Дядя Миша

                Дядя Миша
               


         Дядя Миша был обычным заключенным и  работал бригадиром на насыпном участке. А поскольку насыпка породы была последней и главной операцией, то вместе с ним работали и инженеры и мастера.
         Все жизненные истории рассказывались в минуты перекуров. Кстати, перекур был строго по расписанию в конце каждого часа и курить надо было всем без исключения. Курили все, так как некурящий и одновременно не работающий человек, сразу выделялся из коллектива и становился объектом недоброго внимания. Ну а  разговоры за перекуром тоже возвращали людей к воспоминаниям, к добрым и не очень мыслям за жизнь. В перекурах рядом с зеками сидели и вертухаи, и инженеры. Главными темами конечно были дом, семья, и кто за что сел.
          История Дяди Миши была одной из самых  грустных, так как по итогам произошедшего он мог стать героем, а мог стать зеком. Жребий судьбы выпал на второй вариант.

- Значит так, Мишаня,  тащишь технику на фронт. Бригада меняется завтра в четыре утра, так что в три тридцать  поезд   подойдет, зальется водой и вперед. Обстановка в пути нормальная, зона возможных бомбежек только на двести сороковом, ну и……. до трехсотого…Туда, после  Заворотов,  ближе к фронту.
- А на каком поеду, на двухсотом, или двести восьмой дадите?
- Двухсотый получишь, двести восьмой повезет зерно.
- Еп его, этот двухсотый, я за него сяду, если не довезу технику, ты же, Степаныч, знаешь - расстреляют.
- Мишка, разговору конец. Берешь двухсотый. Вон  Махоркин, хоть и молодой, но уже двенадцатый рейс дает. С тобой помощником поедет.

          Махоркин Витька – это был пацан 18 лет от роду, который только закончил железнодорожное училище, после семилетки, которую окончил в акуурат 22 июня 1941 года. Ну и конечно – дважды за 1941  год бегал на фронт.
           В первый раз в сентябре он поймал осколок от бомбы и вернулся через пол-часа домой с окровавленной рубахой.  Отец назвал его дурилой за то, что решил убегать из дому во время бомбежки, а мать запричитала:
- Ой дурак, Витька, чуть руку не потерял. А на что жили бы, кто б нас кормил. Ты гад об этом подумал? Ты гад, не об этом думал, ты думал, гад, что там герои одни на фронте. Ты, гад думал нас с отцом оставить одних. Вот тебя Бог и наказал.
                Потом мать как-то резко обняла его и разрыдалась. Окровавленная рубашка упала на пол, Витька стоял, прижавшись к матери, и  из глаз его катились слезы. Нет, он не плакал, он просто не мог остановить  эти проклятые слезы, которые лились ручьем, оставляя на запекшейся на рубашке крови  темные пятна.

             На самом деле, Бог не наказал, а уберег Витьку от неминуемой гибели, когда он с перебинтованной рукой не поехал рыть окопы, а  вся его группа перевернулась на полуторке от взрывной волны упавшей рядом бомбы. Выжило семь человек из пятнадцати.

              Второй раз Витька убежал  на фронт умнее, спустя  месяца два. Он ушел в училище, оставил мешок с учебниками, а сам рванул на станцию. Эшелон проходил мимо, но притормаживал, и Витька успел вскочить на паровоз. Вскакивать на платформу он побоялся, потому что солдаты, охранявшие эшелон могли запросто выстрелить в  человека,  а  на подножку черного в сумерках паровоза  он запрыгнул легко и безопасно.  Витька сначала притаился на ступенях паровоза, потом стало совсем холодно и дымно, он закашлялся и, не удержавшись повалился прямо на дверь машинистов.
- Ётыть – услышал он, дверца распахнулась и на него с лопатой на перевес выскочил пожилой дядька.
- Ты кто, ётыть,  чего -  как сюда попал? – заорал он – На фронт  собрался.  Ты за рейс второй. Одного того уже сдал на той станции.
- Дядь, холодно тут, дай погреюсь – совсем расстроился  Витька.
- На  Шорохах  передам тебя  на обратный поезд. Разговор окончен.
  Витька сник и  притих. Он понял, что просить бесполезно. До следующего полустанка было около ста километров и надо было еще часа два с лишним ехать с этими злыми машинистами.
- Эй, беглец, как тебя звать-то? – спросил пожилой дядька.
- Витек – ответил беглец и заплакал.
- Не реви, дурачок,  ты меня под статью подводишь, я-то не реву. Сейчас любой патруль на станции, и я поехал обратно в Сибирь. Только уже не машинистом. Понял? А у меня, между прочим таких как ты трое дома.  А вы тут, ётыть, разбегались. 
Молодой парень, второй чуть, может старше Витьки оказался помощником машиниста. Он был  повыше ростом,  В черной железнодорожной форме, подстрижен наголо и назвался Костиком. Он протянул Витьке руку и сказал:
- Костей меня звать. Помощник машиниста. Не дрейфь Витька, Семеныч зря говорить не будет. На, хлеба пожуй с салом – и протянул в черной от угля руке бутерброд Витьке – Чем на фронт бегать, лучше  иди на железку, как я.  Будешь машинистом, всю страну объедешь. Кстати, когда немца победим, машинисты ох как нужны будут.

             Эти слова вместе с хлебом и салом Витька как будто проглотил, окончил училище и через полтора года пришел в депо помощником машиниста. Шел 1943 год.
             
В четыре утра поезд Дяди Миши  двинулся от узловой станции. Брезенты, накрывавшие технику поблескивали от дождя, часовые, сопровождавшие поезд выглядывали с  платформ, начальник караула  пробежав метров двадцать, вскочил на подножку, проверил, все ли в порядке на малом ходу, и эшелон набрал скорость.
Заливка воды должна была  пойти через восемь часов на станции Завороты, то есть в полдень. Погода обещала быть хорошей, и это очень беспокоило Дядю Мишу, так как именно в хорошую погоду прилетали немецкие бомбардировщики. В двухсотом, а двести – это был номер паровоза – дурила система парораспределения.
Дурила она с прошлого рейса, но  нет поломки, нечего чинить. А если  вдруг поезд встанет под бомбежкой, то все, дальше понятно, что будет. Этого сильно боялся Дядя Миша. Он понимал, что если выживет, то сядет, а если нет, то …нет.
         Уже за холмом должны были начаться Завороты, уже началась эта пересеченная лесополосами местность, когда показания датчиков давления  начали скакать, а само движение состава стало каким-то надрывным. Включили торможение, поезд подошел к станции, к колонке, к паровозу подбежал дежурный по станции:
- Здорово, Мишка, давай, тебе десять минут и дальше, ждем госпиталь, график сбился.
- Да ну вас, ребята, мне положено двадцать пять минут, чиниться надо, гляну кое-что, а то как раз  попадаю в зону возможных бомбежек, да еще сломанным.
- Какой хрен сломан? Давай вместе посмотрим. Кто кроме тебя считает, что ты сломан?
- Слышь,  Корнеев,  я веду  поезд. Я веду, я чувствую. Глянь сюда. Нужно этот штуцер отвернуть, а его кроме как вдвоем не сдвинешь. Махоркин, ключи давай.
Налегая всем весом на ключ, Дядя Миша попытался  свернуть гайку. Однако, на второй попытке ключ треснул и один зубец отвалился. Второго такого ключа не было.
Крепко выругавшись,  Дядя Миша крикнул, почему-то: «Времени нет, давай! Поехал», и через платформу с углем полез на платформы с техникой.
        Через минут десять он вернулся, в руках у него был новенький, в масле ключ нужного размера.
- Ты где его взял, Дядь Миш? – спросил Махоркин.
- В ЗИПе, в ремкомплекте.
- Да ты чо? А охрана не видела? – испугался Махоркин.
- Не боись, видела-не видела, уже взял. А как мне агрегат чинить, если ключ сломан? А если  мы под бомбежкой встанем,  то что, мама не горюй?
Поезд на полном ходу двигался по равнине. Из-за  горизонта показались четыре черные точки. Это были самолеты, но чьи, никто не знал. Через секунд пять  стало ясно, что самолеты будут бомбить. Равнина есть равнина, и Дядя Миша понимал,  что надо чинить машину по-любому, иначе всем наступит крышка.
Послышался  рокот крупнокалиберного пулемета. Это начал работать военный караул, сопровождавший поезд. Дядя Миша  подошел к злополучной гайке.
- Ну, ключик, давай, крутись, - прошептал он и добавил – помоги, Господи.

Дядя Миша понимал, что попадает в страшную круговерть событий, но  это был его единственный шанс. Перелезть за вторым ключом к другому ЗИПу, на полном ходу, под бомбежкой, да еще на глазах у охраны не получится по-любому.  Оставить все так как есть уже нельзя, так как он на глазах своих двух подчиненных только что украл гаечный ключ из  оснащения боевой техники. Так это будет трактоваться в любом случае. Но это потом, а сейчас он предупредил дежурного по станции Завороты, что  сломан, тот видел, как сломался ключ, а значит  это опять же халатность с его стороны. А если машина встанет и будет разбита бомбами, то это вообще «вышка» светит, если самого не убьют.  С этими мыслями Дядя Миша пытался повернуть  гайку штуцера, чтобы заменить его. Гайка пошла против часовой стрелки, бомбы ложились рядом с поездом, а до лесополосы еще было пути километров пять.
Гайка шла туго, по сорванной резьбе, по расколотой металлической втулке, ключ выручал, но руки были капитально обожжены горячим паром. 
Повезло Дяде Мише. Повезло его рукам, повезло паровозу и котлу, повезло караулу. Лесополоса встретила эшелон, затем,  небольшой тоннель, а через несколько  километров, когда самолеты ушли, эшелон остановился.
Дядя Миша  был вынужден остановить паровоз, чтобы горячий пар, вбивавшейся из сломанного, но уже открученного штуцера не бил так сильно, чтобы Витька Махоркин мог дочинить этот аппарат, чтобы  посмотреть, все ли живы из караула, нет ли раненых.  На все про все было пять минут. Начальник караула старшина  Бабкин прибежал первым.
- Ну, вроде все живы. Ты лазил, что ль в вагон?
- А кто же, я, конечно. Докладывать будешь?
- Буду. Сам понимаешь.
- А  если обратно положить ключ, то может и ничего.
- Ничего это тебе, а мне за сорванную пломбу на боевой технике – трибунал. Вот   думай сам:  я виноват – военный трибунал и вышка или штрафбат. Ты виноват – тройка и лет пять лагерей как максимум.
- Понятно. Вопросов нет. Твоя правда. Докладывай. Только пацана надо как-то спасать. Он же видел и все как бы знает. А потому – если не доложит, то соучастник.

               Витька побледнел. Он почувствовал, что от него требуется сделать что-то очень нехорошее, он не мог понять – для чего конкретно, но  каким-то шестым чувством  уловил,  что он, Витька Махоркин должен будет писать донос на Дядю Мишу.

               Поезд подошел вовремя. Станция назначения уже формировала новый состав для дальнейшего движения и шесть вагонов поезда Дяди Миши перецеплялись к большому эшелону.
                Начальник станции и какой-то капитан подозвали Дядю Мишу через окно в каморку начальника станции, где перед ним была положена бумага и перо, а также сообщалось, что он арестован как расхититель социалистической собственности.
               Пять лет – приговор  по тем временам смешной  – ему вынесли тем же вечером,  и он попал на этап.  Интересно, что в докладе начальника  караула  было написано, что  Дядя Миша был замечен, когда клал ранее взятый ключ на место, то есть сначала взял,  потом положил на место, так как был вынужден взять ключ чтобы спасти состав, что и послужило смягчающим обстоятельством на суде вместе с  пролетарским происхождением обвиняемого. Махоркина никто не вспоминал, так как Дядя Миша сказал, что пацан ничего не видел, а тем более – Махоркин был в рейсе, и тройке не было смысла ждать его для дачи показаний.

             Этап шел долго. И когда до бараков оставалось меньше километра, прямо под руку Дяде Миши откуда-то выскочил  уркаган и скороговоркой через сгнившие и выбитые зубы  проговорил.
- Ты, клещ, не забудь посылочкой поделиться.
               И тут же бесследно исчез.
               Говоря строго, на стройке народного хозяйства правили блатные. Они умудрялись договариваться с вертухаями, и хотя не имели никаких поблажек по режиму, появлялись и исчезали как по волшебству. По большей части  вертухаи покупались за  тряпье из посылок.  Умирало на работах много народу. В основном – хилые интеллигенты из старых времен, люди пожилые и со здоровьем подорванным. 
              Правила и понятия  были всегда, но только  на стройке, где губила людей работа оставалось кое-что поверх понятий. Не работать было нельзя, и зеки пристраивались в теплые места.  Многие из них становились в строй работающих только за какие-то погрешности, допускавшиеся даже на халявных работах, а многие специально подсылались в основной этап, на работе филонили, но узнавали, чем можно поживиться.

- Опять начинается – вздохнул Дядя Миша – и  услышал рядом:
- Зэчье  проклятое, все им что-то замутить надо.
Эти слова говорил Сергей Папке из Москвы,  студент лет двадцати, разумеется бывший. В начале войны, на занятиях он  спросил у преподавателя по истории партии,  почему  тов. Ленин  жил то в Германии, то в Швейцарии, то в Финляндии.  За этот вопрос он получил восемь лет по совокупности со своей фамилией, в которой углядели немецкие корни.
- Зэчье – здесь хозяева – поддержал разговор Прокудин  - кряжистый крестьянин из Вологды, который  спрятался  на заимке в лесу  когда забирали в армию всех мужиков в селе.  После его появления из леса в местное НКВД одновременно поступило шесть заявлений от женщин с его же деревни, мужья которых были призваны на фронт.
- Прокудин,  ты хоть не зуди, ну какие кто тут хозяева. Завтра любой здесь сдохнет под камнем и все хозяйничанье – сказал Сергей и затянулся  самокруткой.
- Серый, тебе посылки мать с отцом из Москвы шлют, а мне нет. В деревне самим жрать нечего и украсть ничего не украдешь.  А  носки вязать у моей бабы времени нет. Надо детей кормить. А мать – слепая совсем. Поэтому мне все равно что тут у кого отнимают. У меня брать нечего. Я – никто.
     Дядя Миша не поддерживал этот разговор. Во-первых, получить по башке от конвоира за разговоры можно, а во вторых – посылкой делиться  с зэками он не собирался.
    Блатные не раз устраивали разборки и их побаивались все. Но одна из разборок с пол-года назад показала, что блатных  можно бояться уже  не так , как раньше. В тот раз  после разборки во всем лагере устроили шмон и у одного вора нашли заточку,  спрятанную в каркасе  его нар. Вор ночью проделал в деревяшке отверстие и прятал туда заточку. Однако, в момент начала шмона он не успел полностью ее туда затолкать и  рукоятка торчала на пару сантиметров из нар. Заточку нашли и этому вору пришили два убийства, которые произошли накануне. Он или не он убивал, но в тот же вечер его расстреляли.
                Примечательно, что после этого случая  школьники  по пути следования этапа нашли около десятка таких же заточек, втоптанных в грязь – зеки испугались и сбросили заточки, которые нашли стоявшие здесь же школьники и, разумеется принесли их в школу, а потом и домой.
- Вася, а ты чего вчера не был на первом уроке?
- Так этап раньше повели, Клавдия Львовна.
- Понятно. Давай спроси у ребят за вчерашний урок, а потом перепиши что нужно.
- Вова Лаптев, а ты что, видно вместе с Юрой.
- Да, вдвоем стояли, и еще там ребята из шестого класса, Щербенко и Гоголь.
Уроки закончились, ребята, похваставшись найденными заточками, побрели домой.
Отец Васьки, инженер  Яков Алексеевич,  посмотрел на находку, а потом так спокойно  сказал сыну:
- Сынок, на ней, наверно, кровь чья-то, а ты домой ее приволок. Выкинь туда, где  нашел.
Ваське очень не хотелось выкидывать заточку, тем более, что нашли они ее вместе с Вовой Лаптевым, а тот спрятал ее  под крыльцом барака.  Но Васька выполнил отцов наказ и забыл про этот случай.
В тех краях у всех были собаки. В каждом дворе жило по одной-две псины, которые выполняли охранную  функцию. Так вот, когда при соседях и родителях здоровый волкодав по кличке Шуба вытащил из-под крыльца  заточку и положил к ногам Вовика Лаптева, тот  от страха описался, получил от отца звонкую затрещину и  вынужден был вместе с отцом отнести заточку в околоток, где сдать под протокол и объяснения. Старший лейтенант НКВД  Самсонов, дежуривший в то субботнее утро, завершив все процедуры оформления добровольной сдачи холодного оружия,  лениво, через губу, проронил:
- Да знали мы про сброс заточек.  Только нехера подбирать не свое.  Последний раз прощаю. А Вы, товарищ  отец семейства, считайте, что легко отделались – добавил Самсонов, глядя на Вовкиного отца.

              После сброса заточек обстановка в лагере стала поспокойней. Народные  волнения среди простых сидельцев могли бы конечно вылиться и в нечто более серьезное, чем просто драка, если бы в этот момент кто-нибудь из блатных опять начал  гнуть свою линию. Поэтому, претензия к посылке, которая  прозвучала  от одного из шестерок к Дяде Мише осталась  повисшей в воздухе.  Мужики раздербанили посылку, а Дядя Миша, с тоской прочитав письмо от жены, лег спать. Вечерние посиделки в бараке окончились спокойно, угостили всех, даже блатных, которые жили в одном бараке с Дядей Мишей. А угощение было весьма кстати. Домашнее сало, которое еще водилось в деревнях, в некоторых районах страны, было единственным подспорьем к  лагерной баланде, а пучок черемши был вообще  спасением от  разных хворей в тех тяжких условиях.
              Следующий день начался с неприятностей.  На завтраке Дядя Миша чуть не подрался с одним из блатных по кличке  Лекарь. Лекарь  встал в очередь за баландой перед Дядей Мишей и  достаточно громко сказал:
- Тут я чую такой перегар чесночный. Видно кто-то похавал нормально ночью.  Видно, в одну харю.
Он демонстративно повернулся к Дяде Мише и продолжил:
- Ты, что ль  так  устроился? Может ты ментам стучишь, корешок? А они тебя кормят. Смотри, жизнь она очень короткая.
- Не твое дело. За собой смотри – почти шепотом ответил Дядя Миша, который  серьезно испугался такого тихого наезда.
Он  прекрасно понимал, чем грозит такое начало. Классическим путем выявления  стукачей в лагере были запахи.  В условиях массового проживания мужского контингента, запах в лагерном бараке был соответствующим. Поэтому, любой запах свободной жизни, будь то колбаса, чеснок или одеколон «Шипр» - вычислялись сразу. И если зек посещал опера, то обязательно приносил с собой конкретный новый запах. «Кум» - заместитель начальника лагеря по оперативной работе и его нукеры очень часто устраивали такого рода провокации с молодыми зеками или с теми, кому они хотели создать трудности. Например,  вызывают зека к оперу, а то сидит и пьет чай с колбасой. «На – говорит – зечара, подкормись» и угощает того куском бутерброда: «А то отощал на этапе, видишь, какой я сегодня добрый». Дальше следовала пара  вопросов ни о чем, а потом зека отпускали. В другом варианте,  опер давал зеку что-то написать, а ручку  брызгал одеколоном. 
Пришедший в барак человек сразу подвергался наезду:
- Брат, а ты, чего, стучишь?  Ну ка дай руку понюхать. Точно, писал оперу.
Или, в случае с колбасой:
- А чего от тебя колбаской прет? С чего тебя опер будет колбасой кормить? Стучишь, значит.
Опера прекрасно знали, что следует за такими беседами. Людей часто избивали, сталкивали в котлован, но в любом случае устраивали им такую жизнь, что  ни кому не пожелаешь. На этом некоторых вербовали, некоторых доводили до самоубийства.

Понимая все эти традиции уголовного братства, Дядя Миша решил идти во банк.
- У меня под шконкой сверток лежит. Иди проверь. А если еще так  захочешь сказать, то подумай  сначала.
Зек отстал. Он как-то странно посмотрел на Дядю Мишу и ничего не сказав  забрал миску с кашей и ушел.
В котловане все было спокойно, пока  Дяде Мише  не повстречался  тот   
зек с тачкой, и  разыграв, что засмотрелся под ноги со всей силы наехал
на ногу Дяде Мише.
Сначала боль была страшной. Потом нога распухла, посинела и ныла от стопы до голени.  Синяк и кровоподтеки вокруг раны, которые увидел Дядя Миша в лазарете, говорили о том, что  он  надолго выведен из строя и будет изолирован от  своей смены.
Вечером в лазарет пришли разбираться блатные. Дядя Миша лежал на койке когда в дверь просунулась бритая голова и произнесла, расплываясь в улыбке:
- Здесь он, лежит голубчик.
            В палату вошли трое. Одного из них знала вся зона. Это был Голубь – сорокалетний бандит из Воронежа. Синий, весь исколотый, с железными зубами, он подошел к Дяде Мише и спросил:
- Ты чего, мужик, хочешь здесь навсегда остаться.  Ты братве грубишь, вон, бродягу в столовой обидел.
             В одном из пришедших зеков Дядя Миша узнал  того, который подходил к нему в столовой.
- Слушай, ты у них в авторитете, так объясни, что  не надо человека обвинять в том, что он не делал – стараясь держаться спокойно, обратился Дядя Миша к Голубю.
- Вот я и говорю, что ты, видно, хочешь здесь навсегда остаться. Я чего сюда к тебе поспорить пришел, нет, я тебя здесь прибить пришел. А то ты  сам как авторитет себя ведешь. Мужики должны здесь на зоне нам подчиняться, а не таким как они сами. А мне с тобой спорить западло, мне проще тебя прикончить.
             В этот момент в руке у Голубя блеснуло лезвие,  и он полоснул им Дядю Мишу по левой щеке, слегка задев шею. Дядя  Миша рефлекторно попытался вскочить, но  чуть не потерял сознание от боли в ноге и рухнул на пол.  Зеки выбежали из палаты и  чрез буквально две минуты туда вбежал  пьяный фельдшер. Дядя Миша лежал в луже крови, которая текла из распоротой щеки, фельдшер испугался и  начал названивать дежурному с криками «Убили», «Убили».
             Спустя пол-часа весь лагерь знал о том, что блатные зарезали Дядю Мишу. Начались беспорядки. Понимая, что зечье подминает зону под себя обычные «сидельцы» вооружившись кто-чем, заняли круговую оборону в бараках. Блатные тоже не рискнули остаться в меньшинстве и попытались собраться у двенадцатого барака, в котором находился Голубь и еще пару крупных воровских авторитетов.

           Противостояние разрешилось только утром, когда  смена ушла на работу.   Утром же стало известно, что Дядя Миша жив. 

           Начальство Зоны посовещалось и приняло решение перевести Дядю Мишу в другую зону от греха подальше.


               Поезд  между  зонами шел медленно и собирал тех, кто освободился и перемещался  спецэтапом. Вагоны-теплушки были и для тех и для других.В них сидели одинаково одетые в ватники люди, только у тех, кто уже был свободным гражданином – были оторваны нашивки с номерами. Серые ватники со следами крови и пота, масляными пятнами и  стойким запахом  дыма оставались со своими хозяевами до дома, чтобы каждому было понятно, что едет  зек.  Нередки были случаи, когда в пути только что освобожденные зеки  совершали новые преступления и отправлялись обратно к себе на зону уже с новым сроком. Преступления были банальны – драки и кражи. Других не было. Да и что надо было в те годы чтобы сесть – сущие мелочи – украсть из взломанной  столовой пару буханок хлеба и пару банок консервов. Грешили этим в основном те, кто ехал вербоваться на стройки в отдаленные районы. Они умудрялись подломить магазин или столовую, проехать еще пару дней по поездам и попасться патрулю с консервами, номера на банках которых к тому времени рассылались милицией по всем окрестным станциям.
             Дядя Миша сидел в таком вот вагоне и ехал в другую зону. Поезд качнуло, дернуло, началось торможение. В какую зону его привезли – было непонятно, но все  строительные  зоны были на расстоянии до ста километров друг от друга, так как обслуживали по сути одну стройку – Гидроузел. Кто-то строил дорогу, кто-то делал просеку под линии электропередач, кто-то занимался выработкой нерудных карьеров для насыпки дамб. Полустанок встретил его мелким дождем, ноющим звуком пилорамы где-то поблизости и двумя сверхсрочниками-конвоирами. На этом полустанке Дядя Миша вышел один. Конвоир дал команду – Вперед – и все трое зашагали на звук пилорамы.
             Сидеть Дяде Мише оставалось еще два с половиной  года. В это самое время советские войска вошли в Киев, а  война все еще и не думала кончаться.
              Они шли в гору и Дядю Мишу постоянно преследовала мысль, что скоро он еще куда-то уедет с этого полустанка. Только уже далеко. Он так и не мог понять, с чем это даже теоретически могло быть связано, но интуиция и какое-то шестое чувство, связанное с  железной дорогой, еще никогда его не обманывали. Сзади послышался щелчок зажигаемой спички и один из конвоиров сказал другому:
- Зона смешная - шестьдесят человек, а нового начальника целого майора прислали. Да еще и Героя Советского Союза.
- Видно досталось ему. Глухой на одно ухо.
- А за что его к нам в дыру-то нашу, не слыхал?
- Не.
- А я слыхал. Он, де, обозом  дивизии после ранения командовал, уже и героем был, за Днепр, да не спрятал его на привале. Замаскировал херово. Вот этот обоз и раздолбали бомбами. Самого контузило здорово, оглох. Так его  под трибунал отдали, а командующий армией позвонил своему другу – начальнику  всех зон, и сказал, чтобы тот его забрал к себе после госпиталя. И только того привезли  в госпиталь, как за ним машина – и в госпиталь НКВД на самолете. А просто начальник зон этому майору – родня. А героя он за Днепр, кажется, получил. Вот он его у нас и спрятал.
- А ты откуда это все знаешь, Семен?
- Да моя баба с его женой вместе на переборке картошки оказались. Вдвоем. Вот так и познакомились.

            Зона оказалась обычной пилорамой и называлась «Отдельный отряд № 20». На ней трудились около 60 зеков и человек пятнадцать бесконвойных из инженеров. В общей сложности, сюда больше и разместить-то было некого. Раскинувшись возле железной дороги, лагерь был маленький и какой-то сильно похожий на деревню. Собственно, это и была деревня.
             Расстояние до основной стройки было сравнительно небольшое, но сюда, на пилораму, прятали тех, кто был поспокойнее. Жизнь здесь проистекала по деревенским законам и  обычные воры и бандиты не очень-то тут приживались. Проблемой была достаточно тяжелая работа и высокий травматизм на заготовках леса и  на самой пилораме. Русский уклад жизни с его привязанностью к бревенчатым домам, немного грубоватым, но теплым, деревенские повинности по заготовке дров на зиму и  сельхозработам, выросли здесь в своеобразный культ, дополнившись инженерной мыслью. Инженеры были нужны здесь не очень-то, но начальство строительства Гидроузла как-то умудрилось договориться с начальством зон, чтобы инженеров ссылали именно сюда. Видно, во всей этой истории главным было сохраненить людей физически, обеспечить их сменяемость с теми, кто или освобождался, или умирал. Тяжелые физические работы и окружение не совсем нормальное, например, для интеллигента в третьем поколении, конечно, делали свое дело. Медицинская помощь была не на уровне, а чаще просто не поспевала, когда человека прихватывало. Так вот, чтобы обеспечить  накопитель инженерно-технического состава и была придумана эта пилорама.


             Когда Дядя Миша вошел в штабной барак, он очень удивился той обстановке, которую увидел. На стене висел портрет Сталина, а за печатной машинкой сидел  лейтенант в очках, который почему-то предложил присаживаться.
- Я вас спрашивать буду, а Вы мне отвечайте. Только честно. Если почувствую нечестность – отправлю обратно. Итак, почему Вас посадили? За что?
- Хищение было с моей стороны. Гаечный ключ взял из военного арсенала, который мне было положено привести в целости и сохранности.
- С Вашей стороны были какие-то причины, которые Вас заставили или побудили это сделать.
- Не имел возможности починить паровоз.  Решился на кражу, чтобы спасти состав от бомбежки.
- Сейчас раскаиваетесь?
- Как сказать? Если бы не взял того ключа, то эшелон был бы разбомблен. Я был в вынужденных, гражданин начальник, обстоятельствах. Но законность социалистическую нарушил, о чем жалею.
- Слушайте, если я запишу то, что Вы сейчас сказали, то Вас бесконвойным никогда не сделают. Понятно?
Дядя Миша так удивился постановке вопроса, что слегка побледнел. Его качнуло, как-то вскинуло, в груди что-то защемило и он выдавил из себя:
- Раскаиваюсь в содеянном.
- Вот так, свободны. Распишитесь. Решение по Вашему вопросу будет скоро принято и доведено до Вашего сведения.
              Расписавшись под текстом, на Ватных ногах Дядя Миша вышел к конвоиру, который скомандовал ему: «пошел» и показал в сторону свежесрубленного дома, с дерновой крышей, над которой вился дым от железной  печной трубы. Судя по времени суток,  нетипичному для приготовления пищи, это была баня.
              Дядя Миша вошел в избу, в сенях его встретил седой мужик в телогрейке, который скомандовал:
- В баню и ко мне на медосмотр.
              Это был Наум Ефимович Каплевский, который отбывал наказание бесконвойным врачом зоны. Его судьба являла собой пример такой удивительной невезухи, что даже рассказ о том, как он сел, вызывал среди обитателей пилорамы постоянные шутки и насмешки.
              Наум Каплевский получил срок  за то, что медицинская сестра, с которой он делал вместе операции и вообще, делил с ней  и голод, и холод, и все возможные тяготы, услышала, как он, удаляя кому-то аппендицит сказал:
- Вот еще одного советского человека осчастливил. Если бы моя мама знала, какой херней я занимаюсь!
             Далее последовал донос и пара лет по приговору тройки революционного трибунала. Просто за слова.
            Приехавший из Одессы в Киев Наум, закончил с отличием мединститут и мечтал заниматься  челюстно-лицевой хирургией. Однажды, когда на пятом курсе спросили, какую область  хирургии кто хочет выбрать, с небольшим одесским акцентом Наум спросил: «И что-таки здесь мы имеем выбирать???», на что получил ответ: «За Вас Каплевский уже выбрали – гнойная хирургия». Наум ужаснулся такой постановке вопроса, это был крах мечты, так как его мама ждала в Одессе, когда приедет ее сыночек и станет лучшим хирургом по исправлению лиц, прикусов и прочей внешней атрибутики человека. Эта область хирургии  принципиально здоровее никого не сделала, но могла уже тогда приносить неплохие доходы. Науму не повезло. Причем, как он понял, дважды. Сначала - со специализацией, а потом с осознанием того, что к маме в Одессу возвращаться нельзя, так как мама не переживет, если ее блестящий Нема будет заниматься самой неблагодарной и грязной областью хирургии. Однако, он так любил медицину вообще и хирургию в частности, что ему было абсолютно безразлично, кто и куда там его записал.
              Так вот Каплевский попал в Киев, в горбольницу  номер один, и встал в строй хирургов. Он резал все. Он часто дежурил. Он выкуривал по три пачки беломора в сутки, жил один, часто ночуя на работе прямо в приемном отделении. В одно из таких дежурств он так удачно переночевал в приемном отделении, что через месяц женился на своей коллеге из терапии, а еще через восемь месяцев – стал отцом очень похожему на него сыну.
              У этого счастья были как сторонники, так и противники. Его операционная сестра Ольга, хотела, чтобы он стал ее мужем. Ольге не повезло. А потом не повезло Науму, которого вызвали в горотдел прямо с дежурства и сказали:
- Ты, шкура, кого херней вчера назвал? Секретаря райкома? Ты думаешь, что тебя Родина учила в институте, рабочий класс за это платил, чтобы ты людей за людей не считал. Позвони своей жене молодой и попрощайся с ней лет на пять…..Но тройка приняла более гуманное решение, дав всего два года условно, так как на суде Каплевский сказал, что имел в виду  не человека,  а область медицины – гнойную хирургию как таковую.
               Проболтавшись в поисках работы с месяца два, привыкая к семье и пытаясь проводить побольше времени с сыном, Каплевский в конце концов, устроился в медсанчасть фаянсового завода под Киевом. Там было много травм, много работы, и однажды он, снимая пробу в заводской столовой, сообщил поварихе: «Моя мама готовит голубцы лучше. Хотя претензий к санитарному состоянию – нет». Муж поварихи был секретарем партъячейки завода. Шёл 1940-й год. Каплевский получил уже пятилетку как ранее судимый антисоветский элемент.
            Дядя Миша вошел в баню, помылся и пришел к Каплевскому на медосмотр. Именно его  заключения ждали, чтобы определить вновь поступившего на определенный участок работы. Никто не мог принять человека в бригаду без медицинского заключения Каплевского. Каплевский  никому ничего не разрешал. Он  не разрешал больным работать там и так, как хотело начальство. Он обслуживал не только зону, но и семьи охраны, две местные деревни и одно поселение. Если нужно было делать операцию, его вызывали и в основной отряд.
               Каплевский сыграл в жизни Дяди Миши очень существенную роль. Осмотрев его, Каплевский сказал:
- Ты на пилораме работать не будешь. Я тебя туда не пущу. Ты там помереть не помрешь, но сердечникам там нельзя. Приступ случится – распилит пополам. Я тебя и на воду не поставлю. Воду возить можно, но поднимать фляги нельзя.
-  А я разве сердечник?
-  Ты - сердечник. Но, по  секрету  сказать, начинающий. А вот между начинающим сердечником и покойником дистанция может быть весьма короткая. Особенно – на тяж-физ работах. Уловил мысль доктора?
-  Уловил…Так куда можно? А то Вы все запретили, - оторопел Дядя Миша.
- В школу. В поселок. Завхозом. Тот  освободился. Старый революционер был. Начальник зоны приказал, кто из больных поздоровее будет, пусть в школу идет. А то зима скоро, надо и дрова заготовить, и крышу подлатать.
           Перекантовавшись недели две в бараке, Дядя Миша получил статус бесконвойного и попал в школу. Побрасывая дрова в печку, он вспоминал топку паровоза, с какой силой он забрасывал лопаты с углем в чрево паровоза, когда уходил к лесу от бомежки.
         В той школе учительницей  работала симпатичная толстушка Валентина – жена начальника оперчасти, того самого очкастого лейтенанта, который  оформил дядю Мишу бесконвойным.  Однажды, когда они с Валентиной вместе белили стены, Дядя Миша спросил:
- А как так все получилось, что я как только приехал, и сразу – бесконвойный? До сих пор понять не могу.
- Да мой Славик дюже уголовников не любит. И ко всем, кто против их законов восстает, хорошо относится. Так что, когда ты сюда еще только ехал, он уже тебя ждал.
          Дядя Миша с осторожностью относился к Валентине. Он понимал, что слишком сильно зависит от ее мужа, как и все заключенные, и побаивался лишний раз даже заговорить, чтобы кто – чего не подумал и не донес мужу-оперу.

          Школа на весь Гидроузел была одна и располагалась где-то по середине между пилорамой и основной колонией. Именно в эту школу и попал Дядя Миша.
        Так была устроена вся эта стройка, чтобы позволить совмещать  жизнь в деревне и колонии. Все-таки деревня  была мало-мальски стабильным населенным пунктом,  а  жизнь поселка и колонии должна была закончиться после ввода плотины. Многие заключенные заканчивали свои срока до конца строительства, обзаводились семьями и оставались в подобных деревнях по всей стране, так как ехать им было практически некуда. За годы отсидки они сростались с местной жизнью, привыкали и своим присутствием в последствии укрупняли сельские поселения. Однако, школа была не простой. В ней работало несколько легендарных учителей, которые приехали сюда по распределению, по зову сердца, по призванию и остались здесь даже в таком необычном соседстве с зоной когда началось строительство гидроузла.
               В их числе была Антонина, которая собственно и не мечтала о какой-то карьере, а вышла замуж за такого же учителя и уехала на Гидроузел, когда строительство только начиналось. Ее муж Андрей Адреевич был потомственным дворянином, преподавал русский язык и литературу и понимал, что в крупных городах он бы никогда не пробился из-за своего классового положения и национальности. Они уехали через неделю после получения дипломов, с путевкой из райкома комсомола и осели там вот уже на четыре года.
         Со своим испорченным зрением на фронт мужа не взяли, и он  написал письмо Сталину с просьбой  призвать его в действующую армию. Но через примерно месяца два к ним заехал военком и отрапортовал с порога:
- Отказано Вам на фронт. Запросили нас Ваше зрение, вы никуда не проходите. Но от военкома края Вам посылка.
С этими словами он  достал из-за пазухи щенка овчарки и отдал его на руки  Антонине. Военком сказал, что  Ваша боевая задача – учить детей, беречь и охранять их. Районный военком отдал честь,  вышел, сел в свой виллис и укатил по пыльной дороге.
         Так щенок прижился в школе, в пристройке к которой и жила эта учительская пара.
            Только через много лет, уже после войны, Антонина узнала, почему так благослклонен был к Андрею краевой военком. Он  был его дальним родственником, о котором Андрей даже не знал. Дворянское происхождение  краевого военкома не оставило заметного следа в его военной биографии. Сначала его случайно оставили в разведотделе  Армии, он провел несколько лет в Иране, а потом, уже в возрасте его – участника  Первой мировой войны,  отправили краевым военкомом, спрятав от всех, кто мог бы ему навредить.
           Будучи человеком информированным, он прекрасно знал, где его родня, кто эмигрировал, кто остался. Но изменив свою фамилию по роду службы, он отрубил все отношения и возможные родственные контакты. Так и жил старый краевой военком, не имея  возможности общаться даже со своими не такими уж и дальними родственниками.
          Антонина жила своей работой. У нее было редкое качество для учителей – она любила неблагополучных учеников, старалась им поставить оценку повыше, похвалить даже за что-нибудь незначительное, поинтересоваться как отдохнули в выходной. Это  качество было необходимо в тех условиях, в которых жили  тысячи жителей поселка и окрестных деревень, так как дети были предоставлены абсолютно сами себе. Среди них были и те, которые писали свои идеалы с представителей уголовного мира, коих было предостаточно, и те, кто  плохо читал даже к десяти годам по причине  загруженности домашними делами. Мужиков деревенских - кого поубивала война, кто калеками возвращался, и дети рано взрослели, в полной мере обеспечивая свои семьи всеми хозяйственными  делами, пока их матери  трудились на работе. Бабушки и дедушки, как правило, малограмотные,  не могли помочь им делать уроки. Вся нагрузка ложилась на учителей.Одновременно, среди учеников, были весьма способные городские ребята, приехавшие на строительство с родителями из Москвы и других крупных городов, но и они быстро вписывались в тот быт, который назывался «стройкой народного хозяйства».
         Развлечений у детишек той поры было мало. В основном они бегали смотреть за движущимся паровозом, за колонной зеков на этапе, а самым любимым делом были домашние собаки, которых дети дрессировали, играя то в пограничников, то в разведчиков.          Особой заботой Антонины, как и остальных четверых учителей, были семьи работяг, в которых частенько поднимали руку на детей подвыпившие папаши. Повсеместные телесные наказания за малейшую провинность были в то время нормой. 
            Соответствовали тому времени и персонажи этих сцен – то жена с синяком под глазом кричала «не трошь ребенка», то мужик со штакетиной из забора бегал по огороду за женой и дочерью, с криками «убью, суки». Никто не мог воздействовать на такой контингент. Охрана зоны не вмешивалась в домашние дела, милиционер на мотоцикле приезжал слишком поздно, а власти вообще не связывались с бытовухой.
            Беспартийные, с парой судимостей, искалеченные жизнью и войной простые русские мужики безбожно пили и были недосягаемы для советской власти. Только грубая физическая сила могла их остановить, но таковой было мало в то военное время в тылу, в важном для государства, но забытом им в том поселке.
           Повсеместное пьянство – вот с чем  она никак не могла смириться. Антонина знала  в каких семьях с этим вопросом был перебор и очень внимательно относилась к случаям, когда видела следы побоев на детях. Однажды она пришла в барак, где жил  Степанов – разнорабочий – у которого было четверо детей. Лучшим методом воспитания он считал  мордобой и распространял это свое убеждение чаще всего на десятилетнего  Ваську – своего старшего сына. Его жена в доме не имела слова вообще. Деревенская  забитая женщина, она только успевала, что покормить и обстирать детей и мужа. Сама часто получая от него кулаком по лицу, не смея перечить ни словом  ни делом, она бегала мужу за самогоном, таскала его на себе вдрызг пьяного, а  по выходным рано уходила в лес, где собирая грибы и ягоды, рыдала о своей доле.  Антонина Николаевна как-то раз увидела ее утром, когда шла на базар и женским чутьем поняла, что из леса  жена Степанова вышла ,прихрамывая и с заплаканным лицом.
- Ольга – окликнула  ее Антонина – ты чего хромаешь?
Опустив глаза, Ольга стояла и молча плакала. Потом, вскинула голову, посмотрела на Антонину  выцветшими глазами и  прошептала:
- Мой-то опять Лёшку по голове лупанул кулачищем.  Тот упал, я думала – убил. Что ж он его дураком так сделает?  А жалко, дитя мое старшее, помощник. Я заступаться…. и мне досталось, вон ногу ушибла.
Ольга снова заплакала, приложив платок к глазам так, как делали это женщины, потерявшие кого-то из близких.
Антонина сама чуть было не расплакалась,  но взяла себя в руки и сказала:
- А ну, зайду как я к Вам  к обеду. Пока хозяин трезвый. А ты, Ольга,  детей покорми и из дому погулять отправь.

              Антонина ходила по базару как полоумная. Ее терзали сомнения, стоит ли идти к Степановым, что говорить алкашу, как его урезонить. Сначала ей пришла мысль зайти в отделение милиции. Сын участкового учился в ее школе и она знала, что  старшина милиции Лисоиван  - здоровенный детина – скрутит Степанова в бараний рог, посадит в кутузку суток на пятнадцать и вообще быстро разберется с этим  пропойцей. Однако, тут вставала еще одна проблема. Разнорабочего Степанова уволили бы в два счета со стройки.  А после стройки ему можно было устроится только на продбазу или в магазин грузчиком, куда брали как раз тех, кого не брали никуда. Зарплата грузчика была вдвое ниже зарплаты разнорабочего на стройке, и спившиеся «залетчики» прямиком шли туда на месяц-другой, пока не найдут  работу поприличнее.  Склонность к стакану Степанова Антонина представляла себе вполне реально, и перед ним вырисовывалась перспектива остаться грузчиком  навсегда – пока не сопьется, не взирая на то, что семья на жалованье грузчика просто не проживет.

            Купив продукты, Антонина  быстро отнесла их домой,  приготовила обед, и сказав мужу, что надо к подруге зайти позаниматься с ее отпрыском  английским, направилась в сторону дома, где жили Степановы.
            Отсутствие всяких замков на дверях  в бараках и комнатах  позволило Антонине  пройти  в Степановское жилище, где в центре комнаты за столом сидел уже выпивший глава семьи и разглядывал старую газету, которой был застелен собственно стол. Антонина вошла в комнату,  и бесцеремонно села напротив Степанова. Степанов успел только сказать «Здрасьте» и  смотрел на Антонину, не понимая кто перед ним и  вспоминая, где он до этого видел эту женщину. Антонина Николаевна воспользовавшись замешательством и частичной трезвостью сидящего перед ней придурка, максимально громко, но корректно произнесла:
- Гражданин Степанов, Я учу класс, где учится Ваш сын Алексей. Если еще раз я увижу на нем следы Ваших побоев, то  подам заявление на лишение Вас родительских прав. Значит из этого жилья Вас выгонят, значит с работы тоже, а уж  я постараюсь сделать все, чтобы милиция про Вас не забывала. Понятно Вам?
Антонина поднялась и вышла, не дожидаясь ответа.  Пока она шла по коридору, ей казалось, что вот-вот сзади этот громила догонит ее и ударит чем-нибудь тяжелым по голове или пырнет ножом.  Однако,  за ней никто не  бежал, а во всем бараке воцарилась полная тишина.

Переведя дух на пороге своего дома, Антонина  принялась делать домашние дела и как-то само по себе успокоилась. Ее спокойствие прервал стук в дверь и родной возглас :
- Мам, ты дома? Это я.
- Да сынок, здравствуй, как учился?
- Четверка по математике.
- Ну ладно, молодец. Садись обедать.

          Прошла неделя. Лёшка Степанов никак не выделявшийся из класса парнишка, худой и белобрысый как-то изменился. Об этом Антонине сначала сказали  пара учителей, а потом и она сама увидела Лёшку.  Лёшка шел куда-то по улице под вечер вместе с матерью. Увидев Антонину, Ольга Степанова заулыбалась и поздоровалась. Поздоровался и Лёшка. В сумке Антонины лежало несколько  конфет, одну из них она протянула Лёшке.
- Здравствуйте, Ольга Ивановна, здравствуй Василек. Держи конфетку. Как учишься?  Как дела?
- Здрасьте, Антонина Николаевна. Да все нормально. Конфетку возьму только на потом. А то отец как третьего дня принес конфет, мы с братьями и сеструхой как на них накинулись, вот теперь идем с мамкой к зубному. -  Лёшка счастливо улыбнулся и засунул конфету в нагрудный карман рубашки.
- Спасибо Вам – помолчав произнесла Ольга – за заботу о нас. Вы всё можете. Мы Вам теперь навсегда в должниках. В гости не зову, но всегда рады Вам, Антонина Николаевна, дорогая Вы наша.
            Антонина сделала вид, что спешит, улыбнулась и прощаясь как бы спешно сказала:
- К зубному, Лёшка, это хорошо. Это не больно, главное не бойся. За то потом конфеты есть можно. Ну, давайте, давайте. До свидания. – и поспешила, чтобы никак не задеть досужими разговорами ту гармонию, которая наступила в семействе Степановых.


             Когда Дядя Миша появился на пороге дома Андрея и Антонины, он вежливо представился  директору школы, Антонина налила ему чая, и он просто и открыто спросил:
- Что вам тут надо сделать? – в одно слово выдохнул Дядя Миша.
Андрей и Антонина переглянулись и почти что разом ответили:
- Котельную подремонтировать.
- Когда посмотреть можно?
- Да хоть сейчас – с готовностью сказал Андрей – только чаю попейте и пойдемте смотреть то, что у нас называется котельной.
- А еще что? – не унимался Дядя Миша – что-то по столярке, может парты подремонтировать? Вы понимаете, я хоть и бесконвойный, но заключенный, и если я тут буду филонить, меня быстро обратно отправят.
- Давайте по порядку, Михаил – глядя в глаза и немного улыбаясь произнес Андрей - Вы  какое имеете образование?
- Ремесленное Училище. Машинист поезда.
- Вот и отлично. Трудовое воспитание преподавать будете?- Буду.- Вот и прекрасно. Завтра первый урок. А то в программе школы такой предмет есть, а у нас – нет. По расписанию у Вас будет два урока в неделю у шестого и седьмого классов. В остальное время попрошу Вас заниматься хозяйственными вопросами.
- А Вас за что посадили? – спросила Антонина – вы извините, конечно.- Посадили меня за дело. Не в свой инструмент залез. – Дядя Миша помрачнел, Антонина тоже смутилась, но ее учительский подход позволил выйти из этой ситуации. – Вы ведь понимаете, что здесь многие сидят  по недоразумению. Вот я и Вас не вижу  преступником, как-то не верится мне, что такой человек мог что-то совершить. А у нас коллектив маленький, мы дружно работаем и помогаем друг-другу. Вот Вы где будете жить?
- Я вон в том бараке на пилораме.- Так ведь тут три километра до школы.- Ну это же не я придумал, где жить. Где предписано, там и живу.
- А если в дреревне? Нельзя? – спросила Антонина – Все ближе. Я может, поговорила бы с начальником местным. Могу завтра и поговорить.
- Не надо. Боюсь я  сразу так с претензий, что ли, начинать. Не надо. А то вдруг рассердится.
- Нет, вы за это не волнуйтесь. Он не злой человек. Тем более – из кадровых военных. Он поймет и не откажет. У нас его сын учится. Мы действительно можем попросить.
- Нет! Пока нет! Будет случай, потом как-нибудь.- Дядя Миша встал из-за стола, поблагодарил хозяев, попрощался и вышел. Уже смеркалось, а до десяти вечера он должен был отметиться  у участкового или начальника караула пилорамы, который жил по соседству.
             Когда Дядя Миша подходил к поселению возле пилорамы, он заметил множество огней и какое-то оживление в доме, где располагался и председатель поселкового совета и начальник зоны и участковый. Он  открыл дверь, и навстречу ему вылетела жена начальника зоны, плача и крича слово «Победа».
            Дядя Миша приоткрыл дверь кабинет  участкового. За столом в комнате участкового сидело несколько офицеров, их жены, дети, стол был на крыт на скорую руку, но нашлось место и бутылке водки и огурчикам и тушенке.  Сидевший напротив двери тот самый молодой офицер в очках, тот самый Славик, встал, махнул рукой, приглашая войти и несколько раз воскликнул:
- Заходите, заходите, Победа, заходите! -   Он уже был несколько выпивши и к его интеллигентному нраву добавлялось нескрываемое ощущение великого счастья.
                Дядя Миша зашел, извинился, участковый крикнул «За победу!». Все залпом выпили, и вдруг какая-то рука протянула Дяде Мише стакан с водкой. Он не ожидал такого гостепреимства, взял стакан и крикнув «За победу!» тоже осушил его залпом. Участковый, увидев  поднадзорного бесконвойного крикнул:
- Считай, что я тебя отметил. Сегодня Победа. Сегодня я всех запоминаю без отметок. Она, победа-то общая. – С этими словами, он разлил водку по стаканам, веселье продолжилось, а Дядя Миша незаметно вышел на улицу.
             Он стоял и плакал. Майский ветер шумел над поселком,  из всех домов и бараков доносились радостные крики, где-то палили из оружия в воздух,  но все это было где-то далеко. Он стоял и плакал, вспоминая свои годы, проведенные под бомбежками, потом годы в заключении, и ему казалось, что никто не сможет понять  его трагедии – трагедии человека, просидевшего почти всю войну. Через несколько минут слезы как-то сами высохли, выпитая водка дала в голову, он сел на скамейку и уснул. Его разбудила веселая компания, которая с гармонью и плясками проходила неподалеку. Во главе компании двигался майор – герой Советского Союза – начальник зоны, именуемой «Пилорама». Вокруг плясали поварихи,  медсестры, учетчицы, вся компания двигалась по улице, а Дядя Миша смотрел ей в след и снова плакал.
           Он вернулся в свой барак и лег спать. На следующее утро во всем поселке и окрестностях был фактически нерабочий день.  Надо понимать, что даже зекам в эту ночь и в следующий день были даны послабления. Нерабочим днем было объявлено ближайшее воскресенье. Даже уголовники в этот период попритихли и вели себя весьма  достойно – ни драк, ни разборок не было. Уровень народного ликования отразился на поселковом магазине, в котором подчистили всю выписку и закуску за один день. Все ждали официальных выступлений по радио, ждали чего-то нового, так как начиналась новая мирная жизнь.
                Дяде Мише не очень нравилась его роль учителя  и завхоза, хотя он прекрасно понимал, что это намного лучше, чем работать на пилораме даже бесконвойным. Собственно, такого рода работа помогла ему сохранить здоровье и, главным образом, слух, который за годик-другой на пилораме садился очень серьезно. С нарушениями слуха ему было заказано возвращение в машинисты, а он и не мечтал о какой-то иной для себя работы. Он, почему-то верил, что пройдут эти суровые годы, и вновь он «встанет в строй машинистов».
              Дядя Миша пришел на свой первый урок и сразу как-то сдружился с ребятами, казавшимися ему повзрослее и потолковее. Школа жила бедно, а  на пилораме оставалось много досок, из которых надо было делать новые парты и скамейки для школы. Именно эти ребята и  стали передовиками на уроках труда, так как бегать на фронт уже не было нужно, а неиспользованная энергия направлялась в мирное и очень нужное русло. Они оставались с Дядей Мишей после уроков, и все вместе клеили и колотили табуретки и новые парты. Чертежи были подготовлены Дядей Мишей, материала было навалом, и вскоре, уже на каникулах,  школа засияла новой мебелью. Конечно, школьный трудовой период закончился тогда, когда настало время сенокоса, и ребята уже должны были помогать матерям заготавливать сено для домашней скотины. Дядя Миша за это время подлатал забор, побелил стены и потолки, подремонтировал и подкрасил полы и двери, проконопатил оконные проемы, навесил новые замки. Так день за днем прошел июнь, затем – июль. Настал август.
            Начальник зоны и председатель сельсовета вместе с директором школы должны были принимать работу. Школа была пустая, Дядя Миша сидел на крыльце, и ждал комиссию по приемке работ и готовности школы к новому учебному году.
             Шел дождь. Он встал, увидев входящих на школьный двор начальников в плащ-палатках, среди которых был и Андрей Андреевич и его жена Антонина и майор – начальник зоны, и еще пару неизвестных ему людей.Поздоровавшись первым, Дядя Миша сделал шаг в сторону, освобождая дорогу комиссии, а Антонина и Андрей Андреевич начали на правах хозяев показывать школу. Комиссия была очень удивлена, как аккуратно и по-хозяйски все было сделано.
- Капитальный, понимаешь, ремонт – сказал незнакомец – А кто это все сделал?
- Это наш завхоз – Михаил Петрович – ответил Андрей Андреевич и показал жестом на Дядю Мишу.
- Молодец, завхоз, надо бы оказать шефскую помощь в соседней деревне. А то у них там совсем все худо. Нет мужиков. А с войны кто вернулся – калеки немощные. Может откомандируете? – он посмотрел на Андрея Андреевича, потом на начальника зоны.
- Не имею права – отрапортовал майор – до соседней школы двенадцать километров, а он хоть и бесконвойный, а всеравно – зек. Значит есть риск побега. А потом, кто его там кормить будет, где жить ему, у кого отмечаться?
- Давайте так – снова вступил в разговор незнакомец – под мою ответственность, я письмо от райисполкома подготовлю, ходатайство.
- Не имею права – строго отрезал майор.- Ну-ка останьтесь здесь вдвоем с майором, а остальные – покурите пока на крыльце – незнакомец уселся на новую скамейку и пригласил присесть начальника зоны и Дядю Мишу.
- Ты за что отбываешь? – он кивнул в сторону Дяди Миши и изподлобья поглядел на  него.
- За то, что когда вел состав для фронта залез в вагон опломбированный и достал ключ, чтобы починить паровоз.
- И к чему это было делать?
- Если бы я этого не сделал, эшелон бы разбомбили немцы, я просто не успевал вывести состав из-под бомбежки. Тогда не знаю, что бы мне было. Хотя закон я нарушил, пломбы сорвал, в свое оправдание ничего сказать не могу. Получил по всей строгости военного времени. Все понимаю и раскаиваюсь.
- А в чем ты раскаиваешься? – вступил в разговор майор.
- В содеянном нарушении законности. Ведь я пломбы сорвал? Сорвал. Вагон незаконно вскрыл? Вскрыл.  Ящик вскрыл? Вскрыл. Вот и все. Нарушил закон.
- Тут ты меня не убеждай – сказал майор уже другим тоном – формально – нарушил, а по факту – спас состав и людей. Не согласен?
- Но тут я ничего оценивать не могу – ответил Дядя Миша и опустил голову – не имею права приговор оценивать.
- А если ты такой вот скромный, может ты поподробнее расскажешь, как дело было – включился в беседу незнакомец и представился – я, кстати председатель райисполкома, в прошлом – военный прокурор. Уж я-то про законность поболее тебя знаю.
           Сколько времени ушло на рассказ, на все подробности, Дядя Миша не запомнил, но когда он закончил говорить, председатель райисполкома подытожил.:
- Подавай, майор, на пересмотр дела, тут виноват кто-угодно, но не он. Попросим приговор смягчить – прерваашись, он указал глазами Дяде Мише на дверь и сказал – Подожди там.
- Эх, товарищ председатель райисполкома, если бы Вы знали, что его рассказ для меня значит. У меня ведь тоже – обоз разбомбили. Только звезда от трибунала и спасла. А куда от самолетов деться, если они уже бомбят? Куда? За тюками прятаться или подальше держаться? – майор достал дрожащими руками папиросы, закурил, и добавил – А моя армия Берлин брала. А я – тут.
- Давай, майор без сантиментов. Где есть, там и нужен Родине.
- Письмо будет завтра, а послезавтра твой завхоз начнет работать в соседней деревне. А ты подвод пяток с досками направь. Я с начальником милиции договорюсь и он там скажет участковому, чтобы почаще заезжал в деревню. Еще лучше – попрошу участкового пожить в деревне этой пару дней. Он может и поможет твоему. Для детишек, ведь, стараемся.  Чем они хуже местных?





ЭПИЛОГ

               Дядя Миша ехал домой из колонии. Поезд двигался медленно, как бы удлиняя срок,  который наш герой получил просто так, без вины
              Стоя в тамбуре, куря сигарету за сигаретой, Дядя Миша думал о том, как его встретят жена и дети, как они там  были без него эти четыре долгих года. Перед глазами его стоял тот молодой капитан и такой же молодой майор, которые  оказались достойными людьми. Их также побила жизнь и война, но они продолжали оставаться  настоящими солдатами своей Родины. Он понимал, что ему очень повезло,  что вместо восьми просидеть всего четыре - это подарок откуда-то свыше. По приходившим ему письмам из дома он знал, что дети растут,  дом цел,  жена работает  на почте и вроде, все нормально. Но что-то хотелось изменить в жизни, какой-то долг он должен был отдать тем, кто погиб или умер во время войны. Дядя Миша не понимал, может быть каких-то тонкостей,  не мог сформулировать для себя, что надо делать теперь в новой жизни, но ему непременно хотелось начать ее заново.
                Поезд подъезжал к  какой-то станции, стали показываться деревни, и вдруг, он увидел в окне белую с золотым куполом церковь.  Солнечный день, медленный ход поезда, этот золотой купол Дядя Миша воспринял, как некий знак судьбы и вернувшись домой, первым делом, по дороге от станции, решил зайти в  церковь, в которую его водила еще его мать до революции. Отбив поклон, он потянул за массивную ручку двери, и оказался в храме, которого война как-бы вообще не коснулась.  Та же  старушка, которая служила в церкви, несколько прихожанок тоже пожилого возраста. Он услышал, как в алтаре батюшка читал Евангелие. Дядя Миша стоял и смотрел на образа, а когда священник вышел из алтаря, чтобы все приложились ко кресту,  вдруг подошел к нему  и спросил:
- Батюшка, я вот только что освободился. Что мне делать? Чем заниматься? Посоветуйте и благословите.
- А за что  отсидел-то - как-то весело поинтересовался  священник - вроде человек ты светлый, не вором, ни убийцей быть не можешь.
- Эшелон вел, разбомбили, пять лет дали, четыре отсидел.
- Ну и что, опять  иди  машинистом, работай, но и о Боге не забывай. Если ты здесь, значит душу свою ты сохранил в любви, а значит  делай то, что делал, что умеешь. А не пустят - еще попросись, если сам уверен в себе. А коли неуверен, попроси вон у той иконы сил и уверенности. Батюшка показал в сторону большой иконы в красивом золотом окладе.
- Уверен, батюшка, а вот сил попросить надо бы - сказал Дядя Миша, приложился к кресту, поклонился и подошел к иконе.

            В отделе кадров родного депо Дядю Мишу встретили как будто бы он уезжал в отпуск, а вот сейчас вернулся.
- О, ты  что ли, Миш? - улыбнулся старик Митрофанов - начальник отдела кадров - освободили? Молодца! Вот  через день приходи на работу, а то работать некому.
- Спасибо,  а чего так сразу, так вроде, быстро? - переспросил Дядя Миша.
- А чего тянуть -то, работа она не ждет.  Да, и вот еще, тут надо нам решили тут алею памяти поставить погибшим железнодорожникам. Не хочешь работу организовать? Профком поможет, партячейка - тоже, но там прораб нужен. А место нашли - прямо напротив твоего дома - вот тут - метров двести от депо по центральной улице, перед парком. Может, тебе сподручнее будет, будешь за стройкой присматривать и в выходные.
- Готов, без разговоров, сам пойду  и бетон мешать, и каркас варить могу. - глаза Дяди Миши загорелись, он понял, что  снова судьба преподносит ему какое-то светлое и доброе дело, а перед глазами стоял тот самый образ с иконы.