Мои гауптвахты

                МОИ ГАУПТВАХТЫ
            (Воспоминания о военной молодости далёкой)

   - После нескольких месяцев напряжённой учёбы на первом курсе военного училища мы должны были познать на практике – что такое караульная служба. Наша учебная, училищная рота, тогда проходила обучение в мотострелковом полку под командованием полковых офицеров и сержантов. Их задача была обучить нас, курсантов училища, всему что должен знать и уметь младший командир мотострелкового полка. А уже со второго курса после сдачи экзаменов за первый курс по должностям младшего командного состава в училище готовили нас как офицеров ...
             И вот на первом курсе нас стали готовить к выполнению первой боевой задачи – несению караульной службы. Именно как выполнение боевой задачи дано определение караульной службы в Уставе гарнизонной и караульной службы. Наши сержанты произвели все назначения на посты и стали нас готовить.  Помощник командира нашего взвода старший сержант Латышев, всегда отмечавший мою старательность, сказал мне: «Мы назначили тебя на самый тёплый, «блатной»  пост – пойдёшь выводным на гауптвахту». Выводным, так выводным. Мы тогда ещё не особенно разбирались в караульных постах. 
            Выводному действительно делать было нечего. На гауптвахте всего один арестованный и тот наш курсант, находится он под бдительным контролем наших же часовых, да и убегать он никуда не собирался. Сидевшего на гауптвахте около сорока суток, как нам рассказывали, не подчинявшегося Уставам Вооружённых Сил СССР, строптивого солдата уже до нашего заступления в караул освободили. Было скучновато. Время тянулось еле-еле. И вот смена. Прибыл новый караул из солдат полка. Мы все обрадовались, готовились к смене, к ужину и к заслуженному отдыху после бессонной ночи.
            Вдруг меня вызывают в комнату начальника караула. Вошёл, представился. Тут же по бокам стали помощник начальника караула сержант Латышев и разводящий, командир нашего отделения, младший сержант Пацан. Они ловко сняли с моего плеча автомат и пояс с подсумком, в котором находились магазины с патронами. 
Проделав всё это, они отошли в сторону, а начальник караула командир третьего взвода нашей роты лейтенант Перекрест мне объявляет: «За халатное несение караульной службы объявляю Вам трое суток ареста!».
             Не понимаю ничего. Стою с широко открытым глазами и, наверное, ртом. Мне поясняют, что у арестованного, сидевшего в камере гауптвахты, при обыске нашли три сигареты. Поэтому всего трое суток. А если бы сигарет или окурков нашли больше, то я сел бы «на больше». Таковы традиции полка – сколько сигарет, столько суток.
            Я понимаю, что арестованному сигареты могли передать и часовые, у меня и сигарет-то не было, я курил тогда махорку, которую нам выдавали бесплатно, но понимаю и то, что говорить что-либо бесполезно. Меня обыскали, забрали всё из карманов и отвели в одиночную камеру. В камере был только табурет. "Лежак" был пристёгнут к стене навесным замком. Его опускали только на время сна. В камере можно было только ходить - "два шага вперёд, два шага назад". И сидеть. В тишине, в одиночестве было время подумать о превратностях и неожиданностях судьбы. Время тянулось медленно.
            Я настроился на такой режим на трое суток. Что делать? Таковы случайности, превратности судьбы. Зато в камере не будет неожиданных вечерних "кроссов"; строевых и полевых тактических занятий; надоедающих утренних "выравниваний" постелей, "чтобы у всех было одинаково гладко и ровно"; постоянных пришиваний подворотничков. Не придётся перешивать погоны с повседневных на полевые при выходе на полевые занятия. От этих работ, иногда внезапных и всегда быстрых, с иголками, у нас были исколоты все пальцы на руках.
            Не будет разных казарменных «неожиданностей», от которых мы уже начали уставать.
            Хоть отдохну тут, думал я.
            Но утром на разводе после доклада командиру роты о моём аресте, он распорядился оформить моё освобождение, забрать меня с гауптвахты и отправить на занятия. И никто - ни наши сержанты, ни командир нашего первого взвода старший лейтенант В.Гаврилов, ни командир роты капитан Н.Стрелец меня ни о чем не спрашивали. Они верили, что я не нарушал свои обязанности, ...
            Так я уже в первые месяцы своей воинской службы познал, что такое гауптвахта.   
     Гауптвахта – это здание (помещение) для содержания арестованных военнослужащих. Слово цельное, не составное, и расшифровывать его как «гауптическая вахта», как это иногда делают считающие себя «продвинутыми» военные, нельзя. Мне пришлось побывать через несколько месяцев службы в мотострелковом полку г. Владимир-Волынский. Туда определили в 1958 г. нашу роту курсантов Львовского общевойскового училища им. Н.А.Щорса. Нас разместили на первом этаже полковой казармы. Второй этаж занимала полковая школа сержантов. И все наши сержанты были выпускниками этой школы. Командир роты и командиры курсантских взводов были офицеры этого же полка. Они же и формировали нашу роту. Причём очень просто. Построили всех по росту и, начиная  с правого фланга, отсчитывали взводы. Самые рослые – первый взвод, командир взвода старший лейтенант Гаврилов, потом второй и третий взводы. Командиры взводов также были распределены по росту. В третьем взводе были самые низкорослые. И командир был тоже самого низкого роста. Им сразу дали прозвище: «шкворни». Почему "шкворни" я не знаю. 
  Командир роты был капитан Стрелец.
  Старшина роты – старшина Балтабаев родом из Казахстана.
  Заместитель командира нашего первого взвода – высокий, красивый старший сержант родом из Ташкента Н.Латышев.
  Командиром нашего отделения был назначен младший сержант Пацан родом из Ужгородской области.
          Первого сентября 1958 в мотострелковом полку на окраине города Владимир-Волынский начался учебный год. Было много занятий по воинским дисциплинам, много полевых занятий. Много бегали на полигон на плановые занятия, а также за те или иные провинности тех или иных курсантов. Делалось это по вечерам, в отсутствие офицеров, как правило, по командам старшины Балтабаева: «Рота, строиться! До … (указывалось место, ориентир в нескольких километрах от казармы) бегом марш!» Или: «Газы! Ориентир (такой-то) бегом марш!». Когда-то на полигоне рос одинокий дуб. К нему и бегали солдаты и особенно курсанты полковой школы. Но потом дуб кто-то из бойцов спилил. Но место всё равно осталось как ориентир для вечерних кроссов или захоронений окурков, найденных сержантами или старшинами в неположенных местах. Нам доставалось особенно: чтобы будущие офицеры «познали и полюбили службу». Старшина Балтабаев не любил нас, будущих офицеров, и не скрывал этого. И мы, как правило, в противогазах, при полной выкладке под руководством командиров отделений бежали в любую погоду (а чаще всего тогда была мокрая, дождливая погода), меся грязь сапогами, несколько километров в сторону указанной цели и назад. Командиры были налегке, конечно. Правда, спустя некоторое время командир нашего отделения младший сержант Пацан, не согласный, видимо, с подобными методами воспитания, стал хитрить: выведет нас бегом, потом прикажет притаиться в темноте в окопе или за кустами и ждать возвращения других подразделений. Когда те возвращались, пробежав полную дистанцию, мы за ними прибегали в казарму. И снова начиналась чистка обуви «до зеркального блеска», подшивание подворотничков, перешивание погон, подготовка к вечерней прогулке с песнями и к вечерней поверке.
         В столовую роту водил старшина Балтабаев. Для нас же в отдельном отсеке солдатской столовой были установлены столы и скамейки – каждый на десять человек. Мы были на солдатском довольствии. Кормили всех солдат тогда отвратительно. Для раздачи пищи назначались  курсанты, сидевшие ближе к бачкам, но не успевали они раздать пищу, как раздавалась команда старшины: «Рота, заканчивай завтрак (обед, ужин)!». Мы так и не знали, когда старшина сам принимал пищу.
         Мелькали ложки (вилок тогда не давали), голодные курсанты спешили доесть, давились непрожёванной пищей, и тут раздавалась вторая команда: «Выходи строиться!». 
         Старшине Балтабаеву  пришлось разбираться с нами сразу по прибытии нашей учебной роты в полк, ещё до начала учебного года. Был в нашем взводе курсант из Львова Олег К. Отец Олега, полковник К., был большим начальником в штабе Прикарпатского Военного округа. Олег был большим, упитанным парнем, с широченными плечами, был он начитан и интеллектуально весьма развит, но не признавал никаких правил, всех глубоко презирал, не скрывая этого, и вообще был очень неряшливым и конфликтным человеком. А ещё он люто  ненавидел всякие хозяйственный работы, на которые довольно часто направляли курсантов. На втором курсе в училище курсанты взвода делали ему "тёмную" (он днём улёгся спать, игнорируя все правила и распорядок дня и, навлекая, таким образом, неприятности для всего взвода, всем надоели его неадекватные поступки, и курсанты поколотили его в воспитательных целях, предварительно накрыв одеялом). Неоднократно сиживал Олег на гауптвахте, имел массу выговоров, но никакие воспитательные меры не воздействовали на него, и невозможно было приучить его к дисциплине и аккуратности. В конце концов, по окончании второго курса он ушёл "на гражданку", поступил во Львовский политехнический институт и работал на поприще гражданского инженера.   
             И вот однажды в самом начале нашей учёбы нас направили на хозработы по помывке мебели солдатской столовой. Олег, "сачкуя", только презрительно издевался  над работавшими своими товарищами. Командиров с нами не было - у них были свои задачи по подготовке к учебному году. Олегу сделал замечание курсант нашего взвода Саша Дмитриев. Олег ударил Сашу. Я заступился за Сашу. Завязалась драка. Олег - огромный малый - махал огромными кулаками и всё мимо, ибо я увёртывался, как на ринге, "отбивая" свои кулаки о его "каменное" лицо. Потом долго болели опухшие косточки пальцев моих рук. Драку остановили бывшие там старшины-сверхсрочники. Они вызвали нашего старшину роты старшину Балтабаева, который отвёл нас с Олегом на огромный склад и приказал перенести огромное количество тяжёлых мешков из одного конца склада в другой, дальний. Мы с Олегом проработали на складе до самой вечерней поверки. Работали, не покладая рук, не ссорясь и не споря. Славно поработали. Это тоже метод воспитания. Но впоследствии оказалось, что на Олега он не повлиял. Олег сразу после наказания исправлялся буквально на пару дней, а потом снова становился неуправляемым.
            Старшина Балтабаев очень любил строевые песни, любил, чтобы рота громко и в такт строевому шагу пела строевые песни. Обычно пели строевую песню "Солдаты в путь": "Путь далёк у нас с тобою, Веселей, солдат, гляди! Вьётся, вьётся Знамя полковое, Командиры впереди!" и  "Роспрягайте хлопцi конi". Запевал Серёжа Урсов из Молдавии. Вообще, учёба, полевые занятия, проходили примерно так же как в фильме "Максим Пререпелица".
            Правда, учения нашего полка проходили глубокой осенью, погода была прескверной, было сыро, холодно, особенно по ночам, и мы во время отдыха ночью совсем не могли спать. Однажды наше отделение попробовало уснуть даже "в три наката": на траву  в неглубокой природной яме-воронке мы стелили плащ-палатки, на них ложилась первая тройка из наших ребят, на них - вторая, а сверху - третья. Разумеется, в таком положении мы также не смогли уснуть, ибо верхним и нижним  было холодно, а средним и, безусловно, нижним - тяжело. И уснуть мы никак не могли.   
            Если старшине не нравилось, как пела рота, то он водил роту по плацу до тех пор, пока рота не исправлялась.  Водил чаще всего после ужина, когда в роте не было уже офицеров. А однажды офицеры роты во главе с командиром роты капитаном Стрельцом уже вышли на развод на занятия, а старшина всё водил роту по плацу, рота не пела, а только, молча, дубасила "левой" по асфальту плаца (правую нарочно, в знак протеста ставили мягко). Тогда подошёл командир роты капитан Стрелец и скомандовал тихо: "Рота!Запевай!". И тогда Серёжа Урсов запел: "Роспрягайте, хлопцы, коней, тай лягайте спочивать ...". На плацу напряжение было как перед бурей: каждый думал "Что делать? Петь припев или нет?"   И вдруг рота дружно грянула: "Маруся, раз, два, три калина, чернявая дивчина в саду ягоды рвала...".
            А после занятий, обычное "Балтабаевское": "Рота, газы! Ориентир: - ...! Бегом марш!".
            Ну и не на словах, а на практике, сержанты учили нас армейскому правилу: "Любая кривая короче любой прямой, проходящей мимо начальника" или по-другому: "К начальнику ходи только тогда, когда тебя вызывают!".   
            Всё это, эти издевательства, естественно, у многих вызывали отвращение к службе. Недаром младший сержант В.Пацан, пацан из Ужгородской области Западной Украины, не без труда, но добился перевода в стройбат, где солдаты просто работали на разных строительных работах, и не было никаких занятий и никакой муштры.
            "Работать - это моё - говаривал он - а людей гонять - это не моё".
           - Дедовщины такой, какой она стала, начиная где-то с 70-х годов  XX столетия, в те годы ещё не было. Дедовщина появилась в Брежневские времена, когда по демографическим причинам в армию стали призывать молодых людей, имевших судимости и приводы в милицию.   Они-то и стали «насаждать» в воинских подразделениях дедовщину - почти тюремные «порядки».

          -  Да-а-а, много чего было в наше молодое время ...
Однажды я был арестован и отправлен на трое суток на гауптвахту уже в офицерском звании. И, если первый раз, я считал, что оказался «без вины виноват», то на этот раз, я был виновен: не совладал накопившимися усталостью и негативными эмоциями.
            Всё началось, когда к нам был назначен новый начальник. Молодой ещё. До этого у нас был строгий, немногословный, высокий и подтянутый полковник. Строевик, настоящий военный человек. Я его очень уважал. К тому же недавно он представлял меня к очередному воинскому званию. А наш новый начальник был очень слабо подготовлен в военном отношении, очень слабо знал воинские уставы. Но очень любил говорить, «поучать», как военнослужащим вести себя в тех или иных условиях. Но ведь мы, его подчинённые, всё уже знали, у нас уже был командирский опыт, мы уже знали воинские уставы, ... А у него не было опыта командования строевыми подразделениями, воинских уставов он не знал, и он много суетился, видимо, волновался, переживал...
           Конечно, всё поправимо. Уставы можно выучить, опыт приобрести. И все это понимали. Кроме меня. Я считал: не знаешь, не уверен – не поучай. И меня, как говаривал впоследствии наш замполит, стало «заносить». Это замполит с возмущением произнёс на одном из заседаний партийного комитета, где я, выступив в прениях по докладу, возмутился выражением «преступная исполнительность».
           Как, возмутился я тогда: "Разве преступником является исполнитель законов и приказов, а не тот, кто их придумал?"
           Я терпел поучения нового, молодого нашего начальника, терпел и не вытерпел, хотя прямого отношения ко мне они не имели. Возможно, начальник просто, как теперь говорят, «самоутверждался» в новой должности.
           Но меня стало «заносить» буквально на «пустом» месте: заходит к нам новый начальник и говорит назидательным тоном:
- Некоторые думают, что от службы освобождает врач. А освобождает-то командир!
           Я добавляю-поправляю (из Устава внутренней службы, который я тогда знал хорошо): - "… в соответствии с заключением врача".
           Так было в Уставе: «Командир освобождает от исполнения служебных обязанностей в соответствии с заключением врача».
           Но наш новый начальник или не дочитал фразу, или не понял, или не запомнил.
           - Не знает, а учит - думал я.
           Вспоминал изречение, по-моему, Сенеки: «Кто не умеет работать, тот учит, как надо работать ...».   
           Начальник строго посмотрел на меня, произнёс грозно, с недоумением:
          -Что?
          Он был возмущён моими «поправками».
          Потом он снова стал поучать:
          - Некоторые военнослужащие не знают, что при обгоне старших или начальников надо спрашивать разрешение на обгон.
          Опять он либо не дочитал, либо не понял, а я, «оборзев», снова поправил его:
         - «… если невозможно свободно разойтись».
         Так было в Уставе.
         Начальник стал выходить из себя, побагровел и, видимо, хотел объявить мне замечание (обычно с этого начинают начальники «дисциплинарную практику»):
         - За нетактическое поведение …
          Но я перебил его и поправил:
         - За нетактичное.
          Начальник взорвался:
         - Объявляю пять суток ареста!
         И снова я его поправил:
         - По Вашей должности Вы можете объявлять только трое суток.
         Взбешенный начальник быстро ушел к себе в кабинет.
Так меня «занесло». Отчего? Другие молчали, а чего мне надо было?
Буквально через несколько минут мне вручили записку об аресте на трое суток с указанием, когда и куда прибыть для отбывания ареста.
         Я прибыл в указанное время на гауптвахту. Меня определили в общую камеру, где сидели ещё несколько офицеров. У каждого были свои случаи, приведшие их на гауптвахту. Но, в основном, это были пьянки. Один молодой офицер сидел за то, что в нетрезвом виде подошёл к ограбленному киоску (грабители убежали, а милиция ещё не подъехала) и стал рассматривать через разбитое окошко лежавшие там предметы. Естественно, милиция его задержала, а, убедившись, в том, что киоск разграбил не он, передала его в военную комендатуру. Комендант «дал» ему пять суток.
         - Как правило, подвыпивших офицеров задерживали молодые милиционеры-  «вчерашние» солдаты, определяя их по коротким причёскам, составляли протокол  и передавали их в комендатуру. А комендант уже определял количество суток ареста. И здесь командирам и начальникам, чтобы уберечь офицеров от отсидки, а подразделение – от грубого нарушения воинской дисциплины и последующих «склонений» командира и подразделения на собраниях и совещаниях, важно было успеть забрать задержанного офицера из милиции. Я строго инструктировал своих подчинённых: если попался, звони мне немедленно. Пусть звонят родные, жена, друзья, кто угодно, …  Были случаи, когда я поздно вечером, получив такой звонок, выскакивал из ванной, быстро одевался, надевал папаху и ехал в отделение милиции, чтобы вызволить офицера от ареста и от попадания в число нарушителей воинской дисциплины, и  подразделение также - от грубого нарушения и последующих «склонений».
           - В семидесятые, когда меня из Байконура перевели в академию, был анекдотичный случай, когда моего коллегу вызвал начальник политотдела академии с его подчинённым старшим лейтенантом, отсидевшим на гауптвахте за пьянку.
Начальник политотдела спросил старшего лейтенанта:
- А раньше в воинской части Вы пили?
- Никак нет – не пил – был ответ. Конечно, старший лейтенант солгал.
- Вот видите – сказал начальник политотдела, обращаясь к начальнику курса – он у нас научился пить! Выходит - это Вы его научили! ...
- Начальник курса старшего лейтенанта, мой коллега, потом рассказывал, что он чуть не упал от такого вывода.
            - А я на гауптвахте повстречался с бывшими своими однокашниками по училищу, несшими там караульную службу. Службой, нагрузкой на строевых занятиях они были чрезвычайно недовольны, спрашивали, как перейти в другой вид или род войск. Но что я им мог посоветовать? Везде свои трудности. «Хорошо там, где нас нет».
            - Да-а-а, трое суток миновали, я вернулся в строй, в душе раскаявшись в своих выходках, и не потому, что был арестован и сидел на гауптвахте, а потому, что я был не прав и мог бы вести себя более достойно. Ведь никто из моих товарищей не дерзил. А почему я это себе позволил? Потому, что я воинские уставы знал хорошо? Но это не повод для того, чтобы дерзить.  В нашем училище нас хорошо учили.  А вообще многие, особенно по молодости, с уставами «не дружили», не любили их, не знали и не понимали их. Так что ничего такого особенного не было. Всё приходит с опытом. Человека повысили в должности. Он был хорошим инженером. Он станет (и стал) хорошим начальником, он освоит все тонкости командирской деятельности. Зачем же его злить, создавать дополнительные трудности? Почему я не только не мог, но и не пытался сдерживать себя? Какой злой демон вселился в меня? Ведь я же обычно был доброжелательным к людям. Я мог вспылить, ответить на агрессию, направленную против меня или моих товарищей, но в данном случае этого не было … В данном случае я был неправ, несправедлив к человеку, и это меня впоследствии сильно удручало.
         Это был один из эпизодов моей жизни, о которых не хочется рассказывать.
         Наверное, в жизни каждого человека есть такие эпизоды, которыми не хочется делиться с другими людьми...