Куколка

С девочкой было неладно с самого рождения. Но в первые недели молодая мать ничего не замечала: ребенок как ребенок, разве что младенческий мяукающий плач ее был слишком тих, да пушистая головка на тонком синеватом стебельке шеи никак не хотела держаться.
Потом – не верилось. Подумаешь, восьмимесячная – еще не ползает, не делает попыток встать на шаткие ножки. Доктора хмурились, но ведь ничего такого не говорили… А девочка-то была загляденье: глазки эмалевой синевы, льняные завитки вдоль матовых щек, тонкие, будто фарфоровые пальчики. Соседки млели: куколка ненаглядная! Беспокойства от нее никакого, усадишь между подушками, она и сидит. Если и всплакнет когда, то тихонько – только светлые слезки побегут, будто и не дитё – ангел небесный.

Все же врачиха одна из детской амбулатории бубнила что-то про рефлексы, трогала вялые девочкины колени и локотки блестящим молоточком, и гладкий лоб ее под высокой крахмальной шапочкой собирался складками: "Обследовать бы надо ребеночка, мамаша…"
А чего обследовать? Всякому овощу свой срок, – слушая рассуждения соседок на кухне, согласно кивала мать. Но прошли уже все отпущенные природой сроки, а девочка так и оставалась слабой и мягкой, точно ватный пупс. К двум годам с грехом пополам выучилась не ходить даже, а ковылять, уцепившись за материнский подол, ноги по-видимому не держали ее и, споткнувшись, она беспомощно валилась на бок, не в силах подняться.
Соседки примолкли. Мать кинулась к врачам – те разводили руками и прятали глаза. Иные осторожно советовали морские купания и целебные грязи. Но курорты стоили денег, а надомным шитьем, да печатаньем на машинке много не заработаешь. Она и так крутилась из последних сил. И продолжала надеяться: сначала на чудодейственные порошки, потом на старенького профессора, такого ученого, что из всех произнесенных им слов, разобрала только одно – "синдром", потом на медицину, которая не сегодня-завтра… Массаж, травяные ванны, едкие настойки и вонючие притирания – все было испробовано.  И все без толку. Над девочкой шептали бабки и чадили церковные свечки. Мать беззвучно всхлипывала – надеяться больше было не на что.

Карусель часовых стрелок наматывала недели и месяцы, которые кроме них никто больше не считал. В комнате с низким, давно не беленым потолком, сидели по углам невостребованные зайцы и мишки, застарелый запах беды и горьких микстур въелся в желтоватые стены, печаль занавесила окно, спутанной бахромой дешевеньких штор.
Безучастная ко всему девочка целыми днями лежала в своей кроватке. Она не хотела ни конфет, ни игрушек. Сквозь стрекот швейной машинки ей слышался материнский голос, то ли певший,  то ли причитавший долго, протяжно. Под эти звуки девочка уплывала в зыбкий сон. Сиреневые тени лежали на ее бескровных щеках, и мать, как ни напрягала слух, не могла различить ее дыхания.
Тогда, оставив спящую дочку на попеченье соседки, женщина выходила на улицу. Одурманенная городским шумом, потерянная в суете снующих толп, она бесцельно и отупело кружила по городу, стараясь не думать о возвращении. Заплеванный тротуар ложился ей под ноги, земля вращалась под истертыми подошвами туфель и она вновь обнаруживала себя у знакомого порога, перед обшарпанной дверью, за которой было все то же: безнадежное тиканье часов и угасающий ребенок.

Растормошив дочку,  мать впихивала в нее прописанные старичком профессором лекарства, которые почти не помогали, но без них было еще хуже. Потом девочка, кривясь, съедала несколько ложек жидкой каши и опять валилась в подушки. До глубокой ночи из их комнаты сквозь приглушенный стук машинки неслись монотонные напевы матери.
Шила она на совесть, но душная атмосфера маленькой комнаты с желтыми стенами отвращала заказчиков. С каждым месяцем машинка стучала все реже, и к весне жить стало нечем.
– Поезжай-ка ты на лето в деревню, – сказала соседка. – Чего в городе париться? Комнатку свою сдашь – вот и деньги. А там, на травке, да на свежем воздухе, глядишь, и полегче станет твоей девочке.
Совет был неплох. И однажды, когда почки на деревьях упруго лопались навстречу весеннему ветру, мать, примотав к себе широким куском материи невесомое тельце дочки, тронулась в путь.
За мутными стеклами электрички долго мелькали мрачные еловые леса, взблескивали на солнце гладкие атласные ленты ручьев и речушек. На станции, название которой соседка записала ей на бумажке, мать сошла на перрон и увидела в отдалении пыхтевший сизым дымком автобус.

Разбитый асфальт под колесами скоро пропал, и вдоль бесконечного ельника потянулись узкие колеи, полные стоячей черной жижи, в которую их трясущийся "вездеход" нырял по самое брюхо.
На конечной из автобуса выкатилась верткая баба с узлами. А больше и не было никого.
Прижимая к себе спящего ребенка, путешественница выбралась следом.
– Малого-то небось утрясло? – зыркнула на нее баба, – за всю дорогу – не пикнул.
– Да она у меня смирная, – смущенно сказала женщина.
– Девка, что ль? – уточнила тетка, увязывая поудобнее свои узлы. – То-то я смотрю, больно к матери льнет… А сама из каких будешь?
– Из Москвы мы, – искательно улыбнулась путешественница. – Комнатку бы нам на лето.
– На постой не возьму, – баба сурово поджала губы. – Хлопотно с дитем-то. Крику не оберешься.
– Тогда может, посоветуете кого? – не сдавалась приезжая.
– Э, чего язык зря мочалить, – закидывая на плечо свою ношу, буркнула тетка. – Не дачные наши места. Но коль охота ноги бить, поди вон в деревне спроси, – она махнула рукой под горку, где виднелись среди прозрачных садов крытые толем крыши.

Деревня – три десятка домов в две улицы – одним боком жалась к темному бору, а другим – упиралась в пруд, с торчащими из него будыльями прошлогодней осоки. Заливной лужок у воды  был заляпан свежими коровьими лепешками. Шальной весенний дух растеплившей земли, навоза и тополевых почек ударил ей в нос, как лимонад – аж в глазах защипало. Провожаемая заливистым собачьим брехом, мать медленно пошла вдоль улицы, разглядывая серые срубы домов, потемневшие от времени и частых дождей. Деревенские с любопытством таращились на нее из-за заборов, но сдавать комнаты не хотели.
Она прошла деревню насквозь. За околицей, до самой опушки сырого темного бора, тянулся одичалый сад, густо заросший малиной, а за ним – на отшибе, окруженный глухим забором, прятался еще один домишко – по-видимому, тоже заброшенный. К забору притулилась лавочка – сухая, в белых птичьих отметинах. Мать присела, устроив девочку на коленях, закрыла глаза и подставила лицо солнцу.
Алый свет разлился под опущенными веками, птичий звон заполнил голову, прохладный ветер смел со щеки русую прядь…

Позади негромко стукнула калитка:
– Сиди, милая, сиди, – пробормотала  старуха, видя, что пришелица дернулась было вставать. Обвязанная темным платком голова здешней хозяйки клонилась вбок, словно у той не было сил держать ее прямо. Из под широкой пестрядинной юбки торчали черные галоши – пропитанная апрельской влагой земля сочно чмокала при каждом ее шаге. На лицо бабка была страшна: кустистые брови торчали из под платка, нижняя губа отвисла. Но проснувшаяся девочка не испугалась: "баба" – пролепетала она и уставилась на старуху.
– Никак хворая она у тебя? – проницательная бабка уселась рядышком.
– Мать подавила вздох и принялась разбирать спутанные завитки на дочкиной макушке.
– Рано изверилась, милая, – вдруг с неожиданной лаской сказала бабка. – Поживешь тут – сама увидишь.

Срядились быстро. Денег за постой старуха не взяла, взамен выторговала себе кой-какую помощь по хозяйству. А какое там хозяйство: дерюжки вытрясти, да сор подмести. Огородик у бабки был – курам на смех. Но мать и его обиходила: грядки вскопала, посадила там, чего хозяйка велела. Старуха довольна была.
А девочка перемен не замечала. Днем мать выносила ее в сад. Она лежала на рогожке под лепечущим кустом смородины и смотрела вверх – во влажной синеве ее глаз скользило переменчивое небо.
Молоко для нее мать брала от справных деревенских буренок. Языкатые бабы остерегали ее: мол, зря со старой ведьмой связалась. Вишь, на отшибе она, не ходит к ней никто. Не боишься? Но молоко продавали хорошее, не снятое – с утренней дойки.

Ну ведьма не ведьма, думала мать, а бабка с причудами. Имени своего не сказала. Забыла, говорит. Уж давно звать ее некому. А девочка ей полюбилась. Бывало, возьмет ее на руки, потетешкает, да и говорит: мол, расслабленная она у тебя, ну ничего, Бог милостив…

В середьлетошную жару, когда в огороде всё поперло – успевай только поворачиваться, бабка вдруг наладилась ходить в лес. Бор он хоть и рядышком, а все ж страшно за нее. Ведь дряхлая уже! Да и чего там делать в бору – темно, сыро – ни грибов, ни ягод, бурелом сплошной. К вечеру бабка возвращалась. Приносила девочке то шишку колючую, то красные бубенчики кислой костяники. Потом вытряхивала из глубоких карманов юбки какие-то корешки, веточки и прочий лесной мусор.
– Зачем это? – удивлялась мать.
– Ой, – вскидывалась бабка, – малина-то у нас днесь не собрана. Как бы не осыпалась…
Мать и не любопытствовала дальше. Некогда было. Заброшенный сад рядом со старухиным домом был полон малины и яблок. В высокой траве между старых деревьев сновали шмели, опыляя кряжистый колючий шиповник. Мать собирала плоды и сушила их на зиму. А там незаметно подошло время копать картошку. Долгое лето облиняло, облетело, выгорело на солнце, как русые кудряшки девочки, проводившей дни среди жужжащих пчел и зреющей смородины.

Тем временем, набрав разного тряпья и мочалы, старуха принялась мастерить что-то.  Матерчатое тулово, шепча, набила запасенными корешками травками да шишками. Приладила к нему головку в мочальных завитушках и рубашечку сшила точь-в-точь как у девочки. А вот с руками, ногами заминка вышла – долго возилась, пристраивая к тряпичным конечностям оструганные палочки. Мать на бабкино творчество внимания особо не обращала – занята чем-то и ладно. Известно дело: что старый, что малый. Но к концу лета старуха закончила свое творенье. Напоследок срезала с ситцевой кофты две синие пуговицы – сделала кукле глазки. Мать ляльку похвалила:
– Ишь какая куколка-то вышла… Вылитая дочка!
Старуха усмехнулась:
– Так и забирайте с собой, раз по нраву пришлась.
Лялька была велика, чуть ли не с девочку размером.
– Куда нам такую? – замахала руками мать. – Мне бы ребенка дотащить, а тут еще кукла…
– Небось, унесешь, – подмигнула старуха. – Своя ноша не тянет.
И правда. Девочка кукле обрадовалась, как сестренке, тянула к ней ручки, улыбалась. А как обняла, уж и забрать эту ляльку у нее было нельзя. Так и приехали в город все втроем – в обнимку.

Сначала кукла просто лежала в девочкиной кроватке, и была так похожа на свою хозяйку, что матери порой казалось, будто у нее теперь две дочки. Девочка теребила свою "сестричку", сначала понемногу, а потом все охотнее – дергала за оструганные палочки, заставляя куклу поднимать руки и переставлять ноги. И чем больше теребила, тем живее становилась сама. Все чаще садилась, болтала ножками, вертела головой. Щечки у нее округлились, налились румянцем. А кукла напротив, что ни день старела: пуговичные глаза потеряли свой блеск, свекольный румянец выцвел, мочальные локоны свалялись, руки, ноги все хуже слушались палочек и, в конце концов, безвольно обвисли. В тот день девочка бросила куклу, сама слезла с дивана и, топая крепкими ножками, побежала к матери – она была голодна.

Облезлую истрепанную куклу отчего-то рука не поднялась выбросить. Ее положили в картонку из под обуви и отнесли в кладовку. А старуху мать иногда вспоминала. Все собиралась съездить к ней, отвезти гостинцев. Да так и не собралась…