Поросёнок, я и черчиль

   
                Поросенок, Черчилль и я; (тов. Сталин за кадром.)
                (былин-ка)
    О последовательности персонажей в заголовке я крепко подумал и решил, что поросенок – главное действующее лицо, хотя он – животное, и у него не лицо, а морда.
    О персонажах.
    Поросенок – домашнее животное, трех месяцев от роду, растет в нашей семье, наша надежда. Подвижен и, слава Богу, обладает хорошим аппетитом. Значит, к середине осени наберет хороший вес.
    Черчилль – это прозвище нашего председателя  сельсовета, хотя на настоящего Черчилля он нисколько не похож. В сельсовете девять деревень-колхозов, наша деревенька самая маленькая, но популярность ее высока. Население сплоченное и с высоким самосознанием. Центр сельсовета расположен в семи километрах, поэтому председатель его у нас не частый гость, но раз десять в год бывает.
 Выглядел Черчилль эффектно. Даже начальники из райцентра,  своим разнообразием не дававшие нам особенно скучать в глуши, не годились для сравнения с ним. Высокий, в отличие от своего прототипа, худощав, и очень правильная осанка. Выражение лица бесстрастное. Но на этой бесстрастности, был, как бы налет легкой скуки,  чуть ли не грусти, что так присуще людям, облеченным государственной властью.
  Конечно, это не тогдашние мои умозаключения, это я сейчас осмысливаю яркие впечатления десятилетнего мальчишки, ибо образ Черчилля так свеж в моей памяти, как будто видел его не ранее, как вчера.
 Но главное в Черчилле было – одежда и экипировка. Всегда строго выглаженные брюки, начищенные штиблеты, темно-синий костюм, как только купленный, строгая прическа темно-русых волос. Кепку, в отличие от крестьян-колхозников, он не носил. Особенно примечательным было – командирская сумка-планшет и невиданный мной нигде и после иноземный стек. Сумка -  черная кожаная без единой царапины или пятнышка. Она висела в сантиметрах десяти от земли на очень длинном элегантном ремне – через плечо. Наблюдать сумку было весьма занимательно. Казалось, несуразность положения её сразу проявится при ходьбе. Но когда Черчилль шел, она не болталась абы как, а только чуть-чуть покачивалась, даже не в такт шагам, но чтобы покрасоваться. Она как бы выражала те эмоции, которые отсутствовали на лице хозяина. «У нас все отлично – руководим успешно», - излучала она. Для меня созерцать Черчилля было истинное удовольствие. Как говорится, смотрел и не мог насмотреться. Вот только стек меня пугал поначалу, я все ждал, Черчилль применит его по назначению, наказуя нерадивого.
 Но со временем я успокоился, так как Черчилль никогда не гневался, даже просто сердитым не бывал. Вместе с тем, он никогда не улыбался, говорил мало и очень тихо, так что никогда не мог расслышать слов его. Ни разу я не видел, чтобы он воспользовался своей замечательной сумкой, ну хотя бы взял ее в руки. Наведывался к нам Черчилль со свитой из двух человек, эти ничего примечательного собой не представляли.
   Я - мальчишка десяти лет, член многодетной колхозной семьи, ученик уже четвертого класса, поскольку событие происходит в июне 1950 года. Был я одним из лучших учеников Малиновской начальной школы Ламского района Тамбовской области. Увлекался чтением художественной литературы, и, вероятно, поэтому уважал тов. Сталина и любил Советскую власть сильнее, чем мои товарищи. Отсюда, политическая сознательность моя была не по годам зрелой. Вот идет среди нас разговор про «жизнь». Все, ссылаясь на взрослых, утверждают, что раньше жизнь в деревне была лучше, а я вступаю с ними в противоречие. Я страдал из-за того, что со мной не соглашаются. Я и взрослых пытался приобщить к идеалам коммунизма, которые порой зло подшучивали над Советской властью. Нет, антисоветских высказываний не допускали, но «тематические» анекдоты рассказывали. Слышал рассказы фронтовиков о жизни там, где им пришлось побывать, но все равно верил я, в нашей стране лучше всех. Вот в книжках хорошо живут  потому, что самозабвенно трудятся, строя коммунизм. А вот почему  вокруг меня жизнь не соответствует книжкам, я объяснял себе тем, что не уважают Советскую власть, без героизма трудятся в колхозе. Сами же виноваты – к такому примерно заключению приходил я. Так что не хуже Павлика Морозова был я предан Советской власти, а вот на подобный ему подвиг оказался не способным.
  Объясню суть драматизма. Отец Павлика укрывал хлеб от Советской власти, мой отец изымал хлеб у Советской власти. Формально это было воровство, но отец мой не был, ни вором, ни злодеем. В летнюю страду у нас добывали хлеб с близлежащих токов. Для многих это был единственный способ дать выжить своей семье. На трудодни, т.е. за труд в колхозе фактически ни чего не платили, а убогое крестьянское хозяйство облагалось несуразными налогами. Но о налогах чуть впереди.
 Июльским утром я, встав ото сна, не раз обнаруживал в сенях мешки с зерном – ночная добыча отца. Какие противоречивые чувства овладевали мной: «Как нехорошо воровать у родной Советской власти», - с одной стороны. А с другой стороны, честно признаюсь, радость возникала: может в этот год у нас будет хлеб, а не картофельно-мякинный суррогат. Не дотянул я до Павлика Морозова,  и, слава Богу!
    А теперь ближе к теме нашего повествования: о налогах. В те послевоенные годы, при жизни тов. Сталина, колхозники платили Ему:
- масло: восемь килограмм  за корову;
- шерсть: пропорционально количеству овец, не менее половины настригаемой;
- мясо: за бычка, если таковой имелся, 50 килограмм;
- яйца куриные. Здесь тов. Сталин не мелочился, кур не считал. Сдай 75 штук – и в расчете.
Кроме натурального налога, был налог денежный:
- за строение ( это избенка, сарайчик нередко саманные);
- за каждую яблоню; и т.д., и т.п.
    После смерти Отца всех народов Хрущев Н.С. рассказывал. Однажды кто-то посетовал тов. Сталину, мол, слишком высоки налоги у колхозников. На что тот отреагировал весьма знаменательной фразой: «Колхозник продаст курочку на базаре и уплатит все налоги». Поразительно, но именно в те годы, т.е. при жизни тов. Сталина, в наших краях рассказывался такой анекдот.
    Идут по селам Сталин и Трумэн… Следует сказать, была огромная серия анекдотов на тему: «Сталин и Трумэн». Так вот идут Сталин и Трумэн по селам посмотреть, как живут колхозники. Разумеется, надо убедить президента США, что живут колхозники хорошо. Встречается им мужичок, и Трумэн затевает с ним беседу, спрашивает:
            - Сколько стоит корова? – известно, что корова основа жизни крестьянской семьи.    Колхозник посмотрел на Сталина, тот подмигивает. Сообразил мужичок и отвечает Трумэну:
              - Три рубля, - и посмотрел на Сталина, тот одобрительно кивает.
      - Хорошо, - говорит Трумэн, - возьми три рубля, купи себе корову, - и протягивает деньги. Берет колхозник трояк у Трумэна, чуть задумывается и вдруг восклицает:
    - А на хрена мне корова, лучше я добавлю десять рублей и куплю курицу!
     Видите, как стыкуются народный фольклор и рассказ Хрущева.
     Так вот, чтобы уплатить налоги, купить что-либо детям из обуви, одежды и пр., приобретал колхозник ранней весной маленького поросеночка, вырастит его за лето, а осенью забьет кабанчика, весом килограмм шестьдесят, а то и более,  чистого веса. Что чистого веса – это все на продажу. Себе тоже немало останется: голова, ноги, ливер и прочие внутренности.
     Наша деревня -  в Тамбовской области, и умудрялись наши мужики и бабы возить свинину на рынок в Москву или в  Подмосковье. А доехать непросто. Двадцать пять километров до железной дороги местного значения. Дряхлый товарно-пассажирский поезд по прозванию «Максимка» со скоростью утомленного пешехода за десять часов добирался от ст. Ламки до ст. Богоявленск, а потом поезд Тамбов-Москва довозил до Павелецкого вокзала. Как далее, до рынка, добирались мои земляки, не имею представления. Не на такси же!
     Сколько было радости по возвращении отца из Москвы! Набрасывались мы на разные свертки, ища в первую очередь съестное. Вот соленая рыбина – треска, годится. Отрезаем куски, правда, солоновато слишком. Ура! Вот сразу три огромных батона. Батон – предел моих мечтаний, просто не верится, что где-то люди могут есть батоны, сколько хочется. Я лично такой батон съел бы сразу. Какой вкус, какой аромат! Батон зачерствел, и я не знаю подлинных вкуса и аромата свежего батона. Но и эти, что сохранились, зашкаливают в моем сознании. Но пора остановиться, а то другим ничего не достанется. Этого я допустить не могу, потому что очень люблю маму, папаню, братьев и сестренку. Вспомнив о них, я почти спокойно отрываюсь от батона.
       Кроме таких гостинцев иногда находили мы поношенные штаны или ботинки от моих троюродных братьев. Отец останавливался у земляков-родственников. Буря коллективизации вышвырнула их из деревни по кулацким мотивам. Не угнали их на Соловки или куда еще, и теперь жили они в ближнем Подмосковье. Поселились очень кучно, были рабочим классом и снисходили до нас, даря обноски. А я был счастлив. Это ж надо, подошвы не оторваны, штаны не рваные и без заплат. Сколько потом форсу перед товарищами, и сейчас приятно вспомнить. Впрочем, что они наши родственники, они вспомнили первыми  в страшном 1941 году. Нашли они приют в родной деревне. Жили тесно, но зато почти весело до тех пор, когда можно было вернуться в Подмосковье без опаски.
   Так вот это к тому, что и 1950 году был и подрастал в нашем хозяйстве Поросенок. Обретался он при моем самом активном участии: пасти на выгоне или в поле, нарвать травы, какую поросята потребляют, ну и еще что-нибудь. Поросенок, как я уже сказал при знакомстве, обладал весьма хорошим аппетитом, и, значит, к осени добрый кабан может вырасти.
   И вот прознал тов. Сталин о моем Поросенке, и о наших видах на него – Поросенка. Как известно, был он – тов. Сталин – не только всемогущ, но и всеведущ.
И что придумал он! Ввел новый налог, специальный, на поросенка. Конечно, в этом была логика: даже куриный налог был, а поросячьего не было. Но мы все равно очень расстроились, узнав о новом налоге,  ибо размер налога составлял примерно ту же сумму, что выручал колхозник за тушу кабанчика на рынках Москвы.
  В мае приехал представитель сельсовета, оповестили все дома, что надо придти в правление колхоза, для регистрации поросят. Придти-то, кажется, пришли, только формально поросят ни у кого не оказалось. Отреклись все от своих питомцев и будущих кормильцев. Все-таки сообразительный у нас народ, не враг себе. Ни одного поросенка в нашей деревне не оказалось.
 Но тов. Сталин, предвидя такой исход, приказал посчитать поросят непосредственно, как считают коров и овец. Но тех считают зимой, когда они в хлеву. Поросят же к зиме уже не будет. Местная Советская власть самостоятельно или по указанию сверху, правильно решила, что считать поросят надо в начале лета путем внезапного наезда специальной комиссии.
 О тайном приезде в нашу деревню «счетной» комиссии в главе с Черчиллем мы узнали накануне. Как произошла утечка информации, я не знаю, но на семейном совете решили воспользоваться этим обстоятельством: нужно удалить поросенка на время обхода комиссией дворов. Не найдет комиссия у нас поросенка, и мы честно выиграем полторы тысячи рублей. Сумма не малая, и стоит постараться. Главные тяготы предстоящей операции ложились на меня, хотя бы потому, что я был поросячьим командиром в силу своего возраста. Старшие братья выполняли уже «взрослую» работу, а младшие были слишком малы, они были послевоенные.
  Справедливо рассудили, что до восхода солнца комиссия не приедет. Подняли нас с поросенком, когда солнце возвышалось над горизонтом вершков на пять. Сколько времени – неизвестно. Часов у нас не было. Поэтому мне указали точку в небе, где должно быть солнце, когда нам можно будет возвратиться. Полагали, что комиссия к тому моменту закончит свою работу.
 Обычно мы с Поросенком паслись на выгоне, что внутри деревни, теперь же нам нельзя быть на виду. Вышли мы в поле и удалились примерно на километр. Было еще прохладно, а в поле росло много сорняков, которые нравились моему товарищу по экспедиции.
   Утро в поле необычайно одухотворяет, вселяет в душу особенное настроение и надежды на что-то хорошее. Только вот солнце утром резво очень взбирается на небо, уничтожая прохладу. И вот уже царствует летний зной, а солнце зависло недвижно.
 Неоглядный простор наполнен звоном жаворонков. Занимательно наблюдать, как они сменяют друг друга, и их переливчатые песни не смолкают ни на секунду. Внимательный слушатель найдет, что голос и песня каждого жаворонка – неповторимы. Зависший в небе жаворонок исполняет весь свой репертуар трелей и переливов, и,  «отстояв» свою вахту, постепенно снижается, не прекращая песни. Лишь в полутора метрах от земли он внезапно замолкает, не закончив переливчатой фразы, оставляя слушателя в некотором недоумении. Но в отдалении слышны десятки других жаворонков, и внимание переключается на них. А через две-три секунды вблизи взлетает жаворонок, видимо, на смену только что приземлившегося, и свежий его голос  занимает мое внимание…
                Над полем льются трели звонко,
                Как гимн России, как исход.
                То чудо-песня жаворонка
                Над ней сгибает неба свод!
     (Это я сочинил много позже.)
   Хорошая музыка составляет замечательный фон для раздумий и размышлений, спокойных и оптимистических. И я постепенно погружаюсь в мир фантазий. Мальчишке десяти лет трудно провести почти весь день без приятелей, игр, разговоров.  Вот и выручала меня буйная фантазия. Создавался, например, нескончаемый приключенческий сюжет, и сегодня я мог развить с того момента, на котором остановился вчера. Можно также вспомнить фильм, который тому месяц назад привозили к нам, но впечатления от которого еще очень горячи.
  Итак, научился  я не скучать в одиночестве, но из-за этого случались и неприятности.
 Так, в прошлом году пас я поросенка на выгоне. Конечно, не этого, а прошлогоднего. А там, на выгоне много одуванчиков и других цветов, много бабочек, стрекоз, шмелей и других интересных насекомых. Очнулся я от вопроса-окрика:
   - Где поросенок? – это был отец.
Никогда не видел я его в таком гневе.  Припомнив, что давно уже не наблюдаю поросенка, я  сообразил, что случилась беда. Так и есть, оказывается он «поло-города вспахал» у Степана Мончева. Вообще-то для того и пасут поросенка, чтобы он не убегал в огород. Очень он любит картошку выкапывать. Подкопает куст, надкусит всего дну картофелину, копает следующий куст и т.д. В прямом и переносном выражении, поступал «по-свински». На выгоне отец ограничился сильным моральным воздействием, пообещав дома учинить жестокую физическую расправу. Мне было очень стыдно за мою несуразную оплошность – это, по-моему, уже достаточная расплата за случившееся. Отец добавил морального наказания, а теперь меня ожидало нечто ужасное.
 В воображении моем не вмещалось осуществление угрозы, и, вместе с тем, я осознавал неотвратимость наказания, которое должно состояться, когда все сойдутся обедать. Внове это было в нашей семье, и меня еще ни разу не подвергали телесному наказанию.
 Вот, все собрались, кроме отца. Я сидел, как на раскаленной сковородке, братья – они постарше меня – сочувственно молчали. Может быть, они и сочувствовали, а может быть и предвкушали редкое представление. Туго у нас тогда было с развлечениями. Мама слегка поругала за нерадивость. Слегка потому, что предстояло достойное искупление прегрешений. Наконец видим в окно отца, выражение лица его очень строгое. Эту строгость он сохранял уже часа два -  грандиозный скандал учинил ему Степан Мончев, сокрушив свойственную отцу невозмутимость. Далее видим, отец отвязывает от изгороди веревку в качестве орудия наказания. Созерцать  приготовление наказания – тяжкое наказание. На моем лице отразились такие муки и ужас, что мама не вынесла:
      - Прячься, - и затолкала меня под кровать. А под кроватью и вокруг нее такое чисто деревенское нагромождение, что я, сжавшись в комок, нашел себе закуточек. Здесь тесно и темно, как раз, что надо. Слышу открывание двери и гневный вопрос:
       - Где он? – вопрос остается без ответа. В застывшей тишине отец ведет нервные поиски. Ох, непросто в деревенской избушке мальчишку найти.
 - Да где же он? – опять вопрошает отец, а в голосе больше нетерпения, чем гнева. Еще через полминуты отец бросает веревку и садится за стол. Я этого не вижу, но угадываю по слуху. У меня появляется хрупкая надежда, что обойдется как-нибудь. Обедайте, а про меня забудьте.
Но мама не хочет, чтобы я остался без обеда, и зовет к столу. Нужен мне был тот обед! Приглашения к столу все настойчивей, и соображаю, что гроза миновала, но вылезать все равно не хочется. Согласен и завтра не обедать. Но зовут меня к обеду и братья, отец молчит. Опасаюсь быть обвиненным в непослушании и вытаскиваю себя  из такого уютного уголка, сажусь за стол, дрожа, как осиновый лист. Беру ложку, хотя еда не идет на ум, а может быть даже противопоказана. Отец, как вулкан, еще не потух, замахнулся кулаком, целя мне в лоб. Но исполнение замаха таково, что ясно  –  то только замах. Разрядил ситуацию старший брат:
    - Кулаком можно покалечить, - с усмешкой говорит он, как бы предостерегая. Очень умный был у меня самый старший брат.
     - Веревкой – другое дело, - добавляет он, повергая меня в панику: вдруг отец послушается его!
 Нет, все обошлось, избежал я физического наказания, однако, моральное было очень чувствительным. (Кстати, очень мне подозрительно, что не смог отец отыскать меня. Не в его характере устраивать расправы,  и,  скорее всего, он был доволен, что так обошлось.)
     … Понятно, что теперь я был в повышенном внимании, но по прошествии нескольких часов оно не могло не притупиться. Вернее, оно все чаще отвлекалось – то жаворонок  со своей песней взлетит очень близко, то суслик возникнет в виде маленького столбика и пр. Фантастические мои сюжеты приглашали к себе, тоже отвлекая от Поросенка. Пересиливаю себя, и: и все внимание на Поросенке  –  ответственный уж очень день. Смотрю на него немножко с грустью – основное  наше время еще впереди, вон еще как далеко та точка на небе, до которой должно наконец-то добраться солнце. И становится очень тоскливо.
        Чтобы развлечься, не торопясь оглядываюсь окрест. На север от меня – моя деревня, вернее ее часть, где просматривается наша изба, на восток – самый скучный вид: пустое поле и больше ничего. В километре к югу ползает трактор, и его рокот, приглушенный расстоянием сливается  с  жавороночьей симфонией. Насладившись видом трудяги-трактора, поворачиваюсь на запад с особенным настроем. На запад – пологий склон и самый завлекательный вид. Отчетливо видны соседние деревни, цепочкой протянувшиеся с юга на север, и дороги протянувшиеся от них. На дорогах видны даже пешие путники. Они почти неподвижны, как и редкие деревья по обочине. На повозку смотреть значительно веселее, особенно легкую и быструю, а не неуклюжий рыдван, скрип колес которого может вызвать зубную боль. А вот, наконец-то, автомобиль, грузовик, конечно, но все равно - здорово!  Мы, мальчишки не только не избалованы обилием автомобилей на наших дорогах, мы испытываем жгучую потребность в них, гурьбой кидаемся навстречу автомобильного урчания.  Когда приезжает или проезжает легковушка, мы цепенеем! Но очень редко такое случается. Тогда даже чиновники из района, за исключением первого секретаря райкома партии, не ездили на легковушках, хорошо – если на мотоцикле.
     Ну, вот – залюбовался, а поросеночек мой потрусил домой. Вовремя я спохватился и легко догнал его. Он не упрямился и пошел опять обследовать поле, правда, без прежнего интереса. Потом он опять напомнил мне, что пора домой. Я отклонил его предложение. Еще раз-два он сравнительно легко поддавался убеждению. Потом решил – баста, это ж несуразно столько времени жариться на солнце, а дома, в хлеву прохладно, а корытце явно не пустое. Это я так переводил  с поросячьего языка на человечий, хотя говорил он в основном не голосом, а ногами и хвостом. Очень красноречив этот хвост был, когда я, отчаявшись, в полную меру применил хворостину. Да, хворостина – аргумент чувствительный. Поросенок опять вынужден был подчиниться, но недоумение его росло. Он очень сообразительным был, и меня он хорошо изучил, а тут ситуация ставила его в тупик. Применил он тактическую хитрость. Сделав вид, что полностью со мной согласен, -  мол, вот смотри, я копаю землю – усыпил мою бдительность.
 Он, выбрав момент, делает спринтерский старт: прыжок, потом стремительная рысь. Известно, что резкое движение на фоне покоя привлекает внимание. Это и спасло меня, а еще мне помогло то, что бежал я за поросенком не вслед, а наперерез. Все равно мне пришлось выложиться, а догнав его, я уже не стеснялся в применении хворостины. Меня тоже мучила жажда, и вместе с тем, и голод я явственно ощущал. Но долг превыше всего, а солнцу предстоит еще не близкий путь. Я все чаще посматриваю на небо, мой партнер все отчаяннее рвался домой. Это был бунт, как всякий бунт – крайне напитанный страстями. Поросенок шел напролом, уже не обходя меня и не реагируя на хворостину. Удерживать его я мог, только крепко схватив за ноги. Силы мои убывали, а его – ,почему-то возрастали.
        И вырвался он! И припустился таким галопом, что преследовать его не имело смысла. Ошарашенный, я проводил его  взглядом, а потом робко посмотрел на небо. До означенной точки было не менее метра. Оставалось надеяться, что Черчилль, не зная про эту точку, уже проверил наш двор, не нашел Поросенка.
          Дома я застал трогательную картину: в хлеву  Поросенок жадно чавкает, погружая морду по уши, а мама его поглаживает, утешая разными ласковыми словами. Увидев меня, она довольно проговорила:
   - Были уже, давно, - имея ввиду грозную комиссию. «Зря, выходит, я мучил и себя и его», - пожалел я. В то же время я был очень горд за себя, ибо полагал, что самостоятельно провел очень важную операцию, и что мой подвиг заслуживает признания. Нет, братья, да и отец вряд ли  признают,  но мама оценит и после вечерней дойки наградит кружкой парного молока. А сейчас я выпиваю кружку холодной воды и ощущаю голод в полной мере, который до того перебивался жаждой. В обеденное время я был на задании, теперь я буду обедать один, припозднившись. Меню обеда весьма скудное. Пустые щи, «забеленные» для вкуса снятым молоком, и картошка, вроде второго блюда. Сваренная в  «мундире», потом облупленная, она ставилась на сковороде в русскую печь, и к обеду на ней образовывалась аппетитная корочка. Еще полагался хлеб, если он был. А сейчас лето, а до лета хлеба обычно не хватало. Как бы там ни было, я обедал, полный чувством собственной значимости. Мама оставалась при Поросенке, у них еще не закончилась задушевная беседа.
   Вдруг слышу в сенях мужские голоса. Любопытство превысило аппетит – выхожу. О, други! То была Комиссия!! Впереди -  Черчилль. Они  прошагали прямо в хлев, и предстала перед ними идиллия во всей ее проникновенности…
  Вот есть картина «Не ждали», есть другая – «Явление Христа народу», а почему нет этой картины? Как обедняло человечество из-за ее отсутствия. В тех картинах – единение чувств: потрясение от положительных эмоций. Здесь же -  антагонизм, оформленный как единение народа и власти. Вот вам описание не написанной картины.
В центре композиции открытая дверь в хлев. Там в глубине  -  Поросенок, корыто и мама, левее от центра картины – комиссия. На переднем плане – Черчилль во всем великолепии. И сумка, его командирская сумка, торжественно светится отраженными лучами предзакатного солнца, пробившимися сквозь щели и дыры в ветхой крыше хлева. Члены комиссии,- их трое,- в затенении, лишь один из них написан живо: он Главнейший помощник Черчилля, и может высказываться. Самым содержательным моментом является образ мальчика. Он - олицетворение страха: что ж теперь будет? Но, если художник гениален, вместе со страхом отразит он на лице и в позе  босого, оборванного голодного мальчишки переживания полководца, тщательно продумавшего и подготовившего очень важную операцию. Казалось, все учтено, употреблено много хитрости, и были поначалу только добрые предвестники. А вышло, что противник оказался прозорливее и предвосхитил все его маневры, упредил прорывы и охваты.
 Далее в картине должно быть: Мой взор сосредоточен на Черчилле, который созерцает Поросенка, мама смотрит как бы в никуда, хотя лицо ее повернуто в сторону Комиссии, рука покоится на Поросенке. В этой руке должен запечатлеть нежность к злосчастному  Поросенку и рухнувшую надежду. На мордочке Поросенка довольство, как главного действующего персонажа, (хотел сказать: «действующего лица», а у него – морда). А на лице Черчилля – удовлетворение победителя.
    Пес с ней, с картиной! Не написали, так не написали. Кажется, я слишком долго заставил Черчилля позировать. В действительности все было скоротечно.
   - А вот и он, - я впервые четко и ясно услышал Черчилля. В голосе  его звучало торжество. Так опытный рыбак приговаривает, выуживая крупного леща: он в этом не сомневался. На счет рыбалки – это в точку, ибо Главный помощник самодовольно провозгласил:
   - В мутной воде рыба лучше ловится, - и тут же вписал Поросенка в толстую тетрадь.
    Отныне он – Поросенок – маленький кирпичик в основе экономической мощи Советского государства. О мутной воде – это вот к чему. Когда ловят рыбу бреднем, применяют такую тактику: сначала пройдут по воде, взмутив ее, а потом проходят бреднем. Улов обеспечен. Вот и Комиссия: прошла по дворам, «взмутила воду», а потом второй, основной заход. Рациональное применение народной  мудрости в государственном деле!
        …Мама потом с юмором не раз пересказывала короткий разговор и, по-видимому, была еще довольна, что не составил Черчилль акт об укрывательстве, а это почти вредительство. Он, Черчиль, все-таки, не был жестоким.
       Слушая маму, я утишил боль в сердце.
                ЭПИЛОГ
        Одержав легкую победу и заполучив 1500 рублей за нашего поросенка, тов. Сталин в поросячьей войне перешел в дальнейшее наступление. Теперь кроме поросячьего налога мы должны сдать ему и поросячью шкуру. Казалось бы, что в этом плохого, не бесплатно сдавать. Но дело в том, что с поросят никогда не снимали шкуры. Забитого кабанчика опаливали на соломенном костре и все. Соленое сало – по-нашему «ветчина» - из такой свинины получалось особенно вкусное. Поросячья шкура  - малоценный товар. А снятие шкуры – трудоемкий процесс.
         Для обеспечения исполнения  «шкурного» вопроса, колхозным рынкам запретили принимать свинину с опаленной шкурой. Проверяли, значит, работники рынка состояние свиной туши и, если что – запрещали колхознику торговать здесь. Меня удивляет мягкость преследования за неисполнение, по-видимому, процесс только начинался.
         Но колхозники - народ упертый, и сходу позиций своих не сдают. Они сравнительно легко обошли распоряжение о свиной шкуре. Теперь после того, как опалили тушу кабанчика, с нее срезали кожу. При коже оставался слой сала, но это и хорошо: засаливали все это для себя, а остальную тушу легально распродавали на рынке. Немного хлопотно, зато соление получалось наивкуснейшее.
       Наверное, очень не понравилось тов. Сталину, что свиных шкур в «закромах» социалистического государства не прибавилось. Уяснил причину он, и решение простое, а потому и – по-Сталински -  гениально: на рынках запретили принимать свинину  без справки о сдаче шкуры государству. Почему не хватило прозорливости сразу принять такое решение? Но небольшая помарка в тактике не помешала тов. С талину одержать большую победу над колхозником и очередную победу в строительстве социализма.
         Если вернуться к одному из персонажей этого рассказа, т.е. ко мне, то могу сказать, что в ходе описанной войны я по-прежнему командовал  в летнее время очередным поросенком. Да, несмотря на «поросячий» налог, мы все равно каждый год выращивали поросенка, а зимой отец ездил в Москву торговать на рынке. Привозил он гостинцев, в том числе восхитительные батоны. Как тут отказаться от таких радостей. К тому ж и кое-что мясное оставалось нам: свиная голова, ноги, ливер и другие внутренности. Очень жаль, что потом отнял у меня тов. Сталин свиную шкуру, очень вкусна была она соленая…
  Некоторое время спустя купили мне ботинки, совершенно новые, магазинные. Отец помял их руками, рассмотрел внимательно и определил: свиная кожа. Я был очень доволен, что и мои поросята помогают решить проблему нехватки кожи в стране. А что, если ботинки мои  -  из кожи одного из моих поросят?!...
     Возможно, меня упрекнут некоторые читатели, особенно те, что продолжают любить Великого Вождя, мол, чего прицепился к тов. Сталину. Но общеизвестно, что тов. Сталин входил во все детали быта советских людей. Крестьянство же он «опекал» особенно, опасаясь его буржуазного перерождения.
      Много позже описанного, появилась у меня версия, объясняющая причину усиления и без того тяжелого гнета на крестьянство. Не готовился ли он новый голодомор в деревне? Основные этапы появления и развития отношений между Сталиным и крестьянством:
    Этап первый. Военный коммунизм, Сталин принимает активное участие в продразверстке на юге России, отличившись жестокостью.
         Этап второй. Коллективизация. Десятки миллионов поломанных судеб. Все, что было обустроено в деревне, подверглось разрушению.
    Этап третий. Голодомор 30-х годов. Здесь очень многое не поддается рациональному объяснению. Миллионы крестьянских смертей не были вызваны, яко бы возникшей потребностью у государства в хлебе. Это было бы рациональным объяснением. Да жестоко чудовищно. Но с точки зрения формальной логики – хлебом, отнятым у крестьян, решались некоторые финансовые проблемы страны. Нет же, хлеб гноился тут же не далеко от деревни, где был добыт! И отбирали у крестьян не только хлеб, а все съестное или может оказаться съедобным для голодных. Это все очень похоже на геноцид крестьянства.
  Этап четвертый. Послевоенная обнищавшая деревня. Оплата труда колхозника неукоснительно снижается, параллельно с этим возрастают налоги. Помню, как появился налог на овощные грядки в огороде. Вот при весеннем обходе нашего огорода  комиссия регистрирует малюсенькую грядку огурцов, длиной полтора метра. Наша местность слишком возвышенна и плохо родит огурцы. По осени мы на зиму покупали огурцы в других деревнях. Сами же сажали грядочку, с которой за лето срывали с десяток огурцов полакомиться огуречным запахом. Теперь и за это должны были платить налог. Как тут не вспомнить Радищева о том, что крестьянам бесплатно пользоваться дозволяли лишь воздухом.  И вот на этом этапе, по утверждению Н. Сванидзе, тов. Сталин заявляет:
    - Крестьяне в долгу перед нами. – Ну, это значит перед Ним, перед тов. Сталиным. И долг  этот вернуть он просто не успел…

 *Былин-ка – от слова  «Быль», т.е. маленькая быль