На смерть не имею права

Ты дура, смерть: грозишься людям
Своей бездонной пустотой,
А мы условились, что будем
И за твоею жить чертой.
Александр Твардовской

1
Ночь только что опустилась над фронтом. Хмурая, безветренная, она вдумчиво глядела редкими звездочками на снежный саван нейтральной полосы, сплетения колючей проволоки, брустверы траншей, холмики землянок.
В траншее, уступом примыкающей к лесу, сидели парни в белых масккостюмах. Кто из них солдат, кто сержант, офицер – не понять: маскировочная бязь закрыла погоны, петлицы, ремни. Покуривали в кулак, переговаривались вполголоса.
Все было готово для их перехода за линию фронта: саперы проделали в своем минном поле стежку и обозначили ее ветками елок; стрелки установили поблизости два крупно-калиберных пулемета, чтобы в случае необходимости прикрыть огнем; артиллеристы прислали в траншею офицера, и он, проверив связь с пушечным дивизионном, ожидал назначенного времени.
Этот офицер и Кузёмин стояли рядом у бруствера. Оба всматривались в гитлеровскую оборону. Плотный,  широкоплечий Кузёмин тоже был в масккостюме, артиллерист – в шинели, с пистолетом и кожаной сумкой на поясе.
- Тихо, - сказал Кузёмин.
- Да-а… И осветительных ракет не видать.
- Подозрительно тихо. Вон там вчера били легкие пулеметы, а справа примерно через каждые полчаса огрызался «шверэмга» - тяжелый пулемет по-ихнему.
Кузёмину явно не по душе была эта тишина. И он, и ребята высмотрели между огневыми точками годные для перехода группы окна. Память вобрала заснеженные ориентиры и складки местности. А вот сейчас вполне может случиться, что те окна уже закрыты. По крайней мере, такое предположение нельзя сбрасывать со счетов до тех пор, пока не подтверждена прежняя огневая система. Ее же противник будто выключил из своей обороны. Молчат пулеметы, не рвутся снаряды и мины. Тишина, холодная тишина...
Кузёмин перебирал в уме вероятные причины изменения режима огня: либо произошла смена частей, либо гитлеровцы экономят боеприпасы, либо... Черт его знает, какое из всех «либо» правильное!
Он был уверен, что потом все прояснится. Но то потом, а группу нужно отправлять через час, самое большее — через полтора. До рассвета она должна выйти в заданный район, отыскать домик латышского крестьянина, где укрылись два тяжело раненных товарища, подчиненных штабу фронта, и вместе с ними вернуться обратно.
Ни званий, ни должностей тех раненых Кузёмин не знал. Возможно, они имеют ценные сведения о противнике. А если и не имеют, все равно — это свои люди. Их надо выручать.
Еще вчера утром Кузёмин тщательно обдумывал, кого назначить старшим группы. Будь под рукой опытные вожаки разведчиков Степан Ермаков или Василь Голобородько — долго думать не пришлось бы. Однако Ермакова неделю назад опять увезли в госпиталь, а Голобородько со своими ребятами далеко за линией фронта — так далеко, что, если передать по рации команду, он выйдет в заданный район лишь через двое суток. Да и выйдет ли? Не прогулка ведь...
И решил Кузёмин назначить старшим Ибрагима Амирханова — смелого парня, не раз бывавшего в поисках и засадах. С ним любой охотно соглашался идти на самые рискованные задания. Что примечательно: ни раненых, ни убитых в группе Амирханова не было. Эту удачливость ребята объясняли кто шутливо, кто всерьез: у него ж на груди висит амулет — серебряный медальон или часики какие-то; в амулете, стало быть, сила.
Только ли слепое счастье сопутствовало Амирханову? Видимо, нет. Воспитанник Ермакова, он перед каждым выходом многократно проверял различные варианты действий группы, учил ребят бесшумно преодолевать проволочные заграждения, обезвреживать немецкие мины, стрелять из вражеского оружия. Он был, как и Ермаков, находчив и зорок.
И все-таки Кузёмин беспокоился — впервые пойдет Амирханов в глубокий тыл гитлеровской обороны. Там нужна мудрая осторожность. И как знать, хватит ли ее в критических ситуациях? Слишком верит парень в свою неуязвимость, слишком демонстративно презирает смерть.
Ну и что? Почему это должно вызывать беспокойство? Ребята тянутся к Амирханову, словно повинуясь какой-то магической силе. Да и некоторые девы в шинелях — телефонистки, санитарки из медсанбата... Кузёмин замечал, как они будто невзначай дарят Амирханову улыбки, провожают его задумчивыми взглядами. Одна зачастила в разведроту. Тоненькая, гибкая. Зовут ее Марьям. От медсанбата до роты — четыре километра. Когда на машине, когда пешком добирается Марьям. Насчет лекарств или о первой помощи ведет разговор, а какое самой нужно лекарство — об этом ни слова. Амирханов тоже ни слова. Сидит на нарах, привычно поджав ноги, слушает.
Ребята, ребята!.. Май бы вам сейчас, цветы!..
Кузёмин вздрогнул. Ему почудилось, что в гитлеровской обороне выпустил короткую очередь «шверэмга». Нет, не почудилось. Вот опять заговорил. Трассы не сверкают — бьет «шверэмга» обычным.
- Слышишь? — спросил Кузёмин у артиллериста.
- Да, тяжелый...
- Вчера он там же стоял. Ага, и легкие отозвались!
Немного теплее стало на душе у Кузёмина, хотя щемящее беспокойство все - таки оставалось: это хорошо, что огневая система подтверждена, но пулеметы прострочили и умолкли. Значит, фрицы мудрят: будто специально задались целью привлечь внимание к измененному режиму огня.
Кто-то, шурша плащ-палаткой, шел по траншее. Остановился рядом.
- Начальник разведки дивизии вы будете?
- Я.
- Вас к телефону.
В землянке горела лампа «катюша», сделанная из гильзы 45-миллиметрового снаряда, густо пахло махрой. Сидя на сосновых по леньях возле отсвечивающей малиновыми боками печки, солдаты сушили портянки. Кое-кто дремал в обнимку с винтовкой или автоматом. Телефон стоял за печкой, на гранатном ящике. Кузёмин взял трубку.
- Второй «Маяка» слушает.
- Я Второй «Тайфуна». Только что получен достоверный «буравчик» для интересующего нас участка... Город, в направлении которого ушел со своими Александр Григорьевич, не забыл?
- Помню.
- Это и есть «буравчик». Учти произношение. Все!.. Могут быть «усики».
Тарабарщина начальника разведотдела корпуса прокрутилась в уме Кузёмина, обрела смысл: «буравчик» — пароль, Александр Григорьевич — друг, недавно ушедший в составе гвардейской армии под Кенигсберг, «усики» — кабельные шлейфы, выкладываемые иногда немцами вдоль фронта для подслушивания телефонных разговоров.
«Кенигсберг, — выйдя из землянки, на немецкий лад мысленно повторил Кузёмин пароль гитлеровской обороны и еще раз сказал про себя:— Кенигсберг».
Две холодные снежинки упали на лоб. Кузёмин взглянул вверх: «Хорошо бы!.. Скроет следы, да и видимость уменьшится».
- Старшина Амирханов! — позвал он, поравнявшись с группой.
Белые фигуры зашевелились. Амирханов встал, бесшумно шагнул к Кузёмину.
- Слушаю, товарищ майор!
- Отойдем в сторонку.
Был Амирханов одного роста с Кузёминым, но поуже в плечах. Капюшон его масккостюма щеголевато прикрывал голову, словно фата невесты. Чернели тщательно подбритые усики. Чернели глаза.
- Хоп!* — сказал он, узнав пароль.
- Повтори.
- Кёнигсберг, — подчеркнуто чисто произнес Амирханов и пояснил: — Обязательно надо, товарищ майор, через «ё». «Кёнигсберг» в переводе — королевская гора.
- Вот теперь — хоп... Барабаша и Чугунова сам потренируй. Да смотри, «буравчик»— «буравчиком», а и с ним бездумно, легко в обороне противника не пройдете.
- Пройдем, товарищ майор; смерть охотится лишь за трусом.
- Так-то оно та-ак, но слыхал я у вас в Ташкенте пословицу: «К уму прибавляй разум, к гневу — выдержку». Хорошая пословица.
- Я ее знаю.
Амирханов возвратился к разведчикам, сообщил им пароль. Своих заместителей, Барабаша и Чугунова, тренировал особо. Потом велел надеть немецкие шапки.
Приторно запахло дешевым одеколоном «порошком от вшей. Такой неистребимый дух обычно стоит в траншеях гитлеровской обороны, ничуть не мешая «эсэсам», как называли разведчики вшей,

 
* Ладно, хорошо (у з б.).
плодиться в великом множестве. Кузёмин сплюнул: «Не догадались проветрить. Ну и блевотина!»
Свои ушанки ребята складывали в мешок. Переговаривались:
- Теперь совсем похожи на фрицев.
- Холодновато в ней, матерчатая...
- Ничего, там обстановка поддаст жарку.
Кузёмин приказал разобрать лыжи. Двое ребят взяли еще обмотанные бязью складные лыжные установки для транспортировки раненых. Группа замерла, ожидая команду.
- Снег вот пошел, — сказал Кузёмин. — Снег — хорошо... Ну что ж... Время!
Друг за другом ребята взбирались на бруствер. Те, что были внизу, подавали товарищам лыжи. Слышалось сдавленное, прерывистое дыхание.
Кузёмин видел, что Амирханов уже подполз к ближним елочкам — к проходу в минном поле. Остановился, смотрит назад: все ли выбрались из траншеи. Последнему, девятому разведчику, группы, Кузёмин подал лыжи сам.
В этот же момент во вражеской обороне вспыхнула суматошная стрельба. Били трассирующими легкие и тяжелые пулеметы. Рвались мины. В нескольких местах повисли, освещая нейтральную полосу, ракеты. Снег словно заколыхался.
- Назад! — крикнул Кузёмин.
Первое, что ему пришло в голову, — Голобородько выходит, его группа напоролась. Однако это было так невероятно, что Кузёмин сейчас же отверг неожиданно возникшую мысль. Группа Голобородько ни при каких обстоятельствах не могла оказаться здесь. Еще вчера она была на связи, передала свои координаты. Нет, она сейчас далеко от линии фронта.
Свалился в траншею Барабаш. За ним — остальные. Последним спрыгнул Амирханов.
- Что, товарищ майор?
- Прорвало... Мудрили, мудрили — и вот, пожалуйста... Выяснится — тогда решим, как быть.
На считанные минуты огонь в гитлеровской обороне притих, и Кузёмин услыхал:
- Русс Иван, не стреляйт!.. Я иду плен!.. Гитлер капут!..
С новой силой возгорелась пальба. Пули, однако, не шлепали по брустверу, летели высоко. |
- Перебежчик это, товарищ майор, — сказал Амирханов. — Не мог чуть позже...
- Перебежчик... Возьми с собой Барабаша, Корнева и Митяя. Встретить немца!.. Провести через минные поля!..
Вскочив на бруствер, разведчики плюхнулись в снег и заскользили мимо елочек в нейтральную полосу. Донесся короткий зовущий свист — наверно, Амирханов увидел немца, дал знать, куда тому двигаться.
Минут через пятнадцать перебежчик стоял в траншее. Он был огромного роста. Заляпанная грязью камуфляжная куртка скрывала погоны. Опять потек противный запах дешевого одеколона и порошка.
- Гитлер капут! — сказал немец, озадаченно поглядывая на шапки разведчиков.
- Капут, капут, — успокаивающе проговорил Кузёмин. — Амирханов, ведите его в землянку командира стрелковой роты.
В землянке Кузёмин указал, где посадить немца. Командир роты недовольно проворчал:
- Только вывели «эсэсов», теперь снова заведутся.
Расстелив на сбитом из тарных досок столике карту, Кузёмин стал задавать вопросы по-немецки. Перебежчик с готовностью объяснял, что он, лейтенант Пангритц, командовал ротой саперного батальона пехотной дивизии, что мысль о переходе на сторону русских у него возникла давно, еще после Курской битвы, но удачного момента все не было. Сегодня два взвода его роты минировали подступы к обороне. Огневые средства пехоты молчали, чтобы не поранить саперов. И он вышел в нейтральную полосу для организации работы своих подчиненных. Что произошло в дальнейшем, советский начальник знает.
«Черт возьми, как он похож на эсэсовца,— пристально разглядывал Кузёмин перебежчика. — И ростом, и осанкой, и взглядом серовато-льдистых глаз — всем похож».
Опять зазвучала немецкая речь. Иногда Кузёмин с трудом находил нужные слова, но перебежчик хорошо понимал его. И Кузёмин тоже понимал, что он отвечает.
Вы участвовали в Курской битве? — спрашивал Кузёмин.
— Да... Перед наступлением нам зачитали обращение фюрера, в котором говорилось, что мы становимся участниками решающих боев, что наш сокрушительный удар должен потрясти советские армии до основания. На деле же... Счастье мое, что в самом начале операции «Цитадель»* я был ранен.
- Где лечились?
- В Мангейме.
- Говорят, Мангейм сильно пострадал от налетов авиации?
- Там сплошные развалины.
- Есть ли у вас дети?
- О да-а! Две девочки. Жена пишет, что они истосковались. Видел я их в сентябре сорок третьего, после излечения в госпитале.
Кузёмин угостил перебежчика папиросой и сам закурил.
 
* Кодовое немецкое название операции на Курском выступе.
Проведена лишь ознакомитель¬ная часть допроса — вроде разминки.
Нужно еще убедиться в достоверности показаний, прояснить узловые детали. Надо решить, здесь ли пойдет группа Амирханова или ее придется срочно перебрасывать на другой участок, отправлять по запасному варианту. Немец, видимо понимая, что главные вопросы пока не заданы, смотрел выжидающе.
- Вкусная папироса, — похвалил он.— Чистый табак, без эрзаца.
- Вкусная,— сказал Кузёмин. — Кто командир вашей дивизии?
- Генерал Райман.
- Командир саперного батальона?
- Хауптман Редсмарер.
- Командир третьей роты вашего батальона?
Тень обиды скользнула по лицу перебежчика. Он сбил с папиросы пепел, взглянул вопросительно:
- Зачем вы так?.. Прошу верить... Я уже говорил, что третьей ротой командовал я.
«Прошу верить». Очень бы хотелось Кузёмину принять все сказанное немцем за чистую правду. И основания для этого есть: когда работают за передним краем саперы, режим огня непременно изменится; командует противостоящей пехотной дивизией действительно генерал Райман, строевую характеристику которого Кузёмин знает наизусть; командир саперного батальона действительно хауптман Редсмарер. Но третьей ротой... Ею, как показали четыре дня назад пленные, командует лейтенант Гартлич. Всего лишь деталь, однако именно она ставит кое-что под сомнение.
- Вы лейтенанта Гартлича знаете? — спросил Кузёмин.
- Разумеется, он до меня командовал третьей ротой.
- Куда его переместили?
- Ранен недавно.
- Точнее... Когда?..
- Число не помню. Примерно около недели назад.
«Командует» и «командовал», — отметил про себя Кузёмин несоответствие показаний пленных а перебежчика. — Да та ли ты птица, за которую выдаешь себя? Слов нет, легенду для твоего перехода сочинили толково. Конечно, если сочиняли... И все же имеются в ней шероховатости, зазубринки. Попытаемся, фриц, полностью выяснить, сам ты перешел или тебя сунули к нам».
- О Гартличе — для меня новость, — проговорил Кузёмин. — Видно, устарели наши разведданные. Ну что ж, свою крупицу в уточнение их вы уже внесли.
- Мелочь, пустое...
Не совсем, лейтенант, не совсе-ем!.. Из таких мелочей в комплексе слагается дорожка к окончанию войны. Черт ей рад, войне-то! Скажите, приходилось ли вам бывать в Либаве?
- Там лежит в госпитале Гартлич, и я на днях отпросился у командования, чтобы навестить его.
- Как вам показалась Либава?
- Маршируют айзсарги *, на всех перекрестках полиция проверяет документы.
Кузёмин сбил щелчком комочек грунта, упавший с перекрытия землянки на карту. Хмурясь, проговорил ворчливо:
- Айзсарги, айзса-арги!.. Не это меня интересует. Помогите уточнить разведобстановку, и я окончательно поверю в искренность ваших намерений.
- Спрашивайте.
- Движение войск к фронту и от фронта?.. Порт?.. Обеспечение Курляндской группы войск боеприпасами и горючим?..
 

* Члены фашистской организации.
То, о чем сейчас спрашивал Кузёмин, имело отношение не к одной дивизии, а в целом к войскам армии. И уж, конечно, он не стал бы в иной ситуации до наивности открыто просить пленного или перебежчика помочь уточнить разведобстановку. Об этом не говорят, уточнение логически вытекает из совокупности заданных вопросов и ответов на них.
На мгновение в глазах перебежчика блеснул остренький огонек. Лишь на мгновение. Блеснул и погас.
- В порту я не был. Но в госпитале рядом с Гартличем лежал раненый офицер, моряк. И то, что он рассказал, думаю, заинтересует вас. По морю сейчас перебрасываются из Дрездена две танковые дивизии. Один транспорт потоплен советской авиацией, три прибыли, разгружаются. Боеприпасы и горючее доставлены раньше.
- Можно ли верить моряку?
- Полагаю, можно. На обратном пути я видел, что танки шли к фронту, в направлении Приекуле и станции Паплака.

«А если правда? — забеспокоился Кузёмин. — Втихую выдвинутся — и на прорыв, с последующим ударом по тылам наших войск, действующих в Восточной Пруссии. Возможно, Гитлер решил вытянуть курляндскую группировку из капкана, бросить ее в сражения на своей земле. Гартлич Гартличем... Не исключено, что те пленные и не знали о его ранении».
Логическая цепочка мыслей опровергала показания немца. Имеются данные, что в Либавском порту танки не выгружались, а грузились. Добыт приказ командующего Курляндской группой войск, строжайше запрещающий младшим офицерам пользоваться легковыми автомобилями — не хватает горючего. По дорогам Латвии, как сообщил Голобородько, курсирует много машин с газогенераторными установками. И вдруг — «перебрасываются две танковые дивизии». А горючее доставлено раньше.
Она, эта логическая цепочка, рвалась. Но к ее звеньям упорно пробивалась все та же мысль: «А если правда?..»
Кузёмин пометил на карте движение танковых колонн: одна стрелка с черным ромбиком легла вдоль дороги, ведущей в Приекуле, другая — вдоль дороги на станцию Паплака. Перебежчик склонился над картой, показал глазами: так, правильно. Однако Кузёмин, уловив его взгляд, вычертил над каждой стрелкой вопросительные знаки и опять посмотрел на перебежчика. Тот спрашивал глазами: зачем?.. почему?..
- Требует уточнения,— сказал Кузёмин и добавил по-русски: — Война идет, кто кого...
Ему показалось, что немец и это понял. Впрочем, многие из них теперь хорошо понимают значение слова «война». Уразумели.
Кузёмин взглянул на часы: допрос уже длился двадцать минут. Пора заканчивать, пора определить, здесь ли пойдет группа Амирханова. Несколько последних уточнений — и можно отправить перебежчика в штаб.
- Пангритц, покажите на карте, где до вашего выхода в нейтральную полосу сделаны новые минные поля.
- Могу... — Немец взял карандаш, нарисовал небольшие овалы, похожие на фасолины.— Здесь установлено двадцать пять противопехотных мин и здесь — тридцать.
- Вы сами проверили?
- Сам.
Одна «фасолина» закрывала то окно, сквозь которое должна пройти группа Амирханова. Фронт сплошной, но ребята высмотрели слабо контролируемый огнем участок, разведали, что на подступах к нему нет мин. Это и есть окно. Неужели закрыто? И опять Кузёмин усомнился: очень легко, очень быстро обозначил Пангритц новые минные поля, не может офицер, собирающийся переходить к противнику, тратить время на детальную проверку работы подчиненных.
Вспомнился случай на сивашском плацдарме. Вот так же легко, уверенно перебежчик давал показания о двух пехотных дивизиях, переброшенных в Крым из Италии. Где они, эти дивизии?.. Верить или не верить?.. Провалила тогда перебежчика всего лишь... одна буква. Дезинформация — мать стратегии, простые вояки для нее не годятся. Может, и у этого есть такая буква?
- Встаньте, Пангритц! — приказал Кузёмин. Оборотился к своим, перешел на русский язык: — Амирханов и Корнев, разденьте его до пояса!..
Медленно, тяжело встал немец. Сверляще шарил взглядом. Багрово набрякли в межбровье две вертикальные складки.
- Зачем?.. Почему?..
Кузёмин ничего не ответил. Взял у Амирханова камуфляжную куртку, мундир и вискозную нательную сорочку немца. Аккуратно сложил их на скамье.
- Руки!.. Руки поднимите!..
Как язва выдает прокаженного, так и татуировка выдала гитлеровца: под мышкой у него чернели маленькие сдвоенные молнии и рядом с ними — буква «В», обозначающая группу крови. Такие татуировки были только у эсэсовцев. Первая группа крови — буква «А», вторая — «В», третья — «С», четвертая — «D». Молний рядом с буквами Кузёмин раньше не видел — наверно, сделаны медиками по просьбе эсэсовца.
- Все ясно, — сказал Кузёмин. — Амирханов, пойдете здесь. До проволоки я провожу вас. — Не скрывая ненависти, взглянул на эсэсовца. — А с тобой, фриц, главный разговор будет там... Подготовили тебя для дезинформации и под перебежчика замаскировали, но... Короче, там он будет, главный-то разговор, в штабе.
- Холодно, дайте одеться...
- Успеешь! — Кузёмин прощупал края рукавов мундира — нет ничего. Прощупал лацкан. Ну да, вот они, ампулки с ядом. Скорпионья повадка, моментальная смерть на случай провала. — И об этом поговорим в штабе,— сказал Кузёмин, осторожно вспарывая ножом сукно.
- Не будет разговора! — заорал вдруг эсэсовец по-русски. — Плебеи!.. Краснопузое стадо!.. Окажись вы на моем месте, я б вас!..
Он выхватил у дремлющего на корточках солдата винтовку. Вверх выхватил, цепко держа ее за граненый штык, и с безумным хрипом вонзил острие в свою грудь, чуть пониже левого соска. Брызнула черная кровь. Упал, заскреб скрюченными пальцами землю. На губах пузырилась пена.
Солдат дернул винтовку обратно, торопливо стал вытирать клочком сена штык.
- Растя-апа! — осерчал командир роты.— Нужного языка из-за тебя потеряли!
- Притомился я, товарищ старший лейтенант, уснул маленько. Свои кругом, кто знал... Да он, кажись, не помер. Глядите, дышит...
Старший лейтенант склонился над эсэсовцем:
- Готов, собака!
- Готов, — кивнул Кузёмин. — Амирханов, выводи ребят!..

2
Либава. Высокие кирпичные дома готического стиля перемежаются с простенькими, деревянными. Скверы изрыты под бомбоубежища и окопы зенитных батарей. На центральной улице ревут танки, громадные «бюссинги», горючевозы, походные автомастерские. Механизированная колонна тянется в одном направлении — к порту.
Жителям выходить на улицы запрещено. Гестаповцы останавливают каждого человека в штатском. Если имеется пропуск — кивок головой, разрешающий следовать дальше. Если нет — задерживают, увозят.
Иногда в механизированную колонну вклиниваются грузовые «опели» с газогенераторными установками: два круглых бака сзади кабины, в передней части кузова аккуратно сложено эрзац-горючее — одинаковые по размеру березовые плашки. «Опели» сворачивают в переулки, чадят газом, направляясь к окраине. Гестаповцы не обращают на них внимания: свои.
Одним таким «опелем», груженным мотками колючей проволоки, управляет молодой эсэсман. Широкие плечи, глаза стального цвета, на указательном пальце правой руки — серебряный перстень в виде человеческого черепа.
Эсэсман привел машину к либавскому концлагерю. Старший охраны заглянул в кузов,, взмахнул автоматом: проезжай.
Под разгрузкой уже стояли два «опеля». Заключенные сгружали колючую проволоку, уносили ее на стальных ломиках к изгороди. Руки заключенных кровоточили.
Изгородь модернизировалась. Недавно из лагеря сбежали, порезав проволоку, восемь латышских партизан. Начальник охраны был отправлен на передовую. Комендант лагеря получил 'ИЗ Берлина шифрованную радиограмму. Заперся в кабинете. Вышел злой пуще прежнего.
И вот теперь каждый день от зари до зари заключенные и все свободные от дежурства эсэсманы опоясывают лагерь новыми рядами проволоки, перекрещивают ее участки между вышками, тянут кабель высоковольтной линии.
Комендант распорядился направлять «опели» за столбами и кирпичом: проволоки было уже достаточно. Высокий, грузный, он стоял в центре лагерной площадки, чернея кожаным регланом и начищенными сапогами.
- Шнель! — тихо сказал комендант, и этот его приказ подхватили офицеры и эсэсманы.
«Шнель!.. Шнель!.. Шнель!..» — слышалось по всему концлагерю.
- Шнель! — кричал и шофер только что прибывшего «опеля», подталкивая пинками наиболее медлительных.— Шнель, русс Иван!..
Заключенные исподлобья бросали на шофера полные ненависти взгляды. Кто-то вполголоса благословил его трехэтажным матом. Кто-то выдавил: «Псина!..» А он залезал в кузов, спрыгивал на землю, все более распаляясь:
- Шнель!.. Шнель, русс Иван!.. Доннер- веттер, шнель!..
Комендант лагеря отвернулся: с этой машиной — порядок. Размеренным шагом пошел к двум ранее прибывшим «опелям». Ругался, грозил шоферам всякими карами.
И тогда шофер-эсэсман третьего «опеля» шепнул одному из заключенных:
- Трофимыч, вдоль переднего борта ляжешь... Головой налево... Там дыра в днище — чтоб дышать. — И снова заорал: — Шнель!.. Доннерветтер, шнель!..
Тот, кого он назвал Трофимычем, хромал, часто сплевывал красноватую слюну. Левый глаз затек кровью. Губы рассечены, вспухли. Брал ломик одной рукой: другая плохо подчинялась.
Его задержали во время облавы. Ничего сомнительного не нашли: документы были в порядке, разговаривал по-латышски, без акцента. И вдруг айзсарг, дежуривший в паре с гестаповцем, вспомнил, что он видел задержанного в районе порта и что там этот человек предъявлял другие документы.
- Fassen!* - отрывисто приказал гестаповец.
Схватили, втолкнули в крытую машину.
Допросы. Потом привезли из гестапо в концлагерь. Вчера выгнали на работу.
Он носил мотки проволоки, стараясь не упасть. В этом богом проклятом месте не соблюдалось правило, гласящее, что лежачих не бьют. Били остервенело. Самых слабых увозили на Шкедское взморье, в дюны. Он знал, зачем туда увозят. Надо выдержать, не упасть.
Смутно, как в тумане, мерцала надежда: «Вырвусь, сбегу. Лишь бы хоть чуточку окрепнуть. Лишь бы снова не забрали в гестапо».
Сегодня утром надежда вырваться на волю беспокойно и радостно сжала сердце: одним «опелем» управлял Андрис — знакомый парень из антифашистского подполья, такой же белокурый и широкоплечий, как прежний шофер-эсэсман. Хотелось услыхать от Андриса хотя бы словечко. Но «опель» трижды направляли к заключенным, работающим поодаль.
Теперь все, что мог сообщить Андрис, сказано. Трофимыч, сгружая проволоку, вскользь посмотрел на штабелек и заметил основное: эрзац-горючее было сложено так, что между штабельком и передним бортом оставался узенький прогал. Когда «опель» освободился от груза и Андрис стал заправлять баки новой порцией березовых плашек, Трофимыч шмыгнул в тот прогал, приник к шершавому днищу. Тотчас верх штабелька обрушился, прикрыл его; лязгнули, захлопываясь, крышки баков. Спустя несколько секунд машина тронулась.
На контрольном пункте лагеря ее долго не держали: часто ездят туда и сюда «опели».

* Взять!

Железные ворота открылись, пропуская грузовик.
Трофимыч на слух определил, что Андрис ведет машину уже по улицам Либавы. Вот ревут дизельные моторы — это «бюссинги», их в лагере не было. Вот вскрикнул пароходный гудок — это в порту. Вот орут фашистскую песню айзсарги... Да, «опель» уже на какой-то из улиц города.
Плашки тяжело давили. Трудно было дышать. На ухабах булыжной мостовой грузовик подпрыгивал, и тогда корявое днище царапало лицо, а эрзац-горючее с деревянным скрежетом утюжило спину.
Он многое знал и о подполье, и о партизанах, и о планах своего командования. На допросе упорно отрицал, что имеет другие документы и что бывал в порту. Нет, его с кем- то спутали. Нет, он скромный служащий лесного склада, далекий от политики и от войны человек. Единственная его мечта — жить тихо и мирно, безоговорочно подчиняться германским властям.
Разумеется, они не верили. Звонили телефоны. Стекались в гестапо справки о нем. И опять: «Кто ты?... Кем послан?.. С каким заданием?..» И опять — удары носками сапог, кулаками, гуммой *...
Что по сравнению с тем гестаповским адом скрежещущее колыхание плашек на спине?! Ссадины заживут, синяки рассосутся... Плашки— не плаха, и этот рейс — не на Шкедское взморье.
«Опель» сбавил ход. Послышался лязг гусениц: идут танки. Трофимыч на слух определил, что они следуют в северном направлении— в порт. Знают ли наши?..
Словно отвечая на его вопрос, захлебываясь, стали бить зенитки.
 «Опель» резко свернул влево.
 

* Резиновая дубинка.
А с неба уже падали, рассекая воздух, тяжелые бомбы, и с шипением неслись к земле реактивные снаряды. И она, родная земля, задрожала, заколыхалась от многочисленных взрывов. Пахнуло сквозь дырку в днище вонючей смесью тротила, солярки, бензина, горящего дерева. Истошные крики немцев, прерывистые тревожные гудки пароходов, сирены пожарных машин, спешащих к порту...
«Опель» петлял по улицам Либавы. В одном месте остановился. Кто-то подошел к кабине, и Трофимыч услыхал:
- Андрис, у нас во дворе танки.
- Что делать?
- Езжай в лес, к Иманту.
- Далековато...
- Это приказ Старшего.
Вновь заколыхалось эрзац-горючее. Низко над землей гудели, направляясь к Либаве, очередные группы самолетов. Но взрывы бомб и реактивных снарядов, стук зениток оставались теперь позади. Сильнее захрустел под колесами снег, и машина стала чаще подпрыгивать, вилять — очевидно, свернула на проселок.
Сколько ж сейчас времени? Пожалуй, около двенадцати. Там, в лагере, наверно, уже спохватились. Самое страшное для них — побег заключенного.
К березовому духу плашек все гуще примешивался смолистый запах сосен и елей. Лес, спасительный лес!.. Впрочем, торжествовать рано. До домика Иманта еще километров двадцать. Всякое может произойти...
«Опель» снова остановился. Андрис вскочил в кузов, разбросал плашки.
- Жив, Трофимыч?
- Живой. Шкеды подождут.
- Давай в кабину!
Вокруг безмолвный, заснеженный лес. Сугробисто. Холодно. Под соснами — сдвоенный пунктир заячьих следов.
Андрис достал из-под сиденья черную шинель эсэсмана, суконную шапку, «шмайсер».
- Это тебе...
- Поехали, я на ходу переоденусь, — сказал Трофимыч. — Прежнего шофера где «уволили»?
- Возле инженерных складов.
- Трогай!..
Хлопнула дверца кабины. Зарычал, набирая скорость, мотор. Лес становился все гуще.

А в это время к воротам концлагеря подъехал разрисованный камуфляжными пятнами «хорьх». Его незамедлительно пропустили: из гестапо. Взмахи рук в фашистском приветствии. Лающее: «Хайль!.. Хайль!..»
- Где четыреста сорок пятый? — войдя в кабинет коменданта лагеря, спросил прибывший оберштурмбанфюрер.
- Там, где и все, эксцеленц, — на устройстве ограждения. Мы и здоровых, и калек выгнали.
- Давайте его на допрос...
Комендант ушел. Оберштурмбанфюрер нервно шагал по кабинету. Думал: «Возможно, через этого русского удастся выйти на большевистское подполье. И тогда — конец диверсиям, конец непрерывным разведдонесениям о работе порта. Проклятый город: сколько отправили на Шкедское взморье, а по-прежнему центр подполья не выявлен. Жаль, что об этом русском поздно поступили новые данные. Не следовало привозить его сюда. И выводить со всеми для устройства изгороди...»
Внезапно раздался вой лагерных сирен. Оберштурмбанфюрер выскочил на крыльцо. Увидел спешащего к нему бледного коменданта.
- Четыреста сорок пятого нет! — крикнул комендант.
- Побег?! Днем?! Опять проволока порезана?
- Не знаю, эксцеленц...
- Тысяча чертей!.. Выясняйте!..
Проволока везде оказалась целой. Ни подкопа, ни дыры в кирпичных стенах, ни привязанной к чему-либо веревки тоже не нашли.
- Гром и молния! — багровея, топнул ногой оберштурмбанфюрер. — Не на крыльях же он вознесся!.. Проверяйте транспорт!..
Стали считать грузовые «опели» — двух не было. Позвонили на лесной склад — там загружался столбами лишь один. Учли и те, которые могли быть на пути к складу. И оберштурмбанфюрер все понял.
- Сам найду! — гаркнул он, съедая презрительным взглядом коменданта. — Семь человек—в мой «хорьх»!.. Перекрыть выезды из города!.. Срочно запросить контрольные пункты, кто и когда выехал, номера машин!..
Буквально через пять минут он узнал нужное направление. «Хорьх» помчался к тому проселку, «а который свернул с основной до¬роги Андрис.
В глубине леса «хорьх» стал нагонять идущий впереди газогенераторный «опель». Громко раздался усиленный мегафоном приказ оберштурмбанфюрера:
— Heda, auf den «Opel»!.. Ich forderte halten sofort!..*.
В ответ полоснули автоматные очереди. Это Трофимыч вскочил в кузов и пытался задержать преследователей. Он не был уверен, что попадет: все-таки «хорьх» шел еще на значительном расстоянии и
 

* Эй, на «опеле»!.. Требую немедленно остановиться!..
кучного полета пуль, ясное дело, не будет. «Хотя бы задержать... задержать! А дальше — бурелом, овраги. Может, там оторвемся...»
С «хорьха» не стреляли: видно, живыми приказано схватить. Трофимыч послал еще две коротких очереди, одну длинную и обрадованно воскликнул про себя: «Ага, завилял, в сугроб ткнулся, хорек вонючий!.. Шофера сменяют — значит, ранен шофер».
Тотчас эсэсманы застрочили из «шмайсеров». Резкие, жгучие удары — в грудь и в ногу — свалили Трофимыча на дно кузова. Под рубахой и в сапоге текла кровь. «Нет, не-ет, нужно до последнего патрона!..»
Он стал на четвереньки, обвел взглядом дымящийся, пробитый в трех местах левый бак газогенератора: далеко не уехать. Схватил автомат, с трудом прицелился. Но как раз в этот момент Андрис свернул вправо, на другой проселок, и сосны закрыли «хорьх».
Остановив грузовик, Андрис выскочил на дорогу с круглой, словно чугунная сковорода, противотанковой миной. Разгреб над колеей снег, осторожно положил в углубление мину и, прикрыв ее снегом и хвоей, отъехал метров двести, помог Трофимычу спуститься в кювет.
За поворотом дороги взвизгивал, рычал «хорьх». Трофимычу и Андрису было понятно, что он выбирается из сугроба. Потом его рычанье, теперь устойчивое, непрерывное, стало приближаться. И вот уж он показался из-за сосен, набирая скорость, едет по проселку.
— К сатане! — крикнул Андрис, когда взрыв потряс землю. Бил из «шмайсера» по шевелящимся в предсмертных конвульсиях эсэсовцам. У самого на боку сквозь шинель проступала кровь.
Встал, зашагал к перевернутому, искореженному «хорьху». Поочередно осмотрел эсэсовцев — все были мертвы. У оберштурмбан фюрера и еще двух вынул документы. Пригодятся.
Через сугробы и валежины он понес Трофимыча. Шагов десять сделает — и опустит ношу. Еще шагов десять — и снова передышка. Гроздьями спелой рябины кое-где оставались на снегу алые пятна.
Снег кровавился в том лесу за два дня до выхода группы Амирханова.

3
Жарко. Амирханов, выдыхая парующие струйки, скользил на лыжах в лесной глуши. Группа едва поспевала за ним.
Три часа назад Кузёмин разрешил им выйти за передний край гитлеровской обороньи Не сразу разрешил: возможно, все-таки оборудованы дополнительные минные поля. Проверили— брехня, ничего нового мет. И, лежа у проволоки, взмахнул Кузёмин рукой: можно.
Порезали проволоку. Метр за метром, сливаясь со снегом, ползли мимо вражеских землянок, блиндажей, позиций батальонных минометов.
Сейчас передний край остался далеко на юго-западе. Больше половины расстояния пройдено.
Жарко... Амирханов умерил бег: пусть подтянутся замыкающие, им труднее всех — несут лыжные установки. Цепляются установки изогнутыми концами за лапы сосен, тормозят...
— Корнев и Митяй, смените замыкающих,— приказал Амирханов.
Это были его первые слова после перехода линии фронта. Изредка командовал жестами. Чаще же вступал в силу уговор: делай, как я.
Хлопья снега таяли на разгоряченном лице, стекали каплями по щекам и горлу. Лыжи иногда застревали в сугробах. Амирханов, вы-свобождая их, сплевывал: «Яжуж-мажуж!»*

* Злое мифическое существо (у з б.).
Где-то сбоку оставались два контрольных пункта — он обошел их. Да и вообще он вел группу на значительном удалении от прифронтовых дорог: «буравчик» — «буравчиком», а мало ли что...
В такой осторожности был повинен и Кузёмин, напомнивший восточную пословицу. «Предупредил, — думал Амирханов. — Значит, кое в чем сомневается. Посмотрим, майор-ака*...»
Опасливо проглянула сквозь гущину падающего снега луна. Разведчики называли ее своим солнцем: и не выдает бледным светом, и облегчает ориентировку — союзница, с нею как-то удобнее.
«Посмотрим, майор-ака, — повторил про себя Амирханов. — Памятью отца своего клянусь, что все сделаю как надо».
- Курнуть бы, — сказал Барабаш.
- Нельзя. Сейчас повернем к дороге.
Они еще ни разу не воспользовались паролем. В кои веки перед самым выходом получен пароль, а нужды в нем все еще не было. Может, удастся втихую пройти к домику и обратно? Высший класс — пройти скрытно, белыми тенями, без выстрелов. Удастся ли?
Амирханов показал рукой: ложись. К дороге выдвинулся сам. Приник к стволу толстенной березы.
По дороге ехали в сторону передовой четыре фурманки. За ними тянулись солдаты с винтовками — примерно взвод. «Какое-то хозяйственное подразделение,— сделал вывод Амирханов. — Переждем».
Позади, за его спиной, хрустнула ветка. Фрицы на ходу вскинули винтовки. Глухой, встревоженный говорок:
- Partisan?
- Nein... Das ist ein gewissen Hase...
Ничего больше из леса не доносилось, и солдаты, взяв винтовки
* Почтительное обращение к старшему по возрасту или положению (у з б.).
на ремень, пошли дальше. Облегченно, уже с шутками высмеивали «Hase».
«На зайца грешат, — понял Амирханов.— Дам я тому зайцу. Митяй, наверно...»
Взмах руки. Группа поднялась, пересекла дорогу. В лощине, заросшей мелкой ольхой, Амирханов разрешил сделать привал.
Сидели кружком, покуривая в ладонь. Тягостно ждали острого вопроса.
- Кто? — палящим шепотом выдохнул Амирханов.
- Я, — сказал Митяй, — рожком автомата.
Очень хотелось Амирханову взгреть Митяя.
Но не время. Еще короткий бросок — и группа будет возле домика. К тому ж людская мудрость предупреждает: «Когда вспыхивает гнев, убегает разум».
- На наше счастье, фрицы тот хруст зайцу приписали. А догадайся они выслать боковой дозор — и конец скрытности.
- Так у нас же пароль.
- Ой-бо!..* В гущине таились, а потом пароль называть?..
Амирханов ткнул цигарку в снег, поднялся. Без команды двинулась вслед за ним группа.

Домик стоял над обрывом, у замерзшего ручья. В окаймленном березами дворе — сарай, стожок сена, колодец с цепью на вороте.
- Этот? — спросил Барабаш.
- Он... Ручей, березовый перелесок, колодец — все сходится.
- Никого. Пойдем?
- Не спеши.
* Выражение удивления (у з б.).
 
Лежали на краю обрыва, всматриваясь. По-прежнему валил снег. Мерзла, куталась его белыми космами нагая луна.
Скрипнула дверь. Двое с автоматами пошли к стожку. И там, из выемки в стожке, шагнули им навстречу тоже двое. Замаскировали пришедших сеном, ушли в домик.
- Эсэсы, — зашептал Барабаш. — В черных шинелях, и по росту видать... Охрана, пост...
- Умненько выбрано место, — сказал Амирханов. — Все подступы просматриваются.
- Ждут, гады... Ибрагим, может, нас ждут?
- Не исключено.
«Яжуж-мажуж, как оно обернулось! — досадовал Амирханов. — Сколько ж еще в домике? И этих без шума, без стрельбы снять непросто: малейший шорох — и резанут из автоматов. Что делать?»
Он припоминал схожие варианты. Один показался подходящим. На гитлеровской передовой испытан. Никак не удавалось тогда разведчикам порезать без шума колючую проволоку: были на ней консервные банки, привязанные за горло бутылки, чуть тронешь — и заиграет проклятая музыка. Ермаков придумал. «Сема,— сказал Ермаков Корневу,— три человека тебе даю. Осторожненько закрепите на проволоке конец телефонного кабеля. Размотаем кабель с катушки метров на двести и начнем из воронки подергивать их музыкальную огудину. Обвыкнут...» Так и сделали. Всю ночь неистовствовали фрицы. К утру, видно, надоело им бесцельно палить. И вот тогда-то проник Ёрмаков с разведгруппой в гитлеровскую оборону, привел языка.
Этот вариант назойливо мельтешит где-то в мозгу, словно подсказывая: «Ермаков нашел решение, и ты должен найти. Думай, как перехитрить тех, что спрятались в стожке. Ты попытайся выманить их из укрытия. Безвыходных положений нет».
Ударить бы сейчас, разделившись на две подгруппы, одновременно по стожку и окнам домика, забросать эсэсов гранатами. Шальная мысль вертится вокруг да около. Вертится потому, что так группа действовала прежде, когда не было возможности выполнить задание тихо. Но то непосредственно во вражеской обороне или в наступлении. Здесь такой вариант не годится: в домике ведь, кроме эсэсов, могут находиться и свои. Нет, нужно выманить этих из стожка, снять, а уж потом — в домик.
«Выманить, выманить, выманить...» Голова стала тяжелой от тщетных раздумий, и на сердце тоскливо, хоть волком вой.
«Стоп!.. Кажется, проклюнулось что-то подходящее. Да, пожалуй, так можно...»
- Северьян, — зашептал Амирханов, повернувшись к Барабашу, — подступы к домику просматриваются, а оттуда... Из березняка если?..
- В сене нашумим.
- Нет, Северьян. Кто смотрит под ноги, тот в яму не упадет. На твое сибирское умение рассчитываю. Помнишь, как тогда, во время ночных занятий?.. Даже Ермаков говорил: «Мороз по коже». Ты ж и Семку Корнева обучил. Возьмешь его с собой и от березняка, оттуда с ним... Слушай, Северьян...
Горячим шепотом Амирханов изложил возникший план действий.
- Годится, — кивнул Барабаш.
Он и Корнев, оставив лыжи под обрывом, ушли влево. Спустя минут пять Амирханов повел остальных разведчиков. Тоже налегке, без лыж.
Ползли в березняке, осторожно приближаясь к стожку. С тыла ползли. Амирханов — впереди, шесть человек — следом, по вспа-ханной им снежной борозде.
Возле стожка залегли кучно. Ждали, поглядывая в глубину перелеска. И оттуда, из глубины, сперва слабо, чуть слышно донеслось: «ував-ву-у-у!» А затем тоскливый вой стал приближаться, жутко и угрожающе бу¬доража лесную глушь.
Так воют голодные волки. Верно подметил Ермаков, что от того воя «мороз по коже».
«Ував-ву-у-у!.. Ував-ву-у-у!..» Все ближе, ближе к стожку. Хрустнул в стожке бурьянок. Вполголоса беспокойно заговорили эсэсовцы.
И не стерпели. Оба сразу выскочили. В тот же миг Амирханов и Чугунов рванули их за ноги, вышибли автоматы. Остальные навалились, сверкнули ножи.
Когда подоспели Барабаш и Корнев, все было кончено.
- Хоп! — сказал Амирханов. — Змея осталась без глаз, надо добить ее. Северьян, со мной. Остальным ждать сигнала.
Краем березняка, держа наготове автоматы, Амирханов и Барабаш подошли к домику. Сквозь зашторенное окно брезжил свет. Амирханов прильнул к щелочке.
Три эсэсмана спали, двое резались в карты. На столике — включенная рация: светится шкала. В углу сложены «шмайсеры». Рядом — аккумуляторная батарея, от которой тянутся проводки к подвешенной на стене лампочке. Ни хозяина домика, ни тех раненых не видать.
«Возможно, и нет их в живых. Угробили эсэсманы, а теперь ждут, кто еще придет из лесу. Рация включена, наверно, для того, чтобы мгновенно передать донесение».
- Вторая комната не просматривается,— шепнул Барабаш.
Попытались заглянуть в другие окна — ничего не видно. И опять головоломный ребус: «Все ли эсэсовцы находятся в первой комнате?.. Где раненые?.. Где латыш?..» И опять нельзя швырнуть гранаты, броситься сквозь пролом, резануть автоматными очередями.
Следили через щелочку в первом окне. Попеременно следили, затаив дыхание. Наконец Барабаш толкнул локтем Амирханова: глянь.
Из второй комнаты вышел человек в гражданской одежде, стал надевать кожушок. Это, пожалуй, тот латышский крестьянин. Один из эсэсманов, показывая рукой на ведра, бросил ему несколько слов.
- Быстро к колодцу! — вполголоса скомандовал Амирханов.
Тенями метнулись, легли за дощатым ограждением. И лишь тот, в кожушке, поставил возле колодца ведра, Амирханов, не поднимаясь, проговорил:
- На Шкедах ночь.
- Побьем воронов, будет утро, — услыхал в ответ. — Меня зовут Имантом. Лежите, слушайте... Друзья спрятаны в надежном месте. Фрицы потеряли их след, устроили засаду — непременно, мол, выйдут сюда, так как близко другого жилья нет. Пятеро эсэсманов с шар фюрером в доме, двое дежурят в стожке сена.
- Уже не дежурят, — сказал Амирханов.
- Тем лучше. Шарфюрера беру на себя, он спит во второй комнате.
- Не надо, шарфюрера мы сами... Важнее нейтрализовать рацию.
- Хорошо. Дверь оставлю открытой. Входите вслед за мной.
- Где ваши родные?
- Здесь я один. С домом не церемоньтесь — все равно его теперь сожгут.
Загремела, сбегая с ворота, цепь. Наполнив ведра, Имант пошел к домику. Амирханов призывно взмахнул рукой.
И двинулись разведчики вслед за Имантом, сбрасывая на ходу капюшоны и поправляя немецкие шапки. Если бы кто-нибудь глянул со стороны — гитлеровцы идут.
В домике моментально заняли угол, где лежали «шмайсеры». И ни слова... Взмахи ножей и автоматов, звон разбитых стекол, треск шинельного сукна...
Выходили на свежий воздух по одному. Обтирали ножи снегом. Митяй, прислонившись к поленнице дров, блевал, точно с перепоя.
- Что с ним? — спросил Имант.
- Это бывает, — сказал Барабаш. — Первый раз он... Потемну случалось, а при свете — первый раз... Это нелегко, при свете...
- Да, муторно. Я тоже сперва... Однако они и при свете, и ночью... На Шкедах остались моя жена, мой сын, мой племянник. Но довольно об этом. Пора спуститься к друзьям.
Имант прикрепил к цепи колодца деревянную бадью и, держа ее на весу, спросил у Амирханова:
- Кто первый?
- Там же вода...
- Это на глубине. А метрах в трех отсюда — ход. Надо по одному: двое в бадье не поместятся.
- Я первый, — сказал Амирханов.
Он стал ногами в бадью, схватился за цепь. Плавно полетел вниз и через секунду увидел прямоугольный вырез в срубе. Бадья остановилась — похоже, на цепи был завязан узелок, дающий знать, когда следует затормозить ворот.
Амирханов, придерживаясь за сук одного из бревен сруба, нащупал сапогом край выреза и влез в подземелье. К его удивлению, ход оказался просторным. После поворота впереди замерцал свет, и Амирханов пополз туда.
- Имант, ты? — услыхал он.
- Нет, меня зовут Ибрагимом.
Настороженное молчание, шепоток. И лишь когда он сказал: «На Шкедах ночь», ему ответили:
- Побьем воронов, будет утро...
Он увидел круглую плошку. Стояла она в выдолбленной сбоку нише, слабо освещая подземелье. На охапках сена лежали двое в расстегнутых эсэсовских шинелях: один седоватый, с бинтами, белеющими сквозь разрезы пиджака и брюк; другой светловолосый, с забинтованной грудью.
- Поднимайте... Мы вытерпим, — сказал седоватый. — Сила еще есть... Не умрем... Я из войсковых разведчиков знал Калину, Волгина, Ермакова... Ваши?
- Калина и Волгин из соседней дивизии, а Степан Ермаков наш, в госпитале он.
- Ну вот и мы... Вот и нас подранили... Меня зови Трофимычем, его — Андрисом.
- Вы тоже войсковые?
- Понимаешь, друг... И у вас, и у нас родственные должности.
Ему было трудно говорить, и Амирханов ни о чем больше не спрашивал. Подошел к плошке, взглянул на часы. Как быстро бежит время: группа пересекла линию фронта в двадцать один с минутами, а уже без четверти три. Надо торопиться, надо успеть до рассвета.
Спустились Барабаш и Чугунов. Удивленно осматривали подземелье, прокопанное, видимо, от домика и затем перекрытое стенкой из суглинистых дернин.
- Как у нас в Донбассе: в одной лаве рубаем, а другая в запасе, — изрек Чугунов.
Они подняли Трофимыча и Андриса на поверхность. Возле колодца стояли смонтированные по-походному лыжные установки. Раненых уложили, накрыли пышными копенками сена. Перевязав копенки крест-накрест шнуром, двинулись в обратный путь.
Снег перестал идти. По всему небу рассы¬пались звезды. Словно инспектируя их, медленно катилась луна.
Теперь Амирханов вел разведчиков по до¬роге: снег-то уже не прячет следы и по доро¬ге — быстрее. Встречались автомашины и фур-манки, группа, сторонясь, пропускала их. Встретился конный дозор фельджандармерии, Амирханов назвал пароль и, не сбавляя хода, продолжал движение.
Но вот он свернул в лес: недалеко контрольный пункт, кто знает, не спросят ли там, кроме пароля, и документы. Обливаясь потом, сделали двухкилометровый крюк. А когда вновь приблизились к дороге, Амирханов рез¬ко скомандовал рукой: ложись.
На лыжах ходко двигалась к фронту длин¬ная колонна немцев, одетых в белые масккостюмы. «Фюзилербатальон, — определил Амирханов,— фрицевские разведчики».
Мысли вихрятся, пульсируют. И жарко, очень жарко.
Он выждал, пока колонна пройдет, и повел группу следом, на незначительном расстоянии. Близ моста через овраг — оклик:
- F;silier?..
- F;silier.
- Wohin?*
- Dahin**, — показал Амирханов в сторону передовой.
Немцы, патруль видно, пропустили их, обмениваясь насмешливыми репликами по по¬воду копенок сена: мол, фюзилерники скоро будут ходить в разведку с подушками и перинами. Амирханов ни слова: пусть зубоскалят.
Маскируясь под фюзилерников, группа продолжала сумасшедший бег. Гитлеровцы тоже спешили, но расстояние между хвостом их колонны и группой заметно сокращалось.
Недалеко была линия фронта. Впереди повисали осветительные ракеты, взрыкивали пулеметы, рвались мины и снаряды. Амирханов
* Куда?
** Туда.
поднял руку.
- Стоп!.. Дальше пойдем лесом, к той кромке.
- Немцы ж загнулись там!
- Мы не загнемся.
И ему поверили — значит, обмозговал все. Раз говорит «не загнемся» — стало быть, нужно отбросить сомнения,
Дней десять назад группа фюзилерников попыталась пройти через нейтралку по замерзшему плесу болота. Амирханов лежал с ребятами в ивняке, следил. Немцы ползли кромкой плеса, рассчитывая, наверно, что там лед крепче. Но лед не выдержал, с треском обломился, и фюзилерники, как говорил после Семка Корнев, «забарахтались кверху донышком». Лишь один из восьми, подминая крыги, выбрался на твердое место и сразу попал в руки Барабаша и Чугунова. Его отвели к Кузёмину. Сдержанно усмехались, когда немец сказал на допросе, что группа фюзилерников намеревалась захватить в советской обороне языка.
К той кромке и вел сейчас Амирханов своих ребят. Расчет был прост: в последние дни мо¬роз усилился, и гиблое место могло оказаться не таким уж гиблым. Конечно, есть риск. Так ее, разведку-то, и нельзя представить без риска.
В лесу он велел проверить, крепко ли при¬вязаны к лыжным установкам ременные по¬стромки, не ослабли ли холщовые лямки. Подошел к копенкам.
- Живы?
- Пока терпим.
- Немного осталось.
И опять напряженный, изматывающий ход, Амирханов, Барабаш и Чугунов, сменяясь, пропахивали лыжню. Они были самыми сильными в группе и потому принимали основную тяжесть на себя.
«А ты, Ибрагим, все-таки молодец, — начинал подсказывать Амирханову вкрадчивый, сладенький голос. — Умело ведешь группу. Высший класс, высший!.. Пусть другие сочтут это результатом везения. Пусть и майор-ака сочтет так — ему по должности положено на¬ставлять, предупреждать, советовать. Но ты-то сам знаешь, что никаких чудес нет. Разум, интуиция, опыт — вот твои слуги и твои верные друзья».
Этот голос и раздражал, и в то же время был немножко приятен. Раздражал потому, что еще не выполнено полностью задание и рано любоваться собой. А приятен потому, что бередил заветное: стать таким прославленным разведчиком, — как Ермаков, Голобородько, Калина.
- Parole? — окликнули впереди.
- K;nigsberg! — вздрогнув, ответил Амирханов.
Часовой гитлеровских артиллеристов опустил «шмайсер». Различив белые масккостюмы, спросил, как и те, у моста:
- F;silier?..
- F;silier.
Обогнув вкопанные в землю 75-миллиметровые орудия, ящики со снарядами и землянки, группа выбралась на опушку леса. Все и на этот раз закончилось благополучно. Тем не менее Амирханов злобно упрекнул себя: «Яжуж-мажуж!.. Нашел когда примерять халат славы».
Он остановился подле разлапистой сосны.
Впереди местность покато спускалась в низину. Там было болото, за которым тоже взлетали ракеты — свои ракеты. Он знал, что на этом участке нет траншей, нет колючей проволоки. И приказал: —

- С разгону по кромке... Изо всех сил... На льду соблюдать интервалы... Ударят «эмга*» — не ложиться... Кузёмин ждет нас
Резко оттолкнувшись, помчался вниз первым. Угрожающе трещал лед; справа и слева, взыкая, роились трассирующие пули; ухнули разрывами две мины. А он, жарко дыша, продолжал бег.
В ивняке упал, обернулся. Считал, все ли ребята целы, всё ли прошли гиблое место. И, убедившись, что никто не остался позади и что лыжные установки тоже здесь, пронзительно свистнул три раза. Это он дал знать своим о выходе.

4
Степь... Какая вольная, красивая, вся в густой зеленой траве и цветах! Ни одного окопа, ни одного участка, опутанного колючей проволокой... И небо лазурное, чистое. Тепло. Безмятежно вокруг.
Лежит Амирханов на высоком кургане. Рад, что выбрал такой хороший наблюдательный пункт: все просматривается, а его никто не замечает. Но вот почему-то рядом оказался разведчик Устин Макуха. Блестит у него на рубахе масккостюма бриллиантовая звезда — таких орденов еще и не видел Амирханов.
«Ермаков прислал к тебе на подмогу»,— говорит Устин. «Ты ж убит, осенью убит»,— шепчет Амирханов. «Как сказа-ать! — раздумчиво покачивает головой Макуха. — То осенью было... Сыпни, друг, махорочки на одну закрутку».
Хотел Амирханов сунуть руку в карман брюк, а брюк-то и нет — скользнула рука по обнаженному бедру. Яжуж-мажуж, где они?.. И Устина Макухи тоже нет. А на курган, улы¬баясь, поднимается Марьям. Одета в свадебное платье. Держит букетик фиалок.
 

* Так в отличие от тяжелых (крупнокалиберных) немцы называли все остальные пулеметы. Иногда, очень редко, употреблялось понятие «эльэмга» — легкий пулемет.
«Здравствуйте, Ибрагим-джан. Приглашаю вас на свадьбу, я за Алешу Чугунова выхожу».— «То есть как? — кричит Амирханов.— Я ждал, надеялся!..» — «Но вы, Ибрагим-джан, молчали, а Чугунов открыл сердце и сделал предложение».
Что-то обвилось вокруг шеи, сдавило. Больно от слов Марьям, тяжко от холодных объятий.
Амирханов проснулся в поту, рывком сбросил с шеи руку Чугунова.
- Чего ты? — подскочил Чугунов.
- Степь приснилась. И рука у тебя... — Он взглянул на часы. — Да-е-ом! Уже вечер.
Им никуда не надо было торопиться, ничего не надо было продумывать в считанные секунды: Кузёмин разрешил отдыхать сутки. Свесив с нар ноги, позевывали. Прислушива¬лись, о чем в кругу ребят из других разведгрупп толкует Митяй. Понять нетрудно, Упоминает Митяй Ибрагима, эсэсов, колодец, кромку. И кто-то возражает ему:
- Это чепуха. Обстоятельства так сложились, по-немецки умеет, дерзость, риск — понятно. А в это я не верю.
- Если смерть рядом — поверишь, — убежденно доказывает Митяй. — Когда мы мчались по кромке, стал бить «эмга». Пули роями, роями... А он приложил руку к груди, сказал какие-то слова — и пули тотчас отшатнулись россыпью. На-ка, выкуси, фриц!.. Что я, врать буду?..
- Все по кромке ходим, умирать никому неохота. А насчет этого — чепуха. Меня инте¬ресует, откуда он немецкий язык знает.
- Говорят, с немцами жил дома, в Ташкенте. Ну и школа, конечно, техникум... Я, бывало, если в школе немецкий, завеюсь с пацанами чижей ловить или на речку. Отец после переселял ремешком мои умственные способности вверх, обратно в голову. А Ибрагим, видать... Ибрагим хорошо знает немецкий.
- В том-то и дело. Плюс наука Степана Ермакова, плюс ненависть к врагу. Ладно, нам балачки тачать некогда, нам без амулета идти.
Круг распался. Выходили разведчики из сарая. Поскрипывала дверь, колыхалось чадящее пламя лампы «катюши».
- Легендарным становишься, — закури¬вая, сказал Чугунов.
- Мало отец переселял его выдающиеся умственные способности. Балаболка!
- Ну-у, зачем!.. Прошли мы так, что комар носу не подточит, живыми остались — потому и сочиняет Митяй «радугу».
Было в этом кирпичном сарае, где обосновалась дивизионная разведрота, тепло и приютно. Трехъярусно громоздились нары, прозванные ребятами верхотурой. От раскаленной печки, чернея коленом, тянулась к стене жестяная труба. Глубокой осенью Хеверьян Барабаш и Алеша Чугунов сделал печку из железной бензиновой бочки. С тех пор и грузят ее при каждой передислокации на повозку, везут на новое место. Без печки что ж? Без печки тоже можно жить, но скучновато.
С одного боку к сараю примыкают разва¬лины дома. Двор окружен березняком и соснами. Стоят во дворе козлы. Рядом — наколотые чурки.
Митяй принес дров, подбросил несколько поленьев в открытую дверцу. Пламя отсвета¬ми заиграло на лицах Амирханова и Чугунова.
- Пусть сочиняет Митяй «радугу», — ска¬зал Чугунов. — Ты, Ибрагим, не препятствуй, •не надо. Хоть в амулет, хоть в черта пусть верят ребята, лишь бы им после страшных выходов капельку легче было.
- Страшных?.. — Глаза Амирханова заискрились.— Алеша, и это говоришь ты?..
Промолчал Чугунов, сделал вид, что не ему вопрос задан. Крупнолицый, с двумя вкрапленными синеватыми пятнышками ниже правого глаза — следами антрацита, докуривал цигарку. Погасив ее, заговорил степенно:
- Был на нашей шахте горный мастер, по фамилии Шандромайло. Все мы тянули упряжку ради того, чтобы и уголек дать, и семье хороший заработок принести. Он же, Шандромайло, постоянно выпендривался: мол, не ради заработка спускается, мол, не страшны ему обвалы и прочие «радости», подсовываемые природой, — все это для него семечки..,
- Алеша, ты не любил шахту, да? — спросил Амирханов.
- Любил не любил — это не разговор. Она, шахта, понимала нас. Мы — ей, а она по вза¬имности — нам. Тебе вот степь снилась, а мне — шахта. Лежу будто в верхнем кутке нашей сто двадцатой лавы, а с откаточного штрека тянет, неотразимо пахнет свежим огурцом. Аж представил я, какой он, тот огурец, хрумкий, с пупырышками... Да-а!.. Еще на всю шахту пахнет и дыня. Кто-нибудь принесет ее с тормозком — так наш шахтерский обед называется,— и, я тебе скажу, до того ласковый запах, что кажется, целиком бахчу вниз спустили. Любил не любил!..
- Алеша, ты ж о горном мастере намеревался сперва.
- А-а, ну да... Так вот о Шандромайле. Несмотря на выпендривание, ему постоянно везло: ни тебе затоплений, ни обвалов; план перевыполняем, гремим в соревновании. И вдруг — беда: слишком уверовал в свою удачливость Шандромайло, проглядел три плохо поставленных молодыми шахтерами крепежных пары — и грохнула сверху порода, завалила нам выход из лавы. Ты б посмотрел, Ибрагим, на Шандромайлу: слинял весь, пере¬пугался насмерть. Кое-как мы ему растолковали, что лава завалена с одной стороны и можно выйти на вентиляционный штрек. И веришь, ползем на четвереньках, как крабы, а от Шандромайлы совсем не дыней пахнет. Больше мы его и не видели на шахте.
Зло сплюнул Амирханов, отвернулся. Жгла обида: «С кем сравнил!.. Подсунул горькую пилюлю. А за что?.. Эх, Алеша, друг Алеша!.. Вот, оказывается, как ты обо мне полагаешь. Можешь не сомневаться, я из другого теста слеплен, я не сопливый Шандромайло».
Постепенно успокаивался. Сам ведь упрекнул тем вопросом о страшных выходах, сам вызвал ответную реакцию. Да и что в сущности обидного сказал Алеша? Подвернулся ему факт о пустобрехе, заячьей душонке, и вспомнилась вся шахта, по которой, чувствуется, истосковался. А спроси у других солдат — разве они не тоскуют по дому, по мирной жизни?.. Вряд ли найдешь такого.
И сказал Амирханов:
- Алеша - джан, прости меня. Без ветра верхушка дерева не закачается, без причины и шип в ногу не вонзится. Скажи, Алеша-джан, что ты имел в виду, рассказывая о случае на своей шахте?
- Признаться, Ибрагим, я тоже удивляюсь, как мы чистенько прошли. В их тылу некогда было впадать в размышления, а здесь... Понимаешь, долго не мог уснуть: закрою глаза— и видятся в упор эсэсы, фюзилерники, часовые у моста. Поневоле теперь, когда опять никто не ранен и не убит, ребятам всякие чудеса мерещатся.
- А если б с кровью мы?.. Слышишь, Алеша-джан, если б у нас были раненые я убитые, тогда все нормально, да?..
- Нет, Ибрагим, лучше так, как сейчас. Но надолго ли? Ермаков и Голобородько вон... Ого, им-то опыта не занимать! И по-немецки трошки умеют. А чтоб совсем без потерь — нет, и у них не получается, Война!.. Я тоже думаю: везёт нам, очень везет. Как бы в этом фартовом угаре не напороться.
Поджал Амирханов ноги по-восточному, сидел недвижно. Надолго ли?.. Лучше б ненадолго. Лучше б сейчас вдруг вспыхнули залпы салютов и на всю планету раздался ликующий голос о победе, об окончании войны. Он, Амирханов, будь тогда рядом даже Марьям, не устыдился бы своих слез. И Алеша, и Северьян, и Семка Корнев, и Митяй смеялись бы и плакали от радости.
«Ой-бо!.. Зачем ты, Ибрагим, свернул на тропу мечтаний?— осадил себя Амирханов. — О другом говорит Алеша. В чем-то он прав. Пожалуй, в рассуждениях о Ермакове и Голобородько... А может, и не прав: разве воспитанника, стремящегося превзойти своих учителей, надо осуждать?»
- Не напоремся, Алеша-джан, — сказал Амирханов.
Все из его группы тоже проснулись. Кроме них, в сарае были ротный старшина и повар: остальные разведчики ушли на задания.
Митяй позванивал котелками и мисками, расставляя их на покрытом плащ-палаткой столе. Старшина принес фляжку. Вверху, под самой крышей, Барабаш теребил Семку Корнева:
- Вставай, братан, ужинать пора.
- Гы-гы, не надо щекотать, Северьяша!
- Поднимайся, сколько можно...
- Разрешено спать от пуза... Гы-гы!.. Не щекоти, довольно.
Они спрыгнули, выбежали из сарая. Вернулись с приставшими к гимнастеркам снежинками, с покрасневшими лицами и мокрыми руками — видно, умывались снегом.
За столом все чинно молчали. Предстояла церемония благодарности судьбе за то, что и на этот раз вернулись живыми. Старшина на¬лил в жестяные кружки по сто граммов водки.
- Помолимся, — с улыбкой сказал Амирханов.— Ну, разом!..
Крепко звякнула жесть о жесть. Закусывали разогретой тушенкой, колбасой. Поглядывали на старшину.
- Она, говорят, нервы того... — усмехнулся старшина.
— Хрен с ними, с нервами, — возразил Чугунов. — Здоровье дороже. Не жадуйся, налей еще. Иль на этот раз другое указание?
- Да нет, при всех наших строгостях дозволено соблюсти.
- Соблюдай!
У старшины — мерка. Грамм в грамм налил каждому. Себе тоже плеснул.
Потом пели о синеньком скромном платочке, о далекой любимой и о смерти, до которой четыре шага, о Ермаке и Стеньке Разине. Спать легли за полночь.
Утром пришел Кузёмин. Всех из сарая удалил. Остался там с командиром разведроты. Семка Корнев словно невзначай посмотрел на закопченный край печной трубы, высовывающийся сквозь дыру в стене.
- Плохо укреплена труба. Еще обвалится, еще наново вставлять, это...
- Проверь! — разрешил Амирханов.
Семка взобрался по выступам кирпичной кладки. Делал вид, что осматривает трубу, но больше глазел в небольшое окошко, расположенное слева, пониже. Соскочив, зашептал:
- Наградные листы пишут.
- Сколько? — спросил Митяй.
- Чего — сколько?
- Листов, говорю, сколько на столе?
Семка успел сосчитать, что наградных листов было девять, но все-таки сокрушенно чмокнул языком:
- Да восемь же, только восемь...
И Митяй потускнел. Очень ему хотелось сообщить домой о первом ордене или хотя бы о первой медали. Из деревни писали, что и тот награжден, и тот. А ему Митяю, все не везет. У Семки Корнева уже есть и «За отвагу», и орден Отечественной войны. У всех ребят есть... Только у него, у Митяя, никакой наглядной доблести.
- Меня, видно, опять выключили, — конфузливо сказал Митяй. — Ветка, черт бы ее драл, хрустнула в лесу, и вообще... Ну и ладно, не за ордена воюем.
Семка Корнев и Фалалей Митяй, сравнительно с другими разведчиками, маломерки. Чернявый Семка легкий, пронырливый. До прошлой осени числился сыном роты. Сейчас наравне со всеми ходит в разведку, и оттого форсу в нем стало еще больше. Митяй же месяц назад прибыл с маршевым пополнением. Светленький, курносый. Щеки постоянно будто свежей морковью натерты. Тайком крестится перед каждым выходом в разведку и шепчет молитвы. Семка как-то заметил и прыснул. А Митяй серьезно сказал: «Э-э, фитюля! Недавно сам под бомбежкой, когда земля тряслась, прижался ко дну траншеи и тоже шептал. Не прыскай. Может, он есть, бог-то. Может, он увидит сверху нашу солдатскую долю и поспособствует».
- Не за ордена воюем, — опять проговорил Митяй, фасонисто выставив вперед левую ногу и шмыгая носом. — Ты вот скажи, Семка, как думаешь... Есть ли высшая сила, помогающая Амирханову?
- Есть,— сказал Корнев.— Северьяша мне объяснял, что в любом деле есть эта сила. Коль чувствуешь правоту — все козыри в руках. Действуй, не промахнешься. Справедливость и правота — высшая сила.
- Это само собой. Но я о другом... Ты вот в то... вот, что на груди Амирханова, веришь?
- Черт его знает, когда верю, когда нет. Один раз видел, как Ибрагим раскрывал свой медальон. Бумажечка там вложена, а на ней — письмена. Он читал те письмена, шептал что- то. Потом три раза сказал: «Клянусь!» — и вложил бумажечку обратно.
- Во! — многозначительно вскинул кверху палец Митяй.
Они присели на поваленную сосну, свернули здоровенные «козьи ножки». Такие курили всегда Барабаш и Чугунов. Семка достал из кармана брюк кресало, трут. Были у него спички и зажигалка, но с кресалом как-то солиднее, и к тому же Барабаш пользуется кресалом. Вышиб Семка искры, подул на трут, разжигая его. Дал прикурить Митяю и сам прикурил.
- Фалалей, теперь я спрошу. Как считаешь, Голобородько чня Ермакову?
- Не-е, Ермаков поопытнее,
-А Ибрагим?
И он не чня Ермакову. У Ибрагима главное — амулет. Мне б такой.
Покуривали, сравнивали, кто кому чня, а кто нет. Старались и в разговоре быть похожими на старших. От кого-то из них подхватили, запомнили и это средневолжское «чня», вобравшее несколько значений: равный, похожий, такой же.
К сараю сходились ночные группы. Масккостюмы грязные, оборванные. У некоторых разведчиков червонели на бязевой ткани пятна крови. Пронесли на плащ-палатке раненого. Он тихонько постанывал.
Федька Воробейчик, — узнал Корнев.— С лета у него не было ни одной отметины. Долбануло...
Привел своих ребят младший лейтенант Бурдюгов, казак с Дона. Черные брови насуплены. Злой, как черт. Видно, ничего не получилось с захватом языка. Митяй спросил об этом. Бурдюгов прошагал молча.
- Пять «о», наверно: осветили, обнаружили, обстреляли, оробели, отошли, — заключил Семка.
- Если так, хужее дело. Кузёмин может нас вне очереди послать.
- А ты думал как?.. Северьяша объяснял, что разведка должна вестись непрерывно. Осечка у Бурдюгова — мы пойдем, у нас не получится — другие группы будут введены в действие.
Ротный старшина привез из полевой прачечной чистые масккостюмы. Корнев и Митяй помогли перенести их из повозки в сарай.
- Захватил Бурдюгов танкиста? — поинтересовался старшина.
- Какого танкиста? — настороженно взглянул Корнев.
- Фрица...
- Нет, пустой пришел.
- Стало быть, вам эту песню петь. Ходить не устать, было бы что искать.
Наплывали тучи. Мягчел, становился синеватым снег. Поняли Митяй и Корнев, о ка¬кой песне упомянул старшина: известная «песня».

5
- Нужен танкист, — сказал Кузёмин, когда Амирханов построил группу. — Все вы заслужили не суточный, а более длительный отдых, все вы, девять человек, представлены к правительственным наградам, но... У Бурдюгова сорвалось потому, что окно на болоте уже закрыто. Сунулся он туда с группой — и от ворот поворот. Длительную передышку сделаем позже. Сейчас нельзя. Нужен танкист,
- Зачем он? — спросил Митяй.
Кузёмин поморгал красноватыми (наверно, от бесонной ночи) глазами. Они слипались, и Кузёмин то вздыбливал тронутые сединой брови, то вот так моргал, стараясь сбросить липучую усталость.
- Вопрос резонный. Объясняю... В действительности те танки, о которых говорил эсэсовец-дезинформатор, сначала следовали в порт, на погрузку. Но наша авиация и удары сухопутных войск с фронта вынудили их повернуть обратно. Сейчас гитлеровские танки, но данным авиационной разведки, сосредоточились в лесу, в семи километрах за передовой противника. Сколько их там? Не замышляет ли фашистское командование после неудавшейся эвакуации морем прорыв к Восточной Пруссии по суше? Вот вопросы, на ко¬торые нам нужно ответить.
Мог бы Кузёмин и не объяснять конкретно, зачем нужен гитлеровский танкист. Издавна все знают, что язык — это язык. Однако если разведчик хорошо уяснит важность своей задачи — считай, что и выполнит он ее осмысленно. Подчас ребятам приходится допрашивать пленного прямо там, в гитлеровском тылу. Допрашивать с точным прицелом, с ясным сознанием, какие разведданные требуются сейчас, в этот день. Наугад, вслепую допрос не проведешь. Сам Кузёмин, еще когда обучали его на высших курсах организации и ведению разведки, неоднократно выступал в роли командующего фронтом, начальника штаба армии или командира дивизии. Чуточку смешно вспоминать, как руководитель занятий, распределяя учебные роли, объявлял: «Старший лейтенант Кузёмин — командую¬щий фронтом». Вдумаешься же — и понятно, для чего это было нужно: разведчик должен четко знать, какие сведения о противнике не¬обходимы для успешных действий войск, раз¬ведчик должен мыслить широко. Потому-то и старался теперь Кузёмин каждый раз не только продумывать до мельчайших деталей план действий, но и разъяснять, для чего, во имя чего нужно идти туда, за линию фронта, может быть, и на смерть.
Он показал на карте лес, где сосредоточились гитлеровские танки. Это — за тем боло¬том, через которое прошла, возвращаясь с задан и я, группа Амирханова. Условно болото называлось Прорвой. Каким-то образом немцам стало известно это название, и в своих громковещательных передачах они объявляли: «Русские солдаты и офицеры!.. Перед вами — Прорва, в которой вы, если будете под-чиняться приказам большевистских командиров, неминуемо найдете гибель. Переходите на сторону великой германской армии, не до-жидайтесь, пока наши войска применят оружие ужасающей разрушительной силы. Наше командование обещает вам жизнь и хорошее питание. Мы будем давать вам вино, шоколад, белый хлеб, шпик, яйца, масло. Пароль для перехода — «Штыки — в землю!».
Солдаты-окопники мрачновато посмеивались. В который раз немцы упоминают в громковещательных передачах и в листовках о каком-то новом оружии. На листовках топырится рожками кверху черный знак «V», словно бы в том оружии заложена обновлен¬ная идея самолетов-снарядов*. Призыв же — стародавний, дряхлый: «Переходите!.. Переходите!..» Вконец спятили, что ли? И во всю мочь язвительно неслось из окопов: «А хренка-вертунка в зубы!.. Подвесьте новое оружие Гитлеру на шеяку!.. Братва, уже и яйца фриц со страху, предлагает!..»
— Лес вам известный,— сказал Кузёмин.— Смешанный лес: березы, сосны, ели. Вполне возможно, что и не танки в нем, а дере-вянные макеты; это вы на месте узнаете. Пойдете завтра, в ночь. Сейчас старшина выдаст чистые масккостюмы, и готовьтесь к наблюдению. Цель наблюдения: определить место перехода на участке левее Прорвы. Завтра с семи ноль-ноль до шестнадцати — уточнение плана и отдых перед выходом. Все!.. Во¬просы есть?
- Можно мне? — попросил разрешения Семка Корнев.
- Да.
- Что, если те лыжные установки, на которых мы вывезли из тыла Трофимыча и Андриса, снова приспособить к делу?
- То есть?.. — Кузёмин опять вздыбил брови, поморгал, прогоняя усталость. — Поясните.
- А вот когда возьмем танкиста — на установку б его, и не тянуть волоком. Прошлый раз хорошо получилось и, стало быть... Вот если б снова попробовать!
* В конце второй мировой войны самолеты-снаряды (крылатые ракеты) V-1, V-2 довольно широко использовались фашистской Германией для ударов по городам Великобритании, Бельгии, Голландии. Название – от немецкого «Vergeltung» (возмездие)
- Хм!.. Ситуация изменилась, окно на Прорве закрыто. Впрочем, давайте-ка детально поговорим об этом потом, при уточнении плана. Получайте масккостюмы, готовьтесь!
Ординарец подъехал на легких санках- розвальнях. Пара вороных нетерпеливо била копытами. Кузёмин сел в санки, простуженно выдохнул:
- В штаб дивизии!..
Разведчики группы Амирханова неспешно стали готовиться к выходу на передовую, в наблюдение: примеряли масккостюмы вместо немецких «шмайсеров», с которыми ходили во вражеский тыл, брали свои ППШ и диски — емкие, испытанные временем диски. Введенные недавно рожковые магазины были хороши, но с дисками автоматы все-таки казались более надежными, привычно тяжелыми. «Ежели автомат с диском, — говорил Чугунов, — имеешь в руках вещь».
Ребята готовились неспешно, потому что в основном рассчитывали на ночь. Днем много не увидишь: те же знакомые ориентиры, та же или новая проволока, кое-где пробежит от укрытия к укрытию немецкий солдат, кое- где взметнутся лопаты, выбрасывающие из траншей грязный снег — и все. Зато ночью война зловеще сверкает смертоносными огнями, хищно скрежещет и клацает железом, смердит тротилом, выплевывает вверх сиг¬нальные и осветительные ракеты. Тут-то и самое время определять, где у противника сильные, а где послабее участки. Ночь, даже если она выдастся такая хитрая, как была тогда, при встрече с эсэсовцем-дезинформатором, все равно откроет больше вражеских тайн, чем день.
Амирханов спокоен, выбрит, свеж. На всем горделивом облике словно написано: у Бурдюгова сорвалось, а мы обязательно выполним. Вихрастый, рыжеголовый Барабаш мол¬ча, сосредоточенно подтачивал бруском свой и Семкин ножи. Чугунов, вставляя патрон за патроном в раскрытый диск, обронил что-то о кобылах, из которых одна лучше возит, потому ее чаще запрягают. А Митяй, Семка и еще кто-то с ними гомонили, взвизгивали во дворе.
— Чертеня, дуракуют! — усмехнулся Барабаш. — Будто и нет войны, будто и дисциплина не для них...
На Барабаша и Чугунова природа затратила столько материала, что его хватило бы на четверых среднего роста. И силой, как говорят, бог не обидел. Однажды в поиске Барабаш легонько стукнул кулаком гитлеровца— тот и околел сразу; вернулась группа без языка. У Чугунова, правда, такого не случа¬лось, но все помнят, как он на спор с ротным старшиной поднял мерина Гнедка. Снизу в пузо Гнедку уперся ручищами — и затрепыхал мерин в воздухе копытами. Старшина после отдал Чугунову свою пайку водки.
- Гляди-ка, все еще рыгочут, — опять ска¬зал Барабаш. — Ото врежу!.. — Пошел к двери. Легонько, скользящим охотничьим шагом пошел. Глаза смеялись. — Эт-та што такое?.. По какому разумению детский сад?..
- Северьяша! — вьюном закрутился Семка. — Мы счас, мы уже долепливаем.
Пятился Семка к снежной бабе, с каким- то умыслом закрывая ее. Остальные суетились позади.
Барабаш вдруг почувствовал, что тоже хочет, взвизгивая, катать пахнущие детством снежные шары. Когда-то он вдоволь испытал это веселье. А Семке, пожалуй, и не пришлось — в роте вырос Семка. И рука, уже готовая схватить Семку за шиворот, опустилась.
- Не заслоняй, конспиратор. Покажь, какого бабца слепили.
- Северьяша, чуток перегоди, не все готово.
- Годить — не родить...
Барабаш слышал хруст разламываемых веточек, шлепки снега, шуршание чего-то трущегося. Командовал Митяй: «Древесных угольков дайте трошки и на зубы... Не-е, из палок какие зубы — сюда серый камень сгодится».
- Можно! — наконец возгласил Митяй.
Ребята расступились. И тогда Барабаш сначала хмыкнул, а потом забился в смехе, тыча здоровенным пальцем в сторону снежного изваяния.
- Похож!.. Убей меня гром, похож, падла!.. И усы эти, и черная сопля на лбу, и глаза, как у бешеной собаки!..
Барабаш смеялся и тер лоб, что-то соображая. Всем приказал идти в сарай, оставил лишь Семку. Шептал ему, шептал.
- А если не сумею? — спросил Семка. — Сделать выемку и дыру — пустяк, боюсь, в главном тямы не хватит.
- Ты отвечай по правде, и все получится.
- Коль так, я согласный.
Семка взял большую саперную лопатку, стал очищать ее от снега. Барабаш же вошел в сарай и объявил:
- Кто не спит, выходи на политбеседу. Мне нужно бы провести ее три дня назад, но вы знаете, какие это были деньки-денечки. Политбеседа состоится во дворе.
Набралось человек двадцать пять. Такие беседы Барабаш проводил затейно, они надолго оставались в памяти. Потому-то сейчас и вышли во двор даже разведчики из ночных групп.
Запрыскали, зашумели, узнав, кто вылеп¬лен из снега:
- Ребя-я, да то ж Гитлер!
- Он, змей ползучий.
- Морда-то, морда, гляди, какая — вся в синяках и кислая, будто подыхать собрался.
Услыхав веселую колготню, к разведчикам присоединились четверо связистов, тянувших на передовую телефонный провод. Тоже смеялись, -отводя душу острыми высказываниями.
Барабаш выждал, пока схлынет первая волна веселья, начал беседу. Говорил он о положении на фронтах и о неисчислимых по-терях, которые несут гитлеровские войска. Говорил о прославленных разведчиках своей 51-й армии и о том, сколько у каждого из них на счету языков. Затем сказал:
- Сейчас учиним допрос наиглавнейшей фашистской падле, — и обернулся к снежному изваянию: — Перво-наперво ответь нам, Адольф Гитлер, зачинал бы ты проклятущую войну, если б знал, что трудовые люди, не убоявшись смерти, морду тебе расквасят и скулы набок свернут?
- Ни в жисть, дураков нема! — хриплым, скрежещущим голосом ответил «Гитлер», и кое-кому показалось, что он по-собачьи щелкнул зубами.
- Но ты ее начал. Чего ж тебе хотелось?
- А хотелось мне досыта напиться рабочей и крестьянской крови, хлеб у вас позабирать, детишков оставить без отцов и матерей.
- Ага, тебе этого хотелось. Ну и как оно — получается?
- Плоховато, Северьяша, получается. Бьют везде смертным боем, роздыху нема.
Грохнул смех. Узнали ребята, кто отвечает через дырку во рту «Гитлера», — Семка Корнев это: только он Северьяшей Барабаша зовет. Но Барабаш напустил на лицо строгость, продолжал допрос:
- Кто ж тебя, Адольф Гитлер, больше всех донимает?
- Разведчики, мать их в душу. По ночам нет моим солдатам покою. Еще эсэсов на днях порезали, а сами ушли, скрылись.
- Ага, скрылись, значитца. Теперь скажи, хороший ли разведчик Семка Корнев или так себе?
- Да ничего, годится. Но ты, Северьяша покрепче. Вот только я б приказал повару давать тебе горохового супу. Ты ж с Семкой рядом спишь, и от того супу...
- Ах, поросенок! — закричал Барабаш. — Вылазь!.. Кончаем беседу!..
Он, Барабаш, закричал, но каждая коно- патинка на его лице смеялась. Мигнул Семке: порядок, братан. И разведчики ночных групп тоже смеялись. И Амирханов погляды¬вал на своих одобрительно. Оно бы и взгреть надо этих, которые еще не облачились в маск- костюмы. С другой же стороны, хорошо при¬думано. Невелика штука — взгреть солдата, велика — ободрить его.
- Пять минут даю на окончание подготовки к выходу! — сказал Амирханов.
Они уже были готовы идти, когда во дворе шарахнул разрыв, за ним — второй, третий. Звякнув, выскочило оконное стекло. Взрывная волна распахнула дверь. Голосисто, тревожно заржали лошади.
- Три 119-миллиметровых положил, — знающе изрек Чугунов.
- Да, 119-миллиметровые, — согласился с ним Амирханов.
Семка Корнев выглянул в дверь и крикнул:
- Одна мина прямо в «Гитлера» попала.— Бегом бросился туда: — Братва, совсем разнесло! Тут, где он стоял, серая воронка теперь.
Эту воронку осмотрели. И Северьян Барабаш сказал:
- Вот и окончание нашей политбеседы. Целились они в людей, а попали в своего фю¬рера, во всю его фашистскую комплекцию. Правда — она и есть правда!
Молча зашагали к передовой. Похрусты¬вал под ногами снег.
История с «Гитлером», однако, на этом не кончилась. Едва утром возвратились с на¬блюдения, как приехал на «виллисе» подпол¬ковник из политотдела дивизии. Приветливо поздоровался, спросил у Барабаша:
- Ну, парторг, чем похвалишься?
- Особо нечем, ведем подготовку, ищем окошко, чтоб на ту сторону вернее пройти.
- Моральный настрой у людей?..
- Настрой — во! — показал Барабаш свой большой палец. — Ребята, товарищ подпол¬ковник, готовы на самые опасные задания, лишь бы побыстрее войну прикончить.
- Гм!.. А кто это у вас злейших врагов человечества силой изобразительного искус¬ства возвеличивает?..
- Врагов? — опешил Барабаш. — Кто воз¬величивает?
- Я тоже спрашиваю — кто?.. Скульптуру Гитлера, говорят, слепили, и на нее вся раз - ведрота любовалась.
- Вон вы о че-ом — засмеялся Барабаш, вспомнив политбеседу. — Прошел значитца, слух. А мы и не таились, у нас для такого де¬ла... Чем больше придут — тем лучше.
И он стал рассказывать, что в действительности было. А подполковник сперва хмурился, затем начал хмыкать, сдерживая смех. Прищурясь, повел глазами на верхотуру.
- Где этот ваятель? Вполне вероятно, у него и рисунки есть.
- Митяй, ходь сюда! — крикнул Барабаш. — Папку свою прихвати. Да поворачивайся, начальство требует!..
Рассматривал подполковник, сидя за сто¬лом, рисунки, хвалил. На одном задержал взгляд.
- А это кто?
- Божья матерь с ребеночком, — сказал Митяй.
- Зачем?
- Как — зачем?.. У нас в роду и дед мой, и отец, и мать — все были богомазы. После революции спрос на иконы поуменьшился, и наша семья разрисовывала в артели шкатулки, жбанчики, деревянные ковши для питья. Но старинные устои проверки даровитости сохра-няем. Божью матерь с ребеночком нарисовать непросто. Это, товарищ подполковник, самое что ни на есть первейшее мастерство.
- Да-да... Конечно... Разумеется... Учить¬ся б вам надо, рядовой Митяй. Талант!
- Может, пошлете в какую-нибудь академию? — ввернул Семка Корнев. — И меня заодно, я тоже «Гитлера» лепил.
- Мда! — Подполковник встал. — Вижу, что здесь люди с художественным уклоном.
Он попросил для дивизионной газеты не¬сколько рисунков, пожал Митяю руку, попро¬щался с остальными разведчиками и уехал.
Это был день решающего выхода. До шестнадцати часов следовало и окончательно убедиться, что все связанное с поиском в норме, и выполнить какие-то личные дела, и отдохнуть. В шестнадцать — подъем. Нужно прийти на передовую засветло, чтобы понаблюдать еще, уточнить взаимодействие с артиллеристами и стрелками, согреть душу последними в этот день цигарками.
Как ни готовься, а в день решающего выхода будто кошки внутри сидят. Царап, царап: «Хорошо ли ты протер автомат? Загустеет на морозе смазка — и, гляди, откажет... В запасном диске двух патронов не хватает — пополни, в критическую минуту и два патрона сгодятся... Почему матери письмо не написал?» Царап, царап, царап... При этом суета и пустозвонство противопоказаны. Неписаный закон: готовься спокойно.
Стараясь выглядеть уравновешенными, ребята вновь проверили свое снаряжение, и каждый стал заниматься чем-то, на его взгляд, самым нужным, чем-то самым неотложным: кто сразу лег спать, кто писал письма, кто бинтовал автомат, чтобы он не так был заметен на снегу.
- Митяй, у тебя сколько индивидуальных пакетов? — спросил Семка Корнев.
- А зачем?.. Все равно перевязывать никого не придется: под счастливой звездой ходим.
- Ты эту блажь выбрось из головы. Сутемень лесовая!.. На, возьми два пакета.
Амирханов сидел на скамейке, не вмешиваясь. Все необходимое он сделал, а мелочи — их и без его вмешательства ребята усмотрят. Сейчас не надо никого тревожить. Сейчас пусть каждый побудет наедине со своими мыслями, наедине со своими делами.
Он слышал, что ребята на верхотуре ворочаются с боку на бок, и представил, что и те, которые притихли, видимо, лежат с открытыми глазами. Нелегко выключиться, отбросить думы о поиске. Лишь когда скует сон — начнется по-настоящему отдых.
Трудно предсказать, как сложится обстановка. Возможно, опять все пройдет благополучно. Не исключено, что судьба вдруг подбросит и сюрпризы. Там все наиболее опасное возникает вдруг, точно взрыв снаряда. Успеешь мновенно укрыться, вообще принять верное решение — ты победил; промедлишь или растеряешься — тебя побьют.
И если другим предстоящий поиск виделся в каких-то своих деталях и оттенках, то Амирханов ломал голову над конкретными, самыми сложными вариантами. Они, эти варианты, уже рассмотрены с Кузёминым и с группой. А голове легче не стало. Все больше терзает себя Амирханов, до бесконечности ужесточая предполагаемую обстановку.
Временами вспыхивает гордость: не кому- либо, а ему, Амирханову, доверено важное задание; не кто-либо, а он со своими ребятами возьмет танкиста. Что обязательно возьмет — он в этом не сомневался.
Погруженный в думы, он и не заметил, как к нему подошла Марьям. Он услыхал ее приветливый голос:
- Здравствуйте, Ибрагим-джан!
Вскочил, оправляя гимнастерку. И тепло, радостно стало оттого, что Марьям рядом. Полушубочек на ней новый, в руках сумка с красным крестом.
Здравствуйте, Марьям-хон!.. Садитесь, пожалуйста. Минуту!.. Я скамейку вытру — возможно, пыль.
Семка Корнев я Митяй переглянулись. Они самыми последними наконец закончили сборы.
- Ибрагим, мы полезем на верхотуру,— сказал Семка. — Надо ж и нам хоть чуточку поспать.
- Давайте!
Другие тоже понятливо отнеслись к приходу Марьянки — так ее по-своему звали ребята. На фронте и поговорить с девушкой — счастье. И уж коль одному выпала радость, не нужно мешать. Тем более что первый раз Амирханов так откровенно ласков с ней, с Марьянкой-то. Раньше поздоровается — и отойдет в сторону или залезет на верхотуру, как бы стесняясь. Сегодня же, видно, переборол или хочет перебороть ту свою стеснительность.
И удалились разведчики от стола кто куда. Быстренько удалились.
- Это у Ибрагима и Марьянки любовь зачинается, — шепнул Митяй Семке на верхотуре. — Я знаю, я чувствую...
- Откуда тебе знать?
- А оттуда... Как увидели дружка дружку, сразу расцвели, будто тюльпаны под солнышком. И эти добавки к именам — «джан», «хон», ласковую приветливость они обозначают, я знаю. — Митяй вздохнул, мечтательно сказал: — Когда мне припадет счастье, я ни за что слово «любовь» не промолвлю... Это нельзя, это... Вот представь, изображена на картине любовь. Тончайшими красками изображена, и, стало быть, в названии картина не нуждается — все понятно.
- Как же без слов?.. Тут ты, Митяй, наверно, загибаешь.
- Ни капельки... Слова должны быть какие-то новые, чистые и возвышенные. Л «я вас люблю» или «у меня к вам любовь» — это уже было.
Кто знает, возможно, и Амирханов думал так же. Он после того беспокойного сна, когда видел Марьям в свадебном платье и когда она упрекнула его в молчании, решил открыть сердце. Пусть не считает его замкнутым. Но вот нужные слова сейчас куда-то попрятались. А она первой не смела начать. Что ж, она — девушка, ей и положено вести себя так.
- Вы надолго к нам, Марьям-хон?
- Командир медсанбата велел мне быть на передовой до вашего возвращения из поиска. Я должна находиться вместе с Кузёминым и артиллерийским офицером. У них свои за¬дачи, а мое дело — медицинское обеспечение.
Не могла ж она признаться, что командир медсанбата сперва хотел направить сюда санитарку Люсю Иванкову, а Марьям попросилась вместо Люси.
Рота имела своего штатного санинструктора — здоровенного, с воловьей шеей, парня из Одессы. Фамилия соответствовала обличью — Биндюжник. Ходил он в поиски, не раз вытаскивал раненых из самого пекла. Кузёмин счел нужным включить его в группу Голобородько. И ушел Биндюжник с ребятами во вражеский тыл.
«Марьям и Гриша Биндюжник, — сравнивал Амирханов. — Какая несообразность!»
- Будь моя воля, я не пустил бы вас на передовую, — сказал он, — опасно, не для девушки.
Щеки Марьям зарумянились. Смущенно она прикоснулась к рукаву его гимнастерки.
- Ибрагим-джан, вы будете думать обо мне, будете тревожиться, когда пойдете?
...Они, может, и объяснились бы, но пришел командир разведроты, строго спросил у Амирханова:
- Почему не отдыхаете, товарищ старшина?
- Сейчас....
- Марш на верхотуру! — Так же строго взглянул и на Марьям: — Вам, товарищ сержант, в углу топчан приготовлен. Ложитесь, отдыхайте. Не хватало, чтоб вы на передовой носом клевали.
Семка Корнев видел и слышал все это. И Митяй видел.
- Принесло его,— сказал Семка. — Порушил картину. Что-то, кажется, наклевывалось у Ибрагима с Марьянкой. Так вот... порушил. А впрочем, давай, Фалалей-джан, спать. Ночь спросит, почему днем не умудрились придавить по-солдатски ухо.

6
«Дзень-дзевень!.. Дзень-дзевень!» — переговаривались две синички, поклевывая кусочек сала, укрепленный на ветке березы. Глядя на них сквозь прогал между тучами, смеялось солнце.
Смеялся и Северьян Барабаш. Это он пять дней назад укрепил кусочек сала — специально для них, для синичек. Так он делал у себя дома, в далекой от этих мест Сибири. И вот же... прилетели. Видно, везде они одинаковые, синички-то.
Стоял Северьян возле сарая, совсем недалеко от березы. А они не боялись. Изредка трепыхали крылышками, усаживаясь поудобнее, и снова: «Дзень-дзевень!.. Дзень-дзевень!..»
- Что-то ж означает это на их языке,— сказал повар.
- Синички говорят: «Скоро победный день!.. Светлый день!» — перевел Барабаш.
Он был в полном снаряжении, только без автомата. Вошел в сарай. На верхотуре и внизу шуршали портянки, постукивали каблуки сапог. Сдавленное, тугое сопение. Лиц сразу не различишь: выбитое взрывной волной окошко ротный старшина завесил плащ-палаткой, а лампа «катюша» светила слабо, и верхотура оставалась в полумраке.
- Кто мои белые штаны забрал? — нарушил молчание Семка Корнев. — Тут лежали, а сейчас нету.
- На! — подал ему маскировочные шаровары Барабаш. — Шнурок другой я вдел, слабенький был шнурок.
Надевали ребята пояса с ножами, запасными дисками в брезентовых чехлах, гранатными сумками. Тяжелые пояса. После всего — белые просторные рубахи с капюшонами, брали автоматы и выходили строиться.
Амирханов осмотрел всех, никаких изъянов не нашел, и двинулась группа к передовой.
Марьям шагала рядом с Амирхановым. Ей хотелось продолжить разговор, прерванный командиром разведроты. Намеками продолжить, конечно, чтоб другие не догадались. Амирханов слушал и успевал легонько оттеснить ее в сторону: «Осторожно, Марьям-хон, слева мины!» Или: «Эта поляна простреливается пулеметами. Бегом, Марьям-хон, к тем разбитым танкам!» И она, чувствуя его напряженную, властную предупредительность, умолкала.
Ее коричневый полушубочек выделялся среди белых масккостюмов. Марьям подумала. «Злятся, наверно, что демаскирую». Но они не обращали никакого внимания на ее одежду. Хмурые и сосредоточенные, молча шагали след в след за Амирхановым.
Марьям поняла: так они привыкли, так нужно ходить, чтобы не подорваться, не попасть в беду. Она тоже стала шагать не рядом с Амирхановым, а след в след. И тогда этот рыжий великан Барабаш, будто угадывая ее мысли, сказал:
- Привыкай, сестренка. Так нужно!.. — и еще почему-то добавил непонятное: — Ты у нас, как та «дзень-дзевень»...
Она хотела обернуться, вглянуть — не насмешка ли? Но стриганули пули, и Амирханов, сам падая, вдавил ее в снег. Резко, грубовато вдавил.
- Лежи!.. Не шевелись!..
Побаливало там, где опустилась его рука, плечо. Обидно было, что он так бесцеремонно поступил. Встала, отряхнулась. Увидела срубленные пулями две молодые березки, и боль в плече поутихла.
- Бегом вперед! — скомандовал Амирханов.
Преодолев открытое место, спрыгнули в ход сообщения. Шли, цепляясь плечами за стенки.
- Здесь, видно, еще не приходилось бывать? — спросил у Марьям Барабаш, когда группа пришла на место.
- Первый раз я. Полгода на фронте, и все профилактика, беседы о болезнях, уход за ранеными. А в траншеях впервые.
- Не дрейфь, — сказал Барабаш. — Здесь еще можно жить, вот та-ам!.. — Он махнул рукой в сторону гитлеровской обороны, но спохватился, приумолк и немного погодя, бодрясь, заговорил:—Да и там... Сколько ходим, а ничего — хвост трубой и нос морковкой...
Занятный он, этот Барабаш. Марьям прислонилась к стенке траншеи, смотрела и слу¬шала, что делают, о чем говорят Кузёмин, артиллерийский офицер, разведчики группы Амирханова. Взгляды их были устремлены в одном направлении. Ей стало ясно, что туда, где за белым саваном нейтральной полосы виднеются кусты и колючая проволока, пойдет разведгруппа.
Она знала, что они ходят туда ночью, под прикрытием темноты. Говорят, кое-когда и днем. «Неужели правда — днем?..» Этот вопрос сдавливал сердце. Вслушиваясь в желез¬ный перещелк пуль над головой, в глухие взрывы мин на нейтральной полосе, в клекот сна-рядов, она снова и снова спрашивала: «Неужели правда?»
Она чувствовала себя маленькой и хрупкой. Чем же она может помочь таким сильным и мужественным, как Амирханов, Барабаш, Чугунов?.. В случае ранения кого-либо из них ей приказано оказать первую помощь. А как узнаешь, кто из них ранен там?.. В темноте не видно, и стонов не услышишь — разве такие запросят помощи?
Барабаш подвел к ней солдата.
- Знакомьтесь... Кругом мужской персо¬нал, и вам надо поближе держаться.
Оставив их вдвоем, Барабаш возвратился к группе.
- Меня зовут Ксюшей, — произнес солдат, протягивая руку, и Марьям увидела, что это девушка. — Я санитарка из полковой санчас-ти,— сказала Ксюша. — Пойдем куда-нибудь, где теплее.
Они пришли в землянку. Солдаты уступили им угол на нарах. Крупная, стриженная под парня Ксюша стала рассказывать:
- Я из-под Геническа, рыбачка. Когда наши турнули немца за Сиваш, к чонгарским мостам, меня сразу и зачислили в полковую санчасть. Ничего, привыкла. Да и ко мне притерпелись, если что, я... — Ксюша склонилась, зашептала, и Марьям смущенно поглядывала на свою юбчонку. — Ты обязательно шаровары достань,— посоветовала Ксюша. — На мне они крепкие, из палаточной ткани, и то, по-нимаешь... Как-то ночью сунулся один, а я его — за воротник и встряхнула маленько. Рассерчал: «Жалко тебе, что ли?» — «По любви,— отвечаю, — дело естественное, сама не камень, а так... не хочу...» С тех пор зауважали, никто даже пальцем не тронет. Притерпелись!..
- А любовь была? — спросила Марьям.
Ксюша, зажав руки между коленями, минуты две глядела на чадящее пламя лампы, соображая, видно, можно ли доверить секрет. Никто еще не спрашивал у нее так прямо. А кому ж открыть душу, как ни своей сестре - фронтовичке?..
- Не пойму, — сказала Ксюша. — Вот Барабаш мне нравится — хозяйственный, башко¬витый, просветленный. Но любовь ли?.. Здесь, в окопной сутолоке, среди многих мужиков трудно, девонька, это понять.
Землянка содрогнулась от снарядного взрыва, и девушки прикрыли лица рукавами шинелей, чтобы не попал в глаза сыпавшийся с наката песок. Отряхивались, посматривали в малюсенькое окошко.
- Видать, смерклось, пойдем, — встала Ксюша.
Выйдя за дверь, они сразу увидели, что Кузёмин, прикрыв голову капюшоном масккостюма, все так же глядит в сторону нейтральной полосы. И артиллерийский офицер глядит туда же. Разведчиков рядом с ними не было.
- Хороши мы, — сожалеюще проговорила Марьям. — Не проводили, не сказали ласкового слова.
- Им ласковые слова в такой момент не нужны, — объяснила Ксюша. — Все что нужно им сказал Кузёмин.
Разведчики минут десять назад перебрались через бруствер и теперь, шлифуя животами твердый, местами льдистый снег, ползли от воронки к воронке, от кустика к кустику, стремясь быстрее преодолеть нейтральную полосу.
При каждом взлете осветительных ракет они плашмя прижимались к заснеженной, холодной земле. Ждали знакомого щелчка, после которого ракета гасла и снова воцарялась темнота.
Им надо было сперва достичь ивового кустарника. Предположительно, в том кустарнике могли быть мины. Саперов Амирханов в последнее время не брал: все в группе знали, как снять мины, сделать проход. Потом — это уже за кустарником — нужно порезать проволоку и перебраться через траншею. А дальше начнется лес.
Секла крупа. Снег покрывался коркой наледи.
В правой руке у каждого разведчика был зажат ремень автомата. Скользил автомат прикладом по наледи, и казалось Амирханову, что наледь потрескивает, громко шуршит.
Остановился. Нет, хрустящий шорох слышен, лишь когда сам ползешь, а в двух-трех метрах его уже не слышно. Можно продолжать сближение.
Пронеслись над головой немецкие снаряды. По звуку Амирханов определил: гаубичные 105-миллиметровки. Разрывы их ухали далеко позади. Пронеслись свои мины. Эти ударили близко, по траншеям и землянкам немцев, — так условлено: разрывы поглотят шорохи приближающейся группы.
Осторожно Амирханов подкрался к кустарнику. Щупал коротким стальным прутиком каждый сантиметр впереди и сбоку. Щупал и голыми руками, не доверяя прутику. Дыхание жгло губы. По сердцу полз холодок: малейшая оплошность — и с грохотом взметнется земля.
Пальцы прикоснулись к доске: продолговатая толовая шашка в деревянном корпусе. Он обезвредил восемь таких мин, когда брызнула рядом огненная трасса пуль. Щелкали, сверкали пули. Амирханов лежал не шевелясь, ожидая пока «эмга» сделает перерыв.
И «эмга» вскоре замолчал. Шевельнулась ра¬достная мысль: «Есть проход в минном поле, теперь будем резать «колючку».
Он не знал, что той выпущенной наугад, слепой очередью «эмга» скосил Семку Корнева. Полз Семка предпоследним в группе. Барабаш бросился к нему, хотел сделать перевязку, и рука с индивидуальным пакетом замерла в воздухе: голова Корнева держалась на тонкой жилочке, а из шейного среза хлестала кровь.
Барабаш задрожал в гневе, беззвучно и страшно ругаясь: «В душу!.. В гробину их фашистскую мать!.. Падлы!.. Заразы!.. Гады ползучие!.. Какого парня!..»
Корнев сжимал зачехленную лыжную установку, прижавшись к ней боком. Ее реши¬ли взять, но потом оставить где-нибудь в нейтральной, с тем чтобы воспользоваться на обратном пути. Барабаш хотел высвободить установку, однако пальцы мертвого друга крепко держали ткань чехла, и Барабаш решил: «Пусть остается здесь, Семку на нее потом уложим».
Нужно было доложить Амирханову о случившемся. Доложить так, чтобы никто больше не слышал. Иначе нависнет тяжелая, плохая примета.
Барабаш быстро пополз вперед. Его поджидал Митяй.
- Ты чего? — спросил Митяй. — Северьян, ты чего задержался?
- Осматривал там... Место такое, понимаешь...
- А Семка где?
- Семка?.. Он же обогнал нас, он впереди. Давай, братан, и мы поднажмем, приотстали мы.
Амирханов обозначил льдистыми комками проход в минном поле. Вернулся к опушке кустарника, ждал, когда подтянутся замы-кающие. Душа ликовала: даже опытный сапер с большим трудом находит под снегом мины в деревянном корпусе — миноискатель их не берет, только щупом и голыми пальца¬ми можно обнаружить. А он, Амирханов, быстро нашел. Пальцы исцарапаны в кровь, саднят, но что пальцы...
Замыкающие подтянулись. Амирханов не тревожился: там, в хвосте группы, за всем присматривает Барабаш, там, безусловно, полный порядок. И заскользил по проходу.
Выплыли из мрака, стали хорошо видны колья и нити проволочного заграждения. Опять они оснащены музыкальной огудиной: на шипастых нитях впереди висят штук пять консервных банок и три бутылки. «Снимем», — решил Амирханов.
Бесшумно срезал саперными ножницами первую банку. Потянулся за второй, и в это время слева ударил «эмга». Ударил, видимо вслепую простреливая подступы в своем секторе.
Когда он умолк, рявкнул «эмга» справа. Трассирующие пули сверкали у самой прово¬локи. И, как тяжелыми бревнами, долбануло Амирханова в обе ноги. Ибрагим понял, что это. Боль, удивление, острая досада — все сразу смешалось в непроизвольном отчаянном крике:
— Яжуж-мажуж!,.
Сразу опомнился; громко, очень громко прозвучал крик, наверняка, и в немецких траншеях слыхали. Однако было уже поздно. Засверкала, осветилась вражеская оборона. Железный град, пороховая гарь, ухающие взрывы мин...
- Отходим! — скомандовал Амирханов.
Он полз на локтях. Тянул одеревеневшие,
простреленные ноги. Оборачиваясь, бил из автомата в том направлении, откуда ударил второй «эмга».
Вскрикнул Митяй, едреным матом возвес¬тил о своем ранении Алеша Чугунов, при¬цельно и расчетливо строчил из ППШ кто-то рядом — это, наверно, Северьян Барабаш.
Они отходили через тот же проход в минном поле, через кустарник. Сшибались в воздухе и на земле трассы пуль. Просяще, му-чительно тяжело выдыхал Митяй:
- Братки!.. Браточки!.. Меня не забудьте!.. Я сам не могу!..
И обнадеживающий голос Алеши Чугунова:
- Вытянем!.. Бейся, пока жив!..
Где на локтях, где хватаясь руками за кусты, Амирханов медленно двигался назад, к своей обороне. В сапогах хлюпала кровь. Упал в воронку.
— Яжуж-мажуж!..
Пересилив боль, приподнялся. Лихорадочно сменил диск и уже упер приклад в плечо, но не нажал на спусковой крючок: перед глазами вдруг вырос из темноты Алеша Чугунов. Одной рукой тянул Алеша Митяя и свой ППШ. Правая рука висела плетью. Опустил Митяя в воронку, лег рядом.
- Напоролись!..— узнав Амирханова, выпалил Чугунов. — По-пластунски с тяжестью не могу... Приходится во весь рост... Тебя куда?..
- После, Алеша... Сейчас бьем!..
Они отстреливались и ждали, что вот-вот ударят по вражеским огневым позициям свои пушки, и Кузёмин, не зная еще причин обна-ружения группы, то видя огненную круговерть, сказал артиллерийскому офицеру:
- Давай!..
И артиллерийский офицер закричал в телефонную трубку:
- «Тигра»!.. Всеми сестрами давайте «тигра»!..
Видимо, на их языке это означало: всеми батареями ведите запланированный огонь. Бабахнули вдалеке пушки. Тяжелой лавиной понеслись, с обвальным грохотом рухнули снаряды. За ними — вторая лавина, третья...
- Темп!.. Прибавьте темп!..— кричал артиллерийский офицер.
По вспышкам огня он видел, где рвутся снаряды. И еще он видел, что пулеметные трассы в гитлеровской обороне гаснут, сверкают слабее, их почти не заметно. Однако по - прежнему гулко, методично лопались в нейтральной полосе 119-миллиметровые немецкие мины.
- Первой и второй сестрам давить тяжелые цели! — приказал артиллерийский офицер. — Тяжелые давите!.. Десятку, тринадцатую и четырнадцатую!..
Он продолжал командовать, называя номера целей и корректируя огонь пушечного дивизиона. А Марьям и Ксюша тревожно вы-глядывали из-за бруствера, не обращая внимания на взыканье пуль и секущую по лицам крупу.
- Теперь, девонька, и наш черед,— сказала Ксюша. — Вот видишь, как просто понять, когда там нужны санитары. Пойдем, родная. Где проход в своем минном поле, я знаю. Пойдем!..
Они выбрались в нейтральную полосу. Ксюша тянула за собой лыжную установку — такую же, как была у Корнева, но не зачехленную, а в собранном виде.
- Может, и целые все? — беспокоясь, спросила Марьям,
- Не похоже: смотри, как плотно хлещут трассы.
- Господи, откуда беда свалилась?!
- Оттуда... Все оттуда, девонька...
Ксюша уверенно отыскала водоотводную канавку и поползла, время от времени оглядываясь, будто призывая: давай за мной, за мной. Вскоре канавка кончилась, и Ксюша показала рукой вперед.
- В ста метрах отсюда— разбитый бронетранспортер. За его боковинами и укроемся, будем принимать раненых.
— А как они узнают, где мы?
- Кузёмин сказал об этом Амирханову, Барабашу и Чугунову. Поди, на всякий случай сказал, словно сердце чувствовало.
...К бронетранспортеру первым приполз с двумя ранеными Барабаш. Масккостюм в крови. Рядом также в окровавленных масккостюмах Митяй и Чугунов.
- Вот так-то, сестренки!.. Митяй без сознания... Алешу — сначала в руку, потом и в бедро... Занимайтесь ими... Я — обратно!..
- Ибрагим живой? — тревожно спросила Марьям.
Северьян не ответил, побежал в сверкаю¬щую темноту.
Ксюша разрезала масккостюм Митяя, делала искусственное дыхание, давала нюхать нашатырный спирт. Митяй застонал, начал бредить:
- С ребеночком!.. Матерь... Мама!.. Мама!..
Алеша Чугунов, вспоров ножом масккостюм и фуфайку, сам бинтовал свою руку. Марьям перевязывала ему бедро. Слезы застилали глаза.
- Алеша, Ибрагим живой?.. Что с Ибрагимом, Алеша?..
Но и Чугунов ей не ответил. Крикнул он двум разведчикам, тянувшим мимо бронетранспортера лыжную установку:
- Кого?..
- Семку везем.
- Давайте сюда, здесь санитарный пункт!
- Ему не надо!..
Знал, хорошо знал Алеша, когда человеку уже ничего не надо. И вырвался сквозь стиснутые зубы болючий, тяжкий стон. Жалко было Семку. Жалко и досадно было, что напоролись.
«Почему не стерпел Ибрагим?.. Страшная боль, наверно, пересилила выдержку. Хотя нет, к боли он был готов, боль вытерпел бы. Что-то другое. И тут надо без подлянки разобраться. Да и сам Ибрагим не скроет... Не скроет потом, если уцелеем, до своей-то передовой еще далеко».
Алеша мысленно повторил знакомое всей роте выражение: «без подлянки». И он, и Барабаш, и Ермаков говорили так, подчеркивая нетерпимость к малейшим проявлениям чего- то бесчестного, трусоватого, слабохарактерного.
- Видел я его живым, — сказал Алеша. — Ранен в ноги... Он велел Барабашу тянуть Митяя и меня. Он прикрывал наш отход.
- И вы оставили его?..
- Когда бой, он всегда последним отходит.
Марьям плакала, помогая Ксюше укладывать Митяя на лыжную установку. Вернулись те двое, что отвезли Корнева. Один потянул Митяя, второй — Алешу Чугунова.
Пальба стихала. Реже взрыкивали «эмга», не летели снаряды. Перестала сечь крупа. Тяжело сопя, Барабаш притянул Амирханова.
- Живой!.. Ноги перевяжите ему!..
Марьям быстренько склонилась с бинта¬ми, «о Амирханов отстранил ее.
- Уйдите!.. Уйдите, Марьям-хон!.. Я совсем не такой!.. Вы ничего обо мне не знаете!..
- А и знать нам нечего, — степенно проговорила Ксюша.— Здесь мы командуем, здесь уж ты, родненький, умерь пыл.
Терпко пахло в ночном морозном воздухе порохом, кровью, лекарствами.

7
И вот потому, что беда свалилась из-за того крика, в санитарном автобусе никто не стонал. Ухабы грейдерной дороги швыряли маленький автобус, как штормовые волны баркас. А они, трое раненых, стиснув зубы, молчали.
Их сопровождала Марьям. Она все старалась заговорить с ребятами, узнать, в памяти ли они. Но они молчали.
Полз за окошками автобуса серенький рассвет. Убегали назад телефонные столбы, березы, крестьянские дома. Марьям крикнула шоферу:
- Остановитесь... Остановитесь, пожалуйста!..
Автобус перестал прыгать. Марьям скло¬нялась поочередно над каждым: «Так, Митяй дышит... Алеша?.. И Алеша жив... Ибрагим?..»
- Не надо!..— как и в нейтральной полосе, отстранил ее Амирханов. — Уйдите, Марь - ям-хон!..
И она метнулась обратно к своему месту. «Почему?.. Почему он?..»
- Трогать, что ли? — спросил шофер.
- Да, можно...
«Почему?.. Почему он вдруг так странно стал относиться ко мне? — терзалась Марьям. — Ксюше ничего обидного не говорил, ребятам тоже... Это он презирает мою фронтовую неопытность... Видно, что-то ему не понравилось, когда я с бинтами... Ксюше подчинился, а меня не захотел признать равной...»
Она терзалась просматривала на Амирханова, готовая тот час прийти ему на помощь. Собственно, затем ее и послали, чтобы, если возникнет необходимость, оказать в дороге кому-то из троих медицинскую помощь. Но об Амирханове Северьян Барабащ специально предупредил:
- Ты смотри, Марьянка, как бы Ибрагим с собой чего не сделал.
- ?!
После ее вопрошающего, кричащего взгляда Северьян замялся и, отходя от санитарного автобуса, насупил рыжеватые брови:
— Крупа еще, зануда, опять сечет!.. Ну и пого-одка выдалась!..
Недосказал что-то Барабаш, провожая раненых. А что именно?.. Почему только Ибрагима упомянул?.. Ведь все они тяжелые, каждый может впасть в беспамятство, непроизвольно разбередить раны. Она и приставлена, чтобы не допустить этого. Северьян, Северьян!.. Наверно, Ибрагим для него тоже роднее всех.
И решив так, Марьям прониклась большим уважением к Барабашу, вспомнила Ксюшины слова о нем и подумала: «Не зря Ксюше приглянулся такой».
Автобус свернул с грейдера на шоссейную дорогу. Впереди виднелся Тельшай. Там был прифронтовой госпиталь.
Марьям однажды уже ездила в этот литовский городок, сопровождая раненых. Сейчас девчата-регулировщицы проверят автобус на контрольно-пропускном пункте, и уныло потянутся серенькие деревянные дома. В каждом — палата или медицинский кабинет.
По улицам сновали санитары и сестры с термосами. Очевидно, наступило время зав¬трака. Кого-то пронесли на носилках. Два младших лейтенанта, чистенькие и розовощекие, придерживая за лямки вещевые мешки, голосовали, показывали шоферам в сторону фронта — этих, наверно, только что выписали.
Автобус остановился возле избы с табличкой «Приемное отделение». Пожилые солдаты-санитары внесли раненых в избу.
Очкастый фельдшер, просматривая документы, взъелся:
- Безобразие!.. На весь автобус только три раненых!..
- Срочно отправляли, — сказала Марьям.
- Почему недогруз?.. Безобразие!.. По¬рожний автобус гоняют.
С носилок раздался голос Алеши Чугунова:
- Эй, ты-ы!.. Тебе что, полные автобусы нужны?..
Фельдшер подскочил, торопливо расписал¬ся на медсанбатовском путевом листе, отдал его Марьям.
- Можете быть свободны, товарищ сер¬жант!..
Марьям ушла, а фельдшер дул на стекла очков, протирал их бинтом. Закончив эту процедуру, начал выкликать:
- Старшина Амирханов!
- Я!..
- Год и место рождения, домашний адрес? — Быстро писал, макая перо в чернильницу-непроливашку; взял новый лист бумаги: — Старший сержант Чугунов! А-а, это ты!.. Обозначь личные координаты.
- Выкликнул Митяя, но тот не отозвался.
- Рядовой Митяй!.. Вы что, не слышите? У вас что, контузия?..
- В бессознательности он, — сказал санитар.
- Чего-чего? — опять подскочил фельдшер и схватил медицинскую сумку. Виновато сморщился, расставляя ноги. Правая нога скрипела кожей и деревом. Санитар помог ему стать на колени. — Так, рядовой Митяй, та-ак!.. Умереть все равно не дам. Ты еще попры-гаешь по земле-матушке, ты еще кучу детей настругаешь. Ну, вот так-то!.. Ровнее дыши, не сдавайся!..
Потом он сидел за столом, обтирал мохнатым полотенцем вспотевшее лицо.
- Ногу где оставил? — глуховато спросил Чугунов.
- А ты что, найти ее собираешься? Не-ет, она далеко... В сорок первом, под Москвой... Но не в этом дело. Никак не приучу медсанбатовских правильно использовать санитарный транспорт: то почти пустые автобусы гоняют, то на сене привозят в открытых грузовиках. Безобразие!..
- Бои командуют, когда и сколько к вам...
- Это, дорогой, было бы правильно, если бы было верно. В медсанбатах сейчас условия ничуть не хуже, чем в полевых госпиталях. Что стоит капельку придержать автобус и загрузить его полностью, чтобы и другие в тепле приехали. В тепле, с удобствами — понима¬ешь?.. Я вам по секрету скажу, что наша оте¬чественная медицина сейчас излечивает и воз¬вращает в строй семьдесят процентов ране¬ных, а немецкая — лишь пятьдесят. Так ведь и еще лучше нам можно. Вот в чем дело!.. Вы уж не обижайтесь, ребята.
Он приказал санитарам осторожно помыть раненых, переодеть их в чистое нательное белье. С Митяем возился в бане сам.
Баня была немудрящая. Стояли титаны для подогрева воды. Санитары ведрами наливали воду в большие оцинкованные ванны. В полу прорублена дыра, через которую мыльная вода сбегала куда-то во двор.
- Чего ж ты, рядовой Митяй, бок фрицам подставил? — придерживая руку раненого выше кисти и внимательно глядя в его глаза, спросил фельдшер.
- Пуля не смотрит... От сердца далеко прошла?..
- Далеко, сердце у тебя крепкое. Теперь, рядовой Митяй, давай так: сели гули на сучок, потрепались — и молчок.
Санитар, мывший Амирханова, недовольно сопел, ругался. Фельдшер вздернул очки:
- Что там у вас, Ферапонтов?
- Мыть мешают, снять нужно... Часы у него на цепке, а он не дает.
Чугунов подозвал фельдшера, доверитель¬но сообщил что-то на ухо, и фельдшер сказал санитару:
- Оставьте, не надо...
Митяй, вцепившись в края ванны, приподнял голову. Стал дышать ровнее, глубже. Вымученная улыбка тронула сухие, бескровные губы.
- Теперь знаю, что не помру, — промолвил Митяй.
- Разумеется, не помрешь, — одевая его, заверил фельдшер. — Молчи и дышь — будет барыш.
Вскоре первичная обработка закончилась. Опять носилки, морозный воздух, хрусткие шаги санитаров по снегу.
Всех троих поместили в одном домике, на рядом стоящих койках. Сестры принесли завтрак. Чугунов и Митяй ели, Амирханов отказался:
- Не хочу!..
- Ну, чаю выпейте, чаю... легче станет,— уговаривала сестра.
- Вы... Вы, пожалуйста, оставьте меня в покое.
И чистые крупные капли повисли на его ресницах. Он смахивал их, вытирал ладонью. А Чугунов проговорил:
- Бывает... Сестричка, это «а войне бывает... Кто ни одной слезы «а войне не уронил — тот бревно, а не солдат.
«Алеша, друг Алеша, — признательно думал Ибрагим, — ты, наверно, догадываешься, что вызвало тот мой крик, и все же говоришь такие слова. Зачем?.. Ты простишь, оставшиеся в живых ребята простят, но сам-то я не прощу себя, и Семка Корнев не простит. Да и в роте сейчас, безусловно, ползет от группы к группе черная весть: у Амирханова пять «о». Какой позор!..»
Уже и Чугунов забылся во сне, и Митяй отвернулся к стенке —видно, тоже уснул, а Амирханов все казнил себя. Беспощадно и сурово казнил, проклиная шальные пули, из-за которых там, в нейтральной, вдруг стало ясно, что он не сможет вести группу дальше, что на сей раз счастье изменило ему. Позор больнее ран.
Что ж остается в жизни?.. Впереди, наверно, штрафная рота. Выпишут из госпиталя — и туда. Никаких слов в свое оправдание он, конечно, не скажет: бесчестье надо смывать кровью. Скорее бы... Скорее!..
Он первый раз почувствовал, что желает смерти. Всего один миг — и наступит облегчение. А зачем ждать штрафной роты? Можно и здесь, в госпитале... И он повел глазами по тумбочкам, соседним койкам, столику дежурной сестры, отыскивая что-либо подходящее...
На столике он увидел ножницы. Годятся, надо как-то заполучить их. Можно попросить ходячих раненых, можно и самому, превозмогая боль, подползти, достать. Можно!.. Боль- то будет последняя!
Скрипнул рядом протез — это вошел в палату, склонился над койкой фельдшер. Сел на табуретку, взял за руку, пощупал пульс.
- Спать нужно, разведчик, — сказал фельдшер. — Сон снимет напряжение... Есть, спать и побыстрее выздоравливать — такой тут действует закон. Ты в Ташкенте Ульянов¬скую улицу знаешь?
- Знаю.
- Школа там есть, в ней сделали эвакогоспиталь № 3664. С декабря сорок первого я пять месяцев лежал в том госпитале... А пульс у тебя лихорадочный. Давай-ка я пырну укольчик в одно место, оно за все отвечает: голова болит — укольчик в задницу, пузо болит — укольчик туда же, от ран — само собой...
Наверно, фельдшер ввел Амирханову какое-то усыпляющее лекарство. Сразу после укола Ибрагим начал позевывать. Затем сон окончательно переборол возбуждение. И вот уже снова видятся курган, цветы, Устин Макуха. Второй раз за последние дни видятся.
«Здорово, брательник, — говорит Устин.— Опять встрелись... Ты не думай, что я убитый. Не-ет, я живой!.. Я трижды помирал, а все- таки живой...» — «Ой бо, это сон, сон, сон!» — возражает Ибрагим, но Устин будто не слышит.
Достает Устин из-за пазухи белого масккостюма здоровенную зажигалку, отвинчивает ее головку, поровну наливает в стаканы чис-тую, как слеза, жидкость.
Зажигалка знакомая: Северьян Барабаш и Семка Корнев сделали ее из гильзы 20-миллиметрового зенитного снаряда прошлым летом, когда Макуха и Ермаков лежали в медсанбате. Сделали, наполнили водкой и отнесли в подарок раненым друзьям. Ни у кого из медсанбатовского начальства она не вызвала подозрения — обычная зажигалка.
«Помолимся, Ибрагим! — говорит Макуха, подняв стакан.— Живые мы... И за Семку надо...»— «Хоп, Устин, помолимся! А то по-чему в белом масккостюме? Лето ведь, а ты в белом?» — «Как сказать!.. Как сказа-ать!..— покачивает головой Макуха. — Это чудится, что сейчас лето. На самом же деле сейчас зима».
Выпил водку Амирханов, теплота разлилась внутри. Повел глазами — нет никого рядом на кургане. «Где ты, Устин?.. Где?..» — «Я с Семкой Корневым лечу, — доносится откуда-то сверху. — Семке тоже бриллиантовую звезду дадут. Я с ни-им!..» Всматривается Ибрагим в лазурное небо и видит белых голубей. А Устин а с Семкой не видно. И теплота все больше, больше разливается по телу.
...Он спал до утра. Приподнялся, взглянул по сторонам — на койке Митяя пусто.
- Алеша, где Митяй?
- Ему плохо стало, унесли в операционную.
- Так... Врачи что-нибудь о Митяе гово¬рили?
- Нет... Ты позавтракай...
Суховато, точно по обязанности, напомнил Чугунов о еде. Глазами щупал испещренные льдистыми узорами окна. Перебинтованная рука покоилась на груди.
Сестра принесла тазик с теплой водой. Амирханов умылся, поел гречневой каши, вы¬пил молока и лежал, размышляя: «Еще и Митяй, не дай бог, вслед за Семкой улетит. Худо!.. Пора мне держать ответ... Обычная смерть не страшна. Миг — и все останется по¬зади. А вот та, о которой написал отец, — та пострашнее. Надо держать ответ...»
Ножницы лежали на прежнем месте. «Можно... Можно подползти, достать их».
После обеда он дождался, пока все в палате уснули, и стал, опираясь локтями, тихонь¬ко перемещаться к краю койки. Сразу же адская боль стрельнула по ранам, и тело будто налилось кипящим свинцом. Впереди по¬висли багрово-красные шары. Он сознавал, что •на самом деле их нет, что это — результат боли, неимоверно тяжкого напряжения. Встря¬хивая головой, он пытался оттолкнуть те шары подальше, пересохшими губами шептал: «Последняя... Последняя боль...».
Ноги не подчинялись. Он тянул их наис¬кось, как поленья. Руки впились в округлый край железной сетки, затем нащупали ворсис¬тый коврик внизу. «Смягчит коврик... Бесшумно спущусь...»
Внезапно шары завертелись, их стало много. Густая пелена подступила со всех сторон он почувствовал, что ничего не видит, стре-мительно падает в какую-то пропасть.
Сбежались санитары. Его положили обратно на койку, привели в сознание. Медсестра дала выпить лекарство, укрыла вторым одеялом, и он заснул.
Во сне метался, бессвязно бормотал что-то о Митяе и Семке. Потом утих. Проснулся глубокой ночью.
Алеша Чугунов похрапывал. Другие ране¬ные тоже спали. Между койками струился свет дежурной лампочки.
Вспомнив свою попытку взять ножницы, Амирханов куснул губы. Лежал не шевелясь, сердце билось тяжело, как опутанное сетью. «Яжуж-мажуж, еще и ножницы!.. И в этом, даже в этом не повезло!.. Наверно, я поторопился... Нужно как-то иначе... Нужно спросить у отца...»
Он раскрыл медальон. Раскрыл так, как открывают крышку карманных часов — нажатием на репейчатую головку. В медальоне был аккуратно сложен желтоватый листок бума¬ги. Ибрагим расправил его, шепотом прочитал на родном языке начало письма:
— «Углым, худога шукурки, хали хаётман. Бирок, бу кеч синовларнинг...»
Он знал это письмо наизусть. Знал по-уз¬бекски и в переводе — по-русски. Сейчас же читал, словно советуясь с отцом и призывая его быть судьей.
И сила воображения сделала свое — отец возник перед глазами. На голове — расшитая тюбетейка. Рубашка белая, шелковая. Брюки заправлены в легкие сапоги. Таким его видел Ибрагим перед войной.
«Хорошо, сынок, что ты призвал меня на совет, — сказал отец по-узбекски.— Но ты помни: ум не в возрасте, а в голове. Давай вместе разберемся, имеешь ли ты право поступить, как задумал». — «Помогите, отец...» — «В чем твои терзания, свет моих очей?» — «Я нарушил основную вашу заповедь. Вы писали: «Превыше всего береги честь. Зайца убивает камча, джигита — позор. Жива честь — и ты жив». — «Да, так гласит народная мудрость. Я знаю все, что случилось. Ты виноват. Однако давай порассуждаем... Истинную честь ты потерял или ложную, созданную гордостью, самолюбием?..» — «По моей вине из девяти человек один убит и трое ранены. Это, отец, бесчестье. Как жить дальше?» — «Надежда моего сердца, ответь сперва: истинную честь ты потерял или ложную?» — «Пусть — ложную. Что из того?.. Простить себя, да?..» — «Нет, сынок, простить себя ты не сможешь. Если бы мог простить, то и не терзался б, и не призвал бы меня на совет. А коль скоро ты казнишь себя — значит, истинная честь пе¬реборет ложную, и ты не имеешь права уйти по собственному решению из жизни. Подлинное бесчестье — сбежать от войны, от мучений и стыда. Ну, сбегай, спасайся!.. Доставь вра¬гам радость: в грозное лихолетье одним раз¬ведчиком меньше у нас станет. Сильно ли тогда будешь отличаться от презренного само¬стрела-членовредителя?» — «Что-о?! Ой-бо!.. Впрочем, да... Спасибо, отец, все ясно».
Сложил Ибрагим желтоватый листок. Крышка медальона, сделанного из серебряных часов, захлопнулась.
В этот день приходили трое цыган-артистов. Пели под гитару по-русски и по-своему. Пели так, что душа и смеялась, и рыдала. От их песен очень хотелось Ибрагиму видеть мно¬гострадальную землю по-весеннему солнечной, в свадебном убранстве цветущих садов, в буйной зелени полей, в жемчуге росы по утрам — землю без войны и похоронок.
Приходили тельшайские школьники. Чита¬ли раненым книжки, помогали поесть, попить водички.
Вечером пришкандылял Степан Ермаков. Опираясь на костыль, боком-скоком втиснулся в узенький проход между койками. Крепко жал руки.
- Здорово, братаны!..
- Здорово, Степан. Как ты?..
- Прыгаю, скоро и к своим.
Он сел на табуретку. Видно было, что знает о провале группы — Марьям, наверно, рассказала.
Помалкивал Степан об их последнем выходе, о том, как они попали в госпиталь. Раненые однополчане, встретившись, прежде всего интересуются этим, а он помалкивал. Свернул Алеше «козью ножку», сам закурил. Втянув едкий дымок, поперхнулся, вытирал глаза.
- Черт, злая махорка!
И глядел улыбчиво, и расспрашивал о роте, о Голобородько, Барабаше, Кузёмине, Бурдюгове, не упоминая лишь Корнева. О нем, видать, тоже знал.
Для успокоения товарищей, для поднятия их духа пришел Ермаков — это просвечивалось в нем насквозь. Однако щадящий режим был сейчас противопоказан Амирханову. После мысленного совета с отцом Амирханов избрал верный, по его разумению, азимут: хоть в штрафной роте, но биться до последней капли крови; преднамеренный уход из жизни — трусость.
Он избрал верный азимут и продолжал чинить суд над собой. Чинить без всяких скидок. Потому и спросил несколько официально:
— Зачем вы, товарищ младший лейтенант, обходите самое острое?.. Гробанулись мы... По моей вине гробанулись, а вы об этом ни слова...
- Злая махорка. Черт, какая злая! — хмурясь, сказал Ермаков и загасил «козью ножку». Пристально смотрел на Амирханова. Много говорено было раньше об удачах и провалах, о жизни и смерти. Говорено, когда он, Ермаков, был старшим сержантом, а Амирханов— в его подчинении, рядовым. Придется кое-что повторить. — Если б с сорок первого ни один человек у нас не гробанулся, то и войну мы давно бы прикончили, — ответил Ермаков. — Но по такому закону, чтоб совсем без потерь, война не складывается. Тут дру¬гой закон: будут целы кости — мясом обрастут.
- А личная ответственность за потери?
Ее, Ибрагим-джан, не сбросишь со счетов. Мы, младшие начальники в армии, терзаемся после каждой осечки. А сколько тяжкого груза висит на душе у старших, у тех, которые посылают тысячи солдат на штурм, в атаку и лишь со второй или, скажем, с четвертой попытки добиваются успеха?! Они-то, тысячи, и после войны встанут перед глазами, будут сниться по ночам. Так что ж делать — не посылать в атаку, да?.. Этот прицел в другое время гож, а сейчас война... Война идет!..
И замельтешили в глазах Ермакова колю¬чие искорки. Отмытые добела госпитальной негой пальцы тискали шлифованный руками других раненых костыль. Пришел Ермаков успокоить товарищей, а сам соскочил с зарубки, разволновался.
Алеша Чугунов стрельнул взглядом в лежащий на сером одеяле кисет, потянулся к нему через забинтованную руку. Безмолвно упрашивал Алеша: «Сверни... Степан, сверни еще по одной».

8
Принесли Митяя. Шесть суток после опе¬рации хирурги держали его под контролем. Днем и ночью градусники, лекарства с ложечки, дополнительные повязки на грудь. Взмолился Митяй: «Довольно, я и без вас знаю, что не помру... Хочу к своим... Там, чего доброго, койку мою кто-нибудь займет». И его принесли.
Развернул Митяй бинтовой сверточек, до¬стал сплющенную, изогнутую пулю.
- Во какая стерва торчала.... Вынули!..
- Память, — сказал Алеша Чугунов.— Близко была?
- В двух пальцах от сердца... Усыпляли...
Митяй разглядывал пулю так, словно это была совсем и не пуля, а какая-то особенная награда оставшемуся в живых человеку. Он бы и Амирханову показал сплющенный, со следами ствольных нарезов кусочек металла, да жаль, что спит Амирханов.
- Чего он днем спит? — спросил Митяй.
- Не трожь, пусть. Первый раз без снотворного забылся. Пусть!..
Они вели разговор вполголоса, стараясь обходить причину неудачи. Чугунов вспоминал шахту, выезды на Азовское море во время отпусков. Митяй рассказывал о художниках, о своей сокровенной мечте написать после войны картины, изобразить на них сцены из фронтовой жизни.
- Куски их я и сейчас вижу, — говорил Митяй. — Это и нейтральная полоса ночью, и выход к домику Иманта, и политбеседы Северьяна Барабаша... Мне хочется так написать, чтобы все было по правде...
- Боль закричит в тех картинах, — сказал Алеша.
- Боль, — согласно и многозначительно кивнул Фалалей. — Без нее фальшиво получится, без нее нельзя. Наступит желанный мир. Нужно будет закреплять, беречь его пуще глаза, и лишь небесными красками да изображением воркующих голубков художник делу не поможет.
- Оно та-ак!.. — мрачнея, произнес Алеша.— Только ты, братан, если останемся живыми, лет пять мне ту боль не показывай. Про-питался я ею до последней жилочки. Ты лучше лет пять какие-нибудь стройки, посадку деревьев или баб красивых рисуй. А уж потом, когда немного душа поотмякнет, и возьмешься...
- Едва ли так выйдет, Алеша... Невозможно стерпеть... Жечь будут воспоминания...
Рука Митяя заерзала по одеялу, теребила его, комкала. Чугунов лежал неподвижно.
Сознательно Митяй обошел, не упомянул весьма существенный фрагмент какой-то из своих будущих картин — Амирханова. И Семку Корнева не упомянул. Эту боль тоже долго стерпеть невозможно.
Полежал Митяй, выдавил кричащим шепотом:
- Жалко Семку!
- Жалко, — сказал Чугунов.
Вот и притронулись они к самой болючей своей ране. Когда-то ж надо... А притронувшись, поняли, что и последний провал не ударит их подобно молнии. Случилась беда — стало быть, нужно и обсудить, где у нее корень, и увериться в чем-то или отвергнуть что-то...
- Фельдшер и туда, в палату хирургов, ко мне приходил, — снова зашептал Митяй,— Сестричка опосля толковала, почему он так к нам... Алеша, он под Москвой был старшим разведгруппы и все его ребята погибли... один он остался. Он же в приемном числится, а ходит из домика в домик. И нет ему, бедолаге, успокоения.
- Потому, Фалалей, что правильный че¬ловек он. Я это смекнул, еще когда насчет санитарных автобусов мы с ним грызанулись. Он настоящий, без подлянки.
Поставь Алешу Чугунова судьей над всеми людьми, он бы разделил их на две части: на тех, кто без подлянки, и тех, кто с подлянкой. Чего-то среднего он не признавал. Ругательными словами крыл это среднее, усматривал в нем вопиющее нарушение фронтовой справедливости.
Где ему и другим войсковым разведчикам было набраться лоска? До войны работали и жили не очень-то заботясь о шлифовке своей речи. Потом ударило, обожгло всенародное бедствие. Война сграбастала кого в шахтерских забоях, кого — на лесозаготовках, на по¬лях, в цехах заводов. Даже взятые на фронт из техникумов и институтов со временем отвыкали от мягких слов, заменяя их новыми, соответствующими кровавой обстановке. Но большинство их роднило главное: и здесь, на фронте, нужно нерушимо блюсти привитое дедами, отцами и матерями участливое отношение к человеческому горю.
- Ну что, в прятки играть будем или начнем?— спросил Чугунов.
- Начнем, — сказал Митяй.
- Ты и сейчас в амулет веришь?
- А как иначе?.. Без него все мы загнулись бы. Я сначала предположил, что у Ибрагима порвалась цепка или снял он амулет да и забыл надеть перед выходом. И только тут, когда фельдшер с санитаром переговаривались, душа возликовала. Слава тебе господи, думаю, теперь никакая смерть не возьмет!..
- Почему ж «эмга» резанули и Семку, и тебя, и меня, и самого Ибрагима?
- Почему, почему!.. — недовольно проговорил Митяй и снова заерзал рукой по одеялу, будто пытаясь найти там ответ. — Я и об этом думал... Не успел Ибрагим сказать заклинание— вот почему. Марьянка пришла, командир роты турнул на верхотуру... То да сё — и не успел Ибрагим сказать.
- Э-э, братан, как она, блажь колдовная, к тебе прилипла!.. Не стану разубеждать. Может, тебе легче так-то. А корень... Корень провала в другом.
- В чем же?
Чугунов, обхватив пальцами подбородок, теребил черную щетину. Ему, как и Амирханову, уже виделось основное, из-за чего близ колючей проволоки внезапно вырвалось, рас¬секло ночную тьму «яжуж-мажуж». То не Ибрагим вскрикнул, то его самолюбие вскрикнуло. И не нужно об этой догадке говорить вслух. Пусть верит Митяй в амулет, пусть поскорее выздоравливает.
- Корень провала — в тех фрицах, которые из «эмга» поливали нейтралку, — сказал Чугунов.— Стара-ательные, суки!.. Не было б их на нашей земле — и живым бы остался Семка, и не лежали б мы сейчас здесь.
Судить друга — все равно что резать себя ножом. Сознавал Митяй, куда клонит Чугунов. И это хорошо, это по отношению к Ибрагиму справедливо.
- Семка молчит, а за себя мы простим,— сказал Мптяй. — Ходили много раз удачно — и вдруг теперь... Алеша, да что мы за люди, если теперь отшатнемся?!
- Верно, Фалалей, — проговорил Чугунов.— Держались мы в одной упряжке и впредь нужно держаться. На том и порешим.
Они не замечали, что Амирханов уже не спит. Лежит тихонько, не открывая глаз, и слышит каждое слово.
Однако добрые высказывания товарищей и их прощение не так затронули сердце, как сам факт, что Митяй жив, что вот он, рядом, и, по всей видимости, чувствует себя неплохо. Одна гиря долой. Но вторая... Семку Корнева не воскресишь, Семка всегда будет перед глазами.
«Углым, худога шукурки, хали хаёйтман. Бирок, бу кеч синовларяинг сунги сукмогига тушишга», — читал по памяти Ибрагим письмо, опять призывая на совет отца. В молочно - белом тумане возник отец и покачал головой, как бы говоря: «Если по твоей вине убит друг, то нет тебе, сынок, оправдания».
Был отец до войны преподавателем узбекского языка и литературы в средней школе. Собирал народные изречения, писал стихи. Всегда в свои отпускные странствия по республике брал о.н мать и Ибрагима. Ездили «а поездах, грузовых автомашинах, верблюдах. Ходили пешком.
К началу учебного года возвращались в Ташкент, и мать, русская волжанка, спешила •навестить подругу, жену немца Гардингера, жившего в одном доме с Амирхановыми. Устраивали на веранде общий чай. Хорошее было время.
Дружил тогда Ибрагим с сыном Гардинге- ров Иоганном. Вместе в одном классе учились, вместе удирали купаться в арыках, бродить по садам.
Своего друга Ибрагим звал так же, как и родители немца — Ёгa.
В их семье еще до школы услышал Ибрагим первые немецкие слова. Старший Гардингер говорил: «Мальчик, это просто... Стол — тыш, рыба — фиш, рукомойник — ваштыш». Дальше больше этих слов узнавал мальчик. В школе, а затем и в геологоразведочном техни¬куме у Ибрагима по немецкому языку были только пятерки.
Ёгa, окончив седьмой класс, уехал к своему дяде в Харьков. Писем оттуда никому не присылал, а через некоторое время старший Гардингер, получив какое-то официальное сообщение, долго советовался с отцом Ибрагима, упоминал имя Ёги, милицию, прокуратуру, юристов. На вопрос Ибрагима: «Что случилось?»— отец промолвил: «Я дал Гардингеру слово сохранить разговор в тайне. Сынок, нарушить слово — это бесчестье».
Милиция, прокуратура, юристы... Что-то случилось с Ёгой. И стал Ибрагим сопоставлять хорошее и неприглядное в характере Ёги. Неприглядного все-таки было больше.
Пацаны звали Ёгу Царапоном. Это за то, что в потасовках он первым делом пускал в ход ногти. Ему крепко попадало, однако, то ли от обиды, то ли от стремления взять верх в драке, что никогда ему не удавалось, он по- прежнему ходил с острющими ногтями. «Ты обстриги их, — посоветовал Ибрагим. — И вообще, если возникнет необходимость дать кому-нибудь сдачи, дерись не когтями, а как все».
Ёra обстриг ногти, в потасовки ввязывался реже, но быть похожим на других ребят ему претило. Повзрослев, связался со шпаной, щеголял блатными словечками.
Однажды пригласил Ибрагима в ресторан, купил две бутылки шампанского, фрукты, сладости, папиросы. «Для друга ничего не жалко. Откуда деньги?.. Дядя гостил у нас, презенто¬вал пять червонцев. Мировой, скажу тебе по секрету, человек. К себе зовет, по-родственно¬му обещает вывести в люди. Мой фатер противится, икру мечет. Да я-то мыслю иначе. Каждому свое. Наверное, мотану в Харьков».
Дядя!.. Ибрагим видел его у Гардингеров. Бритоголовый, улыбчивый, одет в куртку с на¬кладными карманами, галифе, хромовые сапоги. А в глазах что-то беркутиное. И пальцы запомнились: тонкие, как у пианиста или картежного игрока.
«Не надо было Ёге уезжать в Харьков,— решил тогда Ибрагим. — Какую-то нехорошую роль сыграл в его жизни дядя. Возможно, ошибаюсь. Возможно, так думаю потому, что старший Гардингер упоминал милицию, про¬куратуру. В характере Ёги, конечно, немало отрицательного, ненадежного, но правильно гласит народная мудрость: кто хочет иметь друзей без единого недостатка, тот вовсе не имеет их».
Перед войной Гардингеры куда-то уехали из Ташкента. Мать сказала, что их переезд связан с заболеванием Ёги. При этом она смущенно отвела глаза...
Ибрагим вспоминал Ёгу часто. Друзья дет¬ства не забываются.
Как она, мирная жизнь, драгоценна! Вот идет война — отец погиб, мать и теперь преподает в школе русский язык. И нередко бы-вает так, что все домашнее, семейное прихлынет, разбередит сердце. Особенно в такие тяжелые, как сейчас, дни.
...Приподнялся Амирханов, лег на подуш¬ке выше.
- Здравствуй, Митяй-джан. Я слышал, о чем вы с Алешей говорили. Спасибо, ребята. Да сам-то я себя не прощаю. Кровью надо мне позор смывать. Кровью!..
- Ее, крови, и так много льется, — сказал Чугунов. — Наша кровь — фрицам отрада. Не торопись...
Митяй пошмыгивал носом, стесняясь, что Амирханов слышал их разговор. Шевельнулась мысль прямо спросить насчет амулета.
Ответит, непременно ответит Ибрагим. И Митяй уже собирался спросить, но распахнулась дверь и плавно, белыми привидениями заполнили палату врачи — начался очередной обход. «Спрошу потом, обязательно спрошу»,— решил Митяй.

Госпитальная жизнь однообразна: измерение температуры, прием пищи и лекарств, осмотры врачей, перевязки, сон. День за днем бегут незаметно. Какие-то куцые, мелькающие дни.
На исходе третьей недели пришел попрощаться с друзьями Степан Ермаков. Шинель отутюжена, за спиной пузатится вещевой мешок, кирзовые сапоги надраены.
Выкурили по «козьей ножке», посидели, повспоминали ребят из роты, и Ермаков вскинул вещевой мешок, расправил лямки:
- Пойду!.. Выздоравливайте!..
Не оглядываясь, зашагал к двери.
Митяй робко, неуверенно высвободил из-под одеяла ноги, опустил их на пол и распрямился, потихоньку пошел к окну. Продышал глазок на заиндевевшем стекле. Стал докладывать:
- Голосует Степан... Во, уже сел!.. Уже поехал!..
Откуда ни возьмись — фельдшер. С ходу узнал, кто стоит возле окна, улыбнулся и вздернул очки на лоб.
Мит-тяй-разгильдяй!.. Явление Христа народу!.. Да еще босиком, да еще... Живо возвращайся на место! Я тебе, нарушитель лечебного режима, покажу фенькину мать!...
Осторожно придерживая за плечи, уложил на койку, прикрыл одеялом.
- Зря вы всполошились, — говорил Митяй.— Мне лучше, мне теперь можно.
- И он еще тары-бары!.. У него сердце, а он тары-бары...
- У всех сердце.
- Ах, герой!.. Ну, герой!..
Фельдшер попросил сестру выдать раненым тапочки: «Крылья начинают расправлять, а пол холодный». Договорился с парикмахером, чтобы тот, когда освободится, заглянул в эту палату: «Подзаросли здесь маленько». Уходя, оставил на тумбочке треугольное письмо.
- Кому? — спросил Чугунов.
- Всем вам...
Чугунов глянул на адрес. Действительно, три фамилии обозначены. Внизу — полевая почта их роты и четкая, крупная роспись Барабаша.
- Северьян написал! — радостно воскликнул Чугунов, вскрывая треугольник.
Писал Барабаш о том, что ни одного раненого, ни одного убитого в роте не добави¬лось, и Чугунов отметил про себя: «Брешет, наверно, для нашего успокоения». Писал, что пленного танкиста никак не удается взять, измотались ребята. И о Кузёмине писал, что тот ни дня, ни ночи не видит, «гложет его общая заботушка». И о Марьям написал: «Грустная ходит, все расспрашивает, как да что было в том поиске, а ребята рассказывают ей, но осторожно. Мы-то  знаем, что сперва убило шальной пулей Семку Корнева, потом ранило Ибрагима, а за Ибрагимом — и Фалалея с Алешей. Мы-то знаем, а Марьянке не надо...»
- Стоп! — сказал Амирханов.— Алеша- джан, повтори это место.
- Насчет Марьянки?
- Да-да... и то, что ниже...
Чугунов повторил, передал письмо Амирханову. Сделал вывод: «О Семке Барабаш, видно для успокоения Ибрагима, трошки иначе вставил». Но Митяй вдруг возбужденно за¬дышал и сыпанул, как автоматными очередями:
- Это правда... Я знаю, я помню... Это так и было... Северьян приотстал, задержался... Я теперь знаю, почему он задержался!..
- Что же ты все-таки знаешь? — спросил Чугунов.
- Шальные пули срезали Семку еще до нашего обнаружения — вот что!
«Не я, значит, виноват в смерти Корнева, не я... — молнией трепыхнулась у Амирханова мысль. Но он возмущенно зажал, придавил ее: — Яжуж-мажуж, на тропе беды ищу бальзам!.. Семку не воротишь... И Алеша, И Фалалей могли быть убиты... Кто бы тогда гово¬рил слова прощения?..»
Вслед за Мнтяем поднялся Чугунов. А еще через два дня встал и Амнрханов. Шагнул, пошатываясь, — терпимо. Шагнул опять — вы-давил на лице улыбку:
— Хоп!.. Работают ноги!.. Он держался за спинку койки, переступал осторожно. Заживающие раны ныли, покалывали. «Ничего, — внушал он себе, — окрепну, нальюсь силой».
В этот день он получил у сестры костыли, примостился перед зеркальцем и тщательно подправил отрастающие усики. Из зеркальца глядело непривычно бледное, исхудалое лицо.
«Хоп!.. Выздоровею. Буду есть, спать, тре¬нироваться — и выздоровею».
Заживала и самая болючая рана. Он чувствовал, что заглушить ее полностью никогда не удастся. Да и не хотел заглушать. Она по-буждала смотреть на войну и разведку иначе. Прежде он жил в каком-то жарком, манящем подвигами блеске. Теперь тот блеск потух. Свой ратный опыт, свою волю, свои знания немецкого языка Ибрагим примерял теперь не только к подвигам, а, главное, к великому делу, ради которого и он, и Алеша Чугунов, и Митяй, и все советские люди живут, радуются, плачут и, даже умирая, находят силы для того, чтобы разить принесшего им неисчислимые бедствия врага.
Хотелось остаться разведчиком. И штраф¬ники ходят в разведку. Впрочем, куда нужно послать — это начальству виднее. Голова цела, а тюбетейка найдется.
Его раздражали теперь ножницы медсестры, которыми он хотел покончить с собой. По¬блескивая никелем, они издевательски напо-минали о пережитом угаре. Амирханов пришкандылял к столику, спрятал ножницы в ящик. Сестра снова и снова клала их на прежнее место, а он снова и снова прятал.
Потом наступил такой момент, когда со¬знание подсказало: «И на этом проверь волю свою, вытерпи».

9
Уж если не повезет, то не повезет. Кузёмин всматривался в карту, где замкнутая овальная линия окружала лесной массив. В овале чер-нели ромбики. А над ромбиками стоял жирный вопросительный знак.
- Товарищ майор, извольте доложить, сколько времени будет маячить эта штука?— железным тоном спросил начальник штаба ди-визии, ткнув в вопросительный знак острием карандаша. — Постоянно на вас работает пушечный дивизион. Вам предоставлено право брать лучших саперов. Что ж, прикажете по¬просить у вышестоящего командования авиа¬ционную дивизию вам в поддержку?..
- При чем тут авиационная дивизия, товарищ полковник? — взглянул воспаленными глазами Кузёмин. — Никак не пройдут ребята. Сплошь опутался немец колючей проволокой, мины и фугасы везде. Голобородько пора возвращаться, а я не знаю, какие координаты дать на выход.
- Зато из корпуса пообещали врезать нам соответствующие «координаты», если в течение пяти суток не возьмем танкиста.
- Врезать легче, — сказал Кузёмин.
В землянке было жарко, и начальник штаба расстегнул меховой жилет. Налил в кружки чаю — себе и Кузёмину. Немного успо-коившись, проговорил:
- Гадова карусель, вымотала душу!.. Докладывай, Григорий Елизарович, очередной план.
Кузёмин склонился над картой. Концом карандаша показывал участки немецкой обороны:
- Здесь, здесь и здесь — спирали Бруно. В них сам черт запутается. Лишь группе Дениса Калины из соседней дивизии удалось однажды, после длительной подготовки, пре¬одолеть спираль и взять языка. Спирали исключаем — мало у нас времени. А вот здесь, за Прорвой, — обычная трехколовка, и здесь тоже, и здесь... По этим участкам артиллерия начнет прицельно долбить. Сделаны расчеты...
- Дай-ка мне их, — нахмурился полков¬ник.— Что-то, кажется, вам чуть ли не эшелон снарядов надо. — Взял расчетную таблицу, выписал из нее какие-то цифры, сверил их со своими данными о наличии боеприпасов.— Та-ак!..
«Зарубит план, — мелькнуло в голове Кузёмина. — Сочтет, что много потратим снарядов, и зарубит».
- Мы экономно, товарищ полковник... Огонь будет методический, отвлекающий...
- Не нужно успокаивать. Продолжай.
- Полагаю, что у противника создастся впечатление о подготовке прорыва или разведывательной операции на обстреливаемых участках. Четвертый же участок трехколовки оставим как бы без внимания. Сюда и выйдет группа Голобородько, предварительно захватив танкиста. Команду ей дам сразу, как только вы утвердите план.
Полковник донимал Кузёмина вопросами: кто встретит группу Голобородько, сколько у нее осталось гранат и патронов, когда артил-леристы закончат свои отвлекающие удары. Вздохнув, поскреб затылок:
- Плакала в пушечном дивизионе половина сбереженного «быка» . Горькими слезами плакала.
- А что делать?
- Нет, ничего, ничего... Реальный план. Давай его целиком. Подпишу!..
Стороннему человеку, возможно, показалось бы безрассудством готовить окно для вы¬хода тыловой разведгруппы там, где колючая проволока останется неповрежденной. Куда заманчивее приказать разведчикам возвра¬щаться через один из трех участков, которые будут обработаны артиллерией. Но война хитро устроена: кажущееся безрассудство на по¬верку часто оказывается здравым смыслом, а стандартные, приводившие ранее к успеху ре¬шения (именно потому, что они стандартные) с треском проваливаются.
«И это не только на войне, — думал Кузёмин, покачиваясь в санках-розвальнях,— во всей нашей жизни так. Стандарт для металла или для автоматически действующего устройства годится. А в управлении людьми, в принятии важных решений он может быть лишь при лености ума».
Кузёмин размышлял о стандартах и прочем не потому, что считал свой план идеаль¬ным. Наоборот, его размышления беспрестан¬но выверяли конкретное, главное: а нет ли и в новом плане стандарта? Ведь и гитлеровцы могут заметить, что артиллерийский огонь щадит четвертый участок колючей трехколовки. Правда, четвертый участок значительно левее. А все же полностью спокойным его оставлять нельзя. Надо и туда изредка побрасывать мины или снаряды.
Санки-розвальни остановились возле землянки. Кузёмин соскочил в снег, на ходу бросил ординарцу:
- Миша, покорми лошадей. В роту двинемся примерно через час.
Землянка была маленькая, темноватая. В ней находился солдат-радист. Увидев Кузёмина, солдат снял наушники, доложил:
- Все у них нормально, товарищ майор!
- Когда очередной сеанс связи?
- В двенадцать сорок.
- Передадим вот это, — протянул Кузёмин заранее подготовленное приказание.
На листке бумаги выделялось позывное слово «Ясень». Ниже стояли колонки цифр. В расшифровке они указывали место и вре¬мя захвата танкиста, место и время перехода линии фронта, сигналы.
Двое суток Кузёмин не спал. Оттого и прикорнул сейчас, склонившись к земляной стенке. Прикорнул вполглаза, как говорят раз¬ведчики. Слух его был настроен на определен¬ную волну. И эта волна — дробный стук ключа радиста — мгновенно разбудила его.
Взял со столика принятое от Голобородько донесение. С помощью кодовой таблицы расшифровал его. «Ясень» сообщал о движении гитлеровских войск к фронту и от фронта, о строящемся оборонительном рубеже, о том, что все двенадцать человек его группы живы.
Кузёмин пометил на карте новые развед¬данные. Ознакомившись с ответом «Ясеня» на приказание, улыбнулся. Только три цифры записал радист. Их смысл Кузёмин понял и без кодовой таблицы: «Слушаюсь. До встречи».
«Что ж я, словно красная девица, улы¬баюсь?!— одернул себя Кузёмин. — Ну, рад буду встретить Голобородько и его ребят, обнять их. Так то — когда благополучно вернутся. А пока надо сплюнуть через левое пле¬чо и кропотливо готовить окошко.
— Давай, Миша, в роту! — сказал он, уса¬живаясь в санки-розвальни.
Лошади понеслись вниз по склону. Снег на лесной дороге хлюпал, шуршал — отмяк, подтаял снег.
...Для встречи Голобородько Кузёмин рассчитывал выслать саперов и группу Бурдюгова. Саперы должны послезавтра ночью снять мины и порезать проволоку, а Бурдюгов со своими ребятами обеспечит прикрытие огнем, поможет доставить раненых, если они будут. Все звенья плана предусматривали быстрый, без малейшей задержки проход разведчиков Голобородько через передний край немецкой обороны и нейтральную полосу.
«Как удачно, с ветерком, можно сказать, пронесся тогда через нейтральную Ибрагим! — вспомнил Кузёмин возвращение из глубокого тыла группы Амирханова. — Хорошо бы и Голобородько так...»
Он всех своих ребят любил, берег, насколько позволяла обстановка. Да не всегда сбережешь, война есть война. II, сравнив сей-час Амирханова с Голобородько, Кузёмин опять же сплюнул через левое плечо: не надо дразнить судьбу.
Это от ребят он набрался разных примет. Подсмеивался тайком над собой, а они, приметы, все равно запоминались и кое в чем были полезными. Та, например, что выража¬лась словами «Сплюнь через левое плечо», предупреждала: не будь самоуверенным, иначе проглядишь опасность. Были и другие: «Не ходи на задания туда, где стрекочет сорока»; «Мураши шпаклюют входы в свои подземелья— жди дождя»; «Луна красная — быть ветру»; «Гвоздик в сапоге жалит ногу — это к беде». И помогали идущие от народной муд¬рости приметы чего-то избежать, что-то предусмотреть.
Вот и теперь, обсуждая в сарае с командиром разведроты детали плана, Кузёмин слышал, как Бурдюгов толкует своим ребятам о казачьих правилах и приметах:
- Оружие у врага в бою возьмешь — честь тебе, коня возьмешь — честь тебе, боеприпас или жратву добудешь — то ж самое. Но боже упаси, ребята, взять какие-нибудь золотые вещи или прочие драгоценности. Позаришься на них — и смерть тебя не минует. У нас из рода в род такое поверье передается.
- А часы можно взять?
- Если у кого нет их и они нужны для боя — пожалуй, можно.
- А шнапс или коньяк?
Спрашиваешь!.. Их к лекарственному обеспечению следует причислять.
- А не возбраняется ли, товарищ младший лейтенант, у казаков в военное время насчет того?..
Вопрос сопровождался жестом, после которого ядрено грохнул многоголосый смех. И Бурдюгов смеялся вместе со всеми. Вскоре, однако, прокралась в то веселье грусть, и разведчики стали вспоминать былые свидания со своими любимыми на берегу речки, в парках или в клубах, прощальные объятия, слезы и поцелуи на перронах.
— Истосковались фронтовики по этому самому вопросу,— мягко сказал командир разведроты. — Четвертый год ни приголубить, ни обнять... — Строжась, крикнул: — А ну, все - великое войско донское, марш на верхотуру!.. Через три часа идти в наблюдение... Марш от-дыхать!..

Нет-нет да и ударят пушки. Точненько, прицельно. Грязно-серыми клубами рассыпчато взбросится вверх снег. И в том взбросе нет- нет да и мелькнет обломок деревянного кола или спутанный шмат проволоки. Оптика биноклей приближает взрывы к глазам. Даже странно порой, что не валится на голову зем¬ля и не визжат по-над ухом осколки.
- Мины тоже кое-где взрываются, товарищ майор! — доложил Бурдюгов.
- Вижу...
- А на четвертом участке снимать их на¬до будет.
- Знаю...
Трудно не поддаться назойливому искушению встретить группу Голобородько на одном из трех обстреливаемых артиллерией участ-ков. Проволока там повреждена, и мины кое- где уже сработали. «Прикажи возвращаться через готовое окошко, прикажи... — неотвязно шепчет Кузёмину внутренний голос. — Можно изменить команду во время очередного се¬анса связи, еще не поздно...»
Зловеще воет ветер. Срывается не то дождь, не то снег. Скверно на душе, гложет пред¬чувствие какой-то беды, хотя все идет нор¬мально, по плану.
— Наблюдайте только за четвертым участ¬ком!— приказал разведчикам Кузёмин.
«Это я устал, чертовски устал, — думает он, снова и снова ощущая смутное, ничем не объяснимое беспокойство. — Сейчас кемарнуть бы часика четыре — и хандра долой. А еще лучше — взбодрить себя тугими струями душа, как дома, во Владивостоке».
Он был кадровым военным. Служба бро¬сала его по глухим погранзаставам, по таеж¬ным дебрям. Нажил сына и дочь. В июне со¬рок первого получил назначение во Владиво¬сток. Дали хорошую квартиру. А через две недели, в воскресенье, сигнальная труба заполошно посыпала частуху: «Где портянка, где шта-ны-ы!.. Где портянка, где штаны-ы!.. Ни поспать, ни пожра-ать!.. Надо службу исполня-ать!..» И он, старший лейтенант, бежал в свое подразделение, поругивая начальство, которому взбрело в голову объявить учебную тревогу в воскресенье.
...С тех пор и кромсает людей эта «учебная». Четыре раза лежал в госпиталях. Поседели виски, задубело лицо, и временами ка¬жется, что не три с лишним года он не ви¬дел жену и детишек, а целую вечность.
Хмарно нависли над передовой сумерки. Кузёмин протер краем бязевого капюшона глаза, пошел по траншее влево, туда, где Бурдюгов и его ребята следили за четвертым уча¬стком. Пошел —и встретил капитана, своего помощника,
- Ты-то зачем? — спросил Кузёмин.— Разведсводку в корпус отправил?
- Отправил.
- Ну так чего ж ты?.. Спал бы. Мне некогда, а на тебе штабная работа висит. Завтра генерал, может, срочно потребует какие - нибудь новые документы, а ты будешь не в форме. Серега, ты зачем явился, спрашиваю?..
- Пойдем в землянку, донесение Голобородько я принес.
- Расшифровал?
- Да.
- Где он сейчас?
- В пятнадцати километрах восточнее интересующего пас леса.
- Что еще?
- Пойдем... Пойдем, Елизарыч, в землянку, там прочтешь.
Ознакомившись с донесением, Кузёмин минуты две стоял недвижно. Рывком приподнял рубаху масккостюма, хватнул на поясе фляжку. Но разжал пальцы: водкой горе не зальешь. Хрипло, тяжело вырвалось:
- Начальнику штаба доложил?
- Нет пока. Возможно, новое донесение получим.
«Кто ж. этого не хочет?! — сутулясь, думал Кузёмин. — Только никакого донесения от Голобородько больше не будет. Последний ло-моть отвалила ему судьба. Двенадцать чело¬век было в группе. Двенадцать!..»
- Иди, Серега, — сказал Кузёмин. — Доложи начальнику штаба, что я решил действовать по запасному варианту. Иди... Я останусь с ребятами здесь до утра.
Он аккуратно сложил донесение, спрятал в карман фуфайки. Надо идти к Бурдюгову, по запасному варианту его группа становится основной. Возвратившегося из госпиталя Ермакова еще нельзя посылать: от прежней группы у него осталось два человека — кто ранен, кто убит, комплектует Ермаков новую группу. Надо готовить Бурдюгова.
И, открыв дверь землянки, Кузёмин пошел влево по траншее. С бруствера валились сбиваемые пулями кусочки мерзлого грунта. Жег врезавшийся в память текст донесения: «Веду бой батальоном карателей. Живых группе трое. Прощайте. «Ясень».

На следующий день, когда разведчики группы Бурдюгова хорошо отдохнули, Кузёмин построил их и сказал:
— Обстановка изменилась. Голобородько выполняет другое задание. Вам приказываю взять немецкого танкиста!.. Кто болен, пусть выйдет из строя. У кого гвоздик жалит ногу, пусть приведет обувь в порядок.
Никто не покинул строя, ни у кого гвоздик не жалил ногу.

10
Бурдюгов был из Новочеркасска. Там с давних пор жили его родичи. Хлеборобствовали, выезжая на поля к Мишкиной балке. По сполоху уходили с Донским Войском обо¬ронять рубежи России. Казачья сноровка, доб¬лесть, верность воинскому долгу гремели на весь мир.
Гремели... А под Сталинградом Вурдюгову с устатку привиделся Ермак. Стоит будто, где и стоял до войны, на самом высоком месте Новочеркасска, рядом с собором. Кольчуга, латы, сабля — все будто залито кровью. Го¬лос укоризненный, сердитый: «Срамота-а!.. До- пятились ажник до Волги-матушки!.. Иль на¬чисто сгинула слава казачья?.. Иль на том месте, где была донская честь, ноне будяк произрастает?!»
Глядь-поглядь, а это вовсе и не Ермак, это богатырского роста чернобородый артилле¬рист хлесткими словами злость у бойцов раз-жигает. По две шпалы у него на петлицах и матерчатая звездочка на рукаве — батальонный комиссар.
- Тут не одни казаки! — крикнул Бур¬дюгов.
- Верно! — отозвался комиссар. — Всякие люди здесь... Дак не тот казак, кто чубом и лампасинами петушится, а тот казак, кто и в самых жарких битвах с удалью молодецкой и в хвост и в гриву колошматит врагов нашей Родины. Ни шагу назад, ребята!.. К бою-у!..
Гитлеровцы бросили в очередную атаку до тридцати танков и пехоту. Бурдюгов с группами разведчиков прикрывал тогда стоящие на прямой наводке 76-миллиметровые пушки; в стрелковых подразделениях осталось мало бойцов, и командир дивизии скрепя сердце вы¬нужден был использовать своих разведчиков для прикрытия позиций артиллерийского полка.
Стоя в одиночном окопе, Бурдюгов про¬шивал короткими автоматными строчками бе¬гущих через отлогую балку немецких пехо-тинцев. Все вокруг грохотало, сверкало, ляз¬гало. Горели, выбрасывая дегтярно-чериые клубы дыма, вражеские танки. Ни одному из них не удалось пробиться к орудиям.
Но вот левее две стальные коробки по¬ползли... поползли, изрыгая огонь, вверх но склону. Наверно, несколько расчетов лево¬фланговых орудий пали. Сменяя пустой диск, Бурдюгов увидел, как батальонный комиссар кинулся туда. Сам заряжал, сам стрелял. И вспыхнули, зачадили и эти два танка. Оставшиеся целыми (три или четыре) повернули вспять.
- Из какой станицы ваш комиссар?— спросил Бурдюгов у знакомого артиллериста, когда атака была отбита.
- Он не из станицы, он Азова-города ро- жак. Между прочим, первоконник, с тех вре¬мен пушкарь. У нас в полку много донцов.
- Моге-е-ет!.. Прицельно подсыпал словесного гардала  и стреляет хорошо. Зубе-ец!..
Довелось Бурдюгову и еще раз встретить батальонного комиссара, обострившего в его душе донское понятие чести, связи времен и поколений, казачьей ответственности за род¬ную землю. Как только советские войска взя¬ли в клещи армию Паулюса и затем, окружив ее, начали бить по сходящимся к условному центру направлениям, артиллерийский полк, сопровождая стрелковые части, стал сменять позиции за позициями. К передовому отряду, в составе которого были и два взвода разведроты, подъехал верхом тот батальонный ко¬миссар. Встал во весь рост на стременах, по¬казал рукой в сторону противника:
— Ага-а!.. Умываются, поганые, кровавой юшкой! Так, сынки!.. Сегодня мы атакуем, се¬годня на нашей улице забрезжило солнышко! Слава вам!.. Вперед, до полного разгрома супостатов! Сворачивай, рви им фашистские вязы !..
Комиссар обращался к пушкарям, но слы¬шали его все. И крепла вера бойцов в свое правое дело, в желанный перелом ратных событий. Брови, ресницы, усы, бороды насту¬павших покрылись инеем, под ногами звене¬ла скованная морозами земля, а слепящие синевато-белые молнии бушевали сильнее, чем в самую грозовую летнюю пору. Это сна¬рядные и пулевые трассы мчались, жгли, били, уничтожая гитлеровцев.
Рядом с Бурдюговым падали и свои: раз¬ведчики, саперы, стрелки. Раненых подбира¬ли санитары, убитых — похоронные команды. Вперед!.. Вперед!..
Затем сразу наступила тишина. Отовсюду потянулись с белыми флажками колонны плен¬ных: пехотинцы и артиллеристы в шинелях мышиного цвета, танкисты в обожженных комбинезонах, штабники в коричневых с ме¬ховыми воротниками регланах, эсэсовцы в черной, как оперение воронов, униформе. И уже где-то в отдалении приглушенно печалил¬ся траурной мелодией духовой оркестр, а по¬близости наяривал гопака баян, и там, грея одетых в стеганые фуфайки, серые шинели, овчинные полушубки солдат и командиров, топотал перепляс.
От Сталинграда до Новочеркасска — ру¬кой подать. Наскоро приняв маршевое попол¬нение, дивизия двинулась с боями на запад — к Ростову и Новочеркасску. Быстрее бы осво¬бодить и эти родные города. Может, удастся хоть на часок заскочить домой, обнять жену, мать, детишек. Да не пришлось: под Зимов¬никами клюнула в живот пуля.
Госпиталь, белоснежное постельное белье, адская боль в животе. Редко кто с таким ра¬нением выздоравливал. Но была на спине вы-ходная дырка, и это обнадеживало: «Хоть пулю в середке не станут искать. Может, ишо выцарапаюсь».
- «Ишо»! — передразнил, накоротке бесе¬дуя с ним, врач. — Узнаю казака и авторитет¬но заявляю: поднимешься. Если с твоим мо-гучим организмом не подняться, то что ж дру¬гим... Поднимешься!
Ему давали бульоны, чай, компот. Выпи¬вал медленно, поглядывал на других раненых, которым приносили борщ, суп, кашу. А ему нельзя, он понимал это. Курить разрешили, и он, сворачивая цигарку, ощущал мелкую про¬тивную дрожь в пальцах.
На пятый день ему стало очень плохо. Го¬рел, видел в бреду мать, вынимающую из ду¬ховки пышный хлеб, видел весеннее половодье близ Новочеркасска, синевато-белые молнии Сталинградской битвы, снова мать с тарел¬кой пирожков...
Придя в сознание, закричал:
- И-исть хочу!.. Всем дают, а мне!.. «Под¬нимешься, поднимешься»!.. Утеши-и-ители!..
- Свежий творог есть? — обратился врач к сестре.
- Привезли.
- Дайте ему столовую ложку.
- Мне? Одну столовую ложку?!
- Временная доза. Ну, и по-прежнему можно бульоны, прочую диетическую водицу. Терпи, казак!
«Доза» увеличивалась. Стали давать ва¬реный бурачок, кефир. И наконец принесли мисочку борща, маленькую котлетку, пшен¬ную кашу. Что может быть вкуснее? Съедал все с необыкновенной жадностью.
Иногда санитарам помогали разносить зав¬трак или обед девчушки-школьницы. Привет¬ливые, ласковые, а глазенки норовят не смот¬реть на хлеб — голодные глазенки. «Вот и мои, наверно, так же, — грызанула тяжелая дума,— и взрослые, которые гражданские, так же. Выпала им долюшка!»
Он знал, что школьницы ни крошки не возьмут от раненых, и потому придумал об¬ходной маневр.
- Нюра, — сказал он худенькой, с проз¬рачным личиком девочке во время следующе¬го обеда,— соли, никак, в гречке маловато. Иль оно взаправду, иль я вкус потерял. Род¬ненькая, ты отведай! — и протянул ей полную ложку гречневой каши.
Но Нюра быстро спрятала ручонки за спи¬ну. Проглотив слюну, через силу улыбнулась.
- Не-е!.. Мне и другие раненые это гово¬рили, я понимаю. Ты, дяденька солдат, скорее выздоравливай, разбивай фашистов. А меня ты не обманешь. Не-е!..
- Дак! — вырвалось у Бурдюгова, и ни¬чего больше он не смог произнести.
Поправлялся медленно. Лишь перед маем начал заново учиться ходить. Словно ребенок, переступал дрожащими ногами от койки к койке и дальше — вдоль стен, по коридору. Добровольных помощников отстранял: сам должен справиться.
Выписали его в июне. Надо ж, четыре с лишним месяца утюжил боками госпиталь¬ную койку! Врачи говорили, что ему посчаст-ливилось: пуля, дескать, была обычной, а если б разрывная...
— Все они, мать их за ногу, дюже хоро¬шие,— с ухмылкой крутил лямку собранного в дорогу вещевого мешка Бурдюгов. — Спасибочки за лечение. Прощевайте!
...Запасной полк, маршевая рота, новая ди¬визия и опять — госпиталь. Однако смерть сто¬ронилась его, в боях жила уверенность: не убьют.
Далеко позади Волга. Прошлой осенью здесь, в Латвии, ему присвоили звание млад¬шего лейтенанта. И когда возникла необхо-димость укрепить дух разведчиков, он непре¬менно вспоминал Сталинградскую битву: «Тяжелыне, братаны, все равно не будет»; вспо¬минал батальонного комиссара: «Ото без под¬месу казак, теперь, наверно, уже генерал иль, по меньшей мере, полковник»; вспоминал Нюру: «Вы, соколы ясные, бывает, и от рассып¬чатой пшенки носы воротите, а поставьте себя на место той чадунюшки, на место наших жен, матерей, прочих детишков. Э-э, да что там гутарить!.. Казачья в них закваска, все для раз¬грома супостатов, сил и здоровья не жалеючи, отдают. Им, братаны, тяжельше!»
В каждом пополнении он высматривал зем¬ляков, просил Кузёмина и ротного командира включить их в его взвод. Если встречал кого- нибудь из Новочеркасска, то долго расспра¬шивал, как там живут, что разрушено, кто из знакомых прославился, на кого пришли по-хоронки. От жены он получал письма, да ведь из них всего не узнаешь. Но и земляки в большинстве своем были дома еще в сорок первом. Разговор с ними возникал на основе воспоминаний о чем-то довоенном и письмен¬ных весточек, полученных от родственников. Лишь двое — сержант Захар Донецкое и ефрей¬тор Филя Кочетков — прибыли в прошлом году прямо из Новочеркасска: улыбнулось им счастье побывать в кратковременном отпуске после ранения. Уж их-то Бурдюгов поисповедовал вдосталь. Обоих включил в свой взвод, а затем — ив свою группу.
Осматривались, примечали, что Бурдюгов называет разведчиков казаками отнюдь не по породе. Сложилось у него об этом своеоб-разное мнение. Проистекало оно, наверно, от того батальонного комиссара, о котором Бур¬дюгов и им успел рассказать. Захар Донецков интересовался:
- Товарищ младший лейтенант, а Северьян Барабаш, как по-вашему, казак?
- Настоящий, без подмесу. Бывал я с ним в деле, знаю. Сибирская у него хватка.
- А Ибрагим Амирханов?
- Спрашиваешь! Ибрагим, стал быть, да¬же похлеще Северьяна: и ловок, и хитер, и по- немецки умеет. Ибрагим — добрый казак!
- Ну, а Филя Кочеткоз?
- У Фили покамест выдержки маловато. Сколько разов учил я, что в секрете иль в за¬саде надобно терпеливо лежать до определен¬ного часу там, где прикажет командир. Мороз донимает — цыть, наступят на тебя — цыть, шальная пуля скобленет — цыть. Дак он, Филя, мать его за ногу, иль дремлет в замаскиро¬ванном положении, иль ворохнется для обо¬грева, иль цигарку засмалит.
- То на тренировках было, — подал голос Кочетков.
- Я ишо доберусь до тебя! Я не шибко ученый, без церемониев доберусь! Ты гляди у меня, земеля!
Захар Донецков, крепкий в кости, пышноусый, с лицом, напоминающим пшеничный ка¬равай, до ранения служил в конном взводе разведки. У Захара хорошо все получалось, и вскоре он стал заместителем Бурдюгова. Филя же был прежде в каком-то фронтовом ансамбле. В разведроту попросился сам. И туго ему пришлось здесь: особые требования, особый режим.
Притерся. Месяц за месяцем исправно, смекалисто тянул свою лямку в поисках и рейдах. Глянуть со стороны — уравновешен¬ный, хладнокровный; голубые, с туманной по¬волокой, как у сиамского кота, глаза спокой¬но мерцают зеленоватыми зрачками. Но если выпадал группе большой успех, туманная по¬волока мигом исчезала, зрачки начинали ис¬криться, овладевала Филей залихватская по¬хвальба. В такое время Захар старался быть рядом, одергивал говорливого друга. При¬выкли и на подготовке, и на заданиях дер¬жаться рядом.
Они и сейчас сидели бок о бок в траншее. Готовые к выходу, ставшие вдруг задумчи¬выми. Несколько минут на перекур — и выход.
Ветер, пробушевав двое суток, утихоми¬рился. Густо падали хлопья снега. Синеватые отсветы от взлетающих над немецкой оборо-ной ракет трепетно скользили по лицам, мас¬кировочным костюмам, забинтованным авто¬матам.
- Старшой, вы помните Девичий бродок? — приглушенно спросил у Бурдюгова За¬хар Донецкое. — Там золотистый песочек на дне видать, там я когда-то плавать научился.
- Помню, Захарушка, — мягко, печально сказал Бурдюгов. — Через Девичий бродок я в тридцать втором на быках силикатный кир-пич к Локомотивстрою возил, в индустриали¬зации, стал быть, по колхозной разнарядке участвовал. И Ерик, и три колена, и Татары, и Хомутец помню. А ишо луговины... Да на всем же белом свете нет таких ласковых лу¬говин!..
Это они видели, памятью своей прибли¬жали родную речку Тузлов, омывающую Новочеркасск. Со знакомыми с детства на-званиями ее участочков, поворотов, мелей и глубин, с поросшими кугой, осокой и чаканом берегами, с бархатистым травостоем залив¬ных лугов. Почему-то перед самым выходом в разведку всегда так бывает: память ни с того ни с сёго приблизит, прояснит что-нибудь мирное, довоенное. Наверно, это действуют какие-то резервные клеточки мозга. Главные переполнились, наэлектризованы подготовкой к выполнению боевого приказа, а резервные, улучив момент, только сейчас начинают дей¬ствовать, словно стараются чуточку снять на-пряжение и в то же время напомнить, что и от очередного выхода зависит возврат к мир¬ной жизни, к тем дорогим с детства местам.
- Кое-кому чудно,— шептал Захар До¬нецкое, — Новочеркасск, а вы и я — хлеборо¬бы... городские исконные хлеборобы. Филю не беру в счет — он перед войной подался из колхоза в милицейский духовой оркестр.
- Маловато нас, землепашцев, Захарушка, оставалось в городе перед войной. Хлебо¬робское сословие шло в рабочие, в музыкан¬ты, в учителя и студенты. Дак не всем же... У меня дома есть фарфоровое блюдо, ишо дед купил. По ободку написано: «Там золотой край, где хлеба каравай». Светлая надпись, и я... Ага, кончай балачки — Кузёмин кличет. Время!
Закрыли головы капюшонами, поднялись, сжимая автоматы. Главные клеточки мозга опять жестко и требовательно выдвинули на первый план неотвратимое: «Вам приказываю взять немецкого танкиста!»
Учтя густоту снегопада, Бурдюгов повел группу через нейтральную полосу во весь рост.
Щелкают рядом пули. Упасть бы, продви¬гаться дальше по-пластунски. Он всегда осу¬ждал показное бесстрашие: дурное дело — не хитрое. Но сейчас лучше идти во весь рост: хоть и жутковато, да стреляют-то немцы вслепую и, стал быть, попадут лишь слу¬чайно; скорость продвижения не та, что полз¬ком,— опять же малюсенькая выгода; силы в самом начале пути не расходуются зря.
«Куда ни кинь — везде выгоды, — сопел он, убыстряя шаг. — Сплошняком выгоды, мать их за ногу!..»
В глубине души он был доволен снегопадом. Погода — как по заказу. Видно, послед¬ний в этом году снег лепит; теплое время не за горами, вот и спохватился, лепит.
По лицу вилюжатся холодные капли, пол¬зут за шиворот и, отыскав грудную ложбин¬ку, сбегают до пояса. Снег завалил оставшие-ся от прошлых боев мелкие окопы, снарядные и бомбовые воронки, естественные выемки. Бурдюгов вел группу между ними по памяти.
Перед выходом он послушался совета Ку- зёмина и решил не идти через участки с нарушенным артиллерией проволочным за-граждением. Немцы, конечно, заслонили дыр¬ки пулеметами и, возможно, успели поставить там мины. Проволоку порезать не задача, а найти в снежной толще мины куда сложнее. Потому-то на сей раз он попросил включить в группу и двух саперов: старшего сержанта Никифорова и рядового Швайку. Свои тоже умеют обращаться с минами, но саперы все- таки поопытнее.
Прошлой ночью Никифоров и Швайка выдвигались с другими саперами к проволоке и обнаружили новое минное поле. Если взять левее границы этого поля, то, может, удастся пройти без разминирования — окошко, может, там есть. Само собой, и все разведчики будут щупать снег: случалось раньше, что передние пройдут, а кто-либо в хвосте группы подорвется.
Замаячили колья и перекрещенные шипастые нити. Бурдюгов дал знак: ложись! Справа рявкнул «эмга», и шквальная оче¬редь трассирующих пуль со звоном и щелканьем, сверкая, понеслась над головой. Нужно переждать. Здесь не бросишься рывком вперед, нужно переждать.
Умолк «эмга». Тишина. Никифоров и Швайка стали приближаться к проволоке. Мим нет. По пропаханной борозде вслед за саперами ползли разведчики. Сняли музыкальную огудину, порезали проволоку.
Дальше, дальше... И вдруг Никифоров почувствовал пальцами ребристый металл. Прямо-таки обожгло пальцы. Замер Никифоров, приподнял руку: всем стоп!
Раньше он не встречал мин в проволоч¬ных междурядьях. Это фрицевский «подарок», сюрприз. Спокойнее, спокойнее!.. Нащупал тонкую, как струна, оттяжку. Обливаясь хо¬лодным потом, нащупал чеку и отогнул ее усики в разные стороны. Теперь, если даже дернуть оттяжку, чека не выскочит, стало быть, и мина не взорвется.
Спокойнее!.. Ребристая смерть в одиноч¬ку не караулит. Ч-черт, мороз по коже!..
Вторая мина, третья. Еще две обезвредил Швайка, и Никифоров махнул рукой, показывая вперед: можно!
Дальше, дальше... Перебрались через тран¬шеи, пошли во весь рост лесом. Никифоров и Швайка были теперь в хвосте группы. «Пусть разрядятся трошки, — решил Бурдю¬гов,— им ишо на обратном пути выпадет адова работенка».
«Ш-ш-у-у!» — волнуются верхушки сосен и елей: значит, вновь колышет их ветер. «Ш-ш- у-у!»— непрерывно валит снег, торопясь плот¬нее укутать хвойные лапы. Бурдюгов осторожно раздвигает их, с опаской пробирается сквозь дебри. «Мать его за ногу, хоть глаз выколи!»
Реже, реже становится лес. И тьма редеет. Встречаются спиленные сосны. Впереди поляна.
На опушке кучно легли, всмотрелись. Вид¬ны поленницы нарубленных дров, кое-где вырываются из-под снега красноватые искорки — печки в землянках топятся. С шипом взлетела ракета. Далеко взлетела, но пока она падала, успел Бурдюгов заметить, что на поляне будто кто серых слонов расставил — покрытые брезентом танки.
- Вижу три штабных машины и часово¬го возле них, — шепнул Филя.
- Цыть!.. Заданный район это. Обогни справа поляну, разведай подступы и прочее. Захару — на левый фланг. Я с остальными буду здесь. Возвращаетесь... Ты, Филя, из-за ближней поленницы, а Захар — вон из-за того можжевелового куста. Ну, в добрый час!..
Жалел Бурдюгов, что сейчас нельзя уста- установить какие-нибудь сигналы для связи с Донецковым и Кочетковым: немногие остав¬шиеся на зиму птицы в такую погоду спрятались, подражать их голосам — фальшь, волчий вой насторожит часовых, и ракетами, комбинацией автоматных выстрелов или свис¬том тоже нельзя сигналить. Вот и сказал он насчет поленницы и можжевелового куста — хоть так можно будет распознать, что приближаются не чужие.
Он глядел, стараясь досконально изучить свой сектор. И постепенно убеждался, что не все, далеко не все гитлеровцы спят. Кроме часового, он заметил два открытых бронетранспортера с расчехленными пулеметами; в бро¬нетранспортерах сидят солдаты. Чуть правее— еще два. Пулеметы смотрят в лес. «Наверно, поляна вкруговую прикрыта, — подумал Бурдюгов, — от партизан и от таких, как мы, прикрыта».
Его это не обескуражило. Что ж, фрицы есть фрицы. Предусмотрительные, супостаты, точные. И дисциплинка — будь здоров: кроме часового, никто там не ходит. Никто — вот в чем загвоздка.
Захар и Филя, возвратившись, доложили, что слева и справа тоже никакого движения нет. Стоят попарно бронетранспортеры, за ними видны танки и горючевозы, где-то дальше периодически взлетают в сторону Прорвы, светят ракеты, а движения людей нет.
Посапывал, вздыхал Бурдюгов: вести не из приятных. Закурить бы сейчас, царапнуть дымком те главные клеточки, что-то они при-тихли. Да нельзя закурить.
Думаю я, братаны, — поразмыслив, сказал шепотом Бурдюгов, — что у солдат и офи¬церов, какими бы они дисциплинированными ни были, и ночью возникает потребность сходить в одно место. Тут хочешь не хочешь, а вставай, топай. Вы этого места не приметили?.. Нужник, спрашиваю, есть там где - нибудь?..
- Есть, я видел, — вплотную придвинулся к Бурдюгову Филя Кочетков. — Из жердей устроен, чернеет на отшибе. Стежка к нему протоптана. Сейчас-то ее почти занесло, а комья снега по краям видны.
- Бронетранспортеры?..
- Они, товарищ старшой, далековато. И пулеметы глядят в другую сторону.
- Долго ли развернуть их. Не в том суть. Веди поближе к стежке, место для засады будем высматривать.
Примерно через час Бурдюгов, Донецков, Кочетков и недавно вернувшийся из медсан¬бата младший сержант Федор Воробейчик — подгруппа захвата — подползли к поленнице дров, расположились в готовности выскочить из-за нее на стежку. Остальные — подгруппа прикрытия — замерли на опушке леса.
Ждать, ждать, ждать!..

11
Длинна, как год, фронтовая ночь. Марьям дежурит во второй палатке. Черные мелкие косички выглядывают из-под шапки-ушанки. На столе телефон. Вся огромная палатка залита синеватым светом.
Дежурить по медсанбату должны офице¬ры. Но их не хватает. Давно уже к дежурству привлекли и сержантский состав. Марьям гордится: «Будто и я на офицерской должности».
Спят, тяжело спят раненые. Стонут, ме¬чутся в бреду. Изредка кто-то попросит пить, и Марьям встает, торопится налить из эма-лированного чайника воды. А вот солдату, у которого вместо рук две забинтованные культи, потребовалась «утка». Марьям несет стеклянную с изогнутым горлом посудину, по¬могает раненому. И солдат плачет.
- Сестренка, прости, — шепчет он. — Родненькая, прости!..
Марьям тоже плачет. Затем, смахнув сле¬зы, укрывает его, осматривает других, по¬правляя одеяла и подушки.
Самое тревожное время всегда во второй половине ночи, особенно — перед рассветом. Именно в это время часто бродит между кой¬ками и деревянными нарами смерть. Дашь зевка — и схватит она, унесет кого-нибудь.
Усталость сковывает Марьям. Надо кре¬питься, надо и во второй половине ночи быть готовой прийти на помощь раненым. Стакан крепкого чая немного бодрит, разгоняет усталость.
Перед утром запел зуммер телефонного аппарата. Марьям взяла трубку:
- Дежурная по медсанбату сержант Бахтиярова слушает.
- Это Кузёмин... Сейчас привезут к вам раненого немца. Разбудите командира медсанбата. Немец должен жить!..
- Я поняла, товарищ майор!.. Я передам!..
Она метнулась в соседнюю палатку, тро¬нула спящего командира. Тот открыл глаза.
- Что?..
- Немца везут. Сказали, жить должен.
- Простите, какого немца?.. Кто сказал?..
- Кузёмин.
Командир медсанбата сунул ноги в кир- зачн, набросил шинель. Никогда не доводи¬лось лечить немца. Куда положить?.. Среди своих?.. Нет, среди своих — как-то нескладно.
- Идите, товарищ сержант, — сказал командир медсанбата. — В вашей палатке отгородим угол. Раненым ни слова... Понимаете, у кого любопытство, у кого злость...
- Слушаюсь!
Марьям помогла санитарам перенести в угол палатки койку, тумбочку, постель, гра¬фин с водой. Помогла натянуть между де-ревянными рейками палаточную ткань. «Схватили ребята танкиста, схватили!» — обрадованно думала Марьям.
Брезжил сквозь слюдяные оконца рассвет. Она взяла коробку с термометрами, обходила койку за койкой. Раздавала термометры и при¬слушивалась. Едва уловит слабый зовущий голос — сразу спешит к раненому. Немец нем¬цем, а это свои, родные.
Внезапно ей вспомнилась жестокая ночь. Вспомнились Ибрагим, Алеша, Митяй, разведчики, тянувшие Корнева на лыжной уста¬новке. Из-за немца кровавилась та ночь. Из - за немца вдруг преобразился, стал колючим Ибрагим. И проклятому немцу—мягкую постель, графин, всякие другие удобства!..
Заполыхало все внутри у Марьям. Новый мягкий тюфяк в отгороженном углу она за¬менила старым, графин перенесла на тумбоч-ку, стоящую между койками своих солдат. Попоив с ложечки раненого пулеметчика раст¬вором глюкозы, сидела на койке, держа в одной руке стакан, а в другой — ложечку.
- Тебе смурно, сестренка? — спросил пулеметчик.
Она поняла это «смурно», сказала:
- У всех душа не на месте, всем нелегко.
...У пленного танкиста застрял в груди осколок. Под наркозом сделали операцию, и танкист спал в отгороженном углу. Марьям, глуша неприязнь, заходила сюда, прислуши¬валась: дышит, вражина, живой.
Кто он?.. Ни мундира, ни шинели нет.
Лежит в нашем теплом белье. Русоголовый, на щеках багровеют струпья: то ли горел, то ли обморозился недавно. Кто он — солдат или офицер?..
Она прикрыла его одеялом, разнесла завтрак своим раненым, а когда снова пришла в отгороженный угол, то увидела Бурдюгова. Стоял он, всматриваясь в лицо танкиста.
- Нельзя, — сказала Марьям.
- Я на минуту. Что говорили — живой будет или как?..
- Видишь же, дышит.
- Марьянушка, ты не прогляди. Ты не дай ему помереть. Мы тебе, родненькая, подарок какой-нибудь опосля сообразим... Не злись, я ухожу...
Нырнул Бурдюгов под брезент палатки. Захрустели, вдавливая талый снег, удаляющиеся шаги. Обычный путь сюда и отсюда был Бурдюгову заказан: у входа в палатку стоял часовой.
Проникали разведчики в отгороженный угол под видом санитаров, электриков. Проникали и тем путем, которым воспользовал¬ся Бурдюгов. По всему фронту звучал девиз «Убей врага!.. Сколько раз увидишь, столько и убей!» А они мечтали об одном: пришел бы в сознание их немец, остался б он жив.
- Чокнутые! — ворчал пожилой санитар. — Все у них не как у людей. Еще курорт¬ный режим затребуют для немца. — И он под-караулил Филю Кочеткова возле палаток, спросил: — Слушай, сынок, кто вас обучил такой любви?
- Вы о чем? — остренько, сторожко взглянул Филя.
- Насчет немца...
- Ну и что?
- Да ты не придуривайся, понимаешь ведь... Чегой-то вы горячей любовью к немцу воспылали? Шастаете, заботливую чуткость проявляете.
Филя ковырнул носком сапога кругляш лошадиного помета, цвиркнул огарком папиросы-самокрутки.
- Ходить, папаша, умеешь?
- Не ругайся, толком объясни.
- Толком?.. Если этот фриц загнется, не тебя ж пошлют брать другого. Усек?.. Ну и не лезь в душу!..

Сегодня Кузёмин рассказал ребятам о группе Голобородько. Сбросили шапки, минуту стояли, храня скорбную тишину. Вот, значит, какое оно, «другое задание».
Расходились и опять сходились кучками. Шелестом опавшего листа шуршало: «Ясень», Голобородько, «Ясень»...
Степан Ермаков залез на верхотуру, метался там, ерзал, жарко дыша. Он и Голо¬бородько были ветеранами роты. Были!.. Теперь из ветеранов остался только он, Ермаков.
Чуть позже Степан вышел во двор. Барабаш попытался заговорить с ним, однако Ермаков сказал:
— Погодь, Северьян!.. Трошки охолону...
Умел Ермаков взять себя в руки, перебороть горе. Барабаш знал это. Но и у самого, и у других — мрачный, тяжелый настрой. С одной стороны, радоваться б надо: захвати¬ли немецкого танкиста. С другой — навалилась, придавила смертная печаль. Зачем только Кузёмин рассказал ребятам?.. Перед выходом группы Бурдюгова на задание при¬таил болючую весть, а сегодня рассказал. Видно, стало невмоготу терпеть.
И, порассуждав так, Барабаш сходил в штаб дивизии, упросил начальника политотдела прислать для разрядки «что ни на есть веселых артистов».
Явились два невзрачных человека, без баянов, скрипок или еще чего-нибудь такого. Одеты в легкие пальтишки. За плечами сол¬датские вещевые мешки. Носы посинели.
- Мы иллюзионисты, — доложили они во дворе командиру роты.
«Эти развеселя-ат! — огорченно подумал Барабаш. — Их-то и на фронт, видно, по здо¬ровью не взяли. Удружил начподив, посо-чувствовал!»
- Я здесь ротный парторг, — сказал Ба¬рабаш пришедшим. — Какая обстановка тре¬буется для представления?
- Позвольте, что это у вас? — коснулся иллюзионист маленькой кобуры, висящей у Барабаша на поясе.
- Пистолет вальтер...
- Можно взять? Никогда не видел.
Расстегнул Барабаш кобуру, подал пи¬столет.
- Смотрите, ничего особенного.
А рука иллюзиониста по-прежнему тянет¬ся. Синеватая, замерзшая рука. И ничего в ней нет.
- Позвольте взглянуть, — просит иллюзио¬нист. — Позвольте...
- Так я отдал вам! — воскликнул Бара¬баш. — Вы только что взяли!
- Когда?..
И понеслось, и закружилось. Пистолет Барабаша почему-то оказался в кармане у Степана Ермакова, а новенький зауэр Сте¬пана— в кобуре Барабаша.
- Махнем, не глядя, — предложил Ермаков.
Тут и без нас махнут, — усмехнулся Барабаш. — Включай в свою группу... Годятся!..
Выпархивали из-под маскировочных рубах разведчиков голуби-сизари, разрезанная на части веревка вдруг становилась целой, Бурдюгову и ротному командиру иллюзионисты дали по новому платку, а когда предложили обменяться платками, то Бурдюгов и ротный достали из карманов одинаковые кисеты с вышитыми словами: «Дорогому защитнику Родины». Как платки превратились в кисеты— не понять. Смеялись и ахали все. Чудеса!..
Под конец представления иллюзионисты попросили у ротного командира «чего-нибудь согреться». Тот мигнул старшине. Для желан-ных гостей старшина принес праздничную посуду — стаканы. Тут же, целясь глазом, отлил из фляжки норму, грамм в грамм. Иллю¬зионисты передавали друг другу те стаканы, вертели их, описывая в воздухе круги. Разом поднесли ко рту.
- Будьте здоровы, товарищи!
Но не выпили. Растерянно переговари¬вались:
- Костя, у тебя что?
- Чистейшая вода,
- И у меня вода.
- Может, дадим старшине попробовать?
- Дадим, мы не жадные.
Глотнул старшина — сморщился. Пригубил из второго стакана — выплюнул.
- Градусами и не пахнет, — сказал стар¬шина, любопытно поглядывая на иллюзионистов. И усмотрел, засмеялся: — Эге-е!.. По-чему ж, гостенечки, носы у вас стали красные?..
Хохотали разведчики, громко хлопали в ладоши. Иллюзионисты раскланивались.
Заговорили ребята о фокусах: как да что и много ли нужно времени, чтоб вот так навостриться. Заговорили о своих посещениях цирка в мирные годы, о гипнотизерах, дрес¬сировщиках, канатоходцах. Барабаш стоял тут же, вместе со всеми. Мысли летели к Голобородько: «Прости, братан, за этот облег¬чающий маневр... Прости!.. Надо!..»
Вскоре подоспела и весточка из медсан¬бата. Принес ее Захар Донецков:
- Фриц оклемался.
Бурдюгов торопливо пошел в сарай, где Кузёмин и ротный командир ужинали с иллю¬зионистами. Шепнул Бурдюгов Кузёмину и тот встал из-за стола.
- Миша, запрягай лошадей! — приказал Кузёмин ординарцу.
...Разные бывают пленные: умные и глупые, фанатически гонористые и удрученно- ошарашенные неожиданным поворотом судь-бы, хорошо осведомленные и ничего важного ие знающие, профессиональные фашистские убийцы и насильно поставленные под ружье трудовые люди. Каков этот?
Войдя в отгороженный угол медсанбатовской палатки, Кузёмин снял шинель, развернул на тумбочке карту.
- Давайте, Гюнтер Бохов, поговорим. Надеюсь, вы поняли, что останетесь в живых. Тянуть вас сюда лишь для того, чтобы убить,— абсурд. Возвращаю вам изъятые нашими раз¬ведчиками фотоснимки. Взгляните в глаза своей супруге, своим детям, заочно посове¬туйтесь с ними, как вести себя на допросе.
Дрожащей рукой пленный взял конвертик из-под фотобумаги. Вынимал по одному снимки, разглядывал, целовал. Слезы струились из его глаз. Мигала подвешенная вверху синеватая лампочка. Глухо тарахтел где-то за палатками движок, питающий медсанбат электроэнергией.
Долго молчал пленный. Кузёмин уже засомневался, понятно ли он изложил все по - немецки, не допустил ли в чем-то просчета. Однако пленный, вложив обратно фотосним¬ки, сказал:
- Видит бог, я не хотел войны. Герр майор, я не хотел войны!.. Я слесарь-инструмен¬тальщик высокой квалификации. Мои руки тоскуют по другому металлу, по работе, ко¬торая не связана с кровью и смертью. Видит бог, герр майор, я не хотел войны!.. Напрас¬но вы думаете, что по ту сторону фронта на¬ходятся только фашисты. Там и честные лю¬ди есть.
- Знаете ли вы, Гюнтер Бохов, осколком какого снаряда ранены?
- Знаю, Два 75-мллиметровых разорвались в нейтральной поодаль, а третий... Наши снаряды летели, германские...
- Ну что ж, начнем допрос.
Звание, имя и фамилию пленного, его часть и танковое соединение, состав его семьи, прохождение службы — все это Кузёмин узнал раньше по записям в солдатской книжке, по письмам жены немца и его родственников. Теперь, в ходе допроса, крючковатый знак на карте был перечеркнут. Рядом с ним в ова¬ле, окружающем лес, появились цифры, буквы, слова: «14 т. д. (120 танков, 60 потеря¬но при попытке эвакуироваться морем из Ли- бавы. Цель сосредоточения: подготовка к про¬рыву на запад, на соединение с войсками, действующими в Восточной Пруссии)».
Остальное Кузёмин заносил в протокол допроса и удивлялся, что не возникает подо¬зрительности. Разные бывают пленные, а этому он верил. Да и детали не вступали в противоборство с логикой, свидетельствовали о правдивости показаний: танки покрыты бре-зентовыми чехлами — значит, настоящие тан¬ки, а не макеты; из-за нехватки горючего большинство легковых автомобилей дивизии законсервировано — это соответствует добы¬тому ранее приказу командующего Курляндской группой войск; два танковых и мото-стрелковый полки дивизии занимают в лесу именно те районы, на которые обратили внимание летчики нашей авиации.
Рядовой 14-й танковой дивизии Гюнтер Бохов давал важные, ценные показания.
- А срок готовности к прорыву? — спросил Кузёмин.
- Этого, герр майор, я не знаю. Приказано закончить подготовку фашин к шестому апреля. Возможно, через сутки после этой даты начнется атака.
И Кузёмин мысленно согласился: «Воз¬можно, вполне возможно. Связанные из жердей, хвороста и камыша фашины гитлеровцы могут уложить на заболоченных местах в течение ночи. Стало быть, утром седьмого апре¬ля следует ждать атаку. Девять суток осталось...»
- Последний вопрос... Как, Гюнтер Бохов, сопоставить ваши показания с тем, что вы до сих пор не перешли на нашу сторону?
- Танкисты, герр майор, не сидят в боях, сложа руки... Я воевал, два года воевал... с таким грузом не сразу решишься перейти. Боялся!.. А теперь все само собой произошло. И я теперь молю бога, чтобы вы быстрее закончили войну. Чем раньше это свершит¬ся, тем меньше погибнет моих обманутых фа¬шистами соотечественников.
- Резон. Не все само собой произошло, но резон.
Бурдюгов и ребята его группы ожидали Кузёмина возле палатки. Часовой сперва ру¬гался, отгонял их. Потом, убедившись в бес-полезности своих усилий, махнул рукой.
- Черт с вами, караульте!.. Только если появится наш командир или доктор какой - нибудь, чтоб мигом испарились. Холку-то в случае чего не вам, а мне намылят.
- Все будет в ажуре, — успокоил его Бурдюгов. — С нами, служивый, не пропадешь.
Маскировались за соснами, покуривали в кулак. Непрерывно к Бурдюгову стекались данные о ходе допроса: «Для начала агитирует Кузёмин фрица», «Фотокарточки возвернул», «Немец отмяк, слезу пускает», «Пере¬ходят к сути», «Будто не брешет фриц, все рассказывает но правде», «Насчет танковых полков, где они, показания дает», «Говорит, что фашины приказано изготовить — видно, на Прорву метят, суки», «Шабаш, сейчас майор выйдет».
Кузёмин сказал им главное: язык ценный. И этого было достаточно. Не зря под огнем «эмга» и вражеской артиллерии пахали животами снег, не пошлет Кузёмин скоропалительно опять в тот лес. Может, потом и возникнет такая необходимость, а дня три-четыре не пошлет.
Мигом скрылись в сосняке. Там, на поля¬не, стояли запряженные в повозку лошади. Ехали с шутками-прибаутками. В сарай про¬шли тихонько. Первый раз после возвраще¬ния из поиска заснули быстро. Арап сотрясал верхотуру.
Пожалуй, все связанное с тем поиском и улеглось бы, закончилось хорошо. Но на следующий день Филя Кочетков и Захар Донецков уехали в медсанбат на перевязку. Филю и прорвало, начал он выпендриваться перед Марьям;
- Амирханов не взял, а у нас получилось. Все живые, лишь меня и вот Захарку легко царапнули «эмга» в нейтральной. Пройдет, присохнет. А знаешь, сестренка, почему Ибрагим пустой номер вытянул?
- Почему?,.— перевязывая Кочеткова, вздрогнула Марьям. — Тебе что-нибудь известно?..
Напрасно Захар Донецкое громко покашливал и натужно сопел, пытаясь остановить болтовню Фили. Не помогло.
- Известно, Марьянка, — продолжал выпендриваться Кочетков,— мне все известно. Раненный сразу двумя пулями, Ибрагим не стерпел, крикнул у самой проволоки, и группа была обнаружена.
- Неправда! — воскликнула Марьям, и Захар тоже воскликнул:
Он заливает, не слушай его, Марьянка!.. Филя, сейчас же заткнись, или я тебя по гроб жизни возненавижу!..
Замолчал Кочетков, да сказанного не во¬ротишь.
Исхитрилась Марьям побывать у развед¬чиков, переговорить с Бурдюговым. Черные брови младшего лейтенанта грозно сошлись:
- Младе-ен!.. Ах, младе-ен!.. Не верь ему, Марьянушка... Ну-ка, ребята, Фильку ко мне!..
После ухода Марьям всей группой чинили суд над Кочетковым. Бурдюгов приказал Захару Донецкову вести протокол. Выступления были ругательные. Донецков решил, что их вообще нельзя перевести на простой язык. Он лишь записал:
«Слушали: дело о поведении ефрейтора Филиппа Кочеткова в медсанбате.
Постановили: принимая во внимание уме¬лые действия в поиске и рану, пока не вы¬ключать виноватого из группы, а строго пре¬дупредить насчет болтливости и просить Кузёмина не представлять Филю до полного морального исправления ни к ордену, ни к медали»,
Захар подумал немножко, дописал; «Приговор окончательный и ни в какой дистанции обжалованию не подлежит».
— Дай-ка, посмотрю, — сказал Бурдюгов. Прочитав написанное, глянул сверху вниз на Захара: — Грамоте-ей! Дистанция — это в строю или вообще какое-нибудь расстояние. Тут другое слово надо. Похожее оно... А-а, мать его за ногу, выскочило из головы! Ты у Кузёмина поспрошай, он мне эту «дистанцию» уже исправлял в рапорте, он знает.

12
Солнце чаще вкатывалось в палату, пуская на стены теплых, светлых зайчиков. Со сте¬кол исчезала наледь. По утрам через откры-тую фортку влетали ликующие трели скворцов.
«Дома, наверно, расцвели, стоят в свадеб¬ном наряде урючные сады, — думал Амирханов. — Весна пришла на землю. И Марьям, пожалуй, сейчас мысленно переносится в родные края. Сестренка, сестренка!.. После мамы нет никого милее и дороже тебя».
Сладкая боль сжала его сердце. Нужно написать Марьям письмо, нужно объяснить ей случившееся.
Ибрагим взял бумагу и карандаш, сел к тумбочке. Рука вывела первые строчки: «Здравствуйте, Марьям-хон! Извините за те мои грубые слова. Вы не знаете, почему Ваши прикосновения после срыва поиска были для меня мучительными. Я люблю Вас и хочу объяснить...»
Начало ему понравилось. Дальше, однако, слова никак не связывались. Ибрагим сжимал, крутил карандаш. А тут еще Митяй закричал от окна:
- Во, пацаны кораблики в ручье пустили! Беленькие кораблики, из тетрадных листов... Во, один кувыркнулся, а два плывут!
Радостно взвизгивал Митяй. Алеша Чугунов и другие раненые встали с коек, подошли к нему. Стали друг другу показывать, где грачи вьют гнезда, где голубь целует голубку, где летают синички.
Амирханов спрятал начатое письмо в книж¬ку: разве закончишь при таком шуме. Попробовал идти без костылей — получилось. Смот-рел вместе со всеми в окна. Хорошо, солнечно было на улице. Раненые вдруг стали тревож¬но всматриваться в небо. Показывали паль¬цами, переговаривались:
- Куда, куда летят?..
- Ведь зенитки там, фронт...
- Неужели не понимают?!
Клиновидным строем тянулись в небе ка¬зарки. Наверно, и впрямь не понимали, что сейчас война. А может, и понимали, да извеч¬ная тяга к любви, к продолжению жизни была сильнее страха.
Внезапно в их строй врезалась на большой скорости пара «мессеров». Откуда они выско¬чили, Ибрагим не приметил. Увидел другое: один «мессер» качнулся, задрал хвост и рух¬нул наземь. Взрыв потряс округу.
Казарки сбили самолет!.. Не видано и не слыхано. Раненые молча провожали взгляда¬ми восстанавливающийся птичий строй. Але¬ша Чугунов заговорил первым:
- Ну и гуси!.. С огневым прикрытием летят, что ли?.,
- Научный закон, — сказал Амирханов.— С какой силой самолет по гусю, с такой и гусь по самолету.
Митяй рассудил иначе:
- Это знак свыше. Все живое лупит фашистов. Он-то, бог, видит, где правда. Ты, Алеша, не прыскай, я знаю.
Выходил Митяй и на улицу. Шинели, сапоги, шапки — все это было в палате. Резво оденется и бродит с ребятишками по-над ручь¬ями или любезничает с санитарками. Пристрастился играть в соседнем домике в шашки. Несколько дней удрученно докладывал, сколько ему пригородили «нужников» и сколь¬ко насыпали «сухарей». Затем сплошняком пошли удачи, и он со смаком рассказывал, как начиналось сражение, как и кого он обхитрил, сунув под бой одну шашку, а выиг-рав сразу четыре, как отвлек внимание со¬перника на одном фланге, а на другом провел атаку, как фельдшер (тот, что с протезом) по¬хвалил его за умелую игру и не отослал обрат¬но в свою палату: мол, движение и трениров¬ка полезны выздоравливающему организму.
Приносил Митяй в складках шинели за¬пахи талой земли, березовых почек, весенне¬го тепла. Нагулявшись, сверхоперативно уписывал обед или ужин, требовал добавки. Спал как убитый.
Однажды вернулся из очередного .путе¬шествия торопливо. Губы таинственно поджа¬ты. Глаза игриво стреляют то в Алешу, то в Ибрагима. Сбросил шинель — и шасть к окну. Звонко зачастил оттуда:
- Во!.. Через ручей перепрыгнула. Во!.. Идет к нам, Наверно, раненых приводила,
Забилось в волнующем предчувствии серд¬це Ибрагима: Марьям!.. Стал рядом с Митяем у окна. И Алеша стал рядом.
- Точно, — сказал Алеша, — Марьянка это.
Повеяло на них родным, близким. Свой человек идет. Из своей несгораемой, непромокаемой дивизии человек.
По-быстрому убрали с тумбочек все лиш¬нее. Чинно уселись на койках. Приглаживали волосы, оправляли гимнастерки. Митяй не вы-терпел, вскочил:
- Здравствуй, Марьянушка!..
И еще не вытерпел — ткнулся в щечку Марьям, поцеловал, заливаясь румянцем. Алеша Чугунов тоже поцеловал, степенно и просто, как боевого товарища. А Ибрагим не смог. Горячо, крепко пожал руку Марьям, но перехватило дыхание. Чтобы поцеловать... На такую вольность он не решился.
- Я все знаю, Ибрагим-джан, — сказала Марьям, когда Алеша и Фалалей, расспросив о ребятах, пленном танкисте и о боях, под благовидными предлогами удалились в сосед¬нюю палату.
- Что знаете?..
- Была страшная боль, был крик..
«Кто-то открыл ей мой позор, — ужалила Ибрагима догадка. — Впрочем, может, это и лучше. Скорее прояснятся наши отношения».
- Есть обстоятельства, при которых раз¬ведчик, если даже режут его на куски, обязан молчать, — проговорил Амирханов. — Я сдержался, преступил неписаный закон... Со¬блюдения этого закона я требовал от других. Требующий от других и к себе должен быть беспощаден.
Он сказал это твердо, убежденно. Л она вдруг почувствовала, что таким он ей нравит¬ся еще больше. «Только настоящий мужчина способен без всяких скидок судить себя,— думала Марьям. — Пусть Бурдюгов, Кузёмин, Барабаш замалчивают или отвергают его ви¬ну, а он сам себя судит».
Она ближе придвинула свой стул. Ее рука трепетно и нежно легла на руку Амирханова.
- Ибрагим-джан, нет храбреца без шрама.
- Разные бывают шрамы.
- Ночь всегда сменяется рассветом.
- Да, это так. Но не надо, Марьям-хон... Не надо успокаивать!.. Я признателен за дру¬жеское участие, но не надо сейчас... Возмож¬но, меня даже из разведроты прогонят.
- Куда?
- Поживем — увидим.
Он убрал из-под ее горячих пальцев свою руку, и Марьям вспыхнула от стыда: «Какая ж я!.. Вообразила бог знает что... Еще поду¬мает, что навязываюсь».
Сигналил за окнами автобус. Насмешливо глядели со стены солнечные зайчики. Марьям встала.
- Пойду, Ибрагим-джан. Выздоравливай¬те... До свиданья!..
Грусть застилала ее глаза. И Амирханову тоже было грустно, тяжело расставаться. Сей¬час она уйдет, уйдет... Подсознательно, поры-висто выхватил он из книги тетрадный листок.
- Милая, дорогая Марьям-хон, возьмите!.. Здесь начало, остальное я объяснил... Прочте¬те потом, не при мне... Хорошо?
- Да... да... — растерянно пролепетала она, вкладывая письмо в карман шинели.— Я потом!..
Из мук, надежд и радужных мечтаний соткана любовь. Желанны эти муки, а в меч¬таниях заманчиво рисуется наполненное вол¬шебным светом и прелестью неразгаданных тайн счастье.
«Милая, дорогая», — ласкали сердце ска¬занные Ибрагимом слова, и кровь пела ве¬сеннюю песню.
Уже в автобусе царапнуло опасение: «А вдруг письмо совсем не такое?.. А вдруг эти¬ми словами он как бы извиняется за то, что не мог написать иначе?..»
Рука в кармане налилась тяжестью. Урчал мотор автобуса, бежали назад окраинные до¬мики Тельшая, а Марьям все не решалась вы¬нуть и прочитать письмо.
- Какая-то ты, Марьянка, всполошен¬ная,— сказал шофер. — Иль случилось что в госпитале?
- Случилось...
- Опять за недогруз ругали?
- Нет-нет, другое...
Кончиками пальцев она прикасалась к тетрадному листку. Что в нем, что? Листок казался то мягким, то грубоватым, шерша¬вым. Что в нем — радость или крушение надежд?
Лучше бы, конечно, радость. Но и о ней боязно узнать сразу. Надо еще немножко по¬временить.
«Требующий от других и к себе должен быть беспощаден», — повторяла Марьям. — И к себе, и к себе!.. Да, это правильно. Если бы все так поступали»,
В лесу шофер сбавил ход: по грейдеру шла к фронту танковая колонна. Ни объехать, ни свернуть. Марьям, преодолевая робость, до-стала тетрадный листок. Прочитать, однако, не успела. Густо, плотно забухали зенитки прикрытия. Шофер, распахнув дверцу, высу¬нулся.
- «Юнкерсы»! — крикнул он. — В кювет!.. Быстро, Марьянка, в кювет!..
Он дернул ее за рукав шинели. Спрыгнув, кубарем покатился в придорожную канаву. Лежа на тающем, волглом снегу, еще что-то кричал, но Марьям уже ничего не могла ра¬зобрать. Бомбы рвали на части лес и дорогу. Стонала, сотрясаясь, земля, визжали оскол¬ки, ливневым градом сыпались пули.
Где-то (совсем недалеко, почти рядом) врубился в землю непохожий на все осталь¬ные взрыв. Завоняло горелой резиной и про-горклым маслом. Марьям выглянула и уви¬дела среди поваленных, расщепленных сосе¬нок груду искореженного дюраля, свастику с вырванной клешней, дымящийся, опутанный желтыми проводками мотор. «Отлетался... Сбили!..»
Бурая туча висела над танковой колонной.
Одна «тридцатьчетверка» горела. С грузо¬вика, сверкая хвостатыми огнями, пырхали в разные стороны снаряды. И оттуда, из этой тучи, слышался зов:
- Санитары!.. Санитары!.. Плохо мне!..
Марьям вскочила, бросилась на помощь. Придавленная страхом, упала. Но пересилила страх, опять вскочила.
- Санитары!.. Санитары!..
Это ее или таких же, как она, звал ране¬ный. И она, маленькая тростинка, спотыкаясь, бежала к тому грузовику, с которого во все стороны разлетались снаряды.
Нестерпимый жар полыхал от грузовика. Машинально она заслонилась рукавом, при¬гнула голову. И уже не бежала, а боком, шаг за шагом подступала к страшному месту.
Она вытянула раненого из кабины, упала вместе с ним на дорогу. Пальцы холодила липкая влага — кровь. Марьям потащила сол¬дата в кювет.
Раненый был грузный, большой. Он теперь не стонал — видно, потерял сознание, и Марьям, свалившись в кювет, быстренько перебро-сила из-за спины свою медицинскую сумку, достала бинты, ножницы, нашатырный спирт.
- Ты потерпи... потерпи, миленький,— приговаривала она, расстегивая его промас¬ленный комбинезон и не зная, слышит ли солдат ее или вообще ничего не слышит, упрашивала: — Ты хоть слово скажи, хоть ругнись... Легче будет... Станет легче, ми¬ленький!..
Она смочила нашатырным спиртом ватку, поднесла к носу раненого, и тот застонал, начал звать какого-то Авдеева:
- Старшой!.. Авдеев!.. Ящики горят!.. Ящики со снарядами!..
- Я слышу, слышу, — отвечала Марьям, перевязывая ему грудь. — Я вижу... Ты помолчи... Ты сберегай силы...
Окончив перевязку, она уложила его поудобнее. Дала лекарство. Всего несколько ми¬нут прошло с тех пор, как она свалилась в кювет, а показались эти минуты вечностью.
Раненый осмысленно повел глазами. Взглянул вверх, на небо, взглянул на Марьям.
- Кто ты?..
- Медсестра.
- Не видел тебя раньше... Авдеев где?..
- Ты лежи, лежи. Я пойду... Авдеев, наверно, там...
Она выбралась из кювета, притащила еще одного раненого. Авдеев он или кто другой — она не пыталась узнать. Перевязала и этого, напоила.
Танкисты длинными баграми отделяли нетронутые огнем ящики со снарядами от горящих. Двое тушили пожар пеной огнетушителей. Бурая туча оседала, обвивала редкими лохмами кусты и валежины.
- Почему раненые до сих пор не отправлены?— услыхала Марьям громовой голос: перед нею стоял полковник. — Вас спрашиваю, товарищ сержант!
- Я одна не унесу их.
- Где санитары?
- Не знаю...
- Вы что, новенькая?
- Нет, я из медсанбата стрелковой диви¬зии. Во-он мой автобус!
Полковник запнулся, велел солдату оты¬скать санитаров. Признательно посматривал на Марьям.
- Как ваша фамилия?
- Бахтиярова.
- Путевка с вами?
- Нет, у шофера.
- Давайте ее, помечу возвратный рейс. Отвезете наших раненых в Тельшай.
Марьям принесла путевку. Полковник достал из полевой сумки карандаш, виновато хмурился. Санитары укладывали на носилки тех двоих раненых, которых вытащила из-под огня Марьям, и еще троих, с обожженными лицами. Тягачи, натужно ревя моторами, уби¬рали с грейдера поврежденный танк и сгорев¬ший грузовик.
— А не только на передовой, не только,— глубоко вздохнув, почему-то сказал полковник и старательно, четко написал в верху путевки: «Прошу командование медсанбата при¬слать в танковую дивизию данные о сержанте Бахтияровой для представления за проявлен¬ный героизм к правительственной награде». Обозначил полевую почту своей дивизии. Расписался, скрепил подпись печатью и опять сказал: — Не только на передовой, не только... Счастья тебе, дочка! — Громогласно скомандовал:— По маши-инам!
«Счастья тебе, дочка...» Приятно было Марьям от этих слов. Будто полковник знал, какого ей счастья хочется, будто он, умудрен-ный боями, и сам истосковался по счастью, по своей семье. И, наверно, у него есть дочь, и, наверно, он проклинает, как и все люди, жестокую, кровавую войну, но должен вести бойцов, освобождать родную землю, драться.
Танковая колонна скрылась за выступом леса. На грейдере остался «додж», который, видно, ждал возвращения санитаров. Около поврежденной, обгорелой «тридцатьчетверки» суетились солдаты, демонтируя вооружение и какие-то приборы. Рядом с «тридцатьчетвер¬кой» стоял тягач.
Марьям отдала путевку шоферу, помогла санитарам удобнее разместить раненых. А когда автобус тронулся, шофер спросил:
- Видела, что написано в путевке?
- Пометили возвратный рейс.
- И ничего больше?
- Печать пришлепнули. Все по форме...
Она встревоженно щупала карманы, за¬глядывала в медицинскую сумку, осматривая кабину: «Где оно, где?..»
- Тебя ж к награде представляют, — го¬ворил шофер. — Всех пятерых спасла?
- Нет... не всех... Почему — к награде?..
- Да что с тобой, Марьянка? Уж не ра¬нена ли?
- Нет... нет... Листок тетрадный был... Обронила...
- Только-то и делов, — сказал шофер.— Вернемся в медсанбат, я тебе целую тетрад¬ку дам.
Солнце спряталось. День стал серенький, неприветный. Горевала Марьям: «Как объ¬ясню?.. Подумает, не нужно мне было письмо».
На обратном пути она попросила шофера остановиться в лесу. Поблекшая, печальная, осматривала кювет, кусты и кочки. Направи-лась к сбитому «юнкерсу»: «Возможно, ветром отнесло».
Но и возле дюралевой груды письма не было. Пнула Марьям носком сапога свастику и заплакала.

13
Ибрагим ввел правило: утром тренировка. Для себя ввел, а Фалалей и Алеша подключились.
Мало-помалу увеличивали нагрузку. Приседания, повороты, дыхательная гимнастика. Помогало: рубцы становились эластичнее, на лицах вспыхивал румянен, упругая сила с каждым днем все более вливалась в мышцы. Ну, и аппетит, конечно, был зверский. Съеда¬ли по две порции. Санитары приносили зеле¬ный лук, редиску — наверно, парниковые. Со ржаным хлебом, обильно посыпанным крупной солью, эта витаминозная зелень тоже мгновенно исчезала.
Фалалей и Алеша уже не чувствовали никакой боли. У Ибрагима правая нога зажила быстро, а левая ныла, плохо сгибалась п колене. Тренировки, массаж, опять упорные тренировки. Постепенно сгиб ноги становился глубже, увереннее, и все-таки проскальзывала тревога: «Не выпишут одновременно с Алешей и Фалалеем».
Сейчас Амирханов ходил от одной стенки палаты к другой. Цель — сделать шесть ты¬сяч шагов, это составит примерно четыре ки-лометра. Он отсчитывал в уме: «Пять тысяч тридцать шесть... пять тысяч тридцать восемь... пять тысяч сорок...» На ходу смахивал с лица капли пота, убыстрял темп.
Левая нога отказывается подчиняться. Но нужно сделать шесть тысяч шагов. Непременно... обязательно... В движении — жизнь, в движении — крепнущая надежда выписаться из госпиталя одновременно с друзьями.
Митяй где-то шастал. Чугунов, вытянув¬шись во весь свой огромный рост на койке, медленно листал словарь немецкого языка. Страница за страницей. Найдет какое-либо нужное ему слово, пошепчет, запоминая, — и дальше. Читал, все чаще задумываясь.
— Шесть тысяч! — громко произнес Амирханов и, схватив полотенце, стал обтирать лицо, шею, грудь. Взглянул на Чугунова: — Чего призадумался, Алеша?
- Да вот слова... По-ихнему Bataillon, а по-нашему — батальон, у них Kartoffel и у нас то же самое, Kanzlei — канцелярия. Kasse — касса, Nummer — номер. Сколько одинакового! — Продолжая изучать словарь, находил и неожиданное: — Слышь, Ибрагим, Геринг  поихнему— ничтожный, значитца. Что верно, то верно. Бог и фамилией шельму метит.
Амирханов объяснял происхождение слов, учил военной терминологии, различным сокращениям.
- К примеру, 88-миллиметровую зенитку, — говорил Амирханов, — полностью нужно обозначать так: «Acht und achtzig millimetr Капопе». Немцы же кратко называют ее: «Acht acht Капопе». Или, скажем, передовая. Полностью — «Hauptkampflinie». А немцы про-износят лишь начальные буквы составных частей: «НКL».
- Сократить бы и эти остатние буквы. Кровью они пропитаны.
- Не в буквах и словах дело, Алеша.
- Само собой, однако ты знаешь их. Учи и меня, пригодятся в разведке. Учи!..
С завидным упорством Чугунов повторял немецкие названия дотов, бронеколпаков, траншей, минометов, артиллерийских орудий. Память у него была цепкая, емкая. Отмечал, что некоторые понятия слышал ранее от Амирханова или Кузёмина. Запоминал ходовые словосочетания, которые могли в разведке на какие-то секунды ввести в заблуждение немцев, если те спросят пароль.
Лоб Чугунова покрылся испариной. Алеша чувствовал себя так, будто и ему обязатель¬но нужно сделать шесть тысяч шагов.
- Ничего, — говорил он, — мы и подранетые крепчаем. Ничего!.. Оно бы, конечно, не грех и другие ихние слова узнать: насчет ува-жительного отношения к матерям, отцам и детишкам, насчет любви и прочее. Есть ведь и у них такие слова, Ибрагим?
- Есть. У каждого народа есть.
- Зачем же они спрятали их?
- Пойдешь в разведку — узнаешь.
- Э-э! Там, едрена вошь, иной спрос будет.
И снова Чугунов вгонял в память лишь необходимые для боя слова, надеясь, что они пригодятся, помогут быстрее закончить войну. Вгонял, будто снаряжая диск дополнительными патронами.
Он хотел еще многое узнать, но стремглав влетел в палатку Митяй. Улыбка до ушей, пошел вприсядку, зачастил напевно:
— Иво-олга, таволга,
Мята, чемери-ица...
Говорил медведю дрозд:
«Я хочу жени-итца.
В жены я себе возьму
Совушку-молодку,
Будем свадебку играть,
Пить меды и водку...»

- Ты откуда сорвался? — спросил Чугунов.
- Оттуда... У фельдшера был... Завтра нас выписывают.
- Кого это — нас?
Митяй переминался с ноги на ногу. Опять проступил морковный румянец.
- Я доказывал, что нам без Ибрагима нельзя. Фельдшер понятливо отнесся. Но врачиха там была. С виду ласковая, а ни в какую... Говорит: «Амирханова еще лечить на¬до». И вот только двоих — меня и тебя, Алеша...
Жалел Митяй, что прорвалась «Иволга, таволга». Не для всех она радостная. Виновато присел на койку рядом с Амирхановым.
Свернули по «козьей ножке». Поплыл сизоватый дымок. За окнами сгущались сумерки.
- А, не на век расстаемся, — сказал Чугунов.
- Да, — кивнул Амирханов.
- Когда вернешься в роту, будем рады, Ибрагим, если снова поведешь группу.
- Спасибо, Алеша.
На этом разговор застопорился. Немного погодя, Чугунов надел шинель и шапку.
- Куда? — вопросительно взглянул Митяй.
- Утюг раздобуду: шинели и гимнастерки измятые...
Пришел Чугунов в приемное отделение. В глазах печаль. Поздоровался с фельдшером, тягостно вздыхал.
- Ну, чего ты? — сказал фельдшер.— Через пару недель и его выпишут.
- Выпишут...
- Давно миновали те времена, когда и недолеченные становились в строй.
- Миновали... Где утюг раздобыть?
- Утюг? В вашем доме, у сестры-хозяй¬ки мог бы...
- Мог бы, мог бы!.. Давай, братан, простимся!
Алеша принес в свою палату большой чу¬гунный утюг. Дул в прорези, разжигая древесный уголь, говорил:
- Обнялись мы с фельдшером напосле¬док по-братски, и вижу: слезы у него...
Митяй расстелил на столе одеяло. Чисти¬ли и гладили шинели, гимнастерки, брюки. Амирханов, поджав по-восточному ноги, си¬дел молча. Безучастный, отрешенный.
Спать легли в точно предусмотренное рас¬порядком время. Беспокойно ворочались, как перед выходом на задание.
Чугунов проснулся раньше всех. Одеваясь, заметил, что шинель и гимнастерка Амирханова тоже выглажены. «Наверно, ночью вставал,— подумал Чугунов. — Да, это он ночью.»
Они позавтракали, стали надевать шинели. Амирханов тоскливо глядел в окно.
- Хоп! — выдохнул Амирханов, будто отбрасывая какие-то сомнения. — Прощаться не будем. Фалалей-джан, прихватишь и мой си¬дор. Я выйду как бы проводить.
Он снял с вешалки шинель и шапку. Одевался поспешно. Сетовал, что не было ни одного документа, удостоверяющего личность. Алеша и Фалалей получили предписание, а у него не было.
- Хоп!.. Голоснем за контрольно-пропускным пунктом.
Пошли дворами, огородами. Сапоги вязли в оттаявшей земле. Амирханов взял у Митяя свой вещевой мешок.
Контрольно-пропускной пункт оставался слева. Заметив телефонную шестовку, Амирханов направился вдоль нее. Делал вид, что осматривает шесты и кабель: кто его знает, возможно, с пункта следят.
- Хватит, пожалуй, — сказал Алеша.— Свернем?
- Свернем, — согласился Ибрагим.
Возле дороги стояли с полчаса. Увидев приближающийся «студебеккер», проголосовали.
- Куда? — спросил шофер.
- Телефонную линию проверяем, связисты мы.
- Садитесь.
В заваленном ящиками и мешками кузове ехали старшина-пехотинец и четверо солдат. Все с автоматами, у всех — задубевшие от ветра лица. Старшина окинул взглядом чис¬тенькие, отутюженные шинели новых пассажиров, нахмурился:
- Сразу видать — тыловики.
- Одно дело делаем, — сказал Чугунов.
- Что верно, то верно...
Покуривал старшина, сжимая цигарку коричневатыми от никотинового нагара пальцами, косил глазами на отутюженные шинели. «Сейчас скажет: а ну, предъявите документы,— мелькнуло у Амирханова. — Придется тогда начнстету». Но старшнна больше не разговаривал. Солдаты тоже помалкивали, выглядели усталыми. Ясно, что их посылали с передовой и что работа им выпала бессонная, тяжелая.
Проехали лес. Впереди был шлагбаум второго контрольно-пропускного пункта, Амирханов постучал в кабину. «Студебеккер» оста¬новился. Спрыгнули на грейдер. Старшина проводил их подозрительным взглядом.
- Глаза-астый, черт! — усмехнулся Алеша.
- Мне кажется, он не поверил байке о связистах,— сказал Митяй.
- Хоп! — воскликнул Амирханов. — Пронесло — и хоп!..
Три с лишним километра они шлепали вдоль шестовки, огибая по кустам и выемкам второй контрольно-пропускной пункт. Запари¬лись, вспотели. Давал себя знать госпитальный режим.
Каково было изумление, когда, выйдя к дороге и проголосовав, они увидели тот же грузовик, те же знакомые лица в кузове. На¬верно, возле контрольно-пропускного пункта старшина делал остановку на обед или по другой надобности.
- Эге-е! — произнес старшина и щелкнул предохранителем автомата.-—Ну, залазьте, залазьте!..
Голос его не предвещал ничего доброго, но отступать было поздно, и Амирханов, а вслед за ним и Чухунов с Митяем вскочили в кузов.
- Мы до очередного участка телефонной линии, — сказал Амирханов.
- И он, ясное дело, начнется перед сле¬дующим контрольно-пропускным пунктом, да?.. Ловкачи-и!.. Показывайте документы!..
Превыше других качеств ценили в разведроте сообразительность. Дурковатых, если даже они были рослыми и сильными, отчисляли, руководствуясь правилом «Нет ума — считай калека». По всему видать, старшина не попал бы в отчисленные. Вообще это хорошо, а сейчас Алеша Чугунов сожалел, что на их пути не встретился вместо башковитого старшины какой-нибудь простачок.
- Слушай, ты не из Донбасса? — спросил Алеша.
- Не-е! — мотнул головой старшина, читая предписания.
- А Севастополь не освобождал?
- Не-е!.. Я из белорусских партизан.
- Слушай, что я тебе скажу...
- Ну?!
- Мы не связисты, мы дивизионные разведчики. Двое закончили лечение в госпитале, а третий досрочно, без документов... Вот и петляем...
Старшина озадаченно провел ладонью по щетинистой щеке.
- Почему сразу не сказали?
- Да потому ж...
- Вертай обратно! — крикнул старшина шоферу. — Пусть на КПП разбираются, кто они!
Чугунов злился: «Как глупо влипли!.. Свой тыл, свои люди — и влипли. Проще простого было скрытно осмотреть дорогу, осмотреть приближающийся грузовик. И уж тогда бы, конечно, не произошло ошибки. — Злость, однако, быстро вытеснялась убедительным до-водом: — Так случилось именно потому, что это не вражеский тыл. Здесь цена просчета — кратковременная отсрочка возвращения в ди-визию. А там... Там выверяли бы каждый шаг, помня о смертельной опасности. Хорошо, что это произошло не там». Он подмигнул Митяю, словно говоря: ничего, святой Фалалей, выкрутимся.
Амирханов стоял в кузове во весь рост. Балансировал, когда машина подпрыгивала на ухабах. Пальцы правой руки стискивали лямку вещевого мешка. Неотвратимо приближался контрольно-пропускной пункт. Ибрагим видел шлагбаум, девушек-регулировщиц. «А-а, яжуж-мажуж! Теперь застрянем до выяснения».
Сержант-регулировщица, выслушав стар¬шину, велела напарнице:
— Ира, сведи задержанных к младшему лейтенанту. — Крутнулась на носках, показала флажком в сторону фронта: — Следуйте, товарищ старшина, но назначению!
Взревел, разворачиваясь, «студебеккер». На высоких березах горланили, устраивая гнезда, грачи.

14
Солнечной, напористой выдалась весна сорок пятого. Долгожданная теплынь прогревала землю, леса, перелески. В оврагах неумол¬чно журчали ручьи. Березы подвесили свадебные сережки. На брустверах окопов, поверх землянок, на взгорках наблюдатель¬ных пунктов пробили грунт, потянулись вверх зеленые стрелы пырея.
Москва что ни день салютовала фронтам, освобождавшим крупные города Европы. Главные сражения уже развертывались на подступах к Берлину. Чувствовалась близость победы.
Неразрывно с теми сражениями была связана Латвия, где в огромном курляндском капкане оставались блокированными тридцать четыре вражеских дивизии, специальные части и службы — мощная сила, числящаяся в активе Гитлера и в то же время па¬рализованная, полностью выключенная из решающих сражений.
— Не дадим этим фрицевским дивизиям вырваться морем или по суше в Германию, — говорил Северьян Барабаш, — значит, и светлый победный час наступит раньше, и смерть быстрее перестанет кромсать людей.
Оно-то разведчикам ясно: нужно непре¬рывно питать войска данными о противнике. Но вдруг перед самым концом войны погиб-нешь... Это как, не обидно?
Боль острее и острее впивалась в сердце при каждой новой потере друзей. Не дождались, не увидели светлого часа младший лейтенант Бурдюгов и три человека из его груп¬пы — накрыл их в нейтральной шестиствольный миномет. Ротного командира срезал под проволокой «эмга». Степан Ермаков в последнее время дважды заново комплектовал свою группу. Близко победа, а еще хлебает война кровушку. Это как?..
И разведчики чаще доставали кисеты с махрой, обжигая губы, выкуривали цигарки без остатка. Когда же Кузёмин, по традиции, спрашивал перед выходами на задания о болезнях и о гвоздике, все мрачновато хмурились, не покидая строя: сунуть в пекло вместо себя другого — самая страшная подлянка.

Амирханов, Чугунов и Митяй пришли в роту на закате дня. Часовой, из новеньких, не пустил их в сарай, вызвал ротного старшину.
- Ух, ты-ы! — воскликнул старшина и жал руки, обнимал. — Пропущай, наши это,— сказал он часовому.
Зажег вторую лампу «катюшу», хлопотал по-хозяйски возле стола. Никого в сарае больше не было.
- На выходах все, что ли? — спросил Амирханов.
- На выходах... Северьян со своими ребятами провожает Ермакова в тыл, остальные к поискам готовятся. Ну, рассказывайте, рас¬сказывайте!..
И они сжато, коротко поведали, как начальник контрольно-пропускного пункта звонил в госпиталь, расспрашивая о приметах Ибрагима, как затем он говорил по телефону с кем-то из штаба дивизии, а в конце концов попросил Ибрагима расстегнуть гим-настерку, взглянул на медальон и угомонился.
- Цепучий, наподобие рака, — охарактеризовал его Алеша Чугунов. — До трех часов дня мурыжил.
Ужинали. Старшина вновь и вновь оглядывал каждого:
- Какие вы чистые, ладные!
И опять угощал, приправляя суп и кашу гарниром последних событий: сколько взято языков, кто ранен, сколько новеньких посту-пило в роту.
Сперва он непринужденно вел разговор, потом стал произносить слова замедленно и опасливо, будто шагал по минному полю, через проволочные, похожие на струны, оттяжки — не зацепить бы, не потревожить. Он соблюдал освященный годами порядок осторожного, неспешного подступа к сообщению о гибели друзей. Соблюдал, чувствуя, что уже почти преодолен самый тяжкий участок, как вдруг Митяй, ничего не ведая, тронул «оттяжку»:
- Бурдюгов тоже на выходе?
- Бурдюгов? — переспросил старшина, мрачнея. — А-а, ну да!.. Он тоже... Да вы ешьте, с дороги-то, небось, животы подвело... Ешьте, братаны!..
- А Голобородько?— держа на весу лож¬ку, немигающе смотрел на него Чугунов.
- И Голобородько... Со всеми своими он... Там они!.. И Федор Воробейчик... В медсанбате его тогда подлечили, а четыре дня на¬зад... Он тоже там...
- Налей! — сказал Алеша.
- Налью... Это надо...
Помянули. Старшина рассказал о подроб¬ностях гибели — теперь можно. Долго курили. Заглядывала в окошко луна.
- Полезем на верхотуру, — предложил Чугунов.
- Полезем, — сказал Митяй.
Амирханов остался внизу. «Завтра или
послезавтра все насчет меня решится. Завтра или послезавтра? Может, старшина знает? Спрошу-ка у него».
- Эк тебя угораздило подвалить вопросишко, — сонно вздохнул старшина. — Лез бы с братанами на верхотуру, так не-ет. Ладно, давай обмозгуем. Зачем тебе понадобилась радость под названием «трибунал»?
- Чтоб быстрее наступила развязка.
- Тьфу, черт! Впервые вижу человека, добровольно выискивающего себе кару. — Всматривался, изумленно покачивал головой. — Ну, дела-а!
Бухали на передовой снаряды, взрыкивали пулеметы. Амирханов допытывался:
- Знаешь что-нибудь?..
- Знаю, — сказал старшина.— Не надо те¬бе в трибунал.
- Ой-бо!.. Так сразу и решил. Прокурор ты, что ли?
- Прокурор не прокурор, а думаю, нет сильнее того суда, каким человек сам себя судит. Умеющий... относящийся... Тьфу, черт! Погодь трошки — слова не по ранжиру вы¬страиваются. Я сейчас... — Он морщил лоб, шевелил губами.
- Мне оправдание не требуется, — сказал Амирханов.
- Погодь!.. Ага, вот они и выстроились. Значит, так... Человек, умеющий строго относиться к своим поступкам, непрестанно воз-вышается. Да-да, это точно: возвышается! Сегодня он убьет в своей душе какую-нибудь подлянку, завтра осудит себя за грубое сло¬во, потом еще и еще. Плохой ли он человек? Э-э!.. Я и сам бы хотел быть похожим на такого, но у меня не получается. Как оно происходит... Ошибусь в чем-то, гадкое что-то сделаю — и вспыхнет желание признаться товарищам. После остыну и думаю: «Никто ведь не знает, лучше помолчу».
Исповедь, внезапно возникшая исповедь. Зачем? Амирханов пытался понять это, не всему сказанному веря. Сомнительно, чтобы старшина когда-либо покривил душой, сделал разведчикам что-то, как сам говорит, гадкое. Одна у него забота: делать все, чтобы ребята были накормлены, напоены, одеты и обуты, чтобы своевременно отвезти на полевую почту их треугольные письма и взять там домашние письма и посылки. Часто, пока ребята спали, он ремонтировал их обувь. Бывало, что притаскивал в нейтральную термоса с го¬рячим супом. И смена масккостюмов, и устройство жилья, и доставка патронов, гранат — все это тоже на нем, на старшине. В чем же ему признаваться, в чем виниться перед товарищами?..
- Хоп! — сказал Амирханов, — О строгости — правильные слова, но возвышение, как ты его называешь... Не могу простить себя.
- И не надо, братан, прощать. Ты вот что... Ты не суйся с этой добровольностью на¬счет трибунала. Победу нужно завоевывать, уже недалек святой час... А осилим врага — и сколько хочешь проявляй добровольность. Видишь ли... — Старшина помолчал, хрустнул суставами пальцев, будто ломая их, и в упор звезданул каскадом вопросов: — Голобородько где?.. Воробейчик где?.. Бурдюгов где?.. Кому водить ребят?..
До глубокой ночи это троекратно произнесенное «где?» пекло и в чем-то укоряло Амирханова. Он ерзал на верхотуре, думал: «Разве я не понимаю... Пусть земля им будет пу¬хом, они могли, все могли. Однако и сейчас есть кому... Северьян Барабаш самостоятельно водит группу, двух младших лейтенантов прислали с армейских курсов, Алешу Чугунова с ходу можно определять в старшие. Есть!.. Да и я бы счел за великое счастье продолжать службу здесь, среди своих. Почему ж старшина обернул все так, будто меня остав¬ляют, а я не хочу?»
Он спал беспокойно. Утром спустился к ребятам, возвратившимся с передовой. Знакомая картина: протирают автоматы, позванивают чайником и кружками.
С ним приветливо здоровались — те, кто знал. Новенькие не обращали внимания, дер¬жались отдельной стайкой, что-то толкуя о превратности фронтового счастья. И в той стайке раздались голоса:
- Братва, самым везучим был здесь Ибрагим Амирханов. У него главное — ум. Сила и ловкость, конечно, имелись, а ум на первом плане.
- Слыхал я, вертается он из госпиталя.
- Вот бы к нему в группу!
«Самый везучий», — горестно вздохнул Ибрагим. Мягким шагом приблизился к новеньким, спросил:
- Он что, тот Амирханов, группу будет комплектовать?
- Кузёмин говорил, будет.
- Вряд ли доверят, — подзадоривающе возразил Ибрагим, рассчитывая и еще кое- что узнать. — То ли простой срыв, то ли пять «о» случилось у Амирханова на последнем задании... Вря-ад ли!..
Белобрысый крепыш приложил руки к груди:
- Не вру! Сам слыхал, как Кузёмин го¬ворил Барабашу и ротному старшине об Амирханове. Насчет всяких «о» — это трёп. Зна¬ешь, какой Амирханов?.. Ничего ты не зна¬ешь. Тебя когда прислали в роту?
- Вчера вечером,
- Пхе!.. Братва, и он еще форс давит!..
Новенькие посматривали свысока, вскользь одаривали едкими репликами. А Ибрагим шептал про себя: «Хоп! Загибайте, ребята, покруче — это сейчас вроде лекарства на раны».
Он теперь знал, почему ротный старшина так убежденно вел вчерашний разговор. Решение, значит, состоялось.
Все больше заполняли сарай старички — испытанные огнем парни. Дверь то распахи¬валась настежь, то закрывалась. В кругу своих друзей уже стояли Алеша и Фалалей. Гомон, расспросы, смех...
Чьи-то руки по-медвежьи сдавили Ибраги¬ма. Колючая щека ткнулась в лицо. Басовито громыхнули слова:
- Здорово, братан!.. С возвращением!..
- Пусти, задушишь, — вырывался Амирха¬нов из объятий Северьяна Барабаша.
- Не-е, я легонько... Пойдем, пойдем-ка со мной!..
Барабаш увел его к той березе, на ветвях которой зимой подвешивал сало синичкам. Присели на бревно.
- Как Ермаков? — спросил Ибрагим.
- Пошел нормально. В его группе теперь еще Захар Донецков и Филя Кочетков. Нормально пошли, все было без лишней стрельбы. Добрым словом Ермаков вспоминал тебя перед выходом.
- Честно?..
- Когда я брехал? — Барабаш прищурил¬ся на солнце, снял шапку. Его рыжеватые кудри теребил свежий ветерок. Гуще, чем зимой, проступали конопинки. — Жарковато!.. Жарковато, братан, и беспокойно. — Чуть помедлив, сказал: — Кузёмин велел передать тебе, что завтра начнешь подготовку к поиску. В районе Прорвы никак не возьмем языка. Кузёмин соединяет вас с моей группой. Ты будешь старшим.
- Почему я?
- Так надо. Еще немножко, братан, еще самую малость!.. Гадское дело, скоро войне конец, а фрицы все больше сатанеют. Тут смотри в оба, соображай. Позавчера, едрена корень, даже тонкости строевой подготовки пригодились.
- В огороде бузина, а в Киеве...
- Нет, Ибрагим-джан, не скажи. Ты послушай, вникни.
Из рассказа Барабаша Амирханов узнал, что третьего дня Ермаков и его разведчики встретили близ передовой идущего навстречу солдата. Тот вдруг свернул с тропки в гу¬щину кустов, и Ермаков скомандовал:
- Назад!.. Там минное поле!..
Солдат как ошпаренный выскочил обратно. Стоял перед Ермаковым по команде «смирно», докладывал:
- Рядовой Егорушкин! Несу в штаб пол¬ка донесение. Хотел напрямик, и... Товарищ младший лейтенант, я не знал, что там мины! Еще недавно их не было.
- Документы!..
Проверил Ермаков красноармейскую книжку, комсомольский билет — все в порядке.
- Будем считать, рядовой Егорушкин, что вам крупно повезло. Доложите о случившемся своему командиру. Можете идти!
На том, как говорят, инцидент был бы исчерпан. Но услыхал Ермаков щелчок каблуками: размашисто, сбоку солдат, повернувшись, приставил ногу к ноге. Наши один са¬пог параллельно другому ставят, а он — сбоку: гитлеровцы и власовцы так приставляют ногу.
Ни о чем больше не спрашивая, Ермаков мгновенно обезоружил, задержал солдата. На допросе выяснилось, что это — вражеский раз-ведчик. И в соседней дивизии, как сообщил Кузёмин, двух схватили.
- Щелчок каблука-ами! Поползли, значит, — хмуро, с оттенком задумчивости сказал Амирханов. — Яжуж-мажуж! Если активизи-руется их разведка — нужно ждать капитальной пакости.
- Да-а, братан, что-то назревает.
Сунув руку в прорезь пятнистых маскировочных шаровар, Барабаш достал кисет. Свернул цигарку, передал кисет Амирханову.
Они сидели, потягивая горький дымок. Щелкал невдалеке соловей. Передовая после ночи утихомирилась, молчала.
Амирханов прислушивался: «Ах, этот соловей! Кругом война, а он... И зачем он терзает душу?»
- Где наши автоматы? — спросил Амир¬ханов.
- У ротного старшины.
- Хоп, Северьян!.. Пойдем!..
В сарае сонное царство. С верхотуры доносится храп. Кроме Алеши, Фалалея и ротного старшины, никого внизу нет.
- Получайте оружие и масккостюмы! — приказал друзьям Амирханов.
- К вечеру зашумели верхушки сосен, Мохнатясь, поплыли над землей угрюмые тучи. Стало холодно.
Приехал Кузёмин. Войдя в сарай, окинул взглядом автоматы, запасные диски, стопку чистых масккостюмов.
- Завтра — к Прорве, — сказал он. — Наблюдение будете вести в камышах.
Он, словно между делом, говорил, что с каждым ударом судьбы человек должен становиться мудрее, крепче. Расспрашивал о госпитале, о контрольно-пропускном пункте, и на обветренном лице то проступали, то сглаживались суровые морщинки.
- Митяй, мне вчера твоя мама звонила,— сообщил он тепло и сердечно.
- Что-нибудь случилось, товарищ майор?..
- Нет, все в порядке, о тебе печалится. Ты когда ей последнее письмо отправил?
- Еще до госпиталя, а потом...
- Диплома-ат! Впрочем, и я о твоем ранении умолчал. Зачем тревожить, если все позади.
Амирханов, Барабаш, Чугунов и ротный старшина без слов соглашались: зачем зря тревожить, жив ведь Фалалей. Они знали, что его мать служит телефонисткой в стрелковом полку. Тот полк был где-то далеко, видимо на другом фронте, — догадывались об этом по времени доставки писем полевой почтой. Вы¬ходит, перекочевал полк сюда: иначе мать Фалалея не дозвонилась бы.
И заговорили все сразу;
- Товарищ майор, так она где-то рядом.
- Вот бы Фалалея отпустить на денек. А что?.,
- Товарищ майор, вы узнайте, где тот полк.
Кузёмин встряхнул головой, точно отгоняя какие-то мысли, пообещал узнать и сказал ротному старшине:
- В твоем хозяйстве гитара была, тащи ее. Миллион лет я не играл. Тащи!..
Старшина принес гитару. Кузёмин настроил ее, ласково стал перебирать струны, постепенно ускоряя движение пальцев. Слились звуки в аккорды. Гитара пела об алом свете зари, о плачущих глухарях и иволге, о любви и веселой тоске.
Кузёмин поиграл еще немного, отдал гитару старшине:
- Все!.. Другие алости зари ждут... На Прорве они ждут нас!.. Амирханов, поедешь со мной!..
Взял Ибрагим автомат, вышел вслед за майором.
Но не к Прорве они поехали, а в другую сторону. Пара лошадей рысью несла рессор¬ную повозку мимо позиций дивизионной ар-тиллерии, пирамидок с жестяными звездами, разбитых танков и бронетранспортеров.
Уже стемнело. Вдали крестили небо прожекторы. Ракеты и пулеметные трассы взле¬тали километрах в четырех справа. «Да ведь это мы к медсанбату едем, — отметил Амирханов. — Чего там потребовалось майору?»
- Тпру-у! — натянул вожжи ездовой око¬ло развилки дорог. Ее Ибрагим тоже узнал: отсюда шагов двести до медсанбата,
- Официально, Амирханов, пойдешь туда за своими документами о выписке, — сказал Кузёмин. — Привезли медсанбатйвцы их из госпиталя... Неофициально... Если сочтешь нужным, побудь и неофициально. — Он взглянул на светящийся циферблат часов. — Сей-час девятнадцать ноль-ноль, в роту вернешься к двадцати двум. Опоздаешь — взыщу: сон¬ный и усталый ты мне утром не нужен.
Повозка развернулась. Лошади помчали ее к передовой.

15
— Стой! Кто идет? — окликнул Амирханова часовой.
Ибрагим назвал пароль, спросил, прибли¬зившись:
- В какой палатке штабники?
- Они сейчас у командира батальона. Погоди маленько, закончат, тогда и пропущу. У тебя что, пакет?
- Нет, документы получить надо.
- А-а!..
Время бежало быстро. Ибрагим присаживался на бревна, вскакивал, курил. Наконец, когда прошло минут сорок, часовой сказал;
- Кажется, освободились. Иди, парень, в третью палатку. Во-он в ту!..
Но и в штабной палатке пришлось ждать, так как грузная с серебристыми погонами старшего лейтенанта медичка начала отчиты-вать за преждевременный уход из госпиталя. Ибрагим поглядывал на часы, а она про¬должала:
- Тем более вы разведчик. В самую трудную минуту незавершенный лечебный процесс и для вас и для других обернется непоправимой бедой. Вы слушаете, Амирханов?
- Слушаю...
- Мы сейчас имеем все возможности выписывать лишь полноденных, здоровых бойцов. Это Гитлер теперь бросает в сражения недолеченных, стариков и малолеток. Вы понимаете, как изменилась обстановка?
- Конечно...
Мораль грозила съесть без остатка все от¬пущенное Кузёминым время. Опыт, однако, подсказывал, что возражать в таких случаях — значит, лить масло в огонь. И потому Амирханов продолжал слушать, не оправдываясь.
В палатку вошла Люся Иванкова — под¬руга Марьям. Амирханов указал глазами на старшего лейтенанта медицинской службы: терплю, мол. Люся быстренько сообразила, что надо делать.
- Эльвира Сергеевна, — сказала Люся,— вы хотели посмотреть обожженного артиллериста.
- Да-да, я сейчас! — Грузная медичка встала, надела халат. — Вот ваши документы, — подала она Амирханову свернутые в трубочку и перевязанные бинтом бумаги.— Надеюсь, поняли?..
- Век не забуду, — ответил Ибрагим и стремглав бросился к выходу.
Полтора часа осталось. Минус время, необходимое для возвращения в роту. Мало, очень мало удастся поговорить.
Он ожидал, что Люся вызовет Марьям. Но, видно, сама судьба устраивает различные преграды для таких встреч, особенно на фронте.
- Марьям послали с очередной группой раненых в госпиталь, — выйдя из палатки, сказала Люся.
- Когда?..
- А вот когда тебе Эльвира Сергеевна нотацию читала.
- Жаль!.. Очень жаль!.. Хотел повидаться...
- Может, что передать? Она тебя ждала, она днем и ночью всякие нежные слова о тебе говорит.
Рывком Амирханов привлек к себе Иванкову.
- Сестричка, родная!.. Ты скажи мне те слова...
- Это нельзя, Ибрагим, она сама их скажет. Вернется из госпиталя и скажет.
- Передай, что я остаюсь в разведроте.
- Где ж ты еще должен быть?
- Передай так, она поймет...
- Хорошо.
Обратно в роту Ибрагим шел легко, будто на крыльях летел, и поющие в перерывах между взрывали снарядов соловьи теперь не терзали душу.
- Спасибо, майор-ака, — прошептал он.— Ты догадался, что может мне прибавить сил.

Камыши Прорвы. Пожухлые, иссушенные холодами, возвышаются они, скрывая в своих дебрях пулеметные точки боевого охранения. За обрезом камышовых зарослей рябит мелкой волной полукилометровое в диаметре плесо. На его противоположном берегу — гущина черной ольхи, там немцы.
К одной из пулеметных точек, еще когда клубился холодный заревой туман, привел свою группу Амирханов. Он уже побывал с ребятами на болотистых участках Прорвы — везде вязкая топь. Можно, конечно, сплести из ивы грязеступы, но они хороши лишь для того, чтобы не провалиться, а легкого, бес¬шумного хода с ними не жди. И потому-то решил Ибрагим понаблюдать за гитлеровцами через плесо: возможно, здесь мелькнет, проклюнется какой-либо заслуживающий внимания вариант.
- В гости к вам, — сказал Ибрагим пулеметчикам, взбираясь на сооруженную из бревен площадку. — Полежим, позагораем...
Его узнали. Шутливое «позагораем» восприняли как намек, что группа пробудет воз¬ле пулеметной точки длительное время.
- Добро пожаловать, — отозвался бородатый солдат. — Гость на гость — хозяевам радость.
Кроме пулеметчиков, на площадке могли разместиться еще двое. Остальным бородатый солдат указал на сделанный из камыша шалаш:
- То наша хата, мы в ней поочередно спим. У нас тут тихо. Фрицы особенно не балуют: раза три-четыре за ночь прочешут камыши из «эмга», а потом весь день помалки¬вают. У вас что, к ним интерес?
- К ним, — кивнул Амирханов. — Языка нужно брать.
— Поганое место. Зимой еще так-сяк, но теперь туда без лодки или, скажем, без како¬го-нибудь подручного средства вряд ли до-берешься. Я в гражданскую через Донец за языком плавал. Карчу, значитца, выбрал. На нее — винтовку и кинжал. Толкаю себе пома-леньку, а карча — наискосок, по течению. Заметили... Не то чтоб языка схватить — сам едва живой вернулся. На воде и ночью, браток, все далеко просматривается.
- Мы это знаем, — сказал Ибрагим.
В его группе было семь человек. Пятеро обосновались подле шалаша. Двое, сам Амир¬ханов н Северьян Барабаш, наблюдали в би-нокли с площадки.
Клубится туман — густой, промозглый. Лишь временами он выбрасывает рваные щупальца, пытающиеся обвить что-то впереди, и на несколько секунд открываются голубовато-синие окна.
На стекла биноклей густо оседают капель¬ки влаги. Протрут их Барабаш и Амирханов — глядь, а туман снова прилип к стеклам. Узорчатые, с напечатанными по зеленому фону дубовыми и кленовыми листьями, веточками и просто темными полосками, масккостюмы обвисли, стали влажными. Седые капли густо уселись па автоматах, щите и кожухе «максима», бревнах площадки.
- Ну и пого-одушка!
- Хоп, Северьян, хоп! Возможно, она-то и поможет.
- Ты так думаешь?
- Возможно, говорю. Смотри, фриц котелки моет, а двое рядом во весь рост...
- Не боя-атца!
- Да-да, это самое. Смотри!..
Но уже опять щупальца сомкнулись. Надо ждать появления следующего окна.
Через два часа туман полностью рассеялся. Пришел Кузёмин. Лежал, смотрел в бинокль. Амирханов докладывал ему, где и что замечено.
- Какое решение?— спросил Кузёмин.
- Здесь будем брать, товарищ майор. Подгруппа захвата пойдет вплавь, без автоматов, только с ножами.
- Сколько потребуется лодок?
- Одна. Трехместная надувная.
- Не понимаю...
Амирханов излагал план, а Кузёмин хмурился. «Вода холоднющая. Разведчикам подгруппы захвата придется плыть почти голыми и там, у берега, сближаться, ныряя. А если кого схватит судорога? А как переправить взятого немца?»
- Фрицам тоже, я уверен, кажется это невозможным, — сказал Северьян Барабаш.
- То-оже! — укорительно скосил на него глаза Кузёмин.— Я не считаю так. Возможно, вполне возможно, но вода-то еще ледяная. На двух лодках бы...
- Нет, на двух заметят, — возразил Амирханов.— Подгруппа обеспечения будет на лод¬ке, она метров триста не дойдет до берега, а я, Северьян, Алеша и Фалалей — своим ходом. Смажемся гусиным жиром, наденем шерстяное белье, ножи на пояса — и своим ходом.
- Я плавал в такой воде, — заявил Алеша Чугунов. — Вытерпим!
- И я плавал, — сказал Митяй. — Снача¬ла вода действительно... но потом ничего. То¬варищ майор, мы понимаем... А когда закон¬чим войну, то уж будем купаться в нормаль¬ной водичке. Тогда и путевки, может, в какой-нибудь дом отдыха дадут. Чего вы мол¬чите, товарищ майор?
«Чего молчите?» Прав Амирханов: две лодки гитлеровцы скорее обнаружат, а на одной все семь человек не поместятся, да и раздетыми сидеть в лодке нельзя — еще больше замерзнут; если же отправить ребят подгруппы захвата в верхней одежде, то не так-то просто снять ее там, близ обороны противника. Прав Амирханов, пусть действует, как задумал.
- Готовьтесь! — согласился Кузёмин.
Вернувшись в разведроту, он позвонил ме¬теорологам ближнего аэродрома, и те отве¬тили, что назавтра опять ожидается туман. Приказал старшине добыть гусиного жиру, осмотрел снаряжение группы Амирханова: лодку, ножи, шерстяное белье, прорезиненные тапочки, индивидуальные пакеты. Тщательно вычерчивал схему поиска, обозначая на ней плесо, огневые средства противника, маршруты и время движения подгрупп. Вверху схемы проставил наименование операции — «Туман».
- Пусть пулеметчики трассирующими по над нами изредка бьют, — сказал Амирханов. — Будет видно, куда возвращаться.
- Да, Ибрагим, прикажу...
- Языка мы к сушине привяжем и — вплавь его.
- Да, Ибрагим...
- Спирту надо, — предложил Чугунов, — чтобы растереться потом снаружи и изнутри.
- Достану. Все!.. Давайте на верхотуру!..
Перед утром старшина зажег сразу две лампы «катюши». Чистым, ярким пламенем горели они. В миске на столе желтел чуть подогретый гусиный жир. Раздевшись донага, Амирханов, Барабаш, Чугунов и Митяй смазали себя. Натягивали шерстяное белье, брюки, гимнастерки.
- А раки в той Прорвеесть? — как бы случайно спросил Митяй у Чугунова.
- Хочешь поймать или гвоздик высовывается?
- Гвоздика нету.
- Выходим! — скомандовал Амирханов.
Кузёмин отвез их на своей повозке к передовой. Три других разведчика группы забла¬говременно пришли туда сами.
Туман. Знакомой тропкой двинулись ребята по камышам вслед за Кузёминым. Ни слова... Часто бьются сердца. Слух напря¬женно ловит рычание «эмга», грохот мин и снарядов. Вся эта адская музыка войны сви¬репствует несколько левее — там, где посуше. А здесь, в камышах, лишь кое-когда взыкают пули да шаг за шагом чавкают по лужам кирзовые сапоги.
Возле пулеметной площадки Амирханов заметил надутую лодку — значит, ее принес¬ли ночью. Виднеется в клубах тумана край плеса. На том берегу резанул дежурной очередью «эмга».
Тот берег. Воображение рисует гитлеров¬цев, огневые точки, расположение деревьев, срубы землянок — все, что установлено на-блюдением.
Молча ребята выкурили самокрутки. Амирханов, Барабаш, Чугунов и Митяй быстро сняли верхнее обмундирование, надели и зашнуровали тапочки, пристегнули ремни с ножами.
— Пошли! — тихо произнес Амирханов.
Спустившись в воду, нырнули — так легче прогнать первоначальный озноб. Лодка с тремя разведчиками поплыла следом.
Жгла, сдавливала дыхание ледяная вода. Но постепенно кожа и мышцы приноравлива¬лись к ее неласковым объятиям, сердце силь¬нее гнало кровь, легкие все глубже, ритмич¬нее вбирали воздух.
Амирханов плыл и временами оглядывался. Над поверхностью плеса чернели головы друзей, чернела лодка. Он отсчитывал в уме расстояние. Пора!.. Задержавшись, показал рукой гребцам в лодке: стоп!
Дальше плыли вчетвером. Сквозь клубы тумана начинали проглядывать заросли прибрежной ольхи.
Последнюю сотню метров Амирханов, Барабаш, Чугунов и Митяй продвигались под водой. Глотнут воздуха — и скроются, снова глотнут — и опять под воду.
Иловатое место преодолели ползком. Встали, облепленные грязью. Холод потек за во¬ротник, по спине, рукам, и ногам. Амирханов выхватил нож, пошел кустами. Друзья шагали за ним след в след.
Они увидели прямо перед собой «эмга». Черный, с решетчатым кожухом, оп упирался сошками в выемку березового сруба. Патронная металлическая лента, змеясь, сбегала вниз. Два гитлеровца в камуфляжных куртках, примостившись на срубе, ели консервы.
Амирханов скомандовал жестом Митяю: возьмешь «эмга». Прыгнул. Захват рукой горла... взмах ножа. Второго гитлеровца ударом кулака свалил Чугунов. Обоих подняли, понесли. Митяй тащил следом «эмга».
Мертвого и пулемет затопили в болотистой жиже: так было предусмотрено одним из вариантов плана поиска. Языка наскоро при-мотали к обрубку сухой сосны и поплыли, придерживая обрубок с двух сторон, чтобы пленный не захлебнулся.
Почти у самой лодки Ибрагим внезапно почувствовал острую боль в левой ноге. Сжав зубы, поплыл медленнее. Пытался массиро-вать ногу, однако боль не стихала.
- Что с тобой? — встревожился Алеша.
- Молчи!.. Пройдет!..
Ибрагим понял, что открылась рана. Только не время думать о ней, надо держаться, плыть. Одна рана — это пройдет. Выберется группа к пулеметной площадке, и там можно растереться спиртом, перевязать ногу. Это пройдет.
Летели вверху свои пулеметные трассы. Барабаш и Митяй прикрепили обрубок сосны к лодке. Ибрагим велел разведчикам под-группы обеспечения быстро тянуть языка дальше. Хотелось и самому уцепиться за лодку, да нельзя сейчас. Нельзя!..
Он плыл, отталкиваясь в воде одной но¬гой. На берег его вынесли Алеша и Северьян.
- Судорога? — спросил Кузёмин.
- Не пойму... Кажется...
Ногу протерли спиртом, массировали. Проступившая кровь дала знать, какая это «судорога», но Ибрагиму уже стало легче. Одевшись, он подошел, прихрамывая, к немцу. И то, что немец очухался после Алешиного удаpa, сидел, держа мокрый носовой платок на затылке, обрадовало: «Есть язык. Ледяная вода, грязь и рана не в счет. Пройдет время, и они забудутся. Главное — есть язык».
- С удачей, братаны! — сказал Кузёмин. Он приказал немцу встать, повел разведчиков через камыши к своей передовой.
На том берегу было тихо. Если удача, то почти всегда операция протекает и заканчивается тихо.
Взошло солнце. Его лучи снова щедро ласкали землю. Небо было чистым, без единой тучки. Надолго ли?
Амирханов представил, как сейчас немцы ищут своих пропавших солдат, ищут «эмга». Наверно, уже разобрались, что огневая точка не переместилась. Наверно, и следы на болотистой кромке плеса замечены.
Ответом на эти его мысли прозвучали выстрелы 105-миллиметровых орудий, рев шестиствольного миномета, суматошная стрельба из «эмга». Снаряды, взбрасывая черные конусы грязи, рвались справа, слева, позади. Пули щелкали, будто ножницами стригли ка¬мышинки.
- Быстро вперед!.. В траншеи!.. — крикнул Кузёмин.
Схватив немца за руки, разведчики бежа¬ли по тропке, перепрыгивали канавы, огибали свои минные поля. И тут Амирханов при¬отстал — острая боль в ноге возобновилась. Чугунов помог ему спуститься в траншею. Сидели, тяжело дыша.
- Ну, как? — спросил Алеша.
- Проходит... Легче...
- Это она перегрузок не вытерпливает.
Что поделаешь, Алеша-джан... Вся война на перегрузках!..
Огневой налет гитлеровской артиллерии кончился. «Эмга» тоже замолкли. Кузёмин достал из полевой сумки сложенный вдвое листок бумаги.
- Связной принес после вашего выхода. Интересная бумага, поглядите...
Ее читали с громкими репликами. Но и все же усматривали в ней, в служебной запис¬ке начальника штаба дивизии, отцовскую за-ботливость и еще нечто большее. Текст ее гласил: «Григорий Елизарович, операция «Туман»— это авантюра. Мы ценой крови позна-вали военную науку не для того, чтобы без¬рассудно гробить людей. Если имеется воз¬можность, верните группу Амирханова».

16
Землянка начальника штаба дивизии. На столе развернута оперативная карта, в гильзе 20-миллиметрового снаряда топорщатся за¬чиненные цветные карандаши, в углу, на маленьком столике, два телефонных аппарата.
Сюда Кузёмин, Барабаш и Чугунов доставили языка. Он выбросил вперед руку, резко опустил ее, одновременно прищелкнув каблуками. Доложил:
- Gefreite Weber!
- Садитесь, ефрейтор, — указал на табуретку полковник. Принюхался, спросил: — Григорий Елизарович, почему от него водкой разит?
- Дрожал как в лихорадке, дали хлебнуть немного.
- А где Амирханов?
- Нога разболелась, оставили в роте. Митяя — за компанию...
- Всех четверых представить к ордену Красного Знамени. Отпустите разведчиков, начнем допрос.
Пленный отвечал охотно. Готовность ничего не скрывать он объяснил так же, как и захваченный ранее танкист: Германия проиг¬рала войну, чем быстрее она капитулирует, тем больше его соотечественников останется в живых.
- Krieg некорошо, — сокрушенно покачивая головой, осуждал войну немец. — Некорошо-о!..
- Спроси-ка, Григорий Елизарович: он всегда так думал или сегодня мигом перевос¬питался?
Пленный пространно объяснял. Он даже упомянул слова шуточной песни, с которой шли немецкие солдаты по лесам и полям Рос¬сии в те первые месяцы: «Война прима, война гут. Жинка дома, жинка тут». Эти слова начальник штаба дивизии понял. И почему слезы проступили у немца, тоже понял.
- Нет, не всегда он так думал, — сказал Кузёмин. — Первый раз тревожные мысли возникли после Сталинграда. Он еще говорит, что участие в этой войне советских солдат диктуется необходимостью, а участие германских солдат...
- Гра-амотными стали! Реальные взгляды, реальное мышление с гуманных позиций. Это, Елизарович, когда мы на других — на огневых позициях их припекли. А коль скоро такой метод обучения для них пока самый действенный, то ознакомительную часть при¬кончим. Задавай ему лишь конкретные, не¬обходимые для боя вопросы.
Пленный показал, что его полк вчера растянули вдоль всей Прорвы. Два пехотных полка дивизии куда-то переброшены. Артил-лерия осталась на своих позициях. Солдаты, ездившие в тыл, видели, что и танки из глу¬бинного леса вчера перебрасывались.
- Подготовка фашин закончена? — спросил Кузёмин.
- Не знаю, наш полк не делал фашин.
Допрос был окончен. Пленного увели солдаты комендантской службы. Полковник озадаченно смотрел на Кузёмина.
- Какой вывод? Мы уже записали в разведсводку, что завтра возможна атака про¬тивника в районе Прорвы. А выходит... Где- то в другом месте готовят. Ты, Григорий Елизарович,— мой непосредственный заместитель , тебе и карты в руки. Слушаю...
- Вывод один: все-таки атака будет. Завтра утром или, в крайнем случае, послезавтра, но будет. Фашины, видимо, изготовлены толь¬ко для мотострелков танковой дивизии. Она снялась, выведена из резерва. Где она ока¬жется, там и следует ожидать главный удар. Артиллерия осталась на своих позициях — значит, она отсюда будет обеспечивать на¬правление главного удара огнем.
- Завтра утром или послезавтра, — хмуро проговорил полковник. — Ничего себе, утешил! Нам бы час знать, а ты — завтра или послезавтра... С таким выводом можно и по¬гореть, как недавно соседи...
- Но ведь их разведчики оказались правы.
- Я не о том, Григорий Елизарович... Ты понимаешь, о чем я...
И они всматривались в карту, перечитывали протокол допроса. Громадная ответственность заставляла помнить о минувших событиях в соседней дивизии. Недавно ее началь¬ник разведки сделал вывод: завтра утром возможна атака противника. Командир диви¬зии не обратил внимания на этот вывод. А немцы действительно начали утром артилле¬рийскую подготовку, смяли стрелковый полк и срезали выступ его обороны. Командарм срочно ввел в бой танки и самоходные ору-дия. Положение было восстановлено, но ка¬кой ценой!.. Уже после боя командира дивизии и начальника разведки вызвали в штаб 51-й армии. «Почему не установили, что утром будет атака?» — строго спросил командарм у начальника разведки. «Товарищ генерал, мы знали о ней... Вот разведсводка, подписанная начальником штаба дивизии и своевременно доложенная комдиву». — «Садитесь!.. Коман¬дир дивизии!» Тот ничего не смог сказать в свое оправдание. Был он полковником, стал рядовым. Приказ о его разжаловании обсуждали старшие офицеры всех частей и соединений армии.
- Безусловно, ты понимаешь, Григорий Елизарович, о чем я, —продолжал начальник штаба дивизии. — Давай час и точное направ-ление главного удара... Давай, родной, иначе прозеваем!..
Кузёмин перечислял, что он незамедлительно предпримет. Был у него расчет на Степана Ермакова: должен тот сообщить, куда вы-водится из резерва 14-я танковая дивизия. Были подготовлены и две группы для действий восточнее и северо-западнее Прорвы. Наконец, и группа Амирханова после кратковременного отдыха сможет пойти в разведку. Если Ибрагиму не станет лучше, группу поведет Северьян Барабаш.
- Час и направление главного удара?— повторил начальник штаба дивизии. — И не когда-нибудь надо получить эти данные, а сегодня ночью. Завтра, глядишь, поздно будет. Кстати, со дня на день наши войска возьмут Кенигсберг. Гитлеровское командование, вероятно, хорошо понимает, что с падением Кенигсберга надежда вывести по суше Курляндскую группу войск в Восточную Пруссию станет несбыточной. Улавливаешь?.. Тридцать с лишком дивизий вермахта блокированы здесь. Ох, как они нужны Гитлеру там, на подступах к Кенигсбергу!.. Следовательно, атака...
Зазвонил телефон, и начальник штаба про¬шел в угол землянки, взял трубку:
- Четвертый «Березы» слушает. Здрав¬ствуй, Михаил Фомич. Кузёмин. Да, он у меня.— Передал трубку: — Тебя, Елизарыч...
В трубке что-то трещало. Кузёмин выждал, пока шум исчезнет, назвал себя.
- Говорит Второй «Урагана», — послышалось в трубке. — Где сейчас Амирханов, Барабаш, Чугунов и Митяй?
- В роте, товарищ Второй.
- Обеспечьте сегодня к пятнадцати ноль-ноль явку их ко мне. Вручать ордена будем. Заслужили!..
И Второй «Урагана», а в расшифровке — начальник разведотдела штаба армии, дал по¬нять, что ордена будут вручены за тот выход в глубокий вражеский тыл, за спасение Трофимыча и Андриса. Сообщил также, что одобрено представление Кузёмина к очередному воинскому званию: «Готовь, брат, новые по¬гоны». Затем посветлевшее было лицо Кузёмина снова стало строгим и озабоченным: он докладывал разведобстановку.
— Штаб армии в Клайши, — сказал пол¬ковник, узнав о сути телефонного разговора. — Двадцать километров с гаком... Торжествен-ный случай, а «виллис» у меня один. Гм!.. Хорошо, ты иди, Гриша, тебе ж еще и полковым разведчикам надо поставить задачу. Ребята пусть вымоются в бане, отдохнут. Все- таки пришлю за ними «виллис». Туда отве¬зем, а обратно они — на попутных...
Было девять утра. Кузёмин зашел в свою землянку, позвонил всем ПНШ-2 , уточняя задачу. Она формулировалась элементарно: установить, где и когда противник начнет укладывать фашины, определить по гулу мо¬торов, где выдвигаются к передовой танки.
Кузёмин верил показаниям пленного Гюнтера Бохова. Фашины являлись теперь опознавательным признаком 14-танковой дивизии. Где немцы уложат их — там и направление главного удара. С часом начала атаки сложнее. Тут без языка не обойдешься. Но полковые разведчики пусть занимаются наблюдением и подслушиванием, а языка будут до-бывать дивизионные группы.
Продумав все до мелочей, Кузёмин позвонил в роту. Трубку поднял старшина:
- Слухаю!
- Нужно говорить «слушаю».
- А-а, это вы, товарищ майор?.. Докладаю, что ребята уже помывшись и сейчас пребывают на верхотуре.
- Спят?
- Так точно!
- В тринадцать ноль-ноль Амирханову, Барабашу, Чугунову и Митяю подъем. Про¬следите, чтоб они были выбриты, с чистыми подворотничками и вообще чтоб... В штаб армии их повезут. Сам командарм, наверно, будет ордена вручать.
- Это здорово! Все сполню!.. Товарищ майор, с превеликим удовольствием все сполню!
Кузёмин положил трубку, снял шинель и сапоги. Томила зевота. Он прилег на сбитую из досок кровать и сразу уснул, словно куда-то провалился.
...Точно в назначенное время старшина объявил подъем. Спросонья ворочались, поглядывали на часы — мало удалось отдохнуть. Но когда он сказал о предстоящем награждении, быстро покинули верхотуру.
Амирханов, Барабаш и Чугунов степенно брились, умывались, а Митяй надраил сапоги, пришил пуговицу на брюках, осмотрел ушанку, шинель, гимнастерку.
— Во! — вскрикнул он, показывая пальцем на прожженную в гимнастерке дырочку.— А если заметят, да и... Ага!.. Нет, товарищ старшина, по такому случаю нужно выдать новую гимнастерку.
- Эту починим, — взяв иголку с ниткой, сказал старшина, — делов-то... Смотри, как надо.
Он также помог Митяю отмыть бензином масляное пятно на шинели, после чего выдал Барабашу, Амирханову и Чугунову их орде-на. С орденами нельзя было ходить в разведку, они хранились в железном ящике, и лишь по праздникам ребята прикрепляли их к гим-настеркам.
- Покрасуйтесь, сегодня можно, — промолвил старшина.
Митяй нетерпеливо посматривал на дверь. И всем было ясно, почему это: сами когда-то вот так же готовились к получению первой боевой награды.
Выехали налегке — без автоматов, гранат, вещевых мешков. Ножи взяли, это не в тягость.
Лесная дорога змеилась между позициями минометов, вкопанными в грунт автомашинами, землянками, блиндажами. Изредка на ней встречались связисты, проверяющие телефонные линии, повозки с патронами и снаряда¬ми, саперы, устраивающие завалы.
Некоторое время дорога шла параллельно фронту, где в трех, где в четырех километрах от переднего края; военные люди называют такие дороги рокадами. Но вот она круто свернула вправо — рокадный участок кончился. Лес стал реже. Виднелся мостик через ручей, а за ним была насыпь грейдера.
И здесь Амирханов заметил солдата в пятнистом масккостюме. Набирал тот из ручья воду в фляжки. Услыхав гул приближающейся машины, оглянулся, перекинул автомат из-за спины на грудь. Стоял во весь рост, щурясь на солнце, длинный, жилистый. Что-то с давних пор знакомое было в чертах его лица, в манере щуриться.
«Ой-бо, да ведь это Ёгa, Иоганн Гардингер!» — узнал солдата Амирханов и, когда подъехали к мостику, крикнул шоферу:
- Стой! Там мой друг детства!.. Я на минуту!.. Стой!..
Соскочил с «виллиса», бегом спустился к ручью. Ёгa удивленно расширил глаза:
- Ибрагим-джан?.. Салам алейкум!.. Вот так встреча!..
- Какой ты стал высокий! — говорил Амирханов. — Ну, рассказывай по-быстрому, где служишь. Может, рядом живем, и ни ра-зу не довелось свидеться.
- Саперный батальон Курочкина знаешь?
- Еще бы, саперы — родня. Бывал я в этом батальоне.
- Ты не мог меня встретить, — объяснял Ёгa, —я только три дня назад прибыл с пополнением. Мины недалеко отсюда сейчас устанавливаем, и вот... послали за водой. А ты где служишь?
- В дивизионной разведроте. Сегодня праздник — едем ордена получать.
Ёгa восхищенно прищелкнул языком:
- Везет же!.. Сколько прошусь в разведку — черта лысого. Наверно, из-за немецкого происхождения.
- Да ну-у!..
Сигнал «виллиса» торопил, и они, условившись обязательно встретиться в саперном батальоне или в разведроте, простились. Ёга крикнул вдогонку:
- Ибрагим-джан, обратно этой дорогой поедете?
- Не знаю. Если придется голосовать, то нам удобнее сойти на повороте грейдера.
- Я понял!.. Будь!.. — И Ёга еще раз прощально взмахнул рукой.

17
Детство, отрочество. Воспоминания навевали мягкую грусть. «Виллис» урчал мотором, подпрыгивал на колдобинах, а Ибрагим, чуточку смежив глаза, видел Ташкент, себя в детстве, мать, отца, Гардингеров.
Он видел это как сквозь стекла бинокля: в маленькие окуляры посмотришь — все кажется близким, в большие стекла глянешь — то же самое отступает вдаль.
«Мальчик, это просто... Стол — тыш, рыба — фиш, рукомойник — ваштыш», — вспом¬нились слова старшего Гардингера, и на ли¬це Ибрагима засветилась улыбка. Где он т¬перь, Ёгин отец?
Чего не бывало в школьные годы! Ребятня дружила, ссорилась, мирилась. Однажды играли во дворе, и Ёга сыпанул девочкам пес¬ку в глаза. Девочки плакали, а Ёгa смеялся. Ибрагим задал ему взбучку, приговаривая: «Горсть песка!.. Горсть песка!.. Так хорошие люди не должны поступать!..» Два или три дня Ёга дулся, обходил Ибрагима стороной, а затем помирились. В седьмом классе вместе ухаживали за одной из тех девочек. Чего не бывало!..
- Твой друг детства в какой части? — спросил Барабаш.
- Сапер он, в батальоне Курочкина служит.
- Поди ж ты, месяц назад Курочкина убило, а батальон все зовется его фамилией. Что и говорить, славный был комбат.
«Убило!.. Значит, это когда нас лечили в госпитале, — кручинясь, думал Амирханов,— Тем, кто бок о бок шагал с Курочкиным че¬рез мины, до сих пор, пожалуй, тяжко про¬износить вслух родную фамилию. А новеньким... новеньким она как знамя. И чего Ёга завидует нашей службе — не понять, саперы ведь тоже ходят в разведку».
«Виллис» уже катил по мощенному бу¬лыжником шоссе, проехал еще немного и свер¬нул на лежневку — здесь было болотистое место. Впереди, за лежневкой, виднелись раз¬бросанные меж ольховыми кустами и редкими елками избы. Со всех сторон к селению подступали шесты проводной связи.
- Скажите, где разведотдел? — показав сержанту у шлагбаума документы, осведомил¬ся шофер.
- Две крайних избы слева видите?.. Там.
Подле изб стоял часовой-автоматчик. Он вызвал дежурного офицера.
- В вашем распоряжении двадцать свободных минут, — сказал офицер. — Выбирайте местечко посуше и отдыхайте с дороги. Старшина Амирханов, пойдемте со мной!
Дверь была низкая. Ибрагим, входя, пригнулся, переступил порожек и увидел сидящего за столом начальника разведотдела пол-ковника Зайцева, с которым не раз встречал¬ся в своей дивизии. Хотел доложить, но Зайцев остановил жестом:
- Не надо... Берн табуретку, садись поближе. Праздник праздником, а дело делом. Трофимыча и Андриса помнишь?
- Как же! Где они?..
- Трофимыч — в глубинном госпитале, а Андриса — выписали. Надо Андрису послезав¬тра опять туда... за линию фронта. Самолетом опасно: поджали мы немцев к морю, тесно стало возле Либавы; не ровен час, опустится прямо на головы. Вот и велено... Придется твоей группе провожать его. Давай-ка помозгуем!
И они вглядывались в извилистую синюю черту на карте, обозначающую передний край обороны противника, говорили о Прорве, последнем поиске, режиме вражеского огня.
А во дворе, на бревнах под елками, ниче¬го не ведая о готовящемся новом задании, дожидались торжественного церемониала Барабаш, Чугунов и Митяй. Дымили цигарками. Барабаш полулежал, Чугунов и Митяй сидели рядом, локоть к локтю. Кругом было тихо, лишь от шоссе иногда доносился гул проезжающих машин.
- Знаешь, Фалалей-джан, о чем я сейчас думаю? — спросил Алеша. — Нет, ни черта ты не знаешь. По всем нашим законам сегодня не грех устроить самый большой сабантуй. Языка взяли, никто в группе не ранен, неубит, и ордена... Стало быть, накрывай, старшина, праздничный стол.
- Помолимся, Алеша, успеем. Я как-то к этому не очень.
- Так ты ж у нас святая душа. С тебя, братан, хоть иконы рисуй. — Алеша окинул ласковым взглядом Фалалея, блаженствуя под солнцем, стал плести байку: — Я тоже, наверно, святая душа, но в этом еще надо разобраться. Как только попаду на тот свет, апостол спросит: «Водку пил?» — «Пил, батюшка, без нее силикоз внутри заведется».— «Баб любил?» — «Любил, батюшка, на то они и придуманы». — «Матерился?» — «Случалось, и не единожды». — «Людей убивал?» — «Нет, людей я спасал, а всякую фашистскую подлянку уничтожал беспощадно». И возгласит апостол: «Чист и праведен ты, разведчик Алексей, потому как фашистов изобрел дьявол!.. А наливать разведчику Алексею в любое время, когда б он ни захотел».
Митяй смеялся. Ловко завернул Алеша. Послушать — и впрямь бражник. Но ведь все знают, что перед заданием он и капли в рот не берет. Мороз ли трескучий, дождь ли проливной— не берет. Ибрагим ему всегда фляжку с водкой на бок цепляет. Фляжка общая, на всех. И до того самого часу, когда кому - нибудь плохо станет или когда группа вер¬нется, Алеша на фляжку ноль внимания. Раз как-то рванул ее с пояса вместо гранаты. Тренчик от его силищи лопнул, как ниточка, и полетела фляжка к немцам за проволоку. Жалел, убивался Алеша. Да еще старшина подлил горчицы: «Дефицитным продуктом фрицев снабжаешь. Совесть твоя где?»
Митяй в том поиске не был. Ротный анекдот, наверно: ведь нужно ж перед броском гранаты еще и предохранительную чеку выдернуть. Но Алеша, когда его спрашивают об этом, лукаво подмигивает Барабашу и весело смеется: «Правда, братаны... Что правда, то правда».
- Я так полагаю, — сказал Митяй, — сабантуй старшина непременно устроит. Дождемся, Алеша. Если б у немцев в тылу были— иное дело. А гут тихо, тут-то с нами ничего не случится.
- Крейзер едет! — возвестил часовой.
...Командующий 51-й армией генерал-лейтенант Крейзер вручал ордена в избе. На ма¬леньком столике, застланном плащ-палаткой, лежали пять алых коробочек. Крейзер раскры¬вал коробочку, брал орден и, назвав фамилию, строго, торжественно произносил: «За героизм и мужество от имени правительства...»
Амирханову, Барабашу и Чугунову он прикрепил но ордену Красного Знамени, Митяю — Отечественной войны первой степени. И каж¬дого обнимал, целовал. Пятая коробочка оставалась закрытой.
- Посмертно!.. — взяв ее, изменившимся голосом произнес Крейзер. — За героизм и мужество, проявленные в разведке, Корнев Семен Александрович посмертно награжден орденом Отечественной войны первой степени.
Вскинул командарм руку к фуражке. Стоял, отдавая честь погибшему.
Когда ритуальная минута прошла, он сообщил, что остальные участники рейда будут награждены, «властью командира дивизии». Из этого следовало: им вручат ордена Славы третьей степени или Красной Звезды. Командир дивизии мог еще награждать от имени правительства медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». Но рейд есть рейд. Догадывались разведчики, что и остальные братаны получат ордена.
Крейзер снял фуражку, передал ее своему адъютанту. Тревожно хмуря иссння-черные брови, начал о чем-то говорить с Зайцевым.
- Не прозеваем, — убеждал Зайцев.
- Главное, Михаил Фомич, — куда они двинут оперативный танковый резерв. II еще надо иметь в виду активизацию их разведки. Смершевцы  сообщают...
Что сообщают смершевцы, Амирханов, Барабаш, Чугунов и Митяй не слыхали, так как Крейзер и Зайцев умерили голос до шепота.
Тем временем солдаты поставили на столик малюсенькие рюмки, тарелку с бутербро¬дами из ветчины и (уж совсем по-домашнему) эмалированную миску с солеными груз¬дями.
- Прошу! — погасив на лице тревогу, радушно пригласил всех Крейзер.
Вскоре он уехал. Ребята стали одеваться. Фалалей, поглядывая на грудь, медлил: шинель-то прикроет орден. Чугунов разглагольствовал:
- Братаны, я едва не обронил свою рюмку. Щепотью держу ее, милушку, и не пойму, там ли она. Где они взяли эти малокалиберки — уму непостижимо.
- А мне понравились, — проговорил Митяй.— Жив буду, после войны обязательно куплю такие красивые. Пожалуйте ко мне в дом — не кружки ж для самых дорогих гостей ставить?..
- Можно и кружки, — возразил Алеша.
- Ко мне приедете — фаянсовые пиалы подам,— сказал Ибрагим.
Барабаш тоже хотел что-то добавить, но его отозвал в сторонку дежурный офицер. Разговор у них, судя по смеющимся конопинкам Северьяна, был приятный.
- Из политотдела звонили, что выпишут нам цветных карандашей, бумаги и даже красной материи, — сообщил Барабаш, вернувшись к друзьям. — Тут остаюсь до утра.
- Зачем до утра? — спросил Амирханов.— Получим — и вместе обратно.
- В семнадцать тридцать будет совещание секретарей парторганизаций. Да и крас¬ную материю пока не привезли. Нужно оставаться.
...На фронте так: если не дали машину — стало быть, нельзя, занята она. И уже не спрашивай, а топай на своих двоих или го¬лосуй.
Проводил Северьян ребят до лежневки и свернул влево, к большому кирпичному зданию, где, как объяснили патрульные солдаты, размещался политотдел. У входа в здание задержался, высек кресалом огонь. Прикурив, смотрел вслед братанам.
- Или тоскует? — гадал Алеша. — То ра¬довался, а то... Чудила, не на веки веков рас¬стаемся.
- Может, предчувствие у него,— сказал Фалалей. — Человечье сердце — вещун.
- Опять ты за свое?.. Какое предчувствие?..
- Всякое может быть. Скажем, приглянется Северьян начальству — и оставят тут. Вот и разлука.
- Толку-уй! — ворчливо проговорил Алеша.
На шоссе им попался ЗИС. Узнали знакомых минометчиков из своей дивизии, обрадо¬вались: не придется делать пересадку, голосовать возле грейдера. Правда, минометная батарея, которой принадлежит ЗИС, занимает позиции на правом фланге дивизии. Далековато от разведроты, но ничего, там можно и пешком.
Покачиваясь на продолговатых ящиках в кузове, они глазели по сторонам. Везде серые бомбовые воронки, обугленные березы и сос¬ны, ржавые останки автомашин, бронетранспортеров, орудий. А из-под оживающей земли уже тянется к солнцу зеленая травка, и в хуторах крестьяне ставят срубы новых домов, ремонтируют плуги, бороны, сеялки.
Шоссе осталось позади. Под колесами шуршал щебень, насыпанный дорожниками на ухабистых местах грейдера. С передовой глухо доносились взрывы снарядов. Через некоторое время они стали громче, раскатистее.
- Сойдем на повороте у леса, — сказал Амирханов. — Прямиком быстрее доберемся.
Он постучал в кабину. Соскочив, пошел между берез и сосен к знакомой тропке. Ребята шагали за ним след в след.
Нужно было пройти еще километров пять. А там и обжитой сарай — их фронтовой дом.
В лесу встречались полуразрушенные землянки, блиндажи, окопы. Здесь минувшей осенью была гитлеровская оборона. Во второй половине ноября дивизия продвинулась, выбила немцев за Прорву.
«А хорошо Кузёмин играет на гитаре,— ни с того ни с сего пришло в голову Амирханову. — Сколько вместе мы, и не знал я. Упрошу, чтобы научил. В свободное время, конечно... в сво...»
Прервав мысль на полуслове, он вцепился в рукоятку ножа. Пошел мягким шагом. Остановился, вслушиваясь.
- Алеша, ты ничего не приметил?
- Нет.
- Мелькнул кто-то в можжевеловых кустах и спрятался... Зачем своему прятаться?..
Они шли теперь настороженно. Старались огибать землянки и окопы. Интуитивно чувствовали, что кто-то перемещается впереди. Хруст валежника подтвердил это. Но тотчас в кустах прозвучал возглас Ёги:
- Ч-черт, каждая ветка цепляется!
Улыбчиво щурясь, Ёга и еще один солдат, тоже одетый в пятнистый масккостюм, вышли на тропку. Автоматы у них были за спиной, прикладами вверх.
- Саперы, — сказал Ибрагим.
- Саперы... — не выпуская рукоятку ножа, повторил Алеша. — Чего здесь бродят?.. Тот мостик в семи километрах...
Однако Ёга, приблизившись, растолковал:
- Ибрагим-джан, я не зря спросил тогда, какой дорогой будете возвращаться. Решил, что здесь пойдете. Есть фляга спирту. Надо обмыть и встречу, и ваши ордена.
- Солнце уже садится, поздновато. Может, в разведроту двинем?.. Сегодня у нас праздник.
- Спасибо, Ибрагим-джан, но мы лишь на два часа отпросились. Давай в темпе.
И он, подойдя к кустам, снял вещевой мешок, достал флягу. Напарник помогал ему резать хлеб и сало, открывать консервы.
Алеша, нюхнув воздух, сказал:
- Братаны, а ведь наносит...
В поисках и засадах это означало: разит порошком от вшей. Сейчас чужой блевотный запах исходил от напарника Ёги. И Ибрагим, а за ним и Фалалей, не выказывая беспокой¬ства, снова приблизили руки к ножам.
«Может, сапер плечом или шапкой где - нибудь задел проклятый порошок?» — встревоженно подумал Ибрагим.
Ёгa усмехнулся, глянул на Чугунова:
- Ну и нюх у тебя, парень. Только я достал флягу, и ты... Хочешь причаститься?
- Вообще-то капли в рот не беру, доктора запретили. Она, говорят, нервы того... Впрочем, раз выпала оказия...
- Помолимся, чего там, — сказал Ибра¬гим и спросил у напарника Ёги: — Курочкин не взгреет вас за гулянку?
- О нет! Курочкина вызвали в штаб корпуса, вернется завтра. Понимаешь?
- Да...
Сомнений не оставалось — это гитлеровские разведчики. О командире саперного батальона у них старые данные. Медлить нельзя.
Сверкнул в руке Ибрагима нож. В тот же миг из-за кустов выскочили еще четверо. Все сплелось, скрутилось в пятнистый клубок. Трое повисли на плечах Алеши, норовя свалить и связать его. Но стряхнул их Алеша, бил направо и налево ножом, кулаками, головой. Пригнувшись, дрался Фалалей. Хрипы, стоны, ругательства...
Сразу два кинжала блеснули над Алешей. Ибрагим, пробиваясь ц другу, вонзил нож еще в одного гитлеровца, и тут подломилась раненая нога. Удар прикладом ППШ. Лес завертелся перед глазами, мгновенно наполнился густым вибрирующим звоном. Последнее, что услыхал Ибрагим, — это возглас Ёги: «Убрать!»
Очнулся Ибрагим в блиндаже. Голова трещала, руки и ноги были связаны веревкой, во рту все пересохло.
Он повел глазами по бревнам наката. Вверху горела электрическая лампочка, от которой спускался по дощатой стенке черный провод. «Это немецкий блиндаж, немецкое освещение, — понял Ибрагим. — Провод идет, очевидно, к аккумуляторной батарее. Неуже¬ли я в плену? Неужели меня переправили через линию фронта? Где ребята?»
Он вспомнил, что не удалось пробиться к Алеше. Сгубили, наверно, братана. А Митяй?
Повернув голову, Ибрагим заметил лежащего у стены забинтованного человека. Нет, это не Митяй, у этого лохматится порванная рубаха масккостюма.
- Ибрагим... Ибрагим, — раздался слева шепот. — Ты живой? Их двое осталось и этот... перевязанный. Ёгa и тот второй пошли куда-то...
Ибрагим с трудом перевалился на бок и глаза в глаза увидел Митяя. Лежал Митяй почти рядом. Шинель алела пятнами крови. Руки тоже связаны.
- Вот как оно, Фалалей-джан!.. Где Алеша?..
- Нет Алеши... В бессрочном отпуске Алеша...
- У тебя что?
- Пырнули…
- Хоп! Возвращаются...
Через овальную дыру в стенке протиснулся Eгa. Следом вполз широкоплечий, сутулый мужчина. Выпрямились, прислонили к стенке ППШ. Ёгa взял со снарядного ящика орденские книжки. Листал, вчитываясь. Положив их обратно, сделал вид, что лишь теперь заметил пришедшего в себя Ибрагима.
- Салам алейкум, друг детства! Извини за доставленные хлопоты. 1ы в этом районе. И мне с группой приказано действовать здесь же. Разведчикам противоположных сторон на одной тропе всегда тесно. Не так ли?.. Молчишь?! Ну помолчи, соберись с духом.
- Гад буду, Ёгa, эти фраеры сейчас мерекают, почему мы не пришили их сразу из автоматов, — сказал сутулый. - Один огневой удар — и делу конец. Стреляют везде, никто б не обратил внимания.
- Тут, глубокоуважаемый Пауль, ты пустышку тянешь. Они хорошо знают, для чего нужно брать вражеских солдат и офицеров живыми. Я просмотрел их книжки с золочеными большевистскими гербами. И не ошибся: у старшины Амирханова пять орденов. Такой человек очень нужен шефу. Второй разведчик будет довеском.
Переговариваясь с сутулым, Ёгa жадно курил сигарету за сигаретой. Держался он высокомерно, как бы подчеркивая: тебе Пауль, не следует забывать, кто я, ты всего лишь исполнитель моих замыслов, твое дело — повиноваться, не рассуждая.
В их разговоре проскальзывали слова о каком-то основном задании, и Амирханов силился понять, в чем сущность задания, но чугунно гудела, раскалывалась голова, и слова не соединялись в цельную картину.
- Где мы находимся? — спросил он у Ёги.
- А-а, слышу голос благоразумного человека! Все-таки дошло, что не прикончим? По правде сказать, вот этот ангел во плоти,— Ёгa, не оборачиваясь, показал крючковатым большим пальцем на стоящего сзади сутуло¬го, — мой глубокоуважаемый Пауль, а попро¬сту орловский кацап Пашка, предлагал... И его можно понять. Было нас шестеро, а осталось... Друг детства, не по твоей ли милости все это?
- Где мы находимся?
- Существенный вопрос. Лисью нору в стенке ты, безусловно, заметил. Мы ее выкопали, когда была здесь немецкая оборона. Консервированные продукты, аккумуляторы и все прочее оставили. Шеф предполагал, что еще будет посылать нас сюда, и не ошибся. Надеюсь, тебе известны такие же базы ваших разведчиков в лесах за Прорвой. А, Ибрагим-джан?
Известны ли? Кроме колодца возле домика Иманта, Ибрагим был еще на одной базе во вражеском тылу. Тоже хитро устроена: сверху ничего не заметишь. Он хорошо помнит, где она. Но пусть даже режут его на куски, он обязан молчать. Обязан!
- Нет, ты совершенно не ценишь моего откровения, моего гостеприимства, — фарисей¬ствуя, проговорил Ёгa. — Снова замкнулся?! Ну, тогда давай на боковую. Признаться, я после нашей изумительной встречи никак не приду в себя. Пауль, отбой!
Ёга растянулся на топчане. Пашка лег возле дыры на охапке сена. В блиндаже было душно, воняло лекарствами и потом от ног.
«Странно! — лихорадочно думал Ибрагим.— Схватили и не допрашивают, не уно¬сят за Прорву. Почему?.. И зачем шефу, о котором упоминал Era, потребовались в ка¬честве языков бывалые войсковые разведчики?»
Он знал, что в немецких дивизиях один начальник ведает и разведкой, и контрраз¬ведкой. Возможно, этим все объясняется? Допрос, следовательно, еще предстоит.
- Вытерпим, Фалалей,— прошептал Амирханов.— Иуд среди наших братанов не было и не будет.
Митяй лежал не шевелясь. Во сне забылся или совсем плохо стало? Были б свобод¬ными руки, сделать бы ему перевязку.
Ибрагим попытался шевельнуть пальцами. Они двигались, но выше кистей руки онемели, веревка резала мышцы, и кровь там застоялась.
- Mein Gott!.. О-о, mein Gott!.. Warum?.. Wof;r?..  — громко закричал вдруг перевязанный немец. Ёгa вскочил, набросил на его го-лову серое одеяло, а Пашка всем своим объ¬емистым телом заслонил дыру в стенке.
- Пауль, ты его любишь? — спросил Ёгa. — Все равно доходяга... И орет, наверху могут услышать. Достань лекарство...
- Айн момент! — сказал Пашка и, по¬дойдя к бьющемуся под одеялом немцу, вы¬нул из кармана гибкую стальную удавку.— Ганс, я тебя полечу, я люблю тебя, дружище. Не вопи, Ганс! — Он набросил удавку на шею раненого, рывком стянул ее, выждал, пока Ганс перестанет содрогаться, и доложил: — Концы!
- Бери... к тем отнесем, — проговорил Ёгa.
Они потянули мертвого к дыре. Пашка дер¬жал за плечи, Era — за ноги. Сопели, тяжело продвигаясь вверх. Пахнуло ночным воздухом.
- Митяй, ты как? — спросил Амирханов.
- Подтек кровью... Едва держусь... Скоро и нас «полюбят»...
- Не отчаивайся, братан. Может, и на сей раз удастся найти выход.
- Да я ничего... Ибрагим, я все хотел спросить... Я насчет медальона.
- Фалалей-джан, там письмо. Святое для меня письмо.
- Сейчас оно с тобой?
- Да.
- Это, Ибрагим-джан, хорошо. Если у че¬ловека есть что-то святое — это хорошо...

18
Кузёмин находился на левом фланге дивизии. Туда ему позвонил помощник и сообщил, что Амирханов, Чугунов и Митяй не вернулись из штаба армии.
- Справься у Зайцева, — ответил Кузёмин.— Возможно, с Барабашом остались.
- В том-то и дело, Елизарыч, что они уже ехали домой. Ко мне заходил командир батареи 160-миллиметровых минометов: разведобстановка ему потребовалась. Он и сказал, что ребята ехали на его грузовике, а затем пошли прямиком через лес.
- Прикажи осмотреть тропку.
- Кому приказывать?.. Один молодняк остался.
- Все равно искать надо. Проинструктируй — и высылай. От Ермакова ничего нет?
- Молчит.
- Получишь донесение, сразу ко мне.
Кузёмин вышел из землянки. Дул свежий ветер. Срывались капли дождя. Хмурая, тревожная ночь.
- «Где они могут быть? — прислонившись к стенке траншеи, думал Кузёмин. — Без автоматов уехали, только с ножами. Чем черт не шутит, еще на какую-нибудь вражескую раз¬ведгруппу наскочат—и с одними ножами... Опытные-то опытные, силы и ума тоже не занимать, однако и противник лопухов сюда не засылает».
Он всматривался в нейтральную полосу. Час назад он проводил разведчиков за язы¬ком. Повел их недавно прибывший в роту младший лейтенант. На правом фланге дивизии действовала вторая группа. Но почему- то правый фланг меньше тревожил его. Огневая система гитлеровцев там слабее, инженерные сооружения реденькие, выходы к грейдерной дороге заболочены. Трудновато немцам вести там атаку.
Впрочем, пока не получены о ней точные разведданные, можно лишь гадать. Не исключено, что противник нанесет удар именно на правом фланге. Гитлеровское командование постарается направить войска не туда, где их ждут, а где полнее, эффективнее применим фактор внезапности. И с этой точки зрения правый фланг для немцев наиболее заманчив.
Пока Кузёмин так рассуждал, ночь за нейтральной полосой вспыхнула пятихвостымни ракетами, огненными трассами пуль, взры-вами мин и гранат. И он понял, что группа обнаружена, отходит с боем. Он бросился в землянку звонить артиллеристам.
Били свои и немецкие пушки. Содрогалась земля. В трубке, кроме голоса командира артиллерийского дивизиона, Кузёмин услыхал:
- Второй «Березы»!.. Второй «Березы»!.. Мне нужен Второй «Березы»!..
- Я Второй «Березы»! — сказал Кузёмин.
- Докладывает Загоруйко!.. Мы взяли на правом фланге!.. Товарищ майор, мы взяли!..
- Ведите к разбитым «пантерам»!.. Я встречу вас там!..
Младший лейтенант Загоруйко был тоже из новеньких. С первого выхода взял. Теперь окрепнет уверенность, станет накапливаться опыт. Молодец!
- Молодец, Загоруйко! — уже вслух сказал Кузёмин, глядя на ординарца. — Вот так куется победа, вот так! Выводи лошадей на развилку!
В это время первая группа принесла двух своих раненых. Старший группы доложил:
- Напоролись!
Кузёмин крикнул ординарцу:
- Миша, развилку отставить! Повезешь ребят! — И опять, уже для себя, тихо повторил:— Вот так она куется, вот та-ак!..
Он созвонился с начальником штаба диви¬зии, попросил выслать на проселок «виллис». Полковник ответил:
- Сейчас же дам команду. Языка, Григорий Елизарович, вези прямо ко мне.
По ходу сообщения Кузёмин вышел к лесу. Отсюда недалеко была развилка проселочных дорог. Он увидел в темноте своих лошадей. Мирно, с хрустом жевали они возле сосны бурьянистое сено. Узнали, двинулись навстречу, но вожжи были привязаны за сук, и лошади остановились. Кузёмин погладил их, перенес охапку сена поближе.
На развилке его окликнули патрульные солдаты. Кузёмин назвал пароль, закурил. Ершистый дымок драл горло. Неотвязно лип¬ли вопросы: «Что покажет пленный? Кто ои? Что он?»
Подкатил «виллис». Кузёмин приказал шоферу следовать к разбитым «пантерам». Проселок вилял между кустами, деревьями, во-ронками. Шофер правил здесь больше по памяти, так как включать фары было нельзя.
- Товарищ майор, правда, что Амирханов, Чугунов и Митяй пропали? — спросил шофер.
- Кто вам сказал?
- Братва из батареи 160-миллиметровых минометов.
Кузёмина покоробило это расплывчатое «пропали». Оно словно бы утверждало: погиб¬ли, исчезли бесследно или что-то подобное.
- Нет, неправда, — ответил Кузёмин. — Амирханов, Чугунов и Митяй пока не вернулись в роту. Это совсем не значит, что они пропали.
Показались разбитые «пантеры». В начале зимы их броню и ходовую часть искорежили снаряды. Груда металла ржавела с тех пор, упоминалась лишь как ориентир.
Разведчики подвели пленного. Младший лейтенант Загоруйко доложил:
- Товарищ майор, он ничего существенного не говорит. Ругается, требует офицера. Толкую: я офицер. А он не верит.
- Где взяли?
- За их передним краем. Какие-то связки из жердей и камыша они укладывали штабелями. Фриц отошел в кусты, там мы его и прищучили.
- «Связки»?! — воскликнул Кузёмин.— Во-от, оказывается, куда их доставили. Молодцы, ребята! Ей-богу, молодцы! Давайте в машину, как-нибудь разместимся.
В группе Загоруйко было семь ребят. Усадив языка, пчелиным роем облепили «вил¬лис». И, конечно, мудро помалкивают о том, как брали, кто больше отличился, что пережито,— об этом после наговорятся всласть.
Даже в темноте Кузёмин заметил у одного разведчика синяк под глазом, у другого — исцарапанное лицо, у третьего — перебинто-ванную кисть руки. Колючий попался язык, и еще не известно, как он поведет себя на допросе.
«Пленный пленным, — думал Кузёмин, — а сообщение об укладываемых в штабеля связках трудно переоценить. Значит, мото-стрелковый полк 14-й танковой дивизии толь¬ко что выдвинулся к правому флангу и не успеет до рассвета положить на заболоченных местах фашины. Значит, атака будет не сегодня. Когда же?»
Постоянный комплекс вопросов — где? когда? с какой конкретной целью? какими си¬лами?— в разных вариациях, сгустках, оттенках неотступно следовал за Кузёминым по дорогам войны. Этим комплексом характери¬зовались задачи разведки, и многократно Ку-зёмин ловил себя на мысли: безумная по своей изначальной сути война требует колоссальной умственной нагрузки.
Не считая это открытием, он рассуждал: «Ум-то бывает разный. Один направлен к доб¬рым целям, другой — во вред людям.— И тут же делал вывод: — Если во вред — это безумие».
Он не тешил себя розовой надеждой на то, что после второй мировой войны повсюду окончательно воцарится мир, хотя и верил: со временем люди навсегда уничтожат безумие. А пока этого не произошло, он намере¬вался и после победы над гитлеровским вер-махтом оставаться военным, укоренять в сознании подчиненных кажущийся на первый взгляд парадоксальным лозунг: «Мы учимся отлично воевать, потому что ненавидим войну».
Своими суждениями Кузёмин однажды поделился с начальником штаба дивизии. Тот легонько качнул головой: «Гриша, Гриша! Родной ты мой мечтатель! Будет, наверно, это, но уже без нас. Давай-ка еще помозгуем, как быстрее справиться с конкретным безумием— с тем, которое за линией фронта».
Понятно, что сейчас Кузёмина занимало одно: когда будет атака? Капля по капле сте¬каются разведданные, уже прояснилось главное, но не в такой степени, чтобы сделать окончательный вывод. Возможно, новый язык даст ценные показания...
Кузёмин высадил разведчиков недалеко от сарая, оставил с собой лишь младшего лейтенанта Загоруйко — пусть сам доложит на-чальнику штаба. «Виллис» поехал дальше.
Пленный настороженно глядел по сторонам. Первоначальный шок у него прошел, глаза сверкали. Он вдруг вскочил и, выпрыгнув из «виллиса», бросился в кусты. Загоруйко и Кузёмин тоже спрыгнули на ходу.
- А-а, гад! — крикнул Кузёмин, придавив гитлеровца в можжевельнике. — Смерти захотел?!
Втащили обратно, связали руки. Загоруйко смущенно оправдывался:
- Кто ж знал, что он сиганет. Товарищ майор, он внезапно, он как-то сразу!..
- Ни мне, ни тебе не доложил, да?.. Привыкай!..
В землянке начальника штаба дивизии пленному развязали руки, сняли с него камуфляжную куртку. Это был обер-лейтенант, танкист. На все имеющие принципиальное значение вопросы он отвечал односложно.
- Где танковые полки дивизии? — спрашивал Кузёмин.
- Не знаю.
- Когда приказано закончить подготовку к прорыву нашей обороны?
- Не знаю.
- Обеспеченность горючим и боеприпасами?
- Не знаю.
- Почему вы отказываетесь давать показания?
- Честь офицера. Кроме того, в Кёнигсберге у меня жена и дочь. Если разглашу военную тайну — их расстреляют. Таков приказ фюрера.
Кузёмин перевел последний ответ. Начальник штаба сказал:
- Григорий Елизарович, ты вразуми... Чего он боится? Кенигсберг-то в наших руках. — Полковник сознательно приблизил не¬минуемое падение Кенигсберга и повторил:— Кенигсберг-то взят, ты это ему растолкуй.
- Когда ви браль Кёнигсберг?— спросил пленный, и начальник штаба сообразил, что попал в точку.
- Вчера к исходу дня. Там, на моей оперативной карте, помечено... — Он показал на дальний конец карты, зная, что немец ничего со своего места не рассмотрит. — Кенигсберг полностью очищен от гитлеровских войск к девятнадцати ноль-ноль шестого апреля .
- Разрешайте немношка курить? — сказал пленный, бледнея.
- Да-да, курите, думайте...
Немец дал показания только о мотострелковой роте, которой он командовал. Ни дислокации танковых полков дивизии, ни времени начала атаки он не сообщил. Его отправили в разведотдел корпуса.
Было уже светло. По окну землянки ползли капли дождя. Начальник штаба спросил у Кузёмина:
- Какой вывод теперь сделаем? Предполагали начало атаки седьмого утром... Ну, вот оно и седьмое... Ора-а-кулы!..
- Пагубно опоздать с таким выводом, — сказал Кузёмин. — Раньше сделать его — это еще не слишком большая беда.
- Раньше? А если б мы решили упредить? Всей бы мощью артиллерии ударили по яко¬бы готовому к атаке противнику и зря израс¬ходовали б снаряды. Э-э, брат! Давай час, уточняй направление!
Кузёмин вышел из землянки. Дождь мочил землю. Тучи плыли по-над самыми верхушками сосен. На душе было тоскливо: мало нового сообщил пленный, и Ермаков почему- то молчит, и где Амирханов, Чугунов, Митяй — до сих пор не ясно.
Барабаша бы послать на их розыски. Но когда он вернется? Скорее всего, к обеду. Пока выпишут то, что обещали, да пока получит, да в дороге... вот и обед.
Два часа назад, отправляя Загоруйко в роту, Кузёмин велел передать старшине, чтобы тот с девятью разведчиками обследовал выходы из осенней гитлеровской обороны к Прорве. Загоруйко удивлялся: в своем тылу вести разведку? Но лишь только Кузёмин по-яснил, для Чего это надо, Загоруйко и сам вызвался пойти, однако Кузёмин приказал ему отдыхать.
Ординарец догадался приехать к землянке начальника штаба дивизии на лошадях, запряженных в повозку. Кузёмин лег на сено, прикрылся плащ-накидкой, сказал:
— В роту!
...Разбудил его приглушенный говорок. Ор¬динарец доказывал кому-то, что «майор только заснувши и надобно поиметь совесть», а тот, другой, убеждал, что ему велено остановить их, «потому как сам генерал вызывают товарища майора на КП дивизии».
Кузёмин сбросил плащ-накидку. Лошади стояли в лесу, около промежуточной телефонной точки. Ординарец пререкался с телефо-нистом.
Я все слыхал, — проговорил Кузёмин.— Миша, поворачивай на КП!
Командный пункт дивизии размещался на небольшой высотке, ближе к правому флангу. Южный склон этой высотки густо зарос орешником, между кустами которого вился глубокий ход сообщения. Сюда сбегались раз¬ноцветные провода — телефонная связь с полками, корпусом и армией.
Оставив лошадей в лесу, Кузёмин пошел через лощину. Ноги вязли в размягченном дождем грунте. Полы плащ-накидки шуршали при каждом шаге, словно листы жести.
Поднявшись на высотку, он нашел командира дивизии возле стереотрубы. Доложил о пленном, о мотострелках танковой дивизии, об Амирханове, Чугунове и Митяе.
- Мне это сообщил начальник штаба,— сказал генерал. — Я вызвал тебя по другому поводу. Глянь-ка, Григорий Елизарович, в окуляры!
Кузёмин склонился над стереотрубой. Близко, будто у самого КП, стояла замаски¬рованная в березняке «пантера» и чуть левее — еще одна. Он медленно повернул трубу вдоль фронта. Нигде больше гитлеровских танков не было заметно.
- Что скажешь?
- Эти «пантеры», товарищ генерал, очевидно, принадлежат мотострелковому полку. То, что они не закопаны, свидетельствует о цели их выдвижения — в атаку пойдут.
- Когда?
- Мы ожидали, что сегодня утром. Но младший лейтенант Загоруйко сообщил о складываемых в штабеля фашинах, и я уже ночью знал, что сегодня атаки не будет. Теперь вывод такой: атака возможна завтра. Для более точной ориентировки пока не имею данных.
- Направление главного удара?
- Предположительно, на стыке с нашим соседом справа. Пленный показал, что его рота у них левофланговая. Не очень я ему верю, но, если это соответствует действительности, центр 14-й дивизии придется на стык с нашим правым соседом. Как только узнаю, куда выдвигаются танковые полки, — о направлении главного удара можно будет сделать безошибочный вывод.
Генерал поглядел в стереотрубу. Две «пантеры» все так же стояли почти на переднем крае гитлеровской обороны. И закралось сомнение.
- Не специально ли они их выставили, Григорий Елизарович?
- Я тоже об этом подумал. Здесь отвлекают, а на стыке ударят основными силами. Но это, товарищ генерал, мне еще нужно доказать.
Пришел помощник Кузёмина. Попросив у командира дивизии разрешения, вручил майору исписанный цифрами и словами лист бумаги:
- От «Янтаря»!..
Это был позывной Ермакова. Кузёмин схватил раскодированное донесение.
Ермаков сообщал, что из-за близости про¬тивника ранее не мог связаться, что два танковых полка 14-й дивизии, как показал взятый язык, должны сосредоточиться к исходу 7 апреля в районе третьего километра восточнее Прорвы, что туда же проследовали батальоны пехоты, горючевозы, походные мастерские.
- Товарищ генерал, противник начнет атаку завтра, — доложил Кузёмин. — Главный удар будет, теперь это уже точно, на стыке с нашим правым соседом.
- А час? — с такой же пытливо-требовательной интонацией в голосе, какая была и у начальника штаба, спросил командир дивизии.— Гриша, давай точный час! Будем знать его — сожжем их танки на исходных позициях.

19
Ёгa заметил на шее у Ибрагима цепочку медальона. Бросил тяжелый взгляд на своего напарника:
- Пауль, я приказывал обыскать их. Ты, видимо, спешил. Если еще хоть раз допустишь торопливость, имеешь шанс удостоиться вы-сшей любви. Сними то, что у моего друга детства блестит на шее.
Пашка встал с ящика, сильно дернул цепочку. Она врезалась в горло Ибрагима. Пашка дернул вторично, и цепочка разорвалась.
- На, Ёгa! — протянул Пашка медальон.— И не мечи икру: двое мы остались.
Ёгa нажал репейчатую головку. Крышка подпрыгнула вверх, и Ёга вынул письмо. Разворачивая желтоватый листок, подмигнул Ибрагиму:
- Друг моего детства, у кого из нас не было дамы сердца. Кто не бережет память о юности? Надеюсь, ты не будешь возражать, если я прочту это послание? Какие секреты могут быть между друзьями!..
- Читай, — сказал Пашка. — Не балагань. Может, там что-нибудь важное.
- О-о, да здесь по-узбекски! — деланно расширил глаза Ёгa. — Интересно! Признаться, давненько я не видел узбекского манускрипта. Та-ак, интересно!.. Углым, худога шукурки, хали хаётман, — читал он. — Бирок, бу кеч синовларнинг сунги сукмогига тушишга тугри келади: котиллар концлагерь ховли- сида юришибди, жаллодлар тонг отишини кутишмокда...
- Стой, не надо дальше, — запротестовал Пашка. — Из всего этого я только одно слово знаю — «концлагерь». Ты перескажи, о чем тут...
- Ничего интересного, Пауль, — жестко сказал Ёгa. — Письмо отца, содержащее заповеди бессмертия.
- Бессмертия?— подался к нему Пашка.— Прочитай, переведи. Оно, глядишь, и нам сгодится.
- Ничего интересного, — отрубил Ёгa и сунул письмо в карман.-—Время идти, Пауль. После об этом письме... После!..
Они взяли за ручки деревянный ящик, осторожно потащили его вверх по лисьей норе. Ящик был тяжелым: наверно, взрывчатка.
- Митяй, ты живой? — спросил Ибрагим.
- Плохо... Кровь...
- Сможешь повернуть ко мне руки?
- Что ты надумал?
- Грызть веревку буду. Зубы у меня острые. Перегрызу, а потом ты и мои руки освободишь. Поворачивайся, братан, тихонько.
Со стоном Митяй лег на другой бок. Ибрагим тоже повернулся. Очень болела голова: удар прикладом раскровянил висок. Но смер-тельная опасность заглушала боль, добавляла сил. И он приблизился к рукам Митяя, зажал зубами веревку, стал ее терпеливо, настойчиво перегрызать прядь за прядью. Выплевывал остистые волокна, дышал возбужденно, жарко. Губы скоро натерлись, и он подумал: «Надо, когда вернутся псы, поджать губы, иначе заметят».
Он весь вспотел. Не хватало воздуха. Отдохнув, хотел опять припасть к рукам Митяя, однако вверху послышался шорох, и Ибрагим предупредил:
- Поворачивайся, братан... Идут...
Митяй лег на спину. Было неудобно так лежать. Руки, еще более отекая, мертвели. А он шептал про себя: «Не умрем... спасемся...»
Ёгa и Пашка вползли с пустым ящиком. Сапоги, полы шинелей и руки были у них в грязи. «Дождь, наверно, там», — решил Амирханов.
В углу блиндажа Пашка лил в пригоршни Ёге воду. Они умылись, открыли банку консервированных сосисок, поставили на стол бутылку коньяку.
- Французский, — сказал Ёга.
— Лучше бы водки... с огурцами и вареной картохой, — отозвался Пашка. — Не мешало б и щец горячих. Коньяк клопами воняет.
- Щ-е-ец! — передразнил Ёга. — Кацапская идиллия... Подставляй кружку!
Выпили. Пашка доставал сосиски толстыми, поросшими сверху пучками аспидно-черных волос пальцами. Чавкал, обнажая крепкие зубы. Ёгa, жеманясь, орудовал складнем: на одном конце вилка, на другом — нож.
- Срок тот же? — спросил Пашка.
- Да, сегодня перед утром. Все к черту!.. Раций у них мало, голосом не докричатся.
- А если успеют восстановить?
- Исключено: пташечки часа на полтора задержат.
Что-то просвечивалось в этом разговоре. Ибрагим, сопоставляя слова, начинал понимать: «Связь, управление войсками... Рации не берутся в расчет — стало быть, телефонные линии... Вот где собака!..»
Пашка, заметив пристальный взгляд Ибрагима, кивком показал на лежащих.
- Ну и что? — взметнул остроконечные брови Ёга, — Сам посуди: следует ли нам таиться? Рассмотрим три варианта: придут сю¬да дивизии вермахта — и все подслушанное фраерами останется здесь, в блиндаже; найдут блиндаж большевистские разведчики, что маловероятно, — мы смотаемся запасным ходом, а блиндаж вместе с этими взорвем; отобьют атаку русские, и шеф прикажет возвратиться за линию фронта — сведения уже потеряют силу. Не дрейфь, все будет в ажуре.
Помолчал, всматриваясь в волкодавью морду Пашки, будто видел ее впервые, пообещал:
- Вот выполним задание, смоем во фронтовой баньке грехи, кутнем с милахами в дивизионном борделе — и развеются всякие не-взгоды. Хе-хе, давай грузить!..
Наполнив ящик толовыми шашками, они потянули его к лисьей норе.
«Яжуж-мажуж! — проводил их горящим взглядом Ибрагим. — Где, на каком жизненном распутье, за сколько сребреников вы стали шкурами?»
- Фалалей, ты слыхал?
- Слыхал, братан.
- Что предлагаешь?
- У меня есть... есть силы... Сейчас я на бок...
Прядь за прядью. Во рту солоноватая, густая слюна: десны, наверно, кровоточат. Немного уже осталось. И опять — шорох. Воз-вращаются. И нельзя попросить, чтоб перевязали Митяя, нельзя взорваться, обругать последними словами. Что это даст?
Ёга сел на ящик. Ребром ладони гладил брови. Такая привычка гладить брови была когда-то и у старшего Гардингера. Опустил руку, перевел взгляд на Ибрагима.
- Друг моего детства, почему столь хмуро смотришь? Судьба разведчика изменчива: то приголубит, то обожжет.
- Не пойму... Были у тебя хорошие родители... Как же ты?.. За что бьешься?..
- А ты?
- Я за людей своих, за страну.
- А я — за свободу.
- Ой-бо!..
- Да, за свободу, но не для всех! Дядя, когда я приехал к нему из Ташкента, открыл мне глаза. Свобода для трудящихся всех стран — это мура, придуманная большевиками. Независимы, свободны только повелители: у них сила и деньги.
- Ты и теперь, перед концом войны, хочешь стать повелителем?
- А почему бы и нет? Волею господа бога я не принадлежу к расам, ценность любого индивидуума в которых точно определена на-шим изречением: «Schwarze Schwein wird niemals rein».
- Черная свинья никогда не станет чистой?
- Именно так. Я немец до мозга костей, и этим все объясняется. В крови, в смертях я видел омовение погрязшей в нравственных канонах земли, проблески безграничной свободы для себя и таких, как я, но... Жизненный корабль временно отклонился от нужного курса; сделаем поправку на девиацию — и переиграем войну.
«Смесь!.. Дикая смесь бредней об анархии с людоедскими идеями фашизма! — внутренне содрогнулся Амирханов. — Очевидно, иезуит-дядя основательно поработал».
- Твои отец и мать на том же корабле?
- Я проклял своего фатера! — скрипнул зубами Ёгa.— Забыв, какая кровь в его жилах, он стал большевистским разведчиком. Дядя попутал его в сорок третьем. Был в Ростове лазарет номер девять . Там дядя и объяснился с фатером в любви. Где мать, не знаю... Готовься, друг детства, отвечать на вопросы моего шефа. Их будет значительно больше.
Он взял ППШ, положил в вещевой мешок телефонный аппарат. «На подслушивание идет, — решил Амирханов.— Включится в линию и станет улавливать самое важное в переговорах наших офицеров. Значит, и рация где-то поблизости есть: добрые сведения цен¬ны, если они оперативно передаются командованию».
После ухода Ёги Пашка закрыл лисью нору. Чесался, будто его грызли блохи. Грузно подсел к Амирханову:
- Слышь, фраер!.. Насчет тех заповедей — не брехня? Ёга ляпнул — и молчок... Почему он замкнулся?
- Откуда мне знать.
- Слышь, ты расскажи. Ёга зря утаивать не станет. Я его насквозь вижу, вместе еще до войны были крытыми в Орле.
- Что такое «крытыми»?
- Срок в тюряге отбывали: я — за кражу со взломом, а он попался на золотых цепочках, модных шмотках. Барышничал, вот и сгребли.
- Зачем барышничать, если состоятельный дядя рядом?
- Вишь ли, дядя тогда в «консервах»  был. Знаешь, что это?
- Слыхал.
Так вот, поскольку у Ёги оставались домашние и школьные завихрения, дядя исподволь выправлял их на свой лад. «Откуда берутся червонцы, которые тебе даю? Идем, племяш, покажу, где они растут». И водил Ёгу на толкучку, знакомил с барыгами. Купить — продать, купить — продать. Вырученный сармак делили поровну.
- «Сармак» — это деньги? — удивляясь Пашкиной разговорчивости, спросил Ибрагим.
- Большие деньги, мелочь не в счет.
- Что дальше?.. Как Ёгa потом?..
Прижмурив один глаз, Пашка усмехнулся. «Телок ты неразумный, — читал Ибрагим на его поросшем жесткой щетиной лице.— Коль не имеешь понятия, как оно бывает, телок ты и есть».
- Всего не перескажешь, — угрюмо проговорил Пашка, — это длинно, целого года не хватит. Я напрямки, кусками... И то потому, что сближения с тобой ищу. Чуешь?
- Я понял.
- Дальше, фраер, лесенка: заметут кого менты на толкучке — дядя, будто ненароком, обмолвится, что нет предприимчивому чело-веку воли; прокутит Ёгa сармак — дядя пачечку червонцев ему выдаст и разведет ба¬ланду о кровном родстве, о том, что немец всегда должон помогать немцу; начал Ёгa играть в буру и в стос — дядя обрадовался, помог сделать коцаные карты, чтоб по ширине их, по крапинкам пальцами чувствовать, какую тянешь; угодил племяш в тюрягу — ничего, мол, нужно и через это пройти.
- Ёгa после заключения опять приехал к дяде?
- Приехал.
- Почему? Мог бы к отцу с матерью.
- Э-э!.. Что ты, насквозь прокомсомоленный, во всем этом понимаешь? Многое дал бы я сейчас, чтоб с головой окунуться в ту довоенную житуху, метнуть коцаные карты, побанковать, провести хмельные ночки с красивыми шмарами. — И вздохнул, глубоко вздохнул Пашка. Опомнившись, устремил муторный взгляд на Ибрагима: — Дальше? Можно и дальше... Перед войной, когда дяде при¬казали выйти из «консервов», потек Ёге сармак за другую работу. Ну, скажем, сосчитать, сколько пар поездов проходит в сутки через такую-то станцию, измерить ширину проезжей части какого-нибудь моста, узнать, куда выезжают на учения воинские части. Работенка лука-авая; Ёга рассказывал, что поначалу сдрейфил, хотел сачкануть: тык- мык — ан нет, уже выполненные первые задания держат на якоре.
Пашка вновь прижмурил глаз. Открытым сверлил, сверлил. По иссеченному морщинками лбу бродило раздумье.
- Одного не дотумкаю, — сказал он.— Дядя еще тогда требовал от Ёги изучения разных книжек, всяких философий. Зачем? В нашем деле можно обойтись и без книжной дребедени. Слышь, фраер, зачем?
- Лесенка!.. Лесенка, ведущая вниз!..
- Куда? Вниз, мерекаешь? Это при нынешних обстоятельствах. А как бы запел ты, кореш, если б она вверх повела? Ведь сперва не вы, а фрицы банковали.
- Так же запел бы.
- Шустря-ак! О Ёге я рассказал, потому как ты рос с ним, интерес, вижу, имеешь. Хотя интересного тут мало. Слышь, ты расскажи о бессмертии. Понюхаем, в чем оно.
Ибрагим, сверкнув глазами, отвернулся. Но и Фалалей попросил:
- Братан, я тоже хочу услыхать...
«Не для Пашки святые слова. А просьбу Митяя надо уважить. Возможно, это последняя его просьба».
- Хоп! — сказал Ибрагим.— Однако преж¬де пусть он уточнит кое-что.
- Уточню, — согласился Пашка, — секретничать незачем. Спрашивай.
- Минируете подступы к телефонным линиям?
- Ты, фраер, догадливый.
- Во сколько начнется прорыв?
- Ха! — Пашка вылупил глаза. — Да мне за такое уточнение... И заповеди не спасут.
- Трусишь?.. Тогда простой вопрос: зачем потребовались в качестве языков именно войсковые разведчики?
- Это можно... Ёгa объяснил, что ваши парни часто стали выходить в тыл. Где штабные документы заберут, где схватят офицера, где эсэсов порежут. Шеф хочет знать старших разведгрупп и составляет на них до... как его... папки такие...
- Досье?
- Во-во!
Несколько минут Ибрагим лежал молча. Только ли интерес к отцову письму побудил Пашку искать сближения, откровенничать? Нет, всякие заповеди ему до лампочки, о чем- то другом помышляет.
Письмо отца два года назад привез в Ташкент незнакомый человек. Был он в одном концлагере с отцом. Тот лагерь советские вой¬ска освободили накануне расстрела немногих оставшихся живыми военнопленных. Мать прислала письмо Ибрагиму на фронт.
- Слушай, братан... — повернулся Ибрагим к Митяю. — Вот о чем говорится в письме:
«Сын мой, слава аллаху, я еще жив. Но этой ночью мне предстоит вступить на последнюю тропу испытании: душегубки стоят во дворе концлагеря, палачи ждут захода солнца.
Я не умру, не исчезну бесследно в том мо¬ем понятии, которым руководствовался всю жизнь. Тебе, свет моих очей, надежда моего сердца, передаю с верным человеком семь заповедей, приносящих бессмертие.
Превыше всего береги свою честь. Зайца убивает камча, джигита — позор. Жива честь — и ты жив.
Желаешь себе добра — не делай зла другому. От сердца к сердцу есть путь, найди его.
С друзьями будь правдив. Скажешь прав¬ду— достигнешь славы, неправду скажешь — кровью захлебнешься.
Сладким словам льстецов и врагов не доверяй. Хоть у змеи чешуя мягкая, внутри у нее — яд.
Помни, что для джигита нет невозможного. Разрушишь дом безнадежности — и твои надежды осуществятся.
Учись приносить людям радость своими делами. Настоящему джигиту и сорока реме¬сел мало. Проверяй, что ты сделал каждый день. Один день не такой, как тысяча, а тысяча дней не такие, как один.
Цени землю свою и народ свой. Чужбине родиной не стать. Разлученный со своей ми¬лой плачет семь лет, разлученный со своим народом плачет всю жизнь.
Это я слыхал от своего отца, а он — от своего отца. Это мудрость нашего народа.
Прощай!»
— Всё, что ли? — разочарованно спросил Пашка и рассмеялся. — Ну, умо-о-ора! Я думал, слова такие, чтоб живым остаться. А выходит — туфта. Хоть убей, не понимаю, чего это Ёггa притаил письмо. Слышь, фраер... Бать¬ка-то твой поучает, а сам тю-тю, сыграл в ящик. Не-е, у меня всего одна заповедь, но я ей верю.
- Ты глухой, — сказал Митяй.
- Туда же! — язвительно щурясь, взглянул на него Пашка. — Доходяга — и бессмертие. Умо-о-ора!.. Фраеры, только одна запо¬ведь спасает шкуру. Только одна!
- Какая? — спросил Митяй.
- Подохни ты сегодня, а я завтра — вот какая. С ней-то вернее.
Щелкнув портсигаром, Пашка достал си¬гарету. Курил, топорща брови. Что-то терзало, давило его.
- Слышь, фраер... О заповедях это так, для близиру. Я напрямки хочу. Ни хрена фрицы в этой войне не удержатся. Брешут много, а не удержатся; тут и козе понятно. Нужно мне подрывать из ихней шараги. Как мерекаешь, если я пришью Ёгу и вызволю вас, скостят большевики наказание?
- Все равно под трибунал пойдешь, — сказал Амирханов.
- Я не о том. Мне бы вышки избежать. Пусть в Сибирьки, пусть хоть куда — лишь бы живым остаться. Я ведь со своими, с рус¬скими, если доводилось встречаться, хорошо обращался. И фрица я на твоих глазах полюбил. Засвидетельствуешь, что вместе мы действовали. Столкуемся?
- Во сколько прорыв?
- Тю, опять он за свое! Да гад буду, не знаю. Телефонки приказано порезать сегодня к четырем, остальное не знаю.
«Стало быть, атака начнется в четыре,— понял Ибрагим. — Сегодня в четыре... Правда ли?..»
- Как поступил бы Ёга, узнав, что ты вел этот разговор с нами?
Пашка приоткрыл рот и запнулся. Мрач¬ная тень скользнула по лицу.
- Фраер, если продашь, то еще до того, как Era вознамерится полюбить меня, я пришью тебя собственноручно. Век мне свободы не видать, пришью! Лучше бы столковаться... А?..
- Надо подумать.
- Думай. Но не тяни резину. Слышь, тут и думать...
В лисьей норе послышался шорох. Пашка вскочил, сел на ящик. Приложил к губам палец: молчите.
Но Ёга, видимо, уловил отрывок разговора или заметил, как Пашка метнулся к ящику.
- Фу-фу-фу-у-у! — сняв вещевой мешок, повел носом Ёга. — Не в твоей ли безгрешной душеньке, Пауль, вонючка завелась?.. Не ме¬ня ли ты, друг, на кон ставишь?..
- Еще чего! — буркнул Пашка. — О Сталинграде мы трепались. Мол, был же у большевиков Сталинград и у немцев будет. Покатится все обратно. Фраеры решили расколоться на допросе, нема им выгоды темнить.
Врал Пашка, стараясь успокоить Ёгу. Ковырял в носу, позевывая, крестил рот.
- Смотри, Пауль! Вытянешь пустышку. У шефа есть контрольный билет с записью всех твоих доблестей: и сколько комиссаров ты полюбил, и сколько простых душ приго¬лубил. В случае чего, тот билет попадет к большевикам. Смекаешь?.. А чтобы не было раздоров между вольными людьми, до поры до времени запрещаю тебе чесать языком с фраерами. Да им и вредно трепаться. Накинь им на роток платок!
Пашка взял две тряпки, скомкал их и одну всунул в рот Ибрагиму, а другую — Митяю.
- Уж такая планида, — шепнул Пашка.— С моей-то заповедью покамест вернее.

20
Осенняя оборона немцев, с завалами, траншеями и ходами сообщения, с разбитыми бро¬неколпаками и перепутанной колючей прово¬локой, с белеющими из-под земли человеческими костями, казалась царством мертвых.
По ходу сообщения разведчики шли примерно полчаса, затем пересекли ручей и уви¬дели вкопанные в глинистый грунт котлы, сбитые из досок длинные столы, натянутые между деревьями веревки, на которых сушилось солдатское белье. Возле столов суети¬лись женщины. Пахло стиркой.
- «Мыльный пузырь» это, товарищ старший сержант, — сказал один из разведчиков.— Дивизионная прачечная здесь обосновалась. И девки есть с изюминкой. Эх, хоть погладить бы!..
- Я кому-то поглажу! — прикрикнул Барабаш. — Пошли!
Он осматривал, как велел Кузёмин, метр за метром. А их, этих метров, если учесть глубину осенней обороны немцев, было множество. Приходилось спрыгивать в залитые дождевой водой траншеи, подниматься, петлять по ходам сообщения, выпутываться из проволоки. И хотя не свистели здесь пули и не рвались снаряды, внутреннее напряжение не покидало: можно наскочить на мину или снаряд; саперы, конечно, проверяли, но всегда в бывшей обороне что-нибудь смертельное остается.
Под вечер разведчики пересекли тропку, по которой обычно возвращались все, кто спрыгивал с автомашин на грейдере. Сели пе-рекурить в можжевеловых кустах. Барабаш поглядывал в сторону Прорвы: «Не туда ли уволокли братанов?»
Он сплюнул на цигарку, вдавил се каблуком сапога в землю и оцепенел, приглядываясь: в гнилой листве поблескивал нож. Северьян схватил его, узнал по наборной плексигласовой рукоятке — Алеши Чугунова нож. И кусты кое-где обломаны, бурьянок примят. Ветер и дождь замаскировали другие следы, а кусты пока не распрямились, безгласно свидетельствуют: здесь была схватка. «Осматривали ж молодые. Видать, глаз не наметан. Их-то, молодых, еще учить да учить».
Северьян осторожно сгреб сухую листву — ее мог пригнать ветер. Сгреб еще. Под кустами нашел шмат окровавленной ткани от со-ветского масккостюма и вспомнил, что Амир¬ханов, Чугунов и Митяй были в шинелях. Значит, этот шмат чужой. Он-то от советского масккостюма, но чужой. И еще Северьян заметил в грунте под листвой вмятины, оставленные каблуками сапог.
«Эх, братаны, туго вам пришлось! — горестно отметил Северьян. — Алеша, если в сознании, ни за что не уронил бы нож. Сшибли, похоже, Алешу. Из засады рванулись — и сшибли. Схватка, видать, была рукопашная— ни одной патронной гильзы...»
По вмятинам он определил, в каком на¬правлении унесли раненых, а может, и уби¬тых. Вмятины показывали — к Прорве. И ясно, кто унес: чужие это.
Северьян указал рукой вправо:
- Там будем искать. Особое внимание обращайте на покрытые валежником участки.
Темнело. Задумчиво шелестел по листве кустов и деревьев дождь.
Тщательно все проверяли разведчики. Минут через сорок Северьян услыхал:
- Товарищ старший сержант, сюда идите!.. Здесь!..
Глубокая бомбовая воронка была завалена валежником. Ее открыли. Вытаскивали трупы в изодранных масккостюмах. Последним уложили наверху Алешу Чугунова.
Вся грудь Алеши кровавилась пятнами. Северьян расстегнул его шинель и гимнастерку. Стал слушать сердце, стараясь уловить хотя бы слабое биение. Щупал лицо и руки. Нет, остыл Алеша.
- Вот, братан, как довелось встретиться!— сняв шапку, промолвил Барабаш. — В своем тылу, и вон оно как!..
Душили спазмы. Северьян достал из ве¬щевого мешка плащ-палатку, развернул ее, прикрыл Алешу. Будто эта плащ-палатка мог¬ла согреть друга. Будто Алеша спал и его следовало по-братски укрыть от дождевой мороси.
Стало совсем темно. Над передовой пови¬сали гроздья ракет.
А где Ибрагим и Фалалей? Барабаш посветил фонариком, пытаясь обнаружить еще какие-нибудь следы, но ничего не заметил. Приказал развернуться в цепь. Пошли, удаляясь от воронки.
В можжевеловой гущине кружили, снова осматривая метр за метром. Темно, хоть глаз выколи. И никаких следов.
«Возможно, молодые тоже осматривали это место в темноте, — думал Барабаш.— Напрасно я так о них... Сам ни черта не вижу. Зацепка есть, но разматывать клубок придется утром».
Он повернул группу. Ныло простреленное еще в московском наступлении плечо. В гор¬ле покалывало, будто там застряла хвоя.
Возле воронки он обрубил ножом две жерди, закрепил между ними плащ-палатку. Уложил Алешу.
— Пошли!
Группа медленно двинулась к разведроте. Неотступно следовал за Барабашом все тот же вопрос: где Ибрагим и Фалалей?
Барабаш вспоминал действия своих разведгрупп. Чаще ребята брали языков, оглушив их или поранив. Так могут поступить и немцы. Война не признает игры в поддавки. Кто пересилит умом, физической закалкой, ловкостью — тот и возьмет верх.
Понятно, хотелось, чтобы верх был за Амирхановым и Митяем. Но и тех, других, на мякине не проведешь. Самое пагубное — считать врагов слабыми.
Как оказалась здесь вражеская группа, он долго не раздумывал. Ходят же свои в тыл к гитлеровцам, иногда по неделям бывают там. И лишь наивные могут полагать, что чужие (только потому, что они чужие) не способны на это.
Он заметил возле сарая сиротливо стояв¬шего солдата. Присмотрелся — Марьям. Свер¬нул в кусты, опустил носилки.
- Иди к ней, — приказал Барабаш одному из разведчиков. — Как-нибудь дай понять, чтоб уходила.
И Марьям, когда разведчик переговорил с ней, ушла. Однако, едва внесли Алешу в са¬рай, она снова появилась. Тихонько охнув, замерла подле носилок. Пальцы, вздрагивая, царапали шинель. Полные слез глаза немо вопрошали: «Где Ибрагим и Фалалей?.. Что известно о них?..»
Она ни о чем не спрашивала вслух. Видно, боялась самого тяжкого удара. Глаза ее оста¬навливались то на Северьяне, то опять на Алеше.
- Есть еще надежда, — сказал Северьян.— У нас и раньше случалось... По неделям не было от ребят вестей, а потом вдруг — радость.
Он спохватился, что насчет радости — это сейчас лишнее. Но Марьям, не заметив обмолвки, грустно возразила:
- То на задании...
- Всяко случалось. Ты иди пока, Марьянушка. Попрощайся с Алешей и иди. Мы про¬водим.
- Меня командир медсанбата прислал. Лекарств, бинтов взяла. Да какие лекарства!.. Я около Алеши побуду. Не гони, Северьян.
…В ту ночь и лес, и проселочные дороги, и камыши Прорвы — все в полосе дивизии уси¬ленно патрулировалось. Командиры полков, батальонов, рот, артиллерийских батарей, получив сообщение о действиях вражеской разведгруппы, решили: нужно перекрыть выходы из обороны немцев к нашему переднему краю; после кровопролитной схватки гитлеровские разведчики не будут сидеть на одном месте. Кузёмин соглашался. Иное суждение он счел бы противоречащим здравому смыслу. Распорядившись по телефону, чтобы Барабаш вел свою группу в камыши Прорвы, Кузёмин сказал:
- Туда должны выйти. Перед атакой их командованию потребуются свежие разведданные и, следовательно...
- Но если не выйдут, я утром опять к старой обороне.
- Это само собой. Веди, Северьян, ребят. Район засады я назвал. Веди!

Ёга тоже брал в расчет здравый смысл, но по-своему. Он не исключал возможности обнаружения следов схватки. Конечно, про-павших будут искать опытные разведчики. Они-то и обнаружат следы, а может быть, найдут и воронку, где спрятаны мертвые. «Что дальше? — рассуждал Era. — Блиндаж в семидесяти шагах от той воронки. Лисья нора умело замаскирована, подойти к ней в любую погоду можно практически без следов. Кому взбредет в голову, что после схватки мы ни¬куда, вопреки здравому смыслу, не удрали?»
Последний выход из блиндажа насторожил. Около воронки лежали трупы немцев, а русского не было. Сбывались предположения, и настороженность быстро исчезла. Era ликовал: «Не обнаружили блиндаж. Ставок больше нет, игра сделана!»
Он не считал иронией судьбы, что в труппе погибли все чистокровные немцы. Их включил шеф. Era хотел взять на операцию лишь таких, как он сам и Пашка, а шеф — начальник отдела разведки и контрразведки 14-й танковой дивизии — с подозрением отнесся к его предложению и включил в группу чистокровных. Уверенные в своем превосходстве, они думали, что трое, по существу безоружных, встретившись с шестью, имеющими автоматы, непременно должны сдаться. А трое... И вот результат — накрылись чистокровные.
«Ну и черт с ними!.. Телефонные линии к началу прорыва порежем, шашечки-пташечки установим полностью, два языка взяты. Это ли не оправдание?»
Гораздо тревожнее, что матерый, испытанный Пашка еще до выхода на операцию стал чрезмерно осмотрительным и задумчивым. Пришлось внушать ему, что не все потеряно: введет фюрер в действие оружие ужасающей разрушительной силы — и покатятся больше-вистские армии обратно на восток, к Волге и Сталинграду. Пашка кивал: хорошо бы. Но по глазам Ёгa видел — не верит: все чаще он, если отсутствовал шеф, напивался. Видно, решил Пашка «рвать когти». Потому-то, перейдя линию фронта, Era пристально следил за ним, потому и утаил содержание письма Ибрагимова отца. Уж больно опасное письмо. Чего доброго, совсем ошалеет Пашка.
В благополучный исход войны Ёгa и сам не верил. Прорвать большевистскую оборону здесь, пожалуй, удастся. Однако в целом вой¬ну Германия проиграла. Оттяжка заключительного аккорда в этой музыке нужна лишь для того, чтобы дождаться, пока американцы и англичане возьмут Берлин. Ёгa слыхал по рации, что форсировали они пролив, идут с запада. У них он рассчитывал определиться на новую разведывательную службу. А если здесь, в Латвии, большевики прижмут окончательно, надо сперва через море на паруснике или на катере драпануть в нейтральную Швецию, а уж потом связаться с американцами или англичанами. Не может быть, чтобы их союзнические взаимоотношения с боль¬шевиками длились бесконечно.
— Друг детства, — обратился Ёгa к Ибрагиму, — не взыщи за столь убогое гостеприимство. Клянусь, я скоро воздам тебе и твоему корешу царские почести!
«Да-а, близок финиш,— думал Ибрагим. — Нет выхода... Отец, давай в последний раз посоветуемся».
И отец туманным видением заслонил собой Ёгу. Смотрел укоризненно: «Что я слышу, радость моего сердца?.. Финиш?.. Не за-был ли ты одну из заповедей бессмертия?.. Она утверждает: «Разрушишь дом безнадежности— и твои надежды осуществятся».— «Я помню ее, отец. Я считал, что найден выход. Но теперь...» — «Рано ты подумал о смертном часе, сын мой. У тебя есть оружие — ум. Ищи решение... Ищи!.. Ищи!..»
Амирханов привык в трудные минуты видеть воображением отца и вот так советоваться. Много раз это помогало. Сейчас тоже... «Ну да, есть шанс!.. Смогу, вытерплю!..»
Он скользнул взглядом по бревнам и дощатой обшивке — ничего подходящего для осуществления только что возникшего замысла не обнаружил. Переворачиваться на другой бок нельзя: поймут, шайтаны. И, затаив дыхание, он следил, как Ёгa и Пашка наполняют ящик.
По их отдельным словам он понял, что это последняя порция толовых шашек. Еще одна линия оставалась незаминированной. Где она? Долго ли Ёгa и Пашка будут возле нее?
Как только они ушли, он повернулся на другой бок. Скользнул взглядом по стенке. И увидел то, что ему было нужно. Часто зако-лотилось сердце. Можно разрушить дом безнадежности... Можно!..
Он переместился правее, приподнял голо¬ву и стукнулся лбом о стенку. «Яжуж-мажуж, не достать!.. Надо ближе!..»
Собрав все силы, он встал на колени, дотянулся до острого сучка. Ловил его ртом, поранил губы. Но зацепил тряпку, и она выскочила.
Он перегрыз оставшиеся целыми пряди веревки, и Митяй поднял руки, извлек свой кляп и простонал:
- Ничего не вижу... Туман... Синий туман застит!..
Все же Митяй нащупал дрожащими пальцами веревку. Дергал узлы. Веревочные кольца ослабли, и Амирханов сбросил их.
- Остальное сделаю сам... Молчи, Фалалец!;.
Ибрагим развязал Митяю ноги и свои то¬же развязал. Встать Митяй не смог.
- Застит!.. Застит!.. — повторял он.
- Я перевяжу!.. Терпи, братан... Спасемся!..
Около стенки лежали ППШ мертвых нем¬цев и ножи. Ибрагим взял нож, воткнул его в сыпучий песчаный грунт рядом с дырой. Туда же он принес и два автомата. Стал искать бинты, но не нашел их. Сбросив шинель, разорвал на полосы свою нижнюю рубаху и отпрянул к дыре: возвращаются. Схватил нож.
«Одного живым... живым надо, — мельк¬нуло, как на задании. — Бей!..»
Нож пронзил затылок вползшего на четвереньках Пашки. Обхват горла, рывок — и вражеский разведчик оказался в блиндаже.
- Пауль, что случилось? — крикнул Ёгa.— Почему ты кинулся вперед?
Не получив ответа, он засунул в нору голову и дико расширил глаза. Моментально вскинул автомат, щелкнул предохранителем.
«Ослепи!..» — зачерпнув горсть песка, сам себе скомандовал Ибрагим, но не смог сделать это: в считанные доли секунды вспом-нилось, что когда-то в детстве так поступил Ёгa. Разжал Ибрагим горсть. В то же мгновение брызнула, обожгла плечо автоматная очередь. Ливневый железный перещелк, вонь порохового газа.
И... опять сверкнул в руке Ибрагима нож, ударил на сей раз Ёгу.
«Горсть песка!.. Слюнтяй!.. Нашел время!..— отскочив от бьющегося в предсмертных конвульсиях Ёги, ругал себя Ибрагим, —
Счастье, что взял он немного правее, а то бы карачу-ун!..»
Больно. Ощупал плечо — мокрое, пальцы липнут. Попробовал приподнять левую руку — действует, кость, пожалуй, цела.
- Братан, ты как?.. Сейчас перевяжу... Потом и ты меня...
Митяй молчал. В лице ни кровинки, губы посинели. Шевельнул веками, и они мелко, часто задрожали.
Торопливо отыскав в вещевых мешках вра¬жеских разведчиков индивидуальные пакеты, Ибрагим склонился над Митяем. Расстегнул его шинель, взрезал гимнастерку. Бинтовал, чувствуя, что Митяй холодеет.
- Родной мой!.. Не надо!.. Я понесу тебя!.. Я к доктору!..
Он вдруг понял, что Митяю теперь ника¬кой доктор не поможет: долго лежал братан без перевязки, истек... И навернулась слеза. Шептал Ибрагим окровавленными губами:
- Почему так?.. Зачем так?..
Тускло светила вверху лампочка — должно быть, истощилась батарея. Ибрагим забинто¬вал свою рану. Боль в плече утихла, или ее пересилила новая боль — та, что вгрызлась после кончины Митяя.
«Горсть песка!.. — опять царапнули все те же слова. — Стоило сыпануть — и Ёгa сразу начал бы протирать глаза: борись, бери свя-зывай. Так не-ет, воспротивилась душа... Бомбами, снарядами, пулями, ножами — к этому, выходит, привыкли. А песок в глаза... Яжуж- мажуж, как человек устроен!..»
Он взглянул на свои часы — циферблат разбит вдребезги. У Ёги то же самое. Снял часы Митяя, приложил к уху: тикают. Стрелки показывают без пяти два.
Блеснула надежда: может, в вещевых мешках или в карманах Ёги и Пашки есть карта, схема, какие-нибудь памятные записи, подтверждающие время начала атаки. Все тщательно осмотрел. Нашел чистую советскую карту и книгу Джона Рида «Десять дней, ко¬торые потрясли мир» на русском языке. Эта книга в ряде мест имела карандашные пометки и, видимо, была своеобразной кодовой таблицей.
«Больше ничего... Хоп! Майор-ака разберется, надо сообщить...»
Он прицепил к поясу нож, положил в вещевой мешок телефонный аппарат и вскинул за спину ППШ. Митяю сказал, как живому:
— Жди, братан... Я вернусь!.. Я скоро вернусь!..
По лисьей норе он выполз к входу в блиндаж и приподнял крышку. Сверху она была замаскирована дернинами. Две поваленные сосны лежали одна на другой. Очевидно, по ним Ёгa и Пашка проходили перед спуском в блиндаж, чтобы не оставить следов.
Ибрагим узнал место, где он находится. Вот маячит в темноте старый дуб, вот горевший прошлой осенью бронетранспортер немцев. Близко должна быть телефонная линия.
Он пошел к ней. Каждый шаг отдавался в раненом плече прострельной болью, полуоткрытый рот жадно хватал свежий ночной воздух, очень хотелось пить.
Каким тяжелым стал ППШ. Ноги цепляются одна за другую. В голове шум, звон. Виски будто кто-то сжимает огромными клещами. «Сейчас упаду... Нет!.. Я должен... На смерть я не имею права...»
Он прислонился к березе. Ее кора была влажной — роса. Слизывал живительные капли. Почувствовав некоторое облегчение, ша¬таясь, двинулся дальше.
Перед телефонной линией он пополз, про¬щупывал землю. Мин не обнаружил, где-то не здесь они установлены. Срезав ножом изоляцию провода, подсоединил аппарат.
- Мне срочно нужен Второй «Березы»!..— звал он, однако трубка молчала, и он настойчиво продолжал звать: — Соедините со Вторым «Березы»!.. Мне срочно нужен Второй «Березы»!..
- Второй «Березы» слушает! — наконец отозвался Кузёмин.
- Товарищ майор, это я, Амирханов!.. Атака, предположительно, будет сегодня в четыре ноль-ноль... Сообщите связистам и саперам, что некоторые подступы к нашим телефонным линиям заминированы противником.
- Где ты? Откуда такие сведения?
- Я в районе бывшей обороны немцев, возле того бронетранспортера, где осенью мы схватили хауптмана со штабными документа¬ми... Со мной Митяй, а Алешу Чугунова надо еще искать...
- Нашли Алешу, — тихо произнес Кузёмин и задышал натужно, прерывисто, но спросил твердым голосом: — Как понимать твое «предположительно»?
- Из одного, всего лишь из одного источника сведения... не удалось уточнить... Майорака, сопоставьте это время с другими развед¬данными... Может, и наша капля пригодится...
— Ясно! Высылаю машину. — И уже бодряще, благодарно Кузёмин проговорил: — Спасибо, Ибрагим-джан. Капля по капле... Вот так куется победа, вот та-ак!.. Митяю то¬же спасибо. Для него есть радость. Слышишь?.. Скажи, что к нему приехала мать, в штабе дивизии она сейчас... Ибрагим-джан, ты меня слышишь?.. Где Митяй?.. Живой он?..
Видно, резко потянул на себя трубку Амирханов, и телефонный аппарат отсоединился. Ибрагим искал оголенный участочек провода. Колокольным звоном в голове нескончаемо раздавалось: «Живой ли он?.. Живой ли он?.. Живой ли он?..»
 
ОТ АВТОРА

Нет того дня, чтобы не вспомнились мои фронтовые друзья — войсковые разведчики. Многие из них навечно ушли в «самые дальние поиски». Но мы, кому посчастливилось встретить Великую Победу, всегда видим их в ранге живых, Видим своей памятью. Ни на секунду она не меркнет. Мы глубоко убеждены, что чем дольше будем мы помнить о минувшей войне, тем крепче будет на земле мир.
Ничего сверхчеловеческого в войсковых разведчиках того грозового времени не было. Обычные люди. Ненавидя войну, они умели отлично драться, шутить, мечтать, любить.
Издавна считалось, что «лихой разведчик» — высокая оценка человека, берущего языков, добывающего данные о противнике. Но лучшие мои друзья заявляли: нам лихие и даром не нуж¬ны; разведчик должен быть мужествен¬ным, думающим, но не лихим. Они не любили также распространенного названия нашей службы «глаза и уши ар¬мии»: видеть и слышать — этого мало, надо понимать, правильно оценивать увиденное и услышанное.
Многими качествами должны были обладать войсковые разведчики: исключительной правдивостью, так как по их данным о противнике наши части и соединения нередко начинали боевые действия; навыками, позволяющими распознать изменения в тактике противника и новинки вражеской боевой техники, умением провести за линией фронта допрос языка и т. д.
Люди опасной, суровой службы! И все-таки, повторяю,— обычные люди, не сверхчеловеки.
Военная судьба и меня включила в их число. Участвуя в освобождении Подмосковья, Донбасса, Мелитополыцины, Крыма, Прибалтики, я командовал ротой, был начальником разведки дивизии, офицером разведотдела штаба армии. Не раз лежал в медсанбатах и госпиталях. Поэтому, к сожалению, хорошо знаю, как пахнет кровь.
В майские дни сорок пятого мы, обветренные фронтовыми ветрами, битые - перебитые, да не убитые, смеялись и плакали от радости. Победа!.. Главнее всех наград было для нас сознание выполненного долга. Восторжествовало наше правое дело. Мы тогда мечтали о том, что закончилась последняя на Земле война. Светлее мечты, пожалуй, не бывает.
Но прошли десятилетия, и опять в разных регионах планеты льется кровь, сгущаются тучи готовящейся новой мировой войны. И мы, участники минувшего военного лихолетья, считаем своим первостепенным гражданским долгом со всей прямотой писать, рассказывать о том, что пережито нами, о благородстве и подвигах советских людей. Не смог враг тогда запугать, сломить нас, тем более не сможет сделать этого сейчас.
Повесть «На смерть не имею прав?» - третья моя книга о войсковых разведчиках. Все три книги взаимосвязаны местом действия, переходящими героями, общей проблематикой (солдатская совесть, солдатская честь). Все написаны с позиции борьбы за мир. Есть в них и крупицы фронтового опыта. Думаю, они будут полезны для сыновей, внуков, надежно стоящих на страже нашего мирного труда, отдыха, семейного благополучия.
Ратная наука нелегка. Когда-то люди, возможно, сумеют обходиться без нее. А пока нельзя. На Земле еще много сторонников вражды, фальши и обмана, в лютой злобе вопящих о неугодном им развитии мира — о растущем авторитете идей Социализма.
Почему-то я представляю себе противников мира и разрядки одетыми в эсэсовскую форму. Знаю, что одеты они иначе, а все равно представляю такими. Тут не ждать надо, пока восторжествует разум, а делать все, чтобы он восторжествовал. Каждому на своем месте, с великой человеческой ответственностью.