин высотой в двухэтажный дом, да громадных грузовиков со снегом. Некоторые предприимчивые, хитрые на выдумки люди пробирались до центра города на лыжах.
Голые ветки деревьев тяжелели от снега и опускались до земли. От ветра и падающего снега качались уличные фонари и гудели обвисшие и отяжелевшие провода. В конусе света, падающего на землю от фонарей, кружились в медленном вальсе белые снежинки; они искрились и переливались волшебным светом, и весь город был похож на ослепительно-белое сказочное хрустальное царство – и дома, и деревья, и люди – все было светящееся, бело-хрустальное.
Воздух стоял снежный, морозный, чистый, как родниковая вода, которым было легко дышать. Такой воздух бывает высоко в горах Альп на лыжных курортах. Всем нравилась эта пора года, и люди веселели; а по радио объявляли, что каждая такая метель стоит городу свыше двух миллионов долларов.
В такой день мы должны были вылетать из Монреаля во Флориду. Нас подобрал из дома туристический автобус, весь облепленный снегом. Он с трудом добрался до аэропорта, а по радио неслась популярная квебенская песня: “Mon pays, c’est la neige”. («Моя страна вся в снегу»), и всем в автобусе было весело.
Мы вылетали с большим опозданием, пережидая окончание метели, и встретили Новый год в самолете. Вдруг понеслись радостные крики и песня “Felic Novidad, prosperos annos felicitas” («Счастливого Нового года, желаем процветания в Новом году!»)

Когда мы прилетели во Флориду, была солнечная погода, около +20°, а мы были одеты, как на Северном полюсе. Мы ехали из аэропорта в гостиницу, вдоль дороги плескался теплый океан и цвели апельсиновые плантации, пальмы и яркие южные цветы, порхали попугаи.
Все было так необычно, как будто мы неожиданно попали в райские кущи, которые всем нам хорошо знакомы по детским картинкам-иллюстрациям к Библии и рассказам об Адаме и Еве. Не верилось, что все это наяву.
Наш отель стоял на самом берегу океана, фойе было украшено яркими, аляповатыми новогодними декорациями и искусственной елкой. А сам отель окружен пальмами, кактусами и южными цветами. Весь день мы проводили на пляже, хотя купаться было холодновато. Люди сидели в шезлонгах, бродили по пляжу и радовались солнцу. Пляж был шикарный, а песок чистый, как сахар. Волны с рокотом катились на берег, на их гребнях стояла белая пена. Докатившись до берега, волна медленно утихала, оседая в песок у наших ног. Вода изумрудного цвета была прозрачная, и далеко-далеко было видно желтое, песочное дно. А вдалеке, в воде стояли воткнутые деревянные шесты и на них сидели громадные пеликаны и фламинго. Раскрыв свои розовые клювы, они кричали и махали крыльями. Над океаном с криком носились большие чайки.
Вечером мы гуляли по пляжу, наблюдая закат солнца. Оно быстро садилось где-то далеко за горизонтом. Небо было оранжево-голубое, стояла тишина и слышен был лишь всплеск волн, да тихие голоса людей. Они ходили вдоль берега по колено в воде и собирали выброшенные на берег ракушки. Из припаркованных машин доносилась музыка. Под дуновеньем ветерка шелестели листья пальм, пряно пахло южными цветами.
К ночи океан утих, не слышно было криков чаек. Светила луна, она струилась серебряной дорожкой в волнах океана. Здесь луна была иная, чем в наших Северных широтах, а в изумрудных волнах океана ярко отражались южные звезды. Мы сидели, обнявшись на еще не остывшем песке. Волны нежно плескались и оседали, шипя, у наших ног. Было тихо-тихо. Мимо мелькали тени людей и ветерок доносил ночные запахи цветов. Изредка были слышны голоса людей и прекрасный женский голос нежно пел: «Бэ самэ мучо…»
Обнявшись, мы сидели с детьми на песке, и на нас нашло умиротворение, как будто мы попали в рай. Мы притихли и смотрели в это бездонное, необъятное, усыпанное миллиардами звезд, небо Флориды и Мексиканского залива.
Над нами стоял вечный, бездонный небосвод, а вокруг, переливаясь и серебрясь, мерцали миллиарды южных звезд. От края и до края, куда ни глянь, был виден лишь безбрежный океан, и где-то далеко-далеко он сливался с небом. Бездна океана сливалась с бездной неба. Так мерцали звезды миллионы лет назад, будут еще мерцать миллионы лет; а мы в этом мире лишь маленькие, мимолетные крупинки, капельки воды в безбрежном, вечном океане жизни.
Когда мы учились, в коридорах Университета и комнате отдыха возникали политические дискуссии о «плохих» и «хороших» национальностях. Вдруг начинали спрашивать, кто здесь «русский». Канадцы польского и украинского происхождения тыкали сзади меня пальцем, думая, что я не замечаю этого. Спрашивали, где живет моя мать, а детей – какая их национальность; почему я не прихожу по субботам вечером танцевать в Университетский клуб. Им это не нравилось. В моей голове постепенно укрепилась мысль, что мы – из «плохой национальности», т.е. комплекс неполноценности, “inferiority complex”.
Окончив Университет, и получив звание Магистра Библиотечных Наук, а это был мой второй Магистр, мне предложили переехать в столицу этой страны на работу в Национальную Библиотеку. Я боялась переезда, боялась все менять снова и снова, особенно в жизни детей.
Я искала работу в Монреале, но мои квалификации требовались в столице. Я решила вернуться в Австрию, как мне постоянно советовали; это было бы лучше, по крайней мере, для детей, ведь на родине даже стены помогают.
В голове постоянно звучала дьявольская мысль – «мессаж». «Уходи, а не то случится с сыном, как с отцом. Оставь все вещи в квартире и возьми только несколько, самых необходимых».
Мы вернулись в Австрию, и я обдумывала, где нам лучше остаться в Вене или вернуться в Грац, на родину сына. В голове вновь и вновь повторялась мысль: «Лучше в Вене, здесь легче устроиться на работу в международные организации. Со знанием английского и французского языков и дипломом Магистра это будет не так трудно сделать».
Я устроила детей в школу, сняла garcsoniere – крохотную квартиру в тихом, зеленом квартале. Работа была не трудная – обычная, к которой я была натренирована и в учебе, и на практике.
Некоторые мужчины на работе, с которыми я не была знакома, пристально следили за мной в проходных и коридорах. Одна дама, одетая в национальную немецкую одежду, посоветовала мне использовать в борьбе за жизнь свою грудь молодецкую. Я поняла это замечание как двусмысленность.
Моя начальница как-то раз послала меня в другое отделение. Идя по коридору, я слышала крики, относящиеся, по-видимому, ко мне. В кабинете стоял очень высокий мужчина. Он стоял в тени и лица его я не разглядела. Указав на мужчину, женщина, сидевшая за столом, сказала, что этому мужчине требуется помощь. Она говорила неясно, но смысл был понятен: он, как мужчина, нуждается в женском внимании. Мужчина стоял в стороне и молчал, лица его я по-прежнему не видела. Я тоже молчала, я не знала, как и в чем можно помочь незнакомому мужчине на работе, а моя работа заключалась в библиотечном деле. Я стояла и мялась, переступая с ноги на ногу; становилось неловко. Наконец, незнакомая женщина сказала, что я могу идти, и я ушла.
В следующий раз, проходя по коридору организации, я услыхала рядом с собой грубый мужской голос:
«Проститутка!» Я не поняла, к кому относится эта фраза; я работала в библиотеке, у меня университетское образование, так что в эту категорию я явно не подходящий человек.
В моем доме стали пропадать вещи – предметы одежды, те, что мы привезли из Канады. У детей отнимали деньги и завтраки.
Дочери на улице по дороге в школу, толстые незнакомые тети молча показывали, как раздеваться перед мужчинами, как легко смотреть на сексуальные отношения. Иногда ей кричали «Проститутка!», а девочка шла в школу, ей было тринадцать лет.
“Girls, you are bad!” («Девочки, вы плохие!») – крикнул один здоровяк. Девочки стояли у классной доски и решали арифметические задачки. Моя дочь объясняла задачки по-английски, а другие девочки учились во французской школе, и объясняли задачки по-французски. Этот здоровяк-мужчина вложил столько звуковой силы в слово “bad” (плохой), что у меня заболели ушные перепонки! Девочки растерялись и испуганно смотрели по сторонам. Я поняла, что люди “comme il faut” (с правильным поведением) здесь не нужны; видимо, неправильные или плохие люди приносят больше дохода.
Потом мне сказали, что мой контракт не продлен.
В следующий раз меня пригласили на работу в библиотеку медицинского профиля, которая была расположена в здании известного венского психоаналитика. С работой медицинского библиотекаря я была знакома – я сдала экзамены по этому предмету в Университете.
Опять начались косвенные рассказы и вздохи начальника-славянина. Он не говорил по-английски, хотя вся библиотека состояла из медицинских журналов на английском языке, по которым я уже прошла практику в англоязычном Университете. Сложной техники, не известной мне, здесь не было, а то, что было, считалось старомодным.
Опять начались намеки на телесную близость, и я поняла, что без этого не будет работы. Когда ко мне на работу приезжала дочь, начальник хватал ее за щеки и уши, что ей явно не нравилось.
“Sie sind die Russen” («Они – русские») кричал он на ломаном немецком языке, кивая в нашу сторону и обращаясь к присутствующим. А мы с дочерью говорили между собой по-английски, и у нас было канадское гражданство, а у дочери еще австрийское.
Он приказал мне с дочерью ехать в Венгрию во время ее весенних каникул. Зачем туда ехать и что делать, он не сказал. Я поняла, что, если он направляет меня по работе, то должен дать адрес библиотеки, документировать поездку, оплатить проезд. Дочери было всего тринадцать лет, так что никто не мог эксплуатировать ее труд. Для поездки в эту страну гражданам Канады или Австрии требовалась виза, а это тоже дополнительные расходы и несколько дней хождения по очередям.
Конечно, мы никуда не ездили, но когда начальник спросил: «Вы ездили в Венгрию?» Я ответила «Да». «Нет, вы не ездили в Венгрию!» - крикнул он. «Нет, я не ездила», - ответила я.
На международном конгрессе, когда требовалось перевести с английского языка, просили переводить меня; видимо, начальник со своим славянским образованием этого языка не знал. Он называл меня своей секретаршей, хотя у меня было три университетских диплома. Я потеряла и эту работу. Мне дали подписать заранее приготовленную бумагу о том, что я добровольно увольняюсь с работы. Я отказывалась подписывать ее, но несколько человек так давили на меня, что я не выдержала и подписала ее. В последний день начальник ожидал, что я буду упрашивать его оставить меня, но я молчала. Я кончила работу и ушла.
Я знала, что не стану предлагаться ему сексуально, ни втягивать в это мою дочь. Так разговаривать и унижать могут только нечистоплотные на руку люди.
Выяснилось, что мне даже не предлагается пособие по безработице, потому что в бумаге напечатано, что я добровольно ухожу с работы.
В это время увезли прямо из школы моего сына в неизвестном направлении. Несколько дней я не знала, где сын. Наконец, мне сказали, что он улетел в Канаду. Мои нервы не выдержали такого напряжения.
Теперь мне казалось, что зря мы уехали из Канады; что работать там интереснее; умнее и культурнее были люди, с которыми я работала и училась. Может быть, стоило каким-то образом игнорировать дискриминационные оскорбления о плохой национальности, воровство из квартир, сексуальные домогательства. Но пока была работа, сохранялась семья.
Теперь и мою дочь забрал брат покойного мужа, и я не сопротивлялась, у меня кончались деньги, и я в Австрии оказалась без австрийского гражданства, а лишь как гражданка Канады.
Я питалась раз в день геркулесом с водой, а крохотную пенсию по вдовству из Канады я тратила на оплату квартиры и коммунальных услуг.
Я проводила много часов в Национальной Библиотеке, перечитывая книги по библиотековедению на английском языке и автоматике-информатике.
Я все-таки решилась уехать из Австрии, хотя решение было очень трудным. Рассчитывая, что у меня не будет достаточно денег без работы, и что я все равно потеряю квартиру, я решила уехать туда, где можно будет, по крайней мере, работать, и содержать себя и детей.
Я вернулась в Канаду через Нью-Йорк, я нашла временную работу в библиотеке и она мне нравилась. Многие на моей работе знали, что мне стоило оставить купленную и уже обжитую квартиру в Вене, где я старалась создать уют для оставшихся членов моей семьи. Но как только была выплачена квартира и обставлена мебелью, я потеряла работу, а значит и возможность оплачивать все расходы на нее.
Когда я прилетела в Канаду, я попала на прием и жадно поглощала сладости, как будто никогда их не видала. Люди с удивлением смотрели на меня, а мне стало стыдно от того, что я веду себя так нецивилизованно.
Моя привезенная из Вены одежда, висела на мне, как на вешалке, и я ходила, шатаясь от голода; у меня не было достаточно медицинского обслуживания.
На работе ко мне отнеслись неплохо, и я старалась оставаться после работы, чтобы делать больше, чем полагается по норме.
Я подала заявление о приеме в программу Кандидата Наук в местный Университет. Мое заветное желание было сдать экзамены на ученое звание и преподавать в Университете. У меня уже было несколько публикаций и я готова была свернуть горы, чтобы получить заветную степень.
Руководителем славянской секции оказался знакомый профессор. Меня пригласила зайти в Университет его секретарша. Но когда я пришла, этот профессор не советовал поступать в программу. Я была в растерянности. Он дал мне самую низшую степень: если в предыдущей программе я числилась младшим научным сотрудником, то теперь я была лишь студенткой в кандидатской программе. К этому времени я уже имела, кроме Магистра Славянских Языков, еще и Магистр Библиотечных Наук.
Я преподавала, работала для профессоров Университета в качестве дипломированного библиотечного работника с очень небольшой оплатой.
Я вновь увидала сына, по которому очень тосковала. Всю ночь я ехала на автобусе в Торонто. Я приехала рано утром и встретила на вокзале тех, кто увозил сына из Австрии без моего разрешения. В свой дом они меня не пригласили. К удивлению, я увидела здесь и мою дочь. Я неожиданно расплакалась; я стояла и рыдала оттого, что мы не смогли выжить на их родине и на родине их отца; что нашими жизнями распоряжаются посторонние люди; что здесь я не смогу пока что содержать дочь на свою зарплату и привести ее в крошечную съемную квартиру в столице Канады. Я жила теперь не так, как раньше, а намного беднее. Сквозь рыданья я сказала дочери, чтобы она вернулась в Вену, и, если сможет, содержала квартиру, которую я купила и в которой у нее была комната. Я сказала, что счастлива видеть их, но пусть пока возвращаются туда, где сейчас живут, я не смогу взять к себе никого из них.
Вернувшись в столицу Канады, я окунулась в докторскую программу, в преподавание, в изучение французского языка. Я не видала ничего, кроме библиотеки и факультета. Еще я купила абонемент в оперу, и это было моим  единственным развлечением.
Вдруг меня стал награждать вниманием наш профессор, которого я знала уже много лет. Он предложил придти ко мне на квартиру и настроить компьютер. Я вежливо ответила, что у меня нет компьютера и что моя квартира состоит из очень маленькой комнатки. Он знал, что я живу в очень стесненных обстоятельствах; из его намеков я поняла, что ему хотелось бы поближе познакомиться с моими детьми. Я догадалась, что мои дети им нужны для каких-то политических операций, а это шло вразрез с моими интересами. Кроме того, те условия, в которых я жила, детям были вредны для здоровья.
Однажды нас пригласили вместе со студентами первого и второго курса в посольство на просмотр нового фильма. Я пришла со знакомой, которую знала много лет в Ватерлоо. Первому, встретившему нас человеку в посольстве, она заявила: «Она», - пальцем указывая на меня, - «не хочет спать с профессором Д.» И назвала имя профессора, который предлагал мне устроить компьютер в моей квартире.
Такой прямолинейный разговор с незнакомым мужчиной в посольстве на такую, если не щекотливую тему, стал неожиданностью для меня. Я не переставала удивляться!
 Тем временем моя диссертация была готова. Она включала историческую лингвистику на трех языках, предмет, довольно трудный, по которому здесь не было специалистов.
Молодой славянин из другой секции, подойдя ко мне и указывая на меня, произнес: «Она – плохой национальности, а ее дети – русские!» Сам себя он называл канадцем, хотя его этническое происхождение мало, чем отличалось от моего. Женщина, приехавшая с семьей из Москвы и ранее представлявшаяся, как еврейка, теперь называла себя австрийкой, а меня – русской.
Настроение было весьма политическое. Когда указывают на «плохую национальность», подразумевают, что этот человек менее развит, с меньшей культурой и меньшим развитием мозга. Это было опасно. Так часто говорят о гражданах из Восточной Европы. Когда я ездила в Торонто, чтобы вновь увидеть сына, за мной следовали те самые славяне, родившиеся на 100-200 км западнее моего места рождения. Спрятавшись, они следили за мной, а один поляк-мужчина надел на себя живот и выглядел беременной женщиной. После этого мои встречи с сыном прекратились.
Все это было опасно, в особенности, для членов семьи, несмотря на то, что моя диссертация была окончена. Я боялась, что они втянут в свои политические разногласия моих детей и погубят их. Польский профессор открыто говорил, что он будет преподавать вместо меня, а его жена будет работать библиотекарем в русской секции, а для меня нет места.
Я решила вернуться в Австрию, в Вену. Я остановилась в недорогой гостинице, чтобы узнать, смогу ли я получить обратно мою квартиру и, возможно, устроиться на работу.
На просьбу вернуть квартиру мне ответили отказом, произнося мою национальность. Устроиться на работу я тоже не смогла, как и увидеться с дочерью, которая, по моим расчетам, находилась в Вене.
Я жила лишь на крохотную пенсию по вдовству, хотя мой муж был австриец по национальности, как и мои дети, и у меня были такие же права, как и у австрийцев. Но мне не было места в Австрии.
Однажды на такси в нашу гостиницу приехала маленькая брюнетка. Она рассказывала, что приехала сюда из Еврейского центра. Она внесла в комнату большой досчатый рундук, потом пошла в ванну. Она разделась догола и начала брить все волосы, какие растут на теле человека, наголо сбрив все волосы на голове; спускаясь все ниже и ниже до самых кончиков пальцев на ногах. Затем она надела совершенно прозрачное платье прямо на голое тело и начала бегать по всем этажам, выкрикивая и поводя своим телом ниже талии: «Надо еба…!» (“f…”)
Становилось неприлично и гадко, а женщины-хорватки, жившие в гостинице, улыбались и таращили глаза, шепотом указывая на кричащую. Через некоторое время бритая, полуголая женщина сообщила, что уезжает в Нью-Йорк…
Я проводила много часов в библиотеке, чтобы не забыть библиотечное дело и английский язык. Я посещала лекции в Университете по французскому языку и юристике.
Иногда в гостиницу заходили женщины, они грубо и жестоко говорили, что меня надо прогнать и забрать все мо вещи, которые у меня есть, называя меня «плохой национальностью».
Наконец, пришел штраф за «пребывание в Австрии». Оплатив его, я не в состоянии была бы содержать себя и свое место в гостинице. Разговоры с полицией о том, что я уже была гражданкой Австрии, не помогли. Полиция была неумолима. Когда я ходила по улице, мне слышался дьявольский шепот: «Нам нужны только деньги и больше ничего». Это было искушение дьявола, вводящего человека в грехопадение и нарушение существующего закона.
Я решилась уехать на свою старую родину, на которой я не была более тридцати лет.
Я была гражданкой Канады и мне пришлось покупать визы в нескольких восточно-европейских посольствах, чтобы доехать до своей родины.
Около восточно-европейского посольства стояли машины ЦРУ (FBI), но никто из них не интересовался, почему уезжают люди. Велико зло! Страшно, когда высшие ценности в обществе – это деньги!
Кажется, что, находясь в поле влияния различных сил, человек должен сохранить возвышенность нравов; в водовороте жизни не опускаться до уровня животного. Бог поставил Человека выше всех существ на Земле, выше животного. Поэтому надо не уподобляться, не опускаться до животных инстинктов или чистого прагматизма, а оставаться высшими существами в этом подлунном мире!
Для продолжения рода в здоровом обществе финансовые соображения, безусловно, важны; но высшие ценности истины, добра, справедливости должны первенствовать над меркантилизмом, борьбой за деньги.
Велико зло!

Я ехала в восточно-европейскую страну, в которой не была более тридцати лет; не простившись с детьми, не побывав на могиле мужа. Мне не удалось передать семейные ювелирные изделия, которые я сохранила. Вещи, которые я везла с собой, были отняты – норковая шубка, соболиная шляпка, столовое серебро. «Неправильно въезжаешь!» - шептали мне анонимно дьяволы. Ранее повторяли и требовали до бесконечности, чтобы я повиновалась этим анонимным дьявольским приказам – шепоту.
Родственники пытались шутить после моего приезда, и повторяли, что они с самого начала знали, что именно такой конец моей семейной жизни они и ожидали!
Дома, в котором я родилась, не было; он был снесен, а на его месте строилась мечеть с минаретами. Местное радио и телевидение передавало на двух языках – местном и мусульманском. Мусульманская культура стала превалирующей, и казалось, что все руководящие посты в администрации республики были заняты мусульманами.
По пятницам по радио в шесть утра передавали мусульманские молитвы: вдруг раздавался живительный, нежный звук струящегося оазиса и пение райских птичек; неземной, женский голос объявлял: «иль санзе нур програмасы», («это святая передача»). Дальше мужской голос продолжал: «Мухам-м-м-ед, мухам-м-м-ед…».
В ноябре начинался курбан-байрам, праздник жертвоприношения. Мусульмане учили заботиться о бедных и больных, и в день курбан-байрама, приготовив барашка с рисом, одну треть пищи оставить своей семье; одну треть поделить с друзьями, а одну треть отдать бедным.
В праздник на базаре раздают всем желающим приготовленный тут же в огромных котлах на углях плов.
Мне это казалось довольно человечно. Меня преследовал какой-то дьявольский шепот. Сразу после приезда я попыталась устроиться на работу. У меня был большой опыт в преподавании и в библиотечном деле; знания шести западно-европейских языков. Но мне повторял дьявольский анонимный шепот по многу раз в день. «Покажи вот этому мужчине…свою …(pis), и ты – наша. А до этого ни о какой работе не может быть и речи!» Что именно показать – повторялось прямиком в довольно прозаичных выражениях – это женские половые органы. Также называлось имя мужчины, которому должно показать. После нескольких месяцев постоянного шепота-приказа я не выдержала и спросила родственницу, кто такой мужчина по имени В., о котором мне постоянно шептал дьявол. Она ответила, что этот мужчина – сосед. Я заметила, что этот сосед периодически проходил мимо меня в коридоре и очень внимательно смотрел. А в это время дьявол приказывал по воздуху шепотом подойти к соседу первой и самой предложиться.
После следующих нескольких месяцев дьявол, наконец, понял, что меня не заставят никакие угрозы, ни травля «предложиться первой мужчине по имени В. Началась новая тактика: вероятно, несколько мужчин договаривались повлиять или «нажать» на меня сообща. Когда я проходила по улице мимо внимательно смотрящего на меня мужчину, я одновременно слышала этот приказ шепотом безоговорочно повиноваться и предложиться этому мужчине. Я слышала страшный шепот-мат, ругань и запугивания. Вероятно, эти мужчины нажимали на моих родственников, у которых я жила, и угрожали им в случае моего неповиновения. Родственникам приказали устраивать дома скандалы и давить на мою нервную систему так, чтобы случился нервный срыв или инфаркт.
А у меня уже случился инфаркт в Австрии, и без лекарств я не могла прожить ни дня. В Австрии я лежала в кардиологическом отделении больницы и приехала сюда с лекарствами от гипертонии, которые я бесплатно получила в медицинском центре для неграждан этой страны. И теперь месяца не проходило без сердечного приступа и почти каждый раз приходилось вызывать скорую помощь.
Несколько раз, превозмогая боль и боясь, что потеряю сознание и не дойду до телефона, я сама вызывала скорую помощь, т.к. сестра отказывалась вызывать ее и явно показывала, что они хотят, чтобы я скорее умерла. Они объясняли это тем, что я «не слушаюсь их и не повинуюсь их приказам». А мое неповиновение касалось лишь отказа следовать дьявольскому шепоту, который приказывал первой подходить и предлагаться незнакомым мужчинам, материться и ссориться. Анонимный дьявол объявлял, что ему нужны споры. И в нашей квартире были споры. Мне говорили: «В этой квартире все наше, и нужно спрашивать разрешение, чтобы брать любую вещь». Из-за кастрюли, которую я взяла без разрешения, когда они спали, чтобы варить суп, была ругань. Мне не позволялось включать телевизор, а смотреть лишь тогда, когда сама хозяйка включала его.
В какой-то степени я их понимала, ведь они купили его, и в случае поломки им придется платить за ремонт. А время было нелегкое, и каждая копейка была на счету. После скандалов дома, уже на улице, незнакомые мужчины говорили мне, что я должна записаться к невропатологу, чтобы лечить нервы. Я поняла: кто начинает споры и скандалы, того оправдают, а жертву, если она начнет нервничать и волноваться, отправят к невропатологу или психиатру.
Конечно, я молча проходила, вернее, проскальзывала, как тень, мимо очередного мужчины, а мне вслед несся дьявольский шепот: «Если будешь проходить мимо этого мужчины и отворачиваться от него, то за тобой будет наблюдать психолог».
Под психологом они имели в виду психиатра, который, как мне повторяли шепотом, «усмирит мою гордыню». За неповиновение дьявольскому шепоту меня угрожали засадить в психушку. Одна из сестер сказала, что врач ей выписал документ, в котором говорилось, что я психически ненормальная личность и что никто не должен разговаривать со мной или приглашать меня в гости, а лишь только после того, как мужчины проверят меня и сделают заключение: «Она – наша». До тех пор со мной не рекомендуется дружить.
Были каким-то врачом выписаны психотропные в мое отсутствие, которые я случайно обнаружила в книжном шкафу. Также утверждалось, что в Австрии я лежала не в кардиологическом, а в психиатрическом отделении, причем повторялось это утверждение несколько раз в день и ночью, когда я лежала в полусне, вероятно, чтобы убедить меня саму. Иногда ночью я вскрикивала от ужаса и просыпалась; мне казалось, что в темноте на меня надвигается белое приведение и пытается сдавить мне грудь. Ночью шепот усиливался со свистящими и шипящими звуками.
В это время, а оно было нелегким, я часто покупала продукты питания с грузовиков, которые приезжали на базар из сельской местности. Привозили молочные продукты и овощи, они были свежей и дешевле. Вокруг грузовиков толпились менее благополучные граждане, потому что не всем хватало недорогих товаров. Однажды, когда подходила моя очередь, и я, протянув деньги продавщице в кузов грузовика, получала бутылку молока, меня стали сдавливать с обеих сторон две пожилые, седые и очень худощавые женщины. Одна спровоцировала спор, я ей сказала, что она сильно толкается. Кажется, она ответила матом; и вдруг начала локтем с мужской силой давить мне на грудь в области сердца. Справа оказалась точно такая же женщина, почти близнец той, которая стояла слева и давила мне на грудь. Приговаривая: «Раз тебе слева давят, то надо и справа помочь», - она жала в области моего сердца локтями по-мужски, крепко так, что у меня начало останавливаться дыхание. В глазах стоял туман. Возможности вырваться у меня не было – сзади стояла толпа народу, впереди – кузов грузовика, с которого продавали молоко и яйца.
Из последнего дыханья я стала кричать и начала оседать на землю. У меня из рук выпали все вещи. Вероятно, насильницы испугались недовольного ропота людей.
На секунду мне показалось, что одна из насильниц, худая, небольшого роста с мужской, короткой стрижкой седых волос, на самом деле не женщина, а мужчина, переодетый в женскую одежду.
А именно, что это наш сосед, о котором дьявольский шёпот ежедневно шептал мне: “Подойди к нему первая и покажи свою … (pis) и ты наша! ”
Шатаясь, я выползла из толпы, и отдышавшись, стала громко говорить о том, что обе женщины сдавливали мне грудь в области сердца. Стоявшие рядом и недоумевавшие люди, подняли с земли и принесли мне мои вещи и зонтик. Я искала глазами милиционеров, что бы рассказать им об этом инциденте, но их нигде не было. Обе эти седые женщины-насильницы быстро исчезли.
Затем были инциденты в поликлинике с уколами, капельницами, анализом крови. Надо сказать, что враги лечившие меня, были неплохие, особенно кардиолог и терапевт, и я им благодарна. Несколько лет непрерывного лечения, проверки печени, крови, кровообращения, иммунитета, и мне больше не требовалось срочно вызывать скорую помощь. Лекарства приходилось оплачивать полностью, а они были недешёвые.
У меня часто брали кровь на анализы и вот тут-то начинались неприятности с медсестрами-лаборантками. Каждый раз, когда я  приходила на анализы крови из вены, медсестра втыкала мне шприц в руку, и всё мимо - в вену она не попадала.
Не попав в вену в одном месте, она втыкала шприц в другое место на руке, где, как она полагала, должна быть вена, но опять мимо.
Воткнув шприц в руку три-четыре раза, она принималась за другую руку, т.к., по её словам, на другой руке, возможно, будет легче найти вену. После пяти-шести попыток я корчилась от боли и отказывалась от анализов. На следующий день внутренняя часть рук от локтя до запястья были в сине-кровавых подтёках от уколов. Но врач требовал, чтобы ей был сдан анализ крови, и мне приходилось снова идти в лабораторию к медсестре. Я объясняла ей, что, если на здоровой руке она не смогла обнаружить вену, то сейчас, когда вся рука в области вены в кроваво-синих подтеках, у нее еще меньше шансов найти вену.
Долго потом при мысли, что мне нужно будет делать снова анализы крови из вены, меня охватывал ужас.
Мне несколько раз вводили витамины в мышцы бедра. Однажды войдя в лабораторию, я  увидела толстую уборщицу со шваброй. Рядом с ней стояла девочка лет шести. Уборщица недружелюбно смотрела на меня.
Я разделась и медсестра ввела шприц с лекарством в бедро. Она уже заканчивала вкачивать лекарство, как вдруг в лабораторию со всего размаха влетела эта девочка, она бежала прямо на меня. Мне казалось, что она со всего размаха столкнется со мной, и я инстинктивно отпрянула назад. Иголка искривилась в моем теле, чуть не сломавшись. Я вскрикнула от боли, но, слава богу, не потеряла сознание.
 Таких инцидентов было много.
Летом мы работали в саду, мы выращивали овощи и фрукты на своем участке. Денег было в обрез, заработка не хватало, а сад давал небольшую прибыль. За огурцами, помидорами, вишней, клубникой, яблонями требовался ежедневный уход. Мне нравилось работать в саду, на природе. Работа была грязная, но, устав от поливки и пропалывания, мы приходили домой довольные, что сделали полезное дело.
Дома, когда никого не было, я подходила к моему старому пианино и после многих лет вновь открывала его и пыталась играть. Я любила разучивать Шопена, Шуберта, Моцарта, Баха. Вспоминала, как в юности разучивала с учительницей «Элизе» Бетховена, и вновь повторяла ее. Но мои нетренированные, негибкие пальцы медленно и неуклюже перебирали клавиши. Я пыталась играть гаммы, этюды, сонатины, сонаты, арпеджио, прелюдии и фуги Баха. Особенно мне хотелось разучить мою любимую «Аве Мария», Ф.Шуберта. Но техника была утрачена, и пальцы слишком медленно передвигались.
Я слушала классическую музыку, симфонические оркестры по радио и телевидению.
Я купила английские и французские книги и учебники, чтобы не забыть; слушала радиопередачи на английском и французском языках.
Однажды я услыхала хорошо знакомую мне мелодию. Я знала, что слыхала ее много раз в Канаде, но не могла вспомнить, что это. Совершенно непроизвольно я вскрикнула: “Oh, it sounds like hockey night in Canada!” («О, это похоже на хоккейный вечер в Канаде!») И вдруг я вспомнила, что в Монреале каждый вечер показывали по телевизору хоккейные матчи, и каждый раз проигрывали именно эту мелодию после канадского гимна.  Я поняла, что здесь, так далеко от Монреаля я слышу вновь американский гимн!                Я перечитывала Л. Толстого, А. Чехова, Дж. Голсуорси.  Я обдумывала их философию жизни, которая раньше мне была непонятна, вдумываясь в каждое слово.  Теперь, перечитывая вновь, я постигала глубину и мудрость их суждений, и их описания приобретали для меня новый смысл.   Мужчины по-прежнему продолжали передавать  различными способами, что я должна «показать…», но теперь появилось уже несколько иных мужчин, хотя они требовали то же самое…
По-прежнему по их приказу шли ссоры в семье из-за того, что я  « не слушаюсь  и не повинуюсь».  Имелось в виду, что я не повинуюсь анонимному дьявольскому шёпоту-приказу.   Я понимала, что родственников и соседей заставляют делать из-за меня нехорошие вещи и что они страдают от этого.  Я ужасалась жестокости  мужчин и несколько раз разговаривала по этому поводу с адвокатами.  Я объясняла им что эти домогательства слишком примитивны и животны и подвергать человека, который окончил главный ВУЗ этой страны, плюс еще два Университетав англо-язычной стране есть кощунство и варварство, и пустая растрата знаний.
Я не знала, но искала выход из этого тупика.
Однажды я пришла на приём к врачу по ухо, горло, носу, т.е. ЛОР. Я жаловалась на боли в ушах и что слышу очень неприятные вещи.  Один раз анализ аудиометрии и лечение ушей помогли, прекратились боли в ушах, но по-прежнему я слышала нехорошие вещи.  Меня снова послали на новый анализ и объяснили, что лаборатория находится в помещении психиатрической больницы. Я сомневалась, но хотела любым способом избавиться от дьявольского шёпота.  Войдя в  старинное жёлтое здание, я ужаснулась, увидев, в каком состоянии находятся палаты.  Воздух был спёртый, и несколько больных лежали  в нечистых, с отбитой штукатуркой палатах, в ржавых  кроватях. Я еле  дошла до того кабинета, где должен был
Находиться  врач-аудиометр.  Открыв дверь кабинета, я увидела очень старую женщину, толстую и неопрятную со всклоченными волосами.  Меня охватило нехорошее  предчувствие, что это может быть карательная психиатрия.  Медленно закрыв дверь кабинета, я отступала к выходу.  Медсёстры психиатрического отделения, сидя за столом, что-то сказали мне.  Я  улыбнулась и медленно ответила им, что приду в следующий раз, поблагодарив их за совет. 
В коридоре было полутемно  и я споткнулась о что-то, лежавшее на полу.  Пол был выложен чёрно-белыми плитами и я чуть не упала.  Открыв дверь и оказавшись на улице, я полной грудью вдохнула свежий воздух сада. Я была рада, что снова оказалась на улице!  Я решила больше не говорить о том, что слышу, о болях в ушах от непрекращающегося шума, от свиста и скрежета особенно ночью и постоянно повторяющихся  фраз « Рит-рит-рит-рит- повинуйся приказу, сделай то, сделай это…»  Я решила лечиться своими силами.
                За рубежом про меня говорили : « Она из плохой нации»; здесь обо мне говорят: « Она-немка, а с немцев можно брать всё, что захочешь.»
 Оказывается здесь всё, что я имею и что мне позволено делать, должен определять «сожитель». Тот, кто претендует на звание «сожителя использовал моих родственников  и соседей для передачи своих желаний.
«Она пять лет погуляла в Университете, пусть теперь нам послужит!  Слушаться и повиноваться!»
                Как мне освободиться от этих невыносимых пут?  Кажется, вот-вот  и решение буде найдено, и, может быть, я буду работать и зарабатывать  себе на жизнь, и менее зависеть от родственников.  Я понимала, что никто не обязан делиться  со мной своим заработком, ведь у сестёр своя нелёгкая жизнь  и им едва хватает на свои нужды.  Мать платила из своей пенсии за квартиру, т.к. квартплата здесь отсчитывается с человека.  Я жила с минимальной пенсией и мне полагались скидки.  Я старалась работать в саду и облегчать жизнь сестёр по хозяйству.  Летом я часто уходила в лес.  Сестёр радовало, когда я возвращалась из леса с ягодами и грибами.  Кроме того, я любила лес, там было тихо и спокойно; можно было дышать полной грудью хвойный, медовый воздух леса.  В лесу, на природе я расслаблялась и находила утешение.  Обычно я выходила рано, в шестом часу утра.  В такое летнее утро заря ещё только занималась, ещё не было видно солнца, и лишь верхушки деревьев были освещены его первыми фиолетово-малиновыми лучами. Вдали на поляне кустарники были окутаны туманом, как-будто облиты молоком.  Тропинка вилась в лесу и небо было безоблачное, ярко-голубое.  Было тихо-тихо, лишь нежно шелестели листья под дуновеньем ветерка; как волны в океане, переливалась трава, и только начинали петь птицы. Я шла по тропинке, которая вилась между лесом и поляной, и улыбалась восходящему солнцу.  Мне казалось, что я попала в рай; я удивлялась, как мудра и неповторима  Земля, как мудр творец и создатель Вселенной, деревьев, неба, животных!
    Однажды в лесу меня застал дождь. Я спешила добраться хотя бы до первого дома на краю города.  Я едва добежала до подъезда и успела спрятаться под его крышей.  Там  уже стояли успевшие добежать из леса другие грибники, как здесь называют людей, которые часто ходят в в лес.   
      Начался сильный ливень и я радовалась, что во время успела спрятаться от него.    Вдруг блеснула небывалой величины молния и грянул такой силы гром, что затрещало всё вокруг.  То ли от молнии, то ли от грома, завыли сирены всех автомашин, стоявших около дома.  Они выли на все голоса, каждая на свой  лад, а фары этих автомашин начали мигать.  От неожиданности все  стоявшие под крышей подъезда люди сначала испугались, а потом захохотали, а я думала что впервые за долгие годы  так заразительно смеюсь. 
  Но и в лесу мне пришлось столкнуться с мужчинами необычного поведения.  Сначала я боялась грибников, и меня предупредили соседи и родственники, что  одной в лес ходить опасно.   Но собственно грибники удивили меня                спокойными, дружелюбными разговорами, хотя одеты они были  плохо.
     Однажды, ещё не войдя в лес, я увидела проходящего и косящегося на меня мужчину.  Это был  брюнет лет тридцати, молодецкого сложения.  Он ходил вдоль тропинки, его брюки были спущены до колен, которые он поддерживал одной рукой; другой рукой он  держал часть своего мужского тела ниже пояса.  Он явно показывал эту мужскую часть своего тела мне, а глаза  его были, как у быка, налиты кровью.  Я испугалась и повернула обратно.   В следующий раз, уже набрав грибов и возвращаясь усталая домой, я вдруг увидела  скачущего вдоль молодых ёлочек мужчину.  Его брюки были спущены, а прыгал он, как балетный танцор, полусогнув ноги в коленях, вперёд, и опять все части его нижнего тела  были раскрыты,  Я побежала прочь.
     Успокоившись, я возвращалась домой и только ждала, когда сёстры или кто-нибудь  из соседей начнут опять  придираться и ссориться.   Дома, в квартире, особенно в комнате, где я спала, передавали дьявольским шёпотом извращенческие, порнографические идеи, и в воздухе, как-будто в облаках, вырисовывались мужские  и женские половые органы. 
 Праздникам сёстры немного оттаивали, добрели.  Накрывался праздничный стол, приходили гости – пианисты; все долго ели, пили за здоровье,  Немного оттаивало сердце и теплело на душе…   Потом опять наступали будни, начинались мелкие ссоры и, как обычно, мне  предлагалось полечиться у «психиатра, потому что не слушаюсь».   Я думала, что не выдержу и, может быть, повешусь, как Марина Цветаева в Елабуге. Тогда одна из сестер  приносила  домой вешалку для ванной, а сверху, с балкона четвёртого этажа   медленно спускалась в это время бельевая верёвка.  Все такие предложения уничтожиться самой  были фигуративными, иносказательными и глубоко продуманными с целью сокрытия преступления.   Ведь доведение до самоубийства по Конституции этой страны  считается преступлением, а сексуальные  домогательства, как преступление против половой неприкосновенности.  Поэтому эти половые преступники  и их дьявольский анонимный шёпот  действовали хитро, обдуманно, используя современные технологии и подставных лиц, чтобы не попасться.  Велико зло!
     Однажды президент этой страны выступил по  телевидению и сообщил, что никакие преступления  не оправдываются, какими бы  «высшими целями» они  ни мотивировались. 
       Это укрепило мою веру.  Жизнь продолжалась и надо было мужаться и выжить каким-то образом.  Но как?    Как освободиться  от этих  невыносимых пут?  Как?  Кажется, ещё немного и выход будет найден, и начнётся новая, лучшая жизнь.  Но как преодолеть все эти ужасы? И как выжить семье и детям ?  И что делать со злодеями?  Неужели оставить зло безнаказанным? Велико зло!   
      Политики с историческими именами и политики с ещё не известными именами, как волны в океане, перекатывались с одного берега Атлантики, где-то от Вашингтона или Нью-Йорка до другого берега – до Брюсселя, Парижа и Страсбурга, иногда даже до Москвы и Владивостока.  Они обсуждали все насущные мировые проблемы, разрешали с высоких трибун международных организаций не разрешимые доселе  конфликты; получали за это высокие премии; съезжались на конгрессы.  Волновался и переливался океан исторических лиц и политиков  со звучными именами,  были их речи необыкновенно умно  построены и объяснялись они удивительно правильно построенным, умным, рафинированным языком.  Да и сами они выглядели, как и их язык, « comme il faut»,    « tres sportif»,   «et bonnes mannieres» ( «как полагается  в хорошем обществе», « очень спортивно», « с хорошими манерами», фр.).    Соединялись и разъединялись их группировки, партии и объединения.
        А одна проблема - взаимоотношения полов, мужского и женского; зло, совершаемое против девочек и женщин невозможно разрешить; всё продолжается без изменения, как в каменном веке.  И я думала : « Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
     Все так же появляются  Жизели, Ромео и Джульетты, Анны Каренины, принцы-сооблазнители, и мужчины-насильники более скромного происхождения.  Все так же женатые мужчины соблазняют юных девушек, или замужних женщин; мстят, если их чувства остаются неудовлетворёнными.  Всё так же убивают чужих мужей, чтобы овладеть женой убитого.  Где-то в концлагерях Колымы или Магадана есть памятник изнасилованной девочке.  Полуобнажённая, плачущая девочка стоит на коленях перед насильником, закрыв в ужасе лицо руками!
     Как  бороться с этой чувственной стороной человеческого тела?  Как в Майерлинге? Или как Катюша Маслова?  Как избавить девушку или женщину от не нужных ей притязаний чуждого ей мужчины?  Как жене уберечь своего мужа, когда в неё вдруг влюбился чужой муж, и нет никаких сил отогнать этого чужого мужчину?  Влюблённый  мужчина может быть очень опасен, он неистощим и изощрён в хитростях. Как пережить все эти влюблённости и не нужные, но очень опасные сексуальные домогательства?  Ни деньгами, ни повышением уровня жизни ( « …хотя рот полон, а душа не насыщается…», Экклезиаст, гл.7.),  ни техническим прогрессом  эту сторону тела человека не осилишь!  Тут не поможет ни гений Билли Гейтса с его сверх-скоростными компьютерами и процессорами;  ни сверх-звуковые лайнеры и другие гениальные технологии, hi-tech.  Не обуздать животного, сексуального инстинкта  мужчины ничем!  Как сделать, чтобы муж «прилепился к своей жене», «плодился и размножался», но чтобы не пытался «лепиться» потом к чужой жене, и не развращал невинность? 
        Велико зло!
        Земля - мудрое создание и во Вселенной существует строгий закон и гармония.  Любое  насилие негативно отражается на всём человечестве.   Во Вселенной нет ничего случайного, всё взаимосвязано, и мир развивается по определённым законам.   Любая дисгармония может вызвать несчастье, катастрофу.
      Кто творец, создатель Вселенной?  Это покрыто тайной, но нам подаются  сигналы, что мы можем  и чего нельзя делать, чтобы на Земле не случилось катастрофы.  Со временем тайное почти всегда  становится  явным- «ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы., и тайного, что не было бы узнано.»  (Библия. От Матфея, гл.10:26).
     Нужно сохранить мудрость без грубости и насилия и идти дальше эволюционным путём, ибо насилие, негативная среда изменяют человека в отрицательную сторону, отклоняют его от здоровой природы и здорового, разумного поведения в обществе, и приводят к катастрофам.   « Возлюби ближнего своего, как самого себя.» ( Матфей, гл. 22:39) , и « Итак, во
всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так  и поступайте  и вы с ними, ибо в этом  закон и пророки.»( Матфей, 7:12»)
     Этнические  женщины почти всегда становятся игрушкой в руках политиков и средством наживы и насилия.  Женщина, привезённая мужем в свою европейскую страну, часто используется другими мужчинами, как товар для дальнейшей переправки её в третьи страны с целью её использования в проституции и ограбления.  В случае отказа этой женщины интимно общаться с другими мужчинами, её могут легко уволить с работы, затравить вместе с детьми, рождёнными в этой  западно-европейской стране от мужа – западного европейца; истребить голодом, морозом, болезнями, саботажем в получении медицинской помощи и образования.    Из дома этой женщины  могут легко вынести имущество в отсутствие хозяев дома, и невозможно будет найти защиту. 
     А ещё живого мужа легко запугать политическими репрессиями и страхом, клеймом «неблагонадёжности» через правоохранительные органы, а значит, потерей работы и возможностью содержать  себя и свою семью с женой, бывшей иностранкой, но уже ставшей гражданкой этой страны, что и муж.  Детей, родившихся в стране отца, обзывают национальностью матери с целью дискриминации, особенно в области  образования и здравоохранения.  Существуют международные законы ООН, защищающие права детей этнических меньшинств: They have the right “to obtain all types of training and education … to benefit of all  community and extension services, in order to increase  their technical proficiency.” («Они  имеют такие же права,  как и все, получать образование, такое же обслуживание, тренировку, посещать все курсы повышения и улучшения их технических знаний» англ.)    Women, Convention on the elimination of all forms of discrimination against women, 1979, UNO.   ( ООН, Конвенция по правам женщин, 1979 ).
      Я никогда не думала о равноправии ( “egalite”  фр.) с местными женщинами, хотя окончила Университет у себя на родине и в другой западной стране; имела местное гражданство и право на работу.  Я понимала, что  сначала обслуживают  местных женщин и предлагают им  самые выгодные  рабочие места  Я говорю о том, чтобы защитить этнических женщин от физического истребления, чтобы не лишить их возможности продолжать свой род и иметь потомство.  Их истребляют голодом, болезнями, политическими преследованиями, хотя эти женщины состояли в официальном браке с центральными европейцами, носили  имя мужа,  и  их дети родились в этой стране и имеют официальный  статус  граждан этой страны.  Этнические женщины часто становятся жертвами политических и экономических интриг и истребления с целью обогащения насильника.   А если она  попробует жаловаться,обращаться к законодательству, её легко могут объявить сумасшедшей и запугать врачами-психиатрами с целью насильственного психиатрирования.  Существуют также средства разрушения       мозга, которые считаются незаконными.
        Велико зло!

 Кажется что женщины-матери, привезённые из других стран, считаются экзотикой, предметом для наслаждения и выгоды.   Людей вокруг интересует лишь одно – деньги и телесные наслаждения.  «Хозяин»  даже не думает, что у такой  женщины, бывшей иностранки, могут быть какие-то человеческие  чувства, привязанности, любовь к мужу, к детям.   Они не представляют, что существуют о том, что человек имеет право сам распоряжаться своим телом, имеет право на самозащиту.  Эти «хозяева» уверены в том, что их жизнь - сплошной праздник, увеселение и наслаждение, и они созданы только для того, чтобы повелевать; а  «другие» обязаны повиноваться им, работать на них и приносить им удовольствие; создавать им красивую и беззаботную жизнь, и в этом одном состоит обязанность и цель их рождения на этой Земле, ибо они -«другие»- низшие существа.
     Эти мужские «Магдалины» явно не в состоянии обдумывать последствия своих поступков и твёрдо уверены, что им всё простится.
      Девочек, рождённых от местного отца и жены-иностранки, стараются склонить к самой древней  профессии, “Princesse Nocturne”; хитростью взрослых вводят в заблуждение; слуховой дезориентацией и затемнением мозгов  могут сбить с правильного пути, втянуть в правонарушение, наркотики, сексуальную распущенность.  Нужны невероятные, нечеловеческие усилия, чтобы вырасти, остаться на свободе, получить университетское образование, как оба их родителя, и стать полноценными, работоспособными гражданами.  Девочкам стараются внушить легко смотреть на секс с чужим мужчиной, легко оголяться и позволять дотрагиваться до своего тела.  Им слишком часто напоминают о том, что они –«смешанные» ( “Mischlinge”нем. ), что они вышли не совсем из той национальности, которая проживает на этой территории, что их легко можно подвергнуть продаже. (“Kinderhandel” нем.)
     Велико зло!
     Чтобы избежать трагедий и уголовного преследования, лучше помнить законы Божьи : « Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни  вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».  ( Библия, Исход, 20: 17)
 
   Если перечислить все страдания этих детей, когда их родителей разделяли по национальному признаку политические деятели; рассказать о всём, перенесённом детским организмом горе, о всех попытках выжить, завершить образование, остаться людьми “comme il faut. (правильными); и если эти дети  все-таки выжили,  когда  не каждый  взрослый организм может  выжить, мы должны встать перед ними на колени за их силу воли и стремление остаться людьми.
Нас морили голодом, морозом, умертвляли по отдельности и целыми семьями, но, падая в обморок, когда увозили в неизвестность наших детей и  издевались над женой, у которой  муж лежал в могиле, а ей с жестокой усмешкой  повторяли, что её муж сбежал с другой, более молодой девушкой,
мы все-таки пытались выжить и вырастить своих детей здоровыми.   Мы, едва держась на ногах, приползали домой, потому что идти не было сил, и благо, был ещё дом; в полуобморочном состоянии, с окровавленными затылками приходили в себя, шатались от истощения и нервных горячек, от горя в расставании с любимыми и неизвестности об их местопребывании, мы всё ещё пытались выжить и остаться людьми.
     Конвенция по геноциду ООН( Декабрь, 9, 1948) считает следующие действия наказуемыми уголовными преступлениями:  «В настоящей Конвенции геноцид означает следующие действия, направленные с целью истребления полностью или частично, национальную, этническую, расовую или религиозную группу людей, а именно:
1) Убийство членов этой группы;
2) Причинение серьёзных телесных или умственных повреждений  членам этой группы;
3) Умышленное насильственное навязывание  образа жизни, рассчитанное на физическое истребление по частям или целиком этой группы;
4) Навязывание мер, приводящих к сокращению деторождаемости внутри этой группы;
5) Насильственное перемещение детей этой группы в другую группу людей.
Ст.3.  Следующие действия считаются уголовно наказуемыми:
1) геноцид;
2) заговор с целью совершения геноцида;
3) подстрекательство к геноциду;
4) попытка совершения геноцида;
5) соучастие в геноциде.
     Наказуемы любые лица, как конституционно избранные правители, или государственные деятели, так и частные лица».

Genocide Convention, Dec. 9, 1948:
     Genocide whether committed in the time of peace or in the time of war is a crime  under international law which they undertake to prevent and punish .
 Art. 2. In the present Convention genocide means  any of the following acts committed  to destroy, in whole or in part, a national, ethnical, racial or religious group, as such;
(a) Killing  member of the group;
(b) Causing serious bodily or mental harm to members of the group;
(c) Deliberately inflicting on the group conditions of life calculated
 to bring about its physical destruction in whole  or in part;
(d) Imposing  measures intended to prevent births within the group;
(e) Forcibly transferring children of he group to another group.
Art. 3 The following acts shall be punishable:
(a) Genocide;
(b) Conspiracy to commit  genocide:
(c) Direct and public incitement to commit genocide;
(d) Attempt to commit  genocide;
(e) Complicity in genocide.
  Art. 4. Persons committing genocide or any of the acts enumerated in Art.3 shall be punished, whether they are constitutionally responsible rulers, public officials or private individuals.
     Кроме того, Конвенция о Женщинах,1979, приняла  закон об устранении всех форм незаконной торговли женщин и эксплуатации  женщин с целью проституции.   Отбирать гражданство у женщин является преступлением.  Женщины имеют одинаковые права для получения образования, получения дипломов, право на работу.
     Надо поставить памятник в центре Европы, откуда родом эти дети и по крайней мере, один из родителей, и написать на этом памятнике имена этих детей и их матерей, чтобы центральная Европа помнила навечно о перенесённых детских страданиях. А самих дьявольских политиканов, инициировавших  преследование таких семей и изуверствовавших над женщинами и их детьми, посадить, как диких зверей, на цепь!
     Ибо жестокость и зверства – это болезнь бешенства.  Как говорится  в Библии: « Но горе тому человек, через которого соблазн приходит…» ( Матфей, 18:7), и о соблазнителе : « …повесить мельничный жернов на шею ( «соблазнителя» - авт.)  и потопить в глубине морской ( Матфей, 18:6).

     Я писала рассказы и посылала их в редакции.  Вдруг, очень неожиданно, когда я уже потеряла надежду, отчаялась и ждала лишь смерти, пришло письмо из-за рубежа.  Моё произведение понравилось, его хотят напечатать и присуждают мне премию!
     Я вылетала с родины в одну из западноевропейских стран для получения премии; в руках у меня был небольшой чемодан и много медикаментов от сердечной болезни.    Там всех награждаемых поселили в гостиницу  в центре столицы.  У меня было приготовлено старое черное платье, к которому  я пришила черные кружева и в волосы надела черную ленту.   В ночь перед вручением премии мне сказали, что меня ждёт приятный сюрприз. Ведь я говорила, что  единственно, кого я хочу сейчас встретить, это моих детей, если они ещё живы.  Я ничего не знала о них все эти двадцать пять лет!  И вот исполняется моё самое заветное желание.   Я сидела в огромном холле гостиницы. В середине холла  стояла вся в огнях и украшениях красавица-ёлка, звенели рождественские песни; мимо ходили и улыбались люди.  Я ждала приезда из аэропорта моих детей. Их известили о присуждении мне премии и пригласили приехать сюда, на встречу со мной. 
     Когда они входили в гостиницу, я сразу узнала их, хотя и не видала более двадцати пяти лет. Странно было видеть, как мой любимый сын, которого я когда-то кормила грудью, и крошечного учила ходить, говорить, которого вела в первый раз в школу, теперь возмужал, стал сильным  мужчиной и сам отцом!
       Как выросла моя дочь!  Как эти маленькие существа выжили среди чужих людей?  Слёзы радости душили меня, но я старалась оставаться спокойной и весёлой.  Это были драгоценные минуты счастья, такие редкие и такие дорогие! И я думала: “La bonte divine est inepuisable!”  (« Милосердие божие неисчерпаемо!»)
     Мы пошли на  торжественный  приём, на котором принц и принцесса поздравляли  и вручали премии приглашённым гостям.   Было торжественно, зал был переполнен и без конца рукоплескал
     Я произнесла речь, в которой говорила о проблемах этнических женщин, которые часто кончаются трагически по независимым от них самих причинам:
     « Поистине, как говорится в Библии: « Просите, и дано будет вам; ищите и найдёте, стучите, и отворят вам!» ( Матфей, 7:7).
Я благодарна за возможность с этой высокой трибуны обратить Ваше внимание на проблемы  меньшинств,  женщин и детей.  По отношению к ним проводится социально неприемлемое поведение, психологическое насилие, за которым следует физическое  насилие!  Хорошо, что иногда первые становятся последними, а последние – первыми!»
     После торжественного приёма мы были приглашены на праздничный обед,  Мы сидели с детьми и разговаривали с нашими новыми друзьями и членами королевской семьи.  Я гордилась своими детьми, они принесли мне самое большое счастье; они – моя самая большая награда!
     В эту ночь нам не хотелось спать и после торжественного обеда мы сидели в гостинице, пили чай и вели тихую задушевную беседу.  За окном  была глухая ночь, а в окно ярко светила серебристая луна и мерцали звёзды. Изредка проезжали автомашины и две красные дорожки от их задних фар тихо уползали, как две змейки, куда-то вдаль.  Кружились, падая на землю, искрясь и сверкая под лунным светом, снежинки.  На улице ложились тени от деревьев и зданий; тени шевелились под дуновеньем ветерка и казались таинственными существами.
     Мы говорили о том, как важно оставаться людьми, как важно не согнуться, не сломаться, не умереть.  Как важно продолжать трудиться, верить в возможность счастья и идти к нему.  Большой труд и терпение – вот что  нужно человеку в трудный момент, и надежда, что окупится труд и благодать божья ниспадёт на нас!  И будут последние первыми!
     Я просила детей помогать друг другу в трудные минуты жизни, ведь любовь в семье – это самое важное в жизни. 
     Я благодарна  Богу за то, что родилась на этой  Земле, радовалась восходу солнца; дышала ароматом цветов и ходила по зелёной траве!
     И мне хочется сейчас произнести слова, которые мы повторяли тысячу раз в церкви по воскресеньям:
“ Glory to God in the highest and peace to his people on  Earth…”  ( «Слава Всевышнему на небесах, и мир  его людям на земле…»).  Мы вспомнили,  как  когда-то читали в Библии: « Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».  (1-ое от Иоанна, 4:8), и
 « Бога никто никогда не видел: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает и любовь его совершенна есть в нас». (1-ое от Иоанна, 4:8)
      Мы решили утром пойти в ближайшую церковь и молиться, и благодарить Бога за все счастливые минуты нашей жизни.

    Мы сидели и, обняв друг друга, делали счастливые планы на будущее, а по ночному радио в исполнении Мирель Матьё тихо и нежно звучала прекрасная песня  “ Si la vie est cadeau”  ( « Если жизнь – это подарок»).
          __________________________________________________
               
                Маргарита А. Руттнер    
                Январь, 2010.

 







    
 
               
             
   
      

   
 
   

 
      
          
            
      
               
             
 
 
       
         

   
      
       
 
            
      

 



Sexual Harassment of Women=
Сексуальные преследования женщин.//int.
________________________________________
________________________________________

La moral est dans la nature des choses.
Necker
(Нравственность – в природе вещей.

Неккер)
…And lead us not in the temptation, but deliver us from evil, Lord!
Mathew, 6:13
(И не введи нас в искушение,
Но избавь нас от лукавого!
Матфей, 6:13)

«Шопен, Вальсы!», - слышалось по радио. Я сидела в гостиной за столом, а сзади меня говорило радио, которое я очень любила и которое было моим большим источником знаний и развлечений. Я переписывала черной тушью ноты популярных классических произведений для фортепиано. В нашем маленьком городке нот не продавали. Мы обменивались старинными нотами и переписывали их каждый для себя. Вечерами по субботам и воскресеньям я слушала радио, прямую трансляцию из оперных и драматических театров. Мое воображение уносилось в оперный театр с золочеными ложами и балконами. Сначала раздавались хаотические звуки скрипок, виолончелей, флейты, это оркестр настраивался перед открытием занавеса. Потом все смолкало, слышался лишь кашель отдельных зрителей. Неожиданно раздавался всплеск аплодисментов и постукивание дирижерской палочки, и начиналась опера. Драматические спектакли транслировались еще чаще.
Я воображала, когда вырасту и буду студенткой, я также буду сидеть в этом зале и хлопать в ладоши, и восторгаться. И я ждала, когда поступлю в институт и наступит это счастливое время.
Я начала заниматься музыкой, игрой на фортепиано, довольно поздно. Многие мои подруги уже учились в музыкальной школе, но меня мама отвела к частному педагогу. Когда мы пришли в одноэтажный бревенчатый домик на краю города, где жила учительница музыки, дверь нам открыл высокий мужчина в пэнснэ. Он был похож на Чехова, по-старинному вежлив и приветлив. Мы прошли в гостиную, где сидела его супруга, учительница музыки. Видно было, что дама – барыня, худая и высокая с голубыми глазами и старинной укладкой волос. Она была холодна, но по-дворянски вежлива.
Вся гостиная была заставлена старинной мебелью: буфет с дореволюционным сервизом и салфетками, жесткая тахта, покрытая свисающим почти с потолка французским гобеленом. Пианино тоже было старинное, иностранное, с золочеными подсвечниками около подставки для нот.
Я начала заниматься и каждый день по два-три часа играла гаммы, арпеджио, сонатины, этюды Черни, фуги Баха.
Под конец, «на десерт» играла более легкую музыку – Моцарта, Шуберта, Шопена, Бетховена.
Я любила учительницу музыки, Анну Петровну, и ее дом. Летом, в каникулы, я скучала по этим урокам и заходила к ней в гости. Их аккуратный двор, обнесенный забором, охраняла немецкая овчарка на цепи, по имени Кадо. Я долго, ласково уговаривала собаку: «Кадо, не лай!» Наконец, она утихала, видимо, узнав меня, и я входила во двор, где важно разгуливали гусыни с маленькими гусятами. Моя учительница музыки дала гусятам имена: До – Ре – Ми – Фа – Соль. Они ходили в ряд за своей матерью-гусыней и не боялись овчарки.
В своем саду Анна Петровна собирала клубнику и после каждого полного стакана отрывала зеленый клубничный листик и клала себе в карман для счета.
Иногда она рассказывала о своем прошлом. Ее сын, Сережа, учился в Петербурге в инженерном институте, когда началась война. Оттуда он ушел на фронт. Он пропал без вести. Анна Петровна с ужасом рассказывала о жестокостях человека. В нашем городе тогда жили пленные немцы, они ходили строем на работу. Анна Петровна со слезами на глазах говорила: «Я жалею их и бросаю им хлеб через колючую проволоку, и немцы с благодарностью берут его. Может быть, мой сын тоже находится где-то в плену, и какая-нибудь мать тоже пожалеет его и тоже подаст ему кусок хлеба!» И она вытирала слезы кружевным, надушенным французскими духами платком.
Ее туалетный столик, весь в кружевных салфетках, был заставлен французскими, вероятно еще с дореволюционных лет, флаконами с духами и помадами.
Ее муж всегда улыбался. Он тоже кончил петербургский инженерный институт. Они переселились в наш город из южных губерний, где, кажется, были когда-то обладателями богатых поместий.
Моей частной учительницей английского языка была Евгения Алексеевна. Она с мужем совсем недавно переехала в наш город. Она рассказывала, как они вернулись на родину из Америки, где ее муж окончил технический ВУЗ в Нью-Йорке. Дело было в тридцатых годах, когда шел НЭП и из-за рубежа приглашали инженеров и техников. Они вернулись и жили в Москве на центральной улице, ее муж служил главным инженером на одном известном заводе. Вдруг в 1938 году ее мужа арестовали и сослали в лагеря в Ледовитом океане, а ее с малолетним ребенком выбросили на улицу. Теперь они временно живут в нашем городе, муж реабилитирован, и они надеются на скорое возвращение в Москву.
Вообще, в нашем городе, по рассказам мамы, оказалось много людей из Западных славянских земель, Польши, Львовщины, Киева, Одессы. Раньше людей из этих краев местные называли «немцами», однако это были в основном, евреи, украинцы, поляки. Во время войны в нашей квартире почти постоянно проживали евреи, которых приводила на несколько дней мама. Я никогда не знала, были эти евреи родственниками или просто беженцами, которым на несколько дней необходимо было дать приют.
Подруга моей мамы, тетя Клава, удочерила еврейскую девочку из Киева. По рассказам, мать и отца девочки расстреляли в Бабьем Яру, а девочку и ее брата подобрали в кустах партизаны и привезли к нам.
Потом тетя Клава с мужем и удочеренной девочкой Ирой переехала в Казань, и мы часто посещали их. Они жили в огромном старинном многоэтажном доме, вероятно, бывших дворянских апартаментах. В доме была витая лестница и пол, сложенный из разноцветных плит. В квартире были невероятно высокие потолки и множество комнат, по одной комнате на семью. В конце квартиры с длинным коридором была кухня с окнами во двор, и ванна. Когда я приезжала к ним в гости, мы с Ирой спали в одной кровати «валетом».
Зимой мы ходили кататься на коньках на Черное озеро, а потом за покупками в Александровский пассаж. Это был многоэтажный магазин, крыша которого была застеклена, и было видно небо. В центре стоял фонтан, а справа и слева до крыши поднимались ярусы этажей магазина с витыми перилами.
В школе мы обсуждали наше будущее, что мы будем делать дальше, какую профессию будем выбирать.
Однажды во время перемены, когда я повторяла формулы математики, меня вызвали в школьную библиотеку. Мне сказали, что на мое имя пришло письмо. Это было необычно, писем в школу я еще никогда не получала. Я вернулась с письмом в класс, прочитала его. Писал незнакомый мальчик: «Я не могу жить без вас. Давайте встретимся!» И назначал мне место встречи в старом парке. Прочитав письмо, я вышла из класса подышать свежим воздухом, я была ошеломлена.
Вернувшись через несколько минут, я обнаружила, что одна из девочек-одноклассниц держала в руках это письмо и громко читала его на весь класс. Класс жужжал, как встревоженный улей, и обсуждал это событие. Сообща, они решили тоже пойти на это свидание и спрятаться в кустах, чтобы посмотреть на парня. Моего мнения они не спрашивали.
Конечно, я никуда не ходила, но заметила, что за мной, как вор, ходит и прячется в подъездах какой-то парень. Одна из девочек сообщила мне, что мной постоянно интересуется ее сосед, и дала мне его описание. Я стала бояться выходить из дома по вечерам.
Мы кончали школу и готовились поступать в институты. Одна из моих подруг сдавала вступительные экзамены в медицинский институт. Ее мама была врач, а отец-врач погиб на фронте. У другой подруги мать была инженер-судостроитель. Они были родом из Санкт-Петербурга, но жили со времен войны в Средней Азии, пока не переехали в наш город. Моя подруга решила идти по стопам матери и тоже поступать в судостроительный институт.
У нее была иностранная, кажется, французская, фамилия, она была очень некрасива, но поражала своим умом и культурой.
Нам казалось, что, поступив учиться в институт, наступит счастье. Учиться в институте, сдавать экзамены, жить в общежитии и даже голодать казалось счастьем. И я ждала этого счастья и занималась все свободное время. Я была записана в двух библиотеках и много читала.
Летними вечерами, во время каникул, когда я гуляла в парке, я видела издалека, как молодые люди танцевали на большой веранде под оркестр. Я завидовала им, мне тоже хотелось танцевать, но я не решалась пойти туда.
«Вот поступлю в институт и тогда наступит счастье!» - думала я. И готовилась ко вступительным экзаменам в институт.
Нравы в школе были строгие, но в городе можно было натолкнуться на незнакомых молодых людей, которые похабно вели себя по отношению к девушкам. Они отпускали циничные шутки и давали волю рукам. Я боялась их. Изредка они группами прятались в подъездах и темных углах и неожиданно хватали девушку. Один держал ее за руки, а другой задирал юбку и щупал части ее тела, пока девушка не начинала кричать о помощи. Тогда они убегали прочь и отпускали жертву.
Я поступила в ведущий Университет страны. Нас поселили в студенческом общежитии на Стромынке, в бывших гвардейских петровских казармах. В комнате проживало 5-6 человек, стоял стол и шкаф для одежды. Умывальник, туалеты и кухня – один на весь этаж. Мы приезжали с лекций в общежитие вечером; кто сам готовил ужин, кто питался в столовой. По сравнению с родительским домом общежитие казалось грязноватым и неудобным, еда не вкусная. Но мы были счастливы, что поступили в знаменитый Университет и не замечали неудобств.
Однажды сентябрьским вечером окна нашей комнаты были широко раскрыты. Солнце садилось за горизонт, падали желтые листья. Одна из студенток, постирав свое белье, положила его сушить на полотенце на подоконнике. Поужинав, мы обычно шли в комнату для занятий, открытую всю ночь. Вернувшись, девушка обнаружила, что пропал один из предметов ее нижнего белья, сушившегося на подоконнике, а именно, лифчик. Она расстроилась и мы начали искать его.
«Ничего, найдем», - утешали мы её, - «ведь из комнаты никто не может утащить. Может, его ветром сдуло из окна?» - Мы долго шарили по полу и под кроватями, но напрасно! В комнате его нигде не было.
Неожиданно мы услыхали крик с улицы – под окнами стоял молодой студент и кричал: «Смотрите сюда! Смотрите!» Выглянув в окно, мы ужаснулись: студент стоял в чёрном костюме и белоснежной рубашке. Поверх чёрного костюма был надет белый бюстгальтер этой девушки. Мы растерялись, а девочка, почти плача, стала просить парня вернуть ей свою вещь. Видно было, что ей стыдно до слёз. «Иди сюда, и я тебе его отдам!» - продолжал кричать студент. Мы долго потом обсуждали это происшествие. Мы также узнали, что этажом выше, над нами живут мальчики – студенты-юристы. Мы решили, что они каким-то образом наблюдают за нами и знают, что мы делаем в комнате. Нужно было завешивать окна, чтобы с улицы не было видно, хотя мы жили на одном из верхних этажей.
Я училась, и иногда мне приходилось работать переводчицей с англичанами, приезжавшими в страну. Сама я сомневалась в своих знаниях английского языка и в способности работать переводчицей, и совмещать учебу с работой.
Первым мой клиентом был профессор-физик из английского института. Рабочий день был ненормирован, и мне приходилось выезжать из общежития около шести часов утра, чтобы добраться до гостиницы, где остановился гость, к его завтраку. Возвращалась я домой около одиннадцати вечера. Моих сил и знаний языка явно не хватало, а профессор-физик встречался с очень умными учёными. Он решил, что я недостаточно знаю английский язык и пригласил меня пожить в его семье или в Англии и поработать “baby-sitter”- нянькой и одновременно заниматься английским языком. Я поблагодарила его, но ответила, что мой отец не позволит мне уехать за границу.
С этим профессором мы ездили в Петербург, где встречались с коллегами-физиками. Однажды мы были у одного знаменитого физика в его апартаментах в старинном особняке. Учёные долго беседовали в кабинете, а я ждала окончания их беседы. Иногда вечерами после приёмов и лекций нам давали билеты в театр. Так мы побывали в Мариинском и Большом театрах, в Театре Кукол; в последнем мне нужно было переводить шутки в спектакле «Необыкновенный концерт».
В нём иностранная певица пела очень смешную песню низким, прокуренным голосом, почти басом. Певица имитировала звезду Запада. Сзади неё стояло несколько мальчиков с гитарами, которые вторили ей тонкими женскими голосами: «Кто пепси-колу пьёт, тот до смерти доживёт!». Вероятно, мы хохотали громче всех в зале. После умных разговоров о физике и атоме нам хотелось немного расслабиться и отдохнуть.
Мы ездили на встречу в знаменитый атомный научно-исследовательский центр.  Дорога была долгая, нас  страшно трясло в легковом автомобиле, а мы при каждой встряске подпрыгивали на сиденье и хохотали, как школьники.
Мы приехали в научный центр, когда уже темнело и, войдя в зал, были ослеплены обилием света. В центре стоял стол, уставленный яствами, которых я никогда до сих пор не видела. От тряски и долгой езды я сильно проголодалась и до неприличия жадно смотрела на роскошный стол и сервировку. Учёные, вероятно, уже знавшие друг друга, начали обсуждать кибернетику и другие умные вещи, о которых я понятия не имела. Мне предложили подкрепиться после долгой дороги. Я вежливо отказывалась, ожидая, что первым должен начать еду профессор. Голод брал своё, и я жадно поедала бутерброды с икрой, сыром, колбасой. Все понимали, что я была студенткой, а студенты вечно ходят голодными. Учёные обсуждали науку и, улыбаясь, поглядывали на меня.
Возвратившись в Англию, профессор прислал мне пластинку с песнями «Битлз». Это был вежливый, очень тактичный мужчина; мы долго переписывались с ними и остались друзьями.
На следующий год я вновь работала во время учебного года, на этот раз, со скрипачом. Это был англичанин, солист Симфонического Оркестра Токио. Мы летали с ним из столицы в Среднюю Азию, Ташкент, Алма-Ату, Петербург с сольными концертами.
Мы вылетали в Ташкент рано утром, когда ресторан в его гостинице был еще закрыт. Так как мой турист не смог позавтракать в гостинице, мы поехали в аэропорт натощак. В самолете нам тоже ничего не предложили, хотя мы летели до Ташкента часов шесть, а когда прибыли в гостиницу, было уже более десяти часов вечера. Я пыталась пройти с моим гостем в ресторан и долго объясняла администрации, что мой гость - музыкант, что мы  прилетели с концертом и ничего не ели весь день, что мы вылетели, даже не позавтракав и мне нужно накормить гостя. Но все мои убеждения были безрезультатными – ресторан был уже закрыт и ничего другого не было. Мы решили прогуляться около гостиницы; от многочасового сидения в самолете хотелось подвигаться. Мы ходили вокруг гостиницы и хохотали от голода, потом мой гость почему-то забрался на край фонтана около гостиницы и упал прямо в фонтан. Я хватала его за руки, чтобы он не утонул, и он еле вылез. Обессиленные мы вернулись в гостиницу. Я едва коснулась подушки, как заснула крепким сном. Мне слышались во сне телефонные звонки, потом долгий стук в дверь, но я не могла открыть глаз. Наконец, я всё-таки проснулась, т.к. стук в дверь не прекращался, и я спросила, кто стучится. Женский голос приказал, чтобы я открыла дверь. Я открыла, и незнакомая женщина почти ворвалась в номер, приговаривая, что она уже час стучится в мой номер, подозрительно глядя на меня. Я ответила, что очень устала с дороги. Она села на кровать, потом стала осматривать всю комнату; заглянула под кровать, во все углы, даже за портьеры на окнах. Затем встала и сказала, что уходит. Только тут я поняла, что она проверяла что-то.
Утром в бюро переводчиков ко мне подошла переводчица немецкой делегации и спросила, как дела и как я спала. Я ответила, что нам не давали есть весь вчерашний день, а ночью приходила строгого вида женщина и, вероятно, проверяла меня. Немецкая переводчица устроила скандал на все бюро. Она громко говорила, что бедным переводчицам, которые мотаются с шести утра до полночи не дают ни есть, ни даже ночью передохнуть; что ее допрашивали, где она была ночью, и что она ответила: «После работы что хочу, то и делаю, личная жизнь никого не касается!»
Потом мы летали на концерт в Алма-Ату и я увидела впервые в жизни женщин в черной парандже. Мужчина, стоявший рядом со мной, спросил, что я думаю о женщинах в парандже, он считал это пережитком прошлого. «Сейчас совсем другое время!» - говорил он. Я ответила, что они закрывают лицо, чтобы уберечь кожу от загара, веснушек, в общем, чтобы сохранить кожу лица красивой и молодой. Мужчина был в негодовании от моих слов! Ему нравились женщины открытые! И он выразительно смотрел на меня.
В Самарканде мы ходили на очень красочный рынок и покупали восточные сладости, соленый миндаль. Потом мы осматривали гарем, уже изрядно потрепанный столетиями. Но оставшаяся бирюзово-голубая кафельная мозаика была изумительно красива! И я думала, что плохо быть десятой или сотой женой султана и жить в гареме. Но неплохо то, что султан содержал всех своих жен и детей сам и не выбрасывал постаревших жен на улицу, как это часто бывает у европейских мужчин.
Я видела в одном из переулков Москвы гарем Лаврентия Берия. В нем он содержал более ста заложниц. Его служители ездили по улицам города, когда дети шли в школу. Они хватали девочек, затаскивали их в машину и увозили в гарем. Больше девочки не видали своих родителей. Актрис, которые отказывались вступать в интимные отношения со служаками Лаврентия Берия, арестовывали за отсутствие патриотизма, как врагов Родины, и ссылали на Колыму или в Ледовитый океан.
На Кавказе принято «умыкать» девушек. Мужчины долго прятались в кустах и высматривали ее, затем неожиданно хватали, связывали, клали ее, как мешок с картошкой, на коня, и быстро исчезали.
В гостинице Самарканда мы повстречали модный в то время джазовый оркестр. Музыканты рассказали нам, что на улицах продаются очень вкусные шашлыки. Один джазист съел их слишком много, и его увезли на скорой помощи в больницу. Из предосторожности мы купили лишь по одной порции шашлыка.
Из Средней Азии мы летели с концертом в Петербург. Я послала из Ташкента открытку на мой факультет Университета, что я работаю переводчицей и надеюсь скоро вернуться к учебе.
Я боялась, что запущу лекции и не сдам экзаменов. Из жаркой Средней Азии мы прилетели в Петербург, где уже шел снег, а я была в легкой одежде. Конечно, я быстро простудилась, у меня поднималась температура.
Мой скрипач хотел непременно купить мне шубу. Он объяснял, что у него есть деньги, и повел меня перед концертом  в магазин. Кажется, в комиссионном магазине он увидел импортную шубку, которую он заставлял меня примерить. Я отказывалась. Наконец, я остановилась на теплом шарфе.
Он был добр и внимателен ко мне, а после концерта, за ужином он решил послать открытки с видами Петербурга всем своим друзьям. Он попросил меня расписываться на каждой открытке. Я придумывала смешные шутки к каждой открытке и мы хохотали. Мы расстались друзьями и долго потом обменивались письмами. Перед отъездом он подарил мне сувенир – японскую куклу и веер.
Я вернулась к учебе и лекциям. Как-то в субботу вечером я познакомилась в клубе Университета на танцах со студентом из Марокко, Ибрагимом. Мне хотелось познакомиться со студентами-физиками своей национальности. Они казались мне очень умными и мужественными. Ибрагим подошел ко мне сразу. Он был небольшого роста, чуть лысеющий молодой человек. Он был с друзьями и говорили они между собой по-французски. Станцевав со мной один танец, он уже больше не отходил от меня, хотя мне хотелось остаться одной и ждать приглашения от других молодых людей. Ибрагим не отставал, он хотел все знать обо мне и попросил мой телефон, хотя я не решалась давать его. Он начал часто звонить и сам приходил прямо к дверям моей комнаты, чтобы увидеть меня. Он рассказывал, что его знакомая марокканка встречается с русским мальчиком и тот очень ревнив. Когда этот русский видит подругу-марокканку в окружении других молодых людей, он чернеет от ревности. Позже Ибрагим сказал, что этот русский хочет жениться на марокканке и она обдумывает свой шаг.
Ибрагим пригласил меня однажды в город, в кафе. Он был очень увертлив, много курил и пил кофе. Я не воспринимала его как молодого человека моей мечты, я болтала с ним как с подружкой, не больше.
Однажды он пригласил меня на спектакль в котором, как он сказал, играл муж одной русской парижанки. Эта русская парижанка приехала в университет на один учебный год. Она была студенткой из Сорбонны с известной всем русским исторической фамилией.
Ибрагим всегда очень внимательно смотрел на меня, когда произносил слова о том, что кто-то приехал из-за рубежа и вышел замуж или женился здесь.
После спектакля мы прошли за кулисы с женой актера, русской-парижанкой. Она была приятная молодая дама с хорошими манерами. Мы сидели и пили, кажется, шампанское, мужчины много курили, когда к нам за столик тихо подсел незнакомый мужчина среднего возраста.
Он подсел тихо, крадучись, как вор; был плохо одет, не расчесан и не чистоплотен. Нам было неприятно это соседство и мы молчали, разговаривая лишь изредка и неохотно, посматривая на незнакомца.
Я всегда холодно разговаривала с Ибрагимом, не позволяла ему дотрагиваться до себя, и он называл меня холодной как лед, а себя – горячим, как пламя. «Мы – лед и пламя!» - говорил он. Потом он начал спрашивать, выйду ли я за него замуж; я ответила отрицательно и каждый раз собиралась разорвать отношения, просила больше не звонить и не приходить. Но каждый раз он хитро и гибко добивался встречи. Однажды он пригласил меня под каким-то предлогом в свою комнату. Я долго отказывалась, но после долгих уговоров получилось, что я все-таки сдалась и пошла ненадолго, ожидая, что у него будут еще гости – французы и я буду не одна. Он предложил выпить французское вино и приготовил еду своей национальности. За столом после напитка я вдруг стала почти засыпать, я начала клевать носом. Он отключил свет и полез мне под платье. Он тяжело дышал и был красен в лице. Я начала вырываться, но он был цепкий и пытался раздеть меня, начал срывать нижнюю часть моей одежды. Большим усилием, преодолевая туман в голове и необычную сонливость, я оттолкнула его, вырвалась и выбежала в коридор.
Я бежала в свое общежитие на свой этаж к подругам и долго рассказывала, возмущаясь, что Ибрагим хитростью заманил меня к себе, начал раздевать меня, притом опоил меня чем-то снотворным.
Мои подруги советовали мне никогда не заходить в комнату мужчин одной, потому что неопытных девушек сманивают, спаивают снотворным и насилуют. Позже эта девушка с ужасом узнает что именно случилось с ней.
Ибрагим звонил еще раз, но я твердо сказала, что не хочу его больше видеть.
В это время я случайно встретила на нашем факультете того, кто позже стал моим мужем.
Он стоял в гардеробе и надевал плащ, чтобы уйти, а я только что пришла на факультет и раздевалась, чтобы сдать пальто в гардероб. Когда я увидела его, он показался мне настоящим Аполлоном Бельведерским – высокий, с сильными плечами, красивым лицом с голубыми глазами и светлыми кудрявыми волосами. Он смотрел сверху вниз с высоты своего роста на всех вокруг него, копошащихся студентов более низкого роста, и выглядел как-то отрешенно. Он ушел в окружении нескольких студентов и студенток. Я поняла, что он иностранец.
В одно из воскресений утром, а это была весна, мои подруги предложили пойти во двор общежития и позаниматься гимнастикой. Выйдя во двор, я удивилась, увидев множество студентов в спортивных костюмах. Все они бегали, прыгали, делали гимнастику; некоторые играли в футбол, в волейбол или с ракеткой в руке отбивали мячики.
Мы тоже начали прыгать и разминаться, как вдруг я увидела того самого Аполлона Бельведерского, который играл в теннис. Он держал небольшую теннисную ракетку и пластиковый китайский мячик, и отбивал его другому студенту. Мы медленно приближались к ним, прыгая и делая гимнастические упражнения. Вдруг этот Аполлон Бельведерский так ударил по мячу, отбивая его в сторону своего приятеля, что задел меня, и я чуть не упала. Кажется, он извинился  и помог мне подняться. Мы продолжали делать упражнения, потом присоединились к волейбольному кругу.
Спустя некоторое время, выходя из своей комнаты в коридор, я увидела вдалеке одну грузинку со своим молодым человеком – поляком.
Рядом стоял этот самый Аполлон Бельведерский  и несколько девушек-иностранок. Я поздоровалась с грузинкой и поляком, но продолжала стоять, как вкопанная, и смотрела на Аполлона и компанию девушек. Вероятно, они заметили, что я пристально и с интересом смотрю на них, потому что грузинка сказала мне: «Рита, познакомься, это мои австрийские друзья…». Так я познакомилась с австрийцами, и у меня еще хватило мужества пригласить их к себе в гости. Кажется, мы сначала пили грузинский чай у грузинки, потом пошли ко мне.
Почти у всех знакомых студентов пили кофе, иногда с лимоном, но у меня кофе никогда не было. Был лишь чай, который мы пили из расписных греческих чашечек.
Австрийцы сказали, что приехали на один учебный год изучать русский язык. Они пригласили меня к себе и я не отказывалась. Несколько раз мы ходили, кажется, на выставки и в музеи, и Экард был всегда в этой компании. Оставшись одни, я сказала, что он нравится мне, и он попытался неуклюже обнять и поцеловать меня. Я сразу же предупредила, что я хочу дружить, но близкие отношения я вижу лишь после того, как выйду замуж. Мы договорились дружить и любить. Он заметил, что хочет серьезных отношений, но для того, чтобы жениться, надо знать друг друга лучше, и он должен поговорить об этом со своей мамой.
Моя грузинская соседка дружила с поляком и, вероятно, близко. Однажды неожиданно приехала ее мама из Грузии, и не застала ее в своей комнате, она ночевала у поляка. Узнав, что дочь близка с поляком, мать устроила скандал, так как, по рассказам у грузин строгие нравы и девушка должна выходить замуж невинной. Они быстро поженились.
Теперь я встречалась с Экардом и мы вдвоем бродили по городу, ходили в театр, ездили в Петербург. Он рассказывал, что наша столица очень большая, с широкими улицами, а Вена меньше и улицы в ней уже, и там, в основном, горы. Мы ездили в Троице-Сергиеву Лавру, осматривали все здания, говорили с батюшкой, который на прощание подарил нам большую Библию.
Когда Экард уезжал домой, мне было жалко расставаться. Но он сказал, что вернется осенью еще на несколько месяцев. Мы переписывались, он писал, что учится в Венском Университете, но переводится в Грац, а родители живут в Линце. Все девушки в общежитии удивлялись его постоянству и радовались за меня. Они видели нас вдвоем довольно часто, видели, что мы обнимались, целовались.
За несколько дней до отъезда Экард позвонил и сказал, что хочет придти ко мне. Я согласилась и пошла в кухню готовить чай.
Выходя в коридор, я неожиданно увидела вдалеке Ибрагима, спешащего ко мне. Он улыбался и издалека начал махать мне рукой. Я нахмурилась и по моим жестам и поведению он понял, что я не хочу его видеть. Ситуация была непростая, мне неприятны были эти домогательства и хитрости мужчины, как неприятно было вновь и вновь повторять, что я не хочу его видеть и переживать снова его требования. И вдруг за ним я увидела идущего ко мне Экарда. Он был намного выше и плечистей Ибрагима и тоже увидел меня. Я улыбнулась ему, мой взгляд шел выше Ибрагима, и тот понял, что я улыбаюсь и махаю рукой кому-то другому позади него.
Ибрагим обернулся назад и увидел Экарда, который тоже смотрел на меня и улыбался. Ибрагим понял все! Какое у него было лицо! Какая ненависть и злоба светили в его глазах! Он с такой ненавистью смотрел на проходящего мимо него и улыбающегося мне Экарда, что я испугалась. Я боялась, что он может натворить, даже убить кого-нибудь из нас. Больше он не появлялся на этаже.
После отъезда Экарда жизнь продолжалась, как прежде, нужно было ездить на лекции, готовиться к экзаменам.
На нашем этаже жили девушки, изучавшие итальянский язык, и одна из них часто варила кофе, двери ее комнаты были вечерами широко раскрыты. Проходя по коридору после лекций, можно было заглянуть на несколько минут и поболтать после тяжелого дня. Однажды я увидела у нее группу людей, сидящих и пьющих кофе с лимоном. Они говорили по-итальянски и сказали мне, что приехали сюда, как обычно, на один учебный год. Им нравилось, когда кто-нибудь разговаривает с ними по-русски, им нужно было практиковаться на этом языке.
Итальянцы были студентами из Рима и Милана. Они ужасались холодному климату в нашей стране и снегу, которого не каждый из них видел до этого. Они делали много ошибок в русском языке и, смеясь, мы исправляли их.
«Чего ты сегодня кухняешь?» - говорил один из них. Девушка-итальянка жаловалась, что кушетка, на которой мы спали, очень жесткая и она не может заснуть на ней. Такие кушетки были в каждой комнате, днем они служили диваном, а ночью мы расстилали на ней постель. Мы не чувствовали неудобств, но итальянка сказала: «Я не могу спать без матроса». Смеясь, мы объяснили ей, что матрос – это человек, служащий на корабле, в море; а матрац – это часть постельной принадлежности, и если она хочет, может купить матрац в магазине.
Один из итальянских студентов, Енцо, сразу же стал внимателен ко мне. Я старалась общаться с ним лишь в компании других студентов, но не оставаться с ним наедине. Иногда мы ездили в музеи. Как-то они всей компанией поехали на ипподром кататься на лошадях. Я не поехала, мне нужно было готовиться к лекциям. Когда они вернулись, я играла на пианино в холле общежития. Время от времени я любила поиграть на пианино Шуберта, Бетховена, Сибелиуса.
Итальянцы всей компанией вошли в холл, кажется, девушки приготовили чай или кофе. Енцо сразу же подсел ко мне. Он сидел и слушал, как я играю и влюбленно смотрел на меня. Вся компания сидела в одежде для верховой езды, смотрела на нас и улыбалась. Они кивали головой в нашу сторону и говорили что-то вроде – «Вон, сидят два голубка».  Он ухаживал за мной, но я боялась этого, я боялась влюбленности мужчины, потому что это приведет к серьезным и неприятным последствиям. Мне просто хотелось провести несколько часов в компании, отдохнуть после напряженных лекций и занятий.
Однажды я заболела, у меня была простуда. Я осталась дома, и откуда-то итальянец Енцо узнал, что я больна. Он был очень мил и принес мне еду, которую он купил недалеко в магазине полуфабрикатов. Опять он сказал, что любит меня и хочет жениться на мне. И я опять должна была пережить неприятные минуты и сказать, что я не хочу выходить замуж за иностранца, мне не позволят родители. Он плакал и умолял, но я была непреклонна. Он рассказывал, что его родители живут в большом доме, и у них много собственной земли. Он ушел расстроенный. Позже девушки-итальянки рассказывали, что они долго обсуждали это событие и утешали его.
Много лет спустя я узнала, что этот итальянец стал дипломатом, и успешным человеком. Я рада этому. Мне нравились итальянцы, они не злые, очень гуманные и тактичные люди. В их характере, как в солнце, много тепла, добра и нежности.

Зимой следующего года одна из однокурсниц пригласила меня праздновать встречу Нового года с английскими и американскими студентами. Я не планировала встречу Нового года, т.к. через день у меня был трудный экзамен, я боялась потерять время.
Моя знакомая привела меня в студенческую комнату, где уже было весело: стояло несколько пустых столиков без еды или напитков, а за столиками сидели мальчики, студенты, англичане и американцы. Мальчики внимательно смотрели на танцующих девушек; казалось, что они решают очень трудные математические задачи, а не справляют Новый год.
Среди девушек выделялась одна, москвичка Наташа. Она училась тоже на английском отделении годом старше меня. Наташа всегда выглядела на факультете веселой и счастливой. Она была чуть полновата, ее круглое пухлое лицо с короткими, очень черными волосами, и ее черные веселые глаза расплывались в улыбке. Вокруг нее было шумно и весело.
Наташа крутилась в середине комнаты без туфель в прозрачных капроновых чулках. Вокруг нее крутились и вертелись в танце молодые девушки. Моя подруга сразу же исчезла в танце, а мне танцевать не хотелось; я стояла у стены и осматривалась, я немного стеснялась в незнакомой обстановке.
На меня никто не обращал внимания. Зазвучала музыка нового танца, и опять босая Наташа закрутилась и завертелась. Кажется, это были буги-вуги или твист, “Let’s twist again”, потом музыка Битлз. В таких танцах двигаться можно было без партнера. Наташа, двигая босыми ногами и бедрами, с улыбкой во все лицо, смотрела вокруг. Я не знала, что мне делать, я вышла в коридор. Мне вдруг захотелось пойти и повидать подругу по группе, которая была замужем за итальянцем. Там, на этаже вокруг елки мы и встретили Новый год. Позже, когда мне захотелось вернуться в кампанию англо-американцев, я поняла, что не помню ни этажа, ни номера их комнаты.
Через некоторое время на факультете рассказывали, что эта веселуха Наташа написала письмо, что ей хочется уехать в Америку и передала его через американцев, попрося о помощи с переездом.
Каким-то образом письмо попало в руки властей. Наташи вдруг не стало на факультете, она попросту исчезла. Студенты-москвичи поговаривали, что ее исключили из Университета и куда-то выслали, чуть ли не в Сибирь за это письмо. Через год Наташа вновь появилась на факультете, но не было на ее лице прежней улыбки до ушей. Она была похудевшая и очень сдержанная. После окончания Университета она, кажется, вышла замуж за американца, который работал в их посольстве.
Мне тоже одна из москвичек предрекала работу в Американском посольстве. Как-то на вечеринке у одной москвички, чьи родственники работали в «Интуристе» с английским языком, я встретилась с молодой девушкой, которая работала в Американском посольстве. Она внимательно разглядывала меня, говорила, что у меня красивый подбородок, глаза и фигура. Потом сказала: «Рита будет тоже работать в американском посольстве!», и объявила о всех выгодах этой работы.
Мои знакомые встречались с американцами и другими, говорящими по-английски студентами, чтобы упражняться в разговорном английском языке. Мне тоже хотелось практиковать свой английский язык, но я не знала, с кем. На нашем этаже жила одна американская студентка, ее дверь была напротив моей. Иногда вечером, готовя ужин или чай, я встречала ее на кухне, но стеснялась предложить ей обмениваться разговором, хотя я знала, что иностранцы хотят говорить по-русски, чтобы углубить свои знания.
Я готовила чай на кухне и читала английскую книгу. Рядом я услыхала английскую речь и увидала эту американку с американцем.  Американец был молодой высокий блондин с голубыми глазами. Мы разговорились и я пригласила их на чай. Так я познакомилась с Биллом. Он рассказывал, что изучает математику в Princeton University (Принстон) и что этот университет находится где-то около Нью-Йорка. А сам он родом из Сиатла, штат Вашингтон. Я все не могла понять, почему город Вашингтон находится на Востоке, а штат Вашингтон на Западе США. Он объяснил это. Он рассказывал, что Нью-Йорк очень освещенный город, там много рекламы на зданиях и ночью в городе так же светло, как днем. Он и его друзья снимали дом недалеко от Университета, а таких общежитий, как у нас, у них нет. Они ездят в Университет на своих автомобилях и он сдал экзамены на водительские права еще в средней школе. У него четыре брата и каждый брат имеет свою машину.
Мы гуляли с ним в центре города, пошли в библиотеку иностранной литературы, куда я часто ходила заниматься. Копаясь в каталоге, он нашел карточку с именем своего отца и сказал, что его отец ученый и его книги можно найти даже в этой библиотеке.
В это же время была встреча в библиотеке с американским писателем Дж. Стейнбек и мне удалось взять у него автограф.
Приезжал в столицу Стратфордский Шекспировский Мемориальный Театр. Бедным студентам билеты были не по карману. Тогда в Колонном зале Университета была устроена встреча с артистами этого театра. Было много народу и боялись, что обрушится балкон на сидящих в партере. Мы с подругой прогуливались по коридорам Университета, а около почтового отделения стояла группа артистов этого театра и улыбалась нам.
Билл пригласил меня на какой-то прием в американском культурном центре, но я отказалась, я боялась.

Наконец, однажды он пришел ко мне вечером. Мой стол был завален книгами и тетрадями. Я включила радио, передавали классическую музыку. Рядом с радио лежали мои ноты с вальсами Шопена, Сибелиуса.  Я рассказывала ему, что мне нравится балет и я часто хожу в Большой Театр и в Зал Чайковского слушать классическую музыку. Я говорила, что плохо знаю английский язык, и он исправлял мои ошибки. Он рассуждал о политике, но я сказала, что никогда не слушаю новостей по радио, а только музыку. Новости скучные. Билл никогда не давал волю рукам, и мне это нравилось; мне просто хотелось разговаривать, обсуждать жизнь и иметь друзей.
Потом он вдруг стал серьезнее и внимательно начал смотреть на меня. Он вдруг сказал, что хочет жениться на мне. Согласна ли я? Мне не хотелось портить ему настроение, не хотелось терять друзей. Но пришлось сказать, что я не могу выйти за него замуж и ехать в чужую страну. Я боюсь, и мой отец не позволит мне ехать в Америку.
Глаза его сузились, губы сжались. Вдруг, подумав, сама не зная, почему, добавила:
«Билл, я не могу выйти за тебя замуж, но ты будешь президентом Соединенных Штатов Америки!» Сказав это, я очень удивилась, а он вдруг стал целовать меня в губы, шею, грудь. Он прижимался ко мне, и я чувствовала, как мое платье стало мокрым. Он упал на мою кушетку и лежал вниз лицом, не двигаясь. Я молчала. Мое платье было мокрое ниже пояса, и я не знала, что делать. Через некоторое время он встал, попрощался и вышел. Его брюки тоже были мокрыми. Больше я его не видала.
Я была взволнована и не могла спать. Я пошла к подружке, которая изучала шведский язык, и мы долго обсуждали его предложение и мой отказ. Мы все думали, как сделать, чтобы никто не страдал? Билл был хороший человек и мне больно было обижать его.  Одновременно мы также знали, что за любую связь с иностранцем могут исключить из Университета, а это казалось нам концом всей нашей жизни, концом света!
Мы знали, что многие поплатились за связи с иностранцами дорого – попали в лагеря Колымы или Магадана. Мы страшились такой судьбы!
Но все эти люди, такие разные, жили рядом, мы встречали их ежедневно. Кроме того, нужно было совершенствовать знания иностранного языка, а это невозможно без контактов с иностранцами. Как же жить? Что делать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы?

Соседка-американка теперь зло смотрела на меня, когда мы встречались в коридоре или на кухне. Однажды в центре города, проходя мимо группы людей, вероятно, американцев, я услыхала злой ропот в мою сторону. Я поняла, что это американцы и что они ненавидят меня из-за Билла.
Моя мама говорила мечтательно: «Как хорошо, если бы все дочки вышли замуж и жили бы в одном городе!»

Наши занятия были очень напряженными, практически, только воскресенье было свободно, и я очень уставала.
Обычно, весь день до часу – двух часов мы были на занятиях, после этого обедали в столовой и шли в библиотеку Университета. Мы занимались до 7-8 часов вечера, потом возвращались – кто домой, кто в общежитие. В один такой вечер, очень уставшая, я ехала в общежитие на автобусе. Ехать в метро было быстрее, но надо было делать пересадку, а автобус останавливался прямо у дверей общежития. Я помню, что смотрела из окна автобуса и любовалась закатом солнца за каким-то старинным особняком столицы. За витой оградой сада росли редкие деревья. Вдруг ко мне подсел молодой человек высокого роста. Это был Билл. Я уже давно не видала его и удивилась. Мы поздоровались и, сидя рядом, он рассказал, что они ездили с остальными иностранными студентами по стране, это была часть их учебной программы. Потом он добавил: «Сегодня убит президент США Кеннеди! Ты слыхала об этом?» Конечно, я ничего не слыхала об этом, я даже толком не знала, кто являлся президентом США. Я помню, как однажды один очень умный англичанин сказал неодобрительно: “In USA you can buy guns like a pair of shoes! You can even place a tank in front of your home!”
(«В США можно купить ружье, как покупают пару туфель! Там можно даже купить танк и поставить его перед своим домом!»)
Я вздрогнула, и ответила: “I’ll never go to the USA! I don’t like when people kill each other!”
(«Я никогда не поеду в США! Мне не нравится, когда люди убивают друг друга!»)
Летом нам предложили работать переводчиками на Международном кинофестивале. Наше бюро переводчиков было расположено прямо в гостинице, в центре столицы, и каждое утро мы ездили из общежития в центр города.
Фойе гостиницы было с высокими потолками, большими мраморными колоннами, коврами, кожаными диванами и громадными хрустальными люстрами. В фойе всегда было много народу, и стоял гул голосов, как в пчелином улье. В центре было небольшое кафе. Однажды, проходя на работу, я увидела на одном из диванов молодую девушку, которая сидела и горько плакала, рассказывая что-то. Возле нее толпились люди, возможно, журналисты, которые задавали ей вопросы, и она, плача и вытирая слезы, рассказывала о чем-то.
Когда я прошла в бюро и сказала, что в фойе что-то происходит, более опытные переводчицы ответили, что это американка. Она рассказывает, что влюбилась в какого-то русского политика и хочет выйти за него замуж, но этот политик отказывается встречаться и говорить с ней.
Американка продолжала горько плакать и говорила, что видела этого русского политика по телевидению в Америке и влюбилась в него. Она приехала в русскую страну, чтобы увидеть этого политика и выйти за него замуж.
Из фойе доносились громкие голоса, и чей-то мужской голос почти криком отвечал ей: «Мой отец никогда не женится на вас, он уже женат, извините!»
Это был сын политика, высокий молодой человек лет двадцати пяти, вероятно, ровесник американки. Имя этого политика было, кажется, Козлов.
В другой раз в бюро пришел молодой человек и стал объяснять, что он из Америки и ищет своего брата, студента, который, якобы, учился здесь, заболел и попал в больницу. Названия больницы он не знал и просил нас помочь ему найти брата.
Он присел рядом со мной за столик одной из переводчиц, а я обзванивала все, какие можно, больницы. Потом он предложил мне поехать с ним в одну из больниц, но я категорически отказалась. Им стали заниматься другие переводчицы. Почему-то мне показалось, что он – брат Билла.
Несколько дней прошло спокойно, как вдруг опять произошло неприятное происшествие. В бюро вошел мужчина лет тридцати-тридцати пяти. Он был небольшого роста, светловолосый, с голубыми глазами. Он подошел ко мне и сказал по-английски, что заблудился в центре и ищет свою гостиницу.
Эта гостиница находилась недалеко, прямо на главной улице, и я объяснила ему, как туда пройти. Молодой человек настаивал, чтобы я вышла на улицу и показала, как туда пройти. Начальница позволила мне выйти с ним на улицу, хотя я не хотела идти. Мы вышли из гостиницы и я довела его до угла, и объяснила, что надо идти прямо, никуда не сворачивая, и по правой стороне улицы он найдет свою гостиницу. Я хотела вернуться в бюро, но молодой человек продолжал настаивать, чтобы я довела его до самой гостиницы, т.к. он иностранец и мог легко заблудиться в большом городе. Улица была центральная, по ней ходили большие толпы людей, катили сотни машин.
Нехотя, я пошла с ним, мы немного разговорились. Я сказала, как меня зовут, что я студентка, а работаю лишь летом, так как не хватает служащих. Мысленно я назвала его «облезлый барин»: был он не первой молодости, немного потрепан жизнью, с поредевшей шевелюрой. Я чувствовала, что он чуть авантюрный, и решила держаться с ним осторожно, чтобы не случились неприятности. Дойдя до гостиницы, я обрадовалась, что все прошло благополучно и стала прощаться. Но не тут-то было! Мужчина был опытный, старше меня, чего я так боялась, и стал умолять меня войти с ним в гостиницу. Почему-то я смотрела на этого «облезлого барина», как в гипнозе, и последовала за ним. Я пыталась сопротивляться, мне следовало остановиться около дежурной по этажу, но я, как загипнотизированная, следовала за ним. Он говорил о каких-то документах, в которых нужно было разобраться, и я толком не знала, входит ли это в мои обязанности переводчицы или нет. Мы знали, что нужно помогать иностранцам в чужой им стране, и думали только о хорошем – о помощи человеку, попавшему в трудную ситуацию.
Я осторожно вошла в его номер. Закрыв дверь, он вдруг начал с силой прижимать меня к себе, обнимать и попытался расстегнуть мою блузку. Он хотел сорвать с меня одежду и повалить меня на кровать.
Я вдруг поняла, что все это время он притворялся, что он знал, как пройти в гостиницу, но обманывал меня и заманивал в свой номер.
Я вырвалась и бросилась вон из номера, вероятно, моя блузка была не совсем застегнута. Я благодарила бога, что дверь номера не была заперта. Пробежав мимо дежурной по этажу, которая с испугом смотрела на меня, я бежала вниз по лестнице, но он уже настигал меня. Мне следовало остановиться около дежурной и объяснить ей, что мужчина заманивал меня, но я бежала вниз; мне казалось, что там, где много народу, на улице, будет безопаснее.
Я задыхалась, и в дверях гостиницы замедлила шаг, чтобы перевести дух, но тут он настиг меня и стал извиняться. Я хотела вернуться на свое рабочее место. Вероятно, мужчина был очень опытный и стал объяснять, что ему нужно доехать до Воробьевых Гор. И опять ему удалось убедить меня, опять я оказалась как под гипнозом. Приехав на метро на Воробьевы Горы он убедил меня, что хочет сфотографировать меня на фоне Университета. Нехотя, я согласилась, но сразу же после этого отъехала в центр, в бюро переводчиков. Там я была окружена другими переводчицами, которые расспрашивали меня, почему я была так долго. Вдалеке сидела начальница и с неудовольствием высказывала: «Однако, это слишком долго длилось!»
Я с жаром рассказала, что приключилось со мной; как этот «потерявшийся», как он говорил, иностранец заманивал меня в свой номер, как я боролась с ним, как мне пришлось ехать с ним на Воробьевы Горы и фотографироваться, как я еле вырвалась от него. Я устала и сильно переволновалась. Я сказала начальнице, что не знаю точно, каковы наши обязанности и что именно имеют право требовать туристы от нас.
Несколько дней прошло спокойно, потом всех нас, переводчиц, вызвали этажом выше для обсуждения работы. Мы сидели, стояли вокруг стола, за которым сидел не знакомый мне мужчина, вероятно, начальник, которого надо было слушаться. Он был немного нервный и курил сигарету за сигаретой. Вся комната была в дыму, в пепельнице лежала гора окурков.
Наконец, поговорив, он обратился ко мне: «Убери окурки!» Я ответила, что я не курила и продолжала стоять. Тогда он грубо сказал: «Не будешь слушаться, не будешь работать!» Я выбросила окурки, но, вернувшись в бюро, вела себя очень осторожно и обдуманно, чтобы до конца фестиваля не случилось новых неприятностей. Я знала, что на работе мужчины могут требовать не все, чего захотят от женщины.
Вечером в общежитии мы обсуждали нашу работу. Мы сидели в комнате одной из студенток, кто на кушетке, кто на подоконнике. Была тихая летняя ночь, из окна общежития, с вершины Горы, была видна река с мостом, и дальше, за рекой вдалеке огни ночного города и центр с красными башнями и рубиновыми звездами.
Мы рассказывали, что с нами приключилось во время работы. Мы пили кофе с лимоном, больше ничего не оказалось в доме, и у каждой из нас был почти такой же рассказ.
«Скажи, как защищаться от насильника, от негодяя, когда он намного сильнее и опытнее тебя? Что делать?»
«Надо снять туфли и бить каблуком! Прямо в морду!», - говорила одна.
«Надо в сумочке носить вилку!», - додумалась другая, считая, что сказала что-то мудрое.
- «Пока ты наклоняешься за туфлей, или достаешь вилку из сумочки, он тебя схватит, и не двинешься! Они намного сильнее нас!»
- «И ничего нельзя пить, когда останешься один на один с незнакомым тебе мужчиной! Он может подсыпать в напиток снотворного! Когда очнешься – все пропало!»
И мы долго сидели и все думали, как защищаться от насильника? Что делать? И как жить дальше? И ничего не могли придумать.
Субботними и воскресными вечерами в зале на нашем этаже проводились встречи и диспуты. Организовывали вечера то французы, студенты из Сорбонны, Марселя вместе бельгийцами, то итальянцы. Они упражнялись в русском языке с нами и рассказывали о своих странах. Мы, в свою очередь, узнавали много нового, учились у них, рассказывали о жизни в нашей стране, сравнивали культуру и жизнь наших стран. Мы еще очень мало знали о жизни, но выходило все весело.
Однажды одна студентка из Индии организовала вечер по-индийски и пригласила всех, кого знала. Мы пили чай и она подарила всем по сари. Так мы и сфотографировались все вместе в сари. Европейцы умели проводить вечер красиво, очень культурно, и, расходясь, мы благодарили их за приятно проведенное время. Оставались хорошие воспоминания о встрече.
Напротив моей комнаты жили французские и американские студентки. Мы часто болтали вечерами, когда двери у всех были раскрыты, пили чай, многие курили. Итальянцы пили кофе, они привозили с собой кофейники, очень высокие, граненые из нержавейки.
Одна из француженок, Жаклин, нравилась мне. Сама Жаклин была некрасива, с длинным орлиным носом, тонкими губами, веснушчатая и не стройная. Своей некрасивостью она чем-то напоминала мне княжну Марию Болконскую из «Войны и мира». Каждый раз, встречая ее, я думала: «Какая она некрасивая! Но какая приятная в обращении и манерах! И какой ум!»
В ней было много культуры и французской манеры приятно общаться. У нее многому можно было поучиться, как себя вести в обществе, как отточить свои манеры.
Иногда мы вместе ездили в город за покупками или просто посмотреть интересные места. Однажды в субботу вечером я довольно поздно возвращалась домой. Я доставала ключ от комнаты из сумки, когда ко мне подошел огромного роста африканец. Кажется, я видела его один-два раза возле комнаты Жаклин. Он спросил меня, знаю ли я, где Жаклин. Я ответила, что не знаю. Я отперла дверь и, считая, что африканец ушел, вошла в свою комнату. К своему удивлению, я увидела, что африканец входит следом за мной в коридорчик перед моей комнатой. Я попятилась в свою комнату и немного растерялась. Африканец двигался в мою сторону и опять что-то начал спрашивать про Жаклин. Он остановился в дверях моей комнаты; я почувствовала угрозу.
Африканец стоял в дверях, упершись обеими руками в косяк двери, головой он доставал потолок. Он наклонил голову вниз и, не мигая, кровавыми глазами упорно смотрел на меня. Взгляд его был тяжел. Мне казалось, что он начинал медленно двигаться в мою сторону. От испуга я хотела закричать, но из горла вырывался лишь очень слабый звук. Я знала, что не смогу выбежать из комнаты, потому что африканец загораживал дверь. Но дверь была раскрыта!
Кажется, в эту минуту кто-то проходил по коридору общежития, и я вдруг вздохнула и стала кричать. Люди в коридоре обернулись в мою сторону, африканец оглянулся назад, и я в эту секунду с криком проскочила мимо него в коридор. Он не посмел схватить меня; я стояла в коридоре, а африканец в моей комнате. Он вдруг вспрянул, как будто очнулся, выпрямился и вышел из моей комнаты.
Я подошла к пульту с телефоном, где сидели другие девушки и, трясясь, начала рассказывать о случившемся. Я боялась возвращаться в свою комнату и ждала, когда вернется домой Жаклин. Ждать пришлось долго. Жаклин успокаивала меня, она видела, что я дрожала от страха, и была смущена. Она извинялась и сказала, что больше не позволит ему и другим африканцам приходить к нам в женское общежитие.
Наш факультет бы узок и тесен. Здание было старое и не вмещало все увеличивающееся число студентов. Мы толпились в коридоре во время перемен и в гардеробе перед зеркалом.
Причесываясь в гардеробе, моя подруга толкнула меня в бок и прошептала: «Смотри! Знаешь кто это?» - она указала на небольшого роста брюнетку. «Нет!» - ответила я шепотом – «Кто это?»
«Это внучка Сталина, Гуля Джугашвили. Она учится на год старше нас на французском отделении». Мы уставились почти до неприличия на рядом стоящую маленькую девушку. Я хорошо рассмотрела ее. Она была явно грузинского происхождения, ее очень черные волосы были  коротко острижены, нос длинный, как у всех грузин. Она была стройная, одетая в черное, наглухо застегнутое платье и темные чулки и туфли. Она была абсолютно не накрашена и выглядела очень опрятно и скромно.
Моя подруга продолжала толкать меня в бок и шептать: «Посмотри, какое у нее на руке кольцо! Знаешь, что на этом кольце? Это черный камень в ее кольце с профилем Сталина!» И действительно, в ее золотом колечке был вставлен черный камень с его профилем.
Вероятно, Гуля заметила наш шепот и наши взгляды; она быстро ушла, почти рассмеявшись. Мне она понравилась своей скромностью и простой элегантностью. Обычно имя Сталина ассоциировалось с ужасами повальных арестов, с концлагерями Магадана и Колымы. Гуля же производила впечатление культурной девушки с дворянским вкусом.
Чаще всего я ездила на занятия на метро, т.к. ехать было намного быстрее. На автобусе было дольше, но он останавливался прямо у входа, а это было удобнее.
Однажды утром по дороге на факультет я сидела в автобусе и перечитывала лекции. На коленях у меня стояла большая сумка с книгами, которые нужно было вовремя сдать в факультетскую библиотеку.
Книг было много, сумка была тяжелая и я решила ехать на автобусе. Во время езды рядом подсел молодой человек. Я не обратила внимания на него, я была занята чтением. Через некоторое время я почувствовала на правой ноге выше колена чесотку, или зуд, как будто муравьи или тараканы бегают по ноге. Я подумала, возможно тараканы или другие насекомые попали в мои чулки. Мне было неудобно. Я подвигала ногой, подвигала сумку, которая стояла на коленях. Все стихло, но через несколько мгновений опять что-то заползало по ноге. Я опять стала двигать ногой, чтобы остановить зуд. Становилось неприятно. Зуд продолжался. Не выдержав, я подняла сумку с колен, чтобы посмотреть под пальто.
К моему удивлению, я увидала руку мужчины, которая выползала из-под моего пальто и платья. Это был молодой человек, сидевший рядом, и своей рукой он ползал под моим платьем и пальто по голой коленке! Он сидел весь красный, как рак, но смотрел не на меня, а прямо вперед. Молодой человек встал, не посмотрев на меня, благородно и спокойно вышел из автобуса. Был он высок, худ со светлыми волосами. На секунду мне показалось, что это опять Билл, но я знала, что их группа уже уехала домой.
Вечером я рассказывала подруге эту историю. Я поражалась одному – как искусно и хитро все это обделывалось! Я была в чулках, в глухом платье, в пальто. На коленях стояла тяжелая сумка с книгами. Как можно было пролезть прямо под чулок на голое колено и скрести мою ногу? И в полном автобусе! Мы долго пили чай и обсуждали, как защитить себя от хитростей мужчин и насилия, даже не очень большого?
После занятий, в перерывах мы часто болтали с подругами о своих увлечениях и занятиях.
Одна девушка рассказывала, как они летом ездили на море, кажется, в Адлер, без мам и пап, в большой компании. Кажется, они жили дикарями, и она стала близка с молодым студентом. С ней случилось то, чего боятся все мамы девушек; что молодой человек водил ее к фельдшерице на операцию, и потом, после операции, покупал ей апельсины…
Девушка была очень милая и добрая из очень хорошей семьи и я удивлялась, что она говорит об этом весело, без страха.
У студенток-москвичек кампании по субботним вечерам были довольно часто и они весело проводили свободное время. Стол обычно был уставлен недешевым вином и закусками. Собравшись вокруг стола, они рассказывали анекдоты и хохотали до упаду. Мне нравилось проводить вечера в кругу молодежи, нравилось веселиться в конце недели; мне хотелось иметь друга. Обычно в московских кампаниях заводили пластинки и мальчики приглашали девушек танцевать. Мне не нравилось то, что незнакомый молодой человек, чье имя я даже не знаю, тащит меня в танце в самый темный угол и прижимается ко мне всем телом.
Обычно москвичи рассказывали о каких-то «чувихах» и «фарцовщиках». Я начинала говорить о том, что попала на премьеру балета в Большой театр, о том, как одна балерина показывала мне свои «рабочие мозоли» на ногах.
Хохоча, они обсуждали, как тоненькие балерины  - белоснежные лебеди могут отбрить тебя пятиэтажным матом, что зашатаешься!
Потом шли сальные анекдоты, типа: «Мужик пошел покупать мыло. Продавщица отвечает: «Мыло есть, но только яичное!» А мужик говорит: «Жаль, а я весь хотел помыться!»
Обычно после такого анекдота вся кампания хихикала, а другой продолжал следующий анекдот:
«В районную больницу приходит деревенская девушка. Врач проверил ее и сказал, что она ждет ребенка.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - отвечает девушка.
Через некоторое время в эту же больницу приходит другая девушка, из другой деревни. Врач констатирует беременность.
- Кто отец? – спрашивает врач.
- Андрюшка, - опять отвечает девушка.
Приходит третья девушка, из третьей деревни, и опять врач определяет беременность.
- Кто отец?
- Андрюшка, отвечает опять третья девушка.
Врач удивляется: «И как это Андрюшка везде успевает? Эти девушки живут в разных деревнях, а ждут ребенка от одного мужчины».
«Да он на лисапеди» - отвечает та!»
Стоял хохот, всем было весело, а меня охватывало смущение, мне было неловко.
Как-то меня пригласили в кампанию недалеко от нашего общежития, в один из высотных домов у станции метро «Университетская». Мы с подругой встретились у метро и пошли в тот дом, где была запланирована вечеринка. Кроме этой подруги и ее молодого человека, тоже студента, я никого не знала, как и самого хозяина квартиры, которого я видела впервые. Мы вошли в квартиру, было полутемно, горела лишь одна лампа над обеденным столом. Молодой хозяин квартиры обменялся взглядом с моей подругой, зазвучала музыка и он взял меня за руки, начал танцевать. Он танцевал, крепко сжимая меня. Мне это не нравилось и я попыталась отодвинуться от него, хотя и продолжала танцевать.  Остальная кампания не знакомых мне людей, молча, не танцуя, стояла и наблюдала за нами. Молодой человек крепко держал меня в танце и вел к двери в другую комнату. Я пыталась остаться в той же комнате со всеми, я сказала, что не хочу уходить из комнаты. Он же, танцуя, смотрел мне в глаза и силой вел в другую комнату. Ногой он отворил дверь комнаты; света в ней не было. Я сопротивлялась и хотела ухватиться за косяк двери, чтобы не быть втянутой в темную комнату. Но он крепко держал меня и вел в темноту. Когда мы втанцевали с моим сопротивлением в эту комнату, он схватил меня в темноте и бросил прямо в кровать, повалившись на меня. Он начал молча рвать на мне одежду своими крепкими железными руками и раздвигать мои колени своими железными коленями. Я сопротивлялась, между нами шла борьба, а из другой комнаты слышна была громкая музыка, голоса и хохот людей.
Наконец, что было сил, я начала кричать, он на секунду отпустил меня и я успела подняться. Он понял, что ничего не получится и сильно ударил кулаком прямо мне в лицо.
Удар был такой силы, что я видела искры, вылетающие из моих глаз, хлынула кровь из носа. Почти теряя сознание, оглянувшись, я увидела открытую дверь и свет в ней, и, шатаясь, выползла из комнаты. Я побежала к входной двери, плача и оправляя платье. А вокруг меня веселилась и смеялась молодежь. Я кричала, что не хочу больше оставаться в этой кампании. Молодой человек той девушки, которая привела меня в этот дом, помог мне открыть  дверь и вызвался проводить меня до общежития. По дороге, плача и шатаясь, я рассказала ему как этот хозяин-хулиган силой тащил меня в кровать, как двигал своими железными коленями и больно ударил меня в лицо своим железным кулаком. Тот успокаивал меня, поправил мое платье и прическу, довел меня до общежития, оно было недалеко; обещал, что накажет негодяя. Я пришла к себе в комнату и повалилась на кушетку. Я была обессилена от борьбы и удара, болела голова, и я опасалась сотрясения мозга. Я могла только лежать и ждать утра.
Я вдруг поняла, как приятно, культурно и мило проводили мы время здесь, в общежитии с провинциальными и иностранными студентами, без насилия и избивания! Не было роскошных закусок и дорогих, непременно иностранных, вин. Зато было более интеллектуально, интеллигентно, просто, мило, без цинизма и вульгарностей.
Тогда, еще студенткой, я думала традиционно, как думают и мечтают молодые девушки. В провинции принято считать, что нужно найти свою половинку, своего любимого, с которым до конца своей жизни будешь делить радости и горе, а деньги – дело наживное.
Конечно, требуется время, чтобы узнать, есть ли у вас общие интересы, подходят ли характеры, можно ли доверять друг другу. Для этого надо чаще встречаться, проводить больше времени вместе, развить общие интересы. Мне хотелось найти свою половинку, чтобы выйти за него замуж, родить детей, иметь хорошую семью. Как говорят в английских молитвах: “You marry for better or for worse till death us part”. (Выходят замуж, чтобы жить в радости и в горе, пока не разлучит смерть).
Я искала в московских кампаниях культурных, умных собеседников, а не насильников типа Стеньки Разина, которые насилуют женщин и выбрасывают их в реку. Я думала о том, что рассказывала моя подруга, красивая, пышная блондинка с голубыми глазами, золотая медалистка и провинциалка. Один молодой человек долго добивался ее. Он обхитрил ее и завладел ею. После этого он очень переменился, стал презрительно обращаться с ней, а его мать тоже передавала ей пренебрежительные, унизительные замечания. Моя подруга ужасалась и плакала от их жестокостей, и чуть не покончила с собой. Она пережила его хитрости и жестокости, вышла замуж за англичанина и уехала к нему на родину.
Я переписывалась с моим будущим мужем. Он один или два раза приезжал в наш город, останавливался в дорогой гостинице. Я приходила к нему, мы сидели и разговаривали, обсуждали настоящую и будущую жизнь, когда поженимся. Я боялась гостиницы, была скована и осторожна. Официально он предложил мне считаться женихом и невестой, мы обручились, но сначала ему хотелось окончить Университет. После его отъезда студенты-австрийцы приглашали меня в гости и я рада была их вежливости и культурному поведению.
Та подруга, которая приглашала меня на злопамятную московскую вечеринку возле метро «Университетская», теперь с негодованием смотрела на меня. Она осуждала меня за то, что я не была близка с ее москвичами-студентами. Она с ненавистью говорила, что я дружу только с иностранцами. Это было не так. Мы дружили с соседями по общежитию, иностранцами и провинциалами. Но между нами не было циничных, жестоких обманов и полового насилия, которое, кстати, карается законом. Бросать обессилевшую девушку в постель, насиловать ее и называть это «любовью» считается преступлением.
Мне казалось, что, живя около Консерватории или Большого театра, около Национальных библиотек, можно быть культурнее и интеллигентнее, или стараться научиться этому.

Я рассказывала, что люблю Большой Театр и не пропускаю балетных премьер. Я видела всех балерин – солисток Большого театра; обожала и восхищалась Плисецкой в балете Сен-Санса, «Умирающий лебедь», ее руками, которые казались в танце без костей.
Я любила Максимову и Васильева, мне нравился «Класс-Концерт» Асафа Мессерера.
Я ходила на концерт выпускного класса балетного училища Большого Театра. В антрактах и после спектакля мы обсуждали с сидящими рядом зрителями-балетоманами технику танца балерин и их будущее. Обычно рядом всегда сидел кто-нибудь, кто знал все подробности их частной жизни. Говорили, что Максимовой сделал предложение один американский пианист, но она отказалась. Потом говорили, кто будет гастролировать в будущем; как одна иностранная балерина, кажется, Иветте Шовире, поскользнулась во время спектакля…
Когда я встречала балерин в жизни, мне нравились их прямые волосы и не накрашенные лица. Мне нравился их вкус в одежде и манера держаться. Я покупала пуанты и открытки в театральном магазине, вешала их в своей комнате, хранила все программы балетов. У меня были ноты и много пластинок с записями классической музыки.
Обычно я покупала недорогие билеты в Большой Театр, ведь денег у меня было немного. После того, как кончался балет и медленно начинал закрываться занавес, я бежала вниз в партер. Мы прыгали по ступенькам Большого Театра и билетерши в ужасе шарахались от нас, несущихся вниз, опасаясь, что мы снесем их с ног. Подбегая к дверям партера, мы переводили дух, замедляя ход, и уже степенно входили в зал, прямо к оркестровой яме. В это время занавес закрывался и все солисты выходили из-за закрытого занавеса снова и снова, и кланялись. Мы кричали «бис», чтобы они вышли еще раз. Многие балетоманы ждали артистов у выхода из театра.
Я окончила Университет и жила теперь на Кутузовском проспекте, снимая маленькую комнату, и работая в провинции.
Экард писал, что скоро приедет жениться. Когда он дал мне знать, что едет, я растерялась от неожиданности, у меня не было времени подготовить даже комнату для нас двоих, не говоря уже о том, чтобы пригласить гостей, заказать праздничный обед в ресторане. Приехала по телеграмме моя мать. Нам позволили расписаться быстрее обычного, так как мы знали друг друга более трех лет. Я встретила Экарда на вокзале, привела в свою комнату, где хозяйка квартиры обсуждала с мамой предстоящую свадьбу. Мы вышли с женихом прогуляться по городу и обсудить дела; мать хотела знать, в каком ресторане лучше заказать праздничный обед. Вернувшись в квартиру, я увидела, что хозяйка кричит и мечется, как грозовая туча. Она выкрикивала что-то грязное, что какие-то сумасшедшие приехали сюда жениться. Потом пришла еще одна женщина, очень маленькая брюнетка, ее глаз не было видно, они были закрыты густой черной челкой. Они кричали, что не допустят таких соединений, и стали выбрасывать наши вещи в коридор, на лестничную площадку. Потом потребовали, чтобы мы немедленно покинули их квартиру. Моя мама была в шоке и тряслась от их криков. Мы стояли на лестничной площадке и ничего не могли понять: ведь моему жениху дали въездную визу чиновники посольства, которые точно знали о предстоящей свадьбе. Почему же эти женщины устроили скандал? Моя мать сжалась, из глаз ее текли слезы. Я в ужасе смотрела на двух кричащих женщин и видела лишь волчий оскал их хищных, злых челюстей. Я чувствовала себя, как загнанный в угол зверек, к которому приближаются охотники, и мне нет спасенья, меня растерзают. Я ничего не понимала. Мы дружили в Университете, все это видели и с умилением смотрели на нас. Меня предупреждали, что такой красивый парень может только обещать, но никогда не женится на мне. Наши документы были приняты в ЗАГСе и на завтра назначена свадьба, значит, официальные органы позволили нам жениться.
 Хозяйка квартиры выкинула нас с мамой на лестничную площадку вместе со всеми вещами, причем самые дорогие, импортные вещи, оставила себе. Мама плакала и умоляла меня уехать домой, она дрожала. Мне было жаль ее и я испугалась, что подвела ее и отца.
В университетском общежитии нас приучали дружить и общаться со всеми нациями, чтобы в случае беды помогать друг другу. Здесь же, кроме злобы и жестокой расчетливости, ничего не было.
Я попросила жениха ехать немедленно в свое посольство и оставаться там на ночь. Я обещала, что завтра ровно в десять утра я приеду в ЗАГС. Хозяйка захлопнула за нами дверь и мы с мамой остались в коридоре. Подошли соседи и спросили, в чем дело. Я рассказала, что снимаю здесь комнату, приехал мой жених и на завтра назначена свадьба, а хозяйка выгнала меня и мою мать из квартиры. Соседи провели нас в кинотеатр, расположенный на первом этаже этого дома, где мы с мамой просидели всю ночь. Мама дрожала, она умоляла меня бросить все и уехать из столицы домой. Она осунулась, нервно теребила руками платок и плакала.
Ночью, когда мы с мамой сидели в кинотеатре, я мечтала о муже. Для меня это было пока что непонятное существо, сильное и мужественное, вероятно, из совсем иного мира.
Я думала о нем и о ребенке, который должен родиться после замужества, как у всех. Мне представлялось, как мы сидим в своем доме и я кормлю грудью ребенка, и рядом любимый муж, который смотрит на нас с любовью. Неужели для меня возможна земная любовь? Нет, для других это возможно, но только не для меня! Я смотрела на маму, и слезы капали из моих глаз. Утром я подумала на секунду, что все-таки надо попытаться не отвергать того, что будет. Надо идти навстречу тому, что открывается передо мной.
Я надела белое свадебное платье, которое накануне мама купила в свадебном салоне. Я обещала маме, что лишь поеду к жениху и скажу ему, что я не могу выйти за него замуж. Я отвезла маму к своей подруге в общежитие Университета, потому что она плохо себя чувствовала после бессонной ночи и скандалов. Я тоже не могла думать о любви, я дрожала, запуганная грубостями и воровством женщин. Я приехала в ЗАГС, но с моей стороны не было свидетелей. В ЗАГСе, как обычно, царила дружелюбная, добрая и светлая атмосфера. Вокруг стояли люди, они приветливо улыбались, дарили цветы. Мне стыдно было сказать, что моя мать больна и не может приехать, что мы не спали всю ночь и провели ее в кинотеатре. Я была так напряжена и, вероятно, в глубоком шоке, что не могла удержать дрожь и спазмы в горле. Мои губы потрескались, глаза горели, как в лихорадке. Я была не причесана.
Я ничего не понимала, - эти резкие контрасты с грубыми, жестокими женщинами накануне нашей свадьбы и приветливая добрая обстановка в ЗАГСе. Я боялась, что вдруг все переменится в одну секунду и все начнут кричать, бросаться на меня и ругаться.
Внутренний страх не давал мне расслабиться, выразить радость от встречи с женихом. Я была скована и боялась не только улыбнуться ему, но и пошевелиться. Мы смотрели друг на друга испуганно, как загнанные в угол зверьки. Я не осмеливалась подойти к нему, назвать его по имени, боялась даже предположить, что он может быть моим женихом, а тем более стать моим мужем. Я пыталась поговорить с одной из его знакомых, которая когда-то жила с нами в университетском общежитии, а теперь работала в посольстве. Я хотела сказать, что, может быть, не смогу выйти за него замуж, но они дико посмотрели на меня, Экард заволновался, и у меня не хватило сил отказать ему.
Мы расписались под марш Мендельсона, нам дарили цветы, улыбались, фотографировали, но мне все казалось как в тумане, как во сне.
Нас пригласили на завтрак члены австрийского посольства, все были добры и ласковы со мной, и я начала немного оттаивать и улыбаться.
Мы поехали к маме, она очень нервничала и расплакалась, увидев нас. Я старалась утешить ее, она в тот же вечер уехала домой. Она все думала, что же будет теперь со всеми нами? Хотела пригласить нас на свадебный обед в ресторан. Мы боялись, что нам устроили ловушку. Ведь мы часто слышали, как люди выходили замуж за иностранцев, а потом оказывались на Колыме или в Магадане.
Среди ссыльных были имена известных всей стране актрис, которые решились выйти замуж за американцев, а вместо этого оказались на Колыме вместе со своими американскими детьми.
Я проводила на поезд своего теперь уже мужа. Мы с ним не были ни минуты одни.
Моему мужу тоже казалось странным. Я понимала, что в этом деле самые страшные неприятности преподнесли мне люди моей национальности, а всю свадьбу организовали люди не моей национальности. Нам подарили набор хрусталя, много цветов. Мама подарила кофейный сервиз и красивый бархатный ковер.
Мне было стыдно за грубое поведение хозяйки квартиры на Кутузовском.
Я переехала жить поближе к месту своей работы. В конце недели я могла посещать концерты или балеты Большого театра. Я боялась уезжать за рубеж к моему мужу, хотя одна из моих подруг убеждала меня уехать. Подходило Рождество по европейскому календарю и знакомые моего мужа пригласили меня к себе на праздники. Я отказалась, сославшись на то, что у нас это рабочий день. Я боялась также, что в нашей стране официально религия еще не была принята, и отношение к ней было негативное.
Когда мы учились в Университете, мы никогда не слыхали выражений «он или она из плохой нации»; все старались дружить, чтобы в трудную минуту помогать друг другу.
Теперь, когда я вышла замуж, я узнала, что людей делят на «плохие» и «хорошие» нации.
Постепенно убеждения подруги в том, что лучше уехать к мужу, подействовали на меня, и я стала всерьез подумывать об этом. Мне хотелось жить семьей и иметь ребенка.
Мой муж говорил, что он живет в трехкомнатной квартире в Граце и строит дом в горах, и это было решающим фактором в пользу отъезда.

Летом я получила визу в Австрию и уехала. Мы были рады встрече, и несколько дней жили одни. Мой муж был еще студентом и немного работал, так что финансовые затруднения были серьезными. Я никогда не знала финансовых трудностей в своей стране и думала, что деньги всегда можно заработать. Я привезла небольшую сумму, но бездумно транжирила ее. Я старалась не покупать лишнего, но каждый раз как-то получалось, что потратила деньги, не подумав, на ненужные вещи.
Муж хотел, чтобы здесь, в его стране, мы совершили католический обряд – венчание в церкви. Это очень красивая церемония и люди здесь женятся в церкви. Почему-то я очень боялась этой церемонии. Он несколько раз просил меня об этом, и каждый раз я угрюмо отвечала «нет». Я боялась за себя и своих родных, боялась, что они пострадают из-за меня.
Я не знала, как жить дальше, но надо было создавать семью, родить детей, растить их, помочь карьере мужу. В то же время считаться с политическими и национальными условиями. В этой стране католическое венчание обязательно, а я боялась его.
Я старалась в том, что считалось главным: в семье – любить друг друга, быть верным, сохранять здоровье мужа, помогать ему в успехах на работе, родить здоровых детей. Все остальное, говорила я, хотя и красиво, и нужно, но относится к оболочке, к условностям, к мишуре. Ее не всегда можно выполнить. Начинались разногласия, хоть и небольшие.
Однажды приехал товарищ мужа и рассказывал, что его друг чуть не женился на русской, но потом подумал: «Зачем?» И отказался.
В старом городе Граца мы зашли как-то в кафе на чашку кофе. Кофе здесь подают каждому на индивидуальном крошечном подносе, на котором умещаются лишь чашечка кофе, сахар, стаканчик с водой. Мы сидели и улыбались друг другу, смотрели на площадь, на фонтан, мы были счастливы.
 За наш столик подсела женщина. Она пристально смотрела на меня и кивнула мужу, давая понять, что она знакома с ним. Выпив кофе, она потянулась к моему подносу, чтобы поставить грязную не на свой поднос, а на мой. Она тянулась рукой и всем своим телом. Она мигнула мужу, вероятно, чтобы смутить меня. Было ясно, что она хотела унизить меня. Кажется, мой муж погрустнел, но не показывал своих чувств.   
Женщина ушла, а муж взял ее грязную чашку и переставил ее с моего подноса на оставшийся поднос этой женщины. Было немного неприятно, но вскоре хорошее настроение вернулось вновь.
Я начинала понимать, что международные свадьбы и семьи, составленные из людей разных национальностей, хотя и европейских, дело не простое. Одной любви между супругами было недостаточно. За нами явно следили дьявольские силы и пытались искушать нас путем интриг, ввести нас в грех, поссорить. Вероятно, чтобы разлучить нас. Я вспомнила историю Отелло и Дездемоны.
Мы посмотрели всей семьей фильм «Др. Живаго» с Омаром Шарифом. Свекровь долго потом обсуждала, как холодно, вероятно, в Сибири и как жестоко. Здесь, в Граце, снега не было, а в феврале расцветали розы.
Я занималась немецким языком в Университете. Однажды меня вызвали в Мэрию города и сообщили, что я должна получить австрийское гражданство, т.к. по законам Австрии я автоматически становлюсь гражданкой этой страны после выхода замуж. Я очень хотела учиться и работать, чтобы облегчить финансовое бремя мужа. Я знала, что ему нелегко совмещать учебу с работой.
Поэтому при первом случае я устроилась работать на Международный  Семинар Славистов в Зальцбурге. Почему-то приехавшие из Чехословакии преподаватели русского языка постоянно и недружелюбно повторяли, что я – русская. Их предупредили, что я жду ребенка и со мной нужно обращаться осторожнее.
Мы встречали Рождество Христово по-австрийски. В полночь мы посетили полночную службу в церкви.  Церковь была очень старая и маленькая, и не все люди смогли попасть внутрь. Люди стояли вокруг церкви, здесь я увидела студентов-итальянцев, которые изучали немецкий язык в моей группе.
После полуночи, вернувшись домой, мы долго сидели за праздничным столом, пили кофе со штолями. Спать не хотелось, это была особенная, Святая ночь с тихой музыкой по радио, улыбками и добром.
Мне хотелось пойти на кафедру английского языка, но на полпути я останавливалась по неизвестной причине, и возвращалась в нерешительности.
Я написала одной знакомой, которая была замужем за канадцем, что я хочу продолжать заниматься английским языком. Другая моя подруга была замужем за англичанином и жила в Лондоне.
 Мне сказали, что в Вене легче устроиться на работу, легче получить квартиру, а наша семья увеличивалась. Мы жили здесь с матерью и в нашем распоряжении была лишь одна комната.
Грац был тихий, спокойный город, и в выходные дни мы ездили в парк, посещали исторические места, дворцы, музеи. Мои знакомые рассказывали, что они часто ездят в Италию, и я попросила мужа поехать в Венецию, хотя знала, что ему трудно в финансовом отношении.
Я ходила в университет пешком, мой путь лежал вдоль реки Мур около горы Шлесберг с деревянными часами на ее вершине, и дальше – в старый город и древний Университет.   
Однажды весной я возвращалась домой пешком. Обогнув гору Шлесберг с часами, я медленно шла вдоль реки Мур. Я не спешила, потому что знала, что муж вернется поздно. Речка была горная, бурная, ее крутой берег был усыпан камнями, а внизу шумела река. Асфальтовая дорожка тянулась вдоль реки, а чуть поодаль виднелись частные дома с высокими заборами.
День клонился к вечеру, хотя до заката было еще далеко. Я медленно шла, радовалась, что я жду ребенка, что все проходит благополучно и что в учебе тоже все идет хорошо.
Сзади я услыхала шум – я обернулась и увидела тело мальчика, еще очень молодого. Он кинулся на землю сзади меня, вытянув руки. Одной рукой он схватил меня за щиколотку правой ноги и, вытянув другую руку, уже лежа на земле, пытался схватить мою вторую ногу. Я ужаснулась, я понимала, что он хочет свалить меня и, может быть, сбросить вниз по крутому каменному берегу в реку Мур. Началась борьба, я увидела лежащего на земле юношу, его голубые глаза, смотрящие на меня исподлобья и его светлые волосы. Мне с трудом удалось вырвать ногу, которую он держал за щиколотку обеими руками, до второй ноги он не смог дотянуться. Я бросилась бежать. Я бежала всю дорогу до дома, и только добежав до 4 этажа и заперев дверь, я разразилась слезами.
Его мать с сестрами были дома, и я плохим немецким языком рассказала о случившемся. Позже пришел муж, и они успокаивали меня. Мы думали, как это происшествие отразится на ребенке.
После окончания Университета мой муж был призван в армию. Мы долго обсуждали, где ему лучше служить и решили, что в Вене. Ко времени окончания службы в армии он смог бы отыскать работу. Он учился и работал до свадьбы, и у него не было проблем с устройством на работу. Теперь же, после окончания Университета, должно быть еще легче.
Родился ребенок, мальчик, и я поехала с маленьким сыном на поезде в Вену. Я ехала через снежный перевал Семмеринг и Капфенберг, где совсем недавно, менее года назад, останавливалась на чашку кофе в придорожном кафе с одним профессором-славистом. Мы ехали в Вену на Международный съезд Славистов. Меня угощали кофе с пончиками, но я отказывалась от них, боялась, что располнею.
Теперь я ехала с маленьким сыном и была счастлива. Он был здоровенький и крепко спал в моих руках.
Мой муж встретил меня на вокзале, он отпросился с учений и был в необычной для меня военной форме. Он должен был служить один год в австрийской армии, а так как он окончил Университет, то работал переводчиком и часто делал переводы на иностранных языках.
Мы поселились в очень маленькой квартире на окраине Вены. В одной комнате вся мебель была из красивого орехового дерева, пол устлан роскошным турецким ковром. Остальная часть квартиры была скромной.
В финансовом отношении мы жили более, чем экономно. Я поняла, что нам самим придется копить деньги, чтобы купить квартиру, поэтому мы могли позволить лишь недорогие покупки и развлечения. Зимой по воскресеньям после службы в церкви мы ходили купаться в плавательный бассейн, потом гуляли на берегу Дуная. В выходные дни жители Вены стараются выезжать на природу, подышать свежим воздухом, подвигаться. Они расстилают пледы на лужайках, играют в теннис.
В Вене каждый день звучит по радио музыка Штрауса – «Голубой Дунай», «Сказки Венского Леса», без этой музыки невозможно представить себе жизнь в этом городе.
Приближалось Рождество, и весь город украшался рождественскими венками с четырьмя свечами, празднично украшенными елками, гирляндами из хвои.
Рождественские елочные венки появляются по всему городу, во всех витринах магазинов, и в окнах домов.
В четвертое воскресенье до Рождества зажигается первая свеча, и так каждое воскресенье. В последнее воскресенье до Рождества зажигают все четыре свечи. Каждая семья сидит вокруг венка, молится, поет рождественские песни, готовится к празднику. По радио передают рождественскую музыку, на рождественских базарах и просто на улицах продают горячий пунш, елочные украшения.
В ночь на рождество люди отправляются на полночную службу, и попасть в церковь почти невозможно. Мы тоже готовились к Рождеству, первому в нашей семейной жизни втроем. Мы ехали в Карлс-Кирхе, и наш маленький сын лежал в детской сумке, которую нес отец. Наш малыш мирно спал, посасывая соску, и когда мы вошли в метро, проходящие мимо люди, улыбаясь, смотрели на малыша и говорили:
«Это настоящий младенец – Христос!».
Потом добавляли: «Может быть, пойдет хотя бы немного снега! Хорошо, когда Рождество бывает белым!»
Мы проезжали мимо освещенного и украшенного Драматического Театра; необычно красиво отдекорированной Оперы, мимо Венской Филармонии до Карлс-Кирхе. Было прохладно, и я боялась, как бы не простудился сын. В церковь невозможно  было войти – толпы народа стояли на площади перед церковью, как будто весь город собрался здесь.
Сама церковь была ярко освещена, а народ с детьми, собаками, друзьями, целыми семьями толпился вокруг нее. Молитвы и органная музыка передавалась по громкоговорителям.
После службы не хотелось расходиться и люди долго стояли на паперти, поздравляя друг друга с праздником. Больше всего внимание доставалось младенцам, спящим на руках у родителей.
Вернувшись домой, мы пили горячий чай, а на следующий день уехали в горы, в наш строящийся дом. Высоко в Альпах снег начинал падать уже в августе, и мы поехали до дома на такси. Водитель довез нас до самой непроходимой части дороги, а дальше машина  не могла проехать из-за снежных сугробов.
Мы добирались до дома, утопая по пояс в снегу, муж нес сына, а я несла продукты питания и теплые вещи. День клонился к вечеру, по заснеженной поверхности слегка мела поземка; вдали были видны вершины Альп. 
Дом был не топлен с лета, но нам повезло: на кухне около печки лежали дрова, заготовленные с лета, а около спальни у обогревателей стояла канистра с нефтью. Нам пришлось повозиться, прежде, чем стало тепло хотя бы на кухне.
Убираясь в доме и прижимая сына, чтобы он не замерз, я вдруг вспомнила фильм «Доктор Живаго», их жизнь и страдания где-то далеко, в снегах Урала. Ночью нам казалось, что стучат в дверь и кто-то ходит по крыше.
Здесь, в горах, стояла необычная тишина, которая поражала после шумной Вены, поездов и бесснежных долин. И чистейший воздух гор, живительный и здоровый!
Неделю мы боролись с холодом и слушали тишину, как что-то редкое и необычно красивое. У нас не было ни радио, ни электричества, и с наступлением сумерек мы сидели возле огня, как первобытные люди, прислушиваясь к шуму сосен и ветра; следили, чтобы не погас огонь. Днем мы лазили по сугробам, утопая по пояс в снегу, бросали снежки друг в друга, и, падая на спину в сугроб, вырисовывали ангелов с крыльями.
Потом долго лежали на спине, смотрели в небо, вдыхая чистый горный воздух.
Когда мы уезжали домой в Вену, и спустились вниз, с гор, в долину, на станцию, мы поняли, как хорошо мы отдохнули от людей, городского шума и грязного воздуха от автомашин и поездов.
Я знала, что нам нужна своя, более удобная квартира и что нужно экономить. Я решила искать работу, но остановилась на том, что лучше поступить в Университет и еще раз защитить мой диплом в этой стране, чтобы иметь право на работу.
Узнав, что я планирую поступать в Университет и искать работу, муж был недоволен и сказал, что хочет второго ребенка. Подумав, я согласилась, но добавила, что нам нужно иметь более удобную квартиру.
Однажды, уже будучи беременной, я пошла погулять с сыном. Было лето, стояла послеобеденная жара и я искала место в тени, под деревьями. Я пошла в один из парков, где было больше тени и прохлады. В парке я села на скамейку, вытащила сына из коляски, чтобы он побегал на свежем воздухе.
Вдруг я увидела необычную картину: в кустах, спрятавшись от постороннего взгляда, смотрел прямо на меня мужчина. Его брюки были спущены до колен, он был оголен, он вращал часть своего тела в руках, его взгляд был мутен. Я не поверила своим глазам и подумала, что мне это лишь показалось. Но, увы! Мужчина стоял в кустах и продолжал двигать в руками в области своего пояса.
Схватив сына, еле усадив его в спешке в коляску, я бросилась бежать. В парке я никого больше не видала. Бежать в моем положении и толкать впереди коляску с сыном было нелегко. Я еле выбежала из парка на улицу, где уже ездили машины и было больше народу. Здесь только я передохнула и успокоилась.
Я не знала, говорить ли об этом происшествии мужу, боялась, что он будет волноваться.
Днем, когда мы гуляли с сыном в городе, он, увидев первого попавшегося мужчину, бежал за ним с криком: «Папа! Папа!» Он любил своего отца и днем, когда папа был на работе, скучал по нему.
Однажды в воскресенье мы пошли в Зоопарк, в Шенбрунн. Увидев впервые в жизни слона, сын вдруг громко закричал: «Собака! Собака! Гав-Гав-собака!» Он протягивал руки в сторону слона и кричал с таким азартом, что проходящие мимо люди начали останавливаться. Поняв, что малыш называет слона собакой, и очень удивляется его размеру, люди начали хохотать.
Муж был недоволен своей работой, а его брат сетовал на то, что я плохо его кормлю, хотя прекрасно знал, что мы экономим на квартиру. Его друзья говорили, что не обязательно жить в Австрии, можно жить и там, где хорошая работа.
Он знал, что я переписываюсь со своими подругами, которые были замужем за иностранцами. Их мужья работали в Университетах, и я написала знакомой в Канаду. Говорили, что в Канаде можно найти работу профессора в Университете, и муж попросил меня написать туда. Мне казалось, что ему неплохо бы знать лучше французский язык, а мне улучшить и углубить знания английского языка.
После долгой корреспонденции мужу и даже мне предложили работу в Университете. Плохо было то, что этот городок был слишком удален от центра. Мои знакомые не рекомендовали мне переезжать туда. Тогда приходил младший брат мужа и разговаривал с нами, особенно со мной, довольно строго, убеждая, что надо ехать.  Потом приезжала его мать, моя свекровь, которая имела родственников в Канаде. Она рассказывала, как хорошо они живут там и советовала ехать.
На мой отказ и предупреждения они реагировали негативно.
Мужа все таки убедили ехать в Канаду, а меня – что за два-три года мы сможем накопить деньги на квартиру в Вене и вернуться в Австрию. А два-три года неплохо пожить за рубежом. Доводов за переезд было больше, и мы все таки уехали туда. Мне хотелось сохранить семью и я думала, что нужно доверять мужу. Он был главным добытчиком в семье, мужчина, глава семьи.
В это время нам предложили квартиру в Вене, но она была большая, а значит и дорогая, а заработок мужа был слишком мал.
Итак, мы вылетели в Канаду, куда пригласила моего мужа его родственница. Несколько дней мы гостили у нее в ее просторном доме. Я привезла ей подарки и даже испекла венский торт, который, однако, изрядно помялся в дороге.
Родственники мужа сразу же посоветовали ему познакомиться со святым отцом из местного немецкого землячества.
В Канаде я слушала и не понимала акцента, с которым говорили местные англо-саксы. Я очень расстраивалась и вдруг увидала по телевизору выступление английской королевы Елизаветы. Каждое слово в ее речи было мне понятно. В Университете я сказала: «Я не понимаю американского акцента; в этой стране я никого не понимаю, кроме королевы!»
Мы сразу же подружились со святым отцом немецкого католического землячества. Это был старый, милый и добрый человек из Кельна, который научил моего мужа водить машину и сдать экзамены на водительские права; познакомил с членами землячества, которые пригласили нас к себе в гости.
Я почему-то отказалась вести детей в школу, в которой он служил священником. Мне следовало пригласить его на чашку чая, но почему-то такие добрые дела не приходили мне в голову. Позже, вспоминая этот отрезок из моей жизни, я мучилась угрызениями совести. Мне следовало быть более доброй с ним. Я не сделала святому отцу ничего неприятного, нетактичного, тем более, грубого или неприветливого. Нет, я просто не сделала ничего доброго, приветливого для него. А ведь он первым обогрел своим словом нас, новеньких. Конечно, он уже давно умер, вероятно там, на Севере Канады. Но до сих пор, когда я вспоминаю о нем, меня мучают угрызения совести от того, что я не была добрее и приветливее с ним, а на многие его умные предложения отвечала «нет».
Мой муж повторял часто, что он хочет третьего ребенка. Я отказывалась, думая, что при нашем образе жизни, без квартиры, это опасно. Я боялась, что заболею и у нас не с кем будет оставить детей. В Европе люди живут в кругу семьи и помогают друг другу, а здесь в случае несчастья у нас не на кого было положиться.
Муж уверял меня опять, что мы должны повенчаться по католическому обычаю, что он женится только один раз, а я на все его уверенья тупо и угрюмо отвечала: «Нет». Не знаю, почему. Я повторяла, что тоже больше ни за кого не выйду замуж.
Нам казалось, что ночью, когда мы спали, что-то происходило в полуподвальном помещении под нашей спальней. Однажды, отодвигая кровать, я обнаружила, что пол был просверлен, а из дыры высовывался провод.
В Рождественскую ночь, очень отличную от той, которую мы встречали в Вене, мы оставались дома. За окном была гора снега, и ни души. Казалось, что мы одни во всем мире и до нас нет никому дела. Дома, в тепле, мы сидели и смотрели телевизор. Кажется, передавали рождественское поздравление королевы. Ближе к полуночи мы вдруг услыхали глухие стуки в стены.  Мы сидели в гостиной, настроение было праздничное, дети спали. Стуки доносились из нашей спальни. Испуганные, мы вошли в спальню. Стуки усиливались, стучали из квартиры полуподвального помещения по нашему полу, и, возможно, по стенам. В голову пришла мысль, как бы не случилось плохое с нашими детьми, которые спали в соседней комнате. В пол нашей спальни колотили так сильно, что видно было, колотят несколько мужчин. Это было похоже на погром. Мы вынесли спящих детей в гостиную. Стуки продолжались. Мы спустились к консьержу, французу, и рассказали ему о случившемся. Даже в коридоре были слышны эти стуки, он раздавались на двух этажах – нашем и полуподвальном. Консьерж уверил нас, что он поговорит с жителем этой квартиры, из которой доносились стуки. Вскоре стуки прекратились и остаток рождественской ночи мы провели спокойно.
У мужа были какие-то неприятности, ему стали говорить, что его контракт не будет продлен. Нам советовали вернуться в Австрию. Конечно, мы были расстроены. Весь переезд отнял много сил, мы не могли взять с собой все вещи, и многое пришлось выбрасывать, а они стоили денег.
В то же самое время, когда я приходила преподавать в Университет, у дверей я неизменно встречала одного из профессоров, связанных с русской культурой, по имени Черный Лар.
Он сладко улыбался мне, хотя был женат и имел детей, а мне было приятно, что встречаю хороших, приветливых людей. Я преподавала первый курс и мне приходилось проходить мимо его кабинета. Когда он видел меня, его глаза светились, как фонари, и он заманивал меня в свой кабинет, весь заполненный книгами.
Полуприкрыв дверь, он стал слишком близко подступать ко мне. Я поговорила с ним о преподавании, но постаралась быстро выйти. Мужу я ничего не сказала, чтобы между ними не начались разногласия. Я пригласила Черного Лара с его женой к нам в гости на обед.
Одновременно декан недружелюбно разговаривал с нами и предложил нам вернуться в Австрию. Мы ничего не понимали: зачем было приглашать нас так далеко на работу, чтобы предлагать нам вернуться обратно? Но я объясняла, пока есть контракт на работу, надо продолжать работать; а нам повторяли, что лучше уехать, что происходит что-то странное…
Однажды профессор Черный Лар оказался во дворе нашего дома, когда я гуляла с детьми. Мне показалось, что он носком своей туфли толкнул мою дочь, она упала и чуть не покатилась по бетонной лестнице. Сделал он это незаметно, когда я смотрела в другую сторону. Я взяла детей и быстро ушла.
Когда я собиралась на работу, дочь никак не хотела оставаться с чужими. Она истерически кричала и хваталась за меня. Вероятно, дети не все еще могут сказать, но чувствуют опасность! А мне приходили мысли в голову, что я должна зарабатывать пока могу, без денег я никто. Наученная опытом Вены и недружелюбностью родственников мужа, я продолжала упорно работать и старалась не обращать внимания на маленькие унижения или споры.
В Университете мы сделали удачный перевод с одной талантливой студенткой. Перевод с моим предисловием был напечатан в Университетской прессе. Это был первый успех. Последовали другие статьи и несколько стихов моего мужа.
Приближалось очередное Рождество, самый пышный праздник в Канаде. Устраивались вечера и банкеты. Нас, всех профессоров, пригласил к себе домой наш декан. Он только что отстроился после переезда из Англии и звал всех гостей в свою, хоть и небольшую, картинную галерею. Мы пили виски с маленькими закусками, разговаривали между собой. Было приятно встретить своих коллег в непринужденной обстановке, познакомиться с их женами. Среди картин в картинной галерее декана я увидела крохотный рисунок Хундертвассера, который он привез из Вены.
Мы также были приглашены на вечер в дом ректора Университета. У него дом был большой, а его жена приветливо встречала нас у входа, провожая затем в гостиную. Профессора с разных факультетов с женами сидели, стояли, пили алкогольные напитки, ели бутерброды. Играла рождественская музыка и продолжалось приятное общение с образованными, интеллектуальными людьми.
В будние дни наступали трудности. Мы плохо знали местный язык и их обычаи. Наши университетские дипломы были здесь недействительны и нужно было получать местный, национальный диплом, чтобы продолжать работу.
Мы приходили с преподавания и я не находила наших вещей, которые мы привезли с собой из Австрии. Исчез мамин подарок на свадьбу, кофейный сервиз, затем будильник, который играл «Дунайские волны»; самовар, который муж привез из России; предметы одежды. Всех детей принимали в детский сад при университете, а нам отказали, и приходилось нанимать частную няньку.
Наконец, муж сказал, что нужно уезжать, и я попросила его доработать до конца контракта и ехать, когда кончится учебный год сына, а он уже был близок к концу.  Иногда мы спорили об этом. Двадцать первого июня муж поехал в университет, я просила его остаться дома. Было жарко, беспокойно, волновался он, волновалась и я. Весь день его не было дома. Я звонила в Университет, но телефон молчал. К вечеру приехала полиция и сообщила, что мой муж найден мертвым с простреленной головой. В багажнике машины лежал пистолет и чек из магазина на его покупку, приобретенного в тот же день. Лежала записка, якобы от мужа, но это был не его почерк и явно не его стиль и манера письма.
Ко мне постоянно подходила соседка с украинской фамилией, которая часто рассказывала истории о женском теле с пикантными подробностями. Мне не нравились ее рассказы. Это ее семья убеждала нас переехать из Университетского дома во второй дом таун-хауз. Из-за переезда у нас с мужем возникли разногласия. Они знали, что я не хотела переезжать. Я убеждала мужа оставаться на одном и том же месте, пока не известно, сколько еще пробудем здесь. Но он прислушивался к другим людям. Отчасти я его понимала, так как я была иностранка и не все знала, а те люди были местными. Но он не разбирал, что у других, хоть и местных, могут быть корыстные или политические интересы.
При слове, что мой муж мертв, я упала в обморок и полицейский, кажется, успел подхватить меня. Они увезли меня в больницу. Дети спали в своей комнате.
Вернувшись домой, я нашла двери дома открытыми, а дети все также спали. Они были живы. Сидя в спальне детей, я думала, что вот мы теперь остались одни, дети без отца, которого сын очень любил. Что же я буду делать, без мужа, без работы, без дохода, как буду содержать детей в чужой стране?
Я вспоминала хорошие минуты в нашей жизни и корила себя за то, что не могла сделать больше для мужа; за то, что иногда отказывала ему, что иногда делала ему больно; что он ждал, может быть, большего от меня. Мы были из разных миров, разных стран, а это налагало много недопониманий.
Как  пусто и страшно тихо стало в доме! Эта пустота была ужасающей. Когда святой отец привез меня в похоронное бюро, где лежал муж, я не понимала зачем он находится здесь. Я хотела взять его за руку и поднять, я думала, что он встанет, но святой отец удержал меня.
Потом были похороны на католическом кладбище. Присутствовали все студенты мужа, они плакали. Здесь я заметила красавицу-брюнетку Сильвию, девушку действительно необыкновенной красоты. Она была стройная, небольшого роста и походила на статуэтку. Она училась в курсе Экарда, и преподавала немецкий язык в воскресной школе Института имени Гете. Мой сын учился в ее классе. Муж говорил, что она родом из Мюнхена, хотя мне казалось, что похожую на нее красавицу я встречала в Вене.
Эта красавица Сильвия стояла в аэропорту, когда прилетела уже после похорон мать Экарда с сестрой. Я старалась не плакать при людях, я боялась потерять сознание и контроль над собой. Но когда садился самолет, на котором прилетела свекровь, я не смогла сдержать себя и начала рыдать.
Сильвия была одета, как многие канадские девушки в жаркое время года, в коротенькие штанишки и спортивную майку. Она улыбнулась и поздоровалась с нами, в особенности, со святым отцом, который привез меня в аэропорт. Св. отец спросил ее, кого она встречает, и, кажется, она ответила, что встречает знакомых.
Мне было жутко видеть мать Экарда в этой обстановке. Я знала, что это она и ее второй сын настаивали на нашем отъезде в Канаду. Я помню, как меня убеждали несколько человек не ездить туда, а один профессор из Англии добирался до Вены, чтобы предупредить меня немедленно отправляться в ООН и устроиться там на работу. Но мать Экарда, и особенно его брат, довольно грубо разговаривали со мной и убеждали ехать. Я соглашалась, чтобы не разрушать семью.
Теперь мать Экарда предлагала мне переехать к ним в Линц. Я была в растерянности и на все ее предложения отвечала «Нет». Я знала, что углубление знаний английского языка как-то застопоривается, планы учиться на переводчика не осуществляются. Я не знала, как правильно сделать это, но знала одно, что через семью мужа я не смогу их реализовать. Мне нужно было самой искать выход из этого положения, но я еще не могла найти, этот правильный выход.
Я вспомнила наш последний бал в Университете. Я была одета в шикарное бальное длинное позолоченное платье из парчи, открытое на плечах и суженное в горле. Все смотрели на меня, а мне было смешно, потому что платье выглядело шикарным, но шила его я сама в Вене, а потому оно обошлось мне недорого. Тогда, на балу, меня предупреждали опять вернуться в Австрию, а я не понимала, что может случиться; я думала, что убивают людей на войне, а здесь нет войны. И мы никому не приносим вреда!
Теперь, оставшись одна, я думала, что только я сама смогу вырастить детей, а для этого надо получить диплом переводчика английского языка. Я написала в Университет Ватерлоо, знакомому профессору с просьбой принять меня в программу на звание Магистра. Это не была программа переводчиков, а лишь Славистика, но я боялась переезжать в совсем незнакомое место с маленькими детьми.
Этот профессор, с которым мы познакомились в Монреале на Ежегодном Съезде Университетских преподавателей, был из старого дореволюционного поколения благородных русских эмигрантов. Тогда я прочитала небольшой доклад на съезде, мне задавали вопросы. После доклада он подошел ко мне и вечером я с мужем в его компании пошла на ужин в университетский ресторан. Играл оркестр и мы танцевали.
Потом он пригласил нас к себе в гости, и мы ездили к нему в Ватерлоо. Он принял нас в своем большом доме и с гордостью показал саблю Лермонтова и другие редкости в своем кабинете. Теперь, отказавшись от переезда к матери Экарда, я решила общаться с людьми более близкими мне по профессии и планам, которые я строила на будущее в отношении своей профессии. Я была принята в Университет и мне предстоял переезд в Ватерлоо.
Но тут произошло неожиданное. Я пошла встречать детей после окончания учебных занятий. Войдя в школу, я не сразу смогла отыскать их классы. Я бродила по коридору и читала надписи на дверях. Мимо проходил мужчина с детьми, и я обратилась к ним с вопросом Его дети ответили мне, они также знали моих детей. Я тоже видела этих детей где-то, кажется, играющих в нашем комплексе. Отец добавил несколько слов и по его произношению я поняла, что он британец. “Are you British?” – спросила я. («Вы британец?») Он хотел знать, откуда я, поняв по моему акценту, что я иностранка. Мы возвращались домой, шли рядом и разговорились. Оказывается, он жил совсем недалеко от нас.
Через несколько дней мы встретились около дома. Он сказал, что ездит на работу в Университет, а детей оставляет дома с нянькой. Он был профессором естественных наук и слышал о смерти моего мужа. Он добавил, что тоже живет один с детьми, без жены, и иногда ему не с кем оставить детей. Я предложила ему последить иногда за его детьми, сказав: “I am sorry for you” («Мне жаль вас»). Я дала ему свой номер телефона и пригласила на чай. Я угостила детей и они пошли играть, а мы сидели в моей маленькой гостиной, пили чай и рассказывали каждый свою историю.   
По его словам, его жена приехала из Англии, когда он уже работал здесь, после окончания Университета. Они поженились, в Канаде родились их дети, как вдруг она сбежала от него с другим мужчиной, канадским хоккеистом. Он повторял, что ему было бы легче, если бы его жена умерла. На это я содрогнулась и ответила, что очень страшно увидеть вдруг молодого человека, мужа, лежащего в гробу. Не приведи господь никому; если бы мой муж ушел от меня к другой женщине, мне было бы легче, ведь дети иногда могли бы видеть отца. Не дай бог пережить такое горе! Я поняла, что мы должны помогать друг другу, чем сможем, в наших потерях и нашем одиночестве.
Рик, так звали его, стал приглашать меня по субботам в ресторан, он старался развлекать меня. Приходила нянька, мы укладывали детей спать и вечером уезжали в ресторан. Мы танцевали, болтали с его знакомыми, я старалась быть приветливой, улыбалась, но все для меня было непривычно, на душе была тоска от совсем нового образа жизни. Вокруг меня двигались, танцевали, сидели за столиками совсем новые люди, и мне было не по себе. Эти знакомые Рика с любопытством оглядывали меня, хотя мы все жили по-соседству. Они смотрели на меня, как на часть жизни своего друга и понимали, что у нас близкие отношения. Иногда в ресторане я встречала людей, которых я знала раньше, когда был жив муж, и мне было грустно. Мне совсем не хотелось посещать рестораны каждую субботу, оставлять детей с чужой нянькой. Я хотела оставаться дома и, приготовив ужин, сидеть с детьми и всей семьей смотреть телевизор или приглашать друзей. Но Рик очень старался развеселить меня, он был мил и добр ко мне.
Его дочь, Барби, часто плакала и просилась к матери, но Рик отказывал ей; говорил, что мать бросила их, и отводил дочь к няньке, baby-sitter. Мать часто звонила ему и умоляла отдать ей дочь, а сына оставить себе. Но он отвечал ей, раз она сбежала с другим мужчиной, то он ее не допустит к своим детям. Дочь, слыша эти переговоры, начинала плакать, а он ее ругал за это. Дочери явно не хватало материнской любви. Я понимала, что не смогу их любить, как своих детей, которых я обнимала и целовала, чтобы они не чувствовали безотцовщины. Но его дочь особенно тосковала. Когда я подходила к ней и называла ее по имени, она сначала боялась меня, но я начинала гладить ее по голове, обнимать ее и брата; они смотрели на меня своими невинными глазами, постепенно успокаивались и веселели. На короткое время я становилась в какой-то степени их мачехой. Я убеждала себя, что надо быть тактичной, вежливой, в меру ласковой и делить все пополам между детьми.
Но тут мои дети, вероятно, чувствовали что-то вроде ревности и страха потерять меня и жались ко мне. Я не могла игнорировать их чувств. Я ласкала и любила их больше но старалась не показывать этого при других детях. Ситуация была нелегкая, хотя дети были хорошо воспитаны и неплохо вели себя. Когда я разговаривала с его детьми, Рик внимательно и очень серьезно смотрел на нас. Он умолкал и думал о чем-то.
В их доме царил полный хаос: видно было, что здесь живет мужчина; одежда валялась на полу, был захламлен стол и в кухне стояла гора немытой посуды. Два раза в неделю к нему приходила служанка, но этого было недостаточно. Когда я заходила к нему, я убиралась в гостиной и кухне. В моем доме все было уютнее и чище, и они радовались, когда я приглашала их к себе.
Его жена, Синди, однажды позвонила и я первая ответила на ее звонок. На ее недружелюбный вопрос, кто я, я отвечала, что знакомая. Подошел Рик. По моему лицу он догадался, что я расстроена, и спросил, что Синди мне наговорила. Она разговаривала не очень вежливо, немного грубо. Она опять умоляла Рика отдать ей дочь, а та, услышав, что звонит мать. Начинала плакать и просилась к матери. Но Рик по-прежнему отказывал ей.
Одновременно он не хотел терять меня. Он приезжал из Университета и рассказывал, что все его коллеги находят, что он стал выглядеть лучше, аккуратнее и счастливее. Он сказал, что даже сбрил свою бороду, потому что она мне не нравилась. Он с удовольствием говорил теперь, что он не один, и у него есть подруга.
Однажды, уже зимой, он предложил поехать покататься на моей машине БМВ за город. Время было послеобеденное, и мы вышли из машины погулять. Мы прошли несколько шагов, и вдруг я поняла, что не понимаю, где я и где машина. Мела поземка, начало смеркаться, пошел мелкий снег. Вокруг стояли кусты, все опушенные снегом и безбрежная равнина, а моей бордовой БМВ не было видно. Я начала нервничать и крепко держала детей за руки. Я испугалась, что мы заблудились и не найдем дорогу обратно, что мы замерзнем здесь. Это был север, стояли морозы. Я не спускала глаз с Рика и не отклонялась от него и его детей. В последнюю минуту мы все-таки отыскали машину и вернулись в город. Когда я приехала домой, я вздохнула с облегчением и решила, что больше никуда не хочу ездить, ни ходить в ресторан, а сидеть дома с детьми, учиться, чтобы получить университетский диплом, и зарабатывать себе и своим детям на жизнь. Я понимала, что чужой человек не сможет чувствовать той же любви к моим детям, что и отец, и, вероятно, не сможет им дать того, что им необходимо.
Как-то приезжал к нам святой отец немецкого землячества и увидел нас с Риком и его детьми. Он спросил меня, была ли я знакома с Риком до смерти мужа, я ответила: «Нет». Он уехал, а я пожалела, что не подумала пригласить его в дом на чашку чая.
Мы с Риком пошли однажды на веселый бал “Knights of Columbus” («Рыцари Колумба»). Это было чисто английское развлечение, громко играл оркестр, все танцевали немного под градусом. Потом в более тесном кругу начали обсуждать отношения между мужчиной и женщиной. Одна молодая англичанка, немного шатаясь, подошла ко мне и стала расспрашивать: «Как Рик в постели?» Мне стало стыдно и, вероятно, я покраснела. Рик стоял рядом и ответил даме, что нельзя задавать таких вопросов, т.к. я не привыкла к ним.
Я заметила, что профессора, и вообще люди естественных и технических наук, “Science” отличаются от тех, кого называют филологами. Они более прозаичны, но точнее в ежедневной жизни, в них меньше романтики и меньше условностей.
Был день рождения дочери Рика. Я чувствовала себя не очень хорошо, но мы готовились отпраздновать этот день. Я прибралась в гостиной, сделав ее более праздничной, купила подарки. На день рождения пришла молодая тоненькая чернокожая женщина, кажется, baby-sitter, нянька Барби и Андрю. Она небрежно поздоровалась со мной, подошла к столу. Когда я хотела разрезать торт, она отняла у меня нож и сама стала разрезать и раздавать кусочки, показав тем самым, что она – хозяйка в этом доме.
Торт был шотландский – кекс из сухофруктов, не такой, какие бывают в Европе ко дню рождения, с кремом или взбитыми сливками и украшениями. Она разложила куски торта на бумажные тарелки, рядом положила пластиковые вилки, а сам стол был завален обертками от подарков, бумажками, коробками. Мне это казалось непривычным, как и ее манера поведения.
Я вспомнила вдруг как нас с мужем однажды приглашала французская пара на Рождество.
Стол у французов был празднично накрыт, как бывает в Европе, стояли приборы, вилки, ножи и много еды. Обед был организован в форме буфета: каждый сам подходил к столу и брал, что хотел, и садился не за стол, а где хотел. Но какая была милая и приятная атмосфера и я, хотя говорила всего лишь два слова по-французски, не чувствовала раздраженности или враждебности с их стороны. Я спрашивала об образовании во Франции, как школьном, так и университетском, и мне отвечали и объясняли терпеливо и вежливо. Потом я пригласила хозяйку с ее мужем, профессором французского языка, к нам на обед.

Теперь Рик сказал, что эта чернокожая женщина, которая пришла на день рождения Барби, спасла жизнь его сына. Я как-то привезла Андрю в его детский сад и довела его до двери. Дверь была открыта, и я видела, что он входил в нее. Я побежала к машине, уверенная, что он вошел и уже находится в здании. Мое внимание привлекла собака, которая лаяла и бросалась на меня. Оказывается, эта чернокожая женщина увидела сына Рика стоящим перед дверью, где он сильно простудился. И это она открыла дверь и привела его в детский сад. Я поняла, что завязываются какие-то неприятные истории, а мне было не до них.
Я убеждала себя в том, что все это мелочи и не стоит волноваться из-за них. Когда мы жили с мужем, мы без конца переживали, сможет ли он продолжать преподавать в Университете, или нам придется уезжать. Я нервничала и часто даже забывала в суматохе о праздниках и днях рождения. Иногда мы наталкивались на недружелюбное отношение и очень переживали, обсуждая эти происшествия дома. Наш круг общения был, в основном, с профессорами из Западной Европы, знакомых мужа и их жен. Это были люди мягкие, тактичные, они советовали нам, как правильно делать здесь, в новой обстановке. Мне в голову не приходило, что они обидят или унизят меня.
Я сказала Рику, что мне придется переехать в Ватерлоо учиться на магистра и немного преподавать.
Он ответил, что ему это не совсем приятно, и он не понимает женщин.  То они хотят чего-то, а как добьются своего, это им уже не нужно, они хотят чего-то другого. Я как-то говорила, что хорошо, когда мужчина и женщина имеют общего ребенка, общих детей. Мне неудобно было говорить, что мне нужно зарабатывать на себя и своих детей. Для этого я должна получить местный университетский диплом.
Я хотела бы иметь еще ребенка, но детей нужно хорошо содержать, а для этого нужны деньги.
Рик повторял, что совсем не понимает женщин. «Вот видишь, - говорил он, - сидит Барби, только что проснулась, сама не одета, не умыта, не причесана, а сидит и причесывает волосы своей кукле, одевает ее в бальные платья. Не понимает, что сначала себя должна привести в порядок, а уже потом куклу. Женщины очень отличаются от мужчин, начиная с кожи. У женщин кожа лоснится, а у мужчин она другая. И нет никакой логики».
Я поняла, что англичане более трезво смотрят на жизнь и более практичны. Еще я хотела знать, зачем им нужен фетус. (Fetus)
Мы ехали в Ватерлоо в холодный зимний день. Я чувствовала себя нехорошо, дети молчали. Мы с трудом нашли дом, в котором я сняла квартиру с помощью одного из профессоров. Хозяин пригласил нас к себе на чашку чая. Возвращался Рик на автобусе. Я попросила его узнать, сможет ли он перевестись на работу в местный университет. Ответ был уклончив.
После его отъезда мой сын сказал, что надо сообщить папе, где мы, иначе он нас не найдет. Эти слова, как бритвой, полоснули мне по сердцу! Я прижала к себе сына и ничего не могла сказать, я глотала слезы и только прошептала: «Папа умер, у нас нет больше папы!» Я целовала его и думала, какие умные дети; после стольких месяцев малыш все еще помнило папе и ждал его; он видел разницу между любовью отца и другого мужчины!
Дочь не приняли в Университетский детский сад, хотя я преподавала, и мне пришлось с трудом отыскивать няньку. Преподавание было вечером, и я еле нашла ее.  Но учеба и преподавание мне нравились, как нравилась библиотека, где я часами сидела за книгами. И сам город был неплохой, южный, с мягким климатом, более цивилизованный.
Культурной жизни в городе было не много, но зато было много церквей. Они заменили мне на время искусство. Церкви были разные – католические, протестантские. Лютеранские, баптистские, ортодоксальные. Я пробовала считать их – выходило около пятидесяти. Каждая церковь имела свое, особенно привлекательное лицо: Сант-Майкл была современная, типа «модерн», и я любила ее за ее священников. Они неторопливо, но торжественно и спокойно молились: “Peace be with you. Let us offer each other a sign of peace!” («Пусть будет с вами мир! Давайте предложим друг другу знак мира!») Было приятно протянуть руку соседу и сказать, глядя в глаза: “Peace be with you!” («Пусть будет с вами мир!») и крепко пожать друг другу руки.
Я часто заходила в St. Mary Church. (Церковь Св. Марии). Это была старая и красивая церковь. Направо от алтаря стояла статуя Девы Марии. Ее чистое, прекрасное своей простотой и благородством лицо было незабвенно. Голубое покрывало ниспадало с плеч и белые руки с тонкими пальцами были трогательно сложены на груди. Эта статуя стояла, как живая. Я входила в церковь, становилась на колени перед Девой Марией и смотрела ей в лицо. Мне казалось, что какая-то чудодейственная сила, все самое прекрасное, что было в этой женщине, передавалось мне по биотокам. Мое тело размягчалось, успокаивался мозг, в голове начинали формироваться ответы на волнующие меня вопросы.
Однажды меня пригласила с детьми в гости профессорская пара с немецкого отделения, которые были раньше знакомы с моим покойным мужем. Жена была очень красивая, стройная брюнетка с длинными волосами. Она показала мне свой дом и сад. Этот дом они купили в рассрочку и очень сомневались вначале, смогут ли выплатить все и жить в таком красивом доме. И вот теперь все было выплачено, и они были счастливы. Они дали мне несколько полезных советов и пригласили по средам вечером, когда они принимают знакомых, приезжать к ним. Я поблагодарила их, но, конечно, в будние дни я не могла ездить в гости – надо было заниматься детьми.
Главной фигурой на факультете был тот профессор, с которым мы познакомились в Монреале. Его все знали и все называли «Эди». Там, где он был, всегда стоял шум, велись споры, особенно о немецкой литературе. Он всех приглашал в гости в свой огромный дом в районе, где живут профессора. Дома он рассаживал гостей, раздавая рюмки и разливая спиртное, в котором я ничего не понимала. Потом добавлял: «А кто хочет кушать – идите на кухню и берите из холодильника, чего хотите». Мы предполагали, что он родом из ближайших родственников царской семьи. Говорил он без акцента на нескольких языках и был очарователен. Его происхождение осталось загадкой для меня.
Неприятности начались, когда хозяин дома попросту отказал нам с квартирой, объяснив свой отказ тем, что дети остаются часто одни. Я ответила, что дети никогда не оставались одни, но их нянькой служил молодой мальчик, который сдал экзамен на baby-sitter. Ему помогала его мать во время моего отсутствия.
Мне пришлось срочно искать новую квартиру, и я сняла около университета дорогой дом, town-house.
В Университете, увидев, что я осталась одна, сидя в кафетерии, мужчины рассказывали сальные анекдоты. Надо сказать, что на факультете было много выходцев из Восточной Европы. Часто собираясь в комнате отдыха, мы обсуждали наши проблемы. Один чех по имени Шуберт, интересовался мной и рассказывал, что у женщин часто вырастают животы. Я молча показала ему в сторону незамужних молодых девушек. Он понял быстро намек и навсегда отошел от меня.
Немного сложнее было с несколькими профессорами, хотя их обращение было тактичнее, без насилия и грубых намеков. Один из них предложил мне поехать на Новый год в Нью-Йорк, поработать над диссертацией. Я отказалась, но знала, что мой отказ не останется без плохих для меня последствий. Другой рассказывал, что ему нравятся беременные женщины и взгляд его надолго останавливался на некоторых из нас. Потом следовали анекдоты про «кареты с приподнятым задом», явно двусмысленного содержания.
После переезда ко мне в дом пришли правозащитники – местные женщины. Они спросили, почему я неожиданно переехала на новое место. Я ответила, что хозяин дома отказал мне. Правозащитники завели уголовное дело против хозяина, т.к. по их словам, он не имел права среди зимы выселять людей.
Вообще, мое впечатление от славян-эмигрантов таково, что они не знают местных законов, как и тот хозяин дома. Один из славян сказал мне: «К нам в Канаду (!) люди наехали и думают, что здесь деньги растут на деревьях!»
Я с мужем приехала в Канаду с большими деньгами и вещами, да и приехали мы по контракту на работу.
Другие славяне были добрее и приглашали нас к себе в гости. Однажды в каникулы мы были в гостях у одной хлебосольной семьи из Торонто. Их бабушка была старая петербуржанка. На прощанье они подарили моей дочери громадную куклу, больше самой дочери, и мы не знали, как ее нести.
Весной в почтовом ящике я нашла нарисованное от руки тело обнаженной женщины. Вероятно, художник смаковал свое художество и особенно ярко обрисовал типично женские части тела. Внизу стояла подпись: “Billy the kid” («Головорез Билли»). Я позвонила в полицейский участок и передала им это художество.
Рядом, по соседству со мной, снимал домик один профессор с семьей, приехавший, кажется, из Южной Африки. Вероятно, он знал мою национальность и смотрел на меня с ненавистью. Однажды, случайно открыв входную дверь, я натолкнулась на него, стоявшего перед дверью. Я прошла через дверь первая. Когда я проходила, он процедил мне, что сначала следует пропускать через дверь его, а уже потом проходить самой. Проезжая мимо меня на велосипеде, южно-африканец цедил сквозь свои подгнившие зубки неприличные фразы, но делал это так, чтобы никто, кроме меня, его не слыхал. Цедил о сексе он и моей шестилетней дочери, доводя ее до слез. А я жалела, что там, в Южной Африке негры не съели его, и думала: «Бог долго терпит, но метко бьет».
Я писала диссертацию на английском языке, а он у меня был далек до совершенства. Мой руководитель послал меня к одной старой даме, бывшему профессору английского языка, выпускнице Мичиганского Университета.
Она давно уже была на пенсии и жила одна в большом доме. Она скрупулезно объясняла мне ошибки и исправляла их, и сказала, что не возьмет с меня денег, но будет благодарна, если я упомяну ее имя в начале моей диссертации.
Конечно, я сделала это. Я принесла ей копию этой страницы; каково же было мое удивление, когда она сказала, что в университетской библиотеке стоит моя диссертация, но в ней нет этой страницы с благодарностью в ее адрес. Я срочно поехала в Университет, т.к. копии диссертаций должны быть одинакового формата, я сдавала их все сама. К моему удивлению, я увидела в библиотеке копию действительно без благодарности в адрес этого профессора. В копии моей диссертации эта страница с благодарностью присутствовала. Я уверила ее, что я обязательно сообщу об этом инциденте моему руководителю и секретарю факультета.
Летом ко мне в Ватерлоо прилетала из Граца любимая сестра Экарда. Я была занята диссертацией, но очень рада увидеть ее. Она была, в свою очередь, рада увидеть детей. Я показала ей университет, наш факультет, а потом пригласила ее в стейк-ресторан.

Весна в Ватерлоо очень красивая. Здесь повсюду цветут фруктовые деревья, и после длительной зимы не хочется сидеть дома. Я познакомилась со многими людьми по соседству. Видно было, что жизнь у большинства была довольно сложная, почти каждая вторая семья была неполной. Рядом, через несколько домов жила врач – чешка по национальности, Мария, с двумя детьми. Она готовилась к экзаменам на медицинском факультете, т.к. диплом других стран здесь не признавали. Экзамены, по ее словам, были трудные, их почти невозможно было сдать. Учитываются знания английского языка, т.к. с пациентом надо говорить на правильном английском языке, чтобы он мог все понять. Она дружила с врачом, кажется, итальянского происхождения, который тоже жил один. Позже я познакомилась с его женой, профессора нашего Университета. Она пригласила меня к себе в гости и с болью рассказывала, что ее муж увлекся чешкой и живет теперь отдельно от семьи.
За стеной моего дома жил знаменитый в тех краях художник, тоже профессор Университета с очень красивой дочерью. Я общалась с его дочерью, и она рассказала, что ее мать живет с ее братом отдельно от отца.
Наши дети дружили и играли все вместе, особенно после зимы. Посреди наших домов был построен плавательный бассейн. Своих детей одних я туда не пускала.
Однажды вечером, устав от диссертации, я вышла с детьми к плавательному бассейну. День выдался жаркий и я шла босиком в легком, открытом летнем платье. Я спускалась с лестницы, когда увидела полуспортивного типа машину со спущенной крышей. В машине сидел мужчина средних лет в очках с золотой оправой, и из-под его очков я заметила восхищенный взгляд и улыбку. Он смотрел прямо на меня и улыбался. Мне стало стыдно и я заспешила к бассейну, куда уже убежали мои дети. Мужчина вышел из машины и пошел к дому, перед которым я всегда парковала свой БМВ. Его дом был угловой, и я проезжала под его окнами.
Это был типичный преуспевающий интеллигент с величественной фигурой. И только глаза и взгляд из-под очков, полуиспуганный и несмелый вдруг свели меня с ума.
Вся эта волна чувств была слишком неожиданной. К этому времени я думала, что для меня уже все кончено, что до конца жизни я останусь одна с двумя детьми. Было трудно привыкнуть к этой мысли, но я была загружена занятиями и диссертацией. После Университета, когда дети приходили из школы, с ними нужно было заниматься, готовить уроки. Потом у дочери были уроки балета, а у сына – хоккей. В субботу дети ходили в Институт Гете для занятий немецким языком, а он был расположен в соседнем городе Киченер. Я также хотела начать заниматься французским языком вместе с детьми, но расписание занятий нам не подходило.
В середине этой занятости как-то неожиданно, в очень неподходящий момент вкралось это любовное чувство.
Он смотрел, улыбаясь, на меня из машины, а я не могла поднять от стыда глаз, и проходила мимо.
Однажды он вернулся домой с прицепом за своей машиной. Я стояла у входа – следила за играющими детьми.  Был тихий майский вечер. Солнце медленно садилось за верхушками деревьев. Трещали перелетающие с ветки на ветку птицы, дети играли в скакалки, и весь мир был окрашен в багряный цвет заходящего солнца. Вокруг нашего комплекса домов цвели нежно-розовым цветом фруктовые деревья – яблони, вишни, сливы.
Он спокойно вышел из своей открытой машины, и я вдруг покраснела, увидев его, и застыдилась. Он спокойно и кротко вышел из машины, блеснув на меня глазами из-под очков, потупился и тихо пошел к своему дому. Он шел, а я любовалась его спортивной фигурой в розовой полотняной рубашке и джинсах.
Неожиданно его дом опустел. Мальчики-подростки, жившие в его доме, которых я принимала за его сыновей, исчезли, исчез и он сам. Раньше эти мальчики ездили иногда на велосипедах около дома. Теперь шторы гостиной были закрыты, а газета, которую разносчик приносил ежедневно, пожелтела и видно было, что она пролежала перед закрытой дверью уже несколько дней. Мне стало тошно, мне хотелось увидеть его, найти случай и поговорить с ним, узнать его имя. Однажды я играла в прятки с детьми перед домом, а какая-то сила толкала меня снова и снова к дому моего прекрасного незнакомца. Я заметила, что его почтовый ящик был полон писем. Видно было, что почтальону стоило больших трудов засовывать новые – они свисали из ящика наружу. Я хотела узнать только одно – как его зовут и кто он. Он казался мне необыкновенным, и я думала, что и имя его должно быть самым необыкновенным. В голову ударила мысль – вытащить одно письмо и посмотреть его имя. Я долго ходила вокруг двери, не решаясь на такое «преступление». Наконец однажды, уже в сумерках, я не выдержала, и, замирая от страха и трясясь всем телом, я вытащила одно письмо, которое почти выпадало из почтового ящика. Кровь бросилась мне в лицо – его звали Дейвид! Я спешно пыталась засунуть письмо обратно в почтовый ящик, но оно не лезло обратно. Я испуганно оглядывалась по сторонам: не видит ли меня кто из соседей? Дейвид! Какое прекрасное имя! Да, именно это имя ему больше всего подходит! King David. (Король Давид!)
Я дрожала от нетерпения и очень хотела увидеть его! А в голове опять рождался план «второго преступления». Я посмотрела в телефонном справочнике его имя, я любовалась его именем, оно звучало для меня как музыка! И еще я узнала из телефонного справочника, что он адвокат, и тут же стоял номер телефона и адрес его работы. Я позвонила ему на работу, я хотела знать, почему его нет дома. Мне хотелось знать о нем все!
В трубке заговорил молодой женский голос, вероятно, секретарша, а я от волнения и неожиданности, и чувства вины за совершаемое не могла говорить; мой голос мне не повиновался. Я с трудом понимала, что говорит девушка: “Hello? This is the law office of David B…” – говорила девушка («Здравствуйте, это юридическая контора Дейвида Б…») Она назвала его имя так просто и так обыденно, как будто он самый простой и обыкновенный человек! От волнения у меня пересохло в горле, забилось сердце, мои губы мне не повиновались, а руки тряслись. Наконец, я прошептала: “David!..” Девушка помолчала, вероятно, она была озадачена непонятной фразой. Потом невозмутимым голосом повторила, вероятно, давно затверженные фразы: “David B. is out of town. He is on vacation. He will be back in two weeks, but his secretary is here. Do you want to contact her?” (Дейвида Б. сейчас нет в городе. Он в отпуске. Он вернется через две недели. Но его секретарь здесь. Вы хотите связаться с ней?»)
“Thank you very much!” – прошептала я и повесила трубку. («Спасибо большое!»)
Целых две недели! Это была мука! Надо было как-то убить время, свободное от диссертации. Я думала, что Дейвид должен будет начать работу в понедельник; значит, они вернутся в воскресенье вечером.
В это воскресенье я осталась дома, не хотелось никуда идти, а только ходить и смотреть на окна его дома и ждать появления его машины. Каждые полчаса я выбегала и смотрела, не едет ли он, но его все не было. Я измучилась, от волнения не могла ничего делать, не могла накормить детей, не могла толком понять, отчего они плачут.
А они ходили, как неприкаянные, им хотелось гулять и заниматься со мной и я старалась подавить в себе все мысли о Дейвиде, и не могла. Зажмурив глаза, под музыку я представляла его появляющимся в пыльной машине с открытой крышей, и что-то теплое прокатывалось внутри. Дети не понимали, что со мной и тормошили меня, спрашивали, слышу ли я их.
Вдруг я услыхала шум подъезжающей машины, я повернула голову – это был он, Дейвид! И губы мои расплылись в широчайшую улыбку! Он увидел меня и тоже расплылся в лице, но отвернулся на секунду и в следующую минуту его лицо было опять невозмутимо спокойно.  Он медленно открыл дверцу машины, вышел в запыленной спортивной рубашке, стесняясь, осмотрелся, блеснув глазами из-под очков в мою сторону, и потупился.
Потом что-то тихо сказал своему мальчику, они стали открывать багажник и доставать вещи. Мне так хотелось подойти к нему, сказать, что он, наверняка, очень устал с дороги, проголодался и что ему нужно сменить пыльную одежду, хотелось сказать что-то простое и теплое. Но я знала, что на это у меня не хватит смелости.
Потом в плавательном бассейне я разговорилась с его мальчиком, а позже познакомилась и с ним, выходя из плавательного бассейна.
Однажды мой сын купался в бассейне и надел на глаза водонепроницаемые очки, которые он натянул не только на глаза, но и на нос, и прыгнул в воду. Вероятно, ему стало не хватать воздуха и он, доплыв до середины бассейна, начал глотать воду и тонуть. Я стояла около бассейна и разговаривала с людьми. Вдруг я увидала, что сын открывает рот и уходит под воду. Что есть сил, я прыгнула в бассейн и, доплыв до него, стала толкать его к краю. Мы едва выбрались из бассейна и дошли до дома. Сын сел прямо на пол, он дрожал. Очки запотели в бассейне от дыхания. Я сделала ему теплый чай. Потом уложила в постель и целовала его, пока он не заснул.
Вскоре около бассейна, когда появился Дейвид, мы разговорились и я пригласила его к себе на обед. Он тронул меня своей несмелостью и стыдливостью, и я думала, глядя на него: «Господи! Каких только не бывает в жизни встреч!» В этом мужчине не было того, что так часто встречается в других – урвать от жизни больше, чем она дает, не было властности, а скорее несмелость и нежность.
Он пришел в жаркий летний день, обливаясь потом, и неловко замешкался в дверях, подавая мне коробку конфет. Он рассказал мне, что он не вдовец, как я думала, а разведенный, а мальчики, которые живут в его доме не его родные дети. Мы болтали, смеялись, рассказывали о себе.
Мы вышли на улицу и пошли в его дом – он показал моим детям черепаху, и мы решили выпустить ее на волю в протекающий рядом ручей. Черепаха не хотела ползти в воду. Дейвид погрустнел и все оглядывался по сторонам. Мне показалось, что он смотрел на окна одного дома и боялся чего-то.
Мы вернулись ко мне, я уложила детей спать и мы с Дейвидом вышли посидеть перед домом в сад. Мы сидели и глядели в небо на мерцающие звездочки, на загадочно плывущие куда-то облака. Трещали цикады, пряно пахло травой и цветами. Невдалеке разложили костер и вокруг него копошились люди. Мальчики бросали палку, а за палкой с лаем изо всех сил неслась собака. Она приносила палку обратно и мальчики ласкали собаку. Уже стояла яркая луна, шелестела листва под дуновеньем ветерка. В моей груди что-то клокотало, а Дейвид теребил очки, он улыбался, поворачивая свое лицо ко мне, глаза его блестели.
Вдруг я почувствовала, как потянул сквозняк, я оглянулась на нашу входную дверь и увидела, что в нее на цыпочках, как вор, входил мальчик лет двенадцати, живший в соседнем комплексе. Он направлялся к лестнице, ведущей на второй этаж, в спальни моих детей. Я похолодела от ужаса. А Дейвид потупил глаза – здесь была какая-то тайна! Увидев нас, сидящих перед домом около балконной двери, ведущей в сад, мальчик исчез, а я сидела и дрожала от ужаса, не в силах ни вымолвить ни одного слова, ни двинуться. Потом я поднялась наверх, дети спали, все было хорошо. Дейвид ушел к себе.
Мы часто встречались случайно перед домом, и я мучилась и боялась чего-то. Я хотела быть с ним, и не знала, как себя вести. Я была занята в Университете, мне нужно было защищать диссертацию, профессор делал много поправок, а сроки были сжатые.
Защищать диссертацию мне пришлось в самые последние сроки. К этому времени пришло подтверждение из Университета Торонто, что я зачислена в докторскую программу. Мой профессор не поддерживал этот выбор, он советовал мне поступить в Лондонский Университет на библиотечный факультет. В конечном итоге он оказался прав, но в то время, когда я раздумывала, какой сделать выбор, в голове звучали слова о том, что надо переехать в Торонто и быть после окончания Университета профессором, как мой покойный муж Экард. Эта фраза повторялась в голове много раз, пока она не закрепилась в моей голове. Я сказала Дейвиду, что я зачислена в программу Кандидатов Наук и переезжаю в Торонто. Дейвид погрустнел, просил меня не переезжать, остаться в Ватерлоо, но я не могла. Я знала, что сама должна зарабатывать на жизнь, а для этого должна иметь диплом. Я говорила, что Торонто расположен близко, и мы можем часто видеться. Он осунулся, стал реже бывать дома.
Начались сборы и упаковка вещей, опять приготовление к отъезду. Мои вещи и мебель увезли в Торонто. Мне пришлось на несколько дней остаться в Ватерлоо, защищать диплом в последний день перед отъездом, и я спросила Дейвида, можно ли пожить в его доме.
Как я любила его дом и его стены! Я думала, что в жизни все происходит не во время! И защита тезиса, и переезд, и сама встреча с Дейвидом! Вот еще одно расставанье, и не известно, что ждет впереди. Мы встретились случайно, и все срабатывается против нас; и эта встреча некстати, и эта любовь. Мне казалось, что я была бы так счастлива, если бы смогла навсегда остаться в этом по-мужски неприютном доме, который я бы согрела своим дыханьем!
Я прибралась в доме, принесла цветы и поставила их на обеденный стол. Я в последний раз посмотрела на Дейвида со страхом и любовью, чтобы подольше задержать в памяти его лицо глаза, его улыбку.
С тяжелым сердцем я переезжала в Торонто, я звонила и писала ему, но он не отвечал. Я писала отчаянные письма, но он молчал, а мне так хотелось увидеть его и услышать его голос! Я вспоминала, как однажды по радио передавали кантри-музыку из Нашвилля и как Дейвид с душой и любовью подпевалэти песни, и, улыбаясь, смотрел на меня.
Начались занятия, и я потонула в заботах о детях, в учебе и лишь по воскресеньям вздымалась тоска.
Иногда я видела на улице похожую машину и мне казалось, что водитель машины – Дейвид. От волнения я останавливалась, но не решалась подойти поближе, боясь ошибиться и разочароваться. На эту психологическую борьбу уходило много сил и очень отвлекало меня от занятий.
Еще долго воспоминания о любимом не покидали меня. Проходили месяцы в Университете, а где-нибудь на лекции или в библиотеке вдруг в памяти всплывало доброе, с трогательной улыбкой лицо Дейвида, его разговоры, его походка. Эти воспоминания переходили в мечты о будущей встрече; и мне казалось, что еще ничего не кончено, и будет еще счастье впереди. Но сейчас надо приобрести профессию, чтобы зарабатывать себе на жизнь и на детей. И я отгоняла эти мечты, грезы любви, потому что они мешали мне сосредоточиться на настоящем.
Перед Рождеством я с детьми пошла на концерт Рождественских песен. Университетский хор пел песни в старинном зале Харт-Хаус. Мы сидели и подпевали, кто как мог. Ярко сияла громадная елка, украшенная игрушками и электрическими фонариками; все залы и коридоры были празднично украшены. Мы пели рождественские песни, и всем было радостно, как в детстве; пили горячий сидр с корицей, шутили. Было просто и сердечно.
На каникулы мы поехали в Квебек. Я устала от защиты диссертации, не отдыхала летом; и этот семестр был нелегким. Поэтому на неделю между Рождеством и Новым годом я решила отдохнуть на свежем воздухе. Поездка была недорогой, организованной для студентов. В Торонто мы жили в общежитии для женатых студентов в самом центре города, где совсем не было снега.
Когда мы выехали на автобусе за город, я поразилась огромным сугробам; вокруг все было бело. В автобусе стояло веселье, он был студенческий. По дороге в Квебек автобус иногда делал остановки, а в провинции Квебек была долгая остановка возле знаменитой церкви Сент-Исташ, (St.Eustache) мимо которой никто не проезжал, не остановившись хотя бы на несколько минут. Когда мы приехали в Квебек-Сити, был вечер, и самый красивый и самый старый город Канады был освещен фонарями. Старые здания и узенькие улочки, напоминающие Европу, выглядели загадочно и торжественно. Мы остановились в отеле «Шератон», богатом и дорогом, но сейчас заполненном лишь беспечными студентами.
Рано утром полусонные лыжники спешили к автобусам, отвозившим их к горе Сэнт-Энн. Спешно укладывались лыжи и, уставшие от вчерашних вечеринок студенты, с наслаждением растягивались на мягких сиденьях автобуса. Автобус спешил по узким улочкам Квебек-Сити за город. Вставало морозное солнце, веселела дорога, ярко блестел снег и слепил глаза.
Гора Сэнт-Энн уже была полна народу. К обеду в столовой тянулась длинная очередь и, ожидая, мы весело читали французские названия блюд, стараясь отгадать их. Звучала прекрасная французская рождественская музыка, особенно одна, «Шантэ, шантэ Ноёль» очень нравилась мне. После поездки на автобусе и свежего, хрустящего, морозного воздуха еда казалась пищей богов. Потом мы вставали на лыжи, ехали, падали, смеялись и возвращались усталые, опять в столовую, но уже на второй этаж, в бар. В баре я была с детьми, т.к. в Квебеке позволено в места, где продается алкоголь, входить с несовершеннолетними, в отличие от английских провинций. В баре стояли мягкие стулья, пол был покрыт коврами, играла музыка. Мальчики-лыжники поглядывали на девушек-лыжниц, пили пиво, пересмеивались и танцевали в одних носках. Потом уже и танцевать не было места, и лыжники садились прямо на пол и весело смеялись. Мои дети тоже, хоть усталые, весело бегали между сидящими на полу, а лыжники угощали их шоколадками.
Мы встречали этот Новый год в отеле. Весь отель пел и танцевал до утра, а мне вдруг стало одиноко. Я разозлилась на детей, которые не слушались меня, бегали по номеру и прыгали на кровати. Я вдруг стала шлепать их ниже талии. Потом мне стало стыдно, и я почувствовала себя виноватой в том, что хлопаю их.
Утром мы возвращались в Торонто, мы уже были знакомы со всеми в автобусе, и я была самой старшей из них. На остановках мальчики предлагали нам кофе, шутили, обменивались номерами телефонов. Мы вернулись в Торонто, а на следующий день начинался новый семестр.
На нашем этаже семейного общежития жили семьи с детьми и бездетные семьи. Мое внимание привлекла семья с двумя детьми по соседству. Я спросила жену, сможет ли она иногда последить за моими детьми, т.е. поработать нянькой. Женщина была неприязненно, почти враждебно настроена против меня. Встречаясь в узком коридоре, эта соседка, “unfriendly neighbour” («недружелюбная соседка»), как я ее мысленно называла, угрюмо смотрела в мою сторону. Двери наших квартир не запирались днем, потому что дети выбегали в коридор поиграть с другими детьми после школы.
Преподавание и подготовка к преподаванию была серьезной, даже для первого курса, и я много готовилась под руководством очень красивого старшего преподавателя, женщины из дореволюционной эмиграции. Она пригласила меня к себе на обед. Ее квартира была обставлена старинной мебелью, и мне показалось, что она сама была знаменитого старинного русского рода.
Тем временем недружелюбная соседка по общежитию стала еще недружелюбнее, и я не понимала причину этого. Вечерами я не выпускала детей в коридор, чтобы избежать встреч с ней. Казалось, что при виде меня, у нее начинались истерики. Еще мне в голову приходила мысль, что я где-то встречала эту особу, но никак не могла вспомнить, где именно. Кажется, в том северном городе, где мы жили и работали с мужем. Однажды, проходя мимо ее открытой двери, я увидела, что она, оборачиваясь ко мне, резко мотнула головой в сторону своей спальни. Я поняла, что она показывает мне жестом зайти в ее спальню. Я быстро прошла мимо, мне вдруг почудилось, что она вовсе не женщина, а переодетый в женскую кофту и брюки мужчина: ее волосы были коротковатые, талия и тело слишком мужские, а лицо грубовато для женщины.
Ее муж, а мы часто встречались по дороге в Университет, завел разговор на тему “male”. В английском языке слова “male” и “mail” произносятся одинаково, однако, первое слово означает «мужчина», а второе – «почта». Я спросила его, что именно он имеет в виду, но добавила: все, что мне нужно у меня уже есть. Дорога в Университет проходила через церковный двор. Где сейчас, уже наступающей весной, цвели магнолии и сирень. А сама церковь стояла в глубине, высокая, с цветными, тонкой работы, стеклами.
Однажды одна из студенток кандидатской программы предложила мне принять участие в вечеринке “pyjama party” («вечеринка в пижамах») и предложила привести мою дочь в пижаме. Со мной случились нервные судороги. Я крепко держала детей за руки, мой голос нервно дрожал: «Мои дети не ходят на праздники или вечеринки в пижамах, в пижамах люди спят», - ответила я.
Мне показалось, что со мной стали холоднее обращаться на факультете. Несколько раз мне советовали перевестись на библиотечный факультет, там были востребованы люди со знанием иностранных языков. Но когда я начинала обдумывать этот шаг, мои мысли отвлеклись, в голове повторялись какие-то дьявольские идеи не ходить туда, до тех пор, пока я не отказывалась от этой идеи. Это было какое-то искушение дьявола.
Вскоре мне отказали в славянской программе, объяснив это тем, что я не добрала нескольких баллов. В этой программе оставались те, кто хуже меня, как мне казалось, знал изучаемый язык. Я была самая опытная в преподавании этого славянского языка, но не было в ней лиц моей национальности.
Летом одной религиозной группой организовывалась поездка в Нью-Йорк по случаю американской годовщины. Ехали, в основном, пенсионеры и студенты. В одной части автобуса сидели пенсионеры. Пенсионеры часто низко опускали головы под сиденье, и прикладывались к чему-то, кажется, к бутылкам. Потом поднимались, лица их краснели, и они становились веселее.
В другой части автобуса сидели люди помоложе, несколько эстонцев, латышей, люди европейского происхождения. Одна из женщин, американка, рассказывала историю Нью-Йорка и борьбу с индейцами-ирокезами. Она объясняла историю названий улиц города. Например, Wall-street (Уолл-стрит) названа потому, что там действительно была стена – ограда от индейцев. Нам это было интересно.
Мы подъехали к границе около Ниагара-фолс. Автобус вдруг остановился, позади нас остались знакомые нам канадские флаги. Впереди полоскались на ветру чужие, американские, и шеренга здоровенных людей. Вся грудь и талия этих людей были увешаны патронами; в руках они держали ружья, или пулеметы. Я испугалась, так как приняла их за партизан, герилья (guerilla), мои ноги и руки затряслись и я крепко схватила детей за руки. Соседи по автобусу уверили меня: «Не бойся, это полицейские-пограничники. Они американцы и проверяют документы». 
В Нью-Йорке можно было осмотреть Статую Свободы, (made in France) сделанную во Франции и Здание Организации Объединенных Наций. Мы останавливались около знаменитого парка, но войти туда я не решалась. Обратно мы ехали ночью и на рассвете подъехали к канадской границе. Вставало солнце, над Ниагарскими Водопадами поднимался густой туман; туман стоял и над полями, и кустами вокруг.
Начинали петь птицы и первые нежные лучи солнца озарили умытую росой чистую, зеленую землю. Видя спящую, но уже просыпающуюся землю в первых лучах восходящего солнца, росу и туман над равниной, я чувствовала, как в моей груди поднимается радость жизни и бытия.
Как прекрасна земля! И как прекрасна жизнь, несмотря на трагедии и трудности, которые кажутся неразрешимыми!
Heavenly peace! (Райский мир!) Я думала, что в Нью-Йорке я видела очень немного. Кажется, там есть знаменитый музей, Библиотека, и много красивых церквей. До следующего раза!
В Торонто я пошла в университетскую церковь и, встав на колени, молилась:
“Our Father, who art in Heaven
Hallowed be thy name…
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Lead us not in the temptation,
But deliver us from evil”
(Отче наш, на небесах,… Да святится имя твое, - не вводи нас в искушение, но избавь нас от лукавого…») 
В Библиотеке Университета я нашла объявление о том, что на Международное Радио требуются дикторы со знанием иностранных языков. Я написала туда, сделала репортаж о Музее в Торонто. Этот репортаж понравился, и меня пригласили на работу.
Итак, я переезжала в Монреаль. Обещана была неплохая зарплата, на которую я смогу содержать себя и детей.
Я размышляла, что, имея диплом Магистра в этом славянском языке, год преподавания в Торонтском Университете и в кандидатской программе, несколько опубликованных статей, я не так уж плохо подготовлена для работы на радио.
В Монреале начальница отдела пригласила меня к себе в гости. Она объяснила, что приступать к работе надо немедленно. А мне нужно было сначала устроить детей в школу, найти няньку, которая будет следить за детьми после школы; снять квартиру, найти врача, в случае, если заболеют дети.
Начальница настаивала на немедленном устройстве на работу, я кое-как оформила детей в школу, взяла первую попавшуюся няньку, и первую попавшуюся квартиру.
Один-два раза в неделю я должна была приходить на работу очень рано, и уезжать из дома, когда дети еще спали. Я не могла найти никого, кто бы мог будить детей и отводить их в школу, и мне было страшно за детей, их судьбу и жизнь.
Однажды тяжело заболела дочь, у нее поднялась температура. От жара запеклись губки. Она лежала и стонала, а мне надо было ехать на работу. С болью в сердце я оставила ее одну. На работе я рассказала, что дочь, а ей было семь лет, осталась дома одна с высокой температурой. Начальница очень жалела меня и дочь, а потом сказала: «Идите, продолжайте работать; пора в студию!»
Она не предложила мне вернуться домой к дочери! Несколько дней я оставляла ее больную, одну, а самой нужно было ехать на работу.
Наконец, все успокоилось, и началась более или менее нормальная жизнь. Эта работа переводчицы и радиожурналиста была для меня новой, но не трудной. Я бежала в newsroom, за новостями с телетайпа на английском и французском языках и переводила их на славянский язык. Затем мы передавали их по радио. Кроме того, мы готовили короткие репортажи о жизни в Канаде. Отдел был довольно большой и включал почти все языки Европы. Наша начальница рассказывала, что она никогда не была в России, но говорила хорошо на этом языке, хоть и с небольшим акцентом. Никто не исправлял ее выражений  и подборки слов, несколько иных, чем это принято в наше время. Было приятно слушать немного старомодные фразы и произношение.
Работали здесь, в основном, выходцы из Восточной Европы, и мы старались дружить и помогать друг другу.
Началось другое – меня старались познакомить с каким-либо мужчиной, тоже из Восточной Европы. Я отказывалась, я очень уставала, хотела работать, а вечером заниматься детьми; они росли, надо было ежедневно следить за приготовлением уроков, за хозяйством. Сын продолжал заниматься хоккеем, его тренировал бывший игрок команды «Монреаль» Канадьен. Мне нужно было срочно заняться французским языком. Дочь занималась в Grand Ballet Canadienne (в труппе балета «Канадский балет»).
Сил для новых дел не хватало, а мне предлагали общаться с малознакомым мужчиной. Мне ничего от них не было нужно, поэтому дело не шло.
В нашей группе работал один способный мужчина, ему часто хотелось беседовать со мной. Он закатывал глаза от умиления, делал комплименты. Был он речист и в работе, и в частной жизни. В бюро он показывал свои мужские способности и все восхищались им; рассказывал анекдоты, как он их называл, «сексуальные», и все умирали со смеху. Потом он начал говорить мне: «Маргарет, давай поженимся и уедем в Австрию!» Я отвечала негативно, я знала, что он понятия не имеет о жизни в этой стране. Он несколько раз пытался уговаривать меня, но безуспешно.
Теперь, с какой силой меня хвалили за мои репортажи, с такой же стали критиковать, хоть и мягко, за то, что я забыла этот славянский язык и делаю ошибки.
Кончилось тем, что через несколько месяцев я потеряла эту работу. К этому времени у меня уже были канадские и австрийские гражданства.
Меня опять приняли в Университет в программу на звание кандидата наук. Когда же я хотела узнать о программе переводчиков, со мной невежливо разговаривали случайно встретившиеся перед факультетом люди.
Дальше войти на факультет переводчиков и спросить о возможности учебы и получения диплома переводчика я не решалась.
Я с упоением занималась на курсах французского языка. Я любила французский язык и культуру, и сдала экзамен, хотя преподаватель подчеркивал, что программа довольно трудная и не все ее одолевают.
В последний день занятий мы устроили банкет, а потом договорились встретиться в Старом Монреале, во французском ресторанчике. Это был приятно проведенный вечер, все студенты были, в основном, молодые. Один парень рассказывал, что он встречался с девушкой. Она жила по соседству и ее отец обвинил этого парня, в изнасиловании своей дочери. Он поймал парня и запер его в своем доме до выяснения, не опозорил ли он ее честь. Несколько дней этот парень сидел запертый, пока выяснялись все обстоятельства. Грустно качая головой, он говорил, что у итальянцев в отношениях между молодыми людьми до свадьбы очень строгие правила. Он рассказал о своей печали, а потом каждый поведал о своих встречах, о своем опыте, и мы жалели друг друга.
Мы расстались друзьями, и, встречаясь в городе уже после курса, с теплом вспоминали нашу учебу.
Мне предстояло вновь браться кандидатскую диссертацию уже в другом, местном Университете. Мне предложили хорошее положение младшего преподавателя-почасовика одновременно с учебой.
Затем я перешла на библиотечный факультет этого Университета. Мы учились и работали, и это давало нам опыт и финансовую поддержку.
Еще, учась на славянском отделении, у меня вдруг была снята большая сумма денег. Мне пришлось долго выяснять обстоятельства этого исчезновения, пока мне не была возвращена вся сумма.
Через некоторое время мою машину начали атаковать штрафники. Я ставила ее, как обычно, в привычном месте; придя утром, я обнаруживала, что моя машина передвинута и на нее наложен штраф за неправильную стоянку. В моей голове зазвучали идеи о том, что я должна оставить машину у бензоколонки, где я ее обычно заправляла, и бежать. Эта дьявольская идея, которая сначала показалась мне невероятно абсурдной, повторялась в моей голове снова и снова, пока я не стала воспринимать ее, как единственно правильную. Продолжали приходить штрафы за стоянку, а в голове вновь и вновь звучали слова о том, что я из плохой нации, и таким, как мне, можно ездить и на автобусе.
Я оставила машину у бензоколонки и стала ездить на автобусе.
Потом в голове появились идеи посмотреть, что случилось с моей машиной. Еще издалека я увидела ее и очень обрадовалась; ездить по городу на автобусе с детьми было неудобно. Я ринулась к машине через дорогу, полная надежд вернуть ее, и вдруг остановилась, как вкопанная: шагах в десяти от меня стояла та самая женщина, Жанетте, наша бывшая соседка в северном городке Канады. Она злобно смотрела на меня, слегка отрицательно качнула головой, перебирая пальцами. На меня вдруг нашел паралич, дыхание стало тяжелым, и я не смогла двигаться в сторону моей машины. В голове звучали дьявольские слова: «Иди домой и забудь о машине!» Так повторялось несколько раз, и я покорно, как во сне, поплелась обратно домой, не дойдя до своей машины буквально пять-шесть шагов. Я вернулась домой, убитая от горя, и слегла. Я с трудом передвигалась по квартире и едва смогла заниматься с детьми.
Трудно и больно вспоминать об этих эпизодах. Ведь обычно вдовам и сиротам принято помогать, или хотя бы не обижать, не отнимать последнее.
Перед Новым годом мы с детьми решили поехать на одну неделю во Флориду. Поездка была недорогая, организованная для студентов вне сезона.
В конце декабря в Монреале начинаются снежные метели, и весь город заносит снегом так, что невозможно ездить на машинах или просто открыть входную дверь дома. Прекращаются занятия в школах, по радио и телевидению периодически передаются рекомендации выходить на улицу лишь в экстренных случаях. Монреаль становится похож на вымерший, снежный город; на улицах не видно ни людей, ни машин. Припаркованные вдоль дорог машины, утопают в снегу выше крыш; снег лежит на тротуарах и на проезжей части улиц, и все сливается в один длинный сугроб высотой метра в два. Невозможно отличить, где кончается тротуар, а где начинается проезжая часть улицы, и где стоят засыпанные выше крыш автомашины. Сквозь метровые сугробы пробивались лишь автобусы. В городе устанавливалась необычная, какая-то музыкальная, звенящая леденцами тишина. Слышен был лишь шум и звяканье снегоочистительных машин высотой в двухэтажный дом, да громадных грузовиков со снегом. Некоторые предприимчивые, хитрые на выдумки люди пробирались до центра города на лыжах.
Голые ветки деревьев тяжелели от снега и опускались до земли. От ветра и падающего снега качались уличные фонари и гудели обвисшие и отяжелевшие провода. В конусе света, падающего на землю от фонарей, кружились в медленном вальсе белые снежинки; они искрились и переливались волшебным светом, и весь город был похож на ослепительно-белое сказочное хрустальное царство – и дома, и деревья, и люди – все было светящееся, бело-хрустальное.
Воздух стоял снежный, морозный, чистый, как родниковая вода, которым было легко дышать. Такой воздух бывает высоко в горах Альп на лыжных курортах. Всем нравилась эта пора года, и люди веселели; а по радио объявляли, что каждая такая метель стоит городу свыше двух миллионов долларов.
В такой день мы должны были вылетать из Монреаля во Флориду. Нас подобрал из дома туристический автобус, весь облепленный снегом. Он с трудом добрался до аэропорта, а по радио неслась популярная квебенская песня: “Mon pays, c’est la neige”. («Моя страна вся в снегу»), и всем в автобусе было весело.
Мы вылетали с большим опозданием, пережидая окончание метели, и встретили Новый год в самолете. Вдруг понеслись радостные крики и песня “Felic Novidad, prosperos annos felicitas” («Счастливого Нового года, желаем процветания в Новом году!»)

Когда мы прилетели во Флориду, была солнечная погода, около +20°, а мы были одеты, как на Северном полюсе. Мы ехали из аэропорта в гостиницу, вдоль дороги плескался теплый океан и цвели апельсиновые плантации, пальмы и яркие южные цветы, порхали попугаи.
Все было так необычно, как будто мы неожиданно попали в райские кущи, которые всем нам хорошо знакомы по детским картинкам-иллюстрациям к Библии и рассказам об Адаме и Еве. Не верилось, что все это наяву.
Наш отель стоял на самом берегу океана, фойе было украшено яркими, аляповатыми новогодними декорациями и искусственной елкой. А сам отель окружен пальмами, кактусами и южными цветами. Весь день мы проводили на пляже, хотя купаться было холодновато. Люди сидели в шезлонгах, бродили по пляжу и радовались солнцу. Пляж был шикарный, а песок чистый, как сахар. Волны с рокотом катились на берег, на их гребнях стояла белая пена. Докатившись до берега, волна медленно утихала, оседая в песок у наших ног. Вода изумрудного цвета была прозрачная, и далеко-далеко было видно желтое, песочное дно. А вдалеке, в воде стояли воткнутые деревянные шесты и на них сидели громадные пеликаны и фламинго. Раскрыв свои розовые клювы, они кричали и махали крыльями. Над океаном с криком носились большие чайки.
Вечером мы гуляли по пляжу, наблюдая закат солнца. Оно быстро садилось где-то далеко за горизонтом. Небо было оранжево-голубое, стояла тишина и слышен был лишь всплеск волн, да тихие голоса людей. Они ходили вдоль берега по колено в воде и собирали выброшенные на берег ракушки. Из припаркованных машин доносилась музыка. Под дуновеньем ветерка шелестели листья пальм, пряно пахло южными цветами.
К ночи океан утих, не слышно было криков чаек. Светила луна, она струилась серебряной дорожкой в волнах океана. Здесь луна была иная, чем в наших Северных широтах, а в изумрудных волнах океана ярко отражались южные звезды. Мы сидели, обнявшись на еще не остывшем песке. Волны нежно плескались и оседали, шипя, у наших ног. Было тихо-тихо. Мимо мелькали тени людей и ветерок доносил ночные запахи цветов. Изредка были слышны голоса людей и прекрасный женский голос нежно пел: «Бэ самэ мучо…»
Обнявшись, мы сидели с детьми на песке, и на нас нашло умиротворение, как будто мы попали в рай. Мы притихли и смотрели в это бездонное, необъятное, усыпанное миллиардами звезд, небо Флориды и Мексиканского залива.
Над нами стоял вечный, бездонный небосвод, а вокруг, переливаясь и серебрясь, мерцали миллиарды южных звезд. От края и до края, куда ни глянь, был виден лишь безбрежный океан, и где-то далеко-далеко он сливался с небом. Бездна океана сливалась с бездной неба. Так мерцали звезды миллионы лет назад, будут еще мерцать миллионы лет; а мы в этом мире лишь маленькие, мимолетные крупинки, капельки воды в безбрежном, вечном океане жизни.
Когда мы учились, в коридорах Университета и комнате отдыха возникали политические дискуссии о «плохих» и «хороших» национальностях. Вдруг начинали спрашивать, кто здесь «русский». Канадцы польского и украинского происхождения тыкали сзади меня пальцем, думая, что я не замечаю этого. Спрашивали, где живет моя мать, а детей – какая их национальность; почему я не прихожу по субботам вечером танцевать в Университетский клуб. Им это не нравилось. В моей голове постепенно укрепилась мысль, что мы – из «плохой национальности», т.е. комплекс неполноценности, “inferiority complex”.
Окончив Университет, и получив звание Магистра Библиотечных Наук, а это был мой второй Магистр, мне предложили переехать в столицу этой страны на работу в Национальную Библиотеку. Я боялась переезда, боялась все менять снова и снова, особенно в жизни детей.
Я искала работу в Монреале, но мои квалификации требовались в столице. Я решила вернуться в Австрию, как мне постоянно советовали; это было бы лучше, по крайней мере, для детей, ведь на родине даже стены помогают.
В голове постоянно звучала дьявольская мысль – «мессаж». «Уходи, а не то случится с сыном, как с отцом. Оставь все вещи в квартире и возьми только несколько, самых необходимых».
Мы вернулись в Австрию, и я обдумывала, где нам лучше остаться в Вене или вернуться в Грац, на родину сына. В голове вновь и вновь повторялась мысль: «Лучше в Вене, здесь легче устроиться на работу в международные организации. Со знанием английского и французского языков и дипломом Магистра это будет не так трудно сделать».
Я устроила детей в школу, сняла garcsoniere – крохотную квартиру в тихом, зеленом квартале. Работа была не трудная – обычная, к которой я была натренирована и в учебе, и на практике.
Некоторые мужчины на работе, с которыми я не была знакома, пристально следили за мной в проходных и коридорах. Одна дама, одетая в национальную немецкую одежду, посоветовала мне использовать в борьбе за жизнь свою грудь молодецкую. Я поняла это замечание как двусмысленность.
Моя начальница как-то раз послала меня в другое отделение. Идя по коридору, я слышала крики, относящиеся, по-видимому, ко мне. В кабинете стоял очень высокий мужчина. Он стоял в тени и лица его я не разглядела. Указав на мужчину, женщина, сидевшая за столом, сказала, что этому мужчине требуется помощь. Она говорила неясно, но смысл был понятен: он, как мужчина, нуждается в женском внимании. Мужчина стоял в стороне и молчал, лица его я по-прежнему не видела. Я тоже молчала, я не знала, как и в чем можно помочь незнакомому мужчине на работе, а моя работа заключалась в библиотечном деле. Я стояла и мялась, переступая с ноги на ногу; становилось неловко. Наконец, незнакомая женщина сказала, что я могу идти, и я ушла.
В следующий раз, проходя по коридору организации, я услыхала рядом с собой грубый мужской голос:
«Проститутка!» Я не поняла, к кому относится эта фраза; я работала в библиотеке, у меня университетское образование, так что в эту категорию я явно не подходящий человек.
В моем доме стали пропадать вещи – предметы одежды, те, что мы привезли из Канады. У детей отнимали деньги и завтраки.
Дочери на улице по дороге в школу, толстые незнакомые тети молча показывали, как раздеваться перед мужчинами, как легко смотреть на сексуальные отношения. Иногда ей кричали «Проститутка!», а девочка шла в школу, ей было тринадцать лет.
“Girls, you are bad!” («Девочки, вы плохие!») – крикнул один здоровяк. Девочки стояли у классной доски и решали арифметические задачки. Моя дочь объясняла задачки по-английски, а другие девочки учились во французской школе, и объясняли задачки по-французски. Этот здоровяк-мужчина вложил столько звуковой силы в слово “bad” (плохой), что у меня заболели ушные перепонки! Девочки растерялись и испуганно смотрели по сторонам. Я поняла, что люди “comme il faut” (с правильным поведением) здесь не нужны; видимо, неправильные или плохие люди приносят больше дохода.
Потом мне сказали, что мой контракт не продлен.
В следующий раз меня пригласили на работу в библиотеку медицинского профиля, которая была расположена в здании известного венского психоаналитика. С работой медицинского библиотекаря я была знакома – я сдала экзамены по этому предмету в Университете.
Опять начались косвенные рассказы и вздохи начальника-славянина. Он не говорил по-английски, хотя вся библиотека состояла из медицинских журналов на английском языке, по которым я уже прошла практику в англоязычном Университете. Сложной техники, не известной мне, здесь не было, а то, что было, считалось старомодным.
Опять начались намеки на телесную близость, и я поняла, что без этого не будет работы. Когда ко мне на работу приезжала дочь, начальник хватал ее за щеки и уши, что ей явно не нравилось.
“Sie sind die Russen” («Они – русские») кричал он на ломаном немецком языке, кивая в нашу сторону и обращаясь к присутствующим. А мы с дочерью говорили между собой по-английски, и у нас было канадское гражданство, а у дочери еще австрийское.
Он приказал мне с дочерью ехать в Венгрию во время ее весенних каникул. Зачем туда ехать и что делать, он не сказал. Я поняла, что, если он направляет меня по работе, то должен дать адрес библиотеки, документировать поездку, оплатить проезд. Дочери было всего тринадцать лет, так что никто не мог эксплуатировать ее труд. Для поездки в эту страну гражданам Канады или Австрии требовалась виза, а это тоже дополнительные расходы и несколько дней хождения по очередям.
Конечно, мы никуда не ездили, но когда начальник спросил: «Вы ездили в Венгрию?» Я ответила «Да». «Нет, вы не ездили в Венгрию!» - крикнул он. «Нет, я не ездила», - ответила я.
На международном конгрессе, когда требовалось перевести с английского языка, просили переводить меня; видимо, начальник со своим славянским образованием этого языка не знал. Он называл меня своей секретаршей, хотя у меня было три университетских диплома. Я потеряла и эту работу. Мне дали подписать заранее приготовленную бумагу о том, что я добровольно увольняюсь с работы. Я отказывалась подписывать ее, но несколько человек так давили на меня, что я не выдержала и подписала ее. В последний день начальник ожидал, что я буду упрашивать его оставить меня, но я молчала. Я кончила работу и ушла.
Я знала, что не стану предлагаться ему сексуально, ни втягивать в это мою дочь. Так разговаривать и унижать могут только нечистоплотные на руку люди.
Выяснилось, что мне даже не предлагается пособие по безработице, потому что в бумаге напечатано, что я добровольно ухожу с работы.
В это время увезли прямо из школы моего сына в неизвестном направлении. Несколько дней я не знала, где сын. Наконец, мне сказали, что он улетел в Канаду. Мои нервы не выдержали такого напряжения.
Теперь мне казалось, что зря мы уехали из Канады; что работать там интереснее; умнее и культурнее были люди, с которыми я работала и училась. Может быть, стоило каким-то образом игнорировать дискриминационные оскорбления о плохой национальности, воровство из квартир, сексуальные домогательства. Но пока была работа, сохранялась семья.
Теперь и мою дочь забрал брат покойного мужа, и я не сопротивлялась, у меня кончались деньги, и я в Австрии оказалась без австрийского гражданства, а лишь как гражданка Канады.
Я питалась раз в день геркулесом с водой, а крохотную пенсию по вдовству из Канады я тратила на оплату квартиры и коммунальных услуг.
Я проводила много часов в Национальной Библиотеке, перечитывая книги по библиотековедению на английском языке и автоматике-информатике.
Я все-таки решилась уехать из Австрии, хотя решение было очень трудным. Рассчитывая, что у меня не будет достаточно денег без работы, и что я все равно потеряю квартиру, я решила уехать туда, где можно будет, по крайней мере, работать, и содержать себя и детей.
Я вернулась в Канаду через Нью-Йорк, я нашла временную работу в библиотеке и она мне нравилась. Многие на моей работе знали, что мне стоило оставить купленную и уже обжитую квартиру в Вене, где я старалась создать уют для оставшихся членов моей семьи. Но как только была выплачена квартира и обставлена мебелью, я потеряла работу, а значит и возможность оплачивать все расходы на нее.
Когда я прилетела в Канаду, я попала на прием и жадно поглощала сладости, как будто никогда их не видала. Люди с удивлением смотрели на меня, а мне стало стыдно от того, что я веду себя так нецивилизованно.
Моя привезенная из Вены одежда, висела на мне, как на вешалке, и я ходила, шатаясь от голода; у меня не было достаточно медицинского обслуживания.
На работе ко мне отнеслись неплохо, и я старалась оставаться после работы, чтобы делать больше, чем полагается по норме.
Я подала заявление о приеме в программу Кандидата Наук в местный Университет. Мое заветное желание было сдать экзамены на ученое звание и преподавать в Университете. У меня уже было несколько публикаций и я готова была свернуть горы, чтобы получить заветную степень.
Руководителем славянской секции оказался знакомый профессор. Меня пригласила зайти в Университет его секретарша. Но когда я пришла, этот профессор не советовал поступать в программу. Я была в растерянности. Он дал мне самую низшую степень: если в предыдущей программе я числилась младшим научным сотрудником, то теперь я была лишь студенткой в кандидатской программе. К этому времени я уже имела, кроме Магистра Славянских Языков, еще и Магистр Библиотечных Наук.
Я преподавала, работала для профессоров Университета в качестве дипломированного библиотечного работника с очень небольшой оплатой.
Я вновь увидала сына, по которому очень тосковала. Всю ночь я ехала на автобусе в Торонто. Я приехала рано утром и встретила на вокзале тех, кто увозил сына из Австрии без моего разрешения. В свой дом они меня не пригласили. К удивлению, я увидела здесь и мою дочь. Я неожиданно расплакалась; я стояла и рыдала оттого, что мы не смогли выжить на их родине и на родине их отца; что нашими жизнями распоряжаются посторонние люди; что здесь я не смогу пока что содержать дочь на свою зарплату и привести ее в крошечную съемную квартиру в столице Канады. Я жила теперь не так, как раньше, а намного беднее. Сквозь рыданья я сказала дочери, чтобы она вернулась в Вену, и, если сможет, содержала квартиру, которую я купила и в которой у нее была комната. Я сказала, что счастлива видеть их, но пусть пока возвращаются туда, где сейчас живут, я не смогу взять к себе никого из них.
Вернувшись в столицу Канады, я окунулась в докторскую программу, в преподавание, в изучение французского языка. Я не видала ничего, кроме библиотеки и факультета. Еще я купила абонемент в оперу, и это было моим  единственным развлечением.
Вдруг меня стал награждать вниманием наш профессор, которого я знала уже много лет. Он предложил придти ко мне на квартиру и настроить компьютер. Я вежливо ответила, что у меня нет компьютера и что моя квартира состоит из очень маленькой комнатки. Он знал, что я живу в очень стесненных обстоятельствах; из его намеков я поняла, что ему хотелось бы поближе познакомиться с моими детьми. Я догадалась, что мои дети им нужны для каких-то политических операций, а это шло вразрез с моими интересами. Кроме того, те условия, в которых я жила, детям были вредны для здоровья.
Однажды нас пригласили вместе со студентами первого и второго курса в посольство на просмотр нового фильма. Я пришла со знакомой, которую знала много лет в Ватерлоо. Первому, встретившему нас человеку в посольстве, она заявила: «Она», - пальцем указывая на меня, - «не хочет спать с профессором Д.» И назвала имя профессора, который предлагал мне устроить компьютер в моей квартире.
Такой прямолинейный разговор с незнакомым мужчиной в посольстве на такую, если не щекотливую тему, стал неожиданностью для меня. Я не переставала удивляться!
 Тем временем моя диссертация была готова. Она включала историческую лингвистику на трех языках, предмет, довольно трудный, по которому здесь не было специалистов.
Молодой славянин из другой секции, подойдя ко мне и указывая на меня, произнес: «Она – плохой национальности, а ее дети – русские!» Сам себя он называл канадцем, хотя его этническое происхождение мало, чем отличалось от моего. Женщина, приехавшая с семьей из Москвы и ранее представлявшаяся, как еврейка, теперь называла себя австрийкой, а меня – русской.
Настроение было весьма политическое. Когда указывают на «плохую национальность», подразумевают, что этот человек менее развит, с меньшей культурой и меньшим развитием мозга. Это было опасно. Так часто говорят о гражданах из Восточной Европы. Когда я ездила в Торонто, чтобы вновь увидеть сына, за мной следовали те самые славяне, родившиеся на 100-200 км западнее моего места рождения. Спрятавшись, они следили за мной, а один поляк-мужчина надел на себя живот и выглядел беременной женщиной. После этого мои встречи с сыном прекратились.
Все это было опасно, в особенности, для членов семьи, несмотря на то, что моя диссертация была окончена. Я боялась, что они втянут в свои политические разногласия моих детей и погубят их. Польский профессор открыто говорил, что он будет преподавать вместо меня, а его жена будет работать библиотекарем в русской секции, а для меня нет места.
Я решила вернуться в Австрию, в Вену. Я остановилась в недорогой гостинице, чтобы узнать, смогу ли я получить обратно мою квартиру и, возможно, устроиться на работу.
На просьбу вернуть квартиру мне ответили отказом, произнося мою национальность. Устроиться на работу я тоже не смогла, как и увидеться с дочерью, которая, по моим расчетам, находилась в Вене.
Я жила лишь на крохотную пенсию по вдовству, хотя мой муж был австриец по национальности, как и мои дети, и у меня были такие же права, как и у австрийцев. Но мне не было места в Австрии.
Однажды на такси в нашу гостиницу приехала маленькая брюнетка. Она рассказывала, что приехала сюда из Еврейского центра. Она внесла в комнату большой досчатый рундук, потом пошла в ванну. Она разделась догола и начала брить все волосы, какие растут на теле человека, наголо сбрив все волосы на голове; спускаясь все ниже и ниже до самых кончиков пальцев на ногах. Затем она надела совершенно прозрачное платье прямо на голое тело и начала бегать по всем этажам, выкрикивая и поводя своим телом ниже талии: «Надо еба…!» (“f…”)
Становилось неприлично и гадко, а женщины-хорватки, жившие в гостинице, улыбались и таращили глаза, шепотом указывая на кричащую. Через некоторое время бритая, полуголая женщина сообщила, что уезжает в Нью-Йорк…
Я проводила много часов в библиотеке, чтобы не забыть библиотечное дело и английский язык. Я посещала лекции в Университете по французскому языку и юристике.
Иногда в гостиницу заходили женщины, они грубо и жестоко говорили, что меня надо прогнать и забрать все мо вещи, которые у меня есть, называя меня «плохой национальностью».
Наконец, пришел штраф за «пребывание в Австрии». Оплатив его, я не в состоянии была бы содержать себя и свое место в гостинице. Разговоры с полицией о том, что я уже была гражданкой Австрии, не помогли. Полиция была неумолима. Когда я ходила по улице, мне слышался дьявольский шепот: «Нам нужны только деньги и больше ничего». Это было искушение дьявола, вводящего человека в грехопадение и нарушение существующего закона.
Я решилась уехать на свою старую родину, на которой я не была более тридцати лет.
Я была гражданкой Канады и мне пришлось покупать визы в нескольких восточно-европейских посольствах, чтобы доехать до своей родины.
Около восточно-европейского посольства стояли машины ЦРУ (FBI), но никто из них не интересовался, почему уезжают люди. Велико зло! Страшно, когда высшие ценности в обществе – это деньги!
Кажется, что, находясь в поле влияния различных сил, человек должен сохранить возвышенность нравов; в водовороте жизни не опускаться до уровня животного. Бог поставил Человека выше всех существ на Земле, выше животного. Поэтому надо не уподобляться, не опускаться до животных инстинктов или чистого прагматизма, а оставаться высшими существами в этом подлунном мире!
Для продолжения рода в здоровом обществе финансовые соображения, безусловно, важны; но высшие ценности истины, добра, справедливости должны первенствовать над меркантилизмом, борьбой за деньги.
Велико зло!

Я ехала в восточно-европейскую страну, в которой не была более тридцати лет; не простившись с детьми, не побывав на могиле мужа. Мне не удалось передать семейные ювелирные изделия, которые я сохранила. Вещи, которые я везла с собой, были отняты – норковая шубка, соболиная шляпка, столовое серебро. «Неправильно въезжаешь!» - шептали мне анонимно дьяволы. Ранее повторяли и требовали до бесконечности, чтобы я повиновалась этим анонимным дьявольским приказам – шепоту.
Родственники пытались шутить после моего приезда, и повторяли, что они с самого начала знали, что именно такой конец моей семейной жизни они и ожидали!
Дома, в котором я родилась, не было; он был снесен, а на его месте строилась мечеть с минаретами. Местное радио и телевидение передавало на двух языках – местном и мусульманском. Мусульманская культура стала превалирующей, и казалось, что все руководящие посты в администрации республики были заняты мусульманами.
По пятницам по радио в шесть утра передавали мусульманские молитвы: вдруг раздавался живительный, нежный звук струящегося оазиса и пение райских птичек; неземной, женский голос объявлял: «иль санзе нур програмасы», («это святая передача»). Дальше мужской голос продолжал: «Мухам-м-м-ед, мухам-м-м-ед…».
В ноябре начинался курбан-байрам, праздник жертвоприношения. Мусульмане учили заботиться о бедных и больных, и в день курбан-байрама, приготовив барашка с рисом, одну треть пищи оставить своей семье; одну треть поделить с друзьями, а одну треть отдать бедным.
В праздник на базаре раздают всем желающим приготовленный тут же в огромных котлах на углях плов.
Мне это казалось довольно человечно. Меня преследовал какой-то дьявольский шепот. Сразу после приезда я попыталась устроиться на работу. У меня был большой опыт в преподавании и в библиотечном деле; знания шести западно-европейских языков. Но мне повторял дьявольский анонимный шепот по многу раз в день. «Покажи вот этому мужчине…свою …(pis), и ты – наша. А до этого ни о какой работе не может быть и речи!» Что именно показать – повторялось прямиком в довольно прозаичных выражениях – это женские половые органы. Также называлось имя мужчины, которому должно показать. После нескольких месяцев постоянного шепота-приказа я не выдержала и спросила родственницу, кто такой мужчина по имени В., о котором мне постоянно шептал дьявол. Она ответила, что этот мужчина – сосед. Я заметила, что этот сосед периодически проходил мимо меня в коридоре и очень внимательно смотрел. А в это время дьявол приказывал по воздуху шепотом подойти к соседу первой и самой предложиться.
После следующих нескольких месяцев дьявол, наконец, понял, что меня не заставят никакие угрозы, ни травля «предложиться первой мужчине по имени В. Началась новая тактика: вероятно, несколько мужчин договаривались повлиять или «нажать» на меня сообща. Когда я проходила по улице мимо внимательно смотрящего на меня мужчину, я одновременно слышала этот приказ шепотом безоговорочно повиноваться и предложиться этому мужчине. Я слышала страшный шепот-мат, ругань и запугивания. Вероятно, эти мужчины нажимали на моих родственников, у которых я жила, и угрожали им в случае моего неповиновения. Родственникам приказали устраивать дома скандалы и давить на мою нервную систему так, чтобы случился нервный срыв или инфаркт.
А у меня уже случился инфаркт в Австрии, и без лекарств я не могла прожить ни дня. В Австрии я лежала в кардиологическом отделении больницы и приехала сюда с лекарствами от гипертонии, которые я бесплатно получила в медицинском центре для неграждан этой страны. И теперь месяца не проходило без сердечного приступа и почти каждый раз приходилось вызывать скорую помощь.
Несколько раз, превозмогая боль и боясь, что потеряю сознание и не дойду до телефона, я сама вызывала скорую помощь, т.к. сестра отказывалась вызывать ее и явно показывала, что они хотят, чтобы я скорее умерла. Они объясняли это тем, что я «не слушаюсь их и не повинуюсь их приказам». А мое неповиновение касалось лишь отказа следовать дьявольскому шепоту, который приказывал первой подходить и предлагаться незнакомым мужчинам, материться и ссориться. Анонимный дьявол объявлял, что ему нужны споры. И в нашей квартире были споры. Мне говорили: «В этой квартире все наше, и нужно спрашивать разрешение, чтобы брать любую вещь». Из-за кастрюли, которую я взяла без разрешения, когда они спали, чтобы варить суп, была ругань. Мне не позволялось включать телевизор, а смотреть лишь тогда, когда сама хозяйка включала его.
В какой-то степени я их понимала, ведь они купили его, и в случае поломки им придется платить за ремонт. А время было нелегкое, и каждая копейка была на счету. После скандалов дома, уже на улице, незнакомые мужчины говорили мне, что я должна записаться к невропатологу, чтобы лечить нервы. Я поняла: кто начинает споры и скандалы, того оправдают, а жертву, если она начнет нервничать и волноваться, отправят к невропатологу или психиатру.
Конечно, я молча проходила, вернее, проскальзывала, как тень, мимо очередного мужчины, а мне вслед несся дьявольский шепот: «Если будешь проходить мимо этого мужчины и отворачиваться от него, то за тобой будет наблюдать психолог».
Под психологом они имели в виду психиатра, который, как мне повторяли шепотом, «усмирит мою гордыню». За неповиновение дьявольскому шепоту меня угрожали засадить в психушку. Одна из сестер сказала, что врач ей выписал документ, в котором говорилось, что я психически ненормальная личность и что никто не должен разговаривать со мной или приглашать меня в гости, а лишь только после того, как мужчины проверят меня и сделают заключение: «Она – наша». До тех пор со мной не рекомендуется дружить.
Были каким-то врачом выписаны психотропные в мое отсутствие, которые я случайно обнаружила в книжном шкафу. Также утверждалось, что в Австрии я лежала не в кардиологическом, а в психиатрическом отделении, причем повторялось это утверждение несколько раз в день и ночью, когда я лежала в полусне, вероятно, чтобы убедить меня саму. Иногда ночью я вскрикивала от ужаса и просыпалась; мне казалось, что в темноте на меня надвигается белое приведение и пытается сдавить мне грудь. Ночью шепот усиливался со свистящими и шипящими звуками.
В это время, а оно было нелегким, я часто покупала продукты питания с грузовиков, которые приезжали на базар из сельской местности. Привозили молочные продукты и овощи, они были свежей и дешевле. Вокруг грузовиков толпились менее благополучные граждане, потому что не всем хватало недорогих товаров. Однажды, когда подходила моя очередь, и я, протянув деньги продавщице в кузов грузовика, получала бутылку молока, меня стали сдавливать с обеих сторон две пожилые, седые и очень худощавые женщины. Одна спровоцировала спор, я ей сказала, что она сильно толкается. Кажется, она ответила матом; и вдруг начала локтем с мужской силой давить мне на грудь в области сердца. Справа оказалась точно такая же женщина, почти близнец той, которая стояла слева и давила мне на грудь. Приговаривая: «Раз тебе слева давят, то надо и справа помочь», - она жала в области моего сердца локтями по-мужски, крепко так, что у меня начало останавливаться дыхание. В глазах стоял туман. Возможности вырваться у меня не было – сзади стояла толпа народу, впереди – кузов грузовика, с которого продавали молоко и яйца.
Из последнего дыханья я стала кричать и начала оседать на землю. У меня из рук выпали все вещи. Вероятно, насильницы испугались недовольного ропота людей.
На секунду мне показалось, что одна из насильниц, худая, небольшого роста с мужской, короткой стрижкой седых волос, на самом деле не женщина, а мужчина, переодетый в женскую одежду.
А именно, что это наш сосед, о котором дьявольский шёпот ежедневно шептал мне: “Подойди к нему первая и покажи свою … (pis) и ты наша! ”
Шатаясь, я выползла из толпы, и отдышавшись, стала громко говорить о том, что обе женщины сдавливали мне грудь в области сердца. Стоявшие рядом и недоумевавшие люди, подняли с земли и принесли мне мои вещи и зонтик. Я искала глазами милиционеров, что бы рассказать им об этом инциденте, но их нигде не было. Обе эти седые женщины-насильницы быстро исчезли.
Затем были инциденты в поликлинике с уколами, капельницами, анализом крови. Надо сказать, что враги лечившие меня, были неплохие, особенно кардиолог и терапевт, и я им благодарна. Несколько лет непрерывного лечения, проверки печени, крови, кровообращения, иммунитета, и мне больше не требовалось срочно вызывать скорую помощь. Лекарства приходилось оплачивать полностью, а они были недешёвые.
У меня часто брали кровь на анализы и вот тут-то начинались неприятности с медсестрами-лаборантками. Каждый раз, когда я  приходила на анализы крови из вены, медсестра втыкала мне шприц в руку, и всё мимо - в вену она не попадала.
Не попав в вену в одном месте, она втыкала шприц в другое место на руке, где, как она полагала, должна быть вена, но опять мимо.
Воткнув шприц в руку три-четыре раза, она принималась за другую руку, т.к., по её словам, на другой руке, возможно, будет легче найти вену. После пяти-шести попыток я корчилась от боли и отказывалась от анализов. На следующий день внутренняя часть рук от локтя до запястья были в сине-кровавых подтёках от уколов. Но врач требовал, чтобы ей был сдан анализ крови, и мне приходилось снова идти в лабораторию к медсестре. Я объясняла ей, что, если на здоровой руке она не смогла обнаружить вену, то сейчас, когда вся рука в области вены в кроваво-синих подтеках, у нее еще меньше шансов найти вену.
Долго потом при мысли, что мне нужно будет делать снова анализы крови из вены, меня охватывал ужас.
Мне несколько раз вводили витамины в мышцы бедра. Однажды войдя в лабораторию, я  увидела толстую уборщицу со шваброй. Рядом с ней стояла девочка лет шести. Уборщица недружелюбно смотрела на меня.
Я разделась и медсестра ввела шприц с лекарством в бедро. Она уже заканчивала вкачивать лекарство, как вдруг в лабораторию со всего размаха влетела эта девочка, она бежала прямо на меня. Мне казалось, что она со всего размаха столкнется со мной, и я инстинктивно отпрянула назад. Иголка искривилась в моем теле, чуть не сломавшись. Я вскрикнула от боли, но, слава богу, не потеряла сознание.
 Таких инцидентов было много.
Летом мы работали в саду, мы выращивали овощи и фрукты на своем участке. Денег было в обрез, заработка не хватало, а сад давал небольшую прибыль. За огурцами, помидорами, вишней, клубникой, яблонями требовался ежедневный уход. Мне нравилось работать в саду, на природе. Работа была грязная, но, устав от поливки и пропалывания, мы приходили домой довольные, что сделали полезное дело.
Дома, когда никого не было, я подходила к моему старому пианино и после многих лет вновь открывала его и пыталась играть. Я любила разучивать Шопена, Шуберта, Моцарта, Баха. Вспоминала, как в юности разучивала с учительницей «Элизе» Бетховена, и вновь повторяла ее. Но мои нетренированные, негибкие пальцы медленно и неуклюже перебирали клавиши. Я пыталась играть гаммы, этюды, сонатины, сонаты, арпеджио, прелюдии и фуги Баха. Особенно мне хотелось разучить мою любимую «Аве Мария», Ф.Шуберта. Но техника была утрачена, и пальцы слишком медленно передвигались.
Я слушала классическую музыку, симфонические оркестры по радио и телевидению.
Я купила английские и французские книги и учебники, чтобы не забыть; слушала радиопередачи на английском и французском языках.
Однажды я услыхала хорошо знакомую мне мелодию. Я знала, что слыхала ее много раз в Канаде, но не могла вспомнить, что это. Совершенно непроизвольно я вскрикнула: “Oh, it sounds like hockey night in Canada!” («О, это похоже на хоккейный вечер в Канаде!») И вдруг я вспомнила, что в Монреале каждый вечер показывали по телевизору хоккейные матчи, и каждый раз проигрывали именно эту мелодию после канадского гимна.  Я поняла, что здесь, так далеко от Монреаля я слышу вновь американский гимн!                Я перечитывала Л. Толстого, А. Чехова, Дж. Голсуорси.  Я обдумывала их философию жизни, которая раньше мне была непонятна, вдумываясь в каждое слово.  Теперь, перечитывая вновь, я постигала глубину и мудрость их суждений, и их описания приобретали для меня новый смысл.   Мужчины по-прежнему продолжали передавать  различными способами, что я должна «показать…», но теперь появилось уже несколько иных мужчин, хотя они требовали то же самое…
По-прежнему по их приказу шли ссоры в семье из-за того, что я  « не слушаюсь  и не повинуюсь».  Имелось в виду, что я не повинуюсь анонимному дьявольскому шёпоту-приказу.   Я понимала, что родственников и соседей заставляют делать из-за меня нехорошие вещи и что они страдают от этого.  Я ужасалась жестокости  мужчин и несколько раз разговаривала по этому поводу с адвокатами.  Я объясняла им что эти домогательства слишком примитивны и животны и подвергать человека, который окончил главный ВУЗ этой страны, плюс еще два Университетав англо-язычной стране есть кощунство и варварство, и пустая растрата знаний.
Я не знала, но искала выход из этого тупика.
Однажды я пришла на приём к врачу по ухо, горло, носу, т.е. ЛОР. Я жаловалась на боли в ушах и что слышу очень неприятные вещи.  Один раз анализ аудиометрии и лечение ушей помогли, прекратились боли в ушах, но по-прежнему я слышала нехорошие вещи.  Меня снова послали на новый анализ и объяснили, что лаборатория находится в помещении психиатрической больницы. Я сомневалась, но хотела любым способом избавиться от дьявольского шёпота.  Войдя в  старинное жёлтое здание, я ужаснулась, увидев, в каком состоянии находятся палаты.  Воздух был спёртый, и несколько больных лежали  в нечистых, с отбитой штукатуркой палатах, в ржавых  кроватях. Я еле  дошла до того кабинета, где должен был
Находиться  врач-аудиометр.  Открыв дверь кабинета, я увидела очень старую женщину, толстую и неопрятную со всклоченными волосами.  Меня охватило нехорошее  предчувствие, что это может быть карательная психиатрия.  Медленно закрыв дверь кабинета, я отступала к выходу.  Медсёстры психиатрического отделения, сидя за столом, что-то сказали мне.  Я  улыбнулась и медленно ответила им, что приду в следующий раз, поблагодарив их за совет. 
В коридоре было полутемно  и я споткнулась о что-то, лежавшее на полу.  Пол был выложен чёрно-белыми плитами и я чуть не упала.  Открыв дверь и оказавшись на улице, я полной грудью вдохнула свежий воздух сада. Я была рада, что снова оказалась на улице!  Я решила больше не говорить о том, что слышу, о болях в ушах от непрекращающегося шума, от свиста и скрежета особенно ночью и постоянно повторяющихся  фраз « Рит-рит-рит-рит- повинуйся приказу, сделай то, сделай это…»  Я решила лечиться своими силами.
                За рубежом про меня говорили : « Она из плохой нации»; здесь обо мне говорят: « Она-немка, а с немцев можно брать всё, что захочешь.»
 Оказывается здесь всё, что я имею и что мне позволено делать, должен определять «сожитель». Тот, кто претендует на звание «сожителя использовал моих родственников  и соседей для передачи своих желаний.
«Она пять лет погуляла в Университете, пусть теперь нам послужит!  Слушаться и повиноваться!»
                Как мне освободиться от этих невыносимых пут?  Кажется, вот-вот  и решение буде найдено, и, может быть, я буду работать и зарабатывать  себе на жизнь, и менее зависеть от родственников.  Я понимала, что никто не обязан делиться  со мной своим заработком, ведь у сестёр своя нелёгкая жизнь  и им едва хватает на свои нужды.  Мать платила из своей пенсии за квартиру, т.к. квартплата здесь отсчитывается с человека.  Я жила с минимальной пенсией и мне полагались скидки.  Я старалась работать в саду и облегчать жизнь сестёр по хозяйству.  Летом я часто уходила в лес.  Сестёр радовало, когда я возвращалась из леса с ягодами и грибами.  Кроме того, я любила лес, там было тихо и спокойно; можно было дышать полной грудью хвойный, медовый воздух леса.  В лесу, на природе я расслаблялась и находила утешение.  Обычно я выходила рано, в шестом часу утра.  В такое летнее утро заря ещё только занималась, ещё не было видно солнца, и лишь верхушки деревьев были освещены его первыми фиолетово-малиновыми лучами. Вдали на поляне кустарники были окутаны туманом, как-будто облиты молоком.  Тропинка вилась в лесу и небо было безоблачное, ярко-голубое.  Было тихо-тихо, лишь нежно шелестели листья под дуновеньем ветерка; как волны в океане, переливалась трава, и только начинали петь птицы. Я шла по тропинке, которая вилась между лесом и поляной, и улыбалась восходящему солнцу.  Мне казалось, что я попала в рай; я удивлялась, как мудра и неповторима  Земля, как мудр творец и создатель Вселенной, деревьев, неба, животных!
    Однажды в лесу меня застал дождь. Я спешила добраться хотя бы до первого дома на краю города.  Я едва добежала до подъезда и успела спрятаться под его крышей.  Там  уже стояли успевшие добежать из леса другие грибники, как здесь называют людей, которые часто ходят в в лес.   
      Начался сильный ливень и я радовалась, что во время успела спрятаться от него.    Вдруг блеснула небывалой величины молния и грянул такой силы гром, что затрещало всё вокруг.  То ли от молнии, то ли от грома, завыли сирены всех автомашин, стоявших около дома.  Они выли на все голоса, каждая на свой  лад, а фары этих автомашин начали мигать.  От неожиданности все  стоявшие под крышей подъезда люди сначала испугались, а потом захохотали, а я думала что впервые за долгие годы  так заразительно смеюсь. 
  Но и в лесу мне пришлось столкнуться с мужчинами необычного поведения.  Сначала я боялась грибников, и меня предупредили соседи и родственники, что  одной в лес ходить опасно.   Но собственно грибники удивили меня                спокойными, дружелюбными разговорами, хотя одеты они были  плохо.
     Однажды, ещё не войдя в лес, я увидела проходящего и косящегося на меня мужчину.  Это был  брюнет лет тридцати, молодецкого сложения.  Он ходил вдоль тропинки, его брюки были спущены до колен, которые он поддерживал одной рукой; другой рукой он  держал часть своего мужского тела ниже пояса.  Он явно показывал эту мужскую часть своего тела мне, а глаза  его были, как у быка, налиты кровью.  Я испугалась и повернула обратно.   В следующий раз, уже набрав грибов и возвращаясь усталая домой, я вдруг увидела  скачущего вдоль молодых ёлочек мужчину.  Его брюки были спущены, а прыгал он, как балетный танцор, полусогнув ноги в коленях, вперёд, и опять все части его нижнего тела  были раскрыты,  Я побежала прочь.
     Успокоившись, я возвращалась домой и только ждала, когда сёстры или кто-нибудь  из соседей начнут опять  придираться и ссориться.   Дома, в квартире, особенно в комнате, где я спала, передавали дьявольским шёпотом извращенческие, порнографические идеи, и в воздухе, как-будто в облаках, вырисовывались мужские  и женские половые органы. 
 Праздникам сёстры немного оттаивали, добрели.  Накрывался праздничный стол, приходили гости – пианисты; все долго ели, пили за здоровье,  Немного оттаивало сердце и теплело на душе…   Потом опять наступали будни, начинались мелкие ссоры и, как обычно, мне  предлагалось полечиться у «психиатра, потому что не слушаюсь».   Я думала, что не выдержу и, может быть, повешусь, как Марина Цветаева в Елабуге. Тогда одна из сестер  приносила  домой вешалку для ванной, а сверху, с балкона четвёртого этажа   медленно спускалась в это время бельевая верёвка.  Все такие предложения уничтожиться самой  были фигуративными, иносказательными и глубоко продуманными с целью сокрытия преступления.   Ведь доведение до самоубийства по Конституции этой страны  считается преступлением, а сексуальные  домогательства, как преступление против половой неприкосновенности.  Поэтому эти половые преступники  и их дьявольский анонимный шёпот  действовали хитро, обдуманно, используя современные технологии и подставных лиц, чтобы не попасться.  Велико зло!
     Однажды президент этой страны выступил по  телевидению и сообщил, что никакие преступления  не оправдываются, какими бы  «высшими целями» они  ни мотивировались. 
       Это укрепило мою веру.  Жизнь продолжалась и надо было мужаться и выжить каким-то образом.  Но как?    Как освободиться  от этих  невыносимых пут?  Как?  Кажется, ещё немного и выход будет найден, и начнётся новая, лучшая жизнь.  Но как преодолеть все эти ужасы? И как выжить семье и детям ?  И что делать со злодеями?  Неужели оставить зло безнаказанным? Велико зло!   
      Политики с историческими именами и политики с ещё не известными именами, как волны в океане, перекатывались с одного берега Атлантики, где-то от Вашингтона или Нью-Йорка до другого берега – до Брюсселя, Парижа и Страсбурга, иногда даже до Москвы и Владивостока.  Они обсуждали все насущные мировые проблемы, разрешали с высоких трибун международных организаций не разрешимые доселе  конфликты; получали за это высокие премии; съезжались на конгрессы.  Волновался и переливался океан исторических лиц и политиков  со звучными именами,  были их речи необыкновенно умно  построены и объяснялись они удивительно правильно построенным, умным, рафинированным языком.  Да и сами они выглядели, как и их язык, « comme il faut»,    « tres sportif»,   «et bonnes mannieres» ( «как полагается  в хорошем обществе», « очень спортивно», « с хорошими манерами», фр.).    Соединялись и разъединялись их группировки, партии и объединения.
        А одна проблема - взаимоотношения полов, мужского и женского; зло, совершаемое против девочек и женщин невозможно разрешить; всё продолжается без изменения, как в каменном веке.  И я думала : « Оставь надежду, всяк сюда входящий!»
     Все так же появляются  Жизели, Ромео и Джульетты, Анны Каренины, принцы-сооблазнители, и мужчины-насильники более скромного происхождения.  Все так же женатые мужчины соблазняют юных девушек, или замужних женщин; мстят, если их чувства остаются неудовлетворёнными.  Всё так же убивают чужих мужей, чтобы овладеть женой убитого.  Где-то в концлагерях Колымы или Магадана есть памятник изнасилованной девочке.  Полуобнажённая, плачущая девочка стоит на коленях перед насильником, закрыв в ужасе лицо руками!
     Как  бороться с этой чувственной стороной человеческого тела?  Как в Майерлинге? Или как Катюша Маслова?  Как избавить девушку или женщину от не нужных ей притязаний чуждого ей мужчины?  Как жене уберечь своего мужа, когда в неё вдруг влюбился чужой муж, и нет никаких сил отогнать этого чужого мужчину?  Влюблённый  мужчина может быть очень опасен, он неистощим и изощрён в хитростях. Как пережить все эти влюблённости и не нужные, но очень опасные сексуальные домогательства?  Ни деньгами, ни повышением уровня жизни ( « …хотя рот полон, а душа не насыщается…», Экклезиаст, гл.7.),  ни техническим прогрессом  эту сторону тела человека не осилишь!  Тут не поможет ни гений Билли Гейтса с его сверх-скоростными компьютерами и процессорами;  ни сверх-звуковые лайнеры и другие гениальные технологии, hi-tech.  Не обуздать животного, сексуального инстинкта  мужчины ничем!  Как сделать, чтобы муж «прилепился к своей жене», «плодился и размножался», но чтобы не пытался «лепиться» потом к чужой жене, и не развращал невинность? 
        Велико зло!
        Земля - мудрое создание и во Вселенной существует строгий закон и гармония.  Любое  насилие негативно отражается на всём человечестве.   Во Вселенной нет ничего случайного, всё взаимосвязано, и мир развивается по определённым законам.   Любая дисгармония может вызвать несчастье, катастрофу.
      Кто творец, создатель Вселенной?  Это покрыто тайной, но нам подаются  сигналы, что мы можем  и чего нельзя делать, чтобы на Земле не случилось катастрофы.  Со временем тайное почти всегда  становится  явным- «ибо нет ничего сокровенного, что не открылось бы., и тайного, что не было бы узнано.»  (Библия. От Матфея, гл.10:26).
     Нужно сохранить мудрость без грубости и насилия и идти дальше эволюционным путём, ибо насилие, негативная среда изменяют человека в отрицательную сторону, отклоняют его от здоровой природы и здорового, разумного поведения в обществе, и приводят к катастрофам.   « Возлюби ближнего своего, как самого себя.» ( Матфей, гл. 22:39) , и « Итак, во
всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так  и поступайте  и вы с ними, ибо в этом  закон и пророки.»( Матфей, 7:12»)
     Этнические  женщины почти всегда становятся игрушкой в руках политиков и средством наживы и насилия.  Женщина, привезённая мужем в свою европейскую страну, часто используется другими мужчинами, как товар для дальнейшей переправки её в третьи страны с целью её использования в проституции и ограбления.  В случае отказа этой женщины интимно общаться с другими мужчинами, её могут легко уволить с работы, затравить вместе с детьми, рождёнными в этой  западно-европейской стране от мужа – западного европейца; истребить голодом, морозом, болезнями, саботажем в получении медицинской помощи и образования.    Из дома этой женщины  могут легко вынести имущество в отсутствие хозяев дома, и невозможно будет найти защиту. 
     А ещё живого мужа легко запугать политическими репрессиями и страхом, клеймом «неблагонадёжности» через правоохранительные органы, а значит, потерей работы и возможностью содержать  себя и свою семью с женой, бывшей иностранкой, но уже ставшей гражданкой этой страны, что и муж.  Детей, родившихся в стране отца, обзывают национальностью матери с целью дискриминации, особенно в области  образования и здравоохранения.  Существуют международные законы ООН, защищающие права детей этнических меньшинств: They have the right “to obtain all types of training and education … to benefit of all  community and extension services, in order to increase  their technical proficiency.” («Они  имеют такие же права,  как и все, получать образование, такое же обслуживание, тренировку, посещать все курсы повышения и улучшения их технических знаний» англ.)    Women, Convention on the elimination of all forms of discrimination against women, 1979, UNO.   ( ООН, Конвенция по правам женщин, 1979 ).
      Я никогда не думала о равноправии ( “egalite”  фр.) с местными женщинами, хотя окончила Университет у себя на родине и в другой западной стране; имела местное гражданство и право на работу.  Я понимала, что  сначала обслуживают  местных женщин и предлагают им  самые выгодные  рабочие места  Я говорю о том, чтобы защитить этнических женщин от физического истребления, чтобы не лишить их возможности продолжать свой род и иметь потомство.  Их истребляют голодом, болезнями, политическими преследованиями, хотя эти женщины состояли в официальном браке с центральными европейцами, носили  имя мужа,  и  их дети родились в этой стране и имеют официальный  статус  граждан этой страны.  Этнические женщины часто становятся жертвами политических и экономических интриг и истребления с целью обогащения насильника.   А если она  попробует жаловаться,обращаться к законодательству, её легко могут объявить сумасшедшей и запугать врачами-психиатрами с целью насильственного психиатрирования.  Существуют также средства разрушения       мозга, которые считаются незаконными.
        Велико зло!

 Кажется что женщины-матери, привезённые из других стран, считаются экзотикой, предметом для наслаждения и выгоды.   Людей вокруг интересует лишь одно – деньги и телесные наслаждения.  «Хозяин»  даже не думает, что у такой  женщины, бывшей иностранки, могут быть какие-то человеческие  чувства, привязанности, любовь к мужу, к детям.   Они не представляют, что существуют о том, что человек имеет право сам распоряжаться своим телом, имеет право на самозащиту.  Эти «хозяева» уверены в том, что их жизнь - сплошной праздник, увеселение и наслаждение, и они созданы только для того, чтобы повелевать; а  «другие» обязаны повиноваться им, работать на них и приносить им удовольствие; создавать им красивую и беззаботную жизнь, и в этом одном состоит обязанность и цель их рождения на этой Земле, ибо они -«другие»- низшие существа.
     Эти мужские «Магдалины» явно не в состоянии обдумывать последствия своих поступков и твёрдо уверены, что им всё простится.
      Девочек, рождённых от местного отца и жены-иностранки, стараются склонить к самой древней  профессии, “Princesse Nocturne”; хитростью взрослых вводят в заблуждение; слуховой дезориентацией и затемнением мозгов  могут сбить с правильного пути, втянуть в правонарушение, наркотики, сексуальную распущенность.  Нужны невероятные, нечеловеческие усилия, чтобы вырасти, остаться на свободе, получить университетское образование, как оба их родителя, и стать полноценными, работоспособными гражданами.  Девочкам стараются внушить легко смотреть на секс с чужим мужчиной, легко оголяться и позволять дотрагиваться до своего тела.  Им слишком часто напоминают о том, что они –«смешанные» ( “Mischlinge”нем. ), что они вышли не совсем из той национальности, которая проживает на этой территории, что их легко можно подвергнуть продаже. (“Kinderhandel” нем.)
     Велико зло!
     Чтобы избежать трагедий и уголовного преследования, лучше помнить законы Божьи : « Не желай дома ближнего твоего, не желай жены ближнего твоего; ни раба его, ни рабыни его, ни  вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего».  ( Библия, Исход, 20: 17)
 
   Если перечислить все страдания этих детей, когда их родителей разделяли по национальному признаку политические деятели; рассказать о всём, перенесённом детским организмом горе, о всех попытках выжить, завершить образование, остаться людьми “comme il faut. (правильными); и если эти дети  все-таки выжили,  когда  не каждый  взрослый организм может  выжить, мы должны встать перед ними на колени за их силу воли и стремление остаться людьми.
Нас морили голодом, морозом, умертвляли по отдельности и целыми семьями, но, падая в обморок, когда увозили в неизвестность наших детей и  издевались над женой, у которой  муж лежал в могиле, а ей с жестокой усмешкой  повторяли, что её муж сбежал с другой, более молодой девушкой,
мы все-таки пытались выжить и вырастить своих детей здоровыми.   Мы, едва держась на ногах, приползали домой, потому что идти не было сил, и благо, был ещё дом; в полуобморочном состоянии, с окровавленными затылками приходили в себя, шатались от истощения и нервных горячек, от горя в расставании с любимыми и неизвестности об их местопребывании, мы всё ещё пытались выжить и остаться людьми.
     Конвенция по геноциду ООН( Декабрь, 9, 1948) считает следующие действия наказуемыми уголовными преступлениями:  «В настоящей Конвенции геноцид означает следующие действия, направленные с целью истребления полностью или частично, национальную, этническую, расовую или религиозную группу людей, а именно:
1) Убийство членов этой группы;
2) Причинение серьёзных телесных или умственных повреждений  членам этой группы;
3) Умышленное насильственное навязывание  образа жизни, рассчитанное на физическое истребление по частям или целиком этой группы;
4) Навязывание мер, приводящих к сокращению деторождаемости внутри этой группы;
5) Насильственное перемещение детей этой группы в другую группу людей.
Ст.3.  Следующие действия считаются уголовно наказуемыми:
1) геноцид;
2) заговор с целью совершения геноцида;
3) подстрекательство к геноциду;
4) попытка совершения геноцида;
5) соучастие в геноциде.
     Наказуемы любые лица, как конституционно избранные правители, или государственные деятели, так и частные лица».

Genocide Convention, Dec. 9, 1948:
     Genocide whether committed in the time of peace or in the time of war is a crime  under international law which they undertake to prevent and punish .
 Art. 2. In the present Convention genocide means  any of the following acts committed  to destroy, in whole or in part, a national, ethnical, racial or religious group, as such;
(a) Killing  member of the group;
(b) Causing serious bodily or mental harm to members of the group;
(c) Deliberately inflicting on the group conditions of life calculated
 to bring about its physical destruction in whole  or in part;
(d) Imposing  measures intended to prevent births within the group;
(e) Forcibly transferring children of he group to another group.
Art. 3 The following acts shall be punishable:
(a) Genocide;
(b) Conspiracy to commit  genocide:
(c) Direct and public incitement to commit genocide;
(d) Attempt to commit  genocide;
(e) Complicity in genocide.
  Art. 4. Persons committing genocide or any of the acts enumerated in Art.3 shall be punished, whether they are constitutionally responsible rulers, public officials or private individuals.
     Кроме того, Конвенция о Женщинах,1979, приняла  закон об устранении всех форм незаконной торговли женщин и эксплуатации  женщин с целью проституции.   Отбирать гражданство у женщин является преступлением.  Женщины имеют одинаковые права для получения образования, получения дипломов, право на работу.
     Надо поставить памятник в центре Европы, откуда родом эти дети и по крайней мере, один из родителей, и написать на этом памятнике имена этих детей и их матерей, чтобы центральная Европа помнила навечно о перенесённых детских страданиях. А самих дьявольских политиканов, инициировавших  преследование таких семей и изуверствовавших над женщинами и их детьми, посадить, как диких зверей, на цепь!
     Ибо жестокость и зверства – это болезнь бешенства.  Как говорится  в Библии: « Но горе тому человек, через которого соблазн приходит…» ( Матфей, 18:7), и о соблазнителе : « …повесить мельничный жернов на шею ( «соблазнителя» - авт.)  и потопить в глубине морской ( Матфей, 18:6).

     Я писала рассказы и посылала их в редакции.  Вдруг, очень неожиданно, когда я уже потеряла надежду, отчаялась и ждала лишь смерти, пришло письмо из-за рубежа.  Моё произведение понравилось, его хотят напечатать и присуждают мне премию!
     Я вылетала с родины в одну из западноевропейских стран для получения премии; в руках у меня был небольшой чемодан и много медикаментов от сердечной болезни.    Там всех награждаемых поселили в гостиницу  в центре столицы.  У меня было приготовлено старое черное платье, к которому  я пришила черные кружева и в волосы надела черную ленту.   В ночь перед вручением премии мне сказали, что меня ждёт приятный сюрприз. Ведь я говорила, что  единственно, кого я хочу сейчас встретить, это моих детей, если они ещё живы.  Я ничего не знала о них все эти двадцать пять лет!  И вот исполняется моё самое заветное желание.   Я сидела в огромном холле гостиницы. В середине холла  стояла вся в огнях и украшениях красавица-ёлка, звенели рождественские песни; мимо ходили и улыбались люди.  Я ждала приезда из аэропорта моих детей. Их известили о присуждении мне премии и пригласили приехать сюда, на встречу со мной. 
     Когда они входили в гостиницу, я сразу узнала их, хотя и не видала более двадцати пяти лет. Странно было видеть, как мой любимый сын, которого я когда-то кормила грудью, и крошечного учила ходить, говорить, которого вела в первый раз в школу, теперь возмужал, стал сильным  мужчиной и сам отцом!
       Как выросла моя дочь!  Как эти маленькие существа выжили среди чужих людей?  Слёзы радости душили меня, но я старалась оставаться спокойной и весёлой.  Это были драгоценные минуты счастья, такие редкие и такие дорогие! И я думала: “La bonte divine est inepuisable!”  (« Милосердие божие неисчерпаемо!»)
     Мы пошли на  торжественный  приём, на котором принц и принцесса поздравляли  и вручали премии приглашённым гостям.   Было торжественно, зал был переполнен и без конца рукоплескал
     Я произнесла речь, в которой говорила о проблемах этнических женщин, которые часто кончаются трагически по независимым от них самих причинам:
     « Поистине, как говорится в Библии: « Просите, и дано будет вам; ищите и найдёте, стучите, и отворят вам!» ( Матфей, 7:7).
Я благодарна за возможность с этой высокой трибуны обратить Ваше внимание на проблемы  меньшинств,  женщин и детей.  По отношению к ним проводится социально неприемлемое поведение, психологическое насилие, за которым следует физическое  насилие!  Хорошо, что иногда первые становятся последними, а последние – первыми!»
     После торжественного приёма мы были приглашены на праздничный обед,  Мы сидели с детьми и разговаривали с нашими новыми друзьями и членами королевской семьи.  Я гордилась своими детьми, они принесли мне самое большое счастье; они – моя самая большая награда!
     В эту ночь нам не хотелось спать и после торжественного обеда мы сидели в гостинице, пили чай и вели тихую задушевную беседу.  За окном  была глухая ночь, а в окно ярко светила серебристая луна и мерцали звёзды. Изредка проезжали автомашины и две красные дорожки от их задних фар тихо уползали, как две змейки, куда-то вдаль.  Кружились, падая на землю, искрясь и сверкая под лунным светом, снежинки.  На улице ложились тени от деревьев и зданий; тени шевелились под дуновеньем ветерка и казались таинственными существами.
     Мы говорили о том, как важно оставаться людьми, как важно не согнуться, не сломаться, не умереть.  Как важно продолжать трудиться, верить в возможность счастья и идти к нему.  Большой труд и терпение – вот что  нужно человеку в трудный момент, и надежда, что окупится труд и благодать божья ниспадёт на нас!  И будут последние первыми!
     Я просила детей помогать друг другу в трудные минуты жизни, ведь любовь в семье – это самое важное в жизни. 
     Я благодарна  Богу за то, что родилась на этой  Земле, радовалась восходу солнца; дышала ароматом цветов и ходила по зелёной траве!
     И мне хочется сейчас произнести слова, которые мы повторяли тысячу раз в церкви по воскресеньям:
“ Glory to God in the highest and peace to his people on  Earth…”  ( «Слава Всевышнему на небесах, и мир  его людям на земле…»).  Мы вспомнили,  как  когда-то читали в Библии: « Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь».  (1-ое от Иоанна, 4:8), и
 « Бога никто никогда не видел: если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает и любовь его совершенна есть в нас». (1-ое от Иоанна, 4:8)
      Мы решили утром пойти в ближайшую церковь и молиться, и благодарить Бога за все счастливые минуты нашей жизни.

    Мы сидели и, обняв друг друга, делали счастливые планы на будущее, а по ночному радио в исполнении Мирель Матьё тихо и нежно звучала прекрасная песня  “ Si la vie est cadeau”  ( « Если жизнь – это подарок»).
          __________________________________________________
               
                Маргарита А. Руттнер    
                Январь, 2010.