Метаморфозы кормильца Лукича. Часть 3

                Семён Горохов – якут, однако

               Он сидел, поджав под себя ноги, посреди чума возле печки, скроенной из металлической бочкотары, и ел рыбу. Та рыба была – ряпушка или, по-местному, кандёвка. Весь чум наполнял густой запах подгнившего до нужной кондиции рыбьего мяса. По седой бороде Семёна стекал прозрачный густой жир, едок жмурился и причмокивал от  удовольствия.

               Надо сразу оговориться, что Семён вовсе не принадлежал к той плеяде мудрых детей природы, где обитали Дерсу Узала и Улукиткан. Нет, судьба швыряла его, почём зря, куда не попадя. Послужил Семен в армии, а когда началась война, был послан на фронт, где его использовали в роли удачливого разведчика. Пригодился опыт таёжного промысловика: умел бесшумно обезвреживать вражеских часовых. После войны работал счетоводом в колхозе Центральной России. Там женился, обзавёлся семьёй и уже считал, что  обрёл окончательную точку опоры на остаток жизни. Не тут-то было! Оказалось, линия судьбы оторванного от родины якута весьма коротка. Мерзкий сырой российский климат скрутил Семёна. Как говорил один партийный деятель Экспедиции по разведке недр, у якутов, эвенков и прочих туземцев есть одна странная особенность. Они вдруг начинают стареть, и в тридцатилетнем возрасте выглядят как весьма почтенные люди. А дальше остаются без изменения хоть бы и до ста лет. Так вот врачи дивились не только преждевременному увяданию внешнего облика Семёна, но и утрате пациентом всяких жизненных сил. Видя свой близкий конец, Семён бросил всё, что имел, и удрал в свою родную Якутию, где, не ожидая того, вернул здоровье, бодрое настроение и интерес к происходящему вокруг. Правда, на вид моложе не стал, но и того довольно.

             Итак, он сидел в жарко натопленном чуме, ел тухлую кандёвку и не имел в себе никаких мыслей, целиком сосредоточившись на тонких вкусовых ощущениях. Тем более, что вокруг на сотни вёрст не было ни единой живой души и поэтому отсутствовали причины о ком-либо думать.

             Неожиданно входной полог откинулся, и в слабо освещённое пространство чума втиснулась высокая белая фигура. Семён даже недоеденную рыбину отложил. Вгляделся в странного гостя. Ба! Да это, никак, Ленин, скульптуру которого он видел в полуразвалившемся здании заброшенного посёлка золотопромышленников! Ну да, конечно это – он. Вон и плесень, которая зелёными кружевными пятнами прошлась от макушки до ботинок, и левая ушная раковина с узнаваемым косым отколом неизвестного происхождения на месте.

           -Ты кто? В самом деле, тот самый Ленин? – на всякий случай, спросил Семён.

            -Когда меня ваяли, обозвали почему-то Лукичём. А так – да. Если отбросить буржуазные антиматериалистические штучки, я действительно Ленин. Владимир Ильич Ульянов. Застоялся я совсем, А какой сейчас год, не скажешь ли, братец?

             -Садись, Лукич, –  Семён подвинул к подножию памятника оленью шкуру.

             -Благодарю.

             Гость уселся, протянув вперёд в разбросе ноги и потирая над огнём руки. Его лицо чуть порозовело.

            -Тринадцатый годок идёт, – обронил Семён, подавая пришельцу цельную рыбину. –  Попробуй нашей закуси. Жирненькая, аж во рту тает. У вас там, в вашей вонючей Волге, поди, ни одного пескаря  не осталось.

            -Как тринадцатый! – с негодованием воскликнул гость. – По твоему - что? Революцию, которую я совершил в семнадцатом, она приснилась мне?

           -Так то – сто лет назад было. А сейчас двадцать первый век.

             Лукич впал в задумчивость. Его каменные пальцы машинально теребили рыбью мякоть и бросали крошки в разверстую пасть печи. Там они вспыхивали крохотными искорками и стремительно уносились в трубу.  Очевидно, сам Лукич не обладал чутьём, поскольку его не смущал тяжёлый дух, устоявшийся в чуме.

             -Выхолит, так много лет прошло после моей смерти. – Наконец, нарушил он молчание. – А кто же принял от меня главенство в стране? Лев Давидович?

             -Никакой не Лев, Сталин был опосля.

             -Что-о!? – взревел громовым голосом каменный идол. – Это тот узколобый налётчик на банки? Громила!? Недоучившийся попик!? Признайся, что пошутил. Нет, такого просто не может быть!

             Семёну не хотелось возражать. Он с интересом наблюдал, как Лукич негодует,  суетится, лупит  кулачищем по застеленному непромокаемой кожей полу, и тот с болотным чавканьем проваливается в оттаявшую почву. Но, в конце концов, пыл вождя пролетариата стал мало-помалу утихать. Помолчав минуту, он грустно произнёс:

             -Да, теперь мне стало неудивительно, почему дело мировой революции заглохло.

             - Война была, – попробовал объяснить случившееся Семён.

             -Вот и надо было воспользоваться моментом. Не я ли предупреждал, что война всегда создаёт революционную ситуацию.

             -Дык на нас Гитлер первым напал…

              -Не знаю и знать не хочу никакого Гитлера. Надо было опередить его.  Без всякого предупреждения и прочих буржуазных фиглей-миглей обрушиться всеми силами на этого так называемого Гитлера. Пока он ничего не подозревает.
 
              -Говорят, Сталин так и хотел сделать, да Гитлер проворней оказался.

              -Сталин, Сталин, – передразнила Семёна статуя. – Трусливый и злобный твой Сталин. Волк- одиночка. Наверное, всех соратников сожрал от ревности и страха, что вперёд него выдвинутся. Ну, жив он хоть сейчас-то?

             -Сам-то он, конечно умер давно, да вот только многие считают, что жив.

             -Понятно, бывает. Для битой собаки свирепый хозяин – вечно живой отец родной. Ну, ладно. Я всё не о том. А скажи-ка мне, братец, что у вас сделано для главного, ради чего дремучая Россия была брошена как горящая спичка, в костёр мировой революции?

             Семён потёр лоб, словно пытаясь лучше уложить услышанное в черепную коробку.

              -Сперва мы кукурузу сеяли – не взошла. Потом решали продовольственную программу – не получилось.  Потом – жилищную. Опять не вышло. Опосля всего объявили ждать. Будто, придёт вскорости коммунизьм и станет всем хорошо.  Не пришёл. Тогда велели строить капитализьм с человечьим лицом. Сами видите, какое мурло из этого вылезло.

              -Да, узнаю бездарную Россию. Нет в ней людей с широкими взглядами. Было ведь как задумано? Все ресурсы этой ничтожной во всемирном масштабе страны бросить на создание глобального пролетарского диктата. Неважно, если бы Россия исчезла с карты. Зато повсеместно царствовал бы пролетарий. И – никаких буржуев, никакого деления на классы и национальности, никаких границ. Вот так! А вы всё про кукурузу.

              Мысли Семёна путались, он воспринимал речь непрошенного визитёра как бессмысленное бормотанье. А когда очнулся, чум был пуст, печь прогорела, откуда-то тянуло холодком. Семён вылез наружу, зажмурился от ударившего по глазам яркого солнца, голова вошла в круговращение от свежего воздуха. Ночью на траву лёг иней, и сейчас он прятался белым пухом в тени, а на свету сверкали радужными блёстками крупные чистые капли. Мох расстилал окрест неправдоподобно яркий зелёный ковёр, на котором здесь и там горели жёлтые свечи лиственниц. Чем далее, тем гуще лиственницы сливались в единое лесное море, гуляющее волнами по некрутым  сопкам отрогов Верхоянского хребта.

             -Эк, красотища-то какая, едрит твою в качель! – восхитился Семён, окончательно приходя в себя. Он будто впервые увидел утренний пейзаж родного края в начале осени. Постоял, вспоминая, зачем вышел, и направился в сторону пади, где лежали руины бывшего посёлка.

              Ещё лет двадцать назад здесь кипела жизнь. Люди работали: строили жильё, добывали золото, гуляли на свадьбах, рожали детишек. Были все условия, чтобы чувствовать себя комфортно. Многоэтажные кирпичные дома со всеми удобствами, средняя школа, музыкальная школа, детский сад, плавательный бассейн, пекарня, дизельная электростанция, клуб, больница, магазины – что ни возьми, всё под рукой. Даже свой аэродром с двухкилометровой взлётной полосой сумели соорудить. А когда Россию поглотила эпоха нефтегазовых монополий, обнаружилось, что энергоресурсы гораздо выгоднее продавать за границу. Там они шли не по той цене, что установилась на внутреннем рынке, то есть не чуть выше себестоимости, а в  меру аппетитов богатых стран. Когда магнаты это поняли, у них начисто пропал интерес иметь дело со своими кровными, но не столь состоятельными российскими партнёрами. И цены для них подняли до уровня мировых. Бизнес – есть бизнес. Когда олигарх входит в раж, он теряет разум и слабых не щадит. В результате, спустя  буквально несколько лет, на широкой полосе суши от Чукотки до Мурманска и от Владивостока до Чукотки образовалась мёртвая зона обанкротившихся посёлков и городков. Люди бросали обжитое, казалось, навсегда устоявшееся и с проклятиями в адрес мафиозной  власти, сросшейся с криминалом, уезжали, куда глаза глядят.

              То, что открылось взору Семёна, когда он вышел на падь, представляло унылое зрелище. Пространство, куда хватал глаз, было иссечено провалами карьеров, где стояла мутная, покрытая маслянистой плёнкой безжизненная вода, рядом с ними торчали чёрные терриконы. А между земными шрамами в хаотичном беспорядке лежали кучи непонятного хлама: то ли на месте разрушенных жилых домов, то ли хозяйственных построек. Кое-где виднелись изуродованные тяжёлые грузовики и специализированные машины, куда ни глянь, везде – старые железные бочки, какие-то большие короба, покрытые слизью доски и разнопрофильные балки, спутанные клубки проводов. Кое-где стояли в нестройном наклоне столбы электролиний. Казалось, здесь вдоволь погулял, поизголялся над человеческими трудами огромный, глобальных размеров смерч.

               И, словно нарочито в противовес всей разрухе на противоположной сопке правильными рядами по-солдатски выстроились окрашенные в серебро топливные резервуары. И там же, чуть поодаль, строевым командиром упиралась в самое небо радиорелейная вышка. Единственный уголок, напоминавший о былом нормальном порядке вещей.

              Семён  прошёл краем карьера, минуя  лежащую стену деревянного дома. Остальная часть жилья  размазалась на крутом склоне, как бы устремившись к воде. Дальше начиналась улица, обозначенная узкой извилистой тропкой, крадущейся меж развалин. В конце её стоял одноэтажный кирпичный ломик, в который Семён не однажды заглядывал раньше. Домик предназначался для поссовета, отдела милиции и почты одновременно. Семён прошёл в пустой дверной проём и оказался в вестибюле. Потолок частично рухнул, и на полу лежала груда  обломков с торчащими во все стороны пиками арматуры. За грудой виднелся стоящий в нише противоположной стены Лукич. Семён перелез через мусор и оказался рядом со статуей.

              -И охота тебе ходить туда-сюда? Зачем людей пугаешь? – обратился он к Лукичу, одновременно осматривая  молчаливое изваяние. Потолок с этой стороны ещё держался, но дал трещину, грозя похоронить под собой последнего обитателя посёлка. Поэтому  Семён попробовал приподнять статую, чтобы понять, можно ли её спасти. Приподнять не удалось, и всё же она шевельнулась, что вселило в старика смутную надежду. Он скантовал памятник на  горку щебня. Дальше прикинул, что тащить Лукича волоком – изуродуешь художественное произведение.
 
             В результате недолгих размышлений он соорудил из досок нечто вроде саней, примотал к ним проволокой Лукича и, впрягшись в постромки из той же проволоки, мало-помалу потащил большевика номер один вдоль по улице несуществующего посёлка. Зачем и куда, он не отдавал себе отчёта. Скорее всего, действовал всеобщий инстинкт предков, заставляющий нас беречь и поклоняться каждому идолу. И, кто знает, может,  долго-долго Лукич удивлял бы заполярье своим присутствием. Но случилось иное.  Когда Семён обходил карьер с упавшим деревянным домом, Лукич вдруг наклонил доски самодельных санок, оборвал проволоку, покатился по откосу и с тихим всплеском скрылся под масляной плёнкой в пучине.

             Семён горестно вздохнул и произнёс:

             -Да, знать, стыдно стало смотреть, чем закончилась твоя мировая революция. Как говорят у вас там в России, что посеешь, то и пожнёшь.