Чудик Славка

Чудик Славка

(повесть)

У Василия Макаровича Шукшина много рассказов о наших доморощенных алтайских чудиках.
Так вот мой младший брат Славка один из таких чудиков и даже можно сказать клоунов из народа, которые едва бровью поведут, расскажут анекдот. И вокруг стоит хохот, хотя не всегда у них в жизни всё правильно получается.  И хотя мы росли в одной семье, и у одной матери. (Отец у нас рано ушёл из жизни после ранений в войну).
Если я с раннего детства пел, пытался сочинять стихи. А для того часто уединялся. То Славка наоборот, едва пошёл в школу, научился у матери играть на гитаре и вокруг него всегда собирались его многочисленные друзья в школе и дома.
Жили мы тогда по приезду из Иркутска в колхозной сторожке на горе, где мать работала птичницей и единственной хозяйкой птичьего "царства" колхоза, состоящего из нескольких землянок для кур. А старший мой брат Володька охранял колхозные амбары с зерном. Куда с утра каждый день приходили рабочие на подработку зерна. Мужчины и женщины.
И все едва подходили к нашей сторожке, увидев Славку, весело улыбались и просили его:
- Слав, спой зайчика…
Славка беспрекословно вставал на стул. И хоть ему это давно уже надоело, начинал петь матерную частушку:

Зайчик маленький премаленький
Речушку перескочил,
Яйца длинные предлинные
И то не намочил.

Женщины и мужчины покатывались со смеху и одаривали его конфетами и печеньем, набиваясь в нашу сторожку на перекурах. Избушка наша была маленькая, в ней стояла всего одна кровать, у окна, лавка с ведром воды. У порога деревянная шайка с помоями, а напротив печка голландка. У самого порога у двери, у выхода всегда стояли семейные безразмерные общие калоши, в которых мы зимой и летом выходили на улицу в туалет или в курятник.
Если у Володьки были ботинки сорок третьего размера и калоши были ему слегка великоваты, то мы со Славкой буквально утопали в них (особенно Славка). Он как бы плыл в них на улицу, как на двух лодках еле передвигая их.
Как-то в начале зимы, когда только выпал снег. Мать вышла на улицу, чтобы принести для голландки дров. Славка засобирался в туалет, свои маленькие ножки сходу воткнул в калоши. А через пять минут вернулся.
Мать, вошедшая с охапкой дров, сразу учуяла что-то неладное, спросила:
- Чем это так противно пахнет?
Я тотчас понял, в чём дело, подскочил к порогу. Ножки у Славки были маленькие и всегда находились посреди калош, а задники чуть не на полметра сзади Славки. Сходив в туалет, Славка содержимое кишечника принёс в дом в задниках калош. Увидев это мать заругалась и понесла их на улицу, чтобы вытряхнуть из них Славкины какашки.
В сторожке мы жили дружно, весело и всё у нас ладилось, пока мама была рядом и строго спрашивала с нас. Володьку заставляла по ночам неукоснительно прохаживаться с берданкой, чтоб в склады не залезли воры.
Но стоило только матери уехать на некоторое время в гости к сестре тёти Кати в Бийск. Володька прямо с вечера, когда по темну, на горе заиграла гармошка, где собирались на тырло парни и девки, на товарочку, под пенье частушек и пляски. Володька, понадеявшись на авось, поставил берданку к углу амбара, ушёл на час к невесте. А вернулся, когда в склады залезли воры, и их там застукала милиция. За оставление поста Володьке дали пять лет.
А мы, собрав, что у матери осталось от Иркутска, купили в селе небольшую избушку. Вокруг которой было двадцать соток земли.  И мы переехали туда. Там Славка с помощью матери освоил гитару. И вокруг него всегда крутились его многочисленные дружки.
Мать работала в полеводстве. Уходя по весне, наказывала, отмерив каждому норму, сколько вскопать земли на огороде. Отца у нас не было вспахать (даже, если из колхоза давали лошадь, у нас было некому). Поэтому мы всё делали вручную. Я, чтобы не откладывать в долгий ящик старался поскорее вскопать свою долю.
Славка, же едва взявшись за лопату, вдруг вскрикивал, хватаясь за живот:
- Ой, у меня кажется понос!
 И бежал в лопухи в канаву. А из неё прямым ходом на речку. Когда мать приходила поздно вечером и видела, что Славкина доля не вскопана. Строго спрашивала, прежде всего, с меня. Почему я, старший брат, строго не спросил с младшего. А Славку невозможно было заставить. Он скорее залезал кому-нибудь к соседям в огород, чтоб там что-нибудь украсть и полакомиться огурцами или помидорами.
По соседству с нами жила такая же, как мы семья Бобровых. У тётки Авдотьи было тоже двое таких же, как мы сыновей. Ранней весной она высевала морковь и редис, высаживала огурцы и помидоры. Едва они начинали поспевать, Славку невозможно было удержать и уследить за ним, когда он исчезал из поля моего зрения.
Однажды, когда мы со Славкой начали прополку картошки. В огороде Бобровых ничего ещё кроме лука, выкинувшего свои зелёные перья на двух грядках, не было. Едва я отошёл за напильником, чтоб подточить тяпку. За это время Славка куда-то исчез. А когда я пришёл, вновь появился.
И почти вслед за ним пришла по следам примятых кустов картошки тётка Авдотья с охапкой зелёного лука, обращаясь ко мне:
- Посмотри, что паразит наделал!
Луковицы были явно только что выдернуты из земли и старательно перекусаны зубами.
- Две грядки паразит повыдергал и перекусал! - кричала тётка. - Нечего воровать больше, так он весь лук перекусал! - негодовала соседка и велела передать матери, чтоб она заплатила за испорченный урожай.
Когда она ушла, я спросил Славку:
- Зачем ты соседям испортил лук?
Он ответил:
- А это я отомстил тётке Авдотье за то, что в прошлом году мать меня выпорола хворостиной, когда я к Бобровым залез за помидорами.
С другой стороны нашей избушки были у нас соседями поволжские немцы. У них тоже не было отца. Мать, тётя Герта, работала в колхозе телятницей. Старший сын её Сёмка учился в десятом классе. Второй, Вовка, по прозвищу «Бык» и мой ровесник, учился со мной в одном классе. Младшая сестра Элка была чуть постарше Славки.
С Вовкой и Элкой, мы со Славкой нередко играли у них в прятки. Тётя Герта Папст привезла для поросят на подстилку воз соломы. Мы и прятались чаще всего в ней или возле неё, или за домиком, чуть больше нашей избушки. В сарае повизгивали поросята. Из дома с книжкой в руках вышел Сашка.
Славка сходу пристал к нему:
- Саш, научи говорить по-немецки!
- А что ты хотел сказать? - не отрываясь от книжки, спросил Сашка, усаживаясь на ступеньках крыльца.
С огорода подошла, держа в переднике несколько огурцов, бабка Эльза.
- Да вот поздороваться хотя бы с бабушкой, - ответил Славка.
Скажи:
- Альмата, ерманфукс, - посоветовал Сашка.
Славка, выпучив глаза, чуть ли не строевым шагом шагнул навстречу бабке Эльзе и прокричал:
- Альмата, ерманфукс!
Бабка, как будто её ударили током, враз остановилась и закричала:
- Ай, ай!
И через огород побежала к нам.  И едва увидев мою мать, издалека закричала:
- Твой-то, который Славка, говорит: "Бабушка, давай займёмся любовью!"
Мать сначала захихикала, затем рассердилась и закричала:
- Ну, Славочка! Приди ты только домой! Выпорю как сидорову козу!
Вечером мать его выпорола. И с тех пор на печи за трубой для него всегда была припасена в палец толщиной хворостина. И когда я, не выдержав Славкиных проделок - говорил ей о них, или докладывал, что Славка отказался что-то делать (хоть это было редко, когда я не мог больше терпеть). Мать брала в руки хворостину.
Славка по-обезьяньи в один прыжок вскакивал на печь и прятался за трубой. Мать карабкалась за ним на печь. Славка, тем временем соскакивал на загнетку и пытался выбежать из избы. Но иногда мать успевала перекрыть ему путь. Он сходу нырял под печь. Там зимой у нас жили куры, а летом было чисто. Мать, схватив ухват, пыталась Славку выудить оттуда.
Но он притворно начинал кричать:
- Ой, глаз! Ой, глаз!
Ухват из рук матери выпадал.
Она испуганно лезла под печь и уже спокойно говорила:
- Вылезь сынок, я не трону тебя.
Славка, притворно зажимая глаз, быстро вылезал. И только мать протягивала руку к глазу. Пулей кидался на улицу. И в тот же миг раздавался его издевательский хохот и вопль:
- Обманул дурака на четыре кулака!
И убегал на речку.
- Ну, что ты поделаешь с ним, - растерянно разводила мать руками. При этом, нисколько не сожалея, что она его не догнала. Она любила этого веснушчатого прохиндея, несмотря на все его проделки. И часто всё ему, прощая за то, что он последыш и самый маленький.
Меня же любила за то, что я походил на отца и за то, что серьёзный и во всём помощник и опора её. И никогда меня не наказывала. Да и не за что было. С раннего детства я работал. Когда пришло время, идти в армию. Я полностью сам себя обул и одел. Были у меня и новое пальто, и выходной костюм. И я уже не беспокоился, что придя из армии, мне нечего будет одеть. Но, тем не менее, так именно и случилось.
Едва я ушёл в армию, Славка тотчас в отсутствие матери, надел мой костюм и пошёл в клуб с гитарой в руках. Но вместо клуба, оказался у своих дружков, с которыми напился и пошёл провожать какую-то девицу. Почему-то упал всем телом в расплавившийся нефте-битум. Откуда его спасли, вырубая из нефте-битума.
Таким образом, он испортил мой костюм. Новое пальто без спроса он надел на день рождения, когда тоже напился и куда-то пошёл. Мать, видя его в таком состоянии, опасаясь, чтоб он опять куда-нибудь не влез, пошла за ним.
А он шёл и похохатывал оглядываясь:
- Ну, что ты за мной идёшь? Как ты мне надоела со своей слежкой.
И тут же поскользнувшись, куда-то ухнул в яму с водой. Мать за шиворот его вытащила и привела домой. Попытались очистить пальто, но не тут-то было. После чего со слезами написала, прося у меня прощенья, что не уследила за Славкой.
Из армии я, зная, что у меня дома будет нечего надеть, решил поехать на заработки и вновь сам себя одеть. Оказался в Павлодаре на стройке, работал бетонщиком. Через полгода, я уже хвастал в письме, что вновь всё купил, и пальто, и новую шапку с костюмом.
Услыхав от матери, что я вновь заработал и разоделся, как барин, Славка решил ехать ко мне и тоже заработать и вернуться со мной в Бийск барином. Приехал ко мне.
Я, радуясь брату, выхлопотал у начальства, чтобы его поселили в общежитии в мою комнату, и устроил в качестве бетонщика в ту же бригаду. В бригаде  у нас уже работало два демобилизовавшиеся из армии брата и их знакомый. Работали все, как и я на совесть, тоже желая заработать. Копали под фундамент траншеи, делали опалубку, вязали арматуру и заливали её бетоном.
Славка же работать не привык и с первых же дней, как и у нас в огороде, пытался чаще пойти в "туалет", где-нибудь в стороне кому-нибудь рассказывал анекдоты или пел "гоп со смыком", играя на гитаре.
Однажды, когда я куда-то отлучился на минутку и вернулся. Увидел, как братья и их знакомый, окружив Славку возле траншеи, сердито надвигались на него, собираясь крепко поколотить. И только увидев меня, отступили, уважая меня и побаиваясь, так как мне с МВД, имевшего кое какие навыки рукопашного боя (которые я иногда применял, когда они пытались меня подчинить себе).
Сразу поняв, в чём дело, я, подойдя к Славке, сказал:
- Иди, работай, как следует, или уезжай. Иначе тебя здесь убьют.
Славка промолчал. Вечером куда-то ушёл и пришёл ночью сильно пьяным. Рассердившись, по-братски, я снял ремень и выпорол брата, пока он не пообещал, что больше не будет.
На следующий день в общежитии поймали воров, которые почти половину жильцов общаги обворовали. Нашли у них костюмы, пальто, деньги пропавшие не так давно. Растревоженное общежитие гудело как улей. Обозлённые ребята тотчас скрутили ворюг. Одному выбили зубы, другому по печени дали пинком. Если бы их не арестовала вовремя прибывшая милиция. Их живыми не выпустили бы из общежития.
Протиснувшись сквозь толпу разозлённых парней, ко мне подошёл один из братьев с моей бригады.
Отведя в сторону, шепнул мне на ухо:
- Слышь, Эдуард! Тебя мы уважаем! Поэтому предупреждаем! Вчера видели твоего Славку на вокзале среди этих! - он кивнул в сторону избитых. - Он с ними весь вечер «чистил» карманы пьяных пассажиров и лохов.
Вечером, я твёрдо сказал Славке:
- Уезжай.
- Хорошо, завтра уеду, - пообещал он.
На следующий день он уволился. Когда я пришёл с работы, Славки уже не было. Уехал, но я тут же увидел, не утерпел, прихватил мою новую шапку. Славка уже был неисправим. Я думал он уехал домой.
Но вскоре мать написала мне письмо, что Славка поступил учиться в училище механизации в Щербактах, близ Павлодара.
Подумал: "Может механизатором станет".
Но не тут-то было. Пока устраивался Славка, да начинал учиться, всё было ничего. Но когда стали спрашивать, чему он научился. А он и учиться тоже не хотел. Перекантовался некоторое время, прожил и прокормился за счёт государства и уехал домой.
Вскоре я женился. И тоже уехал в Калугу на Родину жены. Но она оказалась такой же, как и Славка, любительницей получать на халяву.  Три года сидела, не работала, потом родила. А её характера даже не выдерживала её родная мать и велела увозить её поскорее, куда глаза глядят, только подальше от неё.
И я повёз её вновь в Бийск. А в Бийске у матери Славка. К тому времени я знал вновь из писем матери, что он слегка остепенился. Поехал в Барнаул учиться на крановщика. И вдруг пришло письмо, тоже женился. Мать писала, там, где он учился, в общежитии встретил женщину с ребёнком, которая работала в обслуживающем персонале общежития. Славка ей понравился, что хорошо играл на гитаре и пел, главное одним словом вдруг мог рассмешить всех. А ещё точнее, давно хотела замуж, а возраст уже был запредельным. Сумела Славку обольстить и быстро уложить в постель. И видя, что он ещё молод и неопытен в амурных делах, сходу окрутила его, солгав, что она чуть-чуть постарше его. Он поверил ей и привёз её к матери с ребёнком.
Когда мать понесла паспорт Славкиной пассии на прописку. Заглянула в него, глаза у неё сразу округлились. Она показала паспорт Славке. "Чуть-чуть старше" -  оказалось на целых пятнадцать лет.
Заглянув в паспорт, Слава, со свойственным ему юмором воскликнул:
- Вторую маму себе привёз!
Тем не менее, свою Аннушку выгонять не стал. Аннушка эта оказалась и с характером стервозным. Когда мы с женой и ребёнком из Калуги возвратились к матери в нашу двухкомнатную квартиру. Среди снох сразу начались, что называется, «боями местного значения», в которые втянули и нас. Едва я пришёл на прежнюю свою работу, к директору, которого знал.
Тот, улыбаясь, встретил меня словами, едва я открыл рот:
- Да знаю, знаю! Нуждаешься в квартире и в работе. Братец твой уже ко мне приходил с просьбой, чтобы я тебя не брал на работу и хотел, чтобы ты обратно уехал, откуда приехал. Но я ему сказал, что быстрей его выгоню, чем не возьму тебя. Потому что верю в тебя, как в самого себя. И  что ты всегда будешь работать, притом хорошо. Я тебе сразу заявляю, постараюсь помочь тебе с квартирой. А на брата не обижайся – это ведь его обработала в своём духе его пассия.
Вскоре мне дали квартиру в бараке и мы с женой ушли от матери. А Славка с Аннушкой вскоре разошёлся. Во-первых, она изменила ему, найдя, посолидней мужчину.
Да и сам Славка оказался не лучше её. На завод ЖБИ, где он уже работал крановщиком, прислали женщин практиканток. К Славке прикрепили смуглую и довольно смазливую Нину из Тальменки. Он сразу влюбился в неё, и когда Аннушка была на работе, привёл её для знакомства к матери. Аннушке кто-то сказал из соседей, позвонил – она прибежала с работы с топором, изображая из себя оскорблённую изменой жену. Хотя сама имела уже другого мужчину.
Славкина измена ей была даже на руку. Под шум и скандал с топором в руках, она всё в один день прибрала к своим рукам, что они успели уже нажить со Славкой. Это его мотоцикл, купленную ими год назад дойную корову, новую мебель и всё, что было ими нажито помельче. Перешла спокойно в этом же доме, через стенку к своему любовнику. А ещё через несколько лет моя судьба забросила меня в ту же Тальменку корреспондентом районной газеты.
Вторая жена, у которой, как у Славкиной Аннушки был ребёнок, а точнее даже двое. И мой третий. Я понял. Пора кончать с поэтической мягкотелостью и порханием на крыльях иллюзий, когда зарплата корреспондента всего сто сорок рублей, а троих детей кормит надо.  Вдруг заболел, вначале вынужденно, затем увлёкся своим подворьем. Завёл две коровы, выращивал две сотни бройлерных цыплят, десяток овец и столько же свиней, и незаметно полюбил их всех как своих детей. Кормил, поил их, почёсывал за ухом, шлёпал по спинам. И они стали отвечать мне своей любовью. Если долго почему-либо не было, поднимали крик и визг. И лишь только услыхав мой голос, сразу успокаивались. Две коровы и овцы любили, когда я, взяв сынишку на плечи, выпустив их, шёл на гору, где росли сочные травы и был свежий воздух. Следом за мной шли, довольно помахивая хвостами коровы, подняв трубой хвосты, неслись впереди нас их телята, за ними во главе с бараном "Борькой" трусили, пощипывая на ходу траву, овцы.
Нинка оказалась под стать Славке. Гулянки, пьянки. Вечерами пьяненькие выходили на лавку перед домом. Он играл на гитаре - она пела. Чистые артисты. Зато в хозяйстве ни кола, ни двора. Заимели, глядя на меня, поросёнка, да и то чуть не заморили голодом, споря каждый день, чья очередь идти кормить. В результате, кормили его около полу года, а он вырос лишь размером с месячный возраст или от силы двухмесячный. Поняв, что кормить такого бесполезно, Славка пригласил меня колоть своего заморыша. Зная, что я делаю всё это своими руками, никого не прося о помощи.  Я же, так как мне надеяться, было не на кого. Сразу решил быть настоящим мужиком, которому уже давно не до поэтической и корреспондентской мягкотелости, и нужно кормить семью - быть прагматиком.
Едва мы со Славкой выволокли из сарая визжащего поросёнка, и я взялся за нож.
Славка, пробормотав:
- Я этого видеть не могу!
Отбежал за угол. Пришлось мне управляться с его заморышем одному. Которого, я не успел даже уколоть, испустил дух, и я его стал палить паяльной лампой.
Колол я и своих животных, которых по году выращивал.
Особенно трудно мне пришлось, когда стал колоть своего любимца барана "Борьку". Я бы возможно никогда не смог его зарезать, если бы не соседка, которая тоже содержала своё хозяйство. В корыто своим коровам и овцам она насыпала комбикорм. Мой Борька, подсмотрев это, перепрыгивал через перегородку, рогами разгонял весь её скот и сам поедал комбикорм. Соседка, увидев это, набросилась на него с вилами, ударила его вилами. Нагнулась, подбирая комбикорм. Отошедший немного в сторону «Борька» вдруг разбежался и ударил её своими и ударил её своими ветвистыми, крутыми рогами ей в зад.
Она, взмахнув руками, взвизгнула, заваливаясь в корыто, заорала на всю улицу:
- Караул! Убивают!
Потом, придя ко мне, так же кричала на меня, грозясь вызвать милицию и подать в суд. И пригрозила, если не заколю своего "бандита", она отравит всю мою скотину. Борька же и мне уже давно доставлял много лишних забот. Почему-то любил больше чужих овец, и я его каждый день разыскивал у кого-нибудь в чужом сарае. Было понятно, однажды его просто возьмут и прирежут и съедят. Мне же было жаль терять целых полста килограммов мяса, оторвав их у собственной семьи. И я уже подумывал, что-то делать с Борькой. А тут с соседкой не хотелось скандалов. И я решился.
Завёл в сарай своего любимца. Любил и он, оказалось меня. Доверчиво лизал мне руки, заглядывая в глаза. Полоснул я, чуть ли не зажмурясь, его по горлу ножом. А там шерсть и кожа толстая, как на сапоге голенище. Враз прорезать не смог. Пилил Борьке горло, а из глаз моих градом катились слёзы. К "Борькиному" мясу, у нас в семье, никто даже не притронулся. Жена его целиком продала на шашлык соседям.
По осени я переколол в своём хозяйстве всю живность. Половину продал на рынке, а половину сдал на колбасу в промкомбинат. На вырученные деньги, пригнал с Рубцовска "Жигулёнка". Славка с Нинкой всё гуляли. Когда увидели, как я подъехал к дому на сверкающем лаком автомобиле. Славка, сидя на лавке, уронил гитару, а у Нинки от зависти открылся некрасиво рот. И они оба поспешно ушли в свою квартиру. Завидуя мне, что у меня такое большое хозяйство, водятся деньги и своя машина.
От этой зависти Нинка, работая на заводе ЖБИ завхозом, поехала в Алма-Ату, что-то там продав потихоньку украв со склада. Купила поношенный мотоцикл "Урал". Славка потом на нём едва успел один раз прокатиться, сломался. Для ремонта его Нинка созвала пол посёлка слесарей и механиков. Мотоцикл отремонтировали. Славка с Нинкой вынуждены были продать и даже дешевле, чем покупали.
Завидовали они мне. Но, по-прежнему ничего не делали, чтобы лучше жить. Глядя на нас, стали садить огород и сад, думая по-прежнему, что богатым жить легко. Этой же осенью, собираясь копать картошку (что они делать не любили).
Она, встретив меня, предложила:
- Нам двоим со Славкой выкопать десять соток за день, и перевезти картошку будет трудно. Давайте объединимся две семьи. Вначале выкопаем у нас, а потом у вас?
Подумав, я согласился, тотчас, слегка сомневаясь, что у Славки свой сад и огород.
Спросил:
- Что-то я ни разу не видел, чтобы вы когда-то ездили полоть картошку или окучивать?
- Да я Славке три раза покупала по бутылке, когда он ездил полоть и окучивать, -  беззаботно рассмеялась Нинка.
- А почему три раза, если ездил в огород он всего два раза? - вслух усомнился я, зная Славку.
Я, во-первых, знал, что он не способен на "подвиг", чтоб один, да ещё прополоть десять соток картошки и окучить. Да ещё брал с собой три бутылки? И оказался прав. Когда мы приехали к ним копать картошку. Там был лишь бурьян выше головы, и копать нечего.
Нинка сразу Славке влепила пощёчину, закричав:
- Ах ты, лодырь несчастный! Ненавижу тебя!
- Но ты же тоже не хотела ездить копать, - поглаживая горевшую от пощёчины щеку, оправдывался смущённо Славка.
Оказывается, взяв бутылку водки у Нинки, Славка приезжал на поле, выпивал, отсыпался и приезжал вечером, врал Нинке, что всё сделал, как когда-то и нам с матерью, когда мы заставляли его что-то делать.
Славка оставался сами собой и по сей день. А их зависть ко мне была как у всех лодырей к настоящим труженикам. Они во всём завидовали мне. Но, понял позже, есть и другая зависть, оказалось и им завидовали, что они легко живут, на лавочке песни под гитару поют, мои два пасынка и их мать, а моя жена  - директриса местного промкомбината. Их, оказалось, давно тяготило моё большое хозяйство. Ей - доить корову, им - иногда, помогать мне, накормить свиней. Поняв это, я частично, а потом и остальное распродал своё хозяйство на радость Славке и Нинке.
Наступили лихие девяностые годы. Заработок в сто сорок рублей в редакции меня перестала устраивать, и я поехал на заработки на Байконур.
Славкина ли лень и беспечность видимо стали доставать Нинку, или так ей было угодно. Но семейная Славкина жизнь дала трещину. Которую заметила приехавшая вдруг к нам, наша со Славкой мать. Работая на ЖБИ завхозом, Нинка, взяв машину, иногда выезжала на другие предприятия, что-то достать или обменять. Вечером её к дому шофёр подвозил – она выходила и, помахав рукой шофёру, шла домой. В одну из таких минут мать, ходившая в магазин через дорогу, вдруг увидела, как подъехав к дому машина, а в ней сидит и целуется с шофером Нинка.
Придя ко мне мама, отозвав меня в сторону, потихоньку сказала мне:
- А ведь Нинка от нашего Славки погуливает?
Погуливала, оказалось, от Славки не только Нинка. Но это уже другая история. А моя повесть не о себе, а о Славке.
Продав своё хозяйство, мне хватило ума не потратить деньги на пустяки. Поскольку я давно мечтал переселить мать из неблагоустроенной однокомнатной квартиры с удобствами во дворе, в благоустроенную.
С мыслью: "Вдруг пригодится когда-то мне", - купил на эти деньги двухкомнатную квартиру и переселил туда мать. Куда мы со Славкой всё чаще стали ездить, чтоб навестить её. Ей уже было за восемьдесят. А я всё чаще находился в командировках на Байконуре. И этого оказалось достаточно. Сначала Славка по приезду от матери вдруг увидел в своей собственной трёхкомнатной квартире на диване перед телевизором у Нинки того самого шофёра, что часто подвозил её с работы. Только Славка, как маломерок (был он ростом всего сто шестьдесят сантиметров и занимал лишь пол дивана). А у его "сменщика" ноги были далеко за торец того же дивана. И потому Славка даже не осмелился поднять и выкинуть наглеца. Растерянно лишь потоптался на месте и вышел в никуда, смахнув с глаз вдруг хлынувшую слезу.
Да благо Нинка оказалась не до конца жестокой. Работая завхозом, и имея связи, чтобы оставить своим сыновьям (совместных со Славкой), их трёхкомнатную, сама перешла к шофёру в дом, приняв на свои плечи его хозяйство с коровой и со свиньями. Стала приторговывать молоком. А Славке выхлопотала однокомнатную благоустроенную квартиру. Куда Славка, страдая по Нинке, и перешёл. Нинку он оказалось, любил. Любит и до сих пор и живёт один.
Я же благодаря Байконуру и своей купленной квартире, радуясь, что я вовремя оказался благоразумным, оказался вновь, после смерти матери в Бийске. И Славка вдруг зачастил ко мне в гости.
А однажды сказал:
- Ты отдай мне свою квартиру…
- Как это? - изумился я.
Я подумал, он хочет поменяться со мной, чтоб я взял его тальменскую квартиру, а он остался в Бийске.
Но он сказал:
- Нет, то моя квартира, а эта квартира нашей матери, а значит я имею в ней свою долю…
- Это, с какого дуба я упал, чтоб отдать тебе свою квартиру? - разозлился я. И поднёс ему под нос фигу из трёх пальцев, спросил. - Ты же знаешь, что эту квартиру купил я?
- Ну и что! Мать же прописана была здесь, - настаивал он на своём.
- Ну да я тебе отдам свою квартиру, а ты её тотчас пропьёшь, а я пойду в теплотрассу, - рассмеялся я, имея в виду случай со Славкой.
После развода с Нинкой Славка долго и крепко пил. У него стало сдавать здоровье. Часто болел желудок и кишечник, а потом стало ухудшаться зрения. На одном глазу была катаракта и потребовалась операция. Двое сыновей Славки собрали ему на операцию на глазу семь тысяч рублей. Он взял их и поехал в Барнаул. По пути, едва отъехав от Тальменки, встретил своих друзей и тех, кто балдел от его гитары и анекдотов. Он угостил их на станции Озерки и через неделю вернулся домой без денег и совсем ослепшим на один глаз. Так и не доехал до Барнаула и не сделал операцию.
Напомнив об этом случае, я отказался Славке отдать свою квартиру. Мы поссорились. И он уехал. Но поостыв видимо и поразмыслив, через некоторое время вновь приехал, извинился, сказал, что спьяну сбрехнул что попало, и спросил сходу:
- Можно я у тебя погощу с неделю?
- Гости сколько тебе надо, - отозвался я.
- Давай хоть пивка как два брата попьём, - предложил он, зная, что я не пью.
- Ты же знаешь, что я не пью, - парировал я.
- Знаю, - недовольно проворчал он.
Зато он так же хорошо знал, что я хорошо готовлю. Я угостил его тем, чего он никогда бы не смог никого угостить, не умея готовить. Ел он с аппетитом мои манты, пельмени, блины, пироги, борщи и супы. Что больше кишечник его и желудок не выдержали, отвыкнув от обильной пищи. И он полдня не вылазил из туалета.
Потом мы с ним поехали в наш с женой сад. Пока ехали и шли до него. Он снова раза два сбегал в кусты. А когда подошли к садовому дому. Он, взглянув на него, восхитился:
- Сам строил?
- Кто же что мне когда, что делал? - ответил я вопросом на вопрос.
 Угостил Славку виноградом. Он набил полную сумку яблок, груш, помидор и огурцов. Вдруг спросил:
- А можно я в домике тут с недельку поживу, отдохну на природе?
- Да живи, сколько тебе влезет! - рассмеялся я.
Но походив по саду, оглядываясь и видя, что по соседству в саду в основном работают женщины и выпить не с кем, тяжело вздохнул:
- Ладно, поехали в город…
Когда мы пришли на автобусную остановку, он опять нырнул в кусты. И мне пришлось, когда подошёл автобус, уговаривать шофёра подождать моего младшего брата. А когда он, наконец, появился из кустов, еле волоча ноги. Седой, всклокоченный, хромой и одноглазый, шофер, глядя на него, сказал:
- Ты просил подождать младшего брата, а я  бы сказал, что это скорей твой старший брат ил даже отец.
И включил скорость, едва Славка влез, держась за дверь автобуса. Вечером я его вновь угостил. Он рано уснул.
А утром, встав рано, вдруг сказал:
- Поеду я домой…
- Ты же просился гостить неделю, - напомнил я.
- Ты же не пьёшь, а так мне скучно, - зевнул он.
- Останься хоть ещё на день. Съездим к матери на кладбище, - предложил я.
- Да нет! Как-нибудь в другой раз, - возразил в последний раз Славка и поехал на автовокзал.
С тех пор даже не звонит. До меня доходят лишь через третьи руки слухи. То вновь он запил, то бросил и только. Живёт по-прежнему один, тоскуя по своей Нинке. Я часто с грустью думаю о нём и о его несостоявшейся судьбе.
Зная брата как далеко не бездарного человека. Как он может со своей гитарой за минуту собрать вокруг себя зрителей, только зажигательно играя и виртуозно на ней. Вертя ею вокруг головы и пропуская между ног. Притом не переставая играть. И одним анекдотом или неожиданно разыгранной репризой, до слёз всех рассмешив. Из него бы, наверное, со временем получился бы второй Евдокимов, а может и больше. Но, к сожалению, к исполнению своей мечты он всегда выбирал самую лёгкую дорогу, или обходную. Мог своровать, и больше пытался всё получить на халяву. И потому жизнь ему отплатила тем, что он заслужил.
Дописывая вот эти строки, я вдруг поймал себя на мысли: "А я то что, разве намного больше в своей жизни добился? Тоже не стал ни великим поэтом, ни таким же прозаиком".
Правда писателем я всё же стал, хотя и не член Союза. Хотя глядя на нынешнее поколение добивающегося этого, как все творческие люди, через постель, с помощью денег и по знакомству. Смог бы конечно и я, и денег собрать, и по головам пройти, через все препоны и преграды.
Но тут же подумал: Если бы я таким образом пробился бы наконец к заветной цели? Я поэтому же первым бы и усомнился в собственном таланте. Подумал бы: "А есть ли он у меня? Если за него пришлось платить деньги? Добившись окольными путями цели, я оказался бы ещё несчастней, чем сейчас. А это мне надо? Счастье для меня станет тогда, когда талант станет очевиден для всех и найдёт отклик в людских сердцах. Вот это счастье! "
А если он оказался, как пение под фанеру? Только я за эту фанеру заплатил, издав свои книги, а мне за это ни копейки. И талант мой, как будто мыльный пузырь. Тогда членство в Союзе, мне, зачем оно? Это получается как в жизни, где Славка получал всё на халяву, а я через великий труд. Одно меня утешает сейчас, что я не спился, как Славка. Ничего ни у кого не украл и делал всё своими руками, и своим умом. Хоть и не стал известным, но всё же, надеюсь, настоящим человеком, не пьяницей, и не халявщиком. И даже этим малым горд. Что не такой, как большинство. И только…
А в остальном, так же несчастный, как мой и брат, потому что, как и он, со своим талантом, я никому не нужен и за работу мою не платят. Славке, если он не поленится, что-то сделает, заплатят, но не за юмор, а мне за моё творчество тоже нет. Благо, что руками что-то сделаю – то меня и кормит. За моё творчество платят лишь мелкой завистью мои близкие, знакомые, даже родные. А завидовать, в общем-то, нечему. Но за это "нечего", я заплатил целой жизнью, которая, как и у Славки, тоже не сахар. И я не могу гордиться своим трудом. Его как бы и нет. Результат у нас один, хотя Славке за пьянство, мне – за творчество. Стоило ли мне за это, так бездарно растрачивать свою жизнь? Мой здравый рассудок говорит - нет. И я от того будто жил и живу зря, так же как и мой младший брат. За то, что лишь бы жить. Выходит не нужно обладать никаким талантом.  Лучше ничего не делать и пить. Поэтому у нас и пьют. Ведь это легче.