Грозный

Ушла от нас, по старости, наша собачка Жулька. С утра начала скулить – просила: «Отвяжите!» Когда я освободил её от цепи, не побежала, как обычно, сразу за калитку – обошла весь двор, подошла ко мне и долго смотрела жалобно в глаза. Видимо, прощалась. Затем нехотя, трусцой удалилась за угол дома. Больше мы её не видели.
Погоревали мы за Жулькой, но новую собаку решили не заводить. Время было спокойное, о воровстве в селе даже разговоров не было. У каждого была работа, все были при деле. Однако, спустя несколько месяцев у нас появилась новая собачка. С ней и связана эта история.
Жулька ушла от нас, как сейчас помню, на второй день Спаса. Это, считай, венец лета. Оно, как-то, в тот год быстро пролетело. Пережили мы мокрую осень и снежную зиму. Наступила весна с её посевными да посадочными хлопотами. Однажды работал я в огороде, занимался  грядками. Вижу: скачет ко мне через весь огород, по моим грядкам, сын на коне; автомат за спиной, на шее бинокль. Автомат этот я ему днём раньше из старой доски вырезал, мушку и курок из гвоздей он уже сам приделал, и бинокль – его работа.
– Откуда же у тебя такой конь? – спрашиваю у сына, когда он     осадил его рядом со мной.
– Этого коня? – сын показал на здоровенную хворостину, которую он оседлал, – я, батя, добыл в бою. Мне теперь нужен ещё и пёс, настоящий пограничный пёс. На заставе без него никак нельзя. Меня командиром назначили. У моих подчинённых есть собаки, а у меня нет. Достанешь?
Сын умоляюще смотрел на меня и ждал ответа. Что я мог ответить?
– В гражданскую, – говорю я в тон сыну, – командирами становились в шестнадцать лет, а ты уже в шесть командир. Как же я тебя подведу?! Два-три дня даёшь на выполнение задания?
– Даю, – разрешил он, уже совсем по-военному. – Только чтобы обязательно пёсик был, я ему уже и кличку придумал: Грозный!
Время фантазий счастливое, но  очень короткое. Поэтому его надо ценить.
Начал я ходить по людям, спрашивать: не ощенилась ли у кого сука? Но, без толку. Всё, как на грех: кто уже раздал щенят, у кого только сучечки остались. Уже стало мне неловко сыну в глаза смотреть – пообещал твёрдо, а выполнить, в общем-то, пустяковое задание, не могу. Когда не надо, отбоя нет от предложений: «Возьми кобелька! Возьми сучечку!» А тут, как назло: ни у кого нет. Всех разобрали. Везде опоздал.
Прошло не меньше двух недель, уже обегал я всё своё село, по соседним начал спрашивать.  Никакого результата. Но, как всегда, в таких случаях, именно, случай и выручает...
Был праздник – маёвка. День солнечный. Тепло. Маёвка в лесу. Буфет. Музыка. Народа!!! Наш завод, сахарный, колхозы... Тогда коллективные гуляния в моде были, вроде, как атрибут жизни. Вначале праздника, официальная часть – чествование передовиков, торжественные речи, а после – кто на что горазд.
После официальной части вся наша бригада собралась в укромном месте. Выпили. Разговариваем о том, о сём. Я завёл разговор о пёсике. Не успел я толком нужду свою высказать, как Гришка-цыган, был у нас такой в бригаде, ко мне с предложением:
– Есть, тёзка, у меня кобелёк. Тебе чёрненький, с белым пятнышком на лбу, подойдёт? Плата, заметь, символическая.
Скажу честно: не хотелось мне с ним связываться. Я знал, что собаки у него нет. Значит, думаю, знает, где спереть щенка. Я замялся. Начал соображать, как отказаться. На моё счастье тема разговора неожиданно сменилась. О пёсике забыли. И я, хотя и не решил свою проблему, вздохнул с облегчением. Не хотелось с цыганом связываться.
Но когда маёвка подходила к концу и бригада начала расходиться, откуда ни возьмись, мой дорогой тёзка со щенком объявился.
– Держи, Гриша, неси в дом хозяина, – говорит и протягивает мне щенка, чёрненького с белым пятнышком на лбу. При этом, неподкупно улыбается и напоминает: – Плата символическая. Литр выставишь и по рукам.
– Сколько?!
От такой символической платы у меня даже дух перехватило. Мы хотя и на спиртзаводе работали, но литры там тоже с неба не капали. Но дорогой тёзка, видя мою растерянность, поясняет:
– Бесплатно нельзя – толку не будет. И принялся меня уговаривать:
– На насосной два мотора сгорели. Задержишься после работы, сделаешь. Ты же классный электрик. Для тебя это раз плюнуть. А литр с этих горе-работничков, не волнуйся,   я уже и сам выжму, как со свеклы патоку.
Я понимал, что хвалит он меня из личной корысти, но что мне оставалось делать!  Взял я тёзкин подарок и понёс домой.
Сын щенку обрадовался. Тут же, не теряя времени, умчался с ним к друзьям-«пограничникам». А я вздохнул с облегчением, что сделал дело. Лёг отдохнуть и, засыпая, подумал: «Хотя этот Гришка-цыган и редкий пройдоха, но парень деловой. Не он бы, где бы мне взять такую славную псину?».
Прошёл год. Грозный подрос, но на кличку походил мало: роста небольшого, толстый, косолапый. По происхождению, он был, видимо, помесь таксы с дворнягой. Но сын так полюбил  его, что почти не расставался с ним: поил, кормил, гулял.
В конце июля приехал ко мне в гости брат Иван с женой и сыном. Брат приезду в родную усадьбу был рад чрезвычайно. Он же военный. Скитался с семьёй по стране, по дальним и ближним гарнизонам, жил на казённых харчах. А там что? Я же знаю: каша, да каша... А у нас в садах от яблок ломились яблони. В огороде в эту пору всё, что душа желает. Бананов и апельсинов нет?! И не надо! Зато всё свежее, живое, а не вялое, как у них там в этих железобетонных ларьках.
Вечером, после ужина, дети сразу легли спать. За день набегались. Сын успел познакомить двоюродного брата с «границей», уставом и даже пожаловал ему офицерское звание. Жёны, как только перемыли посуду, легли тоже. Мы же с братом ещё долго не ложились спать. Разговаривали, вспоминали детство,  жизнь в оккупации. Читали  фронтовые письма отца, смотрели семейные фотографии. Потом плакали за погибшим отцом и умершей матерью, и пили за их царство небесное.
К полуночи вышли на улицу. С юга наползали тучи. Со всех сторон сверкала молния. Вдали потрескивал гром. Всё предвещало большой ливень. Постояли во дворе. Прошлись по саду. Иван не переставал восхищаться:
– Красивая у нас природа, Гриша. Нигде такой нет!
Я спросил:
– Домой не хочешь, насовсем?
– Нет, не могу,– ответил брат. – Теперь мой дом – армия. Я присягу дал.
Я не стал возражать. Сказал только:
– Ну, хотя бы в отпуск приезжал брата проведать. А то всё – юг. Что на том юге? Такая же казарма, как в твоей армии.
Иван промолчал. Но я и не настаивал на ответе. По дислокации в отпуске кто главный? Конечно, жена.
Гром бухал всё  ближе. Яркие вспышки молнии на какой-то миг освещали дом и сад, после чего наступала кромешная тьма. Мы побежали во двор. К моему удивлению, Грозный стоял возле будки и жалобно скулил.
– Что это Грозный такой перепуганный? – спросил Иван.
Хотя мне самому показалось странным его поведение, но я не стал говорить об этом брату. Лишь сказал:
– Гроза такая находит. Собаке тоже страшно.
Упали первые крупные капли, забарабанили по крыше, зашуршали листвой. Едва мы вскочили в дом, как за окном уже вовсю шумел ливень. Погасили свет. Легли спать. Я лежал с закрытыми глазами, но сон не шёл. Томило предчувствие, что во дворе какой-то непорядок. Скулёж Грозного перешёл на вой и скорее походил на плач. Слышу: Иван  ворочается, тоже не спит.
– Гриша, пусти его на эту ночь в сени...
Я немного полежал молча. Не хотелось вставать, а тем более выходить на такой ливень. Но вой, изматывающий душу,  продолжался, и я нехотя поднялся с постели. Нашёл керосиновый фонарь, зажёг. Накинул плащ, вступил на босу ногу в галоши и вышел на улицу. Иван в одних трусах вслед за мной, стал, из сеней выглядывает. Дождь льёт, как из ведра. Ослепительно вспыхивают молнии, а им вослед раздаются такие оглушительные раскаты грома, что становится по-настоящему страшно.  После вспышек глаза ничего не видят. Фонарь оказывается бесполезным. Всё же, в свете одной, особенно яркой вспышки, замечаю, что Грозный по-прежнему стоит возле будки и жалобно смотрит в мою сторону. Я отвязал его, взял за ошейник и заволок в сени. Грозный отряхнулся от воды, поднял на нас голову и вновь заскулил. Я топнул на него ногой и произнёс сердито:
– Молчи, дурак. Детей разбудишь.
Затем втолкал растерявшегося Ивана в комнату. Мы вытерлись полотенцами и вновь легли. Было уже далеко за полночь. Мне надо было чуть свет уходить на работу. Я, закрыв глаза,  старался изо всех сил уснуть. Грозный опять завыл, а затем начал яростно царапаться в дверь. Проснулись женщины. Я разъярённый вскочил с постели, схватил швабру и кинулся в сени. Иван следом за мной. Я замахнулся на собаку, ору:
– Я тебя сейчас вылечу от страха, проклятая тварь.
Иван загородил мне дорогу, схватился за швабру. Начал уговаривать:
– Гриша! Здесь что-то не так, давай разберёмся...
В сени вошли перепуганные поднявшимся шумом и непонятной вознёй женщины. Грозный тем временем метнулся к двери, начал дёргать её лапой, требуя немедленно отворить. «Взбесился он, что ли?» – недоумевал я и всё больше раздражался. Но дверь открыл. Собака буквально выпрыгнула под всё ещё непрекращающийся ливень и, как я успел заметить, вновь  метнулась к будке. Через мгновенье вновь протяжно завыла.  Вой явно выражал какую-то тревогу. Мне вовсе стало не по себе. Я с фонарём, уже босиком, подошёл к Грозному. Свечу кругом, заглядываю в будку. Ничего. Захожу за будку... В тусклом от мокрого стекла свете, различаю какие-то чёрные комочки. Меня охватывает предчувствие чего-то невероятного. Я вглядываюсь пристальней. Комочки, как мне кажется, шевелятся.
О, Боже! В вырытой ямке – щенята. Грозный или теперь, я начинаю догадываться – Грозная, мечется между мной и ими, отчаянно скулит и подвывает, требуя помощи.
Я сгрёб приплод в охапку и внёс в сени. Постелил старую фуфайку, укрыл мешком. Собака отряхнулась, легла рядом. Она смотрела на меня и в её глазах сверкали слёзы благодарности.
В эту ночь мы уже не спали. Я отчаянно ругал цыгана и с ужасом думал: «В селе узнают – засмеют. Как это можно суку от кобеля не отличить?» А Иван неустанно повторял:
– Да, вот оно – материнство! У людей и то не всегда так бывает.