29- Капризы памяти

В конце лета прилетели, наконец, Фёдоровы всей семьёй. Младший сынишка – Олежек был ещё совсем крохой. Привезли его с высокой температурой, заболел в дороге, и Верочке досталось с ним хлопот: она хоть и медик, но прежде всего мама, а у матери сердце болит сильнее. Старший – Валерик почти на год старше моего сына, а потому более самостоятельный человечек.

Какое-то время, пока Фёдоровым не выделили жильё, они пожили у нас, Журавлёвых. Как-то всё устроилось. Мебель у нас и здесь была самодельная. «Пружины» в «мягкой мебели», в кровати, в маленьком диванчике и в Володиной кроватке – сетка из полосок от внутренних автомобильных камер. Сетка эта, может быть, и не так пружинила, как хотелось бы, но было не твёрдо спать, и то хорошо. Володину кроватку уступили Олежке, а диванчик – Валерику. Володя спал с нами. Неудобство было в том, что Володя не привык засыпать без сказки, и мне приходилось, рассказывать почти шёпотом, быстро и монотонно, чтобы не мешать гостям. Я понимала, что для ребёнка это плохо, может пропасть интерес к сказке, а что, как не сказка оказывает огромный эффект в развитии малыша? Но что не сделаешь ради гостя!

Когда Фёдоровым дали комнату, по случаю новоселья был устроен пир горой. Народу было много, собрались не только мы – четыре семьи друзей с Урала, но и новые знакомые.

Разнообразием блюд северные застолья не отличались, но мясо – в изобилии. Удивительно, но бывалые люди рассказывали, что диетическая оленина, главный продукт на Чукотке, среди первых покорителей края, приживалась так же трудно, как картошка при Петре Первом. Называли её «тёмным мясом». Но, как говорилось, «на безрыбье и оленина рыба», а ещё «Голод не тётка»: привык приезжий люд и к «тёмному мясу». Из наших друзей Рязановы ели даже строганину – насроганное тонкими пластинами мороженое мясо, и не только сами ели, но и кормили маленькую дочку. Времена, а с ними вкусы меняются.

На новоселье у Фёдоровых, благодаря волшебнице Вере, на столе было изобилие мясных блюд, были какие-то салаты, что необычно для Севера. Было даже шампанское на столе. На Баранихе никакого спиртного в продаже не было, его можно было привезти только из Магадана. Любые дефициты заказывались с командированными.

За столом я сидела рядом с Григорьевым. Когда мы, поддерживая тост «За счастье в доме» подняли бокалы, Аркадий шепнул мне: «Посмотри на Пильщикову. Фарфоровая кожа!». Действительно, среди гостей Нина выделялась фарфоровой белизной кожи. Я знала, в арсенале её никогда не было косметики, она не пользовалась пудрой, к тому же руки не пудрят, а они тоже белые, нежные, ухоженные, хотя – об этом я тоже знала – никакого особого ухода со стороны хозяйки не было, Нина не брезговала никакой работой. Природа наградила и красотой, и аристократической белизной кожи. Не обделила и умом – жизненным, практическим.

Аркадий умел примечать прекрасное. Может быть, потому наши с ним товарищеские отношения переросли в большую дружбу, я считала его названным братом. В трудные моменты он всегда готов был подставить плечо.

Когда за столом собираются люди одной профессии, особенно мужчины, разговоры непременно вьются вокруг производственных тем. Аркадий умел переключить разговор в другое русло. В этот раз он рассказал интересную историю о трубаче с прииска Красноармейского. Позже, в конце девяностых он воспроизвёл эту историю на страницах альманаха «Уральцы на Колыме и Чукотке».

Вот она, эта история:
«Май, полярный день. Я в должности техника промывки направился пешком за 15 км через перевал на участок Майна с заданием спасать проходки шурфов, пройденных вблизи русла реки.
… Идти легко, как по асфальту. Снег, уплотнённый пургами, легко выдерживает не только человека, но и трактор с санями.Поднявшись на перевал, остановился. От яркого солнца сияет снег от блистательно белого до изумрудно-зелёного и ультрамариново-синего в тени. Тишина космическая. Так вот оно какое – «Белое безмолвие» Джека Лондона! Бывая ранее в Ленинграде – в Эрмитаже и музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина в Москве, я поражался нереальной яркости красок на холстах певца Севера – Рокуэлла Кента. Здесь почувствовал, что и он не в силах был передать всю гамму цветов тундры. Для этого нужен талант Куинджи, Айвазовского, Левитана.

И вдруг с небес полились тихие чистые звуки мелодии марша победителей из оперы Верди «Аида». Галлюцинация? Начинаю спуск в долину реки Майнапаныльхвыгыргынвеем. С небольшими перерывами, но всё более отчётливо из долины доносится профессиональное исполнение на трубе классических мелодий, изредка сменяющихся джазовыми импровизациями. За поворотом долины появились несколько жилых будок, где жили промывальщики и шурфовщики. На крыльце одной из них сидел мужчина лет пятидесяти с трубой в руках и коробкой одеколона на ступеньке.

Мы познакомились. Это был Герман Иванович Галлинг, ленинградец, игравший когда-то первые партии в оркестре Прибалтийского военного округа, но в силу разных жизненных обстоятельств спившийся и сбежавший от соблазнов цивилизации на Чукотку, чтобы заработать приличную пенсию. «Сухой закон», царивший на приисках, он изредка разбавлял одеколоном и тогда его душа и труба пели. Герман Иванович предложил и мне составить компанию и не настаивал, когда я вежливо, чтобы не обидеть, отказался.

Он оказался интеллигентным, воспитанным, добрым и честнейшим человеком, классным доводчиком шлихов. За три года общения с ним я не слышал не то что мата, но даже грубого слова. Когда однажды я упрекнул его в невыполнении нормы, он честно ответил, что «гнать касситерит в хвосты» не будет. В длинные полярные ночи шурфовщики иногда выходили на трассу «Певек – прииск Комсомольский» и покупали у шоферов спиртное, чтобы встряхнуться от тяжкого и монотонного труда. Во всех застольях участвовал всеми любимый Герман Иванович, сопровождая застольные беседы, в суть которых не вникал, классической и джазовой музыкой. Когда труба кому-то надоедала, его просили играть тише или совсем прекратить. Но остановить ликующую душу Галлинга было невозможно. В ответ он восторженно предлагал: «А ты послушай, милый человек, вот эту прекрасную вещь!» Дважды в год это кончалось тем, что кто-то вырывал трубу из рук музыканта и гнул её через колено. Наступало утро. Галлинг понуро отправлялся на работу, перед ним извинялись, его успокаивали, дружно «сбрасывались» и через месяц прилетала с «материка» новая чешская или немецкая труба, из которой вновь ежедневно лилась по тундре прекрасная музыка».


Таких историй о спившихся, но не пропащих людях на Севере гуляло много, от них щемило на сердце, хотелось кому-то предъявить счёт, привлечь к ответу. Но в лице рассказчика ты видел единомышленника, не бросающего камень в убогого, сочувствующего, не осуждающего и щемящее чувство обиды за чью-то нескладную судьбу отступало, сменяясь неясной надеждой на милость Всевышнего.

Празднество по случаю новоселья было в разгаре. На улице сияло солнце, наши ребятишки играли на улице, мы поднимали тосты за новоселье, за красавицу – глаза - озёра хозяйку, когда кто-то вдруг встревоженно произнёс: «позёмка». Солнце как-будто подёргивалось дымом. Загнали детей в дом, и веселье продолжалось с танцами под пластинку с «Брызгами шампанского», под завыванье пурги, и звон посуды в шкафу (так второй этаж реагировал на пургу).

Перед Новым годом случилась история с шампанским, закончившаяся плачевно. Из воспоминаний Веры Фёдоровой: «31 декабря Виктор должен был возвратиться домой из командировки в Магадан. Сотрудники капразведки заказали ему привезти шампанского к Новому году. Он закупил целый ящик. Из Певека вылет самолета задерживали из-за пурги на Баранихе. Время к вечеру, пассажиры в панике, в том числе и Виктор. Один из лётчиков жил у нас в посёлке. Кому же не хочется встретить Новый год дома? На беду лётчики согласились лететь. Едва самолёт коснулся земли Баранихи, порыв ветра бросил его на глыбы льда в конце лётного поля. Кабина вдребезги, шасси отлетело, корпус самолёта треснул пополам. Многие пассажиры, как и лётчики получили серьёзные травмы. Дверь самолёта заклинило. Свет погас. Тишина. Виктор очнулся первым, карманным фонариком осветил дверь, схватил первый подвернувшийся тяжёлый предмет (им оказался его ящик с шампанским) и вышиб дверь.Спрыгнув на землю, он стал кричать, чтобы все выпрыгивали из самолёта, пока тот не взорвался. Сам с окровавленным лицом стал принимать вываливающихся из салона самолёта людей. Подъехали «скорая помощь» и пожарная машина. Новый год мы встретили без шампанского, но в полном семейном кругу, а это уже было счастьем».


***
На Баранихе я воочию увидела тундровых чукчей с их семьями, малыми ребятишками, с собачьими и оленьими упряжками. Слежавшийся снег лежал таким мощным слоем, что хоть катакомбы в нём рой, но Полярная ночь уже кончилась, солнце сияло, будто радуясь свободе.

Чукчи приехали отовариться в магазине. Посёлок пестрел от их ярких ситцевых камлеек*и меховых кухлянок**. Вопреки моим ожиданиям ни торбаза***, ни капюшоны кухлянок не были расшиты национальными орнаментами, на шее не висели костяные украшения. Понятно, решила я: чукчи приехали в посёлок по делу, не на праздник.


(*  камлейка – широкий, балахонистый ситцевый халат, надеваемый сверху меховой одежды.
**кухлянка – одежда до колен, сшитая из двух шкур молодых оленей, одна – мехом к телу, другая – мехом наружу.
***Торбаза – меховые сапоги , сшитые из тонкой оленьей шкуры, снятой с ног. Подошва – из шкуры морского животного.)


У нас дома, на «материке», отправляясь на рынок за картошкой, женщины не надевают вечерние платья, а мужчины – парадный костюм. С другой стороны дикие народы в Африке, как могут, украшают себя и в обыденной жизни: нет одежды, так разрисовывают своё тело. Но на Чукотке климат суров, – думала я, – людям не до «баловства» с разного рода украшательствами.

К счастью человек в любых условиях не может существовать, без праздников, без творчества, иначе он выродится, исчезнет с лица земли. С 1965 года у меня хранится подаренный на Чукотке изящный, ажурный сувенир, вырезанный из кости. Правда, тема – не из традиционного чукотского национального фольклора, а из басни Крылова «Кукушка и петух», но выполнено изделие явно большим чукотским мастером.

Любопытствующих посмотреть на поведение прибывших чукчей было много, но тех это ничуть не смущало, они деловито таскали провизию из магазина и укладывали на нарты****.

(****нарты – длинные узкие сани, в которые впрягали ездовых лаек или оленей, иногда тех и других.  )

Чукчи-ребятишки бегали и прыгали тут же, не участвуя в работе взрослых. Аркадий Григорьев, бывавший в стойбищах чукчей, рассказывал, как бережно они относятся к детям. Но тогда, глядя на этих людей, я удивлялась: зима, мы, любопытствующие, одеты тепло, на головах меховые шапки, у моего сына под цыгейковой шапкой надет ещё и ситцевый двойной платок, чтобы ушки не простыли, а чукчи и взрослые, и дети все с непокрытой головой и распахнутой кухлянкой на груди. Неужели они настолько закалены, – удивлялась я, – что и мороз им не страшен? Позже я узнала, что благодаря бессолой пище чукчи не знали, что такое гипертония, но среди них свирепствовал туберкулёз. Кто-то говорил, что туберкулёз лечится собачатиной. Конечно, кощунственна даже мысль, о питании собачатиной, но если дело касается здоровья ребёнка? Или беременной женщины? Для чукчи собака и олень – святое, но оленье мясо едят. И кровь оленью пьют. Собака священнее оленя? Многое казалось противоречивым, непонятным.

Чукчи тонко чувствуют и понимают природу. Кажется, Аркадий же и рассказывал случай, произошедший с геологами, заплутавшими в тундре в пургу на вездеходе. Пурга давно кончилась, когда они, не смотря на имеющуюся карту, поняли, что сбились с пути. А бензин на исходе. На их счастье появился чукча. Раскопал снег до травы, поглядел, поразмышлял и указал дорогу. Оказывается, он помнил, с какой стороны дул ветер, когда выпал первый снег, и по тому, как лежала трава, определил направление.


Решив, что не все чукчи заняты загрузкой саней провизией, я решила зайти в магазин, переброситься с кем-нибудь из них хотя бы парой слов, предполагая, что они говорят по-русски. Возле прилавка стояла женщина. Хотя женщина ли, определить трудно, они все безбородые и одинаково с косичками, заплетёнными чаще всего красными тряпочками. Но едва мы подошли, сын мой закричал: «Пахнет!», – и потянул меня обратно, на улицу. Вонь действительно была жуткая. Наверное, они никогда не моются, решила я. Где им мыться, коли в яранге они живут скопом не по одной семье?

С прибытием чукчей в наш посёлок связана неприятная для меня история. Наш дом стоял на окраине посёлка, кухонное окно смотрело в тундру У меня было настряпано много пельменей. Заморозив, я целиком заполнила ими сетку (слово «авоська» тогда ещё не прижилось) и повесила её на форточку, наружу: холодильников не было ни у кого. Пельмени исчезли вместе с сеткой. На кого мне было подумать, как не на собак, привязанных возле помойки, расположенной неподалёку от нашего дома? Но не осталось даже обрывков от сетки. Я решила: во-первых, собаки не допрыгнули бы до форточки, а во-вторых, не стали бы есть сетку. Это сделал человек! Было обидно, жаль напрасно потраченного времени, но даже мысленно обвинять кого бы то нибыло (тем более чукчей: они пельмени не едят) я не решалась: не пойман, не вор.

Жизнь на Баранихе была для меня легче во всех отношениях, было проще с питанием, к праздникам на детей выделялись какие-то фрукты (может, и поштучно, но все-таки это радовало).
Река возле Баранихи богата рыбой. Не однажды я видела любителей рыбалки, несущих связку разноцветно-пятнистых красивейших рыб, играющих на солнце всеми цветами радуги. Таких красивых рыб мне нигде больше не доводилось видеть. Водились там хариусы: по бабушкиным рассказам –царская рыба. Эту царскую рыбу мне поставляли вёдрами. Не приходило в голову, что это могло быть взяткой моему мужу, я по наивности воспринимала, как подарок, жаль только, что тогда, в молодости «толку в рыбе не знала». Сейчас бы вкусить такой рыбки!

Мастерских у меня было две, находились они в разных концах посёлка. Работа – чисто лозунговая, интереса не представляла, но я и там пыталась изощряться. К началу промсезона надо было «выдать на гора» по меньшей мере лозунгов сто пятьдесят. Красный материал, к которому были привычны партийные деятели, на круглосуточном солнце моментально выгорал, и я придумала заменить красный ситец на белую бязь, красить масляной краской фон и выполнять рисунки и текст тоже масляной краской. Разводила краски … страшно сказать – бензином! В помещении площадью тридцать квадратных метров сто пятьдесят двухметровых лозунгов! Лозунги получались необычные – разноцветные, яркие, красивые, но… здоровье! Куда смотрела охрана труда? Видимо, труд художника для служителя охраны труда интереса не представлял.
Во время таких вредных для здоровья работ Володю я оставляла у Нины, он любил играть с её дочкой Наташей.


Леониду Дмитриевичу было сложнее. Характер у него трудный. Но работе он был предан, поблажек никому не давал, а была там одна чета скандалистов, с которыми не сложились отношения ни личные, ни производственные, что сказывалось и на общей производственной атмосфере. Недаром говорят, одна паршивая овца все стадо портит. А причина, как мне потом пояснили, была в том, что главный геолог Журавлёв плохо сориентировался в ситуации: нельзя было назначать своим заместителем человека, снятого с прежней высокой должности.


В шестьдесят седьмом году нам срочно надо было ехать на материк, на свадьбу моей сестры, а потом в отпуск. Должность Журавлёва Л.Д. не позволяла уехать без замены. Ждали долго, на свадьбу опоздали, но не хотелось терять хотя бы отпуск. Наконец, замена появилась в лице Нечеухина Ильи Мокеевича, и мы отправились на материк южным путем, опять через Хабаровск.
Собираясь расстаться с Севером, мы одну за другой отсылали домой на материк посылки: с моими этюдами, с книгами, которых накопилось за эти годы много. Увы, многих посылок мы не досчитались. Жаль было этюдов, особенно жаль «Анатомию человека для художников» – Лёнин подарок, купленный в Хабаровске.


После отпуска Журавлёв Л.Д. вернулся на прииск, но на волейбольной площадке порвал себе ахиллесово сухожилие, и начались больницы, больницы, больницы… С Севером пришлось порвать.

С тех пор прошло много лет. Журавлёв Леонид Дмитриевич давно ушел в мир иной, друзья стали носить отчества, но мы так же любим друг друга, иногда (жаль, что теперь уже редко) собираемся вместе, чтобы вспомнить то необыкновенное время, студенческие и северные байки, свою неспокойную молодость.

Продолжение:  http://www.proza.ru/2013/02/13/1738