На вечную тему. ералаш

       Н А   В Е Ч Н У Ю   Т Е М У
Замордовала Борьку тёща, затуркала. Что бы ни сделал он: это – не так, то – не этак, всё плохо, всё у него хуже, чем у других, получается. На работе он – человек, уважают его в бригаде, домой пришёл – недотёпой каким-то сразу стал, никудышным совсем мужичонкой, неумехой. Всем он мешает здесь: сел – не там, встал – опять на пути у тёщи оказался, цыкает опять на него. Взял что – опять не то и не так, ну хоть из дому беги. И ведь старается он, всё в дом да в дом, не гуляка он, не лежебока – а всё нехорош. А заспорь чуть со старой этой язвой – тут уж и жена, Катька, вступается, такой дуэт у них спетый – моментом рот ему заткнут, не рад уже, что и открывал-то его (лучше уж терпеть да помалкивать). А если иногда ещё выпьет он с ребятами, что тогда в доме поднимается – и-и, хоть святых выноси, гром тогда в доме поднимается – на весь совхоз слышный, вся деревня на другой день знать будет, что пропойца он и совсем уж пропащий человек.
    Сидел Борис на лавочке у крыльца, грелся на нежарком ещё утреннем солнышке – и нерадостное, совсем не воскресное настроение у него было, мрачные мысли одолевали. Тёща с Катькой вытряхивали во дворе постель, проходя мимо – стригла тёща Борьку злыми глазами, и ясно читалось в них: лоботряс и бездельник, старый человек надрывается, а он – знай себе посиживает, и в ус не дует (упирайся, мол, бабка, работай).
    Закончили, тряпьё собрали, прошли обе мимо Борьки в комнату, тёща ненароком на ногу ему наступила. Поднялся и Борис, прошёл по длинному барачному коридору, следом за ними в комнату зашёл. Провернул со звоном ключ в замке (изнутри был вставлен), выдернул его, в карман опустил. Молча в угол прошёл, достал из ящика со всякими своими инструментами нож (длинный – из напильника когда-то сделал его), брусок, сел у окна, начал точить нож.. Точит молча, вжикает негромко брусок по металлу. Жена притихла, и тёща замолчала. Медленных несколько минут прошло, и тёща – издалька – к нему:
            - Борь, а Борь, что ж это ты, а?
    Молчит Борис, взглянул только мрачно из-под насупленных бровей на обеих, потрогал пальцем лезвие, подышал на него, опять – вжик-вжик, вжик-вжик – брусок по металлу.
            - Катька, а Катька, глянь на него, он ведь..
    Молчание. Повизгивает брусок, посапывает в напряжении Борис. Попробует пальцем лезвие, на жену глянет исподлобья, на тёщу, опять: вжик-вжик, вжик-вжик.
           - Борь, может – позавтракаешь, а? Выходной ведь сёдни, в лавку я сбегаю, бутылёк принесу?
    Вжик-вжик, вжик-вжик.
    Совсем затихла побледневшая Катька, волновалась тёща:
          - Ка-а-тька, что ж ты молчишь, скажи ж ты ему. Скажи же – чего между родичами не бывает. Что же он..
    Вжик-вжик, вжик-вжик.
          - Да я ж никогда больше.. Боренька..  Да я ж твоей жене – мать. Я ж всё – как лучше..
    Вжик-вжик, вжик-вжик.
          - Спа-а-сите, люди-и! Спа-а-сите! – бросилась к двери тёща, руками-ногами забарабанила по ней.
    Поднялся Борис, подошёл, ключ вставил, щёлкнул им. Соседи – слышно – забегали, и друг в дверь, Петька (через стенку живёт:
        - Что тут у вас, что за шум?
           - Да он.. он..
        - Да что он?
         - Он..  Нож он точит.
         - Ну и что, пусть себе точит. Он что – скандалит, грозит вам?
         - Не-а, молчит. А дверь замкнул.
         - Что ж ты, Борис?
         - Да вот – позвали меня Сидоровы (вечером я дядь Павла ихнего видел) кабанчика заколоть. Гришка у них не сегодня-завтра приезжает, в отпуск из армии. Ну и – решил ножик подточить.
        - А дверь-то что же?
        - Ножище-то, вишь, громадный. Увидит кто ненароком, капнет в милицию – отобрать могут. А я привык к нему, лет десять уж кабанчиков им колю.
        - Это могут..  А бабка-то что ж.. переживает?
        - Кто её знает. Старый, больной человек – вот и мерещиться ей.. всякое.
        - Да-а, на свеженинку-то неплохо бы и самому к Сидоровым попасть.
        - Зачем к Сидоровым – к нам через пару часиков заходи. Я на застолье не останусь у них, принесу с собой шматок, зажарит Катька.
        - Приходи, Петюнчик, приходи – и к Борису тёща, мелким бесом. – Боречка, голубок, бутылочку-то взять к свеженине? Посидите с Петей, поговорите ладком, день выходной сегодня, а?
       - Ладно уж, возьми.
    Собрался Борька, завернул нож в тряпицу, пошёл к Сидоровым – кабанчика колоть.
               
       - х – х – х – х – х – х –

     P.S: Прообраз тут – Борис Кравчук, приятель моего старшего брата. Жил Борис (ныне уж покойный) в Фёдоровке когда-то. Описанное в рассказике действо имело место: таким вот способом Борис «дисциплинировал» жену свою да мать родную (сам же об этом и рассказывал).
- х – х – х – х – х -




Е Р А Л А Ш.
    Бабка частила, как из пулемёта, примеряя в душе венец великомученицы:
            - … и не приберёт боженька анчихриста, не ослобонит мою душеньку. Ничего во дворе не делается, повалилось всё да похилилось – а ему и горюшка мало. Сколь говорено: перестели полы в сенцах, дырища такая, что нога проваливается – всё, как об стенку горох, отскакивает. Одно знает – дац да дай. Где я на тебя напасусь-то, идол. Надысь только рупь давала – а теперь уж два подавай. А где взять?
    Тут уж бабка явно напраслину возводила, двор содержался в порядке, каждая вещь своё место знала, и метла хоть раз в неделю – но по двору прохаживалась. Но баба – она и есть баба, званье это с понятиями о справедливости  несовместимо.
         - Я, поди-ка, и работаю, на печи не лежу.
         - А жрёшь где? Тута. Да ещё убоинку тебе подавай. Да сальца. Да яичко.
    Несуразное городит, мясо он давно не ест – нутро не принимает.
       -   Трешшит башка-то.
       - И пускай. Через одну глотать будешь, не кажную.
       - Хоть рупь дай.
       - А – вот.. – Бабка скрутила некую оскорбительную фигуру, ожесточённо потрясла ей перед носом деда Макара. – Ну, смолоду маялась – куда ни шло. Дак и на старости.. Не дам. Хучь выздыхни – не дам. А и приберёт Господь – не в горе мне, отмучаюсь. ОХ,грешу я с тобой.
       - Взвоешь, поди-ка, когда помру?
       - Где уж. Хоть счас.
       - С этакой злыдней века мне не дожить. В петлю загонишь.
       - И полезай.
      - Взвоешь, поди-ка. Как ещё взвоешь.
      - А ничуть. Хоть счас полезай.
      - И полезу.
      - И полезай.
      - И полезу!
    Дед с остервенением бухнул дверью летней кухни (с сожалением отметив про себя – так и косяки ненароком вывернуть можно), протопал в дом. В сенях оступился, попал ногой в дырку от проломанной половицы, плюнул всердцах – и тут невезуха. Половицу он проломил вчера, перекантовывая бочку. Сегодня б заделать надо, но вот – с похмелкой невезуха. Зять вчера на новоселье приглашал, угостил славно. Сегодня ж он на службе, мужик серьёзный, в рабочие часы по части похмелья с ним не столкуешься. На бабку надежда была, хоть и слабенькая – да вишь, что вышло. Едучая баба, всю жизнь жалит. А почему – учить надо было смолоду, учить да воли не давать. Ишь, власть какую забрала. Есть ведь деньги в дому, есть. Пенсия на-днях была, и в совхозе он неплохо подработал, почти сотню на той неделе принёс. Всего и надо-то два рубля, на чекушку – ан обломилось. Ох и жадюга. Сплюнул дед горчайшую похмельную слюну, погрозил кулаком (оглянувшись перед тем – не тут ли бабка). Надо б проучить старуху. Но – как? Если сала шмат упереть – уж за него всегда чекушку дадут. Заглянул он в кладовушку, поласкал глазами аккуратные светлокоричневые пласты, благоухающие таволожным дымком. Жалко. Сейчас, в жару летнюю, сало в цене, скот в деревне не забивают по летней поре. И за чекушку такое-то добро отдавать жалко. Чем ещё можно бабку достигнуть? Попугать если, взять да и впрямь повеситься. Понарошку, само-собой, не всерьёз. Взвоет, поди-ка, бабка, будет себя казнить, сожалея о проявленной – столь несправедливой – жестокости. Так чего ж, сказано – так и сделано. Испыток – не убыток.
    Пошарил дед в полутьме, нашёл то, что искал – моток бечёвки в углу. Тонковата – но ничего, в темноте да сослепу бабка не заметит. В самый тёмный угол задвинул ящик, поставил на него флягу порожнюю. Довольная ухмылка не сходила с губ – уж я устрою тебе, карга старая, представление. На костыль, вбитый в потолочную балку, бечёвку привязал. Изладил петлю на конце. Примерился – в самый раз. Взобрался на закром, вставил голову в петлю, осторожно переступил на флягу. Петля подзатянулась, и затянулась сильней, чем он ожидал – не рассчитал, значит, коротко подвязал бечеву. Но дышать ничего, можно. Стал ждать – такой непорядок, как открытая в кладовку дверь, бабка приметит сразу. Только в сени войдет – тут же и заглянет.
    Ждал дед, ждал – не идёт бабка. Слышно – кур скликает на дворе, погромыхивает чем-то там. Навытяжку стоять надоело, уже и спину заломило. Опять невезуха, вылезать надо из петли. Надо на закром перебираться, чтоб она ослабла. Вниз голову не наклонить-мешает петля. Протянул он ногу наугад, стал нащупывать край закрома – и фляга опасно закачалась, того и гляди – сверзишься. Вот так штука, без помощи и не выбраться, бабку придётся кликать.
    Звать бабку не пришлось, заскрипели порожки под грузным  шагом, хлопнула входная дверь. Бабка, прижмурясь, минутки с две всматривалась в полутьму кладовки. И:
            - Свят, свят. О, господи..  А-а..
    Бабка, крестясь, отступила. И опрометью – на улицу, заголосила-завыла (дверь на улицу открыта – деду слышно). Первой соседка прибежала, Марья:
            - Ты чего, баба Домна? Чего кричишь-то?
            - Де-ед удавился. Ой, боженька..  Висит, родименький, холодный уже-е.
            - Так ты к мильцанеру бежи, к Стёпке. Он дома – я счас только мимо шла, видела.
            - Ты ж, Марьюшка, тута побудь, не уходи. Боюся я – не уходи, дом-то открытый.
            - Ладно уж, не уйду, посторожу. А ты давай – бежи.
    Вопли бабкины стали удаляться. Несмело заскрипели порожки, Марья заглянула в сени. Бочком-бочком – и к кладовушке. Дед чуть со смеху не прыснул – в струну Марья вытянулась, ноги-то отстают со страху, голова же на вытянутой по-журавлиному шее – далеко впереди. Попривыкнув к темноте, жадно на деда воззрилась, таращит гляделки, того и гляди – лопнут. Дед глаза прищурил, бородищу повыше задрал, будто так уж сильно вверх тянет петля – но за Марьей наблюдал. А та на него уж и не смотрела, жадно шарила глазами по кладовке. Дед с бабкой слыли в деревне стариками зажиточными, прижимистыми, к кладовке и близко чужих не подпускали – а теперь Марья сподобилась. Добра-то в кладовке, добра – глаза разбегаются! И то потрогала баба, и это. Ухватила было ногу свинячью копчёную, на руках взвесила, назад на гвоздь подцепила. Кусок сала сняла, стала под кофту запихивать. И кусок-то самый лучший взяла – толстое сало, со спины. Кто ж такое стерпит:
           - Марья, положь сало на место.
    Сало полновесно и звучно шлепнулось об пол.
           - Ба.. батюшки. Чтой-то.. А-а..
    И Марья, задом-задом пятясь, мигом вымелькнула из кладовки. Загрохотало на улице – с крыльца, значит, свалилась. Крик боли раздался, потом плач – громкий, с причитаниями. Топот слышно – ещё, значит, люди сбегаются.
          - О-ох, рученька моя, рученька..
          - Упала, что ли?
          - С крылечка. О-ой..
          - Да что ж ты так с крыльца сигаешь?
          - Дед Макар..  Удавленный он. Разговаривает.. О-ой!
          - Вона что. Тёмное дело. В милицию надо.
          - Татьяна, ты послала бы парнишку своего в больницу – пусть фельдшера известит. У Марьирука-то, похоже, и впрямь сломана.
         - А вон и милиционер, с бабой с Домной идёт.
         - … и родимый ты мо-ой! И на кого ж ты меня оставил. О-ой, люди добрые..
         - Тихо, бабка. Сама ж, видать, и довела деда. От добра люди в петлю не лезут.
         - .. Да родимый ты мо-ой! Да я ль тебя не холила, не берегла. Ничего я для тебя не жалела, всё ж я тебе отдавала-а..
         - Ну, тихо, тихо. Вытянем из петли, может, и откачаем. Пока я заниматься с ним буду – ты к фельдшеру пошли кого-нибудь, пусть сюда топает. Да прихватит – что нужно тут.
    Бабку Домну соседки окружили, отхаживать начали, платочками на неё махать. Степан, не задерживаясь, прошёл в дом, за ним следом любопытные потянулись, столпились в сенях. Кто – деду не видно, он только ноги видит. И злостью наливается – первыми установились знакомые пыльные, со стоптанными набок каблуками, сапоги соседа Дёмки, давнего врага. То-то злорадствовать он будет, упиваясь несуразностью положения недруга своего. Обидно.
    Степан постоял в дверях кладовушки, привыкая к полутьме. Потом перекатил поближе к деду бочку, достал из кармана и раскрыл нож-складник. И,неловко оступаясь, полез на бочку. Бечёвку обрезать будет – догадался дед. – А ведь я шмякнусь отсюдова, как только обрежет он. Чуть подтолкнёт – и я не устою, шмякнусь, То-то ржать Дёмка будет. Или за Стёпку подержаться? И, как только Степан, дохнув на него крепким табачным духом, дотянулся до бечевы, дед.. крепко обнял его за шею.
        - Т-ты..
    Судорожно отпихнув деда, гигантским прыжком, через всю кладовку, маханул Степан вон, Ногой попал на прогнившую половицу, растянулся во весь свой немалый рост.
       - Мать твою, нога.. О-ох..
    От толчка дед оступился с фляги, ухнул вниз. Петля затянулась, лопнула, коленями попал он на край закрома, взвыл по-звериному от боли. Толпу из сеней – как вымело, волнение поднялось на улице, крик. Дед, охая, проковылял в сени:
       - Чего ты, Стёпа, серчаешь?
       - О-ох, мать твою..  Подлюка ты, дед Макар. Ногу я вывернул. О-ох..
       - Так ты ж стребанул с бочки, как стриж. Зачем так-то? И меня столкнул.
       - Подлючный ты, дед. Иди на улицу – слышишь, как бабка твоя воет.
       - Ты б поперёд меня..
       - Иди, шутник сраный, а то..
    Дед нехотя похромал к двери.
    На другой день деда Макара повезли в рай.центр – судить за мелкое хулиганство. Иной статьи Степан-милиционер, как ни напрягал мстительно мозг и не призывал на помощь все свои знания юриспруденции, придумать для него не мог. В дорогу бабка наделила деда червонцем – авось, Бог даст, откупится от наказания.
- х – х – х – х – х – х – х –
    P.S: Рассказик этот уже имеет историю. Написал я его давно уже, в 1984 году. Основой послужили слова ключевые «Марья, положь сало на место», сказанные дедом, симулировавшим самоповешение. А рассказала мне историю эту супруга моя (где-то то ли слышавшая, то ли вычитавшая). Остальное в рассказе – уже плод моей фантазии: деда Макаром назвал, милиционера ввёл и Степаном назвал. Дыру в половице придумал как причину вначале конфликта семейного (дальше и участников в неё загнал). Ну – и прочее всё. Рассказ я отправил в редакцию альманаха местного в г. Магадан, ответа не получил – да и забыл про него на много-много лет. Но вот в 2003 году приехала к нам в гости родственница с Украины, как-то в застолье стали истории рассказывать всяческие забавные, дошла очередь до неё, услышал я – и ушам своим вначале не поверил: слово в слово она мой «Ералаш» пересказывает. Как,что, где? Оказалось – в каком-то журнальчике прочитала у себя на Украине (а вот в каком и кто автор – не помнит). А дальше недавно вот одна женщина, случайно обнаруживши у меня на столе и прочитавши рассказик, сказала: а я по телевизору слышала его – какой-то артист-юморист рассказывал. Случайное совпадение я не допускаю, своё детище я сразу узнал (каждое ведь слово не раз перевёрнуто  и «отшлифовано»). Да я и предполагаю, кто это мог сделать, называть же не буду, памятуя присказку российскую: «Не пойман – не вор». Ладно уж – пусть пользуется, не жадина ведь я – поделюсь.
                - х – х – х – х – х – х –