Роман со скрипачкой

Астматик, он всегда запыхался от быстрого шага, лихорадочно сжимая в кулаке клетчатый платок, он всегда опаздывал на эти вечера. Хотя и сокращал время последней лекции, бежал по ступенькам эскалатора, рассчитывал время перехода от станции к станции, и в мучительных перерывах движения вагона поезда, вытирая старым клетчатым платком пот со лба, он обнаруживал, как в его груди распускается, подобно цветку трепещущее сердце.
Он был гроссмейстером своего пути, знал каждое движение, каждый шаг наперед. И до конечной цели время и пространства "изламывалось" и превращалось в ничто.

Зал Малой Филармонии выглядит роскошнее Большой, таков парадокс, не выдуманный мной, а подтверждённый статистикой наблюдателей. Для него же это и вовсе был грот царей и храм искусства. Здесь его знали все, и пожилая глуховатая старушка, которая всегда удерживала для него место прямо перед сценой, и молоденькие девчушки с саксофонами и виолончелями, ученицы музыкальной школы при филармонии, Он разгонял их вечерами, когда они курили во дворе здания свои первые в жизни сигареты. И строгая билетерша с проволочными волосами даже не спрашивала у него билет, отмахиваясь рукой и пропуская его, хрипевшего и усталого вперед, вверх, к музыке.
И когда он делал круг по поднимающейся лестнице,  над его головой неизменно звучал медный и холодный второй звонок.
Заходил в зал одним из последних, музыканты уже были на сцене и перелистывали без дела свои ноты, чтобы успокоиться. А он не поднимал головы от беспощадного неопределенного стыда, и взгляд его упирался в красную ковровую дорожку, потертую и потускневшую от моли, миллионов ботинок и пыли. Администрация предпочитала не вмешиваться в судьбу ковровой дорожки и замена ей не предвещалась еще сотню лет, пожалуй.
Он смотрел на дорожку и по белым краям стульев считал ряды, хотя у него был первый.
Людям посторонним этот мужчина покажется чрезмерно стеснительным, боявшимся  увидеть осуждение за свое опоздание. Но это было не совсем так, астматик, действительно, боялся, но только одного единственного взгляда…
Его места всегда были прямо напротив сцены. Он ненавидел эти белые неудобные деревянные стулья. А еще дирижера. Особенно дирижера. Вот он объявляет первую композицию, вот берет дирижерскую палочку и отпускает свои руки в свободное плавание. Приятной музыки.
Откуда разом берется эта волна? Эта энергия, охватывающая зал? Бессловесная, неточная, рассеянная, оглушающая своей мистической силой и проходящая бесследно. Неужели эти звуки могут литься из медных труб и деревянных досок, обтянутых струнами. Неужели музыка изначально спит в них?
Конечно же, нет, для астматика все было понятно. Музыка изначально спит в НЕЙ и по мановению дирижерской палочки пробуждается.
Она скрипачка. Сейчас она сидит прямо перед ним на возвышении, прислонив подбородок к красному дереву своего инструмента. Он может рассмотреть на её молоденьком лице темные круги под глазами. Ему все ясно, судя по тому, как она до этого нервно теребила кончик нотной страницы и сколько убирала волосы за уши (целых шесть с момента его прихода), она плохо выучила свою партию, волнуется. Слегка губу закусывает. Не нравится ей Сальери.
Конечно же, астматик это знает. Среди всей этой музыкальной симфонии он с легкостью находит её скрипку, он чувствует, что музыка слегка подрагивает, как натянутая звенящая струна, неуверенно так звучит, чуть не плача. Не Сальери это, конечно, не Сальери.
Он знает, что она закусывает губу, когда композиции ей не по душе, он знает, что если она восхищена мелодией, то непроизвольно оттопыривает мизинец левой руки. Он знает траектории всех её взглядов. Часто смотрит она на второй ряд справа, там иногда сидит мужчина с маленьким четырехлетним мальчиком на коленях. Муж, без сомнения, на правой руке у неё присутствует обручальное кольцо.
Вот и новая композиция. Джузеппе Верди. Ах, Верди, она выгибается вперед, к нотам, пробуждается, расправляет спину, оттопыривает немного в сторону свой аккуратный мизинчик и играет.
И для астматика симфонии не существует, есть только одна эта женщина и её скрипка. Все другое для него не музыка, не её музыка, не его музыка. Дирижер махает палочкой перед тенями людей, старый сумасшедший. Он тоже знает, он прекрасно понимает, что скрипачка талантлива и красива. Астматик перехватывает его взгляд, и мягкая оболочка сердца ощущает уколы ревности. Его недвусмысленный кивок голову в её сторону, она стесняется и в скрипке проскальзывает заикание. А кулаки астматика наливаются свинцом, он скрипит зубами, аккомпанируя Верди.
«Куда ты лезешь? Отвратительный старик! Все твои волосы поседели, на голове проплешина, лицо скисло, глаза сузились. Зачем ты пожираешь её глазами? Разве ты не видишь, что у неё есть муж и ребенок? Только позволь себе отчаянные действия, и я, богом клянусь, засуну эту палку прямо в твою дрянную глотку».
И мужчина начинает хрипеть как самовар и едва сдерживается от кашля, только ради неё, ради её музыки.
 После концерта он не уходил, пил дорогое остывшее кофе в театральном буфете, держал мобильный телефон отключенным. Скатерти на столах были вязаные, и он поддевал петельки ногтями, нарушая узоры, намечая будущие дырки. Волновался, каждый раз волновался. Он ждал её, чтобы как верный страж сопроводить королеву.
Она носила старенький зеленый пуховик с черным воротником. На дворе была типичная зима, воздух был обжигающим от мороза, горло раздирали ледяные иголки. Он следовал за ней до остановки, едва сдерживаясь от кашля, ради неё, только ради неё.
Они вместе садились в автобус, хотя ему надо было ехать в противоположную от маршрута автобуса стороны. Они проезжали вместе три остановки, её была четвертой. Он уходил на одну остановку раньше.
Однажды она вежливо поинтересовалась у него «который час», а услышав ответ, улыбнулась и поблагодарила, посмотрев прямо ему в глаза. И не узнала его.  И это поражало, он читал по её лицу открытую книгу её жизни, знал каждую черточку её характера, делил с ней трудные дни и счастливые, мог из миллиона звуков распознать её скрипку, её музыку. А она не помнила его, не знала его лица.
И он не спросил тогда её имя, не сказал свое. Потому что страшился их знакомства, как будто два слова могли разрушить всю магию.
Магию его тайного романа.

А дома пахло сигаретным дымом. Старушка жена дымила как паровоз, переходя из комнаты в комнату с пепельницей в руке. И уже здесь он дрожащими руками снимал сапоги, скидывал с себя пальто и шапку, ощущая, что внутри у него тошнотворное хрипящее варево разрастается и булькает.
На кухне она почти швыряла перед ним тарелку с супом, всегда одна и та же переваренная капуста. Он, опуская глаза, садился на табуретку, она усаживалась напротив в кресло и дымила ему в лицо. И уже тогда.
Уже здесь ему не перед кем было сдерживаться, не для кого. Он заходился свистящим страшным кашлем, как медным скрипучий чайник. А жена морщилась и курила. Презрительно стряхивала пепел и небрежно бросала.
-Чучело.
А астматик её не слышал, он кашлял вдоволь, кашлял, как чахоточный, нашаривая по карманам ингалятор, давясь сигаретным дымом с примесью кислой капусты.
А старушка жена смотрела на него и в уголках губ её таилась улыбка.

Позже они лежали на кровати, уважая чужое пространство, не лезли в чужой угол. Знаете, как это бывает? В начале, мы хотим слиться со своей второй половинкой, а с течением времени все больше жаждем личного одиночества.
Спящая жена была похожа на улитку, чем старее она становилась, тем больше она стремилась к позе эмбриона. Перед сном она, как и все женщины, думала долго и мучительно.
Думала о муже, которым дорожит и который вечерами приходит слишком поздно. Уж она то, как и все женщины, прекрасно знала, когда заканчиваются лекции, сколько времени занимает маршрут до дома, с кем и когда её муж мог встретиться. Она тревожилась.
А с другой стороны, она вспоминала его обрюзгшее тело, свисающую кожу, плешивые волосы, ужасающий храп, одышку и этот ужасный клокочущий кашель. И от этих мыслей ей становилось теплее. «Чучело, ну кому ты кроме меня нужен?»
А астматик засыпал мгновенно, на спине, и живот его высился под белым одеялом, как горный перевал. Он засыпал, а в голове его играла торжественная музыка, несомненно, Верди, и среди оркестра он различал одну единственную скрипку и вот ему уже виделись пальцы, руки, лицо, сосредоточенные глаза его прекрасной скрипачки.
Во сне она смотрела только на него.