Хорхе Мария де ла Падра

- La bella – последние слова, перед неминуемым роком, которые Хорхе Мария де ла Падра успел произнести, отставив в сторону безотказную аркебузу, на этот раз давшую осечку, но не в инициативе мышления и техники, а в темных глубинах запрятанного в грудной клетке сосуда, стенки которого на протяжении нескольких лет опаляли тлеющие обрывки совести, подкармливаемые кислородом ежедневных упоминаний и наваждений. Он настолько свыкся с этими угрызениями, что перестал за ними следить и предпринимать попытки направлять отравленные чувством стыда и боли потоки в определенное русло. Хорхе Мария не отдавал себе отчета в том, что на самом деле ждал подобной расплаты и окончания навешанных на себя мук.
« Какой же ты идальго, посмотри на себя. В порту нищие рыбаки, воняющие мочой одряхлевших мулов, торгующие своей тухлой рыбой менее жалки, чем ты!»
Незадолго до празднования нового года Хорхе Мария де ла Падра овдовел. Брак в лице города не делал ему чести, однако не являлся исключением. Горемычный идальго всегда любил и жалел женщин. Это была гордо стоящая на грязном помосте темнокожая африканская царица.
Хорхе подсчитал все свои сбережения, которые, по сути, не знал, на что тратить, и, после долгого боя с торговцем, выкупил ее. Выкупил для себя пять лет счастья, которого раньше и не предвидел. Все оборвалось пожаром. Хорхе держал умирающее, еще дымящееся тело жены у себя на руках, ныне изуродованных многочисленными ожогами, и чувствовал, как в нем безвозвратно сгорает самая важная часть существа, цепляясь ногтями за все оставшееся живое, раздирая  до мяса, до костей.
Расскажи мне о своей жене Тит, Хорхе Мария, чья душа, пробиваясь сквозь пепел и гарь на собственной коже, вырвалась на свободу, царица Африки, рабыня, стоящая на побережье испанских кровавых вод. И ты, обезумевший в вихре огня и горя, несчастный идальго, не смог ухватиться за ее чудесные ступни, так свободно прохаживающиеся ныне по сухой матери-земле под зноем горячего черного африканского светила.
Может быть, она еще успела коснуться мочек твоих ушей своими длинными смуглыми пальцами, как она делала всегда, когда встречала тебя с трудовой смены на пороге вашей полуразвалившейся лачуги, доставшейся даром от бедного рыбака, погибшего в любимом им море, грезившего сиренами.
Расскажи, Хорхе Мария, как ты впадал в безумный трепет каждый раз, когда вдыхал ее аромат тела, пропитанного потом и нектаром многочисленных цветов. Вспомни, как она подарила тебе деревянное ожерелье, сакрально целуя тебя в бровь и середину ладони, посвящая в темные глубины мира своих богов. Как выкинула в окно образ Девы Марии, сказав на ломанном родном тебе языке, акцент был усладой для твоего слуха: « Эта, как мертвец. Смерть.» И ты не смел ей перечить.
Она вплетала в твои волосы ветви дикой ягоды, а ты целовал ее в ямку между ключицами. Вспомни неисчерпаемую страсть и счастье. Вспомни силу, Хорхе, непреодолимую, сметающую все мирские невзгоды и безнадежность повседневности.
И Хорхе Мария де ла Падра вспоминал. Вспоминал и погружался в болото отчаяния. Все, что у него было, даже чему он не предавал значения, поглотило пламя, с годами превратившееся в привычный кошмар в душные липкие ночи, или в часы сиесты под неутихающий свист цикад. Он оставил работу в порту и стал бродягой. С обезумевшим горестным взглядом он шатался по ярким улицам родного города, в приступах топча цветы на клумбах и переворачивая торговые лавки, так что долгие, посыпанные пеплом, дни оканчивались вспышками побоев.
Спустя год, его нашел брат, единственный оставшийся в живых родственник, и приютил у себя. По прошествии еще одного года, Хорхе относительно оправился и вернулся в порт.
«Что? Убить меня хочешь? Кишка тонка! Жена погибла? Да ты сам ее сморил. Она сама себя подожгла, лишь бы тебя больше не видеть, бездельника! Хорхе, положи нож, мальчик! Что ты делаешь, подлец! Святая Богородица! Ты будешь гореть в аду, Хорхе, и твоя черномазая потаскуха будет ждать тебя там! Недоносок, ты убил своего брата!»
«Святая Дева, прости мне мои грехи. Я уже в аду, солнце непрестанно накаляет латы, липкий пот бежит с моего лица нескончаемой рекой, и тени проклятых джунглей не умоляют моего тлеющего в зное тела.
Вот он я, Хорхе Мария де ла Падра, в страхе перед наказанием, которое, не исключаю, что заслужил, убив своего родного брата, да простится ему глупость и яд, источаемый раздвоенным языком. Сбежал на край света, несчастный чапетон. Не для ведер золота, волшебного города изобилия и без задних мыслей об энкомьенде. Просто сбежал.
Все эти Индии мне абсолютно не по нутру. Возможно, я сам себе устроил наказание.
В любой момент на меня могут напасть дикари, отбившегося от общины. Все, что есть: старый панцирь, окровавленная роба и ружье, из которого мне не часто приходилось извергать огонь, столь почитаемый средь местных жителей.
В пути через безграничные воды, я готов был все рассказать падре Отэ, сказать про свою боль и жизненные плевки. Но все это низко и недостойно настоящего идальго, коим, что бы не говорили, я до сих по являюсь. Являлся, по ту сторону записей в судовом журнале нашего аделантадо.»
Поток мыслей и воспоминаний прервался шорохом у ближайшего к Хорхе дерева. Он развернулся и увидел перед собой обнаженную дикарку, целящуюся копьем ему в грудь. Цветок в ее волосах снова ввел идальго в оцепенение, проталкивая его по коридорам памяти, и происходящее вокруг померкло, отстранилась значимость и опасность. Хорхе знал, что так должно быть. Что это будет правильное завершение его жизни, принесшей больше боли, чем умиротворения и мудрости. Он прикрыл глаза и опустил накаленный на солнцепеке ствол аркебузы. Нежная рука, звеня золотыми браслетами, метнула острие копья в шею затерявшегося в мыслях горе-конкискадора.
- La bella, - последнее, что произнес Хорхе Мария де ла Падра, перед неминуемым роком.