22- Капризы памяти

***
Мне довелось узнать, что такое настоящий Север.
В отделе кадров была предложена должность приискового художника. По штатным расписаниям во всей России должность художника полагалась только учреждениям культуры, на производствах художников оформляли на любую свободную рабочую единицу. Оклад мне дали такой мизерный, почти «материковский», что мой Леонид Дмитриевич «взвинтился», отказался от должности старшего геолога прииска и мы отправились на дальний участок, он – горным мастером, а я рабочей. Трофимов угадал на какой-то дальний участок тоже горным мастером.

Жилищем нашим стал передвижной домик на полозьях, в котором стояли чёрная чугунная печь, две железные кровати, металлический стол, на стене – гвозди для одежды. Питьевая вода – растаянный на печке снег, «удобства» – под открытым небом, на морозе под тридцать-сорок градусов (март!). Я сразу стала наводить уют: раздобыла известки, выбелила стены и печку, из чемоданов соорудила тумбочку, над которой повесила зеркальце, нарисовала замысловатую рамку цветными карандашами, постелила цветные, ситцевые скатерти, на окно повесила занавесочки из того же весёленького ситца, над столом нарисовала солнце и пальмы. Казалось бы, «жить стало лучше, жить стало веселее». Но, боже мой! – вечером – неимоверная жара (топили каменным углем), а утром я не могла подняться с постели: волосы примерзли к стене!

Приспособились. Поставив рядом кровати, сдвинули их в центр домика, научились поддерживать более-менее равномерную температуру, но для этого приходилось дважды в ночь, подбрасывать уголька. К чему человек не приспособится, тем более в молодости?

Я, как рабочая, оказалась прикрепленной к какому-то странному небольшому «не всамделишному» строению – похожему не то на будку, не то на балаган, крытый брезентом. Сооружение это, помнится, стояло посреди тундры, далеко от основного «становища» и называлось промывалкой. В бойлере соляркой растапливался снег, затем вода нагревалась, и в ней лотками промывалась порода с вкраплениями золота. В мои обязанности входило возить эту самую породу от шурфа до промывалки, в которой три женщины занимались промывкой золота.

Породу я нагружала лопатой в ендовку – тяжёлое железное корыто, к которому была привязана толстая верёвка, и везти этот груз надо было по снегу, мною же утоптанному. Из-за множества одежонок я похожа на бесформенное существо, с верёвкой через плечо тянущее непосильную ношу: ни дать-ни взять – бурлак-одиночка. Я спокойно относилась к этой новой работе, хотя захолонуло однажды сердце, когда увидела свежие следы россомахи. Поразили женщины-промывальщицы: весёлые лица, доброжелательность, но… одеты в телогрейки, огромные, толстые резиновые фартуки и перчатки до локтей из той же толстой резины. Они походили на уродливых существ, с трудом ворочающих тяжёлые лотки с водой и породой в парном воздухе тесной будки. Одна женщина беременна. Представилась она Катериной. Я удивилась: в моём представлении полным именем могли называть себя только пожилые тётки, а Катерина явно моя ровесница, если не моложе. Работа с лотком нелёгкая, кропотливая и ответственная: одно неловкое движение и махонькие крупинки драгоценного металла могли уплыть вместе с породой. Нужны сноровка и твёрдая рука. А живот у Катерины уже «на нос лезет». Возмущению моему не было предела: могла ли Конституция позволить так издеваться над человеком, над женщиной?! Но возмущения мои неслись в бездонное полярное небо: такое отношение к женскому труду на горных участках считалось нормой, такой нормой, о которой в Конституции и упоминать совсем ни к чему было.

На мои возмущения Катя только посмеивалась:
– Кто бы говорил! Самой-то легко тягать землю?

Во время перекусов женщины снимали свои безобразные фартуки и перчатки и уже не казались уродливыми. А Катя была просто красива. Хотелось нарисовать её. Но какое там! Работали в авральном темпе и, помнится, без выходных или, может быть, с одним выходным в неделю: учитывались погодные условия.

Приехали все трое из разных городов. Деревенских на Чукотке и быть не могло: до осуществления Хрущёвской программы по выдаче паспортов крестьянам было ещё далеко.

***
Там, на этом участке я впервые увидела северное сияние. Не скажу, что оно меня поразило, вначале даже не поняла что это такое. Бледные вспышки, или бегающие «змейки», или постоянно меняющие форму «снопы-фонтаны». Июньские зарницы на Урале интереснее. А однажды, году, наверное, в пятьдесят восьмом, пятого сентября (хорошо запомнила эту дату, потому что это был день рождения моей школьной подружки Али Лебедевой) я наблюдала Северное сияние на Урале. Зрелище впечатляло: небо дышало малиновым светом. Лишь через два года на другом прииске я увидела, наконец, настоящее Северное сияние, но об этом позже.

***
Работа для моей комплекции (42 кг весу) оказалась непосильной, хотя я никогда не относилась к слабым. К вечеру валилась с ног, а надо было приготовить еду и на ужин, и на следующий день. А эта ненасытная печка! Через два или три месяца я «сломалась». Разумеется, я бы ещё держалась, но зачем? Кандалов на моих ногах не было. Из двух зол надо уметь выбирать меньшее.

Сравнивая тот период моей жизни с положением заключённых в зонах Колымы и Чукотки, я часто думаю о том, что выносить те жизненные тяготы физически мне было не менее тяжело, учитывая ещё и то, что никто не выдавал даже баланды, но… Это «но» решало всё. Над нами никто не издевался, не унижал, в нашем окружении были душевные люди. Мало того, мы сами выбирали, как нам жить, зная, что невзгоды временные. У нас был моральный и материальный стимул. Мы были свободны. И это давало силы.


***

Вернулись мы обратно в посёлок, благо, руководство изыскало возможность добавить оклад художнику. Выделили мне передвижной домик – моё рабочее место, провели паровое отопление, дневной свет, и появилась у меня мастерская. Я украсила её, как могла, даже пол выстелила «паркетом», соорудила красивый стеллаж для красок и журналов: не помню, откуда они брались, может быть, руководство снабжало. Я была счастлива. На «материке», до замужества у меня были мастерские (к художнику на производстве всегда относились по-божески), но эта… Мой персональный домик! Тут я могла не только выполнять производственные задания, но и работать для себя – рисовать, писать картины. Я мечтала. Кистями и красками снабжали щедро, а материал для картин – ДВП от устаревших лозунгов.

На какое-то время обосновались мы в помещении комитета комсомола – с комфортом! Потом получили большую комнату на втором этаже двухэтажного дома с паровым отоплением и чугунной печкой на общей кухне, туалет не «жаркий», с «очком» – сквозной дырой на улицу через оба этажа, рядом с туалетом за цветастой занавеской умывальник с помойным ведром. Стали мы жить относительно цивилизованной жизнью на общей кухне. И опять же нам повезло, соседи оказались приятные люди: Бакулевы – Надя, Володя и их дочка Леночка – соответственно врач, инженер-электрик и дошкольница, Ведищевы – Тамара и… имя её мужа забылось, он вскоре погиб, водители часто гибли на трассе. Тамара, похожая на кинозвезду того времени, Лейлу Абашидзе, только пышнее формами, спокойнейший человек, работала бухгалтером капразведки, после гибели мужа осталась с двумя малыми ребятишками, но на материк не уехала, надолго прикипела к Северу. Благодаря тому, что в нашей квартире проживала врач, в прихожей стоял телефон, врачу без телефона никак нельзя, могли быть экстренные вызовы. А врач на Севере – специалист широкого профиля. На прииске было, кажется, два врача – хирург и терапевт, но, во-первых, они были взаимозаменяемы, во-вторых, владели всеми возможными медицинскими специальностями. Надя была необыкновенно хороша: Венерин рост, улыбчивые глаза, очаровательный курносый носик, заражающая улыбка, Володя запомнился могучестью.

Комната нам досталась пустая, голые стены. И мы были вынуждены в первую очередь заняться сооружением кровати: в магазине ни домашней утвари, ни мебели не продавалось. Сумели где-то раздобыть огромнейшую перину, по её размерам пришлось подгонять габариты кровати, получилось ложе человек на пять. Ложе это было мягким не только благодаря перине. Я умудрилась соорудить пружинистую сетку из внутренних резиновых камер автомобильных колёс, которых видимо-невидимо валялось возле посёлка. Нарезав полосок шириной в пять сантиметров, я крест на крест набила их на каркас будущей кровати. Каркас – из строганных досок (где мы их раздобыли, и не вспомнить), спинки кровати тоже из досок, но для фактуры, для украшения я использовала толстый шёлковый шнур. Получилось прекрасное, почти королевское ложе. Не хватало только балдахина. Покрывалом послужило оранжевое веблюжье одеяло, подаренное нам на свадьбу Лёниной сестрой. Особенно всех восхищал стол, такой красоты ни у кого не было: круглая густокрасная столешница, почти зеркальная от многослойного лака, с широким толстым кантом из «золотой» жести. Стены я расписала: на одной северный мотив, на другой – южный. Всех удивлял пол, голубой – от светлого, нежного до глубокого тона, тоже почти зеркальный. Ходили по нему в мягких домашних тапочках: жалко было портить такую красоту.

Наши друзья-«первопроходцы» Рязановы жили в соседнем доме. Уже готова была рукопись этой книги, когда мы разговорились по SKAYP-у о первых днях нашей жизни на Комсомольском. Оказывается, им я тоже расписала стены их комнаты. В моей памяти это не сохранилось. Но помнится, с Тасей мы любили бывать друг у друга в гостях, было о чём «поболтать».

На Севере все жизненные перемены происходили в связи с повышением в должности: не обязательно с улучшением бытовых условий. После первого отпуска нашим героям (иначе их не назовёшь) предложили работу на участке «Промежуточный». Жизнь с маленьким ребёнком в будке, где топить железную печь нужно было постоянно, не позволяя ей остывать! Чего не сделаешь ради карьеры? Мне не дано было понять такую жертву. Но с расстояния времени оказалось: Рязановы всё делали правильно.

По выходным дням к нам иногда наведывался Трофимов. Но у меня никак не ладились отношения с ним. Трудно было смириться с его неприятием законов человеческого общежития. В нашей общей кухне у каждой семьи был свой стол, своя посуда, возле умывальника у каждого своё полотенце. Юрка мог самовольно «угоститься» с чужого стола, мог вытереть жирные руки чужим полотенцем, хотя я выдавала ему персональное. Однажды он бесцеремонно схватил соседское посудное полотенце и вытер им бороду. Я сорвалась на крик: «У Тамары двое ребятишек, она не обязана за тобой стирать!». Он не смутился, заявил: «Ничего страшного, я не поганый. А делиться надо». Он, видимо, почему-то считал, что с ним делиться должны все, а он – не обязан ни с кем. Окончательно он стал неприятен мне, когда написал картину «Чёрное солнце Чукотки». Я поняла, что человек этот настроен видеть и поглощать только черноту, вспомнила, как в Магадане он охотился с фотоаппаратом за «чернухой» (кстати, такого слова мы тогда не знали). Я хоть и была максималисткой, но не стала ёрничать, убеждать его в чём бы то ни было, поняла бессмысленность этого. С нынешней позиции, наверное, попыталась бы, больше узнать о нём, понять причину неадекватного мировосприятия, подумать о том, что неадекватна, скорее, я со своею порой неоправданной восторженностью.

Юрий сделал мне бесценный на тот момент подарок. В его бауле среди книг была переписка Ван-Гога с братом Теодором (Тео), отпечатанная на машинке, и он пожертвовал её мне для перепечатки. Я договорилась с секретарём директора прииска, что буду после рабочего дня пользоваться её печатной машинкой. Одолела я сей труд за месяц «с хвостиком», за что по сей день благодарна Трофимову.

На Севере Юрий не прижился, отработал один промывочный сезон и с первым снегом в конце августа или начале сентября улетел домой в Алапаевск. На материке мы встретились с ним, и он рассказал историю своей мамы, Трофимовой Анны Ивановны. Выйдя на пенсию, она решила однажды «попробовать порисовать», воспользовавшись кисточками и акварелью сына. Сын похвалил работу и женщила увлеклась. Увидев её работы я поразилась чувству цвета, радостному восприятию мира. М-да, мать и сын, «Чёрное солнце Чукотки» и «Солнечные зайчики». Было над чем подумать.

Продолжение: http://www.proza.ru/2013/02/12/2290