Ночная лестница

                НОЧНАЯ  ЛЕСТНИЦА

                1.

  Любимцы старшины Рыжанкова - огромные часы, оставшиеся ещё от польского уланского дивизиона в тридцать девятом, показывали двадцать два двадцать пять. Пять минут до отбоя! Дежурный по батарее младщий сержант Камаркявичус, монотонно перечисляя наши фамилии, к концу оживился. И с  явным удовольствием завершил перекличку. Едва поймав средним ухом последнее «Я», скомандовал равнение направо и отправился за угол, в коридор с единственной недоступной нам дверью, в канцелярию. Сейчас там, как всегда, восседал сам всесильный старшина батареи Рыженков, в руках которого безраздельно находились наши судьбы. По крайней мере, на ближайшее время. И, конечно же, на вожделенную эту ночку…
   Вечерняя поверка… Участвовавший в этом ритуале, подтверди: речь – о вожделенном пропуске туда, где во все века днём витали, витают и будут витать мысли настоящего солдата.  К солдатскому сну,  словом - самому крепкому и самому тревожному на свете. Этот сон так или иначе воспет древними шумерами, египтянами, греками и римлянами. Об их вожделенности и сюжетах размышляли в рифму Байрон и Киплинг. И Багрицкий со Светловым, и Луговской, и Сельвинский. И их менее известные и беззвестные лирники -  все, кто тянул солдатскую лямку всерьёз. Касается это и того времени, которое мы называем  советским: солдатская самодеятельость, ансамбли армий, округов, флотов, родов войск и даже имени Александрова на всю страну А вот  ритуал, допускающий в эту, самую демократическую в мире республику (уж сон-то у каждого – свой, никакими уставами не лимитированный!), почему-то не вознесён поэтически-музыкально на должную высоту. Хотя именно этот символический сертификат доказывает право солдата на ночную передышку.
  И вот, шла к концу она, вечерняя поверка. Единство строя первой батареи несколько нарушалось пятым, предпоследним взводом, как-то нездорово оживлённым. Сегодня его самоподготовку посетил сам  начальник школы. Полковник Ширшов, лев и орёл, кумир курсантов, был известен особым способом общения гармонично сочетавшим панибратство и лапидарный дух армии. Например, на мой вопрос – зачем нас, без пяти минут командиров, продолжают стричь, как баранов, и когда нам будет дозволено отпускать волосы, он томно улыбнулся:
     - Ну, это вы, вероятно, имеете в виду… на голове?
    А на ворос Шапрова – почему наши сержанты позволяют себе материться, сказал буквально следующее:
      - Оно, конечно, уставом сия лексика не предусмотрена. И тут мы будем… строго… Но вот получите вы погоны, разъедетесь по полкам. И увидите: без «твою мать!» ни тягач не поедет, ни ракета не полетит.
   Самое смешное, в дивизионе я не раз убеждался: это действительно так. Хотя связь между крепкими  выражениями и разрешением боевых проблем до сих пор мне представлятся магической и никак не объяснима. Но сейчас – не об этом.   Среди прочего полковник Ширшов сообщил новость: из ГЛАВПУРВО пришло указание: троечники будут выпущены ефрейторами, зато отличники получат не две, а сразу три нашивки. Что вызвало оживление, длившееся вплоть до вечерней поверки. Из тридцати курсантов взвода ефрейторство, таким образом, предстояло пяти-шести. И они сейчас же забубнили о нежелании доучиваться и рапортах об отчислении. Кандидаты в сержанты, также числом пять-шесть, уселись как-то особенно прямо и хранили молчание. Остальные, в том числе и слуга ваш покорный,  пожимали плечами и обменивались взглядами. Кому-почему пришло в голову – в мирное время перетаскивать курсантов «через звание» к третьей лычке, выслуга которой до сих пор была – полгода, было непонятно, кажется, и самому полковнику.
  Ефрейторское же звание у бойцов считалось чем-то неопределённым. И даже, в какой-то мере, неприличным. По рангу это означало «Старший солдат». Ну, как на флоте – буквально: старший матрос. Но бойцы говорили: «Ефрейтор – друг человека» не спроста. Кроме всего того, оклад жалованья рядового составляли тогда три рубля восемьдесят копеек, курсанта – четыре восемьдесят. Что равнялось жалованью линейного ефрейтора. Таким образом, выпускники-троечники  ничего в полку не обретут кроме того, к чему уже привыкли. Нам же предстояли оклады отделённого (десять восемьдесят) и замкомвзвода (двенадцать восемьдесят). И уж совсем заоблачны были сержанты на старшинских должностях, получавшие целых двадцать восемьдесят ежемесячно. При нашем довольствии и режимно-замкнутой жизни ракетных полков в глушайших лесах, это были невообразимые и даже бессмысленные суммы.
        Нездоровое оживление взвода связывалось ещё и с неясностью – зачем курсанта учить восьмь месяцев, если в полк он поедет ефрейтором. А тут ещё  начшколы завершил шефскую встречу странными словами, обращёнными именно к отличникам: «Командование, как видите, уверено, что сержанты из вас получатся.  А вот… получатся ли из вас настоящие командиры – ещё вопрос. И вопрос настоящий. Государственный. Это вам не ваши причёски и мат ваших отделённых».
    Он был шефом нашей батареи, что сложило особое расположение к первобатарейцам и его замов, и начальника штаба. Это же вызывало… нехорошую зависть других подразделений. Нас недолюбливали за эти шефские встречи, за то, что начшколы знает каждого из нас в лицо.  При том  день как-то с утра не задался: ясно-солнечная неделя вдруг сменилась сопливым свинцом неба и лужами на плацу. А именно этим днём,  в соответствии с распианием, началась подготовка к строевому экзамену и зачётному кроссу. Вобщем, все изряднейше устали, промокли, прозябли. И ощущение  приближающегося сна в чистых сухих постелях возглавило  все прочие ощущения, надежды и чаянья.   Включая информацию замполита батареи капитана Манелюка о том, что американцы предоставили бундесферу атомное оружие.  Стоял на дворе тысяча девятьсот шестьдесят шестой год от Христова Рождества. И война, как таковая, казалась чем-то очень далёким и безвозвратным.  Учился я, конечно, неплохо. Даже, можно сказать, хорошо.  Но увлекала к этому куда более мысль о скорых экзаменах, нежели о возможной войне, где эти знания окажутся жизненно необходимыми. И как-то особенно медленно двигались стрелки батарейных часов, похожие на уланские пики.
      
                2.


    И старшина Рыженков… Или… Рыжанков? Только сейчас поймал себя на том, что так и не знал никогда – какова она была на самом деле, эта безударная гласная в его фамилии? Собственно, видел я её, прочесть мог, то есть, только дважды – под фотографией на Доске Почёта в коломыйском Доме Офицеров. И в картотеке медсанчасти, где я дневалил. Тогда ночью, скуки ради, вытащил наобум его карточку из картотеки. Эврика! Оказалось, его списали из воздушного десанта. За гемморой. Почему я тогда же не поведал сего анекдота товарищам? Это был бы подлинный успех!  В казарме любят такие детали. Но эти сведения я от коллектива сокрыл И конечно же, никакого внимания на сию гласную в его фамилии я тогда не обратил. Да и не в ней дело.
   Многое из встреченного там и тогда, на границе гражданской и военной жизни, и за этой границей, за железным занавесом  огромной мужской военной страны, оказалось  не похожим на ожидаемое.  Между тем, ожидаемое это не во сне привиделось. Казалось бы, что сын Победы не знал об армии? Всё, что я слышал ещё из-под стола и далее, в основном и главным образом было связано с армией. Волею судьбы   между всенародной Победой во второй мировой и  поступлением в центальную школу младшего комсостава ракетных войск стратегического назначения меня окружала война. Книги, газеты, журналы, кино, театр и прочее тому подобное меня поначалу интересовало почти исключительно в военно-идейном и военно-тематическом смыслах. Между прочим и по всей видимости, держава в душе была согласна с моим спросом. И отвечала на него множественно и разнообразно, со всех сторон обступая этой героикой. И был ли у нас, мальчишек сороковых-пятидесятых, больший праздник, чем маршировать по тротуару под духовой оркестр,  возглавляющий  армейскую или флотскую колонну.
  А «Подвиг разведчика»! «Небесный тихоход»! А «Падение Берлина»! «Беспокойное хозяйство»! «Нормандия-Неман»! «Разведчики» - по Казакевичу и «В окопах Сталинграда» по Некрасову. И всё это мужское мужественное очарование как-то плавно переходило в мирные дела вооруженных сид.  Леонид Харитонов, после премъеры «Солдата Ивана Бровкина» проснувшийся кумиром советских девушек! Юный Быков – «Максим Перепелица»! «Прыжок на заре». «Над Тиссой», «Застава в горах». «Голубая стрела». Это всё – так, навскидку памяти. 
    Такие мысли посещали меня и на вечерних поверках. Не сразу привыкаешь к необходимости долго стоять в строю - заради одного твоего междометия «Я!» в ответ на фамилию. И  каждый должен был пережить почти двести точно таких же выкриков,  предвкушая сон до половины седьмого утра.  Наличие, впервые за день, такого времни наводит на размышления.  Ну-с? Чего же я, всё-таки,  не знал об армейской жизнедеятельности к девятнадцати своим лучшим годочкам?
   Увы, многого. То есть, не то, чтобы много. Пальцев хватит на одной руке – сосчитать эти белые пятна. Но господибожемой, какими огромными они оказались на карте моего плавания по морю-океану военному! Неожиданные, непредвиденные, нелепые и горьковатые. И даже горькие. И даже страшные. И даже мерзкие. Они  категорически противоречили всем моим знаниям и высокому предназначению этой сферы. И при этом весьма прочно располагались на  пути, почему-то не вызывая у других протеста. Почему?!
   Рыженков как раз был весьма похож на тех старшин, которых я видел в кино и театре, про которых читал и слушал. Выше среднего роста, худощавый, с глазами лисы и боксёрскими скулами. Лапоухий. Иногда – грозный, но чаще  панибратски-ехидный. Очевидно уверенный в себе, но глаза нередко бегали – что-то в нём чувствовалось надломленное. Или даже переломанное пополам. Да, а кличка ему была – почему-то – Перст. Когда-то  и где-то, очень давно курсанты ушедших в туман прошлого призывов прилепили ему эту кликуху. Почему? Возможно, сыграла роль его указующая миссия. Или даже проще: указательный палец, который он резко выбрасывал вперёд в вытянной руке. Необычность, даже какая-то ненатуральность этого перста бросалась в глаза. Да и речевая его характеристика была притчей во языцех.
    « Тожить хорош! – рявкал он, в ответ на мою жалобу о длине шинели, - двадцать восемь сантиметров!». Конечно,  это расстояние между полом и нижним краем шинели для меня, горожанина-65, было как-то непривычно. Но его мимолётное внимание к одной двухсотой нашей батареи было почему-то приятно. Вообще он присматривался ко мне. И, как казалось, добрым взглядом.
       На хозработах Перст придумывал для меня нечто особенное. Например, когда курсанты наводили порядок на складе, он велел мне привести в порядок бухту каната в руку толщиной – мокрого и грязного.  И с явным удовольствием поглядывал на мою путанницу, подмигивая другим. А когда я, всё же, разобрал головоломку и привёл  канат в систему, он велел перенести его в дальний угол барака. И батарея любовалась на этот переход: сапоги, торчащие из верёвочной бухты снизу, и шапка-ушанка – сверху. Когда меня на вечерней поверке поздравляли с днём рождения и я от неожиданности обсчитался – вышел на три шага вместо двух, старшина тут же потребовал от замкомвзвода вернуть меня в строй и всё повторить сначала. Хотя я и сейчас думаю, что по случаю дня рождения можно было бы один ошибочный шаг и не заметить.
      
                3.
      
     Или вот: после зарядки старшина приказал вынести матрацы и постели вниз и расстелить с тыльной стороны здания под неверным солнцем. На предмет проветрить. А под конец завтрака – тревога. Оказалось:  пошел дождь. Ну, все кинулись туда, за батарею. Я же этого попросту не заметил -  дёрнул  черт  с Шапровым выпендриваться: в опустевшем зале допивали компот на брудершафт. И товариш мой вдруг поперхнулся и замер. У меня за спиной сверлил нас взглядом старшина Рыжанков – со сдвинутой на затылок фуражкой и руки- левая в  бок, правая указательным перстом в потолок.   Что и говорить, указательный перст старшины Рыжанкова был и впрямь выразительным. Очень длиный и кривоватый, он привлекал внимание и был притчей во языцех. Ясное дело, нас выдуло из столовой предгрозовым ветром.
       А вечером, перед отбоем, вся батарея слушала старшинский обзор событий. И конечно же, оживление вызвала его реплика: «Уся батарея, как один человек,  кинулася спасать спальные прэдмэты, презирая осадки! А два этих аристократа не кинулись, убоялись простуды: стоят и пьют себе, как говориться, на брудельшафт…
   Он вообще был великим языкотворцем. Когда однажды после баньки недосчитал трёх комплектов белья, сказал так грустно: «Вот это – сюльприз!». Или – вот: принимает зачёт по сигналам тревоги. И спрашивает: что такое «Буря». Ну, я возьми и брякни: «Явление природы…». Старшина Рыженков обвёл взвод торжественным взглядом. И внятно процедил: «Вот, трах-та-дах, заботливый биолог!». И все смеялись. Хотя едва ли кто-то понял, при чём тут биология.
      Он, говорилось, был одиноким человеком.  Некогда, ещё в Москве,  десантником лихим он – вроде бы –  женился на красивой молодой женщине. Там родился у них сын. И она, вроде бы, отказалась уезжать с ним сюда, на запад Украины. И ещё говорили, что в офицерском городке на окраине посёлка (ПГТ) Скала-Подольская у него – однокомнатная квартира, в которой почти нет мебели. Потому что он редко там бывает – торчит до поздна в батарее и нередко остается ночевать. А среди ночи, говорят, самолично заводит батарейные часы. И желающие обрести его расположение распрашивали его об этом ископаемом. И он тут же преображался, с явным удовольствием рассказывал о стоявших тут до второй мировой эскадронах польского уланского дивизиона. И что эти часы когда-то заводил сам полковник Володыевский – первая сабля Польши. Оно конечно, часы были откровенно необычными. Орнаментированные подковами, копьями, саблями и лавровишней, они пахли средневековьем. Но нам было, конечно же, не до них…
      Он, между тем,  явно присматривался ко мне. Это и льстило, и тревожило. Потому что смысл этого внимания был совершенно неясен. Почему я сразу же стал всерьёз относиться к такому явлению? Тут непременно нужно оговорить один из сонма штришков, составляющих некоторое несовершенство военной жизни. Армейские анекдоты нередко касались старшинского сословия. Само собой, это – не случайно: народ знает, что бает. Например: «Рядовой, пробегающий по плацу, вдруцг натыкается на генерала.  Ворот гимнастёрки у него, конечно же, растёгнут. Генерал делает замечание, который несколько затягивается. Рядовой: «Товариш генерал, знаете, давайте ка ушьёмся оба отсюда, пока не поздно. А то – вон, старшина идёт. И мне влетит, и вам нагорит сейчас по первое число…». Старшинское сословие считалось весьма влиятельным и небезопасным не только в среде рядовых солдат.
         И вот – кульминация вечерней поверки: каждый отякался. Дежурный сержант складывает кигу списка личного состава. Пошел докладывать старшине. Равнение-на-прррраво!  И все замерли в ожидании богоподобного явления старшины народу батареи. И стал слышнее шум дождя за окнами. Вообще-то говоря, старшина - не более, чем воинское звание. В старой доброй русской армии это был фельдфебель (пехота), фейерверкер (артиллерия), вахмистр (конница). То есть,  в традиционной цепи составов – рядовой, младший командный и офицерский – советский старшина был полпредом второго из перечисленных звеньев. Хоть и занимал в нём высшую ступень – далее шел офицерский состав. Особенность нашего положения заключалась в том, что мы носили форму рядовых солдат, хоть и с золотым (четвёртая батарея, спецы автотехники – с серебряным) шевроном на рукаве. И прозывались курсантами. Ровно через восемь месяцев  мы должны были получить  погоны, приобщающие к младшему комсоставу. Я тогда ещё не знал и не мог знать того, что для меня и двух десятков моих товарищей это займёт цельніый год. Потому что посде выпуска нас оставят в караульной команде. И что, в конце концов, я буду назначен  именно на старшинскую должность. Ведь старшина  – ещё и должность. Рыженков был старшиной не только по чину, но и  по должности: старшина нашей, первой батареи.
      Я часто думал (грешен – эдипову сию загадку не разрешил и доси, хоть и есть гипотезы): от какого верблюда такое полубожественное восприятие солдатами  старшины вообще. Он – унтер-офицер, младший комсостав. Над ним возвышается батарейный командир, два его заместителя – по учебной и политчасти, шесть офицеров, командиров взводов. Ниже по чину – шесть сержантов,  замкомвзводов, двенадцать командиров отделений. Ну, и мы, грешные, будущие «пани подофицеры», как обращались к нам коломыйские барышни. Нужно заметить, в чудесном этом, просто сказочно-средневековом городке многое тогда ещё жило довоенной  Польшей. Старики откровенно культивировали эту пам'ять, что так или иначе передавалось поколению местных октябрят, пионеров и комсомольцев. Здесь, среди средневековых дуба, кирпича и чистеньких, кованных булыжником, мостовых,  витали призраки некой жизни, от которой в забытом тридцать девятом горожан освободила Рабоче-Крестьянская Красная Армия. По их многочисленным, даже, собственно, и бесчисленным просьбам. И повторила свой освободительный поход сюда опять в сорок четвёртом. Вероятно, потому нас недолюбливали местные мужчины всех возрастов. Хотя и очень даже отличали девицы и дамы. Но сейчас – не об этом…
        Старшинский феномен я изучал в течение трёх лет. И в коломыйской школе, и в полку, где дела шли ещё почище.  Вывод, повторюсь,  остался неопределённо-гипотетическим. Вероятно, основная причина носит грубо-материальный характер. Штука даже не в том, что старшина и в срочной, и в сверхсрочной службе получал в моё время высший для этого разряда оклад жалования.  Старшина подразделения  отвечает за весь тыловой комплекс подразделения.  Между прочим, не такая уж простая вещь. Уставное комплектование личного состава военной формой. В курсантской батарее это двести шинелей, столько же ватных курток, фуражек, шапок-ушанок и пилоток, мундиров, поясов с литыми латунными бляхами,брючных ремней. Пуговицы, эмблемы, прочая фурнитура. Двести пар сапог. Дважды за срок учёбы двести гимнастёрок и «Брюк в сапоги», еженедельно –двести комплектов нижнего белья (зимой – двойные, лёгкие и тёплые), столько же простыней и наволочек, пардон – портянки. Мыло. Двести комплектов уставов и наставлений. Тетрадки, ручки. И всё имущество батареи – от кроватей и тумбочек дневальных до автоматов Калашникова модифицированных, штыков-ножей к ним и противогазов.
      
                4.
       
         Старшина вёл учет и денежного довольствия всего личного состава, в чем ему помогал ефрейтор на должности писаря-каптенармуса. В нашем случае это был ефрейтор с занятной фамилией  Свистун, почему-то поздно призваный и имевший двадцать семь лет от роду.
       Тыловики, интенданты по-сути, они традиционно должны были вызывать у боевых офицеров (наши командиры имели большую практику службы, а некоторые даже умудрились побывать с ракетами на Кубе. Начальник школы полковник Ширшов, например. Слыхали про Карибский кризис?) ну… некоторую неприязнь. Отношение строевиков к тыловикам общеизвестно. Но тут почему-то всё было как бы наоборот. Мне казалось, старшина и писарь каким-то образом… ну… чуть ли не держат комбата, замов и взводных в своих руках. Иногда замечал – офицеры даже как-то заискивают перед  ними. И уж, во всяком случае и в отличие от нас, оба они никогда не тянулись перед старшими по званию и должности. Эта пара вела себя весьма естественно и непринуждённо. А в строй они вообще не становились…
      Итак, вечерней поверки оставалось – всего ничего.   Уже  в наэлектризованной  тишине  послышались в правом коридоре шаги старшины и дежурного. До вожделенного сна оставалось рукой подать. Большая пика на циферблате готова была уколоть шестёрку. Половина одиннадцатого вечера. И вдруг… Или лучше так: и в этот момент… Ох уж нам, писателям, «Этот момент»! Это «и вдруг…»! Воспетое великим Чеховым, да и до него – тьмой пишущих, оно считается  до того необходимым в литературе, что сплошь и рядом явно изобретается и притягивается за уши. В этой связи должен поклястся  знаменем родного гвардейского полка в Скале-Подольской – бывш. гвардейской, ордена Богдана Хмельницкого Свирской гаубичной бригады РВГК: всё сталось именно так. И вдруг  в этот момент кто-то сзади (я стоял в первой шеренге) дал мне довольно крепко по затылку.
       В полном соответствии с физикой,  пилоточка моя по крутой траектории шлёпнулась напол перед замершим фрунтом. Оно конечно, мне ещё были отпущены судьбой две-три секунды для броска вперёд и одевания пилотки на обратном пути. Но чёрт возьми, как крепко въехало-вонзилось в головной и стволовой мозги, в сердце-почки, в печень-селезень  мысль о святости строя. Стал – и замри! Не шевелись!
       Всё было, как всегда. Но появившися в сопровождении дежурного по батарее старшина Рыжанков не сотановился на середине строя, я продвинулся на наш левый фланг. При том глаза свои ясные он не сводил с моей пилотки, так аккуратно возлежащей на полу, как будто бы я её туда положил. На сей раз он не выражал благоговения к строю стойкой «Смирно», а по-матросски расставил кривоватые ноги,  упёрся левой  в бок, а странный свой указательный правой направил на осиротевший головной убор :
- Чей?
     Я назвал себя. И лопатками почуял холодок, забравшийся под ложечку одного из моих братьев во Христе и полковой упряжке, стоящих сзади. Кто? Шапров? Аболешкин? Малюшенко? Эти трое, мои закадыки,  в аккурат были за мной. И сейчас один из них проклинал свою руку, давшую мне подзатыльник. И молили Всевышнего о том, чтобы я не раскололся. Чего бы это ни стоило… Между тем, старшина ещё раз спросил меня о пилотке. Получив, разумеется, тот же ответ,  он быстро закончил поверку и расыпал горох батареи по отбою. И тишина. Как на городском кладбище. Только  дождь всё слышнее шелестел за окнами. Да неправдоподобно быстро открылся конкурс похрапывания и храпа.
         О, эти немедленные послеотбойные солдатские песни! Кто воспоёт вас, кто поведает миру о изумительном вашем разнообразии. Я вслушивался в эти партии. И казалось – дурачатся. Но я-то хорошо знал: ребята заснули раньше, чем их головы упали на подушки. Все. Кроме дежурного сержанта, трёх дневальных, старшины  и лирического героя этого рассказа. Как-то зловеще вежливо пригласив меня в канцелярию, но не предлагая сесть, он развалился в кресле комбатра. Вызвал дежурного. И опять:
    - Кто сбил с вас пилотку?
    - Не могу знать,товариш старшина.
    - Ветра, вроде, в спальном помещении не было…
    - Так точно, ветра не было!
    - Почему же пилотка оказалась перед строем?
    - Не могу знать, товариш старшина!
    - Могу ли я предположить, что её с вашей головы сбили?
   - Мммммм…
  -  Что за мычание! Вы заботливый животновод или будущий командир!  Третий и последний раз спрашиваю: кто сбил с вас пилотку.
    - Не могу знать, товариш старшина.
   Он жестко ткнулся в меня взглядом. Что называется, насквозь и даже глубже. Ну, до всё того же холодка под ложечкой. Он встал и направился в спальное помещение. Я и дежурный, переглянувшись, тенями качнулись за ним.   Мерцал полумрак,   лицо старшины  – в свете дежурной красной лампочки – казалось особенно зловещим. И стояли мы, трое, старшина батареи Рыжанков, дежурный и полудохлый курсантик, более всего боявшийся ... Нет-нет, не двух-трёх нарядов вне очереди,  не ареста и даже не отчисления из школы. Тем более, к этому моменту я уже  сомневался в своих командирских данных. И подумывал о рапорте на предмет отправки рядовым в линейную часть. Я до ледяного ужаса боялся того, что… мне сейчас не позволено будет лечь спать до утра.  Но именно так оно и вышло. Старшина мановением левой  руки  подозвал    дежурного. А правым указательным ткнул меня в бок и процедил: «Дайте этому  курсанту  тряпку и ведро. Пусть приведёт в порядок        лестницу». Он повернулся к дежурному через левое плечо,   небрежно козырнул и нырнул в канцелярию…
          
                5.

         Да не покажется вам  гиперболизацией повествования: случилось самое страшное. Лишение  сна. Даже такого куцего, с двадцати двух тридцати до семи тридцати. Да и нужно представить себе огромную каменную лестницу – в два пролёта – между первым и вторым этажем, вытоптанную многократно за дождливый день двустами с гаком пар сапог. В оба конца. И счастье тех дневальных внутреннего наряда, которые уже подступали вплотную к унылому этому процессу. С ожившими лицами ребята вручили мне торжественно ведро и тряпку. «Чтоб вам дети такое давали под старость…» - поблагодарил я  от имени академии. И стал буквой «Г» подниматься по этой самой лестнице, вымывая ступеньку за ступенькой от дневной роскоши.
      Вообще говоря, псовая это работа. Руки – лёд. И кажется, лестнице не будет конца. А ребята спят. И видят солдатские сны, слаще которых могут быть только сны молодоженов. И грязь… О, эта осенняя грязь, налипшая на две сотни сапог, наскоро стёртая о входную решетку. И растасканная по двум лестничным пролётам, до самой большой мокрой тряпки, аккуратно прижатой по сторонам планками при входи в коридор второго этажа! В другое время я, человек, вообще говоря – начитанный, попытался бы найти утешение в мыслях о том, что, в сущности, человек и сам-то сделан из грязи. А что такое, в конечном счёте, наша планета? Но было, увы, не до здоровых философских обобщений.
      Я, впрочем, тоже – не то, чтобы бодрствовал. Но и сном то состояние назвать было нельзя. Это была некая промежуточная фаза, при прохождении которой всё вкруг тебя вполне реально, но как-то иначе окрашено. Например, хорошо запомнилась та лестничная грязь: она была совершенно фиолетовой. А тряпка, к багровокоричневому рембрантовскому тону которой привыкли все, виделась почему-то изумрудной. Руки – красными. Впрочем,    они и в самом деле должны были покраснеть. Слишко много холодной воды. И стены под тяжестью потолка как-то немного изгибались. Как в мультике про подводную жизнь. Вы никогда не мыли грязную лестницу во сне?
       - Кто сбил с вас пилотку!  – выплыло из этой глубины. Послышалось? Приснилось? Надо мной упёр руки в боки старшина Рыженков.
       -  Не могу знать, товариш старшина!
     И снова растворился он в подводном тумане. И бежавшая, было, дремота – пришлось тащиться в умывальник, сменить воду в ведре, - опять спасала  от  отчаянья бесконечности ночи и лестницы. Я шлепал тряпкой по ступеням. И видел сны, в которых я спал, как все, между двумя чистыми простынями, носом в подушку с чистой наловолочкой. И до подъёма было так много времени. И в полуобморочной дымке виделся мне, под батарейными старинными часами, и тот, кто сдуру сбил с меня  пилотку и заварил всю эту кашу. И мне казалось, что он тоже не спит. Не может…
      Теперь, со временем всё это в памяти сократилось, скукожилось. И даже стало занятным анекдотом, в ответ на который служивые люди смеялись и понимающе качали головами. Но тогда это длилось очень долго. Помню, даже не сразу обратил внимание -   мне вдруг не пришлось тащиться в умывальник для смены воды – в ведре вода оказалась чистой. Да ещё и тёплой. Огляделся. Кто-то мелькнул за угол. Кажется, дневальный свободной смены. Или… Шапров? Да, вроде он. Но я уже мало что понимал и видел.
       Ничто прекрасное не бесконечно: наконец, стоял я, как мог, по стойке смирно. Дежурный доложил старшине о выполненом приказании. Уланские пики на  часах показывали двенадцать. Ноль, то есть. Прошло всего полтора часа. Прошли целых полтора часа жизни.
- Я так это должен всё понимать, что мы никогда не узнаем, кто  сбил пилотку?
- Мммммммм…
- Да-да. Заботливый животновод. Идите спать.
Говорил старшина тихо, но последние слова грохнули в ухо. Идите! Спать! Спааааать! Всё самое страшное – опять позади!
     И что же - с весёлым ужасом я вдруг обнаружил пропажу сна.  Да, спать расхотелось. Совершенно.  И уже ясно-чётко виделась фигура батарейного старшины: он повернулся вполоборота, дважды махнул рукой в сторону спального помещения. И уже попросту проворчал: «Спать, спать». А проходя мимо дежурного, показал на меня тем самым невероятно длиным указательным пальцем:
       - Вот этот будет командиром…
      И пошел. Куда? Куда мог пойти этот одинокий человек, судьбой лишенный всего, даже и любимой парашютной службы. И казавшийся нам очень пожилым.  А если имеется такое место, то какого лешего он торчал целых полтора часа после отбоя в батарее?  Так ли это важно – кто именно дал мне в строю по шее? Да он и не шел, а именно плёлся по коридору к выходной двери.  Так ходят люди, которые очень хотят спать и которым некуда больше спешить…
      Ну, оказался я, конечно, в кровати. А всё не спал, всё видел как бредёт он в своё никуда по этой самой грёбанной лестнице. Мы сдадим экзамены, протопаем по тем ступеням в последний раз. Разъедемся по полкам. Как у нас говорилось, дальше леса не пошлют, меньше взвода не дадут. Имелось в виду -  все части дивизии, окромя штаба, политотдела и нашей школы,  стоят в глушайших лесах. А командиры первых отделений являются замкомвзводами. И дальше пойдёт совсем другая служба.  И дальше пойдёт совсем другая жизнь…
        Сон, конечно, вскоре взял своё. Но виделось, до утра старшина бредёт по коридору второго этажа. Он, впервые в эту ночь не заводивший любимых часов. И по лестнице,  казавшейся во сне бесконечной, как жизнь, и очень чистой. А я шел рядом.  И всё тыкался в меня  его перст, всё слышались  слова: «Вот этот будет командиром».