V. Белковая стратегия

 «Нерв Земли» вышел неслыханным тиражом в миллион экземпляров только в родном Отечестве. Прославившаяся литераторша, уставшая после изнурительной писательской гонки, решила устроить себе оздоровительные каникулы.
Пока невротичные таблоиды на все лады в средствах массовых коммуникаций обсуждали феномен Степаниды Муромцевой, сама Степанида Федоровна Незванова безмятежно пересекла границу, пролетев на А-312 половину Европы, и приземлилась в лондонском «Хитроу».
Она долго с сотней прилетевших пассажиров плутала по оптимизировано низким коридорам, потолки которых были умозрительно отполированы волосяной растительностью игроков баскетбольных команд. Наконец, была встречена пожилым лысоватым господином в неизменной макинтошевской непромокаемой курточке цвета набухшего от влаги оленьего моха. На его лице безоговорочно господствовали довольно большие очки из довоенного эбонита, продернутого блескучим машинным маслом. Говор его был исполнен отнюдь не Кэмбриджским акцентом. Прислушавшись к его речи можно было подумать, что ранее он изъяснялся явно на немецком языке. Наша писательница довольно проворно говорила на английском с примесью заповедного уральского сленга. Но это совершенно   не мешало их  свободному общению.
Покончив с формальностями, парочка не без труда нашла на многоуровневой стоянке припаркованную машину и тронулась в путь на юго-восток, не заезжая в Лондон. Через два с половиной часа они выгружались у кукольного домика с позеленевшей ондулиновой крышей на Оруэл роуд в небольшом городке Феликстоу на побережье неприветливого коричневого моря. Дом изнутри оказался довольно просторным с восемью комнатками, в самой большой из которых стоял пахнущий свежей еловой смолкой новодельный клавесин на трех циркульных ногах. Гостью заселили на втором этаже в комнате с эркером и давно не используемым камином.
Нелишне вспомнить предысторию знакомства этой странной пары. Прилипчивого старичка звали Бернардом Штокгаузеном. Он родился в Австрии во второй четверти прошлого столетия, являясь семиколенным потомком Йозефа Гайдна, унаследовав от пращура нечеловеческую привязанность к витиеватой, немного занудной музыке средневекового барокко, от которой валила застарелая пудра  церемониальных париков. Он пошел по стопам своего отче, посвятив себя научной теологии. В конце второй мировой войны был призван капелланом на военное судно гитлеровской Германии. Через три месяца был взят в плен и несколько лет провел в какой-то мордовской колонии. Оттуда он вынес патологическую любовь к кислому ноздреватому черному хлебу, выхолощенному салу со щетинистой шкуркой и русской водке в зеленоватых бутылках с сургучными пробками. Так же его прельщал маленький, злой репчатый лук, ржавая салака и корнеплод по имени редька от которого тревожно пучило живот.
Он с придыханием произносил загадочные русские слова «конвой», «изолятор», «калашников».
Так вот, полтора года назад этот бодрый дед прислал начинающей писательнице первое письмо на желтоватой бумаге, явно помнящей прикосновения рук Чарльза Диккенса, писанное перьевой ручкой, чем окончательно покорил уступчивое женское сердце. Воспоследовала бурная переписка, под конец которой обританенный австрияк безапелляционно пригласил литработницу глотнуть раритетного волглого островного воздуха.
«А почему бы и нет»?
Вооруженная знанием о причудах престарелого джентльмена, Степанида кроме цигейковой ушанки, алюминиевой кружки с вмоноличенной красной тупоносой звездой, захватила еще изрядную полоску худосочного сала, совершенно несъедобную буханку черного хлеба, пригоршню луковых головок и водку, заточенную в стеклянный полномасштабный макет автомата Калашникова, находящегося в фанерной оружейной коробке, окрашенной в защитный цвет.
Увидев это гастрономическое непотребство, явленное без долженствующего пиетета Бернард Штокгаузен впал в обоснованный ступор. Он, поминутно теряя сознание, с религиозным экстазом перебирал обретенные сокровища. Оглаживая технологические неровности «Калашикова», ностальгический гурман пучил глаза в стойкой базедовой ремиссии. Затем он без проволочек увлек несопротивляющуюся гостью на уютный задний дворик с неизменной гипсовой уткой на стриженой лужайке, обсаженной вечнозелеными миртовыми зарослями, посреди которой стоял мраморный столик на металлической ноге, вкопанной в землю и два всепогодных стула. Усадив писательницу, хозяин с несоответствующим возрасту проворством шмыгнул в дом, из которого вскоре вынес поднос с начатой бутылкой коньяка неправдоподобной выдержки и всякой закусочной всячиной.
Степаниде он недрогнувшей рукой плеснул в пузатый бокал добрую порцию коллекционного напитка, себя же одарил ста граммами привезенной водки, налитой в бывалую зеленую кружку с отбитой эмалью. Затем наступила безмолвная эйфория. Водку он смаковал с ангельским выражением лица, будто вкушая напиток бессмертия из божественного грааля. Впоследствии он пил привезенную водку только на «Гай фокс» и день поминовения усопших на двух мировых войнах.
С этого момента началась необыкновенная жизнь Степаниды Федоровны на гостеприимной английской земле.
Первым делом конечно не специально, она утопила свой мобильник в ювенильных цикориевых водах омывающего моря. Ничто более не связывало ее с континентом. Это одновременно и радовало и пугало ее. Как упоительно было спускаться каждое утро по вощеной деревянной лестнице вниз к людям под аккомпанемент нескончаемых партит Баха, с прилежным сопением исполняемых хозяином дома! Одновременно при этом, соблазнительно пахло крепким свежим кофе из кофемашины, куда так охотно вливались тягучие, будто сонные сливки, и с сытым шорохом насыпался коричневый сахар.
Странным был союз двух одиночеств. Ему с большой долей вероятности в какой-нибудь обед исполнилось сто лет, хотя, если верить его индивидуальной истории, от конца войны отнять призывной возраст, то получится где-то одна тысяча двадцать восьмой год. Далее можно отнять от существующего времени 1928 лет, и получить искомый возраст в восемьдесят пять годков. Цифра, конечно предельно внушительная, но не смертельная. У него несколько лет назад умерла жена, было двое детей, которые жили где-то далеко. Он написал в последнем письме, что хотел ее пригласить погостить только для плодотворного написания нового шедевра. Действительно, он вел себя с ней, как филантропствующий пансионер.
Они гуляли по набережной, заходили в пабы, пили темный «Айриш мёрфи бир», ели традиционную жареную рыбу с картошкой, проросшими злаками, сочными салатными листьями и сладкой горчицей. Несколько раз они ездили в Лондон. Доезжали до вокзала Виктория, потом шли пешочком до знаковых мест. Побывали в британском музее, национальной галерее и галерее Тэйт. Степанида произвела частичное, ограниченное только размерами депозита пластиковой карточки разграбление шоп заведений на Оксфорд стрит. Особенно запомнился один день, когда Бернард, как человек основательный по телефону заказал билеты в театр и забронировал два номера в отеле. Тогда в Ковент гардене давали «Волшебную флейту». Был поздний ужин в ресторанчике на Стрэнде, неспешная прогулка до Блумсберри, где располагалась их гостинничка. В тот момент категорически не верилось, что Бернарду было восемьдесят пять лет. Он, собирая брови домиком и неимоверно округляя глаза почти, похоже, исполнял арию Папагено, откровенно дурачился и хохотал.
Еще были экскурсии по окрестностям, поля с пасущимися овечками, почти нехоженные перелески, населенные всякой лесной живностью, маленькие городки с обязательными маркет стритами. В Ипсвиче писательницу поразил амебообразный дом из черного стекла знаменитого архитектора Джона Форстера. Ей подумалось, что именно в этом доме должна располагаться лаборатория по производству чего-то загадочного в ее будущем романе. Она не торопила себя, твердо зная, что сюжет скоро завяжется.
Потом они усталые, возвращались домой. Садились в столовой, где много ели и пили сухое немецкое вино. Бернард, в свое время специально приобрел праворукий задастый «Ауди» неопределенного года выпуска, экслюзивно для перевозки в своем объемистом нутре свыше двухсот бутылок кисловатого, недополучившего солнечного тепла вина с рейнских угодий фатерланда. Насытившись, они под выдержанное виски с сушками слушали симфонии и скрипичные квартеты Шостаковича. При этом Штокгаузен восторженно сопел и рассказывал о нелегких отношениях великого композитора и великого диктатора. В нем боролись два начала. С одной стороны он ненавидел вселенского тирана, с другой, бацилла слепого обожания, поселившаяся в нем в далеких сороковых, снедала его без остатка. Не проходило и дня, чтобы он не вспоминал о нем. К примеру, сначала грузинское, потом любое красное вино, которое он пил, чуть ли не каждый день, всенепременно называлось «Сталинблад». Вино он одновременно возводил в ранг любимого продукта и религиозного приношения, причем закланным агнцем был сам Джугашвили, а он, как божество смачно выпивал жертвенную кровь.
Бернард был патологически аккуратен и бережлив. Каждый раз, когда Степанида простодушно бралась за помывку посуды, хозяин обязательно бледнел, немо показывая полиартритным пальцем в сторону посудомоечной машины, которую ласково называл «мой Хельмут». Немного погодя гостья узнала причину волнения. Оказывается, он давно замерил, что даже при самом рачительном использовании воды при ручной мойке, с Хельмутом получается экономия, чуть ли не в два с половиной раза! А бульон от варки состряпанных русской постоялицей пельменей оказывается можно использовать для приготовления наваристого супа. При этом он покупал виски только восемнадцатилетней выдержки, мясо высшего сорта, сильно заморские фрукты и дорогие сыры.
Еще он был заядлым коллекционером, собирая пластинки, монеты и оловянных солдатиков. Венцом его коллекции был большой набор маленьких человечков из белого податливого, тяжелого пластика. Их он любовно с помощью раскраски одел в форму солдат вермахта, красной армии, войск СС и НКВД. Они стояли у него в специальной стеклянной витринке. И вот тут-то у писательницы знакомо защекотало в области солнечного сплетения. Стал потихоньку формироваться сюжет. С этого дня Степанида Федоровна уже не выходила из дома. Она засела в своей комнате за столом у эркера, с видом на аккуратную кирпичную церковь Джона Баптиста.
Хозяин дома играл фуги, ездил в супермаркет, готовил пищу, общался с друзьями, членами клуба «Ротари», пил пиво и гонял биллиардные шары в дымных пабах, клеил модели самоходных гаубиц времен второй мировой войны, читал Джойса, а райтвумен Муромцева заперлась в башне из тяжелого белого пластика и самозабвенно щелкала клавишами самсунговского лэптопа. Итак, последуем по мякотным сюжетным норам, выгрызенным автором в заповедном яблоке познания.
      
Это произошло поздним ноябрьским вечером в биохимической лаборатории, выполняющей заказы корпорации косметологии и пластической хирургии в небольшом городке графства Саффолк в юго-восточной части Англии. Лаборатория занималась разнообразной научной деятельностью. Кроме всего прочего, она расщепляла и перерабатывала человеческие жиры и белки после липосакций, пересадок и чисток, выделяя органический конструктив.
В лаборатории в этот поздний час засиделись два сотрудника, Энтони Брукмайер и Николай Стороженко - кандидат биологических наук, эмигрант из России. Чуть позже их открытие назовут самой большой сенсацией ХХI века, «активной протоплазмой Брукмайра и Стороженко», а сейчас они откровенно боролись со сном. Надо было дождаться треньканья таймера и вытащить из барокамеры сгущенный белок, изготовленный из подкожного жира безымянной толстухи с добавлением энзимов, выделенных из вилочковой железы.
- Давай еще по кофе? Ждать как минимум, полчаса.
- У меня от него откровенная изжога, я бы выпил что-нибудь посущественней.
-  Тебя устроит полбутылки виски?
-  Наверно это чересчур?
- Я думаю, пара глотков взбодрит нас.
Действительно через полчаса звякнул таймер, возвестив об окончании процесса. Расслабленный Энтони вытащил из камеры опытный образец в ситалловом противне. Он был похож на растекшийся белый резиновый блин.
- Ник, посмотри, это же голимый латекс.
Внезапно блин стал отслаиваться от ситалловой поверхности и сворачиваться в рулон, подобно берестяной коре.
- Что за чертовщина!
- А мы его сейчас угостим током в двенадцать вольт, его это должно образумить.
Под воздействием электричества рулон развернулся, потом задергался в конвульсиях, на его поверхности стали образовываться пузыри. Края его начали приподниматься и опускаться, как у плывущего морского ската.
- Ужас, и красиво и мерзко.
Стороженко, вооружившись стеклянной палочкой, стал тыкать подвижный блин в разных местах.
- Смотри, он живой!
Действительно, кусок биомассы при прикосновении, то пугливо отдергивал свою плоть, то образовывал воронку. Наконец он, будто устав от экспериментов, свернулся валиком вокруг палочки, и затих.
- Похоже, что он просит пощады.
- Думаю, ты его затрахал.
Историкам неизвестно, кто первым, с помощью ножниц нарезал из псевдолатекса примитивных человечков со сросшимися руками и ногами. Но мы-то знаем, что тот же Николай Стороженко, надев резиновые перчатки, раскроил блин на полоски, согнул одну из них на несколько прямоугольников и вырезал пять человеческих фигурок, которые скрепил в незамысловатое кольцо, поставив на подламывающиеся ноги.
- Ну, что танцоры? Пора вас снова угостить порцией живоносного электричества!
После секундной двенадцативольтовой инъекции человечки заплясали в неистовом танце. Самое интересное заключалось в следующем: только своеобразный «хороводный» тренинг учил одиночных человечков самостоятельно передвигаться на псевдоножках. В других же случаях, они, подобно животным, обязательно становилсь на четыре конечности.
Весь вечер и ночь прошли в экспериментах. Оказывается, человечки теряли подвижность, едва их помещали в темную коробку. И наоборот, они, более не нуждаясь в электрической подпитке, начинали дергаться в замысловатых пируэтах, когда их только освещали настольной лампой. Конечно, исследователей более всего интересовало прикладное значение открытия.
- Подведем итоги. Что полезного можно изготовить из этого дергающегося куска протоплазмы? Средство для чистки канализации?
- Предмет для скрашивания досуга престарелых леди, в виде какой-нибудь неустанной балеринки, вагинальный вибратор для любвеобильных теток, игрушку для кошки, наживку для рыбы, лапки у подсадных уток для приманивания селезней на утиной охоте.
- А может делать футболистов, боксеров, борцов, или движущихся солдатиков? Биомассу загодя разливать в формы, потом раскрашивать в различные цвета экипировку, вставлять в псевдоруки мечи, щиты, шпаги, винтовки?
Высказанная идея очень понравилась обоим.
Еле отсидев рабочий день, они ушли домой отсыпаться, чтобы снова встретиться в лаборатории в предстоящую субботу. Полученный белок Брукмайер забрал с собой. Эксперименты продолжались весь уикенд. Сначала они изготовили примитивные формы из гипса, залили их первичным материалом, благо его было в достатке, и поставили для созревания в камеру. Странно, но первородные человечки не потеряли активности. Они, вытащенные из темной коробки, опять задергались, будто, в пляске святого Витта. Потом, словно одумавшись, закружились уже в цивилизованном хороводе.
- Смотри, их движения становятся более осмысленными!
- Пожалуй ты прав.
К этому времени тренькнул таймер, подоспела вторая партия человечков. Теперь они заимели, какие-никакие головы, туловища, руки и ноги. Они уже не были двухмерными уродцами, в них стало больше мяса и, как бы солидности.
После вытаскивания из камеры, они тотчас задергались в своих углублениях, некоторые даже пытались сесть. Было страшновато смотреть на движущиеся белые фигурки.   
- Что-то в этом омерзительное, противоестественное и притягательно завораживающее. Заводные игрушки, плачущие пупсы никогда не пугали меня. Я знал, что их сработал среднестатический человек, а здесь совсем другой замес. Их явно сделали не мы. При кажущейся очевидности, их сбацал кто-то потусторонний, но только не мы.
Тем, не менее, ученые продолжали исследования. Человечки новой формации быстро научились стоять, ходить, бегать, размахивать руками. Их постепенно изготовили более сотни штук. Но вот беда, они никак не хотели состязаться друг с другом, бороться, боксировать, бегать за мячом, драться в военных сражениях. Так прошло несколько месяцев. Идея потеряла актуальность. Человечки пылились в большой коробке на антресолях холостяцкой квартиры Николая Стороженко.
Как-то во время ланча приятели снова заговорили о солдатиках из полученной протоплазмы.
- Никак не могу успокоиться. Надо же, сделали почти все, но остановились на ровном месте.
- Мне все время кажется, что мы не додали им чего основного. Души, что ли?
- О, как ты загнул! Ты что, сам Бог?
- Не гневи Господа.
- Я и не думал.
- Понимаешь, под душой традиционно воспринимается сгусток неведомой энергии, что-то летучее…
- Или текучее.
- Подожди, а что у нас текучее?
- Как что? Кровь.
- Во-от. До чего додумались.
- А что? В бедных человечках нет никаких внутренностей кроме модифицированного белка.
- Ты что, хочешь нашприцевать их собственной кровью?
- Во всяком случае, как-то, что ли авторизировать их.
- Интересная мысль, но уж  больно это напоминает средневековых гомункулусов.
- Понятно, бредятина несусветная, но спросил бы ты кого угодно полгода назад  о движущихся человечках, и получил в лучшем случае пожелание срочно протрезветь.
- Согласен.
Уже вечером эксперименты возобновились. Солдатиков разделили на две половины. Каждую из них промаркировали в свой цвет. Зеленый – Брукмайера, красный – Стороженко. Затем поочередно коллеги забрали друг у друга по два кубика венозной крови в диабетические шприцы. Не дожидаясь, пока кровь свернется, ее впрыснули каждый в свою полусотню. Долгое время ничего не происходило.
- Пустая затея.
Но нет, человечки вдруг стали как-то продуманней двигаться, они пытались сгруппироваться по цвету, и что самое странное, энергетически тянулись к своему донору.
- Ты представляешь, что творится? Они почувствовали команду и хозяина!

Прошло еще полгода. Брукмайер и Стороженко давно уволились из лаборатории. Они зарегистрировали патент и основали собственную фирму. Самой популярной продукцией, конечно же стали борцы, боксеры и солдатики. Они раскупались, как бигмаки в обеденный перерыв. Фирма не успевала их штамповать. Наконец деловой мир понял грандиозность открытия и за огромные деньги выкупил патент у изобретателей. Продукцию стали штамповать в чудовищных количествах в Китае. Появились сначала клубы фанатов, потом общества, лиги любителей модельных сражений. Солдатиков вооружали пиками, алебардами, саблями, палашами, шпагами. Появилась даже профессиональная спортивная дисциплина, которую ввели в обязательный вид олимпийских игр. На полях микросражений выросли чемпионы – особо волевые, стратегически подкованные батальные виртуозы-доноры. МОК, конечно, одобрил инициативу даже со стороны гуманитарной нравственности, когда в кровопролитных боях была задействована всего лишь бездушная пластмасса. А с другой стороны военные игры гасили первородную человеческую агрессию. Одним словом, все были довольны.
Как известно пытливая изобретательская мысль не стоит на месте. Воистину революционной была идея сделать полноростовых солдатов, которых можно было использовать в роли бодигардов. Это стало очень модным. Депутаты, олигархи, певички, кинозвезды сразу обзавелись сонмом телохранителей, которым не надо было платить жалованье, кормить, поить и тд. Кроме этого вскоре появились белковые особи, наученные каким-либо узконаправленным действиям, например, копать землю, сажать цветы, подметать улицы, ухаживать за детьми. Это уже попахивало всемирной роботизацией, где процесс изготовления был сведен к простейшим действиям: варке протоплазмы, в которой использовались уже любые органические отходы и заливке ее в формы. Мир наводнился безмолвными эрзацами.
Наконец благодушное человечество додумалось еще до одного гениального прорыва. А почему бы не изготавливать из дармового белка различные имплантаты? Они просты в изготовлении, технологичны и, самое главное, не отторгаются организмом! В ведущих странах стали вариться голеностопы, суставы, челюсти, носовые хрящи и даже сердечные клапаны.
 Следующий сюрприз приготовил крупный строительный холдинг: это были умные двери, распознающие хозяина по запаху, тепловые стеновые и крышные аккумуляторы, самозаклеивающиеся канализационные и водопроводные трубы, интеллектуальные уплотнители и пр.
 Наступила эра всеобщего благоденствия. Как-то поутихли не то, что войны, но и локальные конфликты. Мир уже не дрался за природные ресурсы, его не сотрясали религиозные распри. Наступил покой и гармония. Но теперь уже немногие и неспокойные глашатаи затрубили о коварном благодушии, переходящем в нездоровую энтропию.
«Человечество обленилось, средний вес популяционного индивида уже достирает около ста килограмм. Этак мы скоро станем хряками и свиноматками! Надо что-то делать! Абсолютно вся энергия мыслящих гуманоидов уходит только на переваривание пищи!»
Но никто их не слышал.
Так прошло еще несколько лет.
И грянул гром. Вдруг вся растиражированная протоплазма, будто по неведомой команде внезапно обездвижела. Она перестала слушаться своих хозяев. Особенно ужасно это было для инвалидов с имплантированными органами. Многих ждала мучительная быстротечная смерть. Кроме этого, вся протоплазма по таинственному алгоритму стала приклеиваться друг к другу. Она скатывалась в большие шары и устремлялась в какие-то определенные места. Скоро за городами образовались оплывающие курганы белеющей протоплазмы.
И вот наступило самое ужасное. Приблизительно, более двух третей населения городов развитых стран почувствовали непреодолимую потребность воссоединения с протоплазменными могильниками. Ничто их не могло остановить. Целыми семьями они устремлялись в последнее путешествие. Еще долго за окружными дорогами можно было встретить усталых, вяло бредущих зомби у которых почти стерлись черты лица. Некоторые напоминали катящихся снеговиков.
Достигнув исполинского белкового конгломерата, метаморфированные нелюди с грустным уханьем влипали в биомассу.
Так просто и ужасно закончилась жизнь у самых пытливых, продвинутых, дерзновенных, доверчивых  сынов и дочерей человечества.
Дождавшись конца людской жатвы, протоплазменные курганы снова обрели подвижность. Они, как циклопические элементы последнего ледникового периода, устремились по только им ведомым маршрутам. Еще через несколько лет на всех континентах воцарились нерукотворные Джомолунгмы. Высота некоторых достигала трех километров. По-прошествии десятка лет горные новообразования стали трескаться. Вода, мороз и ветер сделали свое дело. Сотни лет значительно видоизменили скальные пики. Они стали напоминать безумные по своим масштабам термитники, в норах которых уныло завывал ветер…

Наконец апокалиптические чары спали со Степаниды Федоровны. Она пробудилась от месячного летаргического сна. Пятисотстраничный роман был написан. От него осталось гадкое послевкусье.
- Ничего, читатели любят почему-то все гадкое и тошнотворное. Их трясет от омерзения, но они читают это запоем, практически, не отрываясь. Но как я лихо проредила человеческую популяцию! Если в первом романе я породила несколько десятков тысяч наркоманов, во втором сбросила с высоты пятьдесят тысяч потенциальных стюардесс, в третьем отдала на съедение корпускулярному шламу Заритовского уже шестьдесят тысяч новоселов целого микрорайона. Потом я затопила, подобно г-ну Зорину из ранней бондианы, как минимум, Силиконовую долину. Сейчас же я уморила две трети человечества! Что будет в следующем произведении? Так на Земле не останется ни одной особи! Все, пора переходить на женские любовные романы, где бушуют страсти и плодятся дети.
С этого дня ожили коммуникационные каналы. Родственники, наконец, узнали, где обретается милая Степочка. Редактор чуть не умер от вожделения, когда узнал, что написан новый шедевр. Он его получил на следующий день и сразу же приступил к работе.
Все, можно было снова отдыхать и наслаждаться буржуйской жизнью. Еще неделю Степанида Федоровна с мерцающей пустотой в подреберье отдавалась заслуженному сибаритству. Пила вино, ела вкусную еду, гуляла по окрестностям, посетила Стоунхэндж, и даже пару раз искупалась в бассейне.
Бернард очень привязался к своей гостье. Но неумолимо пришло время отъезда. С искренними уверениями о скорейшей встрече, писательница убыла на родину, пообещав прислать новоприобретенному другу напечатанную книгу с авторским автографом.
Бернард после проводов какой-то опустошенный вернулся домой. Ничего его не радовало. Попробовал поиграть на клавесине что-нибудь из любимых музыкальных старцев, но игра сразу не заладилась. Его все раздражало. Он выпил почти бутылку вина, почувствовав только горечь и головную боль. Да, это была настоящая тоска по уехавшей гостье. Успокоив себя, что с течением времени душевная боль зарубцуется, аккуратнейший обитатель дома №78 по Оруэл роуд впервые не убрав посуду со стола и оставив во всех комнатах свет, удалился в свою спальню.
Его посреди ночи разбудил грохот и звон стекла. Войдя в свою мастерскую, он обнаружил, что его витринка с солдатиками почему-то упала на бок. Еще он увидел в расфокусированном взоре дергающихся маленьких человечков, которые, то ли обнимались, то ли братались друг с другом. Странная апатия овладела им. Он вяло подумал – ничего страшного не случилось, я все уберу завтра, а сейчас я смертельно хочу спать…