Учитель мой-кумир мой

Иногда приходят на землю люди, способные своим существованием озарить чужую судьбу, повернуть её в нужное русло.
Мне повезло: встреча с таким человеком состоялась.
В том году в нашей системе образования  произошло знаменательное событие, были объединены  женские и мужские школы, и я вместе с подружками пришла в бывший мальчишечий дом, ставший нашим общим. Было непривычно и странно: девочки дичились, некоторые вели себя неадекватно. Мне же хотелось надеть шапку-невидимку: я комплексовала из-за малого роста и худобы.
 И вдруг будто разверзлись небеса. Прозвенел звонок на урок литературы. Надо сказать, что в девичьей школе на таких уроках я всегда была на особом счету, учительница Анна Ивановна Зырянова неумеренно нежила меня похвалами, и потому на новом месте я с трепетом ждала появления учителя по литературе. После звонка не успели мы занять свои места за партами, как широко распахнулись двери класса и вошёл ОН: с улыбкой во всё лицо, коренастый и стремительный, некрасивый, но прекрасный. У него был точёный горьковский нос, сквозь толстые очки  смотрели умные глаза стального цвета. Это был Борис Фёдорович Закс – учитель по литературе и русскому языку, ставший моим кумиром с той самой первой минуты. Где я только не вырисовывала заветные вензеля «БФЗ»!
«Не сотвори себе кумира» – учит Библия, но смею думать, кумир-учитель – божественное явление, если его не случилось во время, у молодого человека не будет жизненного ориентира.
Он обладал удивительным педагогическим даром, внушая, наверное, каждому ученику: «Ты уникален». Я, например, считала себя самой любимой его ученицей, пока однажды, много лет спустя, моя школьная подружка, ставшая Заслуженной учительницей России, не похвастала: Борис Фёдорович обращал внимание и на неё.

Однажды я возвращалась с похорон на Широкореченском кладбище  и вдруг увидела памятник с портретом любимого учителя. И вздрогнула моя душа, и разбередила память, и заболела я покаянием: не знала, не проводила в последний путь, робея перед колоссальным авторитетом, не успела выразить благоговейных чувств к учителю, педагогу, человеку. Веруя в то, что душа (или тот сгусток энергии, который называют душой) нетленна, и, погостив на небесах, в определённый момент вселяется в телесную оболочку новорожденного, я поддалась искушению предполагать в каждом дитятке душу моего учителя, хотя кто может знать, когда происходит тот момент? Говорят, гении рождаются раз в сто лет, так может, души переселяются через сто лет? И неизвестно, в какой точке земного шара может произойти  это явление.
Я стала ловить себя на том, что мысленно разговариваю с учителем, оправдываясь ли в неблаговидных поступках или рассказывая о своих успехах, а их, к сожалению, мало. Удачи иногда случаются, но ведь это не достижения, а всего лишь дело случая.

О, если б знал он, дорогой мой учитель, сколько горьких слёз было пролито  мною, когда я сознавала, что не оправдывала его надежд!
Он был уверен в моей грамотности и удивился, когда я слово «здесь» написала через «с», но решил удостовериться в том, что это элементарная описка. Но я к собственному ужасу подтвердила свою неграмотность. Взгляд его мгновенно окатил меня холодом. На второй парте за моей спиной сидел самый красивый из всех одноклассников мальчик, который нравился мне, и он звенящим шёпотом выстрелил мне в затылок: «Здесь, здание, здоровье, зги!». Я заполыхала малиновым стыдом и у меня покатились слёзы. Потом на перемене Борис Фёдорович шёл со мной по коридору  и, успокаивая, что-то говорил, а я, была как в тумане, чувствуя его руку на своём плече. Эта тёплая рука на моём плече показалась такой родной, что мне захотелось прильнуть к груди Учителя, лишь патологическая стеснительность удержала меня.

А как он отчитывал меня за бессистемное «заглатывание» книг. Читала я везде: на уроках, держа книгу на коленях под крышкой парты, на переменах, когда мы в дежурстве вереницей стояли вдоль коридора, возле лестничного окна, когда пропускала уроки физкультуры, на комсомольских собраниях. Куда бы я ни шла, под мышкой всегда держала какую-нибудь книгу. Каким-то образом Борис Фёдорович непременно оказывался рядом и требовал показать обложку. Однажды, будучи в директорской должности вместо ушедшего на пенсию Льва Ароновича, даже вызвал в школу мою маму. Робкая, тихая женщина, детсадовская воспитательница мама моя не на шутку перепугалась, не понимая, что я могла натворить. Борис Фёдорович сидел за большим директорским столом, я бухнулась в огромное, чёрное, кожаное, провалившееся от старости кресло, а мама, моя красавица-мама, скрестив руки на коленях, присела на краешек стула. Из долгой беседы она поняла: в моём «плохом» поведении виноваты книги и решила всерьёз заняться моим перевоспитанием, запрещая по ночам «жечь» свет в моём углу за печкой.  Приходилось идти на хитрости, но своё право на ночное чтение я отвоевала. Естественно не высыпалась, ведь уроки начинались в восемь утра. Как я сейчас понимаю его отеческую заботу!

Да, я боготворила своего Учителя!  Но какой писк восторга чуть не вырвался у меня, когда он в очередной раз раздавал наши сочинения на свободную тему. Я писала о своем походе по бажовским местам, организованном туристическим кружком Дворца пионеров, о романтике походного вечернего костра. Было в этом сочинении, слово «вереск». Вашей рукой оно было жирно зачёркнуто красными чернилами и исправлено на «берёсто». Нет, я не кинулась доказывать, что такое слово существует, это стало моей тайной: сознание, что я могу знать что-то такое, чего не знает мой Учитель, согревало душу: кумир мой уже не был той недосягаемой звездой, он чуть приблизился к земле. И я любила его ещё сильнее.

Он был всеобщим любимцем у всех десятых выпускных. Я не помню, чтобы вокруг какого-то другого учителя после урока, тем более, если урок был последним, толпились мои одноклассники. Достаточно было одного вопроса к нему кого-либо из нас, чтобы разгорелась дискуссия. 
Тогда начиналась эпоха «физиков-лириков». Физика становилась самой «модной» наукой. Для меня же этот предмет был самым нелюбимым, возможно потому, что я не питала симпатии к учительнице – чопорной, толстой и низкорослой даме. На одной из таких дискуссий, будто забыв о том, что литератору положено заразить любовью к своему предмету всех своих подопечных, он с чувством заговорил о том, насколько перспективна эта наука – физика, какое у неё большое будущее, вдруг изменившимся голосом произнёс: «Вам, молодым, можно только позавидовать». Кто-то из мальчишек глупо выскочил: «А что Вам мешает…?» Он серьёзно, очень серьёзно  и будто с сожалением перебил: « Мне поздно менять профессию». Ему было сорок пять. Он разговаривал с нами на равных, никогда не позволяя себе менторства или даже снисходительности.

Запомнился лишь один случай, когда он изменил своему правилу. Кто-то из мальчишек – они были смелее нас, девочек, – решил поёрничать, поумничать, критикуя какую-то крупную личность. Память не сохранила, какую именно, но вероятно, из власти, потому что взгляд Учителя стал колючим и он резко, с металлом в голосе оборвал смельчака: «Не ваше дело обсуждать авторитеты». А ведь он учили нас мыслить свободно. Почему же вдруг категорично лишил нас права на особое мнение? Много позже я поняла: он оберегал нас, время диктовало свои законы. Двадцатый съезд ещё не состоялся, не были расформированы  ГУЛАГ,  и УСВИТЛ, в психушках хватало смирительных рубашек для нормальных людей, и Учитель, вероятно, знал о том, в отличие от нас, несмышлёнышей.

Борису Фёдоровичу шестьдесят. Идёт его чествование в университете, где он читал лекции. Масса народу. Я вижу по возбуждённым лицам студентов, что его любят так же, как мы, бывшие школяры. После торжества мы сфотографировались с юбиляром перед зданием университета. Качество фотографии оставляет желать лучшего, лица едва различимы, но я дорожу ею.
Выпал из памяти тот момент, когда я вместе  с другими уже возрастными «девочками» была приглашена продолжить торжество на другой день у  Бориса Фёдоровича дома. Меня поразило, что он, наш Учитель, жил не в элитном доме, не где-нибудь на центральной площади города,  а в обычной «хрущёвке». В такой же «хрущёвке» жила даже я. У него на столе были продукты из таких же магазинов, в которые ходила и я, у него были жена и дети. Так он  не только Учитель, он и Человек, почти как все мы, обычные люди? Это было открытием для меня, уже не юной девушки. К преклонению перед Учителем прибавилось чувство нежности, как к постаревшему отцу. Но когда он спросил, чем я занимаюсь, я снова скукожилась. Да, я вышла замуж, стала мамой, работала художником на телевидении, а тогда оно было другим, можно было гордиться, казалось бы в моей жизни было всё нормально, но не последовала же я его совету поступить в литературный институт. Судьба распорядилась иначе, а может, мне не хватило целеустремлённости. Нет, сочинительский зуд не отпускал меня никогда, но ведя затворнический образ жизни, я не могла побороть робость, чтобы отдать свои опусы на чей-то суд. Сейчас, когда я могу принадлежать самой себе, и научилась не чураться людского общества, я стараюсь выполнять завет Учителя.

Слышите ли Вы, дорогой Учитель, мои запоздалые откровения? Где или в ком нашла приют Ваша душа?

ЗАЖИГАЮ СВЕЧУ В ПАМЯТЬ ОБ УЧИТЕЛЕ, ПЕДАГОГЕ, БОЛЬШОМ ЧЕЛОВЕКЕ БОРИСЕ ФЁДОРОВИЧЕ ЗАКСЕ,.
10.11.09