Сосны. рассказ

СОСНЫ


     Длинные тонкие сосны, что непрерывно бежали за окнами с обеих сторон, неприятно мелькая, вдруг остановились и стали в круг, образовав небольшую площадку, на которую и въехал автобус. Впереди возвышался розовый корпус с множеством балкончиков.
     - Санаторий «Сосны», - бодро объявил водитель, как будто хоть кто-нибудь в автобусе ехал не в этот санаторий.
     Пассажиры похватали свои чемоданы и заторопились на выход и затем к двери розового здания с надписью «Приемное отделение», словно  боялись опоздать к раздаче чего-то важного.
     Новый заезд. Уже завтра они будут разгуливать тут как дома, оценивающе разглядывать вновь прибывших, а сегодня еще озираются в незнакомом месте и сами ежатся под взглядами аборигенов.
     Я решила не участвовать в общей толкучке и уселась на свободную скамейку, одну из тех, что рядком стояли у входа, перед яркой зеленой лужайкой. А место красивое и удивительно спокойное. Наверное, это от окружающих сосен, которые стоят так важно, так торжественно и независимо. Нет даже привычных в таких местах цветов перед корпусом, а только ухоженная зеленая травка. Вон и тропинка проглядывает между деревьями, должно быть, к источнику. Значит, по ней я и буду ходить три раза в день «на водопой», а жить в этом большом доме и вечерами прогуливаться по той тенистой аллее, что уходит вправо от лужайки. Здесь я буду одна, и мне никто не будет мешать. Буду лечиться. О нем я даже не вспомню, пусть и не мечтает об этом. Одна! Навсегда одна! Никто мне не нужен! Вот сосны эти и будут моими друзьями. У них я научусь невозмутимости.
     - Новенькая, что ли? Давай знакомиться, меня Петровичем кличут, а тебя как? В шахматы играешь? – тряхнул он шахматной доской, отчего фигуры внутри ее дробно стукнули.
     Вот тебе и одна, вот тебе и никто не будет мешать. Однако бесцеремонный. Сейчас еще курить начнет, вон уже в карман полез.
     - А, женщины никогда не играют. Гулять, значит, будешь. Тут все или сами гуляют, или следят за гуляющими, а потом обсуждают.
     - А вы к кому относитесь? – мое любопытство пересилило неприязнь.
     - Я ни к кому. Я наблюдаю. Вон, видишь, тощий прошел? На откорме стоит, дополнительное питание получает, чтобы, значит, поправиться.
     - Неужели завидуете?
     - Я? Да никогда!
     Пожалуй, и правда, этот имеет избытки, и при том значительные, видать поесть любит. Поймал мой оценивающий взгляд, добродушно рассмеялся.
     - Это твой чемодан? Так ты еще и не заселилась? – он засуетился взять мои пожитки.
     - Нет-нет, не надо, я сама, - настойчиво возразила я.
     В регистратуре уже никого не было.
     - У нас все номера двухместные, - раздраженно отвергла мою просьбу девушка. – Я вас поселю к даме примерно вашего возраста.
     Ну что ж, выбора ведь все равно нет, придется терпеть, надо только держаться подальше.
     В комнате спиной к двери стояла невысокая худенькая фигурка в обвислой вязаной кофте, с маленьким старушечьим комочком волос на затылке и копалась в своем чемодане. Старая, начнет кряхтеть, да вздыхать.
     - Здравствуйте! Я буду жить с вами.
     Женщина повернулась, показывая совсем нестарое, но очень уж поблекшее чуть скуластое лицо и улыбнулась так открыто и радостно, что мне стало неудобно за свою неприветливость, которую она, кажется, и не заметила.
     - Я уже свои вещи разбираю. Там в шифоньере вешалки, я вам их оставила, мне всего одну и надо. Меня Тоня зовут, а вас как? Тут холодновато что-то, так я уже и кофту надела.
     Не слишком ли говорливая? Ох, и надоест. Да, я видела ее в автобусе: в уголке сидела, тихая, какая-то серая, как мышь.
     - Тут, говорят, кроме воды, и грязи есть. Мне бы руки подлечить, так болят по ночам. Как мешки натаскаюсь.
     Мешки? Какие мешки, когда сама такая худосочная, действительно, Тоня..
     - Какие же мешки вы носите?
     - А там, на работе. Со всякой всячиной. Кладовщица я. Не так, чтобы на спину, а просто руками с места на место, на весы, да обратно. И нога тоже болит, мужик переломил, давно еще, когда с ним жила. А тут у нас и душ есть. Я помыться хочу, вы не против?
     Кладовщица, мешки, мужик ногу сломал, о чем же мне с ней говорить? А, может, и лучше, зато ко мне лезть не будет.
     - Помогите мне, пожалуйста, - кричит из-за двери. – Я что-то кран не поверну.
     Вот она, «обнаженная с мешком» - костистая, угловатая, с острыми плечами и пустыми висячими мешочками вместо груди, по спине лопатки бегают. Какая мышь? Скорее – лошадь, а точнее – изработанная кляча.

2
     Утро здесь всегда удивительное: розовое от солнечного освещения, безветренное и полосатое – от длинных теней сосен через всю площадку перед корпусом. И еще оно веселое от птичьего щебетания. Каждая травинка усыпана бисером росы, и я осторожно пробираюсь по узкой тропинке, стараясь не тронуть ни одну, чтобы не пролить эту влагу себе на подол, потому что тогда прелесть созерцания сменится противным ощущением мокрого платья. Прохлада бодрит, хочется припуститься бегом. Но до бювета, где мы пьем минеральную воду, совсем недалеко.
    Я хожу рано, как мне прописал доктор, когда пьющего народа еще мало, наполняю свою кружку с носиком для питья минеральной воды и начинаю пить мелкими глотками. Вода, поначалу противная, теперь кажется обыкновенной водопроводной. И вообще, ко всему привыкла быстро, будто живу здесь давным давно. Лица отдыхающих примелькались, некоторые уже здороваются. Тоня мне особенно не досаждает: пьем воду и питаемся мы в разное время, на процедуры – основное занятие отдыхающих – тоже ходим врозь, так что за день успеваем только перекинуться несколькими фразами. Правда, она пыталась мне рассказывать, с кем она в столовой сидит за столом, но я особенно-то ее и не слушала. Запомнила только, что там есть молодой мужчина, который ее разглядывает, и ей от этого неудобно.
     - Так уж и разглядывает? Тебе, наверное, показалось.
     Тоня вроде бы обиделась, но виду не показала, а разговор прекратила. Нарядных, зовущих женщин много, и вряд ли этот Тонин сосед прицепился к ней.
     Здесь, при питье лица у всех торжественны, сосредоточенны. Особую гордость  представляют поильные кружки – они у всех разные, их разглядывают, ими гордятся. Здесь первые обсуждения вечерней жизни.
     - Что-то я вчера на танцах вас не видел.
     - Мы с подругой в кино ходили.
     - А я уж думал, вы приболели.
     Раскланиваются галантно…
     Но сегодня что-то не так. Что именно, я ещё не понимаю, но их лица сменились: взлетают брови, открывается рот, вспыхивает интерес, говорят полушепотом. Что-то случилось…
     Но меня это не касается, и я возвращаюсь в корпус. Иду той же тропинкой, но впечатление уже другое: появился народ, откуда-то доносятся громкие голоса, удары мяча, тарахтенье автобуса… Первозданность утра пропала. А до завтрака ещё далеко, и я присаживаюсь на ту же скамейку возле корпуса. Тотчас появляется Петрович, и я вижу, что ему не терпится что-то мне рассказать.
     - Слышала, что вчера было? – его круглые плечи вздрагивают от внутреннего смеха. – Парочку зазёкали.
     - Что сделали?
      - Ну, дежурная подкараулила. Взяла вторые ключи от комнаты и открыла. Тут у них, у персонала, главная забота – проследить, как бы кто-нибудь не сотворил что недозволенное.
     - Да им то какое дело? Люди же все взрослые, сами знают, что делают.
     - Ну-у-у! – Петрович изумился моему непониманию. – Это у них главное раз-влечение – кто, что и с кем. Разврат, говорят, не допустим.- И Петрович добавил заботливо: ты это имей в виду. Если потребуется, надо, все-таки, комнату в деревне снимать. Тут рядом, через лесок, деревенька есть такая, минут десять-пятнадцать ходьбы.
     - А ты снимал?
     - В прошлый раз снимал.
     - А говоришь, наблюдатель, - подцепила я его.
     - Да нет, ко мне жена приезжала, первая.
     Я посмотрела на него вопросительно
     - Ну, та, с которой я теперь в разводе. Ее нельзя обижать, она все-таки сына моего воспитывает.
     - Подожди, об этом потом. Так что там дежурная, которая  зазёкала?
     - Что-что, очень просто: увидела, что они вдвоем в комнату вошли, подождала немного, а потом пошла и вторым ключом дверь-то и отперла, - он снова смеялся и вдруг посерьезнел. – Могут даже выписать и на работу сообщить.
     - Она даже не постучалась? Как же ей не стыдно!
     - Ну, это вопрос все-таки спорный – кому тут стыдно. Ладно, пойдем завтракать – встал он со скамейки.
     Тоня с завтрака вернулась возбужденная и сразу принялась рассказывать известные ей подробности вчерашнего случая. Обычно каменное лицо ее ожило, глаза горели, вся она как-то дергалась.
     -… Да я бы всех этих бабищ к стенке ставила и расстреливала, - яростно закончила она.
     Я глядела на нее пораженная не столько ее словами, сколько взрывом чувств, на которые оказалась способна моя Тоня, всегда такая скучно-равнодушная ко всему. Так вот, оказывается, какая она …
    - Тоня, да за что же ты бы их так? – почти машинально спросила я.
     - А пусть не развратничают!
     - Как легко ты других судишь. Ты же сама без мужа живешь.
     Этого мне говорить не стоило. Тоня даже подпрыгнула от возбуждения, после чего на меня обрушился водопад ее возмущенных слов.
     - Да, я одинокая! Но про меня никто ничего такого не скажет! Я честно живу! Вон шоферня на складе все норовят, какую бабу ущипнуть, а ко мне – нет! Знают, что нельзя, я так огрею, не обрадуешься! Я не такая! – перед моим лицом из стороны в сторону бегал ее  палец, она не могла остановиться. – И в поселке все меня знают, вся улица подтвердит, что я честно живу! Вон, Любка, - Тоня чуть-чуть успокоилась, - у нас тоже есть такая. Дверь у нее не закрывается, мужики вереницей. Весь поселок только о ней и говорит. А про меня никто ничего такого не скажет, - палец опять забегал. Тоня не говорила, она выкрикивала что-то очень злое. Я отвернулась от нее и молчала, стараясь не слушать эту сумасшедшую речь, но невольно ловила обрывки фраз.
     - ... его сестра на меня ему ... будто я, пока его не было ... с кулаками ... и чем попало, и чем попало, голову пробил ... да я, чтобы с кем-нибудь... - она наступала на меня со своим гневом, словно бы это я  была ее обидчицей, это я плохо о ней сказала. Ее злость меня заразила, и я едва не сорвалась на такой же крик, но вовремя удержалась и, схватив свое полотенце, выбежала из комнаты. Пора было идти на ванну. Немного пройдя, я успокоилась и попыталась обдумать ссору. Но какова Тоня! Сколько ярости оказалось в этом худосочном теле! В эти минуты я ее ненавидела и презирала.
     А когда я пришла с обеда, Тоня, которая питалась раньше меня, уже отдыхала в постели. Моя неприязнь к ней сохранялась, и я обрадовалась, что не нужно с ней разговаривать. Но не тут-то было: Тоня тотчас повернулась ко мне и заговорила, как бы извиняясь, про обед, про погоду, мокрое полотенце, холодную ванну. Было видно, что ей неудобно за утренний взрыв. И моя злость сменилась любопытством.
     - Тоня, скажи, а ты сама любила кого-нибудь?
     Тоня смотрела на меня с изумлением, и я поспешно поправилась:
     - Ну, мужа-то ты любила когда-нибудь?
     - Какая-такая любовь? Баловство все это. – Потом, помолчав, добавила. – Да как же его любить-то? Бил сколько раз. Вот тут, на голове след остался под волосами, вот посмотри...
     - Но вы целовались с ним когда-нибудь? – не унималась я.
     - Ну, на свадьбе, вроде, целовались, да я уж и забыла давно про это.
     - А спали вы вместе?
     - А то как же?
     - Ну, было тебе хоть сколько-нибудь хорошо с ним?
     - Чего хорошего-то? Аборты что-ли? Дак несколько раз.
     Я видела, что Тоня старается сдерживаться, но все равно получалось отрывисто, зло.
     - Нет, я имею в виду ласки, ведь у вас и дети есть?
     - Дочка, большая уже, восьмой класс, - помягчела она. – Все просила меня – мама, уйдем от него, будем отдельно жить. А куда уйти-то? Потом комнату мне дали. А ласки? Какие такие ласки? Скажет, ну-ко повернись, и делает свое дело.
     Она замолчала, и я, пораженная ее словами, не находила, что сказать.
     «Ну-ко, повернись», - не выходило из сознания весь день.
     После ужина я обычно гуляла по центральной аллее. Здесь разговаривала с моими соснами. Я перебирала подробности наших встреч с ним. Все было ошибкой - заклинала я себя.  И молчаливое внимание сосен спускалось на меня умиротворением.  Сквозь деревья слышалась музыка с танцплощадки, приносила светлую грусть.
     Но в этот вечер успокоение не приходило.  «Ну-ко, повернись!» От злости на Тоню не осталось и следа. Я вдруг осознала, что мне ее жаль. Передо мной вставало пылающее гневом Тонино лицо, вся ее подавшаяся вперед тощенькая фигурка. Какая страсть в ней клокотала! Что она защищала? Свое серое существование загнанной лошади? Вот во что вылилась вся страсть женского естества, данного ей природой.
     - Ты сегодня так быстро идешь, что я и догнать не могу! – Петрович запыхался.
     - А зачем тебе меня догонять?
     - Ну, все одна да одна гуляешь, давай я, все-таки, с тобой ходить буду. Мне и врач велел больше двигаться, - с усмешкой добавил он, намекая на свой живот.
     В другой раз я бы постаралась от него избавиться, но сегодня мне нужен был собеседник.
     - Слушай, я что-то не поняла про твоих жен, что их у тебя две?
     - Нет, одна. С той-то я разошелся, а ребенок наш у нее остался.
     - Из-за чего же вы разошлись?
     - А не из-за чего. Я на этой-то жениться не собирался, так просто встречались. Моя и не узнала бы, у нас нормальные были отношения. А тут вопрос встал на партсобрании. Я-то беспартийный, а та, ну, с которой я встречался, партийная, да еще и завстоловой, начальница все-таки. Кто-то там зло на нее имел, значит, аморальное поведение члена партии. А она встала и говорит: что у нас с ним, со мной, значит, любовь, и мы поженимся. Ну вот, и пришлось, все-таки, разойтись. А детей у нас с этой-то нет.
     - А любишь ты которую?
     Петрович добродушно усмехнулся.
    - А я всех люблю.
     - Так лучше-то тебе где?
     - С этой, конечно. Она ухаживает за мной, и холодильник у нее всегда полный. Это с ней я так растолстел, - погладил он свой живот.
     - Ну, а еще много у тебя женщин было?
     - Да были...
     - И что, ты их всех любил?
     Ну, не совсем уж всех, но в основном. Вот случай у меня был. Я тогда небольшим начальником на стройке работал. Утром у себя в конторке всех собираю – наряды на работу выдаю, вопросы разные обсуждаем, а пока все не собрались, сидим, треплемся. Я заявления разные подписываю – на отгул, на отпуск и вдруг читаю: жду вас сегодня вечером у меня дома по адресу такому-то, и подпись. Галька – штукатур, баба бойкая, но одинокая. Поднимаю на нее глаза – смотрит, не смущаясь, улыбается. Беру ручку, пишу резолюцию: «Буду». А что такого? Одинокая все-таки. Мужиков на всех не хватает, так те, которые есть, должны на себя дополнительную нагрузку брать.
     Я рассмеялась, он тоже улыбался.
     - Так ты ходил к ней вечером?
     - Ходить-то ходил, - протянул он как-то разочарованно, - да не понравилась она мне.
     - А потом как?
     - Чего как, а никак.
     - Так вы же вместе работали, встречались же.
     - Да я ее на другой участок перевел. Начальник все-таки, добавил он, добродушно усмехаясь.
     - Как у тебя все просто.
     - А у тебя что, не просто?
     - Не знаю...
     В этот момент и возник у меня план.
     - Слушай, мне одну женщину познакомить надо.
     - Со мной, что ли?
     - Да нет, не с тобой. Тоню, которая со мной в комнате. Знаешь парня, что с ней за одним столом обедает? Мужчина молодой, правильнее сказать.
     - Белобрысый такой?
     - Почему белобрысый, по-моему он русый.
     - Белобрысый, русый – один черт. Так что тебе надо?
     - Можешь ты ему намекнуть, что она вроде как не против, ну, в общем, что он ей нравится? Только так, чтобы она не узнала о нашем разговоре.
     - А что, он сам не может?
     - Ну, вдруг он другую выберет, а мне бы хотелось, чтобы Тоню. Ну, Петрович, сделай.
     - Попробую, - согласился, наконец, Петрович и попытался взять меня под руку.
     - Петрович, мы же с тобой наблюдатели, - постаралась я охладить его пыл.
     - Одно другому не мешает, - ответил он, но руку опустил.

3
     На другой день Тоня вдруг сказала, немного смущаясь:
     - Лешка чего-то все расспрашивает меня, расспрашивает, откуда, да где муж. А тут вообще говорит – пойдем вечером в кино вместе. Я, говорю, и одна могу, до-рогу знаю. А он – веселее вместе-то. Чего это он, а?
     Неужели Петрович сработал? И как ни в чем не бывало:
     - Ну, и сходи с ним, ничего особенного тут нет.
     - Вот и Катерина Ивановна, старушка, что с нами сидит, тоже говорит, чтобы сходили вместе. А я не знаю. Не удобно как-то. Что люди подумают?
     Однако,  думаю, ты взволнованна, и сходить с ним тебе хочется.
     - А что могут плохого подумать? Все же компаниями ходят. Наоборот, по-моему, одной неудобно.
     - Да, я бы посмотрела это кино, говорят интересное. А давай с тобой сходим!
     - Нет, Тоня. У меня другие планы на вечер. Иди с ним, ничего плохого в этом нет. Только вот сейчас не валяйся в постели, а сходи в парикмахерскую.
     - Зачем?
     - По-моему, тебе надо сменить прическу. Ну, что это у тебя за пучок старушечий на затылке?
     - А как же? Я всегда так, я привыкла.
     - По-другому так же привыкнешь.
     Я с жаром принялась доказывать ей, как ее, такую молодую и симпатичную портит эта старомодная прическа.
     И она сдалась.
     Из парикмахерской ее долго не было, наконец, она явилась. Слегка волнистые короткие волосы сделали ее помолодевшее лицо действительно привлекательным. Слава богу, хороший мастер попался.
     Тоня долго стояла перед зеркалом.
     - Нет, я боюсь такой идти, - и она ладонями попробовала пригладить волосы, вернуть их к прежнему облизанному виду.
     - Не трогай, не трогай, - закричала я на нее, и уже спокойнее, - ну, скажи, тебе не нравится? Хуже стало?
     - Н-н-нет, стало лучше. Только я не привыкла, я стесняюсь. Все смотреть будут.
     - Вот и ладно. Посмотрят и скажут: как она похорошела.
     Тоня заулыбалась, ее щеки зарумянились.
     - Вот только платье, - начала я …
     - Ой, у меня же есть, - обрадовалась она. – Дочка говорит, возьми, да возьми. А я брать не хотела: юбка какая-то короткая и рукава маленькие, да еще цветы эти яркие, я не привыкла к такому. Разве уж надеть, чтобы не напрасно везла.
     Тоня достала из чемодана хорошенький костюмчик из крепа. На ней он сидел не очень ладно. Сказывалась худоба и отсутствие приличного бюста. Но все равно, это была уже совсем другая женщина.
     Она долго ходила по комнате в новом наряде, и мне пришлось приложить еще немало красноречия, чтобы убедить ее в таком виде идти к ужину. Ей явно этого хотелось, но не доставало решимости.
     - А ты иди пить воду пораньше, пока народу там мало. Никто тебя особенно-то и не увидит, а ты привыкнешь. Если нет – вернешься и переоденешься в свое старое платье.
       Это ее убедило.
     Перед ужином я побежала искать Петровича. Хотелось спросить его, говорил он с Лешей, или просто совпадение. Да и в кино бы надо сходить, посмотреть на нашу пару со стороны.
     Петрович попался мне навстречу у главного корпуса. Он шёл, выставив вперед руки с очень грязными ладонями. Черные шлепки  были на лице, и на одежде, словно бы кто нарочно забросал его грязью. Он беззаботно улыбался.
     - Ты где это так?
     - Да вон, машину вытаскивал. Во всей округе всего одна лужа и есть, так именно в нее он и угодил, да и застрял в ней. Тарахтит, тарахтит, а выехать не может. Мужики собрались, советы ему дают, а чтобы толкнуть – никто в грязь не лезет. Ну, я и ..., инвалид он, все-таки. Да, сейчас отмоюсь…
     Поговорить не получилось. И в кино я пошла одна. Их нигде не было видно. Неужели они опоздали? Или вообще сорвалось?
     Когда я вернулась, Тоня была уже дома.
     - Так вы что, в кино не ходили?
    - Не, он сказал да ну его, кино, пойдем лучше погуляем, погода вон какая хорошая. Мы по парку ходили. Там столько гуляющих, все больше парами ходят, парами. Он про свою жену рассказывал. – Тоня вся загорелась. – Она такая у него стерва! Она совсем не дает ему денег, а только требует, требует, а он где возьмет … - и дальше полилось возмущение женой-стервой. Тонины щеки опять пылали гневом.
     - Она даже била его!
     Я однажды видела этого Лешу, когда он выходил  из столовой, и он не показался мне замухрышкой, которого могла бы поколачивать жена, но кто его знает. Во всяком случае, он пробил брешь в Тонину крепость: она его пожалела.
     - Ну, а что же вы так рано вернулись?
     - Да холодно мне стало.
     - И что же, он не мог тебя согреть?
     - Да ну, он хотел, - Тоня заулыбалась, - а я говорю пошли, пошли домой и убежала от него.
     Ну, видно, не орел.
     - А твою новую прическу он заметил?
     - Еще бы! Ты, говорит, красавицей стала, - она непроизвольно повернула голову к зеркалу и долго не отрывалась от своего отражения, и, вдруг, заметив мою улыбку, смутилась и погасла.
      - Да баловство все это.
     - Ну, пусть баловство. А почему бы и не побаловаться? Кому от этого плохо? Ты ни перед кем не отчетна, почему не сделать себе приятное? Что у тебя в жизни есть, кроме этих мешков, от которых руки болят?
     Когда на следующее утро я поднялась с постели как обычно рано, с удивлением увидела, что Тоня не спит и, видимо, уже давно. Она сидела на кровати, обхватив руками колени. Увидев, что я встала, она заговорила решительно, даже как-то назидательно.
     - Баловство все это. И мне это ни к чему. Я лечиться приехала, а не этим заниматься. Я не как другие, я не гулящая!
     Она снова как бы спорила со мной и как бы причисляла меня к «другим – гулящим». Я пожала плечами. Мне не хотелось с ней спорить.
     - Да лечись, лечись, пожалуйста, кто тебе мешает?
     А про себя добавила – возвращайся в свою лошадиную жизнь, к другой ты уже не способна.
     Настроение у меня было испорчено. Неудача. Ничего не вышло. В эту минуту я опять ее ненавидела.
     Больше к этому разговору мы не возвращались, и вообще почти не разговаривали и даже мало виделись. Я бегала по процедурам, после обеда спала, читала, на скамейке встречались с Петровичем. Он был по-прежнему словоохотлив, но мог и молчать, если видел мое ненастроение.
     - Слушай, Петрович, что ты думаешь о любви?
     - О любви? Да вот анекдот один знаю. Значит, так, диспут был: что такое любовь? Любовь, сказал первый выступающий, это болезнь, потому что она укладывает в постель. Нет, возразил второй, врачом он был. Какая же это болезнь, если никто лечиться не хочет? Это процесс! Нет, не процесс, сказал юрист, потому что нет ни обвиняемого, ни пострадавшего. Это искусство! Тут встал художник: какое же это искусство, когда не требуется таланта? Это наука! Какая же это наука, возразил профессор, если студент имеет больше успехов, чем я, профессор. Это работа! Ну, уж и работа, засмеялся рабочий, ведь основной инструмент стоит...
     - Ну, Петрович, не надо дальше, а то мне неудобно стало. Скажи лучше, что ты сам об этом думаешь?
     - А я думаю, что комнату надо бы снять, - и он засмеялся.
     - Да ну тебя, Петрович.
     - А ты у своей Тони спроси, - вдруг как-то загадочно сказал он.
     - Ты думаешь, она...…
     Петрович хитро улыбался.
     Неужели?! Неужели Лешке удалось ее завлечь? Ба! Да ведь это она меня избегает, а не я ее, вот почему мы почти не видимся.

4
     Я постаралась чаще быть в комнате и как-то, застав ее, спросила возможно более равнодушно:
     - Ну, что, Леша все свою жену ругает?
     - Не любит он ее, - ответила она твердо, но разговора не продолжила.
     В другой раз, войдя в комнату, я застала Тоню с какой-то покупкой, которую она рассматривала, но увидев меня, быстро спрятала розовый комочек. Мне показалось, что это были трусики.
     - Тоня, где ты все пропадаешь,  после обеда отдыхать перестала.
     Она вспыхнула, покраснела даже шея, и поспешно отвернулась. Ответила с деланным равнодушием.
     - Да в карты играли у Леши в комнате.
     Я удержалась от улыбки, но она все-таки заметила и скорее добавила:
     - Там еще и другие были. И она заторопилась куда-то уйти.
     Она теперь меня стесняется! И косметика у нее появилась. Но мне она не показала и при мне не красится.
     А через несколько дней Петрович подозвал меня и серьезно сказал:
     - Твоя Тоня дает жару. Поговори с ней все-таки, как бы не зазёкали. Квартиру бы в деревне сняли.
     - Да ладно, через три дня уезжать уже.
     И все-таки я решила поговорить с Тоней, хотя и терялась, как начать. Разве не я толкала ее к этому, а теперь что сказать? И в то же время было какое-то злое удовлетворение: значит твердыня твоего целомудрия все-таки пала? Ну что теперь скажешь, дорогая моя лошадь, такая ты или не такая?
     - Так что у тебя с Лешей-то? – начала я осторожно и с некоторым смущением.
     Она же ничуть не смутилась и ответила совершенно твердо:
     - Мы с ним любим друг друга. Мы договорились встречаться. А может еще он разойдется со своей мегерой, и тогда мы поженимся.
     - И где вы будете жить?
     - Не знаю еще.
     - А сейчас что, снова аборт?
     - Нет, он предохранялся, его жена приучила. Он завтра уезжает и я с ним.
     - Ты что к нему поедешь?
     - Нет, пока нет. Мы вместе только до станции, а там у него свой поезд, у меня – свой. И вдруг она заговорила быстро и с воодушевлением.
     - Знаешь, он такой хороший …
Она длинно говорила, какой он хороший, как жалеет ее, как рад, что они встретились. «Я никогда такой  не встречал», - закончила она его словами.
     Мне бы напомнить ей теперь, как она раньше судила других, как мечтала их стрелять. Но мне не захотелось этого. Не хотелось разрушать эту иллюзорную конструкцию своей исключительности. Я смотрела на нее  и удивлялась. Это была совсем другая женщина, по сравнению с той, которая приехала. Она давно привыкла к новой прическе, так её молодившей. Лицо ее похорошело, наверное, потому, что светилось внутренним чувством. Но как же она теперь будет жить дальше? Что я наделала? Я же знала, что никогда они больше не увидятся, что греют ее совершенно пустые мечты. Раньше жила она спокойно своей лошадиной жизнью, другой не ведала и по-своему была счастлива, довольна собой. А что теперь, когда в ней проснулась женщина? Счастье было мимолетным и вряд ли повторится. Как она будет теперь себя чувствовать с этими мешками, которые надо перетаскивать с места на место, от которых болят руки, и черствеет душа? Ведь ей никуда от них не деться.
     Мне стало не по себе, наверное, от стыда перед собой. Зачем я это сделала? Зачем я соблазнила ее женским счастьем, которого у нее нет и, видимо, не будет? Ничего этого я ей не сказала.
     Мы вообще больше не разговаривали. Она куда-то ушла, и к ночи не вернулась.
     Оставалось совсем немного времени до автобуса, а Тона все не возвращалась. Петрович сказал, что Леши тоже нет и беспечно добавил:
     - Да придут, куда денутся.
     Но я, обеспокоенная, решила их поискать. Петрович сообщил, по какой тропинке они обычно гуляли. Но их там не было.
     Я остановилась в растерянности. Кругом одни сосны. И если внизу, у тропинки, их стволы стояли достаточно далеко друг от друга и были безмолвно спокойны, то там, наверху, на свободе, они были совсем другими. Их ветви тянулись друг к другу и даже дотягивались, когда под порывами ветерка они все клонились в одну сторону, потом в другую, и при этом то шумели, то затихали все разом. Это их движение было таким слаженным, таким взаимно согласным, как будто кто-то руководил ими. Да, так оно и было. Все они подчинялись ветру. Но главное: они были самодостаточны, и им вовсе не было дела до наших переживаний, до наших страстей. У них текла своя жизнь! А я-то им поверяла свои беды, думала, они внимают мне.
     И тут я увидела Тоню. Она шла в обнимку с Лешей, и им обоим тоже не было дела ни до сосен, ни до меня, и вообще ни до кого. Они пребывали в своем мире: шли молча, смотрели в никуда и блаженно улыбались. Я сошла с тропинки, и они прошли мимо, чуть не задев меня, но даже не заметили.
     Я стояла пораженная. Мне вдруг очень захотелось, чтобы это я шла вот так в обнимку, только не с Лешей, а с Ним, который остался в городе, которого я, оказывается, еще люблю. Что это со мной? Да ведь я завидую ей! Что? Я завидую Тоне? Я?! Да! Да! Я ей завидую! Я хочу вот так, как она быть в другом мире! А вы, сосны! Вы обманули меня! И никакие вы не величественные! Вы просто самовлюбленные, вам никто не нужен! А мне нужен ОН, любимый!
     Я не решилась к ним подойти и тихо шла следом.
     Когда потом вошла в комнату, Тоня рассеянно собирала свои вещи, и я принялась ей помогать: она могла что-нибудь забыть. Тоня продолжала быть в своем отдельном мире, и я уважительно молчала.
     Поджидавший на выходе Леша взял у меня из рук ее чемоданчик. У автобуса Тоня попрощалась со мной, как мне показалось, машинально.
     Появился Петрович, он нес чемоданы в обеих руках.
     - Ты пришла меня провожать? – заулыбался он.
     - Ну конечно, смеясь, сказала я. А что у тебя так много вещей – целых два чемодана?
     - Да нет, один то не мой, вон, его, - указал он на мужчину с костылем. А мне все-таки придется объясняться со своей женой по твоему поводу.
     - Как это?
     - А ты что думаешь? Знаешь, как про нас с тобой говорили тут? Ей ведь уже доложили, что я тут гуляю. Главное, ведь и не было ничего, - добавил он с на-смешливым сожалением.
     - А если не поверит, как же ты?
     - Уйду к первой жене. Там и сын все-таки.
     Через два дня я уезжала тоже. Сердце горело нетерпением: скорей бы встретиться. Теперь я знала точно: люблю Его, несмотря ни на что.
     Прощайте, сосны! Не нужно мне ваше спокойствие.
   
                1980г.

 
    
 
 
    
     -