Понявин Г.М.
РОВЕСНИК XX ВЕКА Быль
Понявин Григорий Михайлович - родился в д. Береговка Воскресенской волости Стерли-томакского уезда, Уфимской губер¬нии 22 де¬кабря 1914 года (по старому стилю). Образо¬вание выс¬шее - Белорусский Государственный Университет, исторический факультет. 11 июня 1941 года окончил военное училище в городе Златоусте.
С первых дней войны - на фронте. Затем, был немецкий плен, пять раз из плена бежал и снова попадал в руки фашистов.
С июля 1942 года по июль 1944 года - в пар¬тизанах: началь-ником штаба отряда им. Куз¬нецова, начальником штаба бригады им. Чка¬лова, командиром бригады «Комсомолец» Барановичского партизанского соединения. На¬гражден орденами: Боевого Крас-ного Знамени, Отечественной войны 1 степени, Красной Звезда и многими медалями.
ЧАСТЬ I
ДЕЛА ДАВНО МИНУВШИХ ДНЕЙ
Это было давно. С дальних южных отрогов Урала берет свое начало самая большая река южного Приуралья -Белая. Название свое она, видимо, получила за чистоту и прозрачность своих вод. Да и притоки ее почти все пришли к ней с тех же гор, и все они, боясь замутить ее, несли такую же прозрачную и буйную силу к ней, усиливая и без того буйный нрав своей матери-реки.
Белая своим течением разделяет современную Башкирию на восточную - горно-лесную, с бедными почвами, и на западную - черноземную, степную часть.
Степная часть всегда была кормилицей. Здесь получали большие урожаи пшеницы, ржи, овса, проса, подсолнуха и других культур. В горно-лесной части развивались различные промыслы - малые и большие.
По берегам рек возникали поселения землепашцев и промы-словников. Метровый черноземный пласт, изобилие рыбы в реках и всякой живности в лесах давали возможность первым поселен-цам жить безбедно.
Коренными жителями этих богатейших мест и обширных владений были башкиры. Они не знали земледелия и оседлой жизни. Это были кочевники-скотоводы, разводившие, в основном, лошадей. Лошадь была и средством передвижения, и давала мясо, кожу, молоко, кумыс, то есть была, в полном смысле слова, кор¬милицей рода. Земля была общей, не подлежала продаже и, фак¬тически, не имела цены.
С конца 16 и в начале 17 века началась колонизация этих
земель русскими помещиками и промышленниками. Особый раз-мах колонизация получила в начале 18 века. Русские помещики - где силой, а где и хитростью захватывали плодородные земли у башкир, привозили с собой крепостных крестьян из-под Тамбова, Рязани, Ярославля, Владимира и селили их на новых землях.
Начали распахивать чернозем и выращивать хлеб.
Башкиры, не зная цены на землю, продавали ее по баснослов¬но низкой цене. Известен случай, когда помещик купил за 400 рублей 400 тысяч десятин земли (более 4000 гектаров). Да и меры как таковой у башкир не было. Даже в поздние времена наши отцы брали в аренду луга или землю не по гектарам, а по приметам: «от берега реки, вон, до того куста и до того холма!»
У Л.Н.Толстого есть рассказ «Сколько человеку надо земли». Там описывается, как русский «покупал» землю у башкира не по десятинам, а сколько человек обежит земли от восхода до заката солнца. Тот помещик от жадности -прихватить еще и еще больше - не успел вернуться на курган до захода солнца и умер от разрыва сердца.
Но эта притча. А на самом деле башкиры и ахнуть не успели, как их лучшие земли уплыли у них между пальцев, во владение русских помещиков и царских вельмож.
Мой отец, дед и прадед знали одного помещика Пашкова. Ему принадлежали все земли южного Урала, по обе стороны реки Белой. Постоянное место жительства Пашковых было в Москве и Петербурге. Во владения же свои он приезжал раз в десять лет. На огромных его поместьях полновластвовали управляющие, кото-рые вели хозяйство, его именем награждали и наказывали крепо-стных тоже его именем.
Таким местом управления было село Воскресенск. Мой дед, Матвей Иванович, рассказывал, что , его дед помнил, как Пашков приезжал в Воскресенск и как пышно его встречали всей округой, как царя! Именно Пашкова владениями были все наши близлежащие деревни - Васильевка, Ивановка, Дарьевка, Николаевка и другие. Деревни назва¬ны помещиком именами своих детей и внуков.
Наше повествование дальше пойдет в основном о деревне Береговка - родине наших недалеких предков. Само на¬звание говорит о том, что она стоит на берегу, а вернее, на берегах двух рек - Белой и Негуша, как раз в устье впадения Негуша в Белую.
Как свидетельствует устная легенда, деревня наша была продана купцам Твердохлебовым вместе с горными лесами между Воскресенском и рекой Белой.
В лесу Твердохлебовы открыли залежи медной руды, построи¬ли рудники (остатки которых сохранились до сих пор). А в Воскресенске построили медно-плавильный завод. В Береговке купцы вырыли на берегу Белой, рядом с устьем Негуша, огром-ную канаву метров 50-60 шириной и метров 200 длиной. Ежегод-но здесь всю зиму строили барки, то есть баржи, а с Воскресенско¬го завода привозили на лошадях медные болванки.
Весной канава заполнялась половодьем, баржи всплывали, загружались медью и по реке Белой отправлялись на реку Каму и далее на Волгу. И так повторялось каждый год.
Медь возили Воскресенские мужики, а береговские мужики возили для строительства барок лес, пилили его на берегу и некоторые мастера строили баржи. Не знаю, удостоился ли кто из наших предков возить на Волгу твердохлебовскую медь, но в более позднее время плоты с лесом гонял и мой отец на Уфу и даже на Каму. От кого-то же он получил этот опыт?! А плоты го-нять - это вряд ли легче, чем гонять барки.
Я не помню, как строили барки у нас. После того как запасы руды иссякли, завод в Воскресенске был закрыт, поэтому отпала нужда в береговских барках. Но я хорошо помню, как стар и млад выходили встречать и провожать немногочисленные барки, плыв-шие после спада воды по мутноватой еще Белой откуда-то из-за Мелеуза. На баржах были целые экипажи, человек по 10-20, иногда с семьями. На палубе горел костер, готовился обед или ужин. А народ, собравшийся на берегу, провожал их шутками, напутст¬виями. Эта перекличка продолжалась, пока барки не скрывались из вида. Иногда за весну проходило до двух десятков барок. Но с ка¬ждым годом их становилось все меньше и меньше, а в 30-х годах 20 столетия вместо барок стали идти плоты. Это, конечно, было дешевле.
Так, от барок осталась только добрая память, да канава, почти замытая половодьями, которая когда-то кормила берегов-ских мужиков.
О Воскресенском заводе память осталась более значитель-ная, даже историческая. Дело в том, что на заводе работали «работ¬ные люди», то есть те же крепостные. Условия работы, как в рудниках, так и на самом заводе были не из легких. Везде был ручной, каторжный труд, без всякой техники безопасности. Поэтому люди часто в одиночку и группами гибли в рудни¬ках и у плавильных печей. Народ часто бунтовал, но бунты жесто¬ко подавлялись внутренней охраной заводчиков. Но вот поднялось восстание под предводительством Е.Пугачева. Не обошло оно Воскресенский завод. Сюда прибыл по поручению самого Пугаче¬ва один из его сподвижников Зарубин (Хлопуша). «Работные люди» завода расправились с наиболее жестокими мастерами и начали лить ядра и пушки для пугачевской армии, которые тотчас же отправлялись под Оренбург для осаждающей город пугачев¬ской армии. Завод долго еще работал и после подавления пугачев¬ского восстания, пока не иссякли запасы медной руды. Немало вы¬плавлено меди на Воскресенском заводе. До сих пор сохранилось в Воскресенске здание завода. Впоследствии в нем, уже в 30-40-х годах нашего времени, работала мебельная фабрика, делавшая гну¬тые венские стулья, сохранившиеся во многих семьях Воскресен¬ска, Верхотора и других близлежащих деревень. Одно время ди¬ректором фабрики работал и мой отец - Понявин Михаил Матвее¬вич.
В 18-19 веках Воскресенск вырос в огромное село, в котором было более 1500 дворов. Большинство мужиков жили зажиточно. Многие занимались извозом и имели по 10-12 лошадей, которые были ухоженные, складные, выносливые и злые, как звери. Это они перевезли на завод миллионы тонн руды, леса. Это они увезли с завода миллионы тонн медных болванок. Это их усилиями выве¬зены с завода горы шлака, которые до сих пор возвышаются и около бывшего здания завода, и по берегам горной речушки Тор. Именно эта река, перегороженная перед заводом огромной запру¬дой, образовала водохранилище, которое покрывало все нужды за¬вода в воде. А в пруду было множество различной рыбы, которой люди питались, особенно в голодные годы.
Воскресенск, благодаря заводу, постепенно превращался в организующий центр для всей округи, как хозяйственный, так и политический. В 19 веке здесь было создано волостное управле-ние, просуществовавшее вплоть до Октябрьской революции. В пе-риод гражданской войны здесь прошла партизанская армия под руководством Блюхера и братьев Кашириных. С ними ушли де-сятки добровольцев из Воскресенска, Береговки и других дере-вень, в том числе Понявин Иван Иванович, мой отец Понявин Ми¬хаил Матвеевич, Кувайцев Илья Николаевич, Кувайцев Алексей Николаевич, Понявин Николай Дмитриевич, Волков Егор Ивано¬вич (брат моей бабушки), Брянцев Филипп и другие. В 30-40-х го¬дах 20 столетия Воскресенск был районным центром. И только по¬сле укрупнения районов он вошел в состав частично Мелеузов¬ского, а частично Ишимбаевского района.
МОЙ ПЕРВЫЙ ДОМ
Домом-то назвать это строение можно лишь условно. Избой называли те мелкие домишки, в которых коротали свой век боль-шинство береговских мужиков. Примерно пять метров в ширину и шесть метров в длину. Четверть избы занимала русская печь. Пе-ред ней, по ширине печи, был отгорожен чулан - это, по-современ-ному, кухня. В ней в углу стояли: ухват, кочерга, сковородник , мочальное помело, ведро с водой, в котором гасили недогоревшие головешки и мочили помело, чтобы не загоралось при выметании пода печи, когда пекли хлеб. У окна стоял небольшой стол, на кото-ром стояли две-три деревянных или глиняных «чашки» - это миски, а также лежало с десяток довольно объемных и увесистых деревянных
ложек. При входе в чулан стояла лохань с грязной водой.
Над ней мыли посуду после еды и все умывались. Здесь
же всегда стояли два ведра воды чистой, принесенной из
Нугуша (зимой и летом).
Остальная половина избы была для жилья, для отдыха, для обедов. У порога, от окна до двери, стояла деревянная кровать. Это было ложе для молодых. В переднем углу под иконами стоял стол, около чулана - сундук, на котором дед Матвей Иванович все вид¬ное время суток плел лапти для всей семьи, причем для некоторых будничные и праздничные. Под кроватью летом стоял моей матери сундук с приданым, а зимой стояли под кроватью ягнята и теле¬нок. Так спасали их от мороза. В простенке у кровати стоял сунду¬чок дедыньки - моего прадеда. Вдоль стен стояли две, во все стены, лавки. Во время обеда с наружной стороны подставляли скамейку на три человека. Такова была «меблировка», так сказать «интерьер» избы. Над кроватью, почти на четверть избы были по¬лати. Окна были одинарные и, учитывая, что морозы были у нас до 30-40 градусов, то в зимние месяцы спасение было только на печи и на полатях. И сколько же нас жило в этом «ноевом ковчеге»? Посчитаем.
Дедынька Иван (не помню отчества). Это был отец бабушки. Он редко был дома. Обычно ходил, собирал милостыню, он был нищим. В семье с ним не считались, поэтому он ни с кем не вел разговоров и его все побаивались, особенно мы, кто был помельче. Но в его сундучке были и белые сухари, и даже мед. Иногда, в доб¬ром настрое, когда дома никого не было, он подзывал меня к сун¬дучку и угощал лакомствами, а внукам не давал, потому что они его дразнили, а иногда кидали в него горохом или желудями, за что им попадало, тем, что под руку попадало ему. Помню, раз его внуки взломали замок и подчистили сундучок. Был большой скандал. Он обвинил и дочь, и зятя за то, что они пота¬кают своим детям и поэтому они его обворовали.
В таких случаях он надолго уходил из дома вместе с сундуч-ком и появлялся молча через месяц, а то и более. Потом начина-лось все с начала.
Одежды у дедыньки, как я помню, никакой не было, кроме чапана. В нем он ходил и зимой и летом, подпоясавшись веревкой. На спине у него образовался горб. В руках был большой посох для облегчения в ходьбе и для защиты от детей и собак. Ведь в нищих дети всегда бросали чем-либо и натравливали собак. Дразнили его гусаком, или просто - кичик, по крику гусака, на что он сразу же реагировал. И еще башкиры прозвали его тюльган, то есть коршун. Эта кличка перешла на весь наш род. Всех нас дразнили тюльга¬нами, да еще в стихах:
От чего тюльган горбатый,
Он лаптями надорватый!
Вторым по старшинству был дед - Понявин Матвей Ивано-вич. Еще в молодости он сломал ногу, и она срослась у него крю-ком, не разгибалась в колене. Ввиду этого он не мог работать в поле, и основным его занятием было плетение лаптей для всей се-мьи, и даже на продажу. По характеру он был мягким и добрым. Только он длинными зимними вечерами на печи, в углу, расска-зывал мне много сказок, учил молитвам: «Верую», «Рождество», «Христос воскресе» и другим. И к нему я был более привязан, чем к бабушке и даже к матери. Он старался всех урезонить, помирить в ссоре.
Основной заводилой в семье была бабушка - Понявина Ма-рия Ивановна, в девичестве Губачева. Это была своенравная, уп-рямая женщина, всегда стремилась всё поставить на своем. Вечно была недовольна всем и всеми. Все стремились ей угодить, но редко кому это удавалось. Работала она, как горячий конь - быстро и много, не обращая внимания на корм. И такой прыти она требо-вала от всех своих домочадцев. Только тот пользовался ее снисхо-ждением, кто справлялся за ней в работе, да и то, только на это время. Я не помню, чтобы она дома шутила или смеялась. Вечно она ворчала и стоило кому-либо ей сказать слово против, так на-чиналась ссора, иногда на несколько дней. Бабушка моя родила 18 детей. В живых осталось пять сыновей и две дочери. Несмотря на свой неугомонный характер и вечный, через силу, труд ,прожила она 92 года и умерла во время войны, в 1942 году.
Сыновьями их были - старший, мой отец, Михаил, Иван, Дмитрий, Терентий и Александр. Дочери - Фёкла и Дуня. Жила со всеми вместе невестка - моя мать и я. Таким образом, в нашей избе жило 12 человек. Потом, когда вышли замуж тетки Фёкла и Дуня, оста¬лось 10 человек.
В наше время норма жилья на одного человека составляет 12 метров квадратных, а мы на 18 метрах жили 10 и даже 12 человек.
КАК ЖЕ МЫ РАЗМЕЩАЛИСЬ?
Летом было легче. Молодежь уходила на ночь на сеновал, на поветь; дед с бабой - на полу; отец с матерью - на кровати. А днем все что-то делали на дворе, в поле, и в доме никого не было. Даже я пекся где-то на солнышке или в тени, в зависимости от темпера-туры.
А вот зимой жили, как селедка в бочке. Печь оккупировали дед, дедынька, бабушка и я. Молодежь располагалась на полатях. Как правило, никакой подстилки не было. Только в головах кое-какие лохмотья - вот и вся постель. Грели друг друга телами. Днем было тесновато, все друг другу мешали. Бабушка направо и налево раздавала подзатыльники правому и виноватому; весь день рев младших и крик между старшими. Это была настоящая «содома с гоморрой»!
Надо отдать должное деду Матвею Ивановичу. Он всегда становился на сторону обиженного и принимал огонь на себя. Обычно это происходило по одному и тому же сценарию. Бабка на кого-нибудь набрасывалась. Тогда дед, видя, что она все более входит в раж, спокойно говорит ей со своего рабочего места, с сундука:
- Мать, перестань!
Тогда она переносит огонь на него:
- Это все ты виноват, ты распустил детей!
Тогда дед, немного гнусавя и повышая голос, снова к ней:
- Марья, перестань, бай!
Но где там!.. Марья уже закусила удила. Высунет голову из чулана, как из засады, обстреляет его очередью разной гнусности - и в чулан. Тогда уже приходит предел терпения и у деда. Со сло-вами: «Перестань, такую твою мать!» он бьет бабушку лаптем с колодкой. Бабушка пулей летит в дверь, а вдогонку ей летит: мяг-чилка, кочедык и все остальные инструменты его специальности. Но это лишь начало «спектакля». Бабка подскакивает с улицы к окну и ,приплясывая перед окном, клянет его как только может: по¬татчик, потатчик, кутырь, кутырь, и все в этом роде. Дед только огрызается: «Вот придешь домой, я тебе покажу «кутырь»!» Сцена эта продолжается в зависимости от температуры наружного воз-духа. Если тепло, то это может продолжаться до вечера, а если хо-лодно, то бабка вскоре стихает и тихонько открывает дверь. Если в нее ничего не летит, то она, как казанская сирота, прислоняется к косяку и молвит:
- Прости меня, Матвей Иванович. Это я по глупости!..
- Ладно уж, иди, - скажет Матвей Иванович.
И на сегодня этим инцидент исчерпан. Но завтра все это мо-жет повториться сначала. Своеобразным представлением был обед. Завтраков и ужинов я что-то не помню. Видимо, ели кто ко-гда сумеет, а вот к обеду собирались все. Места всем не хватало. Бабушка подавала на стол, еле успевала наливать да доливать, а моя мать (старшая невестка) устраивалась стоя и доставала еду из-за чьей-нибудь спины.
Во главе стола садился дед. Каждый брал ложку и клал ее перед собой, своеобразная готовность «к бою»!
Водворялась тишина. Дед крестился и творил молитву. За ним бегом крестилась молодежь, поглядывая с ужимками друг на друга. Перед каждым лежал огромный ломоть ржаного хлеба. За-тем следовала добродушная команда деда: «Мать, давай!» И мать несла огромную деревянную миску жирнющих, со свининой, горя¬чих щей. Тогда дед брал ложку, тихонько бил ей по миске и гово¬рил: «Айдати!» (то есть «начинайте есть»). Сразу все ложки мо¬ментально летели в миску, а обратно ко рту несли над куском хлеба. Дед только тихо мурлыкал замечания вроде: «Ванька, не отжимай ты Терьку!» «Санька, ешь с хлебом» «Ах, Марья, щи больно хороши, посоли маненько.» Когда уже щей оставалось на дне миски, дед просил снова: «Марья, долей горяченьких!» А Марья в это время уже нарезала кусками мясо, вываливала его в миску и снова доливала щами. И тут наступал пик обеда!.. Сначала хлебали снова щи. Кто нахлебался, тот клал ложку перед собой и в мыслях уже прицеливался на хороший кусок мяса. Когда все ложки положены, дед окинет всех взглядом, вытрет усы, бороду и тихо скажет: «Берите!» Это значит можно брать мясо. И тут миска закипает от ложек, каждый хочет ухватить лучший кусок, старшие отбирают у младших. Тут со всей полнотой власти выступает дед. Его увесистая деревянная ложка лодочкой, чуть не с половник ве¬личиной, начинает ходить по лбам нарушителей спокойствия, ос¬тавляя на них шишки.
Некоторые, как Иван, Митя, не выносили этой царской вла-сти и как щуки ныряли под стол, а оттуда забирались на полати. И они за обедом уже не появлялись. Они знали, что мать им всегда оставит по доброму куску мяса. Остальные тоже были от этого в выигрыше. Ведь и им что-то перепадало.
Из обедов больше всего запомнились рождественские обеды. Во-первых, потому, что день Рождества у нас был наиболее признанным праздником, а, во-вто¬рых, этот день наступал после тяжелейшего и строгого поста-фи¬липповок. У нас ведь пост не такой, как у католиков, которым можно есть в пост и молоко, и масло, и яйца, или не то, что у мусульман, которые не едят лишь от восхода и до захода солнца, а с наступле¬нием ночи, когда Бог спит, они всю ночь объедаются всем луч¬шим, что у них есть и ходят в гости по ночам друг к другу.
У нас же пост - это пост! Хлеб, вода, щи пустые, на которые не хочется глядеть, и постная каша без масла. Хорошо, когда есть конопляное масло. Но в те времена я что-то не помню, чтобы оно у нас было на столе. Так что пост переносился тяжело, но безро-потно.
А мои старшие дядья сразу же начинали считать, сколько дней осталось до Рождества, делая для этого зарубки на лучине или просто на брусе, на полатях.
Где-то за неделю до Рождества праздник в доме уже начинал чувствоваться. С чердака достаются одна за одной тушки свиней и овец. Вносится большой дубовый чурбак, и дед с помощью кого-нибудь из сыновей начинает разруб мяса и его сортировку: «Это, мать, тебе на щи, кусочки больно хороши; а это тебе, Мишка, на перьмяни (пельмени); а это, мать, пойдет на поджарку или ту-шить». Каждый брал свои куски и укладывал в сенях в лари или короба. Так разрубалось две-три тушки, каждая пуда на три, не бо-лее. На следующий вечер занимались пельменями. Здесь работы хватало всем!.. Один, а то и двое рубили в корыте топором фарш. Дед в это время был специалистом по фаршу - он знал, сколько надо положить соли, луку. А мать с бабкой готовили тесто, раска-тывали лепешки. Все остальные делали пельмени. Я только на-блюдал или кому что подавал. И уже как особую заслугу получал разрешение укладывать готовые пельмени. Пельмени делали большие и красивые, все «писанные», то есть края не только слеп-лялись, но и загибались мелкой- мелкой резьбой. Некоторые рас-писывали даже с двух и с трех сторон. Готовая продукция выноси-лась на досках в сени, где они за ночь замерзали. Затем их склады-вали в мешки и подвешивали на чердак вместе с тушами мяса. Го-товили пельмени впрок, на весь мясоед и считали не сотнями и не тысячами, а мешками. Заготовленного, кажется, хватило бы на годы. Но я не знаю, как наша семья умудрялась все это мясо - а его было до 15 тушек -съесть за один мясоед (это один-два месяца)! И вот наступает сочельник! Начинается тушение, варение мяса. Ва-реное мясо рубят на фарш, делают пирожки и жарят их в сале. На сале же готовят сдобное тесто, из которого делают калачики и ле-пешки разной конфигурации. Работают, в основном, женщины, а мы с Саней (с младшим дядей) с печи за всем этим наблюдаем и довольствуемся пока что лишь ароматами. Видимо, мы были неда-леко от греха, потому что, то мать, то бабушка указывали пальцем на божницу, откуда за нами строго следил какой-то серьезный бо-женька и мы, шмыгая носами, отворачивались и уходили в угол печи - подальше от греха!.. Кругом было наготовлено всего горы! Были заняты все решета, сита, миски и корчаги, чугуны и даже ведра, а заготовка продолжалась еще и еще.
Наконец наступала ночь перед Рождеством! Все уходили в церковь, которая находилась в Васильевке, на другом берегу Бе-лой. Дома оставались дед с бабой и мы с Саней. Нас отправляли на печь и приказывали спать. А нам не до сна, как бы не проспать Рождество! Бабушка приводила в порядок все углы в избе, зажи-гала лампаду на божнице и ставила свечи. Затем они с дедом ста-новились на пол на колени и долго-долго молились, шепча какие-то слова молитвы. Я старался понять, что они говорят, но до меня доносились лишь «спо-ди», «пыс, пыс» и что-то в этом роде. Впору было смеяться, но мы не смеялись, не смели нарушить тор-жественность этих минут. Ведь, как правило, за всю эту неделю скандалов в доме не было.
Хорошо помолившись, дед с бабой приходили к нам на печку и вскоре все засыпали предрождественским сном, сном праведни¬ков.
Рано утром, еще темно, видимо, часов в шесть утра всё наши молодые возвращались из церкви. Они весело говорили, громко стучали дверями, напуская холод и без того в остывшую избу. А у бабки уже все было горячее в печи, только подать на стол. Но вот еще одно испытание: все встают на колени, молятся на иконы, и потом дед запевает:
«Рождество твое Христе Боже наш,
Воссияй миру свет разума.
В небе звездой ходяхуся...
Со звездою чахуся.»
Ну и так до конца. Все наши пели хорошо, с усердием, в пе-нии они были мастаки и пели всегда с удовольствием. Ну, и закан-чивали: «Наш Бог ради родися, отроче младо привечный Бог». После чего все вставали, дед всех поздравлял: «С праздничком, с Рождеством Христовым!» И со всеми трижды крест-накрест цело-вался, начиная от бабки, а потом с детьми старшими и младшими. После этого все тихо и аккуратно садились за стол и начинался пир горой!.. Я не помню, чтобы пили водку. Или ее вообще не было, или мое детское воображение не могло тогда ее выделить. Но что ели много этой жирной свинины во всех видах и горы пельменей - это я помню! Все это буквально подметалось. Бабушка не успевала подносить все новые и новые порции. Эксцессов за столом не было. Каждый мог выбрать себе что угодно и сколько угодно. За столом сидели долго, видимо, часов до 11-12 дня. Вот после этого и начинались «эксцессы»!.. На истощенный постом желудок сразу сваливалась двойная или даже тройная доза жирной свинины, и вот тут-то у большинства, а особенно невоздержанных молодых, и начиналось «пучини-паганнини»! Кто-то вдруг подхватывался из-за стола и, не надев шапки, пулей мчался на двор, за угол, где его уже ждала старая свинья, которая любила хоть чем-то поживиться. Через несколько минут он возвращался продрогший и побледнев¬ший, лез на печь и ложился животом на горячий кирпич, благо печь была горячей, как огонь.
Эта чаша в дни Рождества редко кого миновала. Не миновала она и меня. Положение мое осложнялось тем, что не было у меня ни своих валенок, ни своих порток, ни пальто. А еще я бо¬ялся нашей старой свиньи, которая не признавала меня всерьез за человека. Стоило мне присесть, как она носом откидывала меня, чтоб воспользоваться «тепленьким...» Поэтому в таких экстренных и даже обыденных обстоятельствах я выходил в сопровождении матери или кого-нибудь из дядьев, которые махали палкой перед носом визжавшей свиньи, пока я благополучно справлялся со своим делом. Правда, дядья, особенно младшие, были ненадеж¬ными стражами. Они не прочь были подразнить меня: «А вот уйду, пусть тебя свинья съест». Я, конечно, ору во все горло, из дома выбегает мать и, видя, что страж на месте, мне же и грозит.
Но все это постепенно успокаивалось, через несколько дней, жизнь входила в нормальную колею.
Начинались гости! Их то встречали, то провожали. Кажется, другой и работы не было, как встречать да провожать гостей!.. А и, правда, это была веселая пора - гости, игрища, ряженые... Свадьбы также проходили главным образом в мясоед.
Тут может возникнуть вопрос: где же это можно набрать столько мяса на такие бесконечные гости?!
Насколько я помню, у нас обычно не хватало кар¬тошки, да и с хлебом бывали перебои. А вот мясо в зимнее время было, помню, его ели вволю. Откуда? А вот как. Со¬держание свиней у нас почти ничего не стоило. Каждый год на племя оставляли пару свиней и борова. Весной, как только начинал сходить снег, их сгоняли со двора, и они уходили в лес. В целях защиты от волков они иногда объе¬динялись в стада и там паслись, рожали поросят, выкармли¬вали их и растили, вплоть до наступления зимы. Леса у нас в большинстве дубовые, желудей полно. Так что молодняк за лето вырастал до трех пудов и больше. Пока свиньи на¬ходились в лесу, для них дома заготавливали несколько во¬зов желудей для прокорма зимой. С наступлением зимы, ко¬гда в лесу становилось трудно добывать корм, старые сви¬ньи возвращались домой и приводили с собой до двух де¬сятков молодняка. Дома молодняк отделяли, в течение двух-трех недель откармливали желудями и отпаивали бол¬тушкой с мукой и пускали под убой. Взрослых же остав¬ляли вновь на племя. Так шло из года в год. Почти такое же повторяется у нас на Красногорске и по сей день, когда ста¬рые свиньи уходят пороситься в лес и возвращаются с ди¬ким выводком.
Я начал рассказ со своего первого дома, да мысли унесли меня далеко вперед. Хочу вновь вернуться в свой первый дом. Дом наш весело глядел окнами на улицу. Но глядел он только летом. Зимой окна так намерзали, что даже в теплые дни они оттаивали лишь местами. А чтобы увидеть, что делается на улице, надо было выходить на улицу. Рядом с нами, в ста метрах, жили мои другие бабка с дедом - родные матери - Железновы - Александр Федоро¬вич - дед, бабка. У них было три сына - Никита, Иван и Андрей и три дочери - Анна, Татьяна - моя мать -и Мария. И Железновы, и мы жили прямо на берегу Нугуша. Только у них он протекал перед окнами, а у нас за огородом. Посреди нашего огорода были дере¬вья, а под ними баня, в которой я родился за три дня до Рождества, то есть 21 декабря 1914 года по старому стилю, или 3 января 1915 года по новому стилю.
Видимо, с тех пор, как я начал ходить, меня водили на Ну-гуш. Ведь каждый день несколько раз носили воду для себя. Там же поили и купали скот, там стирали белье, там я увидел первых рыболовов и купальщиков, первые половодья, ледоходы. Все это до сих пор стоит перед моими глазами. За всю мою жизнь я нигде не видел такого ледохода с его громовыми ударами и такого поло-водья, когда все вокруг превращалось в море без конца и края, и сама Береговка становилась островом, через всю центральную улицу которого тек быстрый поток, пробующий почти каждый са-рай и каждую баню на прочность, да и некоторые дома тоже.
Это было что-то неимоверное, невообразимое, и страшное, и восторженное в одно и то же время! В это время равнодушных не было! Все, от старого до малого, были на берегу. Все тихо перего-варивались, слушая нарастающий гул и треск ледохода. Более сме-лые и предприимчивые что-нибудь доставали из реки: кто бревно, а кто и целые строения - сараи, бани, избенки, срубы, мало ли что плыло тогда по реке!.. В это же время, у кого были «саки» - сачили рыбу. От шума ледолома рыба держится у берегов, и вот тут-то в мутной воде ее и ловили. Кто сколько хотел. Вода хлестала мут-ными потоками по полям, заливая озера и кустарники. В озерах вместе с водой оставалось огромное количество разной рыбы, ко-торую никогда потом не вылавливали за целое лето. Озера стано-вились глубокими с проточной водой. И какой только не было в них рыбы!.. И голавли, и язи, и окуни, и щука, не говоря уже о ер-шах!..
Но вот проходит неделя-другая; реки утихают, вода входит в свои берега, становится теплее и светлее, и наступает пора купа-ния для всех, а для детей в особенности.
Я не помню, когда я научился плавать, а, пожалуй, вернее бы сказать, не помню, когда я не умел плавать. А плавал я еще когда мы жили в нашем первом доме. И я не только плавал, но и поря¬дочно нырял, переплывал на другой берег, где был хороший песок и где мы целыми днями прогревались на солнышке. А было мне тогда 4-5 лет. Кто учил меня плавать, не помню. Видимо, учились друг у друга. Был у меня дружок - ровесник мой, тоже Понявин, Ванька. Вот с ним мы и учились плавать, и первый раз тонули, и все же снова купались по 12-13 раз на день. Бывало так:
- Вань, у тебя волосы мокрые?
- Да, уж почти сухие!..
- Купнемся?
- Купнемся!
И так каждый день. Носы облуплены, веснушками обсыпаны, на ногах цыпки:
Цыпы, цыпы, цыпы клок,
Дайте маслица комок!
А вечером наши мамы вместе с подзатыльниками от¬тирали наши цыпки маслом и сметаной.
Еще о детстве и о своем первом доме. То ли у нас в доме дей-ствительно была бедность, то ли моя мать не смела без разрешения свекрови сшить мне штаны или связать чулки?! Короче, как я помню себя, у меня была только длинная рубашка ниже колен, в которой я бегал по дому.
Но вот наступала масленица. Прямо перед нашим окном де-лали карусель, где детвора целыми днями каталась на них. Я, бы-вало, продую дырочку в снегу на окне и любуюсь этим зрелищем. Начинаю проситься на улицу, а мне только по заду надают - и я ору. И вот, помню, не знаю уже по чьей воле, вывели меня на улицу. Одели чьи-то штаны, чье-то пальтишко, валенки, голову за-вязали сзади платком. Вывели и сказали: «Вот, стой и гляди». И оставили меня одного. Детвора, конечно, заметила меня и притя-нула на карусель. А карусель - это кол, вмороженный в землю, на который одевают колесо; к колесу привязывают длинную жердь, на конец которой привязывают санки. Один или двое садятся в санки, а остальные за рычаги в колесе вращают санки по кругу. Вращают до тех пор, пока или пассажиры по инерции не полетят в сугроб, или, если пассажиры опытные, пока не устанут крутящие.
И вот я нагляделся всего, и тех, и других, и мне захотелось прокатиться. И страшно!.. А тут кто-то сжалился надо мной и кричит: «Эй, куча, садись со мной, прокатимся!» Я, конечно, хлоп к нему за спину сзади. А он: «Крепче держись за меня!»
И тут санки тронулись, сначала пошли, потом полетели... Я держусь, а руки меня не держат; мне надо наклоняться вперед, а меня неудержимо клонит назад!.. Сколько кругов я продержался, не знаю, но, думаю, что не больше двух. Потом мои руки разомк-нулись, и я полетел по прямой, теряя по пути части, меня состав-ляющие. Я, конечно, в крик, но меня снова собрали в чучело и со слезами отправили домой. Но дебют состоялся. Когда у меня поя-вились свои штаны, свое пальто и свои собственные лапти, то с этой каруселью я уже много спорил и не раз был и «на коне», и «под конем»!
Еще раз хочу упомянуть о рыбе в наших реках в эти годы. В нашей семье рыболовством никто не занимался. Ни удочек, ни других снастей у нас не было. А вот у Железновых был бредень, и недотка. С удочками они тоже не сидели, некогда было за работой, а вот с бредешком иногда в субботний вечер заходили в реку. Ка-кую рыбу любили - брали, а нелюбимую выбрасывали обратно в реку. Но это была не рыбалка, это безделица. Рыбалка у них была поздней осенью. Они запрягали подводу, брали бредень и ехали с полкилометра от двора вверх по течению Нугуша. Там берега были отложе, поэтому легче было вытягивать бредень. И вот, опускаясь по течению метров на 300, они заходили раза три-четыре и насы¬пали воз рыбы. Это была, в основном, мелкая рыбка грамм по 200-300 - плотва, подлещик, язь, голавль и др. В течение недели прово¬дилась обработка рыбы. Ее чистили, мыли, слегка солили и су¬шили в печи, прямо на поду. Затем ее ссыпали в мешки и подве¬шивали на чердак. А вот в филипповский и в великий пост, а также по средам и пятницам, заветные мешки снимались, и варилась уха с сушеной рыбой, пшеном и картошкой. Не знаю, как бы я ее ел те¬перь, но тогда ели все с удовольствием!.. Видишь ли, у Понявиных по постам пустые щи, а у Железновых - уха. Поэтому меня стало тянуть чаще туда. Да не только это меня тянуло. Там были мои сверстники - два двоюродных брата да сестра. И если дома мне не с кем было поиграть, то там у нас целый день - пыль столбом!.. При этом там режим был другой, более приемлемый. Не очень шуметь было можно, а когда очень - тогда снималась двухвостка (плетка), которая иногда пробегала по нашим спинам и пониже, бывало. Но больше нам на нее только показывали. У них мне было хорошо. Это была совсем другая семья, с другим укладом и обра¬зом жизни. Там я никогда не слышал ссор между дедом и бабой, а также между детьми. Все у них всегда были при деле, все они были мастера на все руки. Дом у них был и больше нашего, и все в нем было чисто и прибрано. Всякая вещь имела свое место. Двор был небольшой. Все сараи теплые, лошади и весь скот всегда в те¬пле, корм - на сеновале. Зимой во дворе снега не найдешь. Дрова сложены в поленницы, под крышей и всегда сухие. Все они были и столяры, и плотники, и шорники, и печники и портные. Все умели делать!.. И эти навыки дед сумел передать детям, а дети - внукам и даже правнукам. И если я кое-что могу делать сам, то это трудо¬любие у меня от Железновых, да сын мой, Саша, тоже вылитый Иван Железнов! И речь неспешная, рассудительная, и ухмылка за¬стенчивая. Я долго не мог понять, кого он мне напоминает? И однажды вспом¬нил: Ивана Железнова!
Да, хорошая была семья, и крепнуть бы ей! Да жизнь повер-нула иначе. В 1919 году от холеры умерла бабушка, а тут 1921 год, страшный, голодный. Начали делиться. Старик остался один. Хо-зяйство рассыпалось. У детей тоже жены оказались так себе. И распалась когда-то замечательная семья.
Так жили наши предки до революции 1917 года.
ДЕЛА РЕВОЛЮЦИОННЫЕ
Сам я о революции и гражданской войне помню только по побегу моих родителей от белых через реку Белую вброд. Видимо, мне было страшно не от белых, а от реки, в которой отец, почти по плечи в воде одной рукой держал меня на закорках, а другой - мать, которую вода кидает вокруг отца, то в одну сторону, то в другую. А вода темно-голубая, бурливая и холодная, ибо было это в конце октября.
Остальные события тех лет записаны мной позже (1970-80 годах) со слов моего дяди Понявина Дмитрия Матвеевича, кото-рому во время революции было 15-16 лет, и он помнит все это хо-рошо, ибо проходило все на его глазах.
Советская власть в деревне и в районе установилась сразу же после революции в Питере. Но в крае действовали различные контрреволюционные банды - дутовцы, башкирские националисты и другие. Их отряды то и дело навещали деревню и истязали сто¬ронников Советов. Всякий раз при их появлении наша семья убе¬гала в лес или за Белую, в деревню Васильевку или Ивановку (там жили наши тетки). Да и не было в деревне настоящего вожака бед¬ноты.
В марте 1918 года в деревню прислали балтийского моряка - Кувайцева Федора Николаевича. Он был родом из нашей деревни. Отсюда он был призван в армию. Прослужил на Балтийском флоте 12 лет. Он был участником штурма Зимнего и всех событий рево¬люции в Питере. С приездом в Береговку Кувайцев создал актив из бедноты, и кулачье на некоторое время затихло. Заместителем у Кувайцева был мой отец - Понявин Михаил Матвеевич, а секрета¬рем - Железнов Никита Александрович - брат моей матери.
Первым делом бедноте раздали земли помещика Пашкова, что у Красной Горы. Но у бедняков не было семян. Обложили контрибуцией кулаков и тех крепких мужичков, которые косо смотрели на Советскую власть. Это Громовых, Огрызковых, Чу-ровых, Крючиных, Белюновых и других. Земли бедняки засеяли, но у многих было нечего есть, голодали семьи, дети, старики. Со-вет решил провести собрание и собрать еще хлеба для бедняков.
23 апреля 1918 года была Пасха. Беднота собралась на соб-рание быстро. Но кулаков не было. Они собрались тайно на свое собрание и решили дать бой Совету. Вскоре они пришли на соб-рание организованно, в сопровождении своих подпоенных батра-ков.
На собрании выступал Федор Кувайцев. Беднота слушала его внимательно и с надеждой, а пьяные кулацкие батраки начали кричать и угрожать, чтобы сорвать собрание. Матроса заранее предупредили, что кулаки готовят нападение. Он был вооружен и не боялся их. Но когда кулачье стало подступать к нему, он взял винтовку и начал стрелять вверх. Сначала, после каждого вы-стрела, они отступали назад, но потом, видя, что он палит вверх, они осмелели и стали подступать, чтобы его схватить. А у него с собой было только пять патронов. Когда патроны кончились, он бросился к лошади, чтобы вскочить верхом и ускакать. Но Черны-шев Ларион подставил ему ногу, и он упал. На него навалились, отобрали винтовку. Весь актив его разбежался. Его жестоко из-били. Думая, что он убит, бросили его и пошли по деревне изби-вать актив бедноты и их семьи. Били семьи Железновых, Поняви-ных, Волковых и др. В это время матрос пришел в себя и окровав-ленный, с трудом добрался домой. Он хотел бежать в Воскресенск за помощью, но мать, сестра и жена, видя, что он еле живой, на-скоро обмыли его, перевязали и спрятали в подпол. Сами закрыли окна, двери и затаились. Тем временем кровожадной толпе кулаков сообщили, что матроса на месте нет. И они подступили к его дому. Выбили окна, двери и начали избивать его семью. Тогда он вышел из подпола и тут же был оглушен дубиной по голове. Потом его распяли на стене сарая, и Фонятов выстрелил в него из его же вин¬товки. Удостоверившись, что матрос мертв, они снова бросились бить бедняков. Пришли и к нам. Перевернули все вверх дном, раз¬воротили пол, обыскали чердак, сарай, но отца нигде не было. А он в это время переплывал разлившиеся протоки Нугуша и в одних кальсонах через горы прибежал в Воскресенск. Это километров десять-двенадцать. Ночью на 24 апреля он привел из Воскресенска 15 человек красногвардейцев, в том числе Субботин Василий, Ан¬тонович, Гнездилов, Кандалов и др. Пришли прямо к нам. Здесь младший брат отца Дмитрий, которому было тогда 15 лет, расска¬зал все об убийстве матроса и об избиении бедноты. Сразу же на¬чали арест участников мятежа. К утру 24 было посажено в подвал около 60 человек. Дали им от души за матроса и угнали в Воскре¬сенск, в волисполком. Тем временем из Стерлитамака в Береговку приехал отряд Широкова 25 человек. Похоронили матроса на кладбище. Дали салют и поехали в Воскресенск. Там вели допрос. Большинство мятежников были отпущены, так как участвовали «по несознательности», будучи сами батраками или бедняками, за¬висящими от кулаков. Зачинщиков же увезли в Стерлитамак - в тюрьму. Но и там они посидели всего несколько дней. На Стерли¬тамак наступали белые, и было не до них. А белые их выпустили, и вскоре они вернулись домой. Забегая вперед, скажу, что за смерть матроса так никто и не ответил. Сейчас Кувайцеву Федору Нико¬лаевичу в д.Береговке поставлен памятник.
Отец мой после похорон матроса ушел в Зерган и записался в Красную Гвардию. Вместе с ним ушли Шишков Илья, Семен Бе-логлазов, Кувайцев Алексей, Кувайцев Илья, Брянцев Филипп, Волков Егор, Понявин Николай и другие.
Но гражданская война в деревне на этом не закончилась. Еще много раз менялась власть. С каждым налетом белых начинались истязания. Особенно избивали нагайками Железнова Александра Федоровича, Ивана Шишкова, Полякова Романа. А Кувайцева Алексея и Брянцева Филиппа расстреляли в Зергане. Малолетнему Дмитрию Понявину приставляли саблю к горлу, чтобы он расска¬зал, где брат и другие активисты. Избивали также мою мать и ба¬бушку, им к груди наставляли штыки, а над головой трясли саблей, потом били нагайками. Но они не предали отца, хотя мать знала, где он находится.
Это было в ноябре 1918 года. 6 декабря 1918 года красные выгнали белых. Но в марте 1919 года снова пришли беглые, и снова - убийства и истязания. Все мужики ушли в лес, в горы. Жены их носили им хлеб и другие продукты. Они клали продукты в ведра и на коромыслах носили. Если встречали белых, то гово-рили, что идут коров доить. Белые били их нагайками - по лицу, по голове. Но, к счастью женщин ,белые не прове¬рили, что у них в ведрах. А так бы всех расстреляли.
Только в июне 1919 года Советская власть установилась в деревне оконча¬тельно.
МИРНЫЕ ДНИ
С начала 1919 года в районе устанавливается относительное спокойствие. Еще грозились кулаки, еще рыскали кое-где мало-численные банды. Но они больше сами скрывались в лесах и не способны были на открытое выступление против Советской вла-сти. Крестьяне занимались своими крестьянскими делами, и никто им не мешал. Но в 19-20 годы на нас обрушилось несчастье, еще одно испытание - холера. Почти каждую семью посетила она и унесла кого-либо. Не обошла она и нас. Умер наш дед Матвей Иванович, умерла бабушка Железнова - мать моей матери.
Осиротела и присмирела бабушка Мария Ивановна. Теперь ей уже не с кем было вступать в пререкания. «Спектакли» прекра-тились. Вообще холера навела на людей панику большую, чем на-скоки белых. Люди перестали ходить из деревни в деревню, а в де¬ревне из двора во двор. Даже к родным ходили лишь при крайней необходимости. Людей, скот и входы в дома мазали дегтем, кар¬болкой, в домах и во дворах жгли можжевельник. Видимо, это в какой-то мере локализовало болезнь. Врачей тогда не было совсем, поэтому все делалось по совету старших или заимствовали друг у друга.
Смерть деда, видимо, послужила поводом для выделения нашей семьи. Поскольку с бабушкой оставалось еще четыре сына, то нам в «приданое» дали одну хромую корову. Братья отца и ма-тери помогли построить небольшую избушку в 15 метрах от бе-рега реки Нугуша, окнами на остров Чуберзян, образованный ре-ками Нугуш и Белая. Ничего не скажешь, место было веселое и красивое. Но не радость, а горе следовало по пятам. Голод насту-пал на каждую семью.
Весной 1921 года с трудом засеяли свой надел. Помогли и младшие братья, и Железновы. Стали ждать урожая, чтоб налажи-вать новое хозяйство. Но надежды наши не оправдались. За все лето 1921 года не выпало ни капли дождя. Земля потрескалась на-столько, что животные ломали ноги, попадая в эти щели ногами. Не вырос не только хлеб, но и трава. Уже к осени нависла угроза гибели скота. Начали заготавливать веточный корм, чтобы хоть как-то продержать скот. Убирать с полей было нечего. Перед всеми встал вопрос: как пережить зиму?!.. Зажиточная часть кре-стьян имела переходящий запас зерна и соломы. Их голод обошел стороной. Пострадало, в основном, бедное и среднее крестьян-ство. Отец с матерью, посоветовавшись, решили все имеющиеся запасы одежды обменять на хлеб и картошку. С этой целью они все погрузили на воз (лошадь, видимо, дала бабка), и отец поехал в горные районы, где-то в Скварчиху. Там и урожай был, да и во-обще мужики жили крепче, чем у нас. Долго его не было и, нако-нец-то, явился. Привез отец пудов десять картошки и пуда два проса. Из этого количества было оставлено на семена 10 фунтов проса (4 кг) и один пуд картошки (если останемся живы!). Благо-даря этому мы выжили. Да и семья наша состояла из трех человек - я и мои родители. С наступлением зимы забили овец и корову. Це-лую зиму варили кашицу (суп) из проса, сначала с мясом, а потом постную. Кроме того, каждый вечер пекли по одной картофелине. Хлеба, в обычном смысле слова, не было. Осенью скосили, где только можно было, крапиву, красную траву. В лесу сдирали кору. Все это сушили, толкли, просеивали - получалась мука. На муку переделывали также мякину, которую отец где-то зарабатывал. Потом все это ошпаривали кипятком, месили и пекли «хлеб». Помню, что несмотря на голод, этот «хлеб» с большим трудом проглатывался. Мать, бывало, говорила: «А ты, сынок, жуй подольше, он и сладкий станет». Однако у меня это плохо получа¬лось. Мясо, конечно, экономили. В общем-то, я не помню, чтобы у нас в доме было мясо (хорошее-то, видно, хуже запоминается).
А вот, как съели сначала шкуры, а потом кости - это хорошо помню. Шкуру опаливали, резали на куски и закладывали в чугун. Затем варили может день, а может и два, потом крошили, как лапшу, добавляли воды, проса, и получался суп, просто объедение. Так же несколько дней варили кости. Из отвара варили такой же суп, а кости сушили и толкли в ступе на муку, которую для сдаб-ривания добавляли в «хлеб». Хлеб приобретал более приятный вкус и был вроде сдобного. Вот так мы протянули до весны.
Вообще это был страшный голод. В 90% семьях были случаи голодной смерти. В Береговке дело доходило до людоедства. Мно-гие семьи вымирали поголовно и их хоронили «обчеством», боя-лись распространения заразы, тем более холера была не за горами. Люди никуда не ходили, чтобы экономить силы, разве что за дро-вами, чтобы вытопить печь. Голод вынуждал людей на отчаянные поступки: воровство, убийство. Страшное было время. Обнаглело зверье. Волки днем разгуливали по деревне, не боясь людей. Были случаи нападения их на людей. Нам, детям, было строго запрещено выходить во двор без сопровождения взрослых. Помню, однажды среди белого дня волк легкой трусцой бежал по льду Нугуша. По¬том внезапно повернул к нам во двор и, видимо, от усталости и го¬лода лег среди двора в метрах в 3-5 от крыльца. Мы все были дома. Начали кричать на него через окно, но волк не реагировал. Тогда отец приказал матери набрать ведро жару из печки. Вышли они в сени, а я наблюдал в окно. Мать внезапно открыла дверь сеней, а отец махнул из ведра на волка весь жар. Только после этого он вскочил и побежал дальше в деревню. В Нугуше и Белой было уйма рыбы и с осени это было подспорьем людям. Но зима поло¬жила на реки метровый лед, и голодным людям было просто не под силу пробить прорубь в такой толще льда. Да и снастей мало у кого было. Много жизней унес голод 1921 года в Поволжье и у нас в Башкирии. Потребовались годы и годы, чтобы мужики снова стали на ноги. То же было и с нами.
1922-1930 ГОДЫ
Вспоминаю весну 1922 года. Люди-тени, пережившие страш-ную голодную зиму, паслись на лугах, как животные. Собирали прошлогоднюю красную траву, зеленый дикий лук, по заливным лугам, дикий чеснок - по горам, различные съедобные корешки, медуницу. Вместе с молодой травой люди набирались сил. Доста-вали заветные узелки чудом спасенных семян и с великим трудом заделывали их в почву.
Наша семья вышла из голода не только еле живой, но и ни-щей. У нас не осталось одежды, не было скота, даже курицы. Все надо было начинать с нуля. Весной 1922 года отец с помощью со-седа посеял осьминник (0,10 га) проса и сколько-то картошки - глазками. Урожай был хороший. Зимой 1922 года у нас была кар-тошка, каша и немного выменяли хлеба, и мы ели досыта. Если бы вы знали, какое это было благо после такого голода!!!
Началась борьба за существование. Надо было заводить скот. Отец работал на других, чтобы хоть что-нибудь приобрести для своего дома. Не мог ведь солдат гражданской войны батрачить на кулаков!..
Первым делом надо было приобрести лошадь. Какой кресть-янин без лошади! А как ее приобрести? Они ведь на дороге не ва-ляются!.. И вот начался долгий путь приобретений!.. Сначала ку-пили козу, затем за коз купили овец. За овец - телочку. За овец и бычка купили стригунка (жеребенок двух весен), потом обменяли его на кобылку. Кобылка сдохла!.. Снова купили стригунка и на третьем его году с ним вступили в колхоз.
Но вернемся в 1922 год. Итак, мы стали нищими. Правда, с сумой не ходили по дворам, но я не знаю, как отец выкручивался. Ведь дома было, как говорится, шаром покати!.. Сеяли мало, по-тому что тягла не было. А то, что сеяли, с трудом убиралось. Па-хали сохой, бороновали деревянной бороной. Сорняк душил по-севы. Приходилось по три раза полоть все посевы. Помню, в доме всегда говорили о хлебе: хватит ли его до нового урожая, хватит ли на семена, на фураж, и если мне не изменяет память, до нового хлеба никогда не хватало, вплоть до колхозов.
Сейчас буржуазная пропаганда много разглагольствует о том, что в их капиталистическом обществе каждый человек- «потенциальный миллионер», что Форды, Миланы, Гетти тоже были бедняками. Но я в это не верю, ибо видел, как отец на голом месте, оказавшийся почти в роли Адама, пытался что-то сделать для своего благопо¬лучия. А он был человек умный, с сильными руками и твердой во¬лей. Но он бился, как рыба об лед, а из бедности никак не мог вы¬браться. И если бы не Советская власть, не колхоз, не знаю, что бы у него получилось...
Ко всем трудностям добавилась еще одна - болезнь малярия, или как ее у нас называли лихорадка, или лихоманка. Не обошла она и нашу семью. Сначала заболела мама, а потом и я. Насколько паскудная это болезнь, хуже не придумаешь. Мама как-то перено-сила ее более стойко, чем я. Но и ее вымотала она за зиму так, что оставались одни кости да желтая кожа. А я мучился малярией три года подряд. Обычно она начиналась поздней осенью, когда наступали холода. Сначала трепала изредка, потом в неделю раз, потом два раза, потом - каждый день. Это вот «каждый день» про-должалось всю зиму. И лишь в конце марта постепенно отставала. А как тяжело было переносить ее приступы!.. Обычно дело проис-ходило так: где-то часов в 10-11 утра начинается озноб. Залезаешь на печку, ложишься на горячие кирпичи, укрываешься чем только можно, но ничего не помогает, тебя трясет в буквальном смысле слова, зубы стучат, как говорят, зуб на зуб не попадает. Тут тебе дают хину, настой полыни, самогон с молоком, хмель, дрожжи... И чего только я не перепил?! Все это пьешь насильно, тебя рвет зеленым, потому что еда не идет. Так продолжается часа два и бо-лее. Потом бросает в жар! Голова болит, от тела пышет жаром. Так горишь иногда до темноты. Потом - пить и пить! Кажется, вы¬пил бы ведро воды, при этом хочется холодной, а тебе дают горя¬чей. Наконец заснешь, а утром все начинается сначала. И чем только меня не лечили!.. Ведь болели в каждом доме, так что сове¬тов хватало. Но все большее распространение получал метод лече¬ния испугом. Помню, отец принес откуда-то ружье, и, когда меня забирало, он стрелял над головой. Но я почти не слышал выстре-лов и продолжал мучиться и мучить мать с отцом.
Но вот однажды мартовским днем стою я на окне, а солнце так ласково пригревает, а меня лихорадка постепенно забирает так, что все тело покрывается «гусиной кожей». В это время мать принесла из Нугуша, из проруби два ведра воды, а сама пошла за-крывать двери.
А отец взял ведро этой воды и... хлесь на меня!.. Я брык на пол и ору, конечно, благим матом!.. Испуг мой был действительно неожиданным и потрясающим. Тут они меня водворили на печь, укутали. Полежал я, видимо, немного, встал, жару не было, по-просил есть, и больше с тех пор не знал, что такое лихорадка!.. Вот вам и» забобоны»!
Еще один пример. Как я уже говорил, такие же муки пере-носила мама. И вот, помню, весной сосед дал коня отцу, чтобы по-садить картошку. А тут, видно, внеурочно маму начала забирать лихорадка. Отец пригнал коня, а мать залезла себе на печь и начи-нает трястись! Отца это возмутило. Как? Вчера была здорова, а сегодня на печь! А кто будет картошку садить? Между прочим, река только вошла в берега, но еще была полна, мутна, быстра и холодна. И вот отец, вдоволь наматерившись, вдруг подскочил к печи, схватил мать в охапку, выбежал к реке и сходу бросил ее в воду! Глубина ей была по грудь, но она окунулась с головой и с криком «караул, утопил!», как курица крыльями, хлопая руками, выбралась к берегу. Отец подал ей руку, и она бегом направилась на печь. Полежав какое-то время, она успокоилась, потом переоде-лась и... пошла сажать картошку.
Вот каким доктором был мой отец! Его опыт получил рас-пространение ,и уже этой весной мужики кидали своих баб в реку, чтобы избавить их от лихоманки.
ПЕРЕСЕЛЕНИЕ
Прежде чем описать это событие в нашей жизни, хочу опи-сать еще два события, оставившие глубокий след в моей памяти. Это смерть В.И.Ленина. И начало моей учебы.
Как-то ночью раздался настойчивый стук в окно нашего дома. Не зажигая огня, отец спросил:
- Кто там?
- Михаил Матвеевич, быстро в сельсовет!
- Ну, опять что-то случилось, - ответил отец. - Сейчас иду.
Отец сказал нам, чтобы мы спали, а сам быстро оделся и ушел. Мать особенно не волновалась, мало ли по какому делу вы-зывают. Ведь он член исполкома, активист. Я, конечно, скоро за-снул и проснулся, когда снова постучали. На этот раз вернулся отец. А вернулся он под утро. Как потом он рассказывал, собрали активистов со всех деревень. Мать спрашивает:
- Ну, что там было?
- Ленин умер, - глухим голосом тихо сказал отец.
Потом они до утра тихо вели разговор между собой. Мне за-помнилось, чаще всего то один, то другой задавались одним и тем же вопросом: «Что же теперь будет?» Но ответа не было. Я понял только одно, что случилась большая беда, и как выйти из этой беды, никто не знает. Утром стали приходить соседи, которые тоже горестно вздыхали и не знали, что же теперь будет?! Отец снова ушел в сельсовет. Был митинг. И после еще долго люди хо-дили притихшие, нахохлившиеся. Кажется, такой траур продол-жался чуть не до конца зимы.
Однажды вечером, когда я был на печи, пришел отец, раз-делся и загадочно сказал: «Ну, сын, слезай, посмотри, что я тебе принес». И положил на стол что-то завернутое в бумагу. Я мигом с печи и к столу. Думал, может, принес какой пирог от бабки, как это бывало не раз. Но он развернул и положил на стол книгу, которой я никогда не видел. Ведь у нас в доме никаких книг не было. Я и предположить не мог, что это такое. А он положил на нее руку и сказал: «Это букварь. Мы будем теперь учиться по этой книжке читать», - и стал листать мне страничку за страничкой. Там было много красивых картинок и подписи под ними. Отец охотно назы¬вал картинки и читал подписи. К нам присоединилась и мать, ко¬торая тоже была неграмотная и смотрела в букварь с не меньшим интересом, чем я. Так весь вечер и прошел в рассматривании кар¬тинок. Мне это занятие понравилось, и я хотел еще раз сам поли¬стать букварь, но отец сказал: «Хватит на сегодня, иди спать». За¬крыл букварь и положил его на божницу.
Я долго не мог заснуть и не мог дождаться утра, чтобы снова смотреть картинки. Я проспал и был разбужен завтракать. После завтрака отец приказал матери убрать со стола, хорошо вытереть стол. Сам достал букварь, сел рядом со мной и сказал, что теперь мы будем учить буквы и учиться читать. Открыл букварь и пока-зал мне:
- Это буква «а».
- А это буква «мы».
- А вот они рядом, под собакой - «ам». Повторим, какая это буква?
Я, конечно, сразу забыл, которая как зовется, да и не думал, что это так важно. Меня больше привлекала красивая собачка, бе-гущая с разинутым ртом. Кажется, я в тот день не осилил ни «а», ни «мы», ни тем более «ам». Отец все больше раздражался моей бестолковостью, начал отвешивать мне подзатыльники. Я плакал, в глазах у меня перепутались и «а», и «мы» и «ам», и я никак не мог понять, кто как зовется. Наконец отец взорвался, стукнул меня по голове еще раз, вскочил, оделся и ушел. Я в слезах залез на печь и не мог простить себе той ошибки, что я слез с печи и позарился на картинки. Мне казалось, что не слезь я с печи, мне не надо было бы учить эти «а», «мы» и «ам»... И еще мне казалось, что никогда мне не выучить эти две проклятые буквы!.. Но мать после ухода отца меня успокоила, достала с божницы злополучный и ненави¬стный мне букварь и раскрыла первую страничку. Она сама-то ов¬ладела этой наукой и начала меня учить, спокойно, без крика, без тычков и подзатыльников.
- Это вот - две длинных палочки и одна поперечная малень¬кая, - и она изобразила эту букву на спичках, - это буква «а» назы¬вается. Ну, повтори, как она называется.
- «А», - говорю я.
- Ну, теперь сложи ее из спи¬чек.
И я сложил.
- А теперь прочитай.
- «А».
Потом она закрыла букварь и снова заставила меня сложить «а» из спичек. Потом открыла букварь и спросила, которая здесь буква «а». Потом мы вместе искали еще буквы «а» в букваре и на-шли много их. Теперь я уже этой буквы не перепутаю ни с какой! Потом так же овладели и буквой «м». Труднее давалась «ам». Но здесь выручила собачка. Мать объяснила, что она лает «ам, ам». Потом мы снова смотрели картинки, потом снова читали «а» и «мы» и «ам». На душе стало веселее. Я понял, что эти значки на-зываются буквами и каждая буква имеет свое название. Ну, как печь, кровать, дрова, вода. И еще мать меня просила, чтобы я бы-стрее запоминал, потому что отец-то у нас сам знаешь какой, сер-дитый!..
А отец, наверно, вспомнил, как его лупил Петр Васильевич Мухин (деревенский учитель) и перенес его методы на меня. Позже и я три года учился у Петра Васильевича, и мне иногда по-падало и линейкой, и обручальным кольцом по голове. Бывало, этим кольцом стучит до тех пор, пока не вскочит шишка. Бьет и приговаривает: «осел, осел» или «балда, балда». Насчет балды было ясно. Мы в шар играли балдушками. А вот насчет осла - так было не ясно, что это такое, и мы решили, что это тоже что-то по-хожее на балдушку. Но учеба моя продолжалась. На другой день мой грозный учитель - отец - усадил меня на старое место под об-разами и, раскрыв букварь, хмуро спросил:
- Какая буква?
Я глянул на мать, она меня подбодрила, и я сказал:
- «А».
- А эта?
- «Мы».
- А это?
- «Ам».
Потом он начал весело спрашивать вразбежку и наоборот, и я все отвечал правильно. Отец повеселел и сказал мне: «моло¬дец». Потом были «мама» и «Маша», «рама» и «шар». Потом чи¬тали подписи под картинками, несложные тексты. Все это дава¬лось не сразу, и не раз еще возмущалось отцовское ретивое, и не раз еще я стукался затылком в простенок. Но букварь постепенно покорялся, где легче, где с трудом, где при помощи отца, где с по¬мощью матери. Но до весны букварь мы одолели и даже присту¬пили к «задачкам», то есть изучили цифры до десяти. Я научился их писать и решать задачи на прибавление и отнимание до десяти.
Весной наступили полевые работы, и букварь был забро¬шен. А в сентябре 1924 года отец отвел меня в школу и с рук на руки сдал меня Петру Васильевичу Мухину, своему бывшему учи¬телю, перед которым он не был таким грозным, как передо мной, а робел так же, как в пору своего детства. У Мухина я проучился три года. Учеба меня не обременяла, так как я букварь знал, и удивлялся, какие олухи есть среди нас, и сколько раз потом я их выручал!!..
НУ, А ТЕПЕРЬ О ПЕРЕСЕЛЕНИИ.
Береговские земли расположены километров на 5-6 от Бе¬лой и до гор. Когда-то, видимо, после отмены крепостного права они были переданы в общинное пользование крестьянам деревни. Земля была разделена на три поля - пар, яровое и озимое. В каж-дом поле каждый двор имел свой надел. Передел земли произво-дился через пять лет в связи с изменением состава семей: кто-то народился, кто-то умер, какие-то семьи возникли вновь.
Так это было при царе, так и осталось после революции. По-сле революции к деревне Береговке отошли гектаров пятьсот па-хотной земли и столько же неудобицы (урема, гать, старица), быв-шие владения помещика Пашкова, расположенные от Красной горы до реки Нугуш, - это очень хороший чернозем, но для поль-зования береговским мужикам он был неудобен. Приходилось где-то по одному гектару на двор, да еще разделили его на три поля! Поэтому эту землю брали неохотно, да и не все. Встал вопрос: как быть с землей? Этот вопрос обсуждался каждый год, начиная с 1918 года. Но решить его можно было лишь путем переселения туда части крестьян. В гражданскую войну никто не хотел туда идти, боялись перемен. И только в 1925 году нашлись желающие, в основном беднота, которые согласились выселиться на хутор, как тогда говорили. Это были все родственники или соседи. Прежде всего, это наша семья Понявиных - пять братьев, потом Понявин Михаил Федорович, Кузьма и Филипп - троюродные братья. И еще троюродные братья
Понявины Николай и Петр Дмитриевичи. Таким образом, десять дворов - Понявиных. Потом сваты наши - Кувайцевы: Илья, Николай, Маркел Николаевичи, да сосед наш - Девяткин Николай. Потом - три двора Чернышевых
Костя, Ларион и Федя. Четыре двора Зайцевых - Кирилл, Па-вел, Семен и Александр. Также наши соседи: Кондратий Рылков, Кобылин Гаря, Ярославцев, Данилыч - вот, пожалуй, и все. Всего 26 дворов.Еще забыл об Иване Ломакине.Еще раньше, по столыпин¬ской реформе, сюда приехали и купили землю у Пашкова кресть¬яне из Украины: три брата Охраменко - Дмитрий, Яков, Гордей; три брата Евсюковых - Федор, Иван и Василий, да Василий Кала¬чев и два брата Иващенко - Петро и Павел Кирсановичи, да Помогаев Семен Иванович. Их хутор был уже обжитый и жили они зажиточно. Хутор их назывался Александр-Пашковский в честь помещика, продавшего им землю. Ну, а наши мужики на об¬щем собрании нарекли свой хутор Красногорский. Так несколько лет и числились в одной деревне два хутора.
Потом, по мере укрепления Советской власти, хутор
Александр-Пашковский исчез, и стал один хутор -
Красногорск. 1
Это было красивое место. На востоке были лесистые горы вы¬сотой до километра. Они тянулись вплоть до Воскресенска и далее на сотни километров. Лес в основном был лиственный, с преобла¬данием дуба, березы и липы. Но был и сосновый дол, состоящий почти полностью из сосны. На запад, вплоть до Нугуша, были чер¬ноземные поля. На юг, по берегу реки, на полкилометра поля окаймляла гать. Это заливные луга с кустарником калины и чере¬мухи. Кроме того, с запада почти вплотную к хутору подходили две старицы, образовавшиеся старыми руслами Нугуша. Называ¬лись они Урема. Здесь росла, в основном, черемуха и крушина. Были также заливные луга. В гати и по полям были разбросаны до десятка озер, окаймленных колками (деревьями) и камышом. Вес¬ной они заливались водой и целое лето были полны рыбой и пере¬летной птицей.
Красивейшие и богатейшие эти места!.. В лесу было полно волков, лис, зайцев, а поглубже в лесу водился и медведь. Круглый год водилась масса серых куропаток, тетеревов и глухарей. Весной от тетеревов и глухарей лес стонал!.. Я уже не говорю об изобилии разной мелкой певчей пичуги, а также хищников: сов, филинов, ястребов, коршунов и даже орлов-беркутов. Беркуты целое лето кружили над самой вершиной Красной горы. Их было не менее сотни штук. Там же, в пещерах, они гнездились и
выращивали свой молодняк. Нас малышей пугали ими,
что они таскают ягнят и даже детей. А мы, хоть и робели,
но собравшись гурьбой, все-таки добирались до вершины,
над которой они парили. Но все же боялись и старались
наблюдать за ними из-под кроны деревьев. Леса были
тоже нашим полем, нашей житницей. Кроме того, что они
являлись пастбищем для скота, мы собирали там клубнику, ма-лину, черемуху, калину, вишню, черную смородину. (Вишня росла в виде кустарника высотой не более метра) Из липовой коры плели лапти, которые были основной рабочей обувью вплоть до 50-х го¬дов. Из липы делали мочало, и плели разные веревки. Река и озера кормили нас рыбой, а черноземные поля давали хорошие урожаи пшеницы, проса, подсолнуха и других культур. Рядом был остров Чуберзян, образованный реками Белой и Нугушем. Там было по¬рядка пятисот гектаров заливных сенокосов и кустарников. Этот остров всегда был спорным между деревнями Васильевкой, Бере¬говкой и Красногорском. По сути дела, он был ничейный, и каж¬дый брал на нем то, что хотел. А лошади паслись на острове со всех деревень. Дело в том, что для Васильевки он был малодосту¬пен, так как был отделен от нее полноводной рекой Белой. А мы пользовались им целое лето, так как отделяло нас только весной половодье. Летом Нугуш мелел, имел много бродов, и мы ходили на Чуберзян без препятствий.
Половодье!.. Половодье на Красногорске - это что-то неви-данное, невообразимое!!! Его можно вблизи потрогать рукой, так как вода иногда доходила до самого крыльца и затопляла весь ба-бушкин (соседний) двор. Вода из Нугуша по старице шла по ло-щине мимо дома Кузьмы Понявина к Филиппову двору, перепол-няя озерцо, находящееся посредине улицы, затем мчалась к Ма-зарному долу, поворачивала вправо и по полям, заполняла озеро и Маврушкин колок. Помню, весной 1929 года я приехал из Зергана, где я учился, на весенние каникулы. Кстати Зерган - это поселение, от нашей деревни в 12 километрах и в 6-5 километрах от речки Бе¬лой. Интересный состав был этого села, с юга жили мордва,с вос¬тока татары у них была мечеть и начальная школа, где преподава¬лось все на татарском языке. С севера жили чуваши, а в середине жили русские. Там была школа с 1 по 4 класс. Школа была стан¬дартная по тем временам. Мы дети всех этих народов с 3 класса учились все вместе. Свободно общались на всех языках - на татар¬ском, русском, чувашском, мордовском. Жили дружно, никаких конфликтов на национальной почве не было. Я свободно разгова¬ривал на татарском языке, так как жил на квартире у татар и их сын учился вместе со мной. Итак, я приехал на весенние каникулы. И тут за несколько дней вскрылись реки. Пошел лед. Так что пере¬плыть реки в такое время было невозможно. И мы ждали, пока пройдет лед. Я опаздывал в школу. И вот мы с отцом пошли на Красную гору, откуда открылась панорама половодья!.. Насколько было видно глазу, - всюду потоки воды. Залита была сплошь гать, старица, хутора, Чуберзян. Потоки воды мчались по нашим полям и береговским. Река мчалась посреди Береговки и Красногорска. На острове виднелись лишь верхушки кустов. Но лед уже почти прошел. Кое-где плыли одинокие льдины, но они были не опасны.
- Завтра поплывем, - сказал отец и, полюбовавшись половодьем, мы направились домой.
Дома отец стал готовить лодку, а мать со слезами собирала мой нехитрый скарб.
На другой день утром мы прямо у двора сели в лодку: я впе-реди на самое дно, а отец с веслами и шестом - сзади. «Ну, дер-жись, сын», - сказал отец, и лодка отчалила от дома. Мы быстро проплыли по улице, вышли в старицу, перескочили через Нугуш и вошли на Чуберзян. Нам надо было проплыть более трех километ-ров. Работая где веслом, а где и шестом, отец гнал лодку довольно быстро. Сил у него хватало! Кто знает, сколько у человека сил в 30 лет?! А ему в то время было примерно столько.
Он забирал все выше и выше по течению, и когда мы дос-тигли основного русла реки Белой, то оказались выше Васильевки где-то на километр или более. Теперь нам оставалось преодолеть главный рубеж - Белую. Река стремительно неслась вниз, раски-нувшись в ширину метров на пятьсот или больше.
Отец снял картуз и верхний кафтан, взял весло и направил лодку поперек течения реки, держа нос лодки несколько навстречу течению, чтобы придать лодке больше устойчивости и чтоб менее ее относило. «Ложись и не бойся, сейчас перемахнем», - сказал отец и с силой заработал веслом. Я прилег в нос лодки так, что снаружи была только голова, но мне было видно все: и стреми-тельный бег реки, и ее бескрайняя ширина и напряженная работа отца веслом, ни на миг не прекращающаяся. Меня охватил страх перед этим величием стихии, и я тихонечко дрожал. Сколько про-должалась эта схватка человека со стихией, не помню, но мне ка-залось, что мы плывем целую вечность!.. Наконец показался про-тивоположный Васильевский берег и сама деревня. У берега тече-ние было более спокойным, и вскоре лодка уткнулась носом в бе-рег. Отец вытащил на мель лодку, и мы сели. Отец снял рубаху, она была вся мокрая от пота. Он обтерся немного, и мы сели на камни, чтобы отдохнуть. Через каких-то полчаса отец снова погнал лодку вверх по течению вдоль берега Белой, а я шел рядом по бе¬регу. Потом, когда продвижение вверх стало невозможно, отец махнул мне, чтобы я шел в Зерган, а сам повернул лодку в сторону Чуберзяна и снова усиленно заработал веслом. Лодка летела стре¬лой и вскоре скрылась из вида, а я зашагал своей дорогой и к ве¬черу был на месте, в Зергане.
Глядя на этот рейс с высоты прожитых лет, я не могу назвать его иначе, как героическим! Ведь в два конца надо было пройти около десяти километров водного пути. И всюду надо было преодолевать быстрое течение, а с добрую половину пути и стре-мительное течение. При этом суденышко наше было утлым. Это была плоскодонка метра три в длину и сантиметров шестьдесят в ширину по середине, ну и высота сантиметров тридцать, не более. Когда мы погрузились, то от борта до воды было не более 10-12 см. А на стремнине вода то и дело захлестывала в лодку. Стоило отцу чуть качнуть лодку - и она бы захлестнулась водой, и тогда бы нам была труба! Но этого не произошло. Отец мастерски про-вел свою посудину. Позже, когда я уже вырос, мы не раз вспоми-нали эту переправу, и отец признался, что и ему было страшно. Вот что такое половодье. Ну, а ты, мой читатель, видал что-нибудь подобное?!.. Знаю, что не видал. Это ведь можно видеть только у нас, в Красногорске, да и то не каждый год. Поезжай, мой друг, туда, не пожалеешь!..
Я немного увлекся и забежал вперед. Итак, о переселении. Помню, избенку нашу разметили, раскидали и перевезли на Крас-ногорск. То ли, в тот же день, то ли на следующий
весь наш скарб (кровать, стол, лавки, постель, посуду и
т.д.) погрузили на рыдван и перевезли на новое место,
туда, где кучей лежала наша избенка. Надо было жить.
Поэтому усиленно начали строиться. Привезли дубовые
столбы, зарыли их по углам и положили первые бревна. С
каждым днем сруб прибывал. Вскоре положили потолок,
стропила. А вот крышу крыли уже осенью, после молотьбы, так как не было соломы. Первым делом сложили печь, выкопали подпол и, застелив пол, стали жить в новой избе.
Первые годы жилось тяжело. Лошади не было. Купили бычка, стали обучать его ходить в оглоблях, а затем стали запря-гать и в плуг. Такой же бычок был у дяди Ивана, а у бабки после голодовки сохранилась хромая кобыла Соловуха. Вот мы и объе-динились три двора. Запрягли бычков в плуг, в корень, а Соловуху - впереди, в направляющие, потому что бычки были упрямы, как быки, и ходили не бороздой, а где им вздумается и когда захо¬чется! Ой! Сколько сил и нервов стоила вся эта работа на таком «агрегате»!.. Управляли этим «механизмом» четыре человека - отец за плугом, дядя Саня - верхом на Соловухе, а дядья Иван, Митя и Теря, по бокам подгоняли бычков. Они ни в какую не хо¬тели трогаться с места! Несмотря на побои, ложились на землю- и все! Тогда им крутили хвосты. Они вскакивали и с бешеной силой тащили за собой в сторону - и всех братьев,и Соловуху тоже. Осо¬бенно трудно было с ними сладить в жару. Однажды, взбеленив¬шись, они всех затащили в озеро и вышли оттуда только после долгих уговоров и понуканий. Стоило огромных усилий всех пяти братьев, чтобы как-то приучить их ходить в плуге, соблюдать бо¬розду. Только в конце лета они научились понимать свое рабское положение и исполнять команды: «Тпру, но, цоб, цобе».
Что за тяжкий труд была эта работа на быках!.. Впоследствии и мне, малолетнему юнцу пришлось испытать эту «прелесть». И после этого я только мечтал, как от них избавиться. Мои удары были слабее ударов их хвостов, а крик мой они совсем не заме-чали. Поэтому каждая борозда, вспаханная мною на быках, была обильно полита моими слезами. Зимой научили бычков ходить в санях. Ездили на них в лес за дровами и даже ездили на базар, в другую деревню. Мы начинали к ним привыкать. Но все же мечта о лошади не покидала нас. Через пару лет, продав быков, мы ку-пили жеребенка-стригунка, а дядя Иван - кобылку. Дяде Ивану по-везло: кобылка оказалась очень хорошей и служила им до самого вступления в колхоз. Наш жеребчик оказался слабосильным, и пришлось его продать. Купили кобылку Рыжуху трех лет. Она ока¬залась усердной и сильной. Отец не рассчитал и перегрузил ее не¬сколько раз. Она не выдержала, заболела и сдохла. Слез было про¬лито!.. Пришлось снова продавать овец, корову и купили опять стригунка-Мишку. И когда на четвертом году он стал лошадью, мы вступили в колхоз.
В КОЛХОЗЕ
От Советской власти мы получили и землю, и свободу, а жили бедно. После голодного 1921 года беднота никак не могла встать на ноги!..Трехполка; земля засорена сорняками; орудия труда - соха, деревянная борона.
Урожаи были низкими - по 50-60 пудов с десятины. Хлеба до нового урожая почти всегда не хватало. Скота держали мало, ибо кормить его было нечем. Лошади не было. И так жили все наши соседи, родственники, в общем вся беднота. Мой отец был единст-венный немного грамотный человек. Он выписывал газету «Бед-нота» и журнал «Лапоть». Это был предшественник нынешнего «Крокодила». Отец окончил три класса Береговской приходской школы. Бегло читал газеты, хорошо и почти грамотно писал, раз-бирался в политике. Сколько я помню, на Красногорске долгими зимними вечерами 1928-29 годов у нас в хате собирались человек по 10-15 хуторских мужиков. Здесь были все родные, двоюродные и троюродные братья Понявины, Кувайцевы, Костя Чернышов, иногда заходил кто-нибудь из Зайцевых. Они читали «Бедноту» и «Лапоть». Отец был среди них признанным грамотеем. Да и в жизни больше других видел. Он лучше других понимал происхо-дящие события и к его голосу прислушивались все - и друзья, и недруги. Наши посетители часто спорили, много курили самосад и решетами уничтожали подсолнухи, заранее приготовленные и поджаренные матерью. Много говорили о колхозах, ТОЗах, о Ста-лине, Рыкове, Зиновьеве, Каменеве, о земле, о машинах, о своей бедности. Часто расходились за полночь, утомленные разговорами и спорами. Но как бы они ни спорили, они всегда приходили к од-ному выводу, что дальше так жить нельзя, что жить надо по-дру-гому, по-новому. Все эти споры и беседы в долгие зимние вечера не прошли даром. Колхоз не был для нас пугалом, которого многие боялись, а недоброжелатели Советской власти распространяли о нем всякие небылицы, вроде того, что будут общие жены, будут спать под одним одеялом и т.д. Колхоз для нас был надеждой, что мы избавимся от изнурительного труда, от вечной бедноты, недос¬татка, вечного страха перед бедствиями, которые то и дело нас по¬стигали.
И когда зимой 1930 года встал вопрос об организации кол-хоза в нашей деревне, в него вступили почти все хозяйства де-ревни. Трудно, конечно, было нашим мужикам отдавать в колхоз: скот, инвентарь, землю. Bce это было моим, а стало нашим! И вместе с тем все понимали, что за жизнь эта - единоличная, в веч-ном страхе за кусок хлеба. Советской власти уже 10-12 лет, а бед-ноты в деревне не убавилось. Целую осень 1930 года и зиму 1931 года в деревне проходили собрания и в конце концов колхоз был создан. Колхоз назвали «Красный партизан», а председателем из-брали моего отца - Понявина Михаила Матвеевича. Членами прав-ления избрали: Иващенко Петра Кирсановича, он же заместитель председателя, Дудин Семен Антонович - счетовод, Кувайцев Илья Николаевич - кладовщик, Охраменко Яков Иванович - завхоз. Бри¬гадирами были избраны: Понявин Филипп, Понявин Дмитрий Матвеевич. Первые годы много было неурядиц, как во всяком но-вом деле. Да и природа была против нас. 1931-33 годы были за-сушливыми и урожаи были низкими. Хлеба было мало. Не хватало кормов для скота и даже семян. Но люди не падали духом, и кол¬хоз крепчал. Дисциплина была сознательная, на работу приходили сами.
Я с гордостью вспоминаю своего отца!.. Ему удалось вну-шить людям веру в правоту колхозного строя. И никто не ушел в эти годы из колхоза. Колхозники ничего не получали и даже ино-гда давали семена пшеницы и картошки взаймы колхозу.
Эта непоколебимая вера в силу колхозного строя оправдала себя в первом же урожайном 1934 году. У нас было столько хлеба, что кроме всех расчетов с долгами, засыпки семян, фуражных, страховых фондов, колхозники получили по четыре килограмма хлеба на трудодень. Колхоз начал крепнуть. Стали строить кол-хозные дворы, помещения для скота. Купили новые железные плуги, бороны, жатки, сеялки. Купили две сложные молотилки, 1 бензодвигатель к ним, купили автомашину-полуторку. Стали по-купать племенной скот - быка, мериносных баранов, орловского рысака-жеребца и даже овчарку в помощь пастухам в борьбе с волками, которых у нас в лесу хватало.
Последующие годы в результате хорошей обработки почвы были также очень урожайными. Хозяином колхоза было общее собрание, которое проходило не реже одного раза в месяц в любой сезон года, а иногда и чаще. Об авторитете собрания говорит хотя бы тот факт, что на собрание извещали не нарядкой, а просто по сигналу.
Около правления вместо колокола висел железнодорожный буфер. Ударом об него и извещалось о собрании. Люди бросали все домашние дела и шли в красный уголок. Обычно не позже, чем через полчаса, начиналось собрание.
Собрание решало все вопросы внутри колхозной жизни. Го-ворить разрешалось каждому, неограниченное количество раз. По-этому особенно отчетно-выборные собрания, где утверждались годовые доходы колхоза, затягивались допоздна, а иногда перено-сились на другой день.
Правление колхоза и председатель выполняли волю собрания колхозников.
А сколько было на собраниях критики и самокритики!!!.. Критиковали всех: и членов правления, и председателя, и бригади¬ров и колхозников. И никто не таил обиды. Это, видимо, и было силой колхоза. Каждый считал колхоз своим. Люди шли на работу с охотой и выполняли ее удовольствием и добротно. Бригадир рас¬пределял работу среди колхозников, которые сами приходили к правлению. А работы хватало всем, даже малолетним и старикам в горячую пору уборки урожая. В эту пору работали по 16 часов, не считаясь со временем, а молотьбу вели в две смены. По решению собрания мы не пользовались услугами МТС и справлялись со всеми работами сами и непременно в сжатые сроки. Сеялки рабо¬тали в две смены и за день засевали до 20 гектаров на сеялку. В 11-рядную сеялку запрягали по три лошади, которые работали по че¬тыре часа, потом по четыре часа отдыхали, работали другие. По¬этому при обильном корме лошади не худели и ходили в сеялке бегом. Обычно к 1 мая заканчивали сев ранних зерновых. И всегда встречали Первомай с митингом и демонстрацией, с революцион¬ными песнями. Так же быстро справлялись с сенокосом, так как работали и стар и млад. Крестьяне забыли про серп, цеп, соху.
Широко применялось соцсоревнование, как между звеньями, так и между отдельными колхозниками. Моя тетя Дуня всегда была в передовых. Она за день навязывала по 400 снопов и более.
Благодаря упорному, дружному труду колхозников росли доходы колхоза и доходы колхозников из года в год. Так, в 1935 году на трудодень колхозники получили по 6 кг хлеба, в 1936 году - по 8 кг, в 1937 году - по 9 кг, а в 1939 году - по 10 кг на каждый трудодень 1939-40гг колхозники начали строить амбары для хранения зерна.
Я помню, как в 1938 году правление колхоза решило весь за-работанный хлеб лучшей семье подвезти красным обозом. Такой семьей оказалась семья кузнеца Ивана Николаевича Ракитина. У них было заработано свыше тысячи трудодней. И вот, загрузили пшеницей автомашину, брички - всего было более 600 пудов - и с красными знаменами подвезли это море хлеба к дому кузнеца!!!
Это было незабываемое зрелище!..
За обозом пришли все колхозники от стара до мала и остановились.
Из дома вышел старый кузнец со своими двумя сыновьями, женой и невесткой. (Иван Николаевич был с костылем. На первой мировой войне он потерял ногу, но кузницы не бросил и на одной ноге ловко орудовал около горна и наковальни) Все они чувство-вали большое смущение от такого непривычного почета и бесси-лия что-либо изменить в происходящем. Начался импровизиро-ванный митинг. Митинг открыл председатель. Он рассказал о за-слугах Ракитиных перед колхозом, поблагодарил всю семью за хорошую работу и вручил им заработанные 600 пудов пшеницы, около 1000 рублей денег и ценные подарки, пожелал им доброго здоровья и счастья в жизни.
Больше ораторов не было. Все кричали «ура». Старшего Ракитина стали качать и казалось, что именно сейчас, от этой качки у него и оторвалась нога.
Наконец, волнения утихли, и слово предоставили старшему Ракитину. Его с трудом подсадили на бричку, и он произнес «вол-нующую речь»! Дело в том, что судьба обидела его и с речью. Он сильно заикался в обычное время, а после такого волнения и со-всем не мог говорить. С трудом он сказал, что спасибо за все, что он никогда не имел столько хлеба и, главное, что он не может его принять сейчас, потому что сыпать его некуда, что полно еще ста-рого хлеба. И после этого он заплакал!.. Это были слезы радости и гордости за свою жизнь. За ним заплакали его жена, дети. Сыны тоже кулаками протирали повлажневшие глаза. Слезы навернулись на глаза правленцев и многих участников митинга. Эти слезы были слезами радости и гордости малограмотных крестьян, веками голодавших, и только в колхозе увидели у себя не только обилие, но и изобилие хлеба. Эти тихие слезы были слезами благодарности Советской власти и Коммунистической партии Ленина.
Такое не забудется никогда!
Прошло уже много десятилетий, но этот митинг всегда у меня перед глазами. И я горжусь нашими малограмотными кол-хозными вожаками! Сколько они имели душевной теплоты и любви к людям!!!.. Как они умели ценить их труд! Как искренне воспитывали любовь к Советскому строю, будучи сами беспартийными.
В те времена я только начинал работать учителем в своей же деревне. Но я, крестьянский сын, отец которого работает председа-телем колхоза, я не смел и подумать, чтобы праздно отдыхать в период летних каникул. Еще будучи студентом педтехникума, я все каникулы проводил сначала на сенокосилке, а потом сразу же пересаживался на лобогрейку. Здесь я хочу объяснить немного - что такое лобогрейка. Это косилка, на которой имеется площадка, примерно 2 на 2м, 2 сидения. Одно сидение впереди, чтобы пра-вить лошадьми, а второе сидение расположено в левом углу пло-щадки. Человек, сидящий на этом сидении должен сбрасывать с площадки скошенные колосья вилами, примерно, на один сноп. Представьте себе - кони идут почти бегом, урожай отличный- в ре-зультате каждые 5-7 секунд надо одним махом сбросить сноп. И пока объедешь поле , то не только лоб, но и рубашка и штаны ста-новятся мокрыми от пота, а руки и ноги дрожат от усталости. Вот что такое «лобогрейка». И с нее, числа 27-28 августа я уходил на учебу. За лето зарабатывал до 130 трудодней и больше. Такой же отдых был у меня и в период работы учителем. Как правило, на се-нокосе и на жатве я был звеньевым, и звено мое всегда было пере-довым. Как говорится, отдых есть смена одного вида труда другим видом. Так получалось и у меня. Это нисколько не унижало меня в глазах односельчан. Наоборот, я был самым авторитетным вожа-ком молодежи. Со мной вели самые серьезные разговоры наши «аксакалы». Я не пил, не курил, занимался спортом: зимой - лыжи, летом - турник, который стоял во дворе, а на сеновале под самой крышей висели три трапеции, где я ежедневно «качал мускулы». Хорошо работал, непримиримо относился к пьяницам и лодырям. Выпускал на уборке стенгазеты, боевые листки. Приходилось очень много работать. Днем в школе, а вечером - в ликбезе, на со-браниях молодежи, на вечерах самодеятельности.
С первых лет организации колхоза у нас началась борьба с неграмотностью, борьба за культуру.
Вместе с ликвидацией неграмотности мы, комсомольцы, взя-лись за повышение общей культуры колхозников. На колхозном собрании мы объявили культпоход, который упорно проводили в течение нескольких лет. Культпоход охватывал: ликвидацию не-грамотности и малограмотности, выписка газет, чтение книг, со-блюдение чистоты и опрятности в колхозных хатах, чистота и ак-куратность в одежде и т.д. Была утверждена комиссия для про-верки культпохода. Заключались договора соцсоревнования в уст-ной форме, прямо на собраниях. Колхозник брал обязательство и вызывал на соцсоревнование соседа. Комиссия раз в месяц на соб-рании докладывала о результатах проверки. Одних хвалили, дру-гих подтягивали. Результаты были хорошие. А нас, комсомольцев, стали уважать за это. Люди видели, что мы занимаемся хорошим делом.
Уже в течение зимы почти в каждой семье появились газеты. Некоторые стали читать книги. Некоторые книги мы читали вече-рами в красном уголке. Помню, «Пакет» Пантелеева пришлось пе¬речитывать несколько раз. Большинство колхозников на этих громких читках впервые поняли, что из книг много можно всего узнать, что книги расширяют кругозор человека, мир становится широким, красивым и необъятным.
Весной начались соревнования по покраске полов, окон, две-рей масляной краской. Колхозники впервые в жизни убедились, что крашеные полы не только красивые, но их легче мыть, легче соблюдать чистоту в доме. И в эту весну почти все покрасили полы, окна, двери. Надо сказать, что материала у нас было доста-точно. Олифу варили сами из подсолнечного масла. Правда, она долго сохла, но зато и держалась потом 5-10 лет. А краски у нас в горах можно было брать хоть возами. Охра, желтенькая, как жел-ток яйца. Только надо было ее лишь подсушить и просеять на мел-кое сито. Все это для той отсталой деревни было ново и непри-вычно. Но колхозники сразу поняли выгоду и шли на это с шут-ками и прибаутками.
Надо сказать, нам тогда всем жилось весело, и работа в на-ших руках кипела. Работали везде с песней. С песней i шли на ра-боту и с песней возвращались с работы. Действительно, «нам песня строить и жить помогала». Если было нужно, особенно в пе-риод жатвы, молотьбы, подъема зяби и на других сезонных рабо-тах, люди не считались со временем и работали от зари до зари, без выходных дней. Отдыхали, в основном, зимой. Урожай не пропадал. Все убирали вовремя. Как правило, все сельхозработы заканчивались к годовщине Октябрьской революции. Перед праздниками заканчивали распределение доходов, проводили от-четно-выборное собрание и потом все вместе встречали праздник. Обычно был митинг, а потом - праздник за общим колхозным сто-лом. Правление колхоза выделяло определенное количество мяса, муки и других продуктов, женщины делали обязательно пельмени, варили и тушили всякую закусь. Покупали немного водки. После митинга все шли в красный уголок, где были накрыты столы. Были тосты, были песни и пляски с топаньем и свистом, под говор рус¬ских мужиков и под гармонь.
Здесь особо хочу остановиться на музыкальности всей моей родни.
Никто из них даже никогда не слышал, что на свете есть ноты, которыми записывают музыку. Не было у нас и никаких му-зыкальных инструментов. Но как они слаженно пели, на разные голоса, то есть первым, вторым и даже третьим! Бывало, соберутся гости, а это человек 15-20, и все свои - братья, сестры, невестки, зятья. Обычно брали одну-две бутылки вина. Выпьют по одной рюмке (женщины только пригубят!) и начинают петь. Перепоют все песни, и протяжные, и грустные. Потом поплачут. И вдруг кто-нибудь выходит и начинает пляску «под язык» вроде приговорки: «Через задоргу на задоргу ногой» и т.д. Постепенно выходят все в круг, и пошла пляска под всякие частушки!.. Потом кто-то берет заслонку от печи, и уже тут веселье в полном разгаре! Иногда в круг просили бабушку Марью, и она плясала со всеми вместе.
Гармонистов у нас не было. На три деревни был один Шиш-ков Иван Иванович, который играл только одну вещь - припевки. Но его брали только на свадьбы, А так обходились заслонкой от печи. Отец как-то купил мне балалайку, и я ее освоил самостоя-тельно. Стал подыгрывать родне некоторые песни. А моему това-рищу Альшуку отец купил гармонь. Но сколько он ни старался, у него ничего не получалось. Тогда он отдал ее мне. Я, наблюдая за игрой Ивана Ивановича, освоил его метод игры и пошел дальше. Вскоре я мог аккомпанировать любую песню. Потом, будучи ком-сомольцем, моя гармонь была незаменимым помощником в моей работе. Потом был баян, с которым я не расставался всю жизнь. Уже при Советской власти наше поколение, мои двоюродные бра-тья, а также мои родные сестра и брат аккомпанировали по слуху и на балалайке, и на гитаре. А брат Коля играл на баяне. На баянах играли три брата Кувайцевых - Панюшка Коля и Витя. Да так иг-рали, что устоять было нельзя, чтобы не пойти в пляс. Играли вир-туозно. На баяне играл двоюродный брат Борис Понявин. А все се¬стры двоюродные – певуньи голосистые. А вот третье поколение - наши дети, внуки -они в большинстве остались равнодушными к музыке. Хотя многие окончили музыкальные школы, но не играют и не поют, когда собираются вместе. Выродилась способность к музыке, что ли? Хотя живут в тысячи раз лучше нас.
Но вернемся к жизни в колхозе.
Быт и достаток коренным образом изменил у колхозников и их сознание. Исчезло воровство. Дома и двери не запирались ни днем, ни ночью. На токах часто оставались десятки тонн отборной пшеницы без охраны. Сторожей в колхозе вообще не было. Только на летнее время по деревне ходил сторож с колотушкой. В случае пожара он должен был поднять тревогу и принять меры к туше-нию. Грубые корма на трудодни не делили. Колхозники для своего скота брали солому и мякину по потребности. На трудодни делили только сено. Колхозный труд преображался из года в год. При ор¬ганизации колхоза были обобществлены, в основном, деревянные сохи и бороны. Вначале применялся ручной сев и молотьба це¬пами.
За каких-то 5-6 лет совершенно изменились орудия труда. Землю стали обрабатывать добротными плугами и железными бо-ронами «Зигзаг». Сеяли сеялками, убирали хлеб лобогрейками, молотили сложными молотилками, которые приводились в дви-жение двигателем. Стало качественно меняться стадо лошадей, коров, овец, свиней за счет племенных производителей. Коровы давали больше молока. Овцы вместо 400 грамм шерсти стали да-вать до 4 килограмм. В колхозе насчитывалось до 1000 голов овец, 300 голов коров. Была свиноферма, птицеферма, две пасеки, табун лошадей, сыроварня, и это все богатство на одну деревню в 40 дворов. В летний период работал детский сад, на полном содер¬жании колхоза.
На трудодни, кроме зерна и денег, давали подсолнух, иногда до 1кг на трудодень, давали мед, коровье масло и даже мясо. Из подсолнуха колхозники делали подсолнечное масло бочками. На личных подворьях держали коров, стада овец, кур, гусей, свиней.
Здесь я позволю себе краткий экскурс в историю России начала двадцатого столетия. До революции 1917 года Россия в мире считалась отсталой аграрной страной.
Триста лет Россией правили цари из рода Романовых, но Россия, как была так и осталась неграмотной, лапотной страной. 90% населения России были нищими и неграмотными. В 1941 году дядя царя Николая II, Кайзер Германии объявил войну России. Три года (1914-1917) солдаты России воевали за интересы империалистов, кормили вшей в окопах. Снабжение в армии было плохое. Было такое, что вместо винтовок на фронт привезли иконы. В городах не хватало продовольствия. Деревня совсем обнищала, так как самые молодые и здоровые работники были мобилизованы на фронт. Солдаты, рабочие начали бунтовать. В итоге - февральская буржуазная революция. Царь отказался от престола. Власть перешла в руки временного правительства, которое оказалось не дееспособным. 25 октября 1917 года (по новому стилю 7 ноября 1917г.) власть взяли большевики. Они создали советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которые и стали защищать интересы трудящихся. Большевики выдвинули три лозунга: Мир народам! Земля крестьянам! Власть советам! Бывшие офицеры царской армии, помещики, дворяне не хотели смериться с тем что они лишились власти, имущества и всех вековечных привилегий, начали войну против советов. Их поддержала Антанта, Империалисты Европы и Америки, снабжали, вооружением и продовольствием, обмундированием белогвардейцев. Белогвардейские войска возглавили генералы Докукин, Врангель, Колчак, Юденич и начали войну с Советами со всех направлений. Рабочие и крестьяне поднялись все как один на защиту советского пролетарского государства. Уходили в армию добровольно, потому что знали, если победят белые, то с ними опять вернется неволя, бесправие и жестокая расправа. Так началась гражданская война 1917-1919 год. Таким образом, Россия была в состоянии войны 6 лет с 1914 по 1920 год. Все это привело к полной разрухе, как промышленности, так и сельского хозяйства. Казна была пуста, запасов продовольствия никаких. Вот такую разрушенную до нищеты страну получила в наследство советская власть, власть рабочих и крестьян. Большевикам пришлось начинать восстанавливать народное хозяйство с нуля, в полной международной изоляции и враждебности. В результате проведенной большевиками огромной организаторской работы, страна за 20 лет (с 1919 по 1941г) из отсталой аграрной превратилась в индустриальную державу. Развернулось коллосальное строительство. Строились новые фабрики и заводы, железные дороги, за 20 лет были построены: мощная гидроэлектростанция на Днепре (днепроГЭС), началась интенсивная разработка угольных бассейнов, новых месторождений полезных ископаемых. Были построены новые города и заводы: Донбас, Кузбасс, Запорожсталь, Магнитогорск, Сталинградский тракторный завод, судоверфи в Ленинграде, авиационные заводы, Беломорско-Балтийский канал, протяженностью 228км, канал имени Москвы протяженностью 125км. За короткое время было построено более 500 заводов. Все эти объекты строились вручную, то есть никакой строительной техники не было. Вся техника: это лопата, кирка и носилки. Только к 40-ым годам появились маломощные краны и другая строительная техника. Не было и своих специалистов, приходилось нанимать иностранцев.
В 1929-30-х годах началась коллективизация сельского хозяйства. Это был прогрессивный шаг. Ведь объединив земли и трудовые ресурсы стало возможно применение сельхоз машин и передовой агротехники. Внедрялись севооборот, применялись удобрения, сортовые семена. Облегчился и труд сельчан. В результате увеличилось производство сельхоз продуктов. К 40-м годам СССР уже экспортировали пшеницу и др. продукты, были созданы госсапасы продовольствия, что помогло пережить 4 года разрушительной войны с Германией 1941-1945 гг. была ликвидирована неграмотность. Удивительно было то, что несмотря на тяжелый труд, был общий подъем и энтузиазм, особенно в молодежной среде. Мы работали, не считаясь со временем. Вот что значит раскрепощенные производительные силы! Нам было все по плечу: и перелет из Москвы в Америку через Северный полюс Валерия Чкалова, перелет из Москвы на Дальний Восток Гризодубовой, эпопея Челюскинцев и т.д. Мы тогда с огромным пафосом пели:
«Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.»
В этих условиях нельзя было не быть патриотом своего колхоза, своей Родины, Советской власти. О старом режиме я знал только из рассказов. Период разрухи и восстановления народного хозяйства, становление колхозного строя я пережил вместе со своими родителями и вместе с моими сверсниками. Я знал и помню цену крошки хлеба и помню изобилие его в колхозе.
Мы понимали из своей жизни, что только Советская власть дала нам возможность есть досыта, увидеть богатый стол, увидеть радость преображения труда, увидеть неподдельную дружбу и доверие между людьми. И за эту власть мы готовы были постоять, готовы были служить ей верой и правдой.
ТРЕВОГА
С приходом к власти фашизма в Германии международное положение нашего государства втановилось все сложнее и сложнее. Гитлеровская Германия все более укрепляла союз с империалистической Японией и Италией. Укреплясась ось Берлин-Рим-Токио, направленная против нашей страны. Они начали практически пробу сил в 1935 году Япония напала на СССР у озера Хасан, в 1936 году у реки Халкин-Гол в Монголии. На Западе жертвами империалистического сговора стали Австрия, Чехословакия, а затем и Польша. В 1939-40гг. был серьезный конфликт с Финляндией, спровоцированный гитлеровской Германией. В мире было неспокойно. Дух войны витал повсюду. Тревога охватила и наше государство и народы. Мы проводили мирную политику. Наше государство разоблачало захватническую сущность фашизма Италии и Германии и разбойничью сущность Японии. С трибун XVII-XVIII партийных съездов делались предупреждения агрессорам, а народы мира призывали к бдительности.
Мы, молодежь того времени, горячо принимали к сердцу призывы нашего правительства об укреплении обороноспособно-сти страны и готовы были к любому испытанию.
И эти тяжелейшие испытания для всего нашего народа не заставили долго ждать. Но об этом в следующих главах.
ЧАСТЬ II
ЛИХОЛЕТИЕ
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Пожалуй, трудно найти место на земле, где бы народ, оказавшийся под оккупацией врага, оказал ему столь яростное сопротивление, как это произошло на белорусской земле. Предпочтение можно отдать лишь героическому Вьетнаму.
Сотни тысяч партизан оказывали вооруженное сопротивление ненавистному фашизму. Резервная же армия партизан насчитывала миллионы. Ни один народ не понес таких жертв, как белорусский народ. Каждый третий пал в этой кровавой борьбе. Это была действительно всенародная война с немецко-фашистскими захватчиками.
Разными путями-дорогами приходили люди в эту армию народных мстителей. Одних оставляли для партизанской борьбы партийные органы. Они были наиболее подготовленными для этого. Но и у них были трудности. У них было одно преимущество - они знали, с чего начинать и куда идти. Другим удавалось как-то скоро связаться с действующим партизанским подпольем или с действующими партизанскими отрядами, им тоже было легче.
Третьим же пришлось пережить множество мучений, ужасы плена и опасные побеги из лагерей, всегда с риском для жизни, прежде чем попасть в партизаны. Оказавшись на свободе и взявшись за оружие, они все начинали с нуля. Они все начинали сами, ни от кого не получая ни руководства, ни помощи, делая ошибки.
К числу этих третьих отношу себя и я.
Почетная обязанность
В ноябре 1939 года мы проходили призывную комиссию. Меня признали годным, но сказали, что как сельскому учителю мне положена отсрочка. Пришлось тут же написать (не одеваясь!) заявление об отказе от отсрочки. Так я был призван в армию. Но отправка состоялась лишь в конце января 1940 года.
Приехали мы в Стерлитамак. Погрузили нас в вагоны-теплушки с нарами и чугунными печками посередине. Мы понимали, что нас повезут на финскую войну, но это никого не пугало. Настроение у всех было бодрое. В вагонах были песни и смех. Шел, конечно, разговор и о войне. Помню, как-то никто не боялся войны, а боялись морозов. Почему-то нам казалось, что на Карельском перешейке холоднее, чем у нас на Урале.
Однако сразу на фронт мы не попали. К концу вторых суток нас привезли в Ижевск. Наиболее грамотных отобрали в полковую школу. В школе было очень тяжело. Занимались по 12 часов в сутки, из которых 8-10 часов на улице, строевой и тактической подготовкой, на сорокаградусном морозе, а иногда и ниже. Но мы терпели, понимая, что готовимся на фронт. Были случаи обмораживания рук, ног, лица. Но терпели и овладевали военными знаниями.
В конце февраля 1940 года начали отбирать людей в военные училища. Я написал заявление с просьбой послать меня в танковое или летное училище, но мне сказали, что путевки есть только в пехотное училище. Я дал согласие. В начале марта нас привезли в Златоустовское военное пехотное училище.
Первые месяцы в училище были также напряженными. Занимались по 8-10 часов. Много времени выделялось на тактическую и огневую подготовку. Но после заключения мира с Финляндией постепенно напряжение ослабевало. Занятия сократились до 6-8 часов. Больше стало свободного времени и многие из нас сдружились с книгой. Мы зачитывались произведениями Н.Островского, Шолохова, ходили в кино, на лекции и концерты. Постепенно мы становились все более уверенными и образованными, рассчитывая окончить, как тогда говорили, нормальное военное училище.
Но международная атмосфера сгущалась, и в воздухе пахло грозой. Германия все больше концентрировала войска на нашей границе. Все мы понимали, что несмотря на наличие договора о ненападении и дружбы, столкновение с фашистской Германией неизбежно. Мы, курсанты, еще более в этом уверились, когда нам объявили о досрочном выпуске.
11 июня 1941 года мы сдали государственные экзамены. Всем было присвоено звание лейтенант. Было выдано новое офицерское обмундирование. На петлицы прикрепили по два кубика.
Сколько было радости и гордости у каждого из нас!.. Ведь мы стали красными командирами! Осуществилась заветная мечта.
Мы не узнавали друг друга. Все стали красавцами! Форма еще больше подтягивала каждого. Был выпускной вечер. Много было поздравлений и пожеланий; много было сказано горячих, патриотических речей. Был большой концерт с участием златоустовских артистов и наших курсантов. Все было очень торжественно и запомнилось на всю жизнь. Ведь это был первый выпуск красных командиров Златоустовского военного пехотного училища.
На другой день был митинг, на котором выступил начальник училища - полковник Кудрявцев и комиссар училища. Затем были созданы команды, получили направления по частям, и мы погрузились в вагоны для следования к местам службы. Часть выпускников послали на Дальний Восток, основная же масса поехала на запад. Многие поехали в Московский военный округ, в том числе и я.
17 июня 1941 года мы прибыли в г. Калинин в 73 стрелковую дивизию, но дивизия была в лагерях в 30 километрах от Калинина, и нас доставили на место. Человек десять из нас попали в 413 стрелковый полк. Мне, как одному из группы ,имеющему среднее образование, предложили работу в штабе, но я отказался ,и мне дали стрелковый взвод. С каким-то радостным воодушевлением мы с головой окунулись в военную жизнь части. Физически крепкие, закаленные, подтянутые, мы не знали усталости и работали, как черти, по 10-15 часов в сутки. Мы понимали, что готовимся к войне, но никто не предполагал, что до начала войны остались считанные дни.
ВОЙНА
Это было первое воскресенье, первый выходной день 4 после нашего приезда в часть. Нас, молодых командиров, в палатке было пять человек. Еще накануне, в субботу, мы договорились, что пойдем в Дом Красной армии, чтобы увидеть свет и себя показать. Утром встали рано. Начали бриться, подшивать воротнички, друг друга осматривали, подправляли прически. И... вдруг раздался сигнал тревоги! Срочно строиться для проведения митинга. Все были в недоумении - по какому поводу может быть митинг в выходной день, да еще в столь ранний час?! Некоторые ворчали: «Даже выходной не дадут провести как следует!»
Но вот слово берет комиссар полка и объявляет, что фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз и объявила войну. Фашистские самолеты бомбили Минск, Киев, Одессу и другие города нашей Родины.
Мы тогда все ждали этой войны, и все же начало ее было неожиданным.
Сразу же начали готовиться к выступлению в Калинин. Ночью, со всеми предосторожностями вышли в поход и утром были в Калинине. Утром началось формирование. Получили пополнение, в основном, из Конакова, с фарфорофаянсового завода. Получили комплект боеприпасов, вооружение и уже 26 июня первые эшелоны нашей дивизии двинулись к фронту. Настала и наша пора.
27 июня мы погрузились в эшелон и двинулись по направлению на Оршу. Еще в пути мы почувствовали дыхание войны. В городах и на железнодорожных станциях уже встречались следы вражеских бомбардировок, появились первые эшелоны с беженцами. Появились первые самолеты и над нашим эшелоном. Это вездесущая «стрекоза» - самолет-разведчик. Иногда появлялись «рамы» и «мессершмитты». Они обстреливали нас из пулеметов и пушек. Мы были против авиации почти беззащитными. Стреляли по самолетам из винтовок залпами и из ручных пулеметов. Но наш огонь был малоэффективным. Появились первые убитые и раненые.
28 июня, к вечеру, мы прибыли в Оршу и здесь сразу испытали первую вражескую бомбежку. Один вагон разнесло в щепки прямым попаданием. Начался пожар. Количество убитых и раненых увеличилось. Развернул свою работу госпиталь. Вечером мы уже занимали оборону западнее Орши, километрах в 10-15. Всю ночь закапывались в землю. Отрывали ячейки в рост, соединяли их ходами сообщения. Все ждали встречи с немцами, одни со страхом, другие с любопытством: какие они?..
И они вскоре появились. Сначала разведчики, а затем и передовые наступающие части. Днем, 29 июня, была лишь редкая перестрелка, разведка боем и иногда артиллерийская дуэль.
Но на другой день немцы уже несколько раз переходили в наступление при поддержке танков и артиллерии. Но их атаки мы успешно отбивали. Чувствовалось, что у них не хватает сил и средств поддержки. Так продолжалось несколько дней, и мы уже ждали приказа о наступлении.
Но, видимо, не везде было так, как у нас. В начале июля оборона была прорвана на флангах, и мы получили приказ об отступлении.
Началось самое тяжелое время. Днем мы вели бои в наскоро отрытых окопах или просто на открытой местности с превосходящими силами противника, а ночью отходили на новые рубежи. Нас бомбили и обстреливали с воздуха, нас засыпала снарядами и минами вражеская артиллерия. Почти ежедневно приходилось отбиваться от наседавших танков. Нас буквально заливали пулеметно-автоматным огнем!.. Подавив наши огневые точки, они переходили в наступление. Но здесь оживали наши пулеметы и автоматы, и мы с большим трудом, часто контратаками, отбивались от наседавшего противника. И так с утра до вечера. Ежедневно. С наступлением темноты мы, измученные боями, зноем, жаждой и голодом, начинали мучительное отступление. Часто это отступление было беспорядочным. Единого командования не было. Часто старший по чину или должности командир брал на себя командование. Обозы, санитарная служба и передовые части отступали все вместе. Так мы оставили Оршу, Дубровно, Красный, Смоленск, Кардымово.
Числа 3 августа наша рота занимала оборону километрах в пяти восточнее станции Кардымово, по опушке леса. Целый день происходила перестрелка с отдельными подразделениями противника. У нас было слабое вооружение: всего два ручных пулемета, автомат и штук 20 винтовок. Но у нас была выгодная позиция - мы занимали высоту, поросшую сосновым лесом. Немцам приходилось наступать по открытой местности. Поэтому, несмотря на малочисленность и слабое вооружение, мы продержались почти целый день. Связи с другими подразделениями у нас не было, что делалось на флангах, мы не знали. Когда я, по заданию командира роты, попытался установить связь с флангами, то их попросту не было. Во второй половине дня к нам прибыл связной с КП батальона с приказом: без приказа позиций не оставлять! Тогда командир роты Шапошников приказал мне вместе со связным отправиться на КП батальона и доложить командиру обстановку. Но комбат уже сменил свой КП, и мы его не нашли. После безуспешных поисков мы вернулись на позицию роты, но и роты на месте не оказалось. Возможно, она сменила позицию по приказу комбата, а возможно, и по своей инициативе, поскольку никого по соседству уже не было. Это до сих пор для меня остается загадкой. Мы остались вдвоем со связным. Что делать?.. И я решил искать своих. Лесной массив был довольно обширным. Лес, подлески, поляны и кустарники сменяли друг друга. В этих поисках мы набрели на полевой госпиталь, расположенный на лесной поляне где-то в километрах 15 от Кардымова.
На поляне и под кустами, прямо на земле, лежало по меньшей мере человек 500 раненных. Большинство были тяжело раненные. Все они страдали от ран, жажды и голода. Небольшие группы медперсонала оказывали им посильную помощь. Над «госпиталем» стоял трупный запах, тучи мух и оводов. Стоял страшный стон. Крики о помощи, » воды», некоторые просили пристрелить. Но что могли сделать врачи? Они делали все возможное и невозможное, сверх своих сил, но и десятая доля раненых не получала необходимой помощи. Все они были обречены на плен и на верную гибель в плену. При виде такой картины было одно желание - лучше смерть, чем ранение и плен... Военных в лесу было много - группами и подразделениями, но мы своих так и не встретили. Наконец под вечер я случайно наткнулся на остатки 193 полка нашей дивизии. На мой вопрос «как найти наш 413 полк?» майор, командовавший полком, ответил, что полк ушел на Соловьеву переправу через Днепр. Он предложил мне остаться в полку, так как вечером полк пойдет тоже в Соловьево. И я остался. В полку была сотня или немногим больше солдат. Работала кухня. Нас накормили ужином. Это была первая горячая пища за последние три дня. С час удалось поспать.
С наступлением темноты двинулись на восток. Шли узкой проселочной дорогой. Темнота!.. Здесь же шли обозы, несколько пушек полковой и противотанковой артиллерии, штабы. Скорость была мизерная. За ночь прошли не более 15 километров. На рассвете на землю пал туман и видимости почти не было. Уже где-то на подходе к Соловьеву, примерно в километрах 5-6 от него, нас обстреляли жестоким, заранее пристрелянным минометным и автоматно-пулеметным огнем. Мы отвечали в туман по невидимому противнику и конечно же не приносили ему особого урона. Организованного огня не было. Каждый стремился к переправе и на свой страх и риск выбирал направление и способы выхода из боя. Только трассирующие пули противника указывали нам, куда идти нельзя.
Через каких-нибудь полчаса стрельба стихла с обеих сторон. Я встал во весь рост и пошел в лощину по ржи. Через несколько шагов я встретил еще 3-4 человека, и вскоре мы вошли в мелкий кустарник, в рост человека. Оказывается, здесь собрались и некоторые другие. Вскоре нас собралось человек 20-25. Старшим по чину и по возрасту оказался старший лейтенант-связист, который и принял команду над группой. Построились. Подсчитали вооружение: один автомат, 10 гранат, остальные - винтовки. Боеприпасов - по 10-20 патронов на винтовку, а в автомате - полдиска. Прямо скажем, не густо...
Между тем стало подниматься солнце, и туман стал рассеиваться. Мы осмотрелись кругом, и перед нами была такая картина: наша лощина - это сенокосное угодье, местами покрытое мелким кустарником в рост человека, по ширине метров на 300-400, а длиной в несколько километров. Лощина окружена высотами, на которых в окопах были немецкие войска. Как только они замечали движение по кустарнику, так туда обрушивался шквал пулеметного и минометного огня. Положение наше было не из лучших. Куда-то идти, продвигаться, наступать - об этом не могло быть и речи. Это было бы самоубийством. Мы собрались на совет и сочли за лучшее переждать до вечера, а вечером снова попытаться пробраться к переправе. Выбрав из всех зол наименьшее, мы установили наблюдение за противником, расставили посты, а остальные расположились на отдых под кустами, разумеется, на голодный желудок.
День был длинным и мучительным. Ни у кого не было ни хлеба, ни воды. К голоду как-то уже привыкли, притерпелись. Но жажда была невыносимой. Часам к трем дня все лежали на сырой земле, но от этого жажда не утолялась. Один пожилой солдат предложил рыть колодец. Сразу же двое приступили к реализации этого предложения, так как только у них были малые саперные лопаты. Но и здесь нам не везло. Прокопали в двух-трех местах - безрезультатно. Наконец в четвертом месте появилась вода. Прокопали более метра и оставили на несколько минут. Вскоре постепенно на дне начала набираться буроватая жидкость!.. Примерно через полчаса этой мутной жидкости набралось столько, что можно было зачерпнуть котелком. Первый котелок разделили по глотку. Что за вкусная была эта вода!!! Так разрешилась проблема воды. Остальная часть дня прошла быстро, и вскоре наступил вечер. С наступлением темноты командир построил свой небольшой отряд в колонну по одному, дистанция на видимость, и тихо дал команду: «Вперед; за мной!» Мы двинулись известной уже нам лощиной по кустарникам на восток с конечной задачей выйти к переправе. Часам к 12 ночи мы подошли к неизвестной нам проселочной дороге, по которой шло довольно оживленное движение машин и мотоциклов. Мы отошли метров на 100 обратно и решили преодолеть дорогу броском. Рассредоточившись цепью, мы подошли к дороге почти вплотную. Выждали момент, когда на дороге не было машин, по команде командира поднялись и бегом бросились через дорогу. Неожиданно по нам открыли ураганный огонь из пулеметов и автоматов, но мы бежали вперед. Впереди я увидел, как в моем направлении застрочил пулемет. Я бросил последнюю гранату и, стреляя из пистолета, перепрыгнул окоп. Я уже думал, что опасность миновала, все позади. Но в это время почувствовал удар по голове и куда-то покатился в пропасть. Очнулся я уже утром. Открыл глаза - кругом были немцы. В голове шумело. Я ощупал голову, но раны не обнаружил. Только на затылке была огромная шишка. Видимо, какой-то фриц оглушил меня прикладом. Видя, что я очнулся, мне скомандовали «ауфштейн», и я тихо поднялся. Под гогот солдатни меня отвели к группе военнопленных - человек 20, сидящих и лежащих возле сарая на конце деревни.
Начался плен, в котором пришлось выдержать еще большие испытания, чем на фронте.
ПЛЕН
В детстве и юности мне часто приходилось слышать о немецком плене. В нашей деревне было три-четыре человека из участников первой мировой войны, которым пришлось испытать «прелести» плена. Помню, как они рассказывали о голоде, болезнях и смертях в лагерях военнопленных. Они спаслись лишь тем, что попали на работу к крестьянам.
Но тогда была армия кайзера Вильгельма, а теперь армия фашизма, бесноватого фюрера. Мы многое слышали из печати о фашизме - на политзанятиях, из лекций. Но увидеть звериное лицо фашизма пришлось многим и многим из нас в плену. Я не мог себе представить, что есть на свете люди, пусть даже фашисты, способные на такие злодеяния!.. Для меня, пожалуй, не было бы неожиданностью, если бы нас просто взяли и всех расстреляли. К этому многие были морально подготовлены. Но то унижение, оскорбление человеческого достоинства, беспричинные избиения, истязания голодом, болезнями вызывали в моем сознании ужас, открытие какого-то совершенно нового, неведомого мира - мира хищных зверей, где нет ни прав, ни законов, кроме права сильного!..
В сумерках нас погрузили в машину и повезли в поле. Мы снова думали, что нас расстреляют. И только после того, как нас высадили за колючую проволоку, мы поняли, что мы в лагере для военнопленных. Это был наскоро созданный полевой пересыльный лагерь, прямо среди поля. Здесь уже было человек двести нашего брата. Было приказано ложиться на землю и не подниматься. В случае неповиновения будут стрелять без предупреждения. Что у немцев слова не расходятся с делом, мы узнали в ту же ночь. Кому-то надо было по естественным надобностям, он поднялся и пошел к проволоке, крича: «Пан, в уборную!» В ответ раздалась автоматная очередь -и парня скосили. После этого никто не поднимался и не шевелился до утра.
Так начались мои скитания по лагерям. Лагеря сменялись побегами, побеги - новыми лагерями. В течение года скитаний мне пришлось побывать во многих лагерях, встречаться с сотнями военнопленных в лагерях и со многими людьми в деревнях, оказавшихся на оккупированной территории. Из этих всех перипетий у меня вызрело убеждение: нет безвыходных положений! Из каждого сложного положения можно найти выход. Надо только этого очень хотеть! Надо было рисковать жизнью, тем более, что она никакой цены-то не имела! В лагерях люди умирали, как мухи. Из каждого лагеря, расположенного на оккупированной территории, можно было бежать, в особенности с этапа, с работы. Каждому было известно, что за побег наказание одно - смерть! Но каждому было так же предельно ясно, что в лагере тоже неминуемая смерть, только смерть медленная, мучительная - от истощения и болезней.
Поэтому наиболее смелая, патриотически настроенная часть военнопленных бежали. Бежали в одиночку и группами; с этапа и с работы и даже из-за проволоки. Таких было десятки и сотни тысяч. Впоследствии они составляли костяк партизанских групп и отрядов, были их организаторами.
В плену, где люди были на грани жизни и смерти, особенно хорошо были видны характеры и воля людей, их моральное и социальное лицо. Одни из них - их была большая часть - были убеждены в правоте нашего дела, верили в конечную нашу победу. Они не могли мириться* со своим рабским положением и бежали из лагерей. Многие из них погибли при побегах. Но большинство бежали и составили активную армию борцов с захватчиками. Другие - их было тоже много - были неплохими людьми, патриотами своей страны и Советского строя. Но у них не было силы воли, не было решимости. Их надо было вести. Сами они не могли пойти на смертное дело. Плен их угнетал, и они не видели выхода из создавшегося положения. Поражение их дивизии, армии они принимали за гибель всего дела, за которое они воевали на фронте. В лагерях эти люди мучились, вздыхали, плакали о своей судьбе... и ежедневно умирали сотнями от дизентерии, тифа, голода и унижений. Большая часть из них погибла в лагерях, так и не попытавшись рискнуть уйти на волю... Была и третья категория людей - это искатели легкого хлеба и открытые враги Советской власти, с которой они теперь хотели свести счеты. Их было мало, но они наделали много зла. Они показали свое омерзительное лицо и в лагерях, и на оккупированной территории. Они, как псы, верой и правдой служили своим хозяевам - фашистам, часто превосходили их в жестокостях над пленными и мирным населением, продав честь и совесть свою за кусок хлеба. Эти люди стали пополнением полицейских гарнизонов и националистических формирований. Но вернемся в лагерь.
Августовская ночь была холодная. Счастлив был тот, у кого была шинель. Но, к моему несчастью, у меня ее не было, и мы объединялись в кучки, чтобы как-то согревать друг друга телами. Кажется, не велика августовская ночь, тем более, что часть ее мы провели в пути. Однако она казалась бесконечной, на холодной земле, в одной гимнастерке. Кажется, мы лишь задремали, как загорелась заря на востоке. Постепенно разгоралось светло-красное зарево рассвета. Вершиной этого пожара был огромный огненный шар. Это было солнце!.. Оно еще не грело, но вселяло надежду на тепло.
Начался новый день нашей жизни. Что он нам готовил?!.. Это был первый день тишины. Ни выстрелов, ни артиллерийской канонады, ни «мессершмиттов», ни «юнкерсов». Тишина... Где-то звала перепелка: «подь-полоть! подь-полоть!» А высоко в небе, повиснув на невидимом парашюте, парил и распевал милую нашему сердцу песню жаворонок. Тишина... и войны нет. Так ли это?..
Часов в 8 утра ворота лагеря открылись. В них вошли человек двадцать гитлеровцев с винтовками и автоматами. Один приказал строиться, остальные с криками «ляус» подгоняли всех пинками, кулаками, прикладами и даже штыками. Нас построили в колонну по пять человек и повели на запад. Впереди, в километре, была видна деревня, и некоторые, по простоте душевной полагали, что нас ведут на завтрак!.. Но кухня нигде не дымила. Нас провели первую, вторую, третью и многие, многие деревни, так и не покормив завтраком, как, впрочем, и обедом и ужином тоже. В каждой деревне нас встречали простые сердобольные смоленские женщины и милая вездесущая детвора. Они с горечью, со слезами на глазах вглядывались в наши лица, пытаясь отыскать своих
мужей, отцов, братьев и родных. Они шпалерами жались у
заборов, и каждая из них выносила кусок хлеба, блин,
картошку. Кто шел крайний в ряду, тот всегда мог
ухватить что-либо. В середину же просто кидали на ходу.
Не всё ловили на лету, а на упавший кусок кучей падали
пленные. Этим пользовались конвоиры и пускали в ход
приклады, штыки и даже пули. 1
Да... эти женщины и дети могли бы накормить нас всех, если бы разрешил конвой. Но конвой не только не разрешал, но и угрожал расстрелом. И все же, несмотря на угрозу смерти, люди во всех деревнях кидали и кидали нам свои немудрящие подаяния. Спасибо Вам, милые женщины!.. Не одному человеку утолили жажду голода Ваши приношения!.. Так мы двигались целый день, голодные, униженные, под палящим солнцем, обливаясь потом и кровью. Ослабевших вели под руки товарищи. Отставать было нельзя. Отставших пристреливали или приканчивали штыками.
Но вот, наконец, день стал подходить к концу. Летний зной постепенно сменился вечерней прохладой. Идти стало легче. Впереди показалось большое село, Духовщина, как узнали мы несколько позже. Нас подвели к большому дому с большим двором, обнесенным высокими каменными стенами и сараями. Высокие тяжелые ворота открылись и нас загнали во двор, до предела наполненный пленными. Наступила темнота. Голод и усталость бросали людей на землю, кто где стоял. Я привалился к кирпичной стене рядом с незнакомыми мне людьми. Никто не протестовал. И я мгновенно уснул.
Проснулся рано утром от голода и холода. Начал делать ка-кие-то упражнения, чтобы согреться. Чтобы размять затекшие ноги, начал пробираться по людскому
муравейнику. Многие были уже на ногах, но владельцы
шинелей продолжали «нежиться» на своих «изысканных»
постелях!.. Но и им недолго пришлось вылеживаться. С
восходом солнца поднялось все население нашего
обиталища. Всё пришло в движение. Одни шли в надежде
обменять свои сапоги или часы на кусок хлеба, другие
всматривались, чтобы встретить земляка или однополчанина. То и дело слышались вопросы: «Воронежские есть?» «Кто из Ростова?» «Кто московские, тамбовские?» и т.д. Это и меня навело на мысль поискать земляков. Чем черт не шутит?!.. Знаете, как плохо быть одному среди незнакомых людей?! В такой обстановке хорошо иметь около себя верного человека, которому можно было бы до-вериться во всем. Я ходил и вглядывался в лица. Но лица пленных были мало различимы. Почти все были заросшие щетиной, гряз-ные, загорелые, измученные и усталые - землистого цвета. Только глаза были у всех разные. Поэтому каждый стремился заглянуть в глаза.
Обходя двор, я подошел к навесу, под которым людей было еще больше. Я остановился и стал рассматривать каждого от-дельно. Вот лежит на спине мужчина лет тридцати. Он задумчиво смотрит в потолок, как будто там написана его судьба. А вот ря-дом с ним свернулся калачиком молоденький паренек, совсем еще юный. Он ни на кого не смотрит. Он думает. Думает и не может понять, как все это произошло?!.. Как из воина он превратился в ничего не значащее существо?!.. Думай, друг! Не скоро еще ты в этом разберешься и выйдешь на правильный путь!..
Мои глаза блуждали, переходя с одного на другого.
Вдруг из дальнего угла поднялся среднего роста, плотный крепыш и направился в мою сторону, прямо глядя мне в глаза. Лицо его заросло рыжеватой щетиной. Но голубые глаза приветствовали меня. Он улыбался. Подойдя ко мне, он хлопнул меня по плечу и негромко проговорил:
- Не признаешь, Гриша?
- Васька? Двойных? Вот так встреча!..
- Давно здесь?
- Вчера вечером. А ты?
- А я вчера утром. Как видишь, я уже старожил здесь. Могу кое-что тебе рассказать.
- Ну, расскажи. Что именно?
- А то, что сегодня часов в десять будет этап. Если хочешь, пойдем вместе.
- А что, ты торопишься в Германию?
- Торопиться не тороплюсь, а на этапе все же лучше, чем в этой дыре. Здесь с голоду подохнешь.
- Ты ел сегодня что-нибудь?
- Нет.
- А вчера?
Тоже нет. Ну вот и я нет. А на этапе, возможно, перепадет от какой бабы кусок хлеба или картошка. Ну, и еще кое-что может быть, - загадочно закончил он. – Давай-ка отойдем в сторонку, поговорим, - тихо добавил он.
Мы отошли на середину двора, где на нас никто не обращал внимания, и он спросил меня:
- Как ты думаешь дальше?!..
Дело в том, что с этим Васькой Двойных мы вместе учились в Златоустовском военном училище. Были в одной роте. Вместе были в ротном бюро комсомола, вместе окончили училище, вместе были направлены в Московский военный округ, только в разные дивизии. И вот вновь встретились в Духовщине, на третий день плена!..
Трудно описать то радостное чувство, которое охватило нас!.. Мы наперебой расспрашивали друг друга о войне, о друзьях-товарищах, делились впечатлениями о первых сражениях, о плене. Мы не прощупывали друг друга. Встретились родные братья, однокашники. Через 15-20 минут мы уже все знали друг о друге и договорились обо всем. В ближайшем будущем мы решили во что бы то ни стало попасть на этап и при первой возможности сегодня же бежать. Затем пойдем за линию фронта к своим. О другом мы тогда и не думали.
ПОБЕГ ПЕРВЫЙ
Как и предполагалось, часов в 10-11 тяжелые двери ворот распахнулись. Во двор ворвался озлобленный наряд фашистов и стал выгонять людей на этап. Недалеко от ворот, метрах в пятидесяти, стоял довольно значительный конвой с автоматами и пулеметами.
Мы с Васькой были недалеко от ворот, поэтому вскоре оказались на улице. Стояла хорошая погода. Светило теплое солнце. Утренним чистым воздухом, подогретым августовскими лучами солнца, было легко дышать. Только этого нам не могли запретить немцы. В воротах стояла давка. Каждый хотел непременно попасть на этап, ибо понимал, что если он не выйдет из этой зловонной ямы, через неделю его отсюда вынесут вперед ногами.
Колонна увеличивалась, и нам не запрещали ходить вдоль дороги или посидеть на обочине, пока наберут колонну. Мы с Василием выбрали бугор у дороги, присели и решили осмотреться. Впереди, на запад, тянулось Демидовское шоссе. Направо и налево от него были бесконечные поля. Далеко впереди виднелся лес, с которым мы связывали свои надежды.
Между прочим, перед всеми нами открывалось несколько возможностей. Во-первых, можно все свои надежды связать с лагерем военнопленных. Попасть в Германию, сделаться рабом и трудиться на заводах, чем укреплять положение вермахта. Будет хлеб, а значит будет жизнь. Во-вторых, можно было устроиться в лагерную или другую полицию. Одеть черный мундир со свастикой на рукаве, вооружиться резиновой дубинкой и ей зарабатывать себе хлеб, истязая советских людей. В-третьих, можно было уйти из плена, найти теплую солдатку и с ней сытно и в теплой постели приятно проводить время до конца войны.
Все эти три пути были для нас открыты и доступны. Но они были неприемлемы для нас, ибо это были пути предательства и измены Родине. Мы избрали четвертый путь, самый трудный и опасный, но честный - это путь борьбы.
Тогда мы еще не знали, как будем бороться, но мы знали, что будем борцами, а не предателями.
Часам к двенадцати немцы набрали колонну в тысячу или две тысячи человек. Охрана была значительной по своей огневой мощи. Впереди шло отделение с пулеметом, затем колонна комсостава человек пятьдесят с особой охраной в несколько человек с автоматами. В конце колонны тоже было отделение с пулеметом и с подводами, на которых были вещи и провиант конвоиров. По бокам колонны редкой цепочкой с обеих сторон шли автоматчики. Некоторые из них были верхом на лошадях. Когда стояли на месте, то конвой казался и большим, и компактным. В пути же колонна растягивалась иногда на два-три километра, и конвой как бы растворялся в этой длинной колонне. Немцы кричали, подгоняя задних, стреляли. Были пущены в ход кулаки, палки, приклады, штыки и пули. Но сделать колонну компактной они не могли.
Мы с Васей переходили из ряда в ряд и наконец добрались до головы колонны. Впереди было легче идти, меньше пыли, чище воздух, можно было идти ровным шагом. Здесь и конвойные не дрались, поскольку не надо было никого подгонять, да и впереди лежащая местность была хорошо видна.
Так мы и двигались, разглядывая впереди идущих командиров.
И вдруг в одном из них, в задних рядах, мы узнали своего однокашника, выпускника нашего училища, знаменитого баяниста и заядлого плясуна - Свиридова. Мы обрадовались, думая, что в нашем полку прибыло. Окликнув его, мы начали перебрасываться репликами. После нескольких вопросов мне удалось подойти к нему вплотную, и я шепнул ему: «Бежим с нами». Как ни странно, но он ответил, что стремится попасть в Германию, так как война проиграна, и через несколько месяцев он надеется вернуться домой. После этого разговор с ним был безнадежным, и мы решили ретироваться вглубь колонны, чтобы смешаться с пленными.
Вот тебе и однокашник! Откуда это у него?!.. Разве мы не из одного котла ели? Разве не одни лекции и политинформации слушали? Разве не одни кинокартины и концерты смотрели? Как говорят: «В семье не без урода». Именно таким уродом и оказался Свиридов.
Через пару часов показался долгожданный лес. Видно было, что лес не велик, но мы не хотели терять первой возможности и решили бежать здесь. Лесная дорога была извилиста. Обзор конвоиров сокращался, и они открыли беспорядочную стрельбу по лесу и над головами колонны. Разрывные пули то и дело хлопали где-то в лесу при прикосновении к веткам. В том месте, где мы шли, дорога стала поворачивать направо. На некоторое время мы вышли из поля зрения конвоиров. Удобный момент для побега настал, и я сказал: «Пошли, Вася!»
В два прыжка я был уже на опушке леса, а через минуту мчался все глубже по густому кустарнику. Ветки хлестали по лицу, часто больно царапая. Я иногда падал через корчи, но быстро вскакивал и продолжал бег. Сзади слышался топот сапог и тяжелое дыхание - это не отставал Васька. Вверху и по сторонам то и свистели пули. Но огонь немцев не был прицельным и большой опасности не представлял. Правда, могла попасть и шальная пуля, но и она нас миновала. Я продолжал бежать, постепенно замедляя бег. «Да остановись, ты, леший! Мчишься, как жеребец! - услышал я голос друга. - Это тебе не кросс, дай передохнуть!» Остановились. Тихо. Не слышно не только немецкого «ляус», но и их выстрелов. Только сердце бешено билось и руки и ноги дрожали от усталости. Пот потоком струился по нашим лицам, и одежду можно было выжимать от пота. Но мы были счастливы!!! Мы растянулись на сухой кочке под елью и несколько минут лежали, пока отдышались и сбросили усталость. Вправо, влево от нас бежали и шли такие же, как мы, счастливчики. Мы были на воле!.. Через полчаса нас собралось человек восемь. Начали обсуждать свое положение. Решение было единодушным. Во-первых, через фронт, во-вторых, немедленно в деревню, чтобы хоть немного поесть, в-третьих, всем переодеться в гражданское и идти группами по два-три человека.
Часа в четыре по полудни мы выбрались из леса, и перед нами оказалось сразу несколько деревень. Разделившись на группы, мы пошли по деревням. Я пошел со своим другом Василием Двойных. В деревне нам рекомендоваться не пришлось. Нас сразу назвали своим именем. Мы не запирались и рассказали, как только что бежали с этапа. Нас вдоволь накормили хлебом, картошкой, молоком. О! Какой это был обед!.. Кажется, ел бы и ел без конца. Желудок был полон, а есть все хотелось и хотелось. Наевшись и напившись, мы немного отдохнули и попросили, чтобы нас переодели в гражданскую одежду и обувь. Взамен мы отдали свою, добротную армейскую. Особенно жалко было менять добротные яловые сапоги на неважнецкие ботиночки на
резиновом ходу. Вскоре они «запросили каши», а путь наш
был бесконечен.
Переодевшись, мы грустно пошутили друг над другом и двинулись на восток, к линии фронта. Мы шли от деревни в деревню, не маскируясь, прямо по дорогам или по тропам, не вызывая подозрения к себе. Крупные населенные пункты и города обходили стороной. Люди охотно информировали нас о противнике, и мы всегда знали на 10-15 километров вперед. Эти же люди кормили нас, давали ночлег, если мы в этом нуждались. В общем, как в песне: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой!»
Чем ближе к фронту, тем гуще становились немецкие гарнизоны, тем интенсивнее их движение по дорогам и тем затруднительнее стало наше движение. Приходилось двигаться ночами. Пару раз встречались с немцами, но благополучно расходились. Одежда нас выручала. Иногда мы видели их издали. Но пока нас никто не останавливал, не расспрашивал и не допрашивал.
- Ну, а если остановят и будут спрашивать?
- Будем говорить, что идем домой из окружения.
- А где наш дом?
- Будем называть ближайший город или село.
Но эти наши рассуждения были неубедительны, даже для нас самих, а после разговора с одним пожилым человеком в деревне нам пришлось срочно переменить «легенду». Он нам сразу сказал, что мы солдаты. А немцы всех солдат, даже местных, отправляют в лагеря. Вот если бы вы были из заключения, тогда другое дело. И он посоветовал нам зайти к одному человеку, только что вернувшемуся из Смоленской тюрьмы. Мы пошли, и тот оказался неплохим парнем. Он рассказал нам подробно, когда и как их немцы выпустили, о порядках в заключении и т.д. И мы приняли эту «легенду» для себя: Двойных идет на родину в г. Белый, а я - в г. Конаково Калининской области. (Рабочие фарфорофаянсового завода этого города были основным пополнением нашего полка в дни формирования на фронт) При этом договорились, что мы друг друга не знаем, встретились в пути и вот идем домой, узнав, что наша местность освобождена немецкими войсками. Эта версия однажды сослужила нам службу.
Между тем, постоянно продвигаясь, мы все ближе подходили к фронту. По ночам иногда доносился гул артиллерийской канонады. Надо было идти с большей осторожностью. Мы выбирали более лесистые направления. Так мы оказались на территории Пречистенского района, где на нашем пути встречались все большие лесные массивы с редкими деревнями, иногда на 10-15 км отстоявшие друг от друга. Прежде чем двигаться дальше, мы расспрашивали о впереди лежащей дороге и деревне. Но война есть война, где ситуация меняется через час, а не только через день. Тем более, что люди в это время не часто ходили из деревни в деревню, а предпочитали сидеть дома. Поэтому сведения часто были недостоверными.
Однажды мы узнали, что впереди у нас будет деревня Пашково, до которой надо идти лесной дорогой километров десять. По предварительным данным там немцев не было. Но за день все могло измениться. И мы пошли осторожно, приглядываясь и прислушиваясь. Дорога была глухая, незаезженная, с камнями и колдобинами. Ветра не было, и в лесу стояла тишина. Мы часто останавливались. Разговаривали тихо, вполголоса, о мирных днях, о природе. Дорожка была узкая, по бокам стояли вековые сосны и ели. Изредка между ними появлялись березки и осины, нежно шелестящие своими листьями. Казалось, этому дремучему бору не будет конца, и мы прибавили шагу. Но лес неожиданно кончился, и мы оказались на его опушке. Справа и немного сзади, метрах в двадцати от нас стоял домик лесника, на крыльце которого стоял немец с автоматом и смотрел на нас. Я тихо сказал: «Идем вперед, к деревне, не смотри на него». Видимо, два деревенских парня не вызвали у него подозрения. И мы шли. Прошли уже метров 100-150 и вдруг услышали окрик: «Рус, хальт!» Мы оглянулись. На крыльце стояло трое, и один из них кричал нам: «Ком, ком!» И махал рукой. Пришлось подойти. Ефрейтор - видимо, их командир - что-то нам говорил, но мы его не понимали. Потом он подошел ко мне, стащил фуражку и, показывая на стриженую голову, спросил:
- Зольдат?
- Нет, - говорю, - заключенный, - и показываю четыре пальца решеткой.
Он погрозил мне пальцем, не поверив. Потом что-то приказал автоматчику, и тот повел нас в деревню, где стояла полевая жандармерия. Нас посадили в сарай и закрыли на замок.
В полумраке сарая мы не сразу заметили еще двух заключенных. Присмотрелись. Одна была девушка лет 18-20. Как потом мы узнали от них, ее взяли за то, что она была комсомолкой. Мужчина был лет 45. Он был председателем сельсовета. Особого разговора у нас не получилось. Их уже допрашивали с пристрастием. Синяки и кровоподтеки покрывали их лица и руки. Они чувствовали себя обреченными на смерть и не напрасно. Вскоре наступила ночь. Сон был тревожным и чутким. Мы слышали смену часовых, и каждый раз казалось, что идут за нами. Наконец наступило утро. За нами не шли, как бы о нас забыли. Часов в восемь утра вызвали наших товарищей по несчастью. Их повели не в деревню, а в овраг, метрах в ста от сарая. И тут же автоматной очередью в спину их расстреляли. Всю эту картину мы наблюдали через щель в сарае. Теперь наша очередь. Решили мы твердо стоять на своей «легенде». Часов в девять вызвали меня. Привели в штаб. Допрос вел офицер через переводчика, назвавшим себя чехом. Протокол писался на машинке. Я изложил свою версию. Меня били, путали неожиданными вопросами о воинской части, батарее, командирах и т.д. Но я стоял на своем - иду из заключения домой, в Калининскую область в город Конаково. Наконец мне дали подписать протокол и отвели обратно в сарай.
Тот же конвоир повел моего друга Василия. Я показал ему кулак кверху - держись мол. Через час вернулся и он, с синяками на лице. Пока шло по нашему плану. Нам поверили лишь наполовину. Остальную часть дня нас не трогали, и мы не знали, что думать. Наконец часов в пять приходит конвоир и ведет нас снова в штаб. Там нам объяснили следующее: наша местность уже освобождена доблестной немецкой армией, но в Калининскую область еще не разрешено выдавать пропуска. Поэтому меня временно направят в лагерь в Смоленск. А город Белый недалеко, и, видимо, скоро можно будет туда пройти. Поэтому Двойных пока останется здесь, в деревне.
Вскоре подошла машина с несколькими солдатами. Меня сунули к ним и через час сдали в лагерь в шести километрах от Смоленска. Кончилась моя свобода!.. Снова началась неволя.
А о друге своем, Василии Двойных, я так больше ничего и не узнал.
ВТОРОЙ И ТРЕТИЙ ПОБЕГ
В лагере под Смоленском я еще ближе познакомился с человеконенавистнической политикой гитлеровского нацизма. Она сводилась в основном к тому, чтобы побольше сил выжать из пока еще живых людей и побольше убить их всеми средствами. Людей убивали непосильной работой, убивали голодом, убивали невыносимыми антисанитарными условиями в лагерях, в результате которых распространялись заразные болезни: тиф, дизентерия, уносившие тысячи человеческих жизней; убивали физически, просто так, ради забавы разгулявшихся гитлеровцев.
Лагерь располагался в шести километрах восточнее Смоленска и был сравнительно невелик - примерно до тысячи человек. Ежедневно почти всех пленных разбирали на работы в Смоленск и его окрестности, кроме больных. Пленные ремонтировали железнодорожные пути, расчищали от разрушений проезды по улицам, ремонтировали мосты и шоссейные дороги. Когда я прибыл в лагерь, там было всего несколько десятков больных. Они-то и дали мне первую информацию о лагере и о порядках в нем. За малейшие нарушения порядка, установленного в лагере, наказание было одно - расстрел... Больные были в основном дизентерийные, ибо вошь была хозяином положения в лагере и лишь на нее не распространялись немецкие строгости. Несмотря на то, что лагерь существовал не более полутора месяцев, недалеко от него уже «выросло» довольно большое кладбище, состоящее из больших братских могил. Питание - несоленая грязная баланда и 300 граммов хлеба пополам с опилками.
Вечером лагерь наполнялся возвратившимися с работы пленными. Многие из них были настроены по-боевому, были бодры и даже веселы. Как правило, такие в лагере долго не засиживались и при первом удобном случае убегали. Из разговоров с ними можно было получить информацию о том, где какая работа, и о том, откуда лучше бежать и где можно ухватить лишний кусок хлеба. Другие были безнадежные пессимисты. Попав в плен, они махнули рукой на свою жизнь, плакали, охали и были готовы к смерти в лагере. Именно такие пополняли бараки для больных и лагерное кладбище. Были и слабоверы, которые непременно хотели попасть в Германию и там пережить войну. Они всячески оправдывали злодеяния фашистов, их обращение с пленными, с населением. Тут, мол, прифронтовая полоса, поэтому жестокость, поэтому нет законности. А вот в глубоком тылу, в самой Германии - там другое дело. Там уже порядок и закон! Стоит лишь попасть туда - и ты будешь не только жив-здоров, но за войну еще подзаработаешь денег и вернешься домой при капитале. А может, судьба улыбнется, и если попадешь на работу «бауэру», то, глядишь, и присватаешься к какой солдатке. Это был потенциальный резерв рабочей силы гитлеровского рейха. Они верили на слово геббельсовской пропаганде. Среди них было немало и враждебных Советской власти людей, опозоривших свое имя прямым предательством.
В следующие три-четыре дня я попадал на работу в Смоленск, в основном на железнодорожную станцию, по ремонту и очистке путей. Бежать там было очень рискованно. Кругом были немцы, а среди горожан каждого из нас можно было безошибочно определить по внешнему виду: грязные, заросшие, в кое-какой одежде и истощенные. Разве таким можно было затеряться среди горожан и тем более выйти незамеченным из города?..
На пятый день остался в лагере, притворившись больным. Завалился в угол барака и стал раздумывать о своей горькой судьбе военнопленного, о доме, о родных и о любимом моем крае, об Урале, где я родился и где прошли мое детство, юность. Вспомнил все: и нашу жизнь до революции 1917 года, становление власти Советов в деревне, жизнь и работу в колхозе.
Тяжело было и страшно вспоминать, как издевались над бедняками белые. И раздумывая о прошлом, я сравнил белых с фашистами и разницы особой между ними не находил. Только о белых я помню по рассказам отца и дядьев, а фашистов я уже узнал сам своими глазами, всю их мерзость и всю опасность для нашего народа. Пожалуй, фашисты были еще страшнее тем, что они были иноземцы. Им ничего нельзя было ни объяснить, ни доказать. Да они и не нуждались ни в каких доказательствах!.. Они сами себе присвоили право расправы над любым человеком без суда и следствия, по праву оккупантов. Их можно было только ненавидеть и только победить. Договориться с ними было нельзя.
Все эти мысли бежали одна за другой в моем воспаленном раздумьями мозгу.
Вспомнились предвоенные годы. Напряженная международная обстановка. Борьба за мир в условиях начавшейся второй мировой войны. Всенародный трудовой подъем на всех участках социалистического строительства. Укрепление обороны страны. Мы, молодежь, везде были впереди. Я был тогда среди сельской молодежи, несколько пополненной сельской учительской интеллигенцией. Нас нельзя было разделить на патриотов и непатриотов. Мы были все одной молодой семьей, горячо верящей в социализм и его неизбежную победу. Видимо, сказалась вся предшествующая жизнь на нашу убежденность. Нас никто не воспитывал. Но мы видели жизнь такой, какая она была. В голове быстро сменялось: полковая школа, училище, часть, война, тяжелые дни отступления с кровопролитными боями, плен, побег и снова плен!.. Что же будет дальше? Дальше надо снова бежать!.. Надо снова искать возможность к побегу. Надо поговорить об этом напрямик с некоторыми из оставшихся.
Вскоре я узнал, что ежедневно берут человек 30 на ремонт дороги. И охрана небольшая. Можно бежать наверняка.
Это мне сообщил паренек из Демидовского района, которому не терпелось попасть домой. Ну что ж, Пожалуй, это закономерно, Я бы на его месте мечтал о том же, Но мой дом далеко. Поэтому, я решил бежать и снова к фронту, к своим товарищам!.. Что они думают обо мне?..
На следующий день решили во что бы то ни стало попасть
на эту работу.
И вот утром мой дружок (кажется, его звали Иваном) разыскал тех немцев, и мы попали туда, куда хотели. Часа через два прибыли на место работы. Мы копали кюветы и выбрасывали землю на проезжую часть. Охрана была идеальная. На 30 человек было четыре пожилых австрийца, которые то и дело покрикивали на нас, чтобы мы работали «по мало», то есть не торопились. Я кое-как изъяснялся по-немецки, и они охотно вступали со мной в разговор о войне, о Советском Союзе. Говорили тихо и оглядывались, но были убеждены, что война нужна Гитлеру и все равно будет «Гитлер капут». Так мы проговорили до обеда.
В 12 часов привезли обед из части, и он был не черный, довольно сходный, хотя бы потому, что суп был настоящий и густой-густой!.. И всем дали есть, сколько кто сможет.
После обеда я попросил разрешения разжечь костер. Разрешили. Мы с Иваном пошли в кустарник собирать хворост для костра. Кустарник был низкий, в рост человека и ниже. Набирая хворост, мы удалялись все дальше от дороги. И когда удалились метров на 50-60, воткнули набранный хворост в верхушку кучи кустарника, а сами согнувшись дали стрекача в сторону леса.
Примерно полкилометра мы проскочили на спринтерской скорости. Мы рассчитывали, что кустарник примкнет к лесу. Каково же было наше положение, когда мы увидели перед собой примерно в 400 метрах полосу сенокоса, и только там уже был лес. В дополнение к этому через сенокос стояли телефонные столбы, и на одном из них сидел немец-связист, а метрах в 50 от него стояла крытая машина. Что было в ней, мы не знали. Итак, сзади были немцы, от которых мы только что ушли, впереди - немцы, к которым мы можем попасть! Что делать?!.. Решать нужно было быстро, пока нас не хватились и не подняли тревогу. Мы присели и осмотрелись. Чуть правее нас шла через луг к лесу довольно торная тропа, которая проходила в стороне, недалеко от немцев. Видимо, там, за лесом была деревня. Что же нам оставалось? Не идти же обратно к нашим старичкам и извиняться за неудавшийся побег!.. И мы двинулись по тропинке спокойно, разговаривая и жестикулируя руками. Немцы от нас были слева, метрах в 60-70. Мы решили, что если крикнут «хальт», то быстро мчаться к ближайшему лесу, до которого оставалось не более ста метров. Когда мы уже прошли и немца на столбе, и машину, вдруг верхний немец что-то крикнул. Я сказал: «Спокойно, не оглядываться». А сам тихо повернулся. Однако «хальт» не последовало. Видимо, ему что-то потребовалось, и он просил ему что-то принести своего товарища, который был в машине. До леса мы дошли спокойно. Но войдя в лес, снова рванули изо всех сил, теперь уже не по тропинке, а влево от нее, прямо по лесу! Пробежав километра два-три, мы запыхались, и темп наш сбавился. Вскоре мы перешли на быстрый шаг, затем на тихий и наконец сели.
Мы снова на воле!!!..
От Смоленска было не менее двадцати километров и от места побега - километров десять. Видимо, никакой погони за нами не было.
Немного отдохнув, мы вспомнили в деталях наше бегство и радостные направились по лесу в северном направлении. Так, тихо разговаривая, мы пробирались сквозь кустарник. Вдруг перед нами показался просвет, и вскоре мы вышли на небольшую лесную поляну. На поляне в разных местах валялись с полдесятка листков. «Известное дело, немецкие листовки», - подумал я. Однако давай почитаем. Какова же была наша радость, когда я увидел, что листовки были наши, с фронта!.. Сверху было написано: «Смерть немецким оккупантам!» Листовка была предназначена для наших людей, оказавшихся на временно оккупированной местности, и извещала о прорыве нашими войсками (армией Белова) под Ельней немецкого фронта. Восторгу нашему не было конца!!!.. В такой ситуации мы решили не идти через линию фронта, а переждать несколько дней где-нибудь в лесной деревне и дождаться там прихода своих. К вечеру мы вышли к деревне, окруженной со всех сторон лесом, и болотами. Прошло много времени с тех пор, и я не помню названия деревни, но вроде Кабаки. Жители нас встретили приветливо. Я устроился к одной старушке, сын у которой был на фронте, а мой дружок - у солдатки напротив.
Плотно поужинав, мы рассказали о лагерях, о побеге, о найденной в лесу листовке, прочитали листовку. Оказалось, что люди верили в победу нашего народа и ждали своих.
Беседа затянулась допоздна. И когда притихшие крестьяне стали расходиться по домам, то кто-то услышал отдаленные взрывы. Прислушались все и услышали отдаленный гул артиллерийской канонады. После этого еще долго слушали, как музыку, внося каждый свои комментарии в этот военный оркестр.
Ночью, видимо, каждый из нас заснул лишь на заре. А утром канонада слышалась уже явственнее, и ее слышали все. Народ повеселел! Стали говорить громко, без секретов. Взялись за уборку картофеля и овощей. Два дня и две ночи продолжалось приближение артиллерийского гула. Были слышны и отдельные разрывы. Все гадали, когда придут наши? Одни говорили - через неделю, другие - через пять дней, а наиболее нетерпеливые называли даже два дня. Но не угадал никто. На третий день немцы бросили на подкрепление подтянутые воздухом свежие части. Над нами почти беспрерывно проходили армады транспортных самолетов. Количество их не поддавалось счету. Вскоре артиллерийская стрельба стала все менее слышна, а потом и совсем затихла. Немцы перешли в контрнаступление и восстановили положение.
Мы снова начали думать, что делать, как и где перейти линию фронта?!.. Но один трагический случай нарушил все наши планы.
КАРАТЕЛИ
В этой деревне, где мы находились, было более 50 человек военнопленных. Мы почти не знали друг друга, а с кем и встречались, то были скупы на слова, всячески прощупывали друг друга - кто чем дышит?..
После контрудара немцев у всех нас и у населения появилось уныние, снова стали говорить тихо, с оглядкой. Поползли слухи, что в соседних деревнях были каратели. Говорили, что каратели собирают всех мужчин, пленных расстреливают, а остальных отправляют в лагеря и в Германию.
Мы с Иваном долго сидели ночами, коротали свое печальное время, прислушивались к ночной тишине, не нарушит ли ее тревожный крик, выстрел или лай собак. Но пока было тихо. Был конец сентября 1941 года. Мы помогали своим хозяйкам копать картофель. Помню ясное солнечное утро. Иван пошел копать картошку в поле, а мы с бабусей вышли кончать копать в огороде. Работа спорилась, и в работе забывались наши горести. Я разогнулся, чтобы выпрямить спину. Вскинув голову, я увидел, что к деревне направлялся отряд немцев, человек 50-60. Не доходя до деревни метров 400, отряд разделился на две группы и стал брать деревню в «клещи». Несомненно, это были каратели! Я быстро вскинул на плечо мешок картошки и почти бегом побежал к дому. Сарай был метрах в пятидесяти, и я на ходу крикнул бабусе: «Прощай!» Она бежала за мной. Сунула мне в руки кусок хлеба и крынку молока. Я на ходу выпил молоко, хлеб сунул в карман - и через дорогу бегом к лесу, в болото, в противоположную сторону от немцев. Через пять минут я уже скрылся в лесу, а еще через несколько минут был километрах в трех от деревни.
Я был в безопасности, но не знал, что делается в деревне. Слышны были отдельные крики, выстрелы. Я несколько раз подходил к деревне метров на 500, на видимость, но наблюдение ничего не дало. Деревня словно вымерла. И я решил дождаться темноты.
С наступлением темноты я осторожно пробрался к дому своей бабки и начал осторожно стучать. Перепуганная бабка впустила меня, и вот какую трагическую историю она поведала мне.
Как только я скрылся, немцы с двух сторон вошли в деревню, захватили всех мужчин построили их в центре деревни. Затем вызвали старосту и с его помощью отделили пленных от деревенских. Пленных разделили на две группы: одни с документами, другие без документов. С документами всех погрузили на машину и отправили в лагерь в Смоленск, у кого же не было никаких бумаг - а их набралось 28 человек, - согнали в овражек у моста и всех расстреляли из пулеметов и автоматов.
Только счастливый случай спас меня от гибели, ибо мое место было в числе 28, так как у меня тоже не было никаких документов.
Что же было делать теперь?
Напуганная бабка не согласилась оставлять меня даже до утра. Она наскоро собрала мне котомку, положила в нее хлеба, яйца, бутылку молока и умоляла побыстрее покинуть ее хату.
Я понимал ее страх. Всех их предупредили, что за укрывание военнопленных - расстрел! Я взял котомку и вышел в ночь. Куда идти?! Один, в незнакомой местности, среди напуганных людей, в ветхой одежонке и обуви...
Наступали первые ночные заморозки. Был конец сентября...
Выйдя на улицу, я постоял минуту, прислушался. Тишина
была могильная. Тихо направился за деревню, на луг, где
стояли небольшие стожки сена. Отойдя километра два-три
от деревни, я набрел на один из них, подкопался, лег,
стало тепло, но сон не брал. Мысли мучительно кружились в голове, одна другую догоняя, одна другую исключая. Я оказался, как тот сказочный герой, пришедший на перепутье дорог: пойдешь направо... пойдешь налево... Моим непременным желанием было перейти линию фронта. Но где он фронт?! Сколько времени потребуется на этот переход? Если бы у меня было оружие, хоть пистолет!.. Или если бы рядом был решительный товарищ!.. Но ни того, ни другого у меня не было. А одному, безоружному, полураздетому идти к фронту было равносильно самоубийству. И я решил походить по близлежащим деревням в надежде найти верных товарищей, себе подобных. Но надежды мои не оправдались. Почти везде побывали каратели, и люди боялись даже оставить меня переночевать. Пленных же нигде не было. Так продолжалось два-три дня. Незаметно я удалился от «своей» деревни километров на 20-30.
Однажды в какой-то деревне я попал к человеку, который только что закончил скитания, подобно моим. Он рассказал мне, как попал в плен где-то в районе Бреста, бежал и многие-многие дни шел по немецким тылам, пробираясь домой. Теперь он дома. Он-то мне и посоветовал идти на Белоруссию. Там, говорит, пленные живут в каждой деревне, и немцы их не трогают. Там можно найти всяких товарищей. Я воспрянул духом! Он же дал мне что-то из одежды или обуви. Наутро я взял направление строго на запад. Через пять дней, пройдя около 150 километров, я подошел к Днепру, за которым была Белоруссия.
ПО БЕЛОРУССИИ
Давно я не видел Днепра! Теперь он стал каким-то другим, не похожим на июльский 1941 года. Тогда к нему было не подойти... Всюду были войска, ощетинившиеся штыками, пулеметами, пушками. А теперь, в начале октября, он был тих и скучен. К водам его путь был доступен всем: людям и животным. Даже когда я подошел к парому, то и здесь ни одного солдата, а мужики переправлялись тихо, без спешки и окриков. Я опасался, что именно на переправе меня если не схватят, то будут проявлять любопытство. Однако мои опасения были напрасны. Никто на меня не обратил внимания.
Первой белорусской деревней была деревня Ляды, улица узкая и длинная-предлинная. Я зашел в хат пять-шесть и везде встретил, как говорят, дружеский прием: мне предлагали покушать, молока выпить, покурить или просто посидеть, отдохнуть. Разговор направлял я. Вскоре я уже знал, что во всех деревнях живут пленные и их пока никто не трогает. Этого мне и надо было. Я мог бы остановиться в Лядах, но здесь был Днепр, чистое поле, переправа, на которой иногда бывали немцы. Поэтому я решил от этого места удалиться на пару десятков километров.
Кажется, в тот же день я пришел в колхоз «Чырвоная Змена» Дрибинского района. Видя, что на гумне кто-то работает, я направился к ним. Оказалось, что здесь работали семь человек пленных. Через полчаса я уже был в курсе всех событий.
Колхоз сообща убрал хлеб, сообща молотит, сеет озимые, так как делить между колхозниками было нечего. Так, рабочий скот получалось одна лошадь на 7-10 дворов. А совместно все же убрали хлеб и думали засеять поля и весной. Выгодно было это и немцам. Они взяли с колхоза все, что хотели и что не могли бы взять с отдельного двора. Дальше хлопцы рассказали, что они живут здесь по месяцу, и два и три. Относятся к ним хорошо. Выделяют хлеб, мясо и другие продукты. А живут они у колхозников. Особенно хвалили председателя колхоза Егора (а вот фамилию забыл). Потом я в этом убедился. Рабочий день подошел к концу, и вскоре мы пошли в деревню. Прежде всего меня представили председателю колхоза. Это был мужчина лет 35-40, выше среднего роста, кажется, блондин, с продолговатым лицом. Говорил тихо и мягко. Узнав, что я пленный, он много не расспрашивал, а просто сказал, что будешь работать с ребятами, пока будет возможность. Жить будешь у бригадира, а продовольствием обеспечу. Меня вымыли в бане, сменили белье, я побрился и стал похож на молодого человека.
Здесь вечерами мы делились своими мыслями. Здесь же я узнал, что в Кричевских лесах оставлены целые части наших войск, которые теперь действуют как партизаны. Через несколько дней я начал «прощупывать» своих товарищей. Оказалось, что все они не обстреляны и решили жить здесь в колхозе до конца войны. Мои увещевания о долге и чести ни к чему не привели. Никто не знал ничего о плене, о лагерях, и я поделился с ними своей «одиссеей». Однако это вызвало лишь страх перед лагерем, но о борьбе никто из них не думал.
Однажды мне удалось поговорить наедине с председателем колхоза Егором. Он тоже сказал, что есть слухи о действиях партизан, но он лично ничего не знает. Поживи, говорил он, возможно, представится случай узнать что-либо достовернее, и я помогу тебе. Но случай не представился. Мало мне пришлось пожить здесь - не больше двух недель.
Как-то из волости приехал старшина по фамилии Козак провести собрание. Пошли и мы все. Помню, речь шла о дорожных работах, еще какие-то повинности. А в конце собрания он спросил, живут ли в колхозе пленные. После утвердительного ответа он сказал, чтобы завтра, 31 октября, все пленные явились в волость для «регистрации». Я сразу сообразил, что это отправка в лагерь!.. Но, думаю, спрошу. Когда собрание кончилось, я, улучив момент, когда Козак был один, подошел к нему и, глядя ему в глаза, тихо спросил:
- Скажите, это действительно регистрация или отправка в лагеря?
- Да, в лагеря, - ответил он.
Теперь я знал, что мне делать!.. Уж я-то добровольно в лагерь не пойду! Я уже знал все лагерные «прелести».
Вечером мы собрались все вместе, и мне стоило больших трудов, чтобы убедить своих товарищей не идти на регистрацию.
Утром мы пошли к председателю, к Егору, чтобы проститься и поблагодарить его за его доброту к нам. Мы договорились, что мы якобы пошли на регистрацию в волость. А откуда ему известно, куда мы пошли на самом деле? Эта добрая душа рассказал нам, как добраться до Кричевских лесов - это километров 30 отсюда. Дал нам каждому справку со штампом и печатью колхоза о том, что мы с начала войны и по 31 октября жили в колхозе «Чырвоная Змена». Далее давалась положительная характеристика для немцев. Все эти справки я написал своей рукой, а Егор подписал. Потом мы простились и двинулись в путь. Шли парами на дистанции метров 50-100 между парами. Большие деревни и большие дороги обходили стороной. Шли довольно быстро. Мне не хотелось ночевать в полевой деревне, так как много нас было - восемь человек, и это у каждого могло вызвать подозрение. Поэтому я хотел добраться до лесной деревни.
Солнце уже заходило, когда мы подошли к деревне, за которой был значительный массив леса. Видимо, это уже начинались Кричевские леса. Мы свернули в деревню, чтобы здесь переночевать и узнать о дальнейшем нашем маршруте. Но нам не повезло. В деревню пришли каратели.
ОДИССЕЯ ПО ЛАГЕРЯМ
Я шел впереди, в первой паре. Деревня была аккуратная, домики стояли новые, с крылечками, и мы заглядывались на них, выбирая, в который дом зайти, чтобы попросить ночлега. Как-то сразу появилась усталость, и аппетит разгорелся в предчувствии горячей картошки с огурцом.
Но... что это такое? Примерно из четвертой или пятой хаты выходят на крыльцо два немца и кричат «хальт»! Что делать? Остановились. Они подозвали нас к себе. «Гиб папир», то есть давай документ! Мы с удовольствием даем Егоровы справки. Немец взглянул, закачал головой: «Наин, дойч папир». Что нам делать? Мы только разводим руками. К этому времени подошли остальные наши спутники. Некоторые из них могли пройти деревню мимо. Но они этого не сделали. Долго с нами не канителились, а загнали на колхозный двор, в дежурную комнату для конюхов. Наступили уже сумерки , и в комнате было темно. На полу была солома, и там копошились около двух десятков таких же неудачников. Произошло короткое знакомство.
- Пленные?
- Да.
- Где попали?
- Под Смоленском.
- Какого полка?
- 413-й СП.
Другие, конечно, давали свои ответы. И вдруг из дальнего угла кричит:
- Эй, шуба, иди-ка ближе, поговорим.
- Вот те раз, знакомые нашлись! Это ко мне ведь.
- Да, да. Иди, не бойся, не укусим.
Недоумению моему не было границ, но я направился в угол и присел. Кто-то чиркнул спичку и рассматривал меня. Видимо, он меня признал, я же не находил в этом маленьком человечке сходства ни с кем из моих знакомых.
- Не узнаешь? - говорит он. - Нехорошо забывать своих сослуживцев. Старшину Ваську Матвиенко не помнишь?
- Васька?
- А то кто же! Собственной персоной!
- Какими судьбами? Как здесь оказался?
- Судьба-то у нас у всех одинакова. Ты ведь под Смоленском попал? Между прочим, матери твоей послали письмецо: пропал без вести. Ну, а я дошел почти до Вязьмы. Здесь он нас опять окружил и, говорят, в плен взял три армии...
И он мне поведал, как они огромными колоннами, растянувшимися на десятки километров, шли на запад под немецким конвоем, голодные и полураздетые, как умирали на ходу, как немцы добивали упавших выстрелами из пистолетов, или прикалывали штыками, как бежали, как и он бежал с этапа, как прошел Смоленщину и Белоруссию, направляясь домой, в Винницу, и как ,наконец ,так же, как и мы, попал как кур во щи к этим карателям и очутился здесь.
Признаться, я обрадовался этой встрече, потому что встретил знакомого и надежного друга. Хотя, признаться, наше знакомство было непродолжительным. Ведь я приехал в 413 полк 17 июня, а в начале августа попал в плен. Таким образом, мы были вместе полтора месяца, да каких полтора месяца!.. Иногда забывали и папу с мамой, не только старшину роты. Но теперь, в плену, мы стали не только друзьями, но вроде родных, притом близких.
Ночь прошла в разговорах на общую тему - война.
Вспомнили однополчан. Он рассказал мне, кто жив, кто
убит, кто попал в плен. Я, в свою очередь, поделился
своими похождениями.
Утром мы сговорились о новом побеге при первом удобном случае. На всякий случай он дал мне свой адрес: Винницкая область, Варнавицкий район, д. Курдюновка). Это если не удастся бежать вместе, то чтобы идти к нему домой. «Там перезимуем, а весной - в лес, в партизаны. Лесов там много и можно партизанить хоть десять лет», - говорил он мне.
Между тем нас построили, дали шесть человек конвоиров и погнали в Дрибин. В Дрибине еще добавилось к нам столько же, и через ночь, утром колонну уже человек в 60 направили в Горки. Там нас заперли где-то в помещении Академии сельхознаук и продержали двое суток. Потом погрузили в два вагона и привезли в Оршу.
В Орше загнали в подполье, в какой-то склад. Высота этого подполья была не более метра, а нас туда набили, как селедки, человек 150. Все мы немного перетрусили. Уж больно жестоко с нами обращались, когда загоняли в эту дыру - били прикладами, сапогами, трясли над каждым человеком автоматом, а некоторых тыкали штыками. Ну, думаем, теперь будут стрелять или сожгут вместе со складом!..
Время тянулось мучительно медленно. В темноте теряется чувство дня и ночи, и нам казалось, что мы сидим здесь многие часы. Несмотря на то, что наружная температура была ниже нуля, ибо это было начало ноября, в нашей душегубке воздух был настолько тяжелым, что дышать было нечем. Некоторые начинали кричать и действительно задыхались.
Но вот, наконец, наша дыра открылась и нам приказали вылезать. Нас снова построили, пересчитали и повели на станцию. Здесь стоял эшелон из грузовых вагонов и стоял строй пленных не менее тысячи человек, если не больше. Нас поставили вместе со всеми. Пришлось топать на холоде еще часа два. Наконец подошла машина, открыли борт - машина была полна буханок хлеба. Нам каждому вручили по буханке хлеба и бегом стали грузить в вагоны. В 20-тонный вагон грузили по 40-50 человек. Практически в вагоне можно было лишь стоять и сидеть на корточках, лежать можно было только по очереди.
Погрузка закончилась быстро. Вагоны закрыли и снаружи закрутили проволокой. Решетки на окнах были из пластин, расположенных так, что свет падал только на потолок, и нам была видна лишь часть неба. Через некоторое время состав отправили. Куда?.. Никто не знал, а ориентироваться было не возможно, так как мы ничего не видели.
На остановках вагоны не открывали, поэтому здесь же устроили уборную, около дверей. Вонь стояла ужасная!.. Появились первые больные, а потом и мертвые, которых складывали здесь же, около других дверей. Мы кричали и стучали, но нас «успокаивали» выстрелами. Пытались выломать решетку, но за пластины можно было взяться только двум человекам, и она нам не поддавалась. Хлеб, выданный нам на дорогу, был съеден, некоторыми сразу же после посадки, другими - в течение первых суток. Все снова были голодными, но страшнее голода была жажда. Дело дошло до того, что некоторые пили свою мочу. Так продолжалось более двух суток.
Как-то вечером поезд остановился. Вдоль состава забегали немцы. Затем раскрутили на дверях проволоку и раскрыли двери вагонов. С трудом минуя испражнения и падая в них, мы выскакивали на свежий воздух. Нас построили перед своими вагонами. Затем взяли по четыре человека и заставили их выбросить из вагонов мертвых и очистить вагоны. В результате около каждого вагона образовалась кучка трупов, человек 5-10. После всего этого нас построили и под усиленным конвоем немцев и лагерной полиции повели в лагерь. От полицейских мы узнали, что приехали в город Двинск в Латвию. Об этом лагере я должен рассказать особо.
ДВИНСКИЙ ЛАГЕРЬ
Прямо в лагерь нас не повели, а загнали в огромный ангар с бетонным полом и высотой внутри метров до 20. Загнали и сказали, чтобы мы размещались на ночлег. В такие условия мы попали впервые. Если в вагоне мы задыхались от зловония и духоты, то здесь был адский холод. Если на улице температура была до -10°, то здесь она усиливалась бетоном. Для нас, голодных и полураздетых это было невыносимо!!!..
Однако пока человек жив, он старается выжить в любых условиях, в которые он попадает волею судьбы.
Так и мы стали собираться кучками по 5-10 человек, снимали на ком что есть и делали из этого постель: часть стелили на бетон и ложились, а другой частью укрывались. В основном же грели друг друга своими худыми телами. Ночью несколько раз вскакивали, бегали, прыгали и снова ложились, поменявшись местами. Крайние ложились в середину, а средние - на края.
Как мы пережили эту мучительную ночь, не знаю!!!.. Она казалась нам бесконечной.
Но вот наступил рассвет, и все уже ходили, согреваясь, кто как может. О еде и думать не смели. Весь этот день мы оставались голодными. Но не всем удалось встать с этого бетонного ложа. Вначале мы натыкались на трупы, но людей было много, поэтому трупы были не так заметны. Позже, когда нас вновь построили, то все ахнули!.. Пол был усеян трупами, как после битвы. За ночь погибло не меньше сотни человек.
Здесь впервые мне пришлось увидеть и еще одну страшную картину. Это расправа над евреями. Нужно было убрать трупы, и фашисты решили использовать для этого евреев. Перед строем вышел один из лагерных полицаев и объявил, чтобы все евреи, или, как он говорил, жиды вышли перед строем. Кто не выйдет - будет хуже. Вышло человек десять, не больше.
И вот начинается охота за евреями. Все полицаи и немцы начали пристально рассматривать каждого в лицо, и то и дело раздавалось резкое «юде». Бедную жертву тут же избивали чем попало и ставили перед строем. Так набрали они человек с полсотни.
Я вырос в Башкирии. До этого я не видел в лицо ни одного еврея и понятия не имел, как можно из тысячи людей выбрать полсотни евреев!.. Но у них-то глаз был наметан.
Затем нас построили в шеренгу по четыре, разделили на две половины и образовали коридор шириной метров 5-6. Впереди нас стояли немцы вперемежку с полицаями. Таким строем мы вышли из ангара во двор, образовав людской коридор длиной метров 200. И вот по этому коридору евреи должны были вынести все трупы из ангара в конец двора.
Они должны были бегать бегом туда и обратно. Когда еврей проходил мимо, каждый немец и полицай считали своим «долгом» ударить его или кулаком, или прикладом или полицейской дубинкой. Но это были не просто удары! Каждый изощрялся, как бы ударить «поинтересней» и били, стараясь попасть по лицу, по голове, а прикладом - в поясницу. Чтобы жертва бежала, ее «подбадривали» штыками в спину или ниже спины. Когда же силы покидали и жертва падала, то подходил немец, прикалывал ее штыком, останавливал проходивших мимо евреев, и труп уносили в общую кучу.
Весь этот кровавый шабаш сопровождался смехом, криками, визгом и другими «восторгами» на фашистском и полицейском языках. Надо заметить здесь, что русские, украинские, кавказские и среднеазиатские холуи не отставали от немцев - от своих хозяев в изощренности пыток и издевательств, а часто превосходили их, вызывая у немцев гогот одобрения.
Для нас же всех они устроили просто показательный урок, чтобы мы не питали иллюзий на что-то доброе в лагере.
Натешившись вдоволь над своими жертвами, к полудню нас почти бегом погнали в лагерь, подгоняя дубинками, прикладами и штыками отстающих, как это они только что делали с евреями.
ВОТ И ЛАГЕРЬ.
Как это ни парадоксально, но все мы обрадовались прибытию в лагерь, так как чувствовали, что отделались наконец-то от кошмара двухсуточного путешествия в поезде смерти и от этих вампиров, которые издевались над нами в течение последних 12 часов от ангара до лагеря.
Чтобы описать двинский лагерь со всеми его изощренными способами морального и физического уничтожения человека, нужно написать многотомник. Я не был долгожителем этого лагеря. Я пробыл там около двух недель. Но и за этот короткий промежуток времени я многое увидел и многое испытал на себе. Постараюсь кое-что описать. Лагерь занимал огромную территорию в десятки гектаров. Вся территория была обнесена колючей проволокой в пять рядов. Между рядами - проволока внаброс, внутрь лагеря и наружу - проволочные козырьки. На всех углах и посередине стояли вышки с прожекторами, на которых днем и ночью несли вахту немецкие часовые с пулеметами. Говорили, что через проволоку пропущен электрический ток высокого напряжения.
Прямо перед выходом из лагеря, через дорогу, метров в 20-30 - кладбище. На кладбище еще с лета были подготовлены три огромных рва, куда ежедневно вывозили сотни трупов военнопленных. Как только набрасывали один ряд, их слегка присыпали песком, затем снова трупы и так далее. Так, в яму укладывали до десяти рядов, в общей сложности более пяти тысяч трупов.
Весь лагерь был разделен примерно на 20 клеток. Внутри клетки было расположено 18 бараков. Клетки также были отделены друг от друга колючей проволокой в три ряда. Но охрана была круглосуточной только в воротах клетки, а ночью ходила по клеткам, между бараками смешанная немецко-полицейская охрана. Из 18 бараков в одном жил комсостав от лейтенанта до полковника, в одном больные, в одном мертвые, в остальных жили рядовые военнопленные.
Барак представлял собой полуназемное сооружение с двухскатной крышей вроде картофельного бурта, длиной метров 30-40 и шириной метров 5. Барак забран досками, а сверху засыпан землей. Внутри – двухярусные нары в два ряда, посредине – проход. В середине барака стояла кирпичная печь, которая нестерпимо жгла близлежащих, но тепло ее не доходило даже до половины барака. Так что те, кто лежал на расстоянии десяти метров от дверей с той и с другой стороны, пользовались температурой, иногда доходящей до 00. Это было в начале ноября. А что там было в январе, в феврале??! Можно только догадываться.
Постоянных мест не было. Когда нас впускали в клетку, то просто сказали разойтись по баракам. Но они были переполнены, и люди не хотели нас впускать. Местами приходилось «устраиваться» со скандалами и даже потасовками.
Все размещалось предусмотрительно. Первый комсоставский барак, затем шли бараки с рядовыми, затем больные, напротив барак для мертвых, а в конце – открытая уборная. По гитлеровской идее все должны были пройти через барак больных и закончить свой путь в бараке мертвых.
В каждой клетке было по две санитарных двуколки, в которые запрягались по восемь человек военнопленных санитаров. Они должны были ежедневно очищать барак от трупов и свозить их на кладбище в сопровождении лагерной полиции. Трупы предварительно раздевались догола.
Надо сказать, что санитарам работы хватало, и они переселяли лагерь на кладбище с утра и до ночи. Вся система жизни в лагере была направлена на уничтожение людей.
Для пленных отпускалось по 200 граммов хлеба на день. Но и эта норма не всегда доходила до каждого. Вместо того, чтобы выдать каждому по куску хлеба, выдавали булку хлеба на 16 человек.
Представьте себе: идет колонна в пять рядов, стоит немец, отсчитывает 16 человек, дает последнему булку хлеба и «ляус». Для нас, голодных, эта пайка хлеба означала жизнь! Поэтому все 16 брались за руки, тихо назначали пароль, чтобы не присватался семнадцатый (были и такие). Вся эта куча отходила куда-либо в сторонку и садилась в кружок. У кого-нибудь находился нож. Если обнаруживалось несколько ножей, предпочтение отдавалось большему и острейшему (чтобы меньше было крошек). Делилыцика выбирали с общего согласия, который садился в середину и под бдительным контролем всех сначала рисовал на булке 16 частей, потом, по общей команде «режь», начинал резать. Затем снова уравнивал пайки, и только потом начинали делить. Каждому давался порядковый номер: от 1 до 16. Один отворачивался спиной к хлебу, а делилыцик, показывая на пайку, кричал: «Кому?» «Первому, пятому, пятнадцатому», - отвечал отвернувшийся. И так продолжалось до конца. Это когда было все хорошо. Но бывало и так. В разгар дележки в кучку незаметно втирался семнадцатый. Ведь мы не знали друг друга в лицо. И вдруг кто-то, пересчитав всех, обнаруживает, что всех семнадцать. Он кричал: «Семнадцатый». И бросался на хлеб. За ним бросались остальные, чтобы схватить свою пайку. Хлеб крошили и мешали с песком. Все оставались голодными. Начиналась потасовка. Увидев кучу, к ней бежали немцы и беспощадно избивали и пристреливали дерущихся. Эта система дележки приводила к тому, что ежедневно «на поле обеда» оставалось несколько десятков трупов, как на поле боя...
Отпускалась для нас картошка и капуста. Если бы все это использовать по-гуманному, то можно было бы ежедневно варить по литру-полтора качественного супа, который вместе с хлебом поддержал организм человека, и люди бы не умирали с голода. Но это было не в интересах гитлеровцев. Поэтому они картошку и капусту закладывали в котлы морожеными, немытыми, вместе с песком. К тому же совершенно без соли. Поэтому из хороших продуктов получалась грязно-мутная баланда, настолько безвкусная, что мы, голодные люди, выбирали из нее лишь картошку, остальное выбрасывали.
Смерть косила людей повсюду. Люди умирали от голода, болезней, от морального гнета и бесправия. Нам, советским людям, воспитанным на справедливости и на неприкосновенности личности, особенно унизительными были побои и все это бесправие. Ужас трепетал во всем нашем существе, чувство протеста, возмущения, ненависти переполняло каждого из нас, когда мы видели, что нас поставили в более бесправное положение, чем животных. Помню, у нас в колхозе наказывали колхозников, которые били на работе лошадей и быков. Здесь же любые издевательства над нами, вплоть до убийства, не только не наказывались, а наоборот поощрялись.
Били за все: за то, что ты идешь очень медленно и за то, что идешь очень быстро; били и убивали за то, что перебежал из одной очереди в другую; за то, что входишь в барак, за то, что выходишь из него. По команде «подъем» все должны были бегом выбегать из барака и становиться в строй на поверку (это в шесть часов утра). В это время в дверях стояли два полицая и стремились каждого ударить дубинкой, да не просто, а по голове. Беда была тому, кто падал, а падали многие, его избивали до такой степени, что уносили его уже на руках. Били на работе, что медленно работаешь. Били и просто так - для развлечения. Зайдет в лагерь группа немцев - и начинает бить первых попавшихся, чтобы полюбоваться, как от его удара катится упавший. Другие подзывали пленного и будто начинали с ним разговор. Потом внезапно следовал удар в лицо или в живот, и жертва падала, обливаясь кровью. Все эти «потехи» сопровождались гоготом, ржанием, улюлюканьем. Били и убивали за то, что подошел близко к проволоке, или им так показалось.
Но, пожалуй, больше всего этого вместе взятого в несколько раз убивали разные болезни. В лагере везде была антисанитария. Бани не было. Каждый, в чем приходил в лагерь, в том и умирал. Некоторые не меняли белья с начала войны. Вошь сплошь покрывала наши тела и одежду, как с изнанки, так и снаружи. На мне был старенький полушубок. Так бывало, как отвернешь полу, так вся шерсть блестит от вшей. На каждом волоске было, видимо, десятки вшей. В лагере свирепствовала дизентерия, буквально косившая людей. Вот та обстановка, в которую мы попали.
Некоторые из нас, только что прибывшие в лагерь, до этого были на воле и имели еще силы. Но большинство были настолько слабы, что уже не думали ни о каком выходе из этого кошмарного положения, корме смерти. Эти обессилевшие, надломленные люди, совершенно пали духом. Ночью они плакали о близких, о доме, которого они никогда уже больше не увидят. Именно павшие духом умирали раньше других. Бывало часто так: вечером ложишься рядом с человеком, а утром встаешь рядом с мертвецом...
Мы с Матвиенко сразу оценили обстановку и решили бежать немедленно, при первой возможности, ибо более месяца здесь не проживешь. Надо было бежать, пока еще есть силы. Но бежать было очень трудно. Бежать через проволоку - исключалось. Можно было бежать только с работы. Поэтому нужно было попасть на работу. Но это было тоже нелегко. Каждое утро нас в клетке выстраивали в шесть часов утра и мариновали до 8-9 часов. В это время приходили немцы и набирали на работу. Брали мало. Из шести тысяч человек брали не более 200-300, и то не каждый день. Поэтому, кто хотел попасть на работу, пробирался по колонне вперед, к воротам, подвергая себя не только побоям, но и опасности быть пристреленным.
Дней через пять нам удалось попасть на работу, но убежать не удалось. Мы помогали грузить бревна на подводы крестьян, согнанных немцами с окрестных деревень. И вот при нашей слабости мы упустили конец бревна, который мог придушить меня. Напряжением всех сил я удержал его, пока не подскочил мужик, хозяин лошади. В результате я подорвал позвоночник, и мой приятель Матвиенко с помощью другого парня с трудом довели меня обратно в лагерь. Мы поселились в барак больных. Я был действительно больной, а Василий не
хотел оставлять меня одного. Несколько дней мы обитали
среди умирающих. Но и здесь нам повезло. Среди
полицейских, охранявших барак, один оказался из Калинина. А ведь мы там формировались. Мы назвались его земляками. Он оказался лучше других и стал приносить нам ежедневно столько хлеба, что мы были сыты и имели несколько паек в запасе. Конечно, этот хлеб был предназначен для больных и умирающих. Но кто их считал? В бараке было более 300 человек, а могли есть только не более половины.
Говорят, что одна беда не приходит. И действительно, так случилось со мной. Не обошла меня дизентерия. Если учесть, что я еле передвигался крючком и почти не мог согнуться и разогнуться, то будет понятно, насколько мучительна для меня была эта дизентерия, которая, как известно, требует максимум расторопности, часто спринтерской скорости и длительной «вопросительной позы». Всего этого я был лишен. Поэтому я с помощью своего друга Матвиенко принял все меры, чтобы избавиться от этой злосчастной болезни. Рецепт лечения был изобретен нами самими, и он был прост и примитивен. Мы брали пайку хлеба, сжигали ее в печке до черного угля, клали в кружку с водой и кипятили. Этот черный хлебно-угольный напиток я выпивал. Поскольку у нас был запас паек, то эту процедуру я повторял 3-4 раза в день. И можете верить, что уже на второй день болезнь отступила, а на третий я уже ел свежий хлеб и был здоров.
Оставалась спина. Мы понимали, что для ее лечения нужно было тепло, которого у нас не было. В условиях этого лагеря смерти мы смогли лишь с помощью «земляка» - полицейского переселиться к печке, где я целыми сутками лежал спиной к горячим кирпичам. Через пару дней мне стало легче. Я уже мог сгибаться и разгибаться без крика. Однако о работе, тем более о побеге, пока приходилось лишь мечтать. А ведь это была единственная наша цель. Я видел, что моему Ваське не сиделось около меня, и мы договорились, что пока я буду поправляться, он будет искать подходящую работу, то есть работу, с которой можно будет бежать.
На следующий день он попал на работу в город и принес мне кусок латышского хлеба. Ох, и вкусен был этот хлеб!
На следующий день он ничего не принес из еды, но он наполнил мою душу радостью своим сообщением. Дело в том, что он попал на отличную работу. Ежедневно, оказывается, брали триста пленных для подвозки дров в лагерь и для городских нужд по железной дороге. Перевозку дров производили в полувагонах. Пленные туда ехали в полувагонах, а обратно - прямо на дровах. Бежали, как он мне говорил, десятками. Надо было лишь иметь мужество прыгнуть на ходу с поезда и надеяться, что немцы не попадут в тебя при обстреле.
«Я тоже мог бы бежать, но не хотел тебя оставлять одного. Вот немного поправишься, и мы вместе обязательно убежим, именно с этого поезда», - заключил он свой рассказ.
Мне стоило больших усилий, чтобы уговорить его, чтобы он не ждал меня, а бежал, если снова представится такая возможность. Ведь в таком положении я не только не мог прыгать с поезда, но даже с нар, а когда я поправлюсь, неизвестно - может через неделю, а может через месяц. Наконец он согласился с моими доводами. Наутро, уходя на работу, он простился со мной. Мы крепко обнялись, и слезы невольно навернулись на наши глаза. Нам стало грустно расставаться...
Он ушел, а я еще долго ждал его. Ждал утром в надежде, что, может, он не попадет сегодня на эту работу; ждал вечером его возвращения, но он не пришел. Не пришел и на следующий день. И до сих пор я не знаю, удалось ли ему бежать или настигла его фашистская пуля при побеге, и остался он навеки в латышской земле, никем не узнанный, неизвестный солдат, так мечтавший о мести за свой народ, за свою истерзанную Украину, за родную Русь?!.. После войны я пытался найти его через военкомат. Не удалось. Видимо, я перепутал фамилию. Надо будет написать на телевидение в город Винницу.
Вот так мы встретились и расстались со своим однополчанином - Василием Матвиенко.
А между тем, мне с каждым днем становилось лучше. Горячие кирпичи печи делали свое доброе дело. Дней через пять я стал выходить на прогулки по лагерю, а через неделю встал в строй в шесть часов утра, чтобы попасть на работу. Я не знал, как попасть именно на поезд за дровами, но я знал, что туда берут триста человек. Поэтому я встал в строй не в первых шеренгах, а примерно в пятидесятых от начала колонны. Мои предположения оправдались. Сначала взяли несколько команд десятка по два, по три, а затем зашел большой конвой, человек 25-30. Значит, будут брать большую партию. Отсчитали - и марш! Через пять минут нам уже стало ясно, что ведут нас на вокзал. Вот и эшелон с полувагонами порожняком, к которому нас и подвели для погрузки.
ЧЕТВЕРТЫЙ ПОБЕГ
Я внутренне ликовал и уже считал себя на воле. Я был уверен, что убегу... Но! Вопреки моим ожиданиям, нас стали загонять в два крытых пульмана, а не в полувагоны, как было раньше. Видимо, массовые побеги заставили гитлеровцев прицепить в голову эшелона три пульмана. В два погрузили нас, в третий - охранников-немцев. Двери захлопнули, завязали, и поезд тронулся. Теснота была невыносимая. Передвигаться с места на место было почти невозможно. Я с трудом подобрался к окну. Попробовал решетки - ни с места!.. Рядом был вагон с охраной, которая ехала с открытыми дверями. При такой ситуации бежать днем было невозможно. Ночью еще можно было рискнуть. Но ночью мы не поедем. Обратно тоже приедем днем. Что же делать? Мозг работал с напряжением. Неужели обратно в лагерь?! Неужели нет никакого выхода? «Думай, думай, лейтенант», - заставлял я себя.
И вдруг меня осенила мысль!.. Я придумал! Но нужны сообщники. Одному этого не сделать. И я сначала тихо, а потом погромче скомандовал: «Кто хочет бежать – к окну!» Некоторые сразу же называли себя: «Я, я». Другие пробирались к окну. Стали раздаваться вопли: «Что вы хотите делать?! Нас всех постреляют! Ведь рядом в вагоне немцы!» И так далее. Пришлось успокоить, что сейчас побега не будет.
Тем временем вокруг меня собралась кучка, видимо, наиболее смелых и еще сильных. Всех нас собралось человек десять. Я тихо объяснил им, что сейчас бежать невозможно, а по прибытии на место будем оценивать обстановку и что-нибудь придумаем.
Поезд шел без остановок вплоть до станции назначения, примерно час времени, по направлению к Риге, во всяком случае, на север от Двинска. Наконец мы прибыли на какую-то станцию. Вагон открылся. Нас построили, посчитали. Мы, все заговорщики, выстроились в конце колонны.
В стороне от пути, где стоял поезд, метрах в 300, лежали в буртах дрова. Дальше, примерно в километре, был лес. Бежать к лесу было бессмысленно - подстрелят на первых 200 метрах. Спрятаться на станции было негде, построек не было, в дрова заходить запрещалось. И вот мы берем каждый по полену дров и несем в вагон. В вагоне стоят наши же пленные и грузят. Было уже погружено более половины эшелона. Некоторые требовали принятия решения. Вскоре был объявлен перерыв на отдых, на 15 минут. Я решил воспользоваться им для объяснения своего плана. Признаться, я боялся раскрыть свой план этим своим новым товарищам. Ведь мы совсем не знали друг друга, даже по имени. Слишком молниеносным был наш союз. Но, как говорится, риск - благородное дело! Уж очень не хотелось возвращаться в лагерь, а воля была так близка! И я решился. Мы отошли немного в сторонку, легли прямо на землю головами вместе. Я изложил свой план. План состоял в следующем: сейчас, сразу после перерыва мы берем поленья - и бегом к вагону, начинаем грузить новый вагон и все залезаем в вагон для укладки дров рядами. Делаем в дровах нишу, залезаем в нее по одному, постепенно, чтобы не было заметно со стороны, затем, сидим и ждем, когда тронется поезд. Затем вылезаем на буфер и прыгаем.
Нас было восемь человек. После некоторого молчания один спросил: «А кто же будет закрывать нишу? Ведь закрывший может продать! А это непременная смерть... Поэтому, он должен быть из нашей группы». Я предложил бросить жребий. Но один вызвался сам остаться. Я, говорит, сегодня бежать не могу, боюсь, не сумею спрыгнуть с поезда, нога болит. К нему присоединился еще один, объяснив, что никогда не прыгал с поезда и боится. Таким образом, нас осталось шесть человек. Мы взяли клятву с этих двоих, что они не предадут нас. Решение было принято.
Мы без труда заняли свободный вагон в середине состава. Я залез первым и начал делать себе убежище. Первый ряд у стены мы уложили полностью. Затем, начали укладывать с другой стороны вагона и заложили его до дверей, затем вернулись к первой стене. Оставив убежище сантиметров 80-90 см шириной, мы начали укладывать второй ряд и сразу же перекрывать пустоту сверху. В несколько минут убежище было готово. Оставался только лаз в него. Но лаз можно было увидеть только войдя в вагон. Осталось уложить еще один ряд до дверей и заложить пространство перед дверями. Пора постепенно погружаться в убежище. Опасно было лезть первым, так как вагон еще не полностью был загружен и лаз еще не закрыт. Могли нас обнаружить случайно. Опять риск! Ну что же. Я выбрал момент, когда у вагона не было посторонних, дав команду о порядке погружения, нырнул в нишу. С промежутками в 3-5 минут, все мы оказались в нише. Нас быстро закрыли дровами. Минут через 15-20 вагон полностью загрузили, и мы слышим, как наверху остались два наших «сообщника» и кричали: «Пан, погрузили гену г». Это мы хорошо слышали, но мы не видели их лиц и рук!.. Что они говорили? Возможно, они показывали на нашу нишу? Мы, кажется, не дышали, превратившись в слух, и слышали каждый шорох. Вот подходит «пан», и мы замираем. Что это: конец мучениям или конец жизни? Мгновения превращаются в вечность.
Наконец мы слышим голос «пана» («генуг, генуг»), и он с силой закрывает дверь. Мы с облегчением вздыхаем, но не шевелимся. Мимо то и дело кто-то ходит. Не дай бог, кто из гитлеровцев услышит что-либо подозрительное в вагоне!
Для нас наступило самое длинное время. Ведь сзади нас осталось грузить еще вагонов пять. Пока их не погрузят, поезд не тронется. А наше спасение наступит лишь с первым движением поезда. Что только не передумал каждый из нас за это время! Каждый не только передумал, а пережил все варианты сложившегося положения. Воля, расстрел, истязания и возвращение в лагерь - все это сменялось одно за другим несколько раз.
Но вот раздаются свистки и лающий «лос»! Мы снова замираем. Что это? Чей-то побег или выдали нас?..
Через минуту мы услышали русскую речь: «На погрузку в вагоны!» И мы поняли, что всех снова загоняют в пульманы, в головные вагоны. Еще через пять минут раздался свисток паровоза, и поезд тронулся. Мы вздохнули полной грудью и начали говорить полным голосом.
Первая подготовительная часть побега завершилась благополучно. Оставалось немногое - вылезти из-под дров, спуститься на буфер и скатиться на откос по насыпи. Возможно, заметят, будут стрелять, но попадание маловероятно.
Поезд набирал скорость и слышался веселый перестук колес. Это был не тот перестук, который увозил нас из Орши в тюремных вагонах в неволю. Этот перестук был танцующей прелюдией нашей свободы - еще несколько минут - и мы на воле...
Только теперь, весело обсуждая свое положение, мы сумели перезнакомиться. При этом знакомство было коротким, грубоватым, но искренним, от души: «Гришка, Ванька, Ванька, Колька!»
Между тем времени на разговоры у нас не было. Мы помнили, что в километрах в пяти-семи от станции начинался лес и надо было прыгать именно здесь, подальше от Двинска. Там кругом немцы, а здесь их не было видно. Надо было выглянуть и осмотреться.
Я тихонько развернул поленья и увидел, что мы уже въехали в лес. Верхушки сосен плыли навстречу поезду. Пора!!.. Я скомандовал вниз: «За мной, по одному, быстро!» И вылез по грудь, чтобы перевалиться через борт между буферами.
Но что это?.. Передо мной, на тормозной площадке впереди идущего вагона, стоял полицейский с винтовкой в руках! Я остановился и от неожиданности остолбенел... Я молча ждал, как он пристрелит меня в упор. Между нами было не более двух метров. Преимущество было на его стороне. Он мог свободно передвигаться на площадке и у него в руках винтовка. Единственное, что я мог сделать, - это нырнуть обратно вниз. Но чего бы я достиг?.. Он остановил бы поезд и нас расстреляли бы всех.
Между тем снизу меня торопили. «Ну, давай, давай, быстрее!» - подталкивали меня вверх. А я молчал, не сводя глаз со своего нового противника. Голова горела от наплыва мыслей, а я все гляжу и гляжу на него... Прошло несколько секунд, показавшихся мне вечностью. Вдруг вижу, что он что-то говорит, жестикулирует руками, винтовку на меня не поднимает. Наконец я заметил, что он улыбается. Какая милая была эта улыбка, как она меня обогрела!.. Она мне объяснила всё - он наш!.. Теперь я ясно слышал его слова и понимал жесты: «Давай, быстрее! Быстро прыгайте! Смелее, смелее!..» И показал на небольшой откос у полотна.
Я ожил. Нагнулся вниз и крикнул: «На тормозе полицай, но он наш, не бойтесь! Быстро, за мной!»
Мгновение... и я на буфере. Еще мгновение - и я кубарем лечу по насыпи. Не успел оглянуться, как метров в 50 сзади меня приземлился другой, за ним третий... Наблюдениями заниматься не было времени. Я подхватился и побежал к лесу, что есть силы. Через минуту оглянулся, и все шесть человек бежали в лес, растянувшись цепочкой.
Но вот немцы заметили нас и из вагона открыли стрельбу. Но их огонь не был прицельным, и пули летели где-то над головами или не долетали. Вдруг мы заметили одиночные выстрелы с противоположной стороны. Оказывается, нас обстреливал какой-то случайно проходивший полицай. Но он был далеко от нас, метров в 600. Мы бежали, падали, поднимались и снова бежали...
Вот и спасительный лес!.. Мы пошли шагом, на ходу выравнивая дыхание и поджидая последних. Наконец собрались все. На минуту остановились. Осмотрелись. Почти все были в крови, но нет... никто не был подстрелен. Это был результат нашего неумения прыгать с поезда. Оказалось, что «теоретически» мы прыгали хорошо. Друг другу объяснили, как сделать толчок, как держать ноги, как приземляться и т.д. Но на практике у нас у всех это был первый прыжок, и вот - результат: у меня ободрана щека и рука, у другого - коленки, у остальных тоже что-то не в порядке. Но боли никто не чувствовал!.. Какая там боль по сравнению с нашим чувством свободы!!!.. Откуда только силы взялись?!.. И даже есть не хотелось. Сейчас нам надо было одно - подальше уйти от места побега, так как сюда могли прислать полицаев. Наскоро наметили план похода и двинулись в путь.
ПО ЛАТВИИ
Прежде всего, мы решили перейти железнодорожную линию. Пройдя километра три вдоль линии к Двинску, мы оглянулись и быстро перебежали полотно. Теперь мы взяли направление строго на восток и удалились от дороги километров на пятнадцать.
Теперь мы считали, что погони за нами уже не будет. Наступила ночь, а мы все шли и шли. Общая задача была - обойти Двинск с востока и утром выйти южнее его километров на 20. К полуночи все мы сильно устали и проголодались и решили найти хутор победнее и попросить поесть. Вскоре попалось именно то, что мы хотели. Недалеко от леса стояла приземистая небольшая хатка. Один пошел в разведку и вскоре вернулся с приглашением на ужин. Хозяин был действительно беден. Пол был земляной, хотя кругом был лес. Потолок давил на головы. В углу стояла русская печь, а у стенки – старая деревянная кровать, накрытая старыми самоткаными дерюгами. В переднем углу стоял стол, а у стены - две широкие скамьи. Хозяин был латыш, но по-русски говорил, хотя и плоховато. Жена и дети, видимо, по-русски не знали, так как он то и дело переводил им наш разговор.
Через несколько минут ужин был на столе. Были налиты две большие миски щей и прямо в чугунке была поставлена вареная картошка, оставшаяся от ужина. И самое главное - на столе лежала огромная круглая буханка ржаного хлеба, которую хозяин резал огромными кусками. Это был пир!!!.. Разговоры утихли. Мы ели молча. Щеки наши готовы были лопнуть от переполнявшей рот пищи. Челюсти работали с остервенением. Мы были похожи на голодных зверей. Мы ели и ели, не чувствуя насыщения. Кончились щи, кончилась картошка и почти кончился хлеб. Мы начали отваливаться к стенке. Но мы не были сыты, скорее мы устали от еды. Поэтому нужен был перерыв.
Немного отдохнув, отогрелись и опять в путь. Шли, шли и шли... Под утро снова захотели есть. Снова забрели на хутор. Снова нас кормили и кормили, а мы все ели и ели. Кажется, аппетит наш был безграничен. Всякий раз нам давали хлеб с собой, но мы не брали, так как не хотели отягощать себя излишней ношей, а в лагерь попадать мы не собирались.
Снова в путь. Под ногами снег, легкий морозец. На желудке густо, на душе - радостно, хотя и опасно. Надо было как можно дальше уйти от Двинска. И мы шли... Вот и рассвет. Хорошо становятся видны хутора и деревни, переплетения дорог. Теперь надо было идти осторожнее, и мы решили зайти на хутор, чтобы расспросить и сориентироваться.
БАНЯ
Внезапно перед нами появился небольшой хутор, стоящий на берегу ручейка и окруженный лесом. Где-то вблизи были еще хутора - их показывал нам лай собак, доносившийся то с одной стороны, то с другой. Мы изрядно промерзли, хотя всю ночь шли ускоренным темпом. Ноги у всех были мокрые и замерзли. Надо было зайти обогреться и перекусить что-либо горячее. После небольшого совещания решили зайти на хутор.
Хотя нас было и шесть человек, хозяин нас принял, можно сказать, радушно. Латыш по национальности, он довольно хорошо говорил по-русски. Симпатия его к нам еще больше проявилась, когда мы рассказали о себе: кто мы и как бежали с поезда вчера. Мы сориентировались. Оказывается, мы были в двадцати километрах южнее Двинска. Значит, за ночь мы прошли не менее пятидесяти километров по лесу и бездорожью. Для нас, голодных и обессиленных, это было большим испытанием, и мы его выдержали.
Мы попали прямо на завтрак. На столе стоял чугун картошки, горшок кислого молока, а на сковороде трещали скварки сала. Нас попросили за стол. Мы не заставили себя долго упрашивать и дружно взяли в окружение эти яства!.. Сколько времени мы не видели такого изобилия пищи?! Жадность и удивление стояли в глазах у каждого. Не верилось, что это не во сне, а наяву.
Ведь вчера мы были голодными, а сегодня перед нами было изобилие пищи. Вчера еще мы были бесправными рабами, а сегодня мы сами решали, что нам делать. И лагерная жизнь сразу как-то отступила далеко.
Между тем завтрак проходил в быстром темпе, с огромным аппетитом. Вкусная пища и домашнее тепло быстро согрели нас, и мы начали почесываться, то и дело запуская руки то за воротник, то в волосы, то за пазуху, а то и просто подергивая плечами. Эти наши ужимки, сопровождавшие завтрак, не могли остаться незамеченными от прощупывающих нас взглядов хозяев.
Сразу же после завтрака хозяин в вежливой форме тихо спросил нас: «У вас, видимо, есть насекомые?» Мы ответили утвердительно. Он предложил нам баню. Радости нашей не было границ!!.. Мы предложили свои услуги, чтобы нарубить дров, наносить воды, но хозяин отказался от этих услуг, разумно объяснив, что нам не следует показываться на дворе, чтобы не обнаружить себя и зря не рисковать.
Банька деревянная, новенькая, по-белому, то есть с трубой, стояла в пятнадцати метрах от дома около ручья.
Дрова были наколоты и сухие лежали в поленницах у сарая. Вытопить баню не стоило большого труда.
Без лишних разговоров хозяин взял ведра и пошел к бане. Через пять минут из трубы ее шел дымок, а хозяин заливал в бочки воду. Баня топилась долго, около двух часов, и эти часы казались нам бесконечными.
Чувствуя свой предсмертный час, вши буквально заедали нас. В лагере мы как-то не замечали этой пытки. Это объясняется, видимо, тем, что мы почти все время находились на холоде. А тут в тепле и после горячего сытного завтрака почувствовался прилив крови, и эти десятки тысяч изголодавшихся паразитов набросились на нашу кровь, как голодные шакалы!.. Мы раздирали свое тело до крови и этим давали еще больше пищи паразитам. Мы то и дело выскакивали в сени, чтобы охладить тело морозным воздухом. Но это успокаивало не надолго. Как только заходили в дом, пытки начинались заново.
Но вот, наконец, хозяин сообщил, что баня готова. Можно мыться. Он вышел во двор, оценил обстановку и скомандовал нам: «Быстро в баню!» Зашел и сам. Показал, где вода, где пар. Порекомендовал всю одежду развесить на веревки и дать как следует пару.
Через две-три минуты мы были голы. Развесили свое вшивое имущество на веревки и стали с остервенением поддавать пар.
Это было самое настоящее сражение с паразитами. Через несколько секунд над нами начался такой треск, словно там стояла огромная сковородка с кипящим жиром - это жарились и трескали паразиты. Так продолжалось несколько минут. Затем мы произвели контрольную проверку. Нижнее белье было чисто от паразитов, но в верхней одежде их было еще много. А когда я заглянул в свою шубейку, то там их сохранились еще тысячи! Что делать? Нижнее белье убрали и стали стирать. Верхнюю же одежду продолжали прожаривать еще с полчаса. Но и это не помогло. Тогда мы стали бросать одежду прямо на каменку. У всех были кое-какие пиджаки, и они успешно прожаривались. Когда же я начал этот эксперимент со своей шубейкой, то после первых же опытов вместе со вшами корчилась и сама шуба. Начались шутки в мой адрес. Мне же было не до шуток...
Вскоре дезинфекция одежды была закончена. Мы начали мыться и париться. Какое это было наслаждение!!!.. Ведь некоторые из нас не мылись в бане с начала войны!.. Мы с остервенением хлестались вениками, терли и вымывали друг друга. Это неповторимое блаженство длилось не менее двух часов. Наконец, измученные, но посвежевшие и поздоровевшие, мы вышли из бани...
Прошло шестьдесят лет с тех пор. Но я до сих пор не могу забыть, какую доброту проявил к нам этот совершенно незнакомый нам, русским людям, латыш. Я бесконечно благодарен ему за то блаженство, которое он нам подарил. Жаль, что я не помню ни имени, ни фамилии его, ни адреса. Но никогда не забуду его доброты и заботы!..
В доме нас ожидал горячий обед и чай. Это было уже сверх наших ожиданий!.. Тут же появились поношенные носки, ботинки, рукавицы, шарфы, шапки, и все это было роздано тем из нас, кто нуждался. Мне же хозяин подарил коричневое пальто на меху, вместо сгоревшей вместе со вшами шубейки.
Часа два мы еще отдыхали после бани. Затем, часа в три дня мы покинули этот гостеприимный хутор, искренне и горячо поблагодарив его добрых хозяев.
МНЕ ПРОСТО ВЕЗЛО
По совету нашего доброго латышского товарища мы решили разделиться по два человека, чтобы меньше обращать на себя внимание. Разделившись, мы пошли по разным дорогам, но в одном направлении - на восток. Мне в товарищи попался малообщительный паренек несколько моложе меня. Прошли мы с ним пару деревень и не нашли общего языка. Чувствовалось, что он не разделяет моего плана - движения на восток. Под вечер, в тот же день, мы с ним расстались. Он пошел строго на юг, а я - на юго-восток. Вскоре впереди показалась небольшая деревенька. Время было подумать о ночлеге. Около одной небольшой избенки стоял человек, внимательно рассматривавший меня. Я подошел к нему. Разговорились. Снова вопросы: кто? откуда? Я решил говорить только правду, чтобы не вызывать у людей разнотолков. Поговорив минут 10-15, я попросился переночевать. Собеседник почти согласился, но потом говорит: «Видите ли, у меня четверо детей, а домик, сами видите, какой. Тесно у нас будет. Вы зайдите вон в тот большой дом, под железом. В нем живут хорошие люди и только вдвоем». Я поблагодарил и пошел к тому большому дому. Признаться, я и боялся этих богатых домов, но, думаю, зайду, поговорю, увижу, чем он дышит. В случае чего я ведь могу завернуться и уйти, а выйдя за деревню, у меня будет сто дорог. Но... вот и дом. Захожу. Меня встретил пожилой человек, приземистый, плотный, лет пятидесяти пяти. На первый взгляд он у меня особых симпатий не вызвал. Молчалив, посматривает на меня исподлобья. «Проходи», - сказал и молчит, разглядывая меня. Я сел на лавку к столу у окна и тоже молчу. Потом, через пару минут, спрашивает: «Гляжу я на тебя и не пойму. По разговору ты вроде русский, а одежда латышская. Кто же ты такой?!» Я рассказал коротко о себе: попал в плен, привезли в Двинск, из Двинска бежал, сейчас иду на восток, а зашел к вам, чтобы переночевать. После моего рассказа хозяин стал многословнее. Задал массу вопросов о положении пленных, о немцах, о фронте. Вскоре появилась хозяйка с тарелками мясных щей. Старый достал из буфета бутылку и налил по рюмке. Через несколько минут мы говорили уже как близкие люди. Он рассказал мне, что их деревня целиком русская и в буржуазной Латвии была очагом коммунистов. Его сын - коммунист, дочь - комсомолка. Оба ушли с Красной армией. Я рассказал ему более подробно о себе. Жаль, не помню его фамилии и адреса. Помню только, что его звали Василий Васильевич. Мы сразу же подружились и оказались почти единомышленниками. Беседа затянулась далеко за полночь. Мы сидели без света, чтобы не привлекать внимания посторонних, и говорили, говорили... Он был доволен, что встретил настоящего русского из далекой России, который хорошо рассказывал ему о довоенной жизни Советского Союза, а я доволен был тем, что от него можно было ничего не скрывать. Хороший это был человек. Я рассказал ему о полицейском, который помог нам бежать с поезда, о втором латыше, который нас обмыл, накормил, приодел, и спросил его, так ли много в Латвии таких людей? Ведь мы в плену слышали много рассказов, как литовцы и латыши обстреливали наши отступающие войска. У меня лично сложилось некоторое недоверие к ним.
Василий Васильевич разъяснил мне, что в Латвии было много торгашей, мелкой буржуазии, которая потеряла свою власть и свою собственность с приходом Советов в 1940 году. Вот они-то и обстреливали отступающие войска Красной армии. Они и теперь пошли на службу к немцам, пополняя ряды изменников - айсаргов. Основная же масса трудового народа - за Советы и всей душой ненавидит гитлеровцев.
Не сошлись мы с Василием Васильевичем лишь в ближайших моих планах. Он никак не одобрил моего стремления на восток. «Куда ты идешь? - говорил он. - Ведь ты слаб, истощен, полураздет, без оружия. Где Красная армия, ты не знаешь. Сейчас наступает зима. Чем дальше на восток, тем зима будет суровее. Не дойти тебе до фронта!..» - убежденно говорил он. Он предлагал мне остаться у него до весны. А весной можно будет решать - или идти к фронту, или бороться здесь.
Теперь-то мне ясно, что он был стократ прав. Но тогда меня переубедить было нельзя. Я был упрямый патриот и считал преступлением даже то, что я после долгих уговоров согласился передохнуть у них двое суток для подкрепления своих сил.
Какой это был человек - Василий Васильевич!.. Он просто упрашивал меня остаться. «Ты будешь у меня вместо сына, - говорил он. - Работать будешь только то, что захочешь, или совсем не работай!» Но вся его аргументация успеха не имела.
После двухдневного отдыха я отправился дальше. На прощание Василий Васильевич просил меня быть благоразумным и не торопиться к фронту. Он дал мне адрес своего сына, живущего около шоссе в 15 километрах от этой деревни.
Часам к трем я пришел по указанному адресу. Сын был дома, и когда я сказал, что зашел по желанию и по просьбе его отца, он принял меня как дорогого гостя. Сразу же зашумел примус, через полчаса были готовы котлеты и обильный обед. Я пробыл у них часа два-три. Признаться, я думал у него переночевать, но он, извинившись передо мной, сказал, что ночевать у них небезопасно, так как по шоссе иногда проезжают немцы и айсарги и заходят на хутор. (До шоссе было не более 30 метров) Поэтому сейчас жена отведет тебя к тестю на хутор. Там можешь жить, сколько захочешь.
Через час мы были на хуторе у тестя. Дочь все рассказала обо мне, и я был принят как родной. Старики жили вдвоем. Хутор стоял в стороне от дороги, в лесу. Здесь опасности не предполагалось, и я спокойно переночевал. Наутро собрался идти дальше, но старик воспротивился. Он стал меня пугать, что по границе Латвии с Белоруссией ходят патрули и могут схватить и застрелить. Надо знать, где можно перейти. Поэтому он через пару дней подвезет меня в деревню около границы, а там один старый друг поможет мне переправиться через границу. Старик снова уговаривал меня остаться на зиму у них, но напрасно. Я был неумолим. Через день старик запряг лошадку, посадил меня, и к концу дня мы были в этой самой деревеньке около границы. Деревня была белорусской, хотя и на территории Латвии. И снова нас приняли хорошо. Переночевали. Вечером много говорили о ходе войны. Характерно, что почти все крестьяне верили в разгром гитлеризма. Верили в непобедимость России.
Рано утром хозяин-белорус вывел меня за деревню, провел с полкилометра, указал на дорожку, которая проведет меня через лес в Белоруссию. «Здесь недалеко, - сказал он, - версты четыре-пять, не больше». Я поблагодарил его за доброту и внимание, оказанное мне, попрощался и быстро, вприпрыжку побежал к лесу, поглядывая вправо и влево. Границу перебежал без происшествий. Через лес почти бежал - так мне хотелось скорее попасть на территорию Советской Белоруссии!..
Вот и кончился лес. Иду вдоль опушки. Вдали показалось довольно большое село. Это село расположено на территории Советской Белоруссии. Я оглянулся назад... Прощай, Латвия!.. Хоть ты всего один год была советской, но хорошо меня приняла, русского, советского человека, попавшего в беду. Принят я был, как брат, и латышами, и русскими и белорусами, проживающими на территории Латвии.
До конца дней моих я не забуду их доброты!.. Но как бы вы ни были добры ко мне, я спешу к своим, советским людям, которые мне помогут еще больше в исполнении моих планов. С этими мыслями я быстро зашагал к селу.
ОГОРЧЕНИЯ
Всего месяц прошел с тех пор, как меня погрузили в тюремный вагон в Орше вместе со многими пленными и завезли в Двинск. И вот я опять на советской земле. Я сейчас увижу своих родных братьев - советских людей!.. С ними я вырос, и они-то уж меня не оставят в беде! Таковы были мои мысли, мои думы.
Но действительность меня тяжело огорчила. Я с недоумением смотрел на мужиков и баб, которые на мои приветствия ограничивались либо кивком головы, либо f просто молчали и смотрели на меня со смешанным чувством любопытства и недоброжелательности. Я со многими заговаривал, но никто из них не спросил меня, сыт ли я, и никто из них не пригласил меня «покушать», как это было в Латвии.
Между тем после пробежки по лесу аппетит у меня разгорался все больше и больше, и я решил просто попросить перекусить что-либо. Однако и мои просьбы остались без ответа. Люди отговаривались или «самим жрать нечего», или «много вас тут ходит»... Я по натуре своей человек очень стеснительный, а уж после таких отказов я готов был остаться голодным хоть неделю. Умру, но не попрошу больше ни у кого, решил я и пошел в другую деревню. Но и здесь положение было таким же. У меня были полны карманы латвийского табака-самосада. Я угощал всех, чтобы как-то начать разговор. Со мной охотно курили, но покушать никто не приглашал. Вместе со всеми закуривал и я. Меня уже тошнило от этого крепчайшего самосада, но я крепился. После курева еще больше хотелось есть, тогда я просил пить. Мне охотно выносили кружку или ковш воды. Я делал один-два глотка и отдавал кружку. Между тем наступал вечер, и надо было думать о ночлеге. Я попросился в одном, в другом доме, но мне грубо отказали. Это уже было хуже голода!.. Зима в начале декабря была довольно холодной, и на улице не переночуешь!.. Тогда я выбрал довольно большой дом в деревне и зашел. Хозяин был дома. Я попросил вежливо:
- Разрешите мне, пожалуйста, у вас переночевать.
- А кто ты такой?
- Я военнопленный, бежал из Двинского лагеря, теперь пробираюсь на восток. /
- У нас негде спать.
- Да, я на полу пересплю.
- У нас постели нет.
- Да, я на соломе.
- Да, у тебя наверно вшей полно?
- Нет, я недавно был в бане.
Кажется, больше не было никаких аргументов к отказу. Тогда после короткого молчания хозяин изрек:
- Нам запрещено пускать на ночлег посторонних. Иди к старосте, если поставит, тогда ночуй.
Я вышел. Обида кипела в моей груди, но делать нечего, пошел к старосте. Уже было темно. Нашел старосту. Объяснил причину своего визита. Он учинил мне подлинный допрос. Но в квартире отказал. Тогда я с возмущением бросил ему: «Скоро же вы забыли Советскую власть, что так враждебно встречаете советского человека. Смотрите, не рано ли перекочевали к немцам!..»
Тогда он цыкнул на меня и пригрозил, что отправит в полицию, в район. Я уже собирался уходить, но тут вступилась жена старосты. Она стала называть людей, к кому можно завести меня переночевать, и настойчиво стала просить мужа об этом: «Не замерзать же человеку, ведь зима на дворе».
Староста сдался и повел меня по деревне в обратном направлении. Мы зашли в три хаты, где уже староста настаивал, а я молчал. Наконец, в четвертой, где жила пожилая женщина-солдатка с двумя детьми, меня оставили на ночь. Бедность была невероятная!.. Хозяйка с детьми сидели за столом при коптилке и ели печеную картошку с хлебом. Аромат картошки буквально рассасывали мои кишки, и я, видимо, так заглядывал на их скромный ужин, что женщина сразу поняла, что я голоден и предложила мне сесть вместе с ними к столу.
Я не заставил себя упрашивать и быстро подсел к ним. С моей помощью стол быстро был опустошен и от картошки, и от хлеба. Ни сыт, ни голоден, я лег на полу возле печки. В хате было тепло, и я быстро заснул. Утром проснулся рано, вместе со всеми, хотя спешить мне было некуда. Собрался, умылся и стал ждать рассвета, чтобы быстрее покинуть эту «гостеприимную» деревню.
Я пришел в другую, третью деревню. Помытарствовал я еще два дня и, чувствую, что стал слабеть и от недоедания, и от злости на этих людей, потерявших человеческую совесть.
Теперь я вспомнил разговор с Василием Васильевичем и с его добрыми родственниками и стал в тупик... Что делать? Если так трудно здесь, в глубоком тылу, то чем ближе к фронту, тем больше будет разрушений и люди будут беднее. Идти обратно в Латвию к Василию Васильевичу стыдно, да и найду ли я их деревню? Ведь я не примечал дороги, так как возвращаться не собирался.
Вопрос разрешился неожиданно. Как-то в воскресный день я зашел на один хутор на берегу Западной Двины. В комнате было человек пять-шесть мужчин и женщин. Ну, я достал латвийский желтый самосад и начал угощать всех мужчин. Из разговоров вскоре выяснилось, что к хозяину пришли гости из-за Двины, из западной Белоруссии. Начал разговор с ними.
- Как вы там живете? Немцы вас не трогают?
- Да нет, пока не трогают. Немцев у нас мало, почти не появляются. В основном в селах бывают полицаи, да и то редко.
- Ну, а пленных много у вас ходит? - задал я наиболее важный для себя вопрос.
- Проходят часто, чуть не каждый день.
- Ну, а народ как к ним относится? Ночевать пускают, кормят?
- Ну как же не накормить бедного человека и не пустить его ночевать?! Ведь эти люди пострадали, разве они виноваты в чем?..
Из последующих разговоров выяснилось, что там люди живут более спокойно, чем в восточной Белоруссии. Уплатили немцам хлебный налог - и больше их не тревожат. Живут себе, занимаются своим хозяйством. У некоторых прижились на зиму военнопленные, которые не ради заработка живут, а лишь бы переждать холодную зиму.
Я распрощался с ними и пошел вверх, вдоль берега Двины. Пройдя километра два, я повернул на Двину и почти бегом перебежал на западный берег реки, очутившись в западной Белоруссии.
ЗИМА 1942 ГОДА
Первым большим селом на берегу Двины было Лиомполь. Я зашел в первый же попавшийся мне большой дом под железной крышей. Встретил меня старый мужчина лет 65. После короткого разговора я назвался пленным. Хозяин сразу же предложил перекусить. Достал из буфета кусок ветчины, колбасы, хлеба и начал меня угощать. Признаться, за последние дни я проголодался почти так, как в плену, поэтому со стола быстро улетучивались и колбаса, и ветчина и хлеб. Я и еще бы ел, но стыдно стало за свою прожорливость, и я поблагодарил за угощение. Я, было, попросился переночевать, видя гостеприимство хозяина, но получил отказ. Дело в том, что в селе был полицейский посторунок и жителям было запрещено пускать на квартиру посторонних без ведома полиции. Хозяин предложил сходить в полицию и уверял, что разрешат. Но я не верил этому, боялся, что о нашем побеге известно во всех полицейских участках. Поэтому я распрощался и пошел строго на запад.
Пройдя километров четыре-пять, я зашел в длинную деревню с хуторами, кажется, Гуды. Время было уже позднее, темнело. Я зашел в ближайший от дороги хутор и переночевал без особых происшествий. Лежа в постели, я начал уже думать, что надо найти где-то на хуторе старичков и сидеть у них, пока будет можно. Еще и еще раз вспомнил о Василии Васильевиче и крепко себя ругал, что не послушался его.
Спал долго. Утром хозяйка подняла меня завтракать. Позавтракав, я расспросил о дороге и селах дальше, на запад. Распрощался с хозяевами и тихонько двинулся в путь. Кажется, к концу этого или следующего дня я пришел на один глухой лесной хутор, где жили старики лет по 70 и внучка лет 14. Переночевал я у них и понравился им. Не знаю уж, по чьей инициативе, но я остался у них и прожил две или три недели. Старики они были добрые. Долгими вечерами мы много говорили о войне, о довоенной жизни. Они расхваливали Польшу, а я, конечно, Советский Союз. Рассказал им о своем колхозе, как работали, как жили и не знали, куда девать заработанный хлеб. Помню, что им уж очень нравилась моя чисто русская речь. Кое-что я помогал им по хозяйству, но немного. Хозяйство было небольшое, и старику самому нечего было делать.
Возможно, я бы прожил у них до весны, если бы не трусливость старика. Дело в том, что он где-то услышал, что всех пленных надо регистрировать в полиции. Поехал он в Миоры и узнал, что действительно так. Но регистрироваться пленному надо было приезжать лично, вместе с хозяином. Я же категорически от этого отказался. Ибо встав на учет, я в любое время мог оказаться в лапах полиции и опять попасть в лагерь. А этого я боялся больше всего!.. Я уже хотел снова идти путешествовать, но хозяин предложил мне, что он увезет меня к своему знакомому, за пределы Миорского района.
Помню, был базарный день. Привез он меня в Миоры. Там, на кирмаше, встретил своего знакомого и передал меня с рук на руки с хорошей характеристикой. Вечером меня завезли километров за 30 за Миоры на запад. Жаль, что не помню их фамилий и названия деревень. Помню только, что у моего нового хозяина было еще два брата чуть постарше меня и младшего брата звали Аркадий. Я же был определен жить к среднему брату.
Жили они в одном доме, через коридор, но хозяйство вели каждый свое. Это были зажиточные люди, и мой новый хозяин старался загрузить меня посильной работой. Даже вечерами мы вили веревки. У них я прожил что-то с месяц или чуть больше.
Но и сюда дошло распоряжение о регистрации пленных. Поехал мой хозяин в Браслав, но на другой день вернулся ни с чем. Прожил я у них еще неделю без регистрации, а потом на чем-то мы поссорились с хозяином, и я перешел к их старшему брату, который жил метрах в 400 к дороге. У него была большая семья, и лишний рот был не нужен. Но он пообещал меня устроить и слово сдержал.
Через неделю мы с ним снова ехали в Миоры, а там он передал меня с рук на руки некоему шляхтичу Петкевичу, где я и прожил до весны.
Об этом Петкевиче несколько слов следует сказать. Хозяйство его было бедняцким: одна лошадь, довольно невзрачная, одна корова, кормил, кажется, пару свиней. Земли было около десяти гектаров. Жил на одном дворе и в одном невзрачном доме с тестем, занимая одну большую комнату с довольно бедной деревенской обстановкой. Он говорил, что у него специальность - мерничий, то есть землемер, чем он очень гордился. К односельчанам относился свысока. Меня звал Гришкой, хотя старше меня был лет на 5-6. Он до небес превозносил «Польщу» и свысока относился ко всему советскому. На этой почве у нас с ним часто происходили споры, иногда заканчивавшиеся ссорами со взаимными оскорблениями. Я понимал, что мне нельзя в открытую выражать свой патриотизм, но не мог сдерживаться, когда он начинал оплевывать все советское. Помню, как-то они справляли какой-то праздник (видимо, Пасху). В гости приехал лесничий, пару лесников и еще кое-кто из шляхты. Пригласили и меня к столу. После первых же рюмок начался разговор о войне и ее перспективах. Интересная деталь. Все они соглашались, что немцам здесь не бывать, но и советы сюда тоже не придут. Распаляя друг друга, они кричали с пеной у рта: «Если сюда снова придут советы, то наши бабы побьют их кочергами!»
Я долго сдерживался, а потом встал и во весь голос бросил им: «Вы за водкой потеряли разум. Ведь вы уже слышите гул артиллерийской канонады, видите наши самолеты в небе. Наша армия сломает хребет гитлеровскому зверю. И нет такой силы, которая помешала бы нашей армии прийти на эту землю! Кто станет на ее пути - будет сметен с лица земли. Будут наши и здесь, и в Берлине!!!» После этого я вышел из комнаты на улицу, хлопнув дверью. Когда я выходил, было тихо, как будто они выслушали свой приговор. Потом тесть Петкевича, с которым мы дружили, рассказывал, как они после моего ухода спрашивали Петкевича, не коммунист ли я. Вечер я им испортил.
У меня было желание немедленно покинуть этот дом, да удерживали некоторые обстоятельства. Прежде чем перейти к ним, хотелось бы отметить следующее: за время войны мне приходилось встречаться и говорить с сотнями местных жителей в Белоруссии, в восточной и в западной, в Латвии, и нигде не приходилось слышать подобное.
Только среди этой голодраной шляхты - всегда насколько кичливой, настолько и безмозглой - можно было услышать подобный бред.
Итак, я не ушел тогда. Дело в том, что случайно встретился с одним сержантом, с которым мы договорились уходить в лес, как только растает снег. А снег уже таял. Оставалось ждать не более одной-двух недель. Еще раз мы встретились, договорились конкретно, что в следующее воскресенье он придет ко мне, и мы уходим. Он жил от меня далеко - километров 25-30, поэтому часто нам встречаться не приходилось.
Я ждал следующего воскресенья, как праздника. Но прождавши до вечера, так и не дождался сержанта. А утром в понедельник пришли два полицейских и забрали меня в участок, якобы для проверки документов.
Но это был новый плен 1942 года.
СНОВА В ПЛЕНУ
Привели меня снова в Лиомполь, где уже было человек 15 нашего брата. Никакой проверки, конечно, не делали, да и не было у нас никаких документов. После полудня всю группу направили в Миоры под конвоем четырех полицейских. Здесь нас загнали в какой-то сарай. Накидали туда соломы и создали, таким образом, временное жилье.
Здесь нас собралось уже более полета человек. Началось быстрое знакомство и взаимное прощупывание. Оказалось, что почти половина готова была бежать при первом удобном случае. И мы решили искать такой случай. Я не помню многих фамилий. Но наиболее активными моими помощниками стали Астафьев Николай Алексеевич, москвич, примерно 1918 года рождения, тоже лейтенант Советской армии. С ним мы были очень дружны и после долгой подготовки и неудач, мы все-таки бежали и были организаторами одной из первых партизанских групп в Молодечненском районе.
Был, помню, еще один морячок Павловский. Высокий и худой парень. Он очень рвался к свободе и к активной борьбе с захватчиками. Был также Коршунов, чернявый такой парень, ниже среднего роста, коренастый, кажется, артиллерист. Остальные фамилии выветрились из головы, не помню.
Итак, мы решили бежать и бежать с оружием во что бы то ни стало. Но бежать из сарая можно было только всем. К несчастью, единства у нас тогда не было. В первую же ночь мы сделали попытку взломать крышу, но из разных углов сарая поднялся шум: «Что вы делаете?.. Нас всех постреляют!..» Пришлось оставить.
На второй день рано утром открылись двери. В дверях стоял полицай и объявил: «Кто желает на работу?» Конечно, желающими оказались мы - те, кто хотел бежать. Нас набралось человек двадцать. Забрав лопаты, мы направились за село. Прошли уже с километр, но никакого объекта работы вроде не видно. Мы начали спрашивать: «Куда нас ведут?» «Придем - увидите...», - отвечали нам полицейские, таинственно переглядываясь. Бросалось в глаза наличие большого конвоя - человек десять. Все это вызывало у нас тревогу и опасения. Но вот впереди показался лесок, куда нас и направили. Вскоре все стало неприятно ясно.
На опушке леса была более чем наполовину выкопана огромная яма размером примерно 50 на 12 метров. Края ямы были пологими, и она была фактически большим рвом. Нас заставили углублять этот ров. Мы работали f неохотно, вяло, поглядывая, нельзя ли этих полицаев обезоружить и махнуть в лес. Но как будто это исключалось. Мы были в яме, а они наверху. Тогда мы стали ждать обеда. Однако вместо обеда часам к 12 прибыло человек 20 немцев с автоматами. Мы перетрусили и, признаться, думали, что эта яма для нас... Но один из гестаповцев заявил, что будут «юде паф-паф». Тогда нам стало все ясно. Эти черные гады с нами не церемонились, с прикладами стали нас торопить. Все мы глубоко сожалели, что попали добровольно на такую «работу». Мы измучились. Чем глубже копали, тем труднее было выбрасывать землю. В яме мы потеряли счет времени и не знали, что происходит там, наверху. Каждый из нас думал, что когда яма будет готова, то первых постреляют нас. Но этого не случилось.
Часа в 4-5 вечера мы заметили, что наверху началась какая-то суета. Немцы начали нас еще больше подгонять. Зачистили некоторые места в котловане, и минут через 15 нас прикладами начали выгонять наверх. Здесь нас наскоро построили и повели в сторону от ямы, к полю. Метрах в 100-150 скомандовали: «Ложись и не шевелись!» Мы упали и начали потихоньку оглядываться. Оказалось, что из Миор вышла огромная колонна евреев в сопровождении незначительного конвоя. Конвоиров было человек пятьдесят, а евреев - не менее двух тысяч, если не больше.
Через несколько минут голова колонны, выстроенная по пять человек, подошла к яме с противоположной стороны от нас и остановлена метрах в 15 от ямы.
Здесь приступили к работе эсэсовцы. Они раздевали догола всех: мужчин, женщин, детей. Затем загоняли в ров (и все - по пять человек строем!..), приказывали ложиться и затем расстреливали из автоматов. Некоторые останавливались в нерешительности перед ямой, тогда немцы ударом приклада или штыком сбрасывали их на дно рва и стреляли на ходу. Дети, увидев этот ужас, кричали, а некоторые вырывались из рук матерей, бросались прочь от ямы, но ловкие руки палачей хватали их за руки или за ноги, и бросали в ров, другие же на лету стреляли их, как птицу на охоте. Помню, одна дородная еврейка шла с двумя, видимо, близняшками лет двух-трех. Выйдя на край рва, она в ужасе остановилась. Дети обхватили ее за шею, громко крича. Она не выдержала и упала навзничь. Дети покатились в разные стороны. Эсэсовцы накинулись на них. Один был брошен в ров рукой палача, другой полетел в яму от удара ногой, как футбольный мяч. Женщину пристрелили здесь же на бруствере.
Что досаднее всего - так это то, что вместе с женщинами и стариками шли со смирением обреченных молодые, здоровые мужчины...
Здесь мне хотелось бы высказать свои личные мысли и переживания.
Казнь этих ни в чем не повинных людей была страшная.
Даже и казнью-то это назвать нельзя, так как здесь не
соблюдались никакие правила ее. Это был шабаш
кровожадных, диких зверей, не существующих в
животном мире, но оказавшихся среди людей. Имя им -
коричневая чума. Страшнее этого произвола смерти, произвола истязаний не придумать нормальным людям. Это страшнее любого боя, любой войны. Об этой
страшной казни, безусловно, было известно всем этим обреченным. И несмотря на это все они безропотно шли на эту бойню, как стадо скота. Никакого сопротивления... Никакого протеста... Смерть ими воспринималась не по-человечески, а как-то по-скотски... Каких-то полсотни конвоиров сопровождали эту обреченную и, видимо, немыслящую толпу к месту казни на протяжении примерно трех километров. Количество евреев превосходило количество конвоиров примерно в 20-30 раз. И ни одной попытки к бегству, ни одного нападения на конвойных... Ведь никаких шансов на спасение у них не было, кроме бегства и нападения!.. Но они шли, свесив головы, забыв, что они люди, имеющие разум, ненависть, любовь, месть и т.д. Стоило бы им броситься в разные стороны - и наверняка половина из них спаслась бы. А если бы они напали на конвой, то спаслась бы большая часть из них. О, если бы нас пленных так водили!.. Не на казнь, а просто этапировали бы с таким конвоем, то половины немцы не доводили бы всякий раз.
Русский да, пожалуй, и никакой другой народ не позволил бы так истязать себя. Зверства врага вызывали в нашем народе ненависть и месть, и мы брались за оружие для кровавой мести - смерть за смерть!..
Не дай бог, чтобы все народы с такой обреченностью покорялись врагу!.. Человечество впало бы в новое, еще более жестокое тысячелетнее рабство. Над планетой господствовала бы коричневая чума. Этого не произошло потому, что все народы Советского союза героически сражались на фронтах и в глубоком вражеском тылу, беззаветно трудились в советском тылу.
И МЫ ПОБЕДИЛИ!
Возвратимся к происходящим событиям. Кровавый шабаш над обреченными евреями продолжался до вечера. Полон ров был завален трупами. Там, где насыпь земли около рва была ниже, нам были уже видны трупы в разных позах, перекрещивающиеся друг с другом или лежащие рядом как бы в обнимку. Рядом со рвом, метрах в 15, была навалена огромная куча одежды и обуви казненных, в которой бесконечно рылись палачи-разбойники в надежде найти ценности: золото, кольца, браслеты и т. д. Полицейские, в свою очередь, тоже рылись в этих тряпках, но им доставались лишь узлы с одеждой и обувью.
К заходу солнца расстрел закончился. Эсэсовцы ходили по трупам и из автоматов и пистолетов добивали раненых. Вскоре подошли машины. Немцы погрузили награбленное и уехали. Полицейские, уже повеселевшие, поскольку и они получили из барахла сколько хотели, подошли к нам, подняли и приказали наскоро забросать трупы землей, что мы и сделали в течение 15-20 минут.
Страшное и незабываемое это было зрелище. Трупы лежали в самых необычных позах. Все было залито кровью. Тела были голые, поэтому на их белизне особенно четко выделялась кровь. Мне до сих пор кажется, что из глубины доносились стоны раненых и, кажется, многие тела еще шевелились. Страшная это была картина!.. Куда страшнее «Стрелецкой казни» или «Убийства Иваном Грозным своего сына». Невозможно было смотреть на все это. Хорошо, что наступили сумерки и нам не пришлось полностью закапывать ров. Мы лишь частично забросали его сантиметров на 10-20 и рады были, когда нам скомандовали домой. Домой шли быстро. Торопились полицейские, торопились и мы. Никто не оглядывался назад. Казалось, что тени убитых встают из могилы и смотрят нам вслед. Такое ощущение не покидало нас вплоть до нашего сарая. В сарае было уже темно, и мы бросились на солому, чтобы как-нибудь избавиться от этого дневного кошмара. Ощущение было такое, как будто я вернулся с того света... Ночь была тяжелой. Многие бредили и кричали во сне. Только наступившее солнечное утро разогнало эту нервную напряженность.
К полудню нас вывели из сарая и погнали на станцию под усиленным конвоем немцев и полиции. Погрузили в два полувагона, приказали сидеть, а конвоиры с автоматами сидели наверху по углам. Часа через два или три нас выгрузили на станции Глубокое и повели в лагерь.
Лагерь в Глубоком был размещен в бывшем монастыре. Стены монастырского двора были высотой до 3-4 метров, по стенам было сделано проволочное заграждение. Перед стенами, внутри и снаружи, было также проволочное заграждение в пять рядов, а между рядами - колючая проволока внаброс. По углам стояли вышки с прожекторами и пулеметами. Здесь у нас окончательно оформилась группа - человек восемнадцать - для побега. После осмотра лагерного двора стало ясно, что побег из лагеря невозможен. Решили ждать случая, чтобы бежать с работы или с этапа. Но на работу нас не брали. И мы вынуждены были слоняться по лагерю, что свободно разрешалось. Мы вошли в контакт со старожилами, которые здесь перезимовали. Они рассказали нам о страшных делах, которые творились здесь осенью и зимой 1941-42 года.
В этом лагере пленных было столько, что стены монастыря не вмещали их. Люди жили прямо на дворе под открытым небом. С наступлением заморозков люди умирали от холода, голода и разных болезней тысячами. Начали рыть небольшие звериные норы, но песчаная почва осыпалась и заживо хоронила их обитателей.
Звериное обращение немецкой охраны делало жизнь еще более невыносимой. Все больше и больше людей переселялось на лагерное кладбище. Нам говорили, что число погибших достигло ста тысяч человек.
И вот люди не выдержали. Нашлись вожаки, которые повели людей на борьбу под лозунгом: «Смерть или свобода!» В ночь на 7 ноября 1941 года по сигналу пленные набросились на внутреннюю охрану полицейских. Перебили их, но кроме дубинок и ножей у них оружия не было. Тогда пошли на штурм двух сторожевых вышек. Пулеметы косили пленных, но другие по трупам, висевшим на проволоке, шли все ближе и ближе к вышке. Наконец вышка была взята! Пулемет стал бить по другим вышкам. Говорят, что бой продолжался до утра. Весь двор, проволока, а также поле на местах прорыва были устланы десятками тысяч трупов. Было много убито и немцев. Но главное, говорили, - что за эту ночь из лагеря ушло до десяти тысяч военнопленных. Многих потом еще ловили и расстреливали. Но основная масса из бежавших спаслись и потом вели активную борьбу в партизанских отрядах.
После этого немцы зверствовали, но вскоре положение в лагере улучшилось. Было запрещено бить и убивать без причины. Стали лучше кормить, смотреть за санитарным состоянием.
Выслушав все это, мы долго еще говорили об этих событиях и находились под их впечатлением. В Глубоком нас продержали около недели. Как-то утром нас построили и снова повели на станцию. Конвой был настолько плотный, что с обеих сторон конвойные шли на расстоянии двух-трех шагов с автоматами и винтовками с привинченными штыками.
Мы, заговорщики, все держались вместе и попали в один вагон. После погрузки сразу же договорились резать двери вагона, как только наступит ночь. Ночью решили бежать во что бы то ни стало. Однако наши планы сорвались. Через два-три часа нас выгрузили в Молодечно, и нам пришлось знакомиться с новым лагерем.
Молодечненский лагерь был очень большим. Здесь в огромных бараках размещалось, видимо, тысяч до десяти военнопленных.
Положение военнопленных в 1942 году было совершенно не похоже на их положение в 1941 году. Хлеба давали что-то около 300 грамм, суп варили из доброкачественных продуктов и не грязный, как в прошлом году, и к тому же с солью. Только без мяса, но густой. Работать силой не заставляли, а кто ходил на работу постоянно, тот получал хлеба больше (смотря по тяжести работы). А главное -было запрещено избиение. По лагерю можно было ходить свободно. Можно было зайти в любой барак. Поэтому среди пленных уже не было истощенных, люди в большинстве выглядели почти нормально. Даже одеты были более или менее подходяще, в основном в нашу х/б военную форму б/у. Надо сказать, что в связи с этим надо было осторожно выбирать себе товарищей, так как многие были готовы оставаться в лагере до конца войны.
К этому надо добавить, что немцы вели в лагере националистическую пропаганду. В лагере в охране было значительное количество украинцев и литовцев. Некоторые из них расхваливали свое положение перед нами.
Однажды собрали пленных на митинг, на котором выступили представители Русской освободительной армии (РОА) и призывали поступать в ее ряды. Надо отметить, что их выступление было небезуспешным.
Некоторые вступили в ряды РОА. Их тут же обмундировали во все новенькое, дали хорошее довольствие и здесь же в лагере на наших глазах проводили с ними занятия.
Конечно, добрая половина вступила в ряды РОА для того, чтобы получить оружие и с оружием в руках бить немцев их же оружием. Но мне казалось тогда, и, думаю, также и теперь, что эти люди совершили ошибку, которая стоила многим из них жизни и позора изменников Родины. Немцы не дураки. Вручив оружие, они заставляли их идти в карательные экспедиции, на грабеж партизанских деревень. Там они обагряли свои руки кровью своих соотечественников и становились активными предателями.
Были, конечно, исключения. Впоследствии приходили и к нам в партизанские отряды и власовцы, и украинцы и полицаи, но это были единицы. На всю Белоруссию только одна бригада Гиля-Радионова перешла целиком в бригаду Железняка.
Оказались на этом ложном пути и некоторые члены нашей группы, в том числе и моряк Павловский, Коршунов. Об f их судьбе я ничего не знаю, а хотелось бы узнать. Сумели ли они выпутаться из этих сетей или нет? А жалко. Они вступали в РОА лишь для того, чтобы получить оружие. Несколькими днями позже мне удалось с ними переговорить. Павловский говорил мне, что через пару недель им обещают выдать оружие, и тогда они знают, куда его направить. Хороший был он парень и патриот. Но вот не попал ли он в их хитросплетения?!..
При расставании с ним мы как-то пошутили. Как бы не оказаться нам с ним во враждебных лагерях!.. Встретиться с ним так и не пришлось...
Мы готовились к побегу, и в нашу группу вступили новые члены. Но групповой побег был слишком сложным делом. Одному ускользнуть было проще, но мы готовились уйти и сразу стать партизанским отрядом.
Однажды нам - человек пять-шесть из группы - удалось попасть на работу на товарную станцию. Я попал на погрузку досок в вагон из-под пилорамы. Задача была поставлена перед всеми одна - вести разведку мест, откуда можно бежать. У меня условия были благоприятными. На погрузке работало человек 15, а конвоиров было всего два человека. Придя в лагерь, я объяснил ситуацию своим товарищам. Мы договорились во что бы то ни стало попасть всей группой на работу и именно туда, на пилораму. Чтобы разведать все досконально, - куда бежать, далеко ли до леса, где дорога и т.д. - на следующий день я снова пошел туда же на работу. Все остальные остались в лагере, чтобы подготовиться к побегу. Надо было заготовить холодное оружие - ножи, гирьки; болванки - вобщем всё, чем можно было бы оглушить и прикончить конвойных. Я выполнил свою задачу и пришел в лагерь с полными данными: побег возможен.
Интересен случай, произошедший со мной на работе в этот день. Придя на работу, я меньше занимался работой, а больше осматривал прилегающую местность. В голове моей постепенно складывался план и путь побега. Я до того «запланировался», что не слышал, как немец кричал на меня, чтобы я работал. Тогда он подскочил ко мне и хватил меня палкой по спине. Я повернулся к нему и с гневом бросил: «Ну, завтра я с тобой рассчитаюсь за это сполна!» Я хотел этого немца взять обязательно на себя. Но... увы! Мой план не осуществился.
Придя в лагерь, я не нашел никого из своих товарищей. Наш барак был пуст. После недолгих расспросов я узнал, что после моего ухода на работу всех оставшихся взяли на этап и переселили в другой барак. Я бросился туда, но меня туда не пустили, так как всех уже переписали. Мне посоветовали сходить к писарю и попросить, чтобы он записал. Я пошел к нему.
За писарским столом сидел щупленький тщедушный хохол, но мнения о себе он был высокого.
- Я бы хотел попасть на этап, - говорю ему.
- А почему ты этого хочешь?
- Да у меня все товарищи попали.
- А почему тебя не взяли?
- А я был на работе. Вернулся, а их нет.
- Не могу, это решает немецкий офицер, - сказал он, а сам поглядывает на меня, как бы оценивая, можно ли что-либо взять с меня.
Я снова попросил:
- Запишите, пожалуйста, господин писарь, я вам за это что-либо подарю.
- А что ты можешь подарить?
- Брюки диагоналевые, новые, - вспомнил я, что под старыми брюками у меня совершенно новые диагоналевые синие брюки, пару дней назад украденные мною, когда я работал на складе.
- Нет, не надо, брюки у меня есть.
- А что же вам надо, господин писарь?
- Пачку русской махорки.
- Да где же я вам возьму ее, ведь в магазине не купишь.
- А на брюки сменяй.
- А и верно, - схватился я за голову и бегом побежал на «барахолку», которая в лагере работала почти круглые сутки.
Здесь происходил натуральный обмен по принципу «ты мне - я тебе». Мне нужно было найти покупателя брюк, у которого была бы махорка на продажу. После коротких поисков такой покупатель нашелся. Мы зашли за угол барака, я снял новые брюки, одел снова старые и весело, с пачкой махорки в кармане, зашагал к «господину писарю».
Писарь тщательно осмотрел пачку, распечатал (не поддельная ли?) и положил ее в стол. Вынул бланк, заполнил его и пошел со мной в барак, чтобы отдать меня под конвой. Вот так, вот! Оказывается, и пачка махорки иногда решает судьбу человека!..
В бараке была теснота. На этап записали тысячу человек. Я с трудом нашел своих друзей и был уверен, что уже завтра ночью мы обязательно убежим из вагона, ибо рассчитывали, что нас повезут в Германию.
Утром нас построили, впустили конвой человек сто, не менее, которые выстроились перед нами. Затем начала считать нас по спискам и обыскивать. Каждый должен был вывернуть карманы и отстегнуть ремень, у кого он был. Так было отобрано много ножей, а кто имел финку, тот получил еще и оплеуху. Затем построили в колонну по пять и повели на станцию, плотно окружив с обеих сторон конвойными. Конвойные были злые, как собаки. Ни говорить, ни поворачиваться в строю не разрешали. Никаких предупреждений не делали, а сразу доставали штыком ниже спины. Пока довели до станции, несколько человек были ранены.
На станции быстро погрузили в вагоны и закрыли снаружи. Мы почти все оказались в одном вагоне. Сразу же начали говорить о побеге. Оказалось, что несмотря на обыск, некоторые сохранили ножи. Это придало нам уверенности, что это будет последний день в плену, а ночью будет свобода!..
Вскоре поезд двинулся. Но мы увидели, что едем не на запад, а на восток. Видимо, на строительство линии обороны, решили мы. Чтобы подготовиться к ночным действиям, мы начали резать отверстия в обшивке вагона с обеих сторон двери. Прорезали их не насквозь, а осталось миллиметра три-четыре, чтобы при необходимости ударить кулаком, вышибить вырезанный кусок обшивки и на ходу развязать проволоку у дверей. Затем открыть дверь и - прыгай, кто желает! Ночью кто увидит?
Кажется, план наш был благороден. Мы хотели уйти сами и освободить остальных. Но и здесь не обошлось без паникеров.
- Что вы делаете? Нас постреляют! Прекратите, иначе мы вызовем конвой! - кричали некоторые из них.
- Тебе что, жизнь надоела, предатель! - крикнул рассвирепев Николай Астафьев, схватив за горло одного из крикунов.
Мы все набросились на них и пригрозили, что задушим, если они посмеют крикнуть. Видя, что мы организованная группа, крикуны затихли, а мы спокойно доделали свое дело до конца. Все начали с нетерпением ждать темноты. Но не дождались! Через два часа состав остановился на станции Масюковщина, что в семи километрах от Минска. Нас выгрузили и поместили в новый лагерь военнопленных в Масюковщине.
В Масюковщине, видимо, был «образцовый» лагерь. Возможно, что немцы показывали его разным делегациям.
Нас поместили в довольно благоустроенные бараки с постелями, хоть и на нарах. В бараках соблюдалась чистота. Вопреки ожиданиям, нам даже объяснили права и обязанности, распорядок дня. Из этих объяснений следовало, что конвойным запрещено грубое обращение и избиение военнопленных. Пища была хотя и постная, но чистая и три раза в день, хлеба давали что-то около 300 грамм. Из разговоров со старожилами явствовало, что большинство военнопленных устраивала такая жизнь -можно было пережить войну. О побеге никто и слышать не хотел... «Да и все равно поймают», - говорили некоторые и в подтверждение приводили примеры, когда убежавших ловили и наказывали жестоким избиением.
Видя такое настроение основной массы, мы, заговорщики, держались особняком и со старожилами разговоров о побеге не вели. Мы уединялись и вели беседы между собой. Характерно, что эти довольно сносные условия жизни в лагере никого из нас не соблазнили. Мы по-прежнему готовились к побегу. С этой целью стремились как-либо попасть на работу. Но на работу вне лагеря не брали.
Так продолжалось дней шесть-семь. Как-то после обеда в барак зашел дежурный полицай с немцем и переводчиком. Спросили, кто желает ехать на работу. Куда на работу, не сообщили. Но сообщили, что надо 50 человек, которые из этого лагеря уедут совсем. Наша группа подступила к ним и стали называть себя наперебой. Вечером мы договорились, что при удобном случае будем бежать в пути, а если не удастся, то уже с работы убежим обязательно.
Утром после завтрака нас построили, проверили по спискам, пересчитали. Через несколько минут вывели за ворота, где нас ожидали три крытые грузовые автомашины. На каждую машину было по четыре конвоира и шофер. Два конвоира сидели на заднем борту машины и зорко следили за каждым нашим движением. Разговаривать было запрещено. Двое других конвоиров сидели в кабине вместе с шофером. Если бы все ехали на одной машине, то мы бы легко справились с этим конвоем. Положение осложнялось еще и тем, что мы попали на среднюю машину. А машины держали дистанцию не более 20-30 метров. Стоило нам завязать возню, как тут же мы попали бы под обстрел своих и едущих сзади конвоиров, а также и передних. Кроме того, по дороге то и дело попадались встречные машины, которых мы заранее видеть не могли, так как наши машины были крытыми. Плюс ко всему было позднее, оживленное утро, ясная погода и незнакомая местность. Учитывая все это, вариант побега в пути отпал сам собой. Мы ждали, куда нас привезут.
Часа через три мы приехали на торфоразработки. Как потом мы узнали, это были Михановичи.
Там уже работало человек сто таких, как мы. Сразу же началось знакомство через проволоку. Дело в том, что нас 50 человек поместили в отдельную загородку, но разговаривать через проволоку разрешалось. Поэтому к проволоке с обеих сторон подошли, как на свидание в тюрьме, и вопросы сыпались и с той, и с другой стороны:
- Курские соловьи есть?
- А воронежские песенники есть?
- Вологодские есть?
- Подходи, ярославские.
- Московские, тульские, тамбовские!.. - кричали со всех концов.
- Кто из Башкирии? - крикнул и я.
- Я, - отозвался один чернявый.
- С какого района?
- С Воскресенского.
- Да! И я с Воскресенского. А из какой деревни?
- Из Осиповки. А ты?
- Из Береговки. А работал в Верхоторе в трех километрах от вашей Осиповки! Вот так, земляк!.. Давай-ка отойдем да поговорим.
Мы отошли в угол и стали делиться впечатлениями, задавая вопросы: где служил, где воевал, как попал в плен, где, когда и т. д. Через 15 минут мы уже знали все друг о друге. Затем перешли к настоящему положению.
- Давно здесь-то? - спросил я.
- Да уже второй месяц.
- Как охрана?
- Охрана не строгая, зря не обижает.
- Где работаете?
- Вон, там, - указал он на болото, - торф добываем.
- Трудно?
- Нет, не особенно.
- А как кормят?
- Кормят хорошо. Три раза, горячая пища, килограмм хлеба на день. Даже сахар дают, а в обед суп мясной.
- То-то я смотрю, ты здесь отъелся на гитлеровских харчах...
- И ты отъешься скоро, - не заметил он иронии.
- Ну, а бежать отсюда можно?
- Бежать? Куда? Как? - растерялся он от неожиданного вопроса. - Ты что это, серьезно?
- Вполне, - ответил я.
- Бежать нельзя. Все равно поймают, - отрезал он. И он рассказал, как три недели тому назад двое бежали, но на второй день были пойманы. Их привели в лагерь. Одного при всех расстреляли, а другого избили до полусмерти и отправили в лагерь.
- Ну, уж если я убегу, то меня не поймают, - заявил я ему. Он покачал головой.
- Гляди, тебе виднее, но я бы не советовал.
После этого разговора у меня пропал к нему всякий интерес, в том числе и как к близкому земляку. Я видел, что он не может быть моим единомышленником. Он из тех людей с рабской душой, которые ради сохранения своей шкуры готовы были терпеть и позор, и унижения плена. Больше у нас с ним подобных разговоров не возникало и дружбы не получилось. Да и условий к этому не было. Нас разделяла проволока, работали в разных местах, да и виделись мы после этого только три дня.
Остальную часть дня мы устраивались в лагере и обсуждали ситуацию. Я рассказал о разговоре с земляком, но он лишь укрепил нас в намерении бежать. На другой день утром нас подняли на завтрак и сразу же повели на работу. Это было, видимо, часов в семь утра. Нас повели на болото. Выдали противоипритные чулки. Лопаты будут на месте. Конвой был невелик и слабо вооруженный. На 50 человек было четыре немца и четыре украинца. Два немца с винтовками шли впереди, два с автоматами -сзади, полицаи - по сторонам по два человека. Все они были с винтовками. Особой бдительности они не проявляли. Мы осматривали свой путь движения и окружающую местность. Болото было огромное... Местами оно поросло низким, в человеческий рост кустарником. Справа, километрах в двух, была станция. Слева в километре - деревня. Впереди, километрах в двух, проходила дорога со станции в деревню и дальше, а за дорогой узкой полосой тянулся сосновый лес. Сзади был лагерь. От лагеря до места работы было километра полтора.
На торфоразработке стояла смесительная машина, которая приводилась в движение локомобилем. К машине был протянут транспортер длиной метров 10-15. По обеим сторонам транспортера стояли человек 30 нашего брата и бросали лопатами на транспортер торф. Машина, перемешав его, подавала сплошной массой на длинный, метров двести, транспортер. Перед поступлением на транспортер масса резалась на кизячки-кирпичи. Дальше снова стояли пленные, снимали их и укладывали на землю для сушки. Вся эта работа была довольно тяжелой, если учесть, что перерывы были только вынужденные.
Первый день показался нам тяжелым. В лагерь вернулись часов в семь-восемь вечера. Снова был совет. А в совет входили: я, Астафьев, старший политрук и старший сержант (фамилий их не помню). Решили назавтра еще раз разведать, уточнить всё, приглядеться к охранникам, попытаться вызвать их на дружеские разговоры, уточнить места их при движении и на месте работы и т д. Потом принять окончательный план побега и довести его до всей группы.
Назавтра снова в колонну - и на работу. Маршрут движения и порядок охраны при движении был тот же, что и вчера. На работе у охранников постоянного места не было. В разговор они не вступали и к себе вплотную не допускали. Так что на месте работы напасть на охрану было рискованно, так как одновременно на всех напасть было нельзя. Оставалось одно - напасть на охрану в пути следования на работу или с работы.
Вечером снова собрался совет и принял решение о нападении на конвой завтра, 10 июля 1942 года, в момент следования на работу, на повороте к месту работы, где плохая дорога не давала возможности двигаться строем, а конвойные, как правило, оказывались ближе к нам. На восемь конвойных выделилось шестнадцать нападающих. Четыре человека впереди, четыре сзади и четыре по сторонам. Нападение должно совершиться одновременно, по моему сигналу. Я должен быть одинаково слышен всем.
Уже на закате солнца мы собрали всю группу на лужайке. Я ознакомил всех с планом. Здесь же распределили, кому на кого нападать. Учли, у кого есть ножи. Предложили иметь в руках если не нож, то хоть кусок железа или просто камень. После расправы с конвоем предлагаем: кто хочет - с нами, кто не хочет - остаются на месте, около машины. Двигаемся через болото в лес и дальше - к большому лесу, до которого было километров 5-8, не больше. Хлопцы были радостно взволнованными. Договорились молчать. Никому - ни слова. Ждать утра и готовиться.
Рано утром я проверил наличие холодного оружия и
сообщил сигнал и место сигнала.
При построении все заняли свои места согласно договоренности. Все таинственно переглядывались, мол все в порядке. И вот, наконец, команда «Марш!». Тихо двинулись. Я наблюдал за своими парами. Вроде все следили за своими подопечными. Всё было в норме. Все шли спокойно - и пленные, и конвоиры. Оставалось пройти несколько десятков метров до установленного места. Вот и дефиле с плохой дорогой, и поворот к месту работы. Передние немного замедлили ход, чтобы задние конвойные вплотную подошли к нашим нападающим. Я наблюдаю. Всё вроде хорошо. Только два передних немца вырвались вперед метров на 15-18, не больше. На них уже внезапно не нападешь! Но у них были винтовки, а не автоматы. И я подаю сигнал! Неестественно громко кричу: «А ну, давай влево!» Гляжу на передних - не нападают... Задние ждут, когда нападут передние. Короче, никто не хочет нападать первым... Я повторяю: «Влево давай!» Но уже на меня цыкнул толстый хохол: «Чего орешь? Без тебя не знают! Влево, подтянись!» И снял с плеча винтовку. Тем временем люди начали волноваться, переглядываться. Все смутно догадывались, что что-то должно было произойти, но... не произошло. Волнение передалось и конвойным. Они что-то стали переговариваться и, отойдя на безопасное расстояние, начали быстро подгонять к работе.
План сорвался. Что же будет дальше? Как быть?..
Придя на место, все приступили к работе. Мы, члены «Совета», или штаба, за всем наблюдаем. За работой все переговаривались, обсуждая происшедшее. Нам казалось, что о случившемся знали все, так как многие нечлены нашего заговора начали с усмешкой поглядывать на нас. Видимо, дошло это и до конвоиров, так как они стали с нами строже, близко к себе никого не подпускали.
Я понимал, что если бы мы перебили конвоиров, то почти все бы пошли с нами. Но коль у нас операция сорвалась, то могли найтись предатели, которые за кусок хлеба выдали бы нас немцам с головой!.. Учитывая это, я взял своих членов штаба - Астафьева, старшего политрука и старшего сержанта, - взяли двое носилок и пошли за сухим торфом для локомобиля. Надо было удалиться от места добычи метров на 400-500 с одним конвоиром чтобы можно было кое о чем договориться и принять новое решение.
В конвоиры нам дали здоровенного хохла с винтовкой, который нехотя плелся сзади и несколько справа метрах в 10-15 от нас. Кто-то предложил испытать его на патриотизм. И между нами началась перепалка, сначала легкая, а потом дошедшая до взаимных угроз.
- Как вас обеспечивают немцы?
- Кормят хорошо, одевают тоже.
- И деньги, наверное, платят?
- А как же. 30 марок.
- Иуда предал Христа за 30 сребреников, а ты - Родину за 30 марок. Тоже иуды, но современные.
- Давай, иди, иди и не разговаривай, - для острастки он загнал патрон в канал ствола.
- А ты нас не пугай своей берданкой. Мы пуганые. Видели и пострашнее. А вот что ты будешь делать, когда придут наши?..
- Наши не придут. Немцы все равно возьмут Москву и победят большевиков.
- Вот ты уже заживешь!.. Небось, думаешь паном сделаться? Немцы, небось, обещали земли дать?
- А как же, обязательно.
- Получишь, обязательно получишь. Два метра земли и березовый крест в награду.
- Замолчите! - заорал он. - Давай, быстро вперед!
- Ну, зачем так волноваться, дай лучше нам закурить, хоть одну сигарету на всех.
- Нет у меня сигарет...
- Ну, табачку?
- И табачку нет. Давай, быстрее шагай.
- Ну, зачем так сердиться и кричать на своих. Ведь ты тоже советский... был. А теперь?
Отношения наши совсем испортились. Конвоир нас явно боялся. Он не подходил к нам ближе 25-30 метров и то и дело покрикивал. Мы ему наговорили много грубостей, назвали изменником, предателем, иудой, обложили многоэтажным матом. Он же пригрозил расправиться с нами в лагере. Нам выгодна была эта ссора по двум причинам. Во-первых, он боялся подходить к нам близко, и мы могли тихонько переговорить о своих делах. Во-вторых, мы от души поговорили в открытую с изменником, назвали его своим именем, и это доставило нам истинное удовольствие.
Но вот, наконец, скирды сухого торфа. Мы сели отдохнуть, а конвоир присел метрах в 30 сзади нас, на кочке. Мы говорили громко о завтраке и обеде, а тихо - о своем незавидном положении. Мы скоро обо всем договорились и решили, что обратно нам идти нельзя, так как этот хохол обязательно осуществит свои угрозы, и нам не миновать расправы... Поэтому надо укокошить этого изменника, завладеть его винтовкой и бежать. Оружие невесть какое - винтовка на четверых, но все же не с пустыми руками.
Вопрос осложнялся лишь тем, что теперь к нему близко не подойти. Боится. А бежать прямо на него было опасно -может убить одного, а то и двоих, пока добежим до него, а этого мы тоже не хотели. Ведь мы тогда не знали, что у него за оружие. Да и гранатой грозился он, похлопывая себя по карманам галифе. Хотя, признаться, мы этому мало верили, так как обычно гранаты носили на поясе.
Я предложил такой вариант. Я попрошусь отправиться «в кустики». Оттуда пойду к нему под предлогом закурить. Нападаю на него, а в это время они быстро бегут на помощь. Но этот вариант тоже сорвался, так как он даже одного меня не допустил к себе.
- Иди, иди, - заорал он на меня, поднимая винтовку на изготовку. - Я тебе, вот, дам закурить, что и не встанешь!»
Пришлось подчиниться и ни с чем возвращаться к своим.
Между тем носилки были наполнены торфом и надо было возвращаться. Тогда мы с сержантом берем носилки, Астафьев с политруком - другие. Я сказал: «Делайте, как я, и не отставайте». И первым пошел вперед по направлению к полицаю. Задача состояла в том, чтобы подойти как можно ближе и с близкого расстояния напасть на этого гада.
Я шел возбужденный, не сводя глаз со своей жертвы. Пройдены первые метры, пять метров, десять... Полицай сидит. Мы двигаемся на него. Он нас уже не боялся, видимо, рассчитывая на то, что руки у нас заняты. Пройдено еще пять метров, и когда до него оставалось метров десять, он встал. Мы продолжали двигаться прямо на него. Тогда он нехотя повернулся спиной к нашему пути и стал тихонько отходить в сторону, давая нам дорогу. Когда мы сравнялись с ним, между нами было метра три-четыре, не более.
Я бросил носилки и одним прыжком повис у него на шее. От неожиданности он упал на живот, подобрав под себя винтовку. Тут уж мы все четверо отводили на нем свою душу. Мы били его кулаками, топтали ногами, царапали, но он лежал, как будто не чуя наших ударов. Я попробовал его душить, но шея его была настолько толстой, что у меня не хватало пальцев, чтобы обхватить ее. Ударить было нечем. Торф разбивался о его голову, не делая даже ссадин. На ногах у нас были противоипритные чулки, и когда мы били его ногами, то нашим ногам было больнее, чем его голове. И мы приложили все усилия, чтобы отобрать у него винтовку и уже расправиться с ним его же оружием.
- Отдай, гад, винтовку! Отдай оружие, изменник! -кричали мы в неистовстве.
- Хлопцы, пустите, - плакал он, как дитя, - я вам табак отдам, сигареты, марки отдам, только пустите!..
- А, гад, теперь все отдашь, а давеча закурить не дал, предатель!..
Так, перебраниваясь, мы колотили его чем попало, и у каждого из нас болели от этого и кулаки, и ноги. И, кто знает, сколько продолжалась бы эта драка, если бы не выручил старший сержант. Дело в том, что когда готовились к нападению на конвой, то у каждого из нас в кармане было что-то приготовлено. Но когда план сорвался, то все эти железяки повыкидывали. А у сержанта был короткий костыль от узкоколейки. Вот о нем-то и вспомнил он. Я сидел еще на спине полицая, то лупя его кулаками, то пытаясь добраться до горла.
- А ну, пусти меня, - слегка отодвигая меня проговорил сержант.
Я отодвинулся на ноги, а он, размахнувшись, ударил полицая в висок. Сразу же тело его обмякло, потеряв упругость и способность к сопротивлению. Из виска лилась кровь. Мы быстро повернули его на спину. Я взял винтовку и прикладом нанес ему еще удар по голове для верности. Затем вывернули карманы, забрали с горсть махорки, пачку сигарет, спички и весь запас боеприпасов -одну обойму патронов.
Видимо, вся эта операция продолжалась не более 3-5 минут, но нам казалось, что мы уже час возимся с этим боровом.
Когда мы поднялись и оглянулись, ничего опасного не было заметно. Пленные продолжали работу на локомобиле, не заметив нашего нападения. Только слева от нас, на хуторе, стояли несколько мужчин и женщин и оживленно показывали на нас. Они все видели. До малого леса было не более полкилометра. Я крикнул: «Быстро, в лес!» И мы, перегоняя друг друга, дали стрекача к шоссе, а за ним и к лесу. Потребовалось не более пяти минут, чтобы зеленая листва скрыла нас от прямого наблюдения.
На опушке леса мы остановились, огляделись в сторону локомобиля. Там все скучились и смотрели в нашу сторону. В нашу сторону раздавались выстрелы. Но они нам были не страшны. Хуже, что нас заметили, и была возможна погоня. Поэтому мы не пошли влево по лесу, который узкой полосой тянулся вдоль дороги километров на 5-10 и вплотную соединялся с большим лесом. Если погоня и была, то она брошена была бы именно к большому лесу.
Мы пересекли примерно 100-метровую полосу леса и перед нами открылось большое ржаное поле с лощинами и холмами. Мы по одному следу вошли в рожь метров на 25-30. Последний из нас поднимал помятые стебли и мы пустились уже во всю мочь по лощинам и овражкам, пересекая поле к ближайшему лесу.
Примерно через час тени довольно значительного леса приняли нас под свою защиту. Углубившись в него метров на 500, мы наконец-то могли считать себя в относительной безопасности. Мы сели в тени большого дерева и с удовольствием отдались первому отдыху в его прохладной тени. Погони не было. С пленом было покончено!.. И навсегда! Начался период открытой партизанской борьбы с фашистскими оккупантами в их еще глубоком тылу, начавшийся 10 июля 1942 года и закончившийся 10 июля 1944 года.
ПЕРВЫЕ ШАГИ
Свобода, которую мы наконец-то обрели, была свободной борьбой с кровавым фашизмом за освобождение многострадального белорусского и других народов, временно оккупированных гитлеровской Германией. Мы стали свободными, но слишком слабыми, даже беспомощными для борьбы с вооруженным до зубов, опытным противником. Мы знали, что нам нужна сила, то есть много людей, вооружение. Мы верили, что все это будет... Но пока нас было четверо: Астафьев, старший политрук, сержант и я. Нашим вооружением была единственная винтовка и десять патронов к ней. С этим мы и начали. Надо было делать первые шаги вперед, и мы пошли... Пошли осторожно, иногда оступаясь, но все-таки вперед и вперед. Нашим домом, нашей крепостью, красотой нашего жилища был лес!.. Нашей матерью, нашей силой, нашей базой был белорусский народ, белорусская земля...
Мы двинулись в сторону Минска, обходя его с севера. Вечерами, а чаще всего ночью осторожно заходили в населенные пункты, расспрашивали об обстановке, просили покормить. Еду нам давали, но в разговор вступали неохотно, слишком невзрачным был у нас внешний вид.
Несмотря на это, нам сочувствовали и иногда доверяли. Так, в одной из деревень где-то в районе Минска, в сторону Ракова, нам сообщили, что по одной тропинке часто проезжают домой раковские полицаи, в одиночку и по двое, пешком и на велосипедах. Мы посоветовались и решили сделать на них засаду. Наше мизерное вооружение нас не смутило - мы рассчитывали только на внезапность. При этом нам повезло. Проходя лесом, мы нашли гранату РГД. Правда, она была без запала, но выскочить из засады с гранатой в руке с грозным «Бросай оружие!» - это могло произвести впечатление... И мы решились.
Выбрали очень удобное место на опушке леса и засели. Сидели с утра и до трех часов дня. В три-четыре часа дня неожиданно солнце скрылось, небо заволокла черная туча, сверкнула молния, ударил гром, а потом хлестанул ливень, да такой, как из ведра. Пришлось углубиться в лес. Отыскали раскидистую ель и под ее густой кроной пересидели кратковременный, теплый июльский ливень. Как и начался ливень, так неожиданно и закончился. Мы, промокшие и оживленные, стали искать поляну, где бы можно было просушиться. Вскоре такая полянка нашлась, и мы подставляли солнцу то грудь, то спину. Немного обсохнув, мы уже готовились возобновить засаду, да я попросил подождать, так как увидел на затворе ржавчину. Присев на обсыхающей лужайке, я быстро вынул затвор и начал его разбирать. Разобрав, начал обтирать: одну, другую, третью часть. Сняв пружину, взялся за ударник. Глянул на боек и, видимо, изменился в лице... Бойка-то не было, он был сломан!.. Вот так засада!.. Такой засады наверно не было ни у кого! Четыре человека имели на вооружении винтовку без бойка и гранату без запала!!!
Надо заметить здесь, что гитлеровцы не очень-то жаловали своих холуев, в том числе и украинских националистов, если вооружали их негодными винтовками и десятью патронами. Хотя, пожалуй, это вполне логично. Можно ли доверять людям, изменившим Родине и своему народу?..
Между тем время было под вечер, и наши желудки работали на подсосе. Потеряв осторожность, мы решили зайти в деревню днем и совершили непростительную глупость. Выйдя из леса мы увидели полевую дорогу и в полукилометре влево от нас в лощине увидели деревню. Без всяких предосторожностей мы гуськом двинулись к деревне. Не доходя до деревни метров четыреста, мы были обстреляны ружейно-пулеметным огнем (возможно, это и были полицаи, на которых мы делали засаду). На этот огонь нам даже нечем было ответить. Поэтому мы с Астафьевым бросились в рожь направо, а политрук с сержантом - налево. Стрельба сразу же прекратилась. Полежав минуту-другую, мы стали подниматься и оглядывать деревню, но там была тишина и не видно было ни души. Тогда мы поднялись и пошли влево к лесу, прямо по ржи. Одновременно стали окликать своих товарищей, но ответа не было. Позже мы бродили по лесу и продолжали звать их, но поиск остался безуспешным. Это было большим ударом по нашей группе. Она распалась на две равные части - по два человека в каждой. Поровну разделилось и «вооружение». У нас осталась винтовка без бойка, а у них - граната без запала.
Где вы теперь, наши боевые единомышленники?!.. Какая судьба вас постигла? Как вы боролись и встретили ли вы день Победы?.. Героями вернулись домой или пали смертью храбрых за свою отчизну?!.. Как хорошо было бы теперь встретиться всем четверым да вспомнить былые дни!.. Я все время мечтаю об этом, но ведь я не помню двух фамилий. Даже Астафьева не могу найти...
Между тем надо было действовать, и мы с Николаем
Астафьевым двинулись вперед, где-то от Ракова к Городку.
Через день мы встретили двух таких же скитальцев, как и
мы. Один смуглый такой крепыш, среднего роста. Звали
его Володя. У него была наша десятизарядная
полуавтоматическая винтовка СВТ. Другой - блондин
небольшого роста, хитроватый такой, вооружен был
карабином. Звали его, кажется, Василием.
Мы быстро познакомились. Оказалось, что они были куда богаче нас. У них в запасе была еще одна винтовка. В эту ночь мы нашли кузнеца, который оттянул и закалил боек моей винтовки, и мы, как в сказке, оказались сразу все четверо вооружены. Теперь мы повеселели и начали уже проявлять себя как партизанская группа. Мы разгромили несколько молочных пунктов в деревнях, и крестьяне были нам за это благодарны. К нам стали приходить люди. Одним из первых был Васька - политрук, который пришел к нам с пистолетом ТТ, потом еще двое без оружия. Под городком к нам присоединилась еврейская группа -человек десять, -бежавшая из минского гетто. У них было, кажется, три винтовки. Таким образом, у нас образовалась группа человек восемнадцать. Хотя половина из нас были не вооружены, мы надеялись, что скоро найдем и оружие. Вооружение всех людей было нашей первейшей задачей. Быстро вооружить всех людей можно было только одним путем - взять оружие у противника. Вскоре такой случай представился.
СНОВА ЗАСАДА
Через население мы узнали, что городокская полиция должна ехать в Молодечно за продовольствием и боеприпасами. Выезжать должны почти всем гарнизоном, на подводах. Общее число полицейских будет где-то человек сорок. С ними будут всего два-три немца.
Получив эти сведения, мы решили сделать на них засаду. Нас не смущало, что силы противника превосходят нас почти втрое. Не смущало и то, что они были хорошо вооружены, а мы - наполовину безоружны. На то она и засада... Мы рассчитывали на внезапность и необстрелянность полицейских. Большинство их попало в полицию по мобилизации.
Часам к девяти утра мы вышли к шоссе Молодечно-Городок. Выбрали наиболее прямой участок шоссе около деревни Гаи и стали распределять свои мизерные силы. Я с пятью вооруженными партизанами составили ядро засады. Мы должны были напасть на основные силы, пропустив их разведку. Для большего шума мне были приданы все невооруженные, которые во время атаки должны были кричать «ура» и быстро вооружаться. На другой стороне дороги от Гаёв были какие-то ямы. Туда мы посадили два человека с винтовками: Астафьева и Володю. Их задача - встречать всех бегущих от нашей засады и обезоруживать их. В случае надобности - вести перекрестный огонь вместе с нами.
В сторону Городка и в сторону Молодечно послали дозоры. Им дали по одной винтовке. Дозоры расположили примерно на километр от засады. В сторону Молодечно послали малого Ваську. По одному человеку дали в качестве связных, без оружия. Дозорные должны были своевременно обнаружить противника и через связного оповестить ядро засады.
Вспоминая теперь, через десятки лет, я с удовольствием констатирую, что план засады продуман был отлично. Даже теперь я не могу найти в нем слабого звена...
Поставив задачу, я развел людей по местам, чтобы они готовили себе боевые точки, места для наблюдения и отдыха, тщательно маскируя себя.
В ядре засады я указал каждому место и сектор обстрела. Через несколько минут позиция была готова к бою, и я отвел людей метров на тридцать в тыл от дороги, в ямку под раскидистой кроной сосны или ели. Все продумано и уточнено. Теперь все зависит от добросовестности исполнения каждым своего долга. От этого зависела внезапность нашего нападения.
Начались долгие минуты и часы ожидания. Через час-другой я проверил дозоры. Еще раз предупредил их об ответственности. Встретился с Астафьевым. Время шло час за часом, а противника не было. Начались сомнения в том, что действительно ли они поехали в Молодечно. А может они вернулись другой дорогой? Стали строить всякие догадки. Вместе с этими догадками притупилась и бдительность. Мы целиком положились на дозорных, а они оказались не на высоте.
Так продолжалось часов 5-6. Часа в четыре дня вдруг набежала тучка. Солнце скрылось, и неожиданно пошел довольно сильный дождь. Я немного передвинулся к стволу дерева и глянул на дорогу... Что это?!.. Под крону ели у дороги , метрах в тридцати от нас, бежали вооруженные люди в гражданской и полицейской форме. Они нас не видели и с веселым криком теснились друг к другу под елкой. Сомнений не было. Это были те полицаи, которых мы ждали и которых пропустил наш дозорный -Васька маленький. Командовать было некогда. Надо было действовать. Я быстро лег в ямку. Вокруг меня, буквально кучей, легли остальные, и мы довольно дружно открыли огонь в скопление людей под сосной. Для них это было так неожиданно, что они побежали через дорогу, а там их грозным окриком «бросай оружие! ложись!» встретили Астафьев с Володей. И они бросали оружие и ложились. Но некоторые из них бежали к обозу, где шли их основные силы с немцами. Там сообразили, что нас мало и попытались организовать нам сопротивление. Они залегли метрах в 100-150 и открыли по нам ружейно-пулеметный огонь. Кто-то из них вел прицельный огонь, так как пули взрывали землю и впереди нас, и по бокам. Медлить было нельзя, и я даю команду: «В атаку, вперед!» Но сам не поднялся. Пуля обожгла ногу, и кровь горячим ручьем потекла в сапог. «Ранен», - мелькнуло в голове, и я громко сказал, что ранен. Два человека вынесли меня из-под огня метров на 100-200 от дороги в лес.
А тем временем бой уже затихал. Полицаи завернули подводы и помчались обратно в сторону Молодечно, изредка отстреливаясь. А наши хлопцы победителями ходили по шоссе, подсчитывая трофеи. Противник потерял пять человек убитыми и шесть человек -пленными. Подобрали оружие и вооружили всех партизан. Оружие осталось даже в запасе. Несмотря ни на что, мы одержали первую победу!
Через несколько минут все собрались вокруг меня, показывали трофеи, пленных. После короткого совещания пошли на Васьковскую мельницу. Там разрезали сапог, брюки и сделали мне перевязку. Затем взяли подводу и под вечер отправились в Хохловский лес, где раскинули свой лагерь. Вечером был суд над пленниками. В силу того, что перед нами стояла дилемма - отпустить или расстрелять, решили расстрелять. Правда, при расстреле ночью одному удалось бежать. Но он с перепугу наговорил в городе столько, что чуть ли не сотни партизан были в лесу, а в каком лесу - он даже не знает. Боялся, что его заставят вести немцев против партизан. Этой же ночью пошли в Хохлы, взяли фельдшера Головача, завязали ему глаза и привезли его ко мне. Он осмотрел мою рану и сказал, что через недели две я встану в строй. Это сообщение ободрило меня и всех остальных. Головачу снова завязали глаза и под утро доставили домой. Бедный головач и не рассчитывал так быстро вернуться домой.
Мне стали делать перевязки, но предсказание Головача не сбылось. Мое ранение оказалось очень серьезным и требовало длительного лечения. Но мы тогда об этом не знали. С моим выздоровлением связывалась вся дальнейшая деятельность группы. Дозорного Ваську-малого за сон в дозоре хотели расстрелять. Но я за него заступился, и он отделался только испугом. А зря я заступался!.. Как я узнал потом, зимой 1943 года, после моего ранения, этот Васька предложил пристрелить меня. Но мне об этом не сказали... Вот как бывает!..
ОТРЯД ИМЕНИ КИРОВА
Примерно через неделю после моего ранения к нам неожиданно пожаловали гости. Это была довольно большая партизанская группа, насчитывающая в своих рядах до 20 человек. Они были вооружены лучше нас. Кроме винтовок они имели: один ручной пулемет и один автомат. Командовал группой представительный такой, лет тридцати - тридцати пяти, кажется, лейтенант.
Не знаю, по чьей инициативе, но как-то само собой встал вопрос об объединении наших групп. Подошли ко мне посоветоваться. Я высказался за объединение. Решили поставить этот вопрос на собрании партизан. Все одобрили и проголосовали за объединение. Таким образом, у нас образовалась довольно крупная по тем временам группа в количестве до 40 человек. Кто-то предложил назвать группу партизанским отрядом. Тут же единодушно присвоили отряду имя - Сергея Мироновича Кирова. Открытым голосованием выбрали командование отряда. Командиром отряда избрали Астафьева Николая, одного из создателей нашей группы, комиссаром избрали командира вновь прибывшей группы, меня, в связи с ранением, избрали начальником штаба отряда.
Итак, отряд как боевая единица был создан и организационно оформлен. Он был создан в короткий срок, примерно в течение месяца, благодаря настойчивости Астафьева и меня. Астафьев был героем нашей засады. Мне не повезло, но несмотря на ранение, мои заслуги в создании отряда учитывались. Я не отстранялся от руководства отрядом.
Создание отряда как-то подтянуло всех нас. Стали лучше нести службу охраны, поднялась дисциплина и организованность. Мы, командиры, почувствовали большую ответственность за дела отряда, за судьбы его бойцов.
Помню, соберемся мы втроем и долгие часы обсуждаем
вопрос: как и какими средствами вести борьбу. О! Как
нуждались мы тогда в руководстве и помощи! Как хотели
связаться с большой землей!..
Чтобы вести активную борьбу, как мы ее понимали, нам нужно было более мощное вооружение: пулеметы, автоматы, минометы. С нашим оружием можно было только гонять полицаев. Но что у них возьмешь, когда у них тоже были винтовки, да еще старые. А против немцев мы были очень слабы в смысле вооружения. Мы рассуждали так: «Ну, сделаем засаду еще и еще раз, убьем десяток-другой полицаев, какая польза от этого будет фронту?!.. При этом мы недооценивали политической и моральной стороны этого дела.
Большое значение мы придавали диверсиям на железных дорогах. Но у нас не было ни толу, ни взрывателей, что поважнее. Ну, и не оказалось среди нас саперов, которые подсказали бы выход из этого положения. Эх!.. Кабы связаться с фронтом и заполучить все это!.. Но как связаться? Через кого? Можно было послать группу, но как ее там примут и как мы узнаем о ней?!..
Долго мы обсуждали все это, казавшееся нам тогда единственно правильным решением, но на самом деле оказавшееся совсем невыполнимым.
Мы решили двигаться к фронту, а если удастся - и перейти линию фронта. Приняв такое решение, нами овладело нетерпение. Все подходили ко мне и спрашивали, как моя нога. Но нога не поправлялась. Люди отходили от меня с огорчением. Я все больше чувствовал себя камнем на ногах моего отряда. После многих совещаний нашей тройки мы приняли решение двигаться... Меня решили везти на подводе. Через пару дней мы покинули наш малообжитый лагерь и вечером уехали из Хохловского леса.
Разумеется, мы не могли двигаться дорогами. Приходилось с подводой тащиться по полям и лесными дорогами, по ухабам и камням. Меня в повозке то и дело бросало из стороны в сторону. Нога болела, но я, стиснув зубы, молчал. Дорога казалась длинной-длинной, как и ночь. Мне казалось, что двигаемся мы слишком быстро, но на самом деле мы не двигались, а плелись. За августовскую ночь мы прошли не более 15 километров.
Наконец рассвет застал нас в лесу между Пародовщиной и Ляльковщиной. Августовское солнце быстро обсушило росу и обогрело людей. Я же чувствовал себя очень плохо. Нога была, как налитая и крепко болела. Кто-то из партизан, выполняя обязанности санитара, начал мне перевязывать рану. Вся нога от колена до ступни была опухшей и синей. Некоторые стали перешептываться, и я услышал слово «гангрена». Я и сам понимал, что дела мои плохи. О дальнейшем таком путешествии не могло быть и речи. Я знал, что мне надо где-то оставаться, и сердце мое наполнялось горечью разлуки с товарищами и за собственную судьбу. Что будет со мной? Что меня ожидает?
Между тем мои товарищи пришли к такому же выводу и подошли ко мне с готовым предложением.
Начал Николай Астафьев.
- Слушай, Гриша, ты видишь, что твое положение не из лучших. Дальше везти тебя нельзя. Если пойдет гангрена
- это смерть. Да и вообще двигаться с повозкой рискованно. Каждую минуту мы можем быть обнаруженными и вынуждены будем принять бой. Что будет с тобой в этом ночном бою?., ты все это сам хорошо понимаешь... Поэтому мы нашли тебе надежного человека. Он будет тебя лечить и кормить. Недели через две-три ты поправишься, и мы пришлем за тобой связных. Согласен ли ты с нашим предложением?
- Спасибо вам, товарищи, за заботу. Я согласен, - ответил я, и глаза мои обволокли непрошенные слезы.
- Вот и хорошо. К вечеру человек придет и заберет тебя.
Я попросил оставить меня одного. Все отошли, и гнетущие мысли овладели мной. Самое страшное было не в том, что я останусь у незнакомого человека, и не в том, что этот человек мог меня выдать немецким властям, - у меня оставались винтовка и наган. Самое страшное состояло в том, что я предчувствовал, что я на веки расстаюсь со своими товарищами, с которыми с таким старанием создавали отряд, с которыми пролил свою кровь. Отряд этот - это было мое дитя и расставаться с ним было так тяжело! А надо! Это я тоже понимал.
Между тем время двигалось к вечеру, и неожиданно настал час нашего расставания. Часов в семь ко мне подвели мужчину лет сорока и сказали: «Это он». Мужчина был сильным, коренастым, среднего роста, блондин, с голубыми глазами и открытым взглядом. Я приподнялся на локоть и глянул ему прямо в глаза. Наши взгляды встретились на мгновение. Мы молча осматривали друг друга. Я проникся доверием к нему.
Я согласен, - сказал я. И это было командой к началу церемонии расставания.
Астафьев построил отряд, подал команду «смирно» и, обратившись к партизанам, сказал что-то вроде того, что мы вынуждены временно оставить своего командира, но мы не покидаем его, мы придем за ним, поэтому говорим не «прощай», а «до свидания, товарищ лейтенант!». Я f сидел в повозке. Все крикнули «до свидания», а Астафьев подошел ко мне. Мы обнялись, и непрошенные слезы потекли по нашим щекам. А сердце разрывала горечь разлуки. Подошли и другие командиры. Попрощавшись со всеми, я снова прилег на постель.
Астафьев подал команду к движению. Отряд двинулся и через минуту скрылся в лесу за деревьями. Я остался с незнакомым человеком и с тяжелыми думами на душе.
Больше я не встретился со своим отрядом. И, вероятно, не знал бы о нем ничего, если бы не один случай.
В 1943 году, когда я уже был начальником штаба бригады им. Чкалова, через нашу Налибокскую пущу проходила бригада дяди Васи «Народные мстители». Как-то сидел я в своей землянке, и вдруг открывается дверь и на пороге появляется стройный партизанский командир!.. Кто бы вы думали?.. Астафьев. Коля Астафьев, мой дорогой друг и боевой сподвижник, с которым мы выстрадали свой первый партизанский отряд им.С.М.Кирова!.. От него-то я и узнал о судьбе отряда...
Отряд в Бегомльском районе встретился с более сильным отрядом дяди Васи, и когда командиры заявили, что они двигаются к фронту, отряд сначала разоружили, а потом расформировали. Астафьев в 1943 году был уже командиром отряда. О многих наших товарищах он рассказал тогда мне, но, к сожалению, все это теперь забылось.
Не встречался я больше и с Астафьевым. Два раза я пытался разыскать его письмами, но безуспешно. Однако я верю, что мы встретимся и вместе вспомним это наше тяжелое время и наши маленькие радости тех лет!..
Из стихотворения Понявина Г.М., посвященного Астафьеву Николаю:
«И вот письмо я получаю, Твоя Людмила пишет мне: Что папы нет давно уж с нами. Погиб наш папа на войне. Погиб в апреле, в сорок пятом, Погиб в сраженьи под Берлином, Погиб, отдавши жизнь солдата, Погиб, чтоб жили дочка с сыном. Я плакал... получив известье...»
ЛЕЧЕНИЕ
Когда мои друзья оставили меня у Мушинского, никто из нас тогда не мог предположить, что мое выздоровление будет столь медленным и столь продолжительным. Рана моя оказалась не настолько легкой, как это определил фельдшер Головач. Прежде всего, была раздроблена большая берцовая кость. Осложнение давала масса осколков, наполнивших рану. Дело в том, что идя на засаду, я сунул за голенище большой кухонный нож, хорошо отточенный. Рассчитывали, что бой может дойти до рукопашной. И надо же было случиться так, что пуля угодила как раз в медную оправу рукоятки ножа, раздробила ее и забила в рану осколки меди, железа, дерева и кости. В результате этого рана была загрязнена, сильно гноилась. Вместе с гноем наружу выходили и осколки разной породы, величины и формы. Отдельные осколки так сжились с тканью, что через несколько лет рана вновь и вновь открывалась и из нее выходили осколки. Последний крупный осколок был удален в... 1957 году, то есть через 15 лет после ранения. А как показывает рентгеновский снимок, мелкие осколки и сейчас находятся в ткани в большом количестве. Таковым оказалось это «легкое» ранение.
Лечение состояло из систематических перевязок. Мушинский через Юзефа Антилевского связался с городской аптекой. По мере надобности Антилевский приносил йод, бинты, реваналь, перекись водорода. Благодаря его заботам, у нас никогда не ощущалось недостатка в медикаментах.
Здесь не могу не вспомнить добрым словом лесника Антилевского Иосифа. Он часто бывал в Городке, приносил мне лекарства, а также сведения о гарнизоне Городка. В последствии он был нашим связным и погиб, как герой.
Однажды наша группа разведчиков заехала на дневку в фольварок Крушинщина (там жили только батраки) и вызвали туда на связь Антилевского. Доложив все, что знал нового о гарнизонах, Антилевский вышел, чтобы идти домой в Карничи. И тут нос к носу столкнулся с отрядом немцев человек тридцать!
- Партизаны есть? - спросил офицер, показывая на хутор.
- Нет, нет, - ответил Антилевский.
Тогда немцы пошли во двор, чтобы что-либо забрать. Антилевского взяли с собой.
Разведчики думали, что немцы их обнаружили, и открыли по ним огонь. Завязался бой. Хутор подожгли, и это спасло разведчиков. Под прикрытием дыма они отошли в лес, который подходил вплотную к хутору. Правда, не всё обошлось хорошо. Был ранен Минин П И..Немцы повели Антилевского в Ляльковщину. По дороге его беспрерывно били. Лицо его было окровавлено, зубы выбиты. Он еле передвигался. Его шурин Ордынский случайно встретил его. Бросился, чтобы как-то помочь ему, но сам тоже попал в беду. Немцы схватили и его, и за деревней их расстреляли.
Поляк по национальности, Иосиф Антилевский боролся за советскую Родину и погиб на боевом посту как патриот, f как герой!
Но вернемся к моему лечению.
В первый день Мушинский не повез меня домой, а устроил в гумно батрака Степана Лужинского в имении Крушинщина около Ляльковщины. Только на вторую ночь я был перевезен в гумно Мушинского. Это меня насторожило и обеспокоило. Зачем было посвящать Лужинского в такое важное дело?! И человек он был несерьезный. Как потом оказалось, этот Лужинский не пошел в 1944 году служить в армию, а ушел в банду и был осужден советским судом за измену Родине.
Вероятно, знала об этом и семья Лужинского и другие батраки. Так что с конспирацией дело у нас обстояло очень плохо. Стоило кого-нибудь из батраков прижать - и Мушинского могли выдать с головой.
Сначала для меня сделали убежище в гумне под сеном. Но уже через несколько дней я был обнаружен десятилетним Петькой - сыном Мушинского, который лазал по сену и вдруг провалился в мое убежище и остолбенел, оказавшись лицом к лицу с незнакомым, раненым человеком. Хорошо, что парнем он оказался не болтливым и не похвастался своим открытием перед сверстниками! О своей встрече с юным конспиратором я немедленно сообщил отцу, который провел с ним «соответствующую беседу», накрепко предупредив его о возможных последствиях его болтливости. Тем не менее, нам пришлось опасаться и Петьки, и Гали и еще маленькой Мани. Поэтому решили почаще менять ночами мое местопребывание. Через каждые три-четыре дня Евгений Иосифович брал меня на плечи и переносил на новое место жительства: в картошку, в конопли, в кустарники - в сторону Ляльковщины, в сторону Пародовщины, в сторону Карничей.
Вобщем-то семья Мушинских была одной из передовых семей. Сам Евгений Мушинский был участником подполья, был членом КПЗБ, участник гражданской войны. Дед Мушинского был участником польского восстания 1863 года, отец - участником революции 1905 года.
Через неделю моего пребывания у них я обо всем этом уже знал, и я стал полностью им доверять. Долгими летними вечерами мы просиживали вдвоем с Евгением, рассказывая друг другу каждый свое. Он - о панской Польше, о своей жизни. Я - о своей жизни, о колхозе, о войне, о плене и побегах. Иногда вместе с Евгением приходили его мать и жена. Обе женщины не только кормили меня, но и поддерживали духовно, особенно мать Мушинского. Она всей душой ненавидела фашизм и верила, что гитлеровцам «здесь не бывать». Впоследствии, когда партизаны приходили к ним, она всегда была на посту - охраняла хутор и партизан от посторонних.
Хутор Мушинского (Мушинщина) находился в довольно ти-хом месте. Вокруг на 1-2 километра во все стороны был сплошной хвойный лес, местами поросший мелким непроходимым ельником, сосняком, а кое-где – березняком и осинником, что делало эти места непроходимыми и непросматриваемыми. Только узкими лесными каменистыми дорожками хутор был связан с Пародовщи¬ной, Ляльковщиной и Карничами. Посторонний человек на хуторе был редким гостем, да и то только в праздничные дни. Поэтому я вскоре сжился с тишиной, иногда нарушаемой только порывами ветра или треском проходящего по лесу дикого зверя или заблудив¬шейся ко¬ровы. В остальное время в лесу был слышен даже осторожный скачок белки. Белки настолько свыклись со мной, что подходили буквально на расстояние вытянутой руки. Часто они лакомились остатками пищи с моего небогатого стола, но из рук ничего не брали. В такую тихую погоду я в лесу чувство¬вал себя совершенно спокойно. Посторонние звуки в лесу были слышны за километр и больше. Внезапное приближение посторон¬них людей исключа¬лось.
Совсем другое дело - когда начинался ветер. Лес наполнялся сплошным шумом и треском. Приходилось все время быть в напряженном состоянии. Слух и нервы были напряжены до предела. Все время казалось, что кто-то за мной следит, кто-то крадется... Приходилось проводить без сна дни и ночи.
В один из таких шумных дней я внезапно в нескольких метрах от себя увидел с полдесятка коров. Увидев меня и почуяв запах бинтов, коровы начали мычать, а некоторые косились на меня и рыли копытами землю. Где-то близко были слышны детские голоса пастушков. Я не на шутку перетрусил. Не коров, конечно, испугался, а боялся пастушков, которые вот сейчас могут прибежать за коровами и тогда все деревни будут знать, что на Мушинщине лежит раненый человек... Как бы в подтверждение моего опасения вдруг я увидел бегущего прямо на меня пацана. Я прижался к земле, но в последний момент узнал в пастухе своего старого знакомого - Петьку. Он меня тоже узнал и стал быстро отгонять от меня противящихся коров. Потом он рассказывал мне, как его допрашивали товарищи - почему коровы там ревели и что они там увидели. Хорошо, что все обошлось легким испугом. Могло быть куда хуже...
Был, правда, случай посерьезнее. Как-то лежал я в огороде в картошке. День был тихий и солнечный. Часа в два дня Олимпия Александровна - жена Мушинского принесла мне обед. Через несколько минут она забрала посуду и ушла. Я прилег на постель и начал дремать.
Вдруг весь лес наполнился пулеметной и винтовочной стрельбой. Стрельба происходила где-то около Карничей, но мне казалось, что стреляющие вот-вот появятся из леса, до которого было не более ста метров. Ходить я еще не мог, но ползать уже научился.
Через минуту-две я собрал и сложил постель, как будто здесь кто-то ночевал из своих, лекарства закопал в сторонке, сам же ползком перебрался в конопли, метрах в двадцати от постели. По конопле вылез на край поля и стал ждать, как покажутся немцы из леса. Положил на изготовку винтовку, выложил патроны, рядом положил гранату и наган и стал ждать противника. Так, в напряженном ожидании я пролежал до темна. Хорошо, что никто не появился. В сумерках меня решили покормить ужином, но на месте меня не застали. Начали звать, а я молчу, не узнавая их голосов. И только когда я услышал голос Жени: «Гриша, Гриша, где ты?», я откликнулся и меня водворили на старое место.
Вторая тревога была еще более серьезной. Однажды вечером приходит ко мне встревоженный Евгений и говорит, что в Молодечно и в Городке полно литовцев. Есть предположение, что будут прочесывать все близлежащие леса. Начали думать, куда меня девать. Нам обоим было совершенно ясно, что мне нельзя спрятаться ни на хуторе, ни вблизи хутора. Если бы меня обнаружили где-то в ста метрах от хутора, все равно хутор был бы уничтожен вместе с его жителями. Тем более, что вокруг хутора был довольно большой хвойный лес, который немцы обязательно бы прочесали, если бы у них была такая задача.
Поэтому я безоговорочно согласился с предложением Евгения - удалиться куда-нибудь километра за три-четыре от хутора и из леса - куда-либо на болото, в мелкий кустарник. Выбрали болото вблизи деревни Брусковщина. Как только стемнело, запрягли лошадь, усадили меня в сено, дали котомку с продуктами на двое-трое суток и тронулись в путь. До места назначения добрались минут через 40. Это было болото, поросшее кустарником. Сзади остался лес, а впереди - в километре-полутора была видна деревня Брусковщина. Болото было большое и хорошо просматривалось, так что прочесывать его никто бы не стал. Однако в любой кучке кустарника можно было укрыться от прямого наблюдения.
Евгений сошел с повозки, прошелся по кустарникам и через 5-10 минут вернулся за мной. Он помог мне добраться до кустов, принес охапку сена, какой-то сюртук, и новый дом для меня был готов. Мы наскоро попрощались и договорились, что он приедет за мной, как только все вокруг утихнет.
Оказалось, что наши опасения были напрасными. Немцы и литовцы не прочесывали мелкие леса, а направлялись в Налибокскую пущу, откуда вернулись по гарнизонам несолоно хлебавши. Мое пребывание на болоте было спокойным. Я мог наблюдать все, что делалось в деревне. Видел, кто приходил или приезжал в деревню или же выезжал из нее. Ночами был слышен лишь шелест юрких мышей да иногда лягушачий концерт.
Только раз вновь нарушили мой покой коровы. Пастух выгнал их из деревни Брусковщина и пустил на болото. Около кустов трава была лучше, чем на болоте, поэтому коровы и обнаружили меня. Хорошо, что пастух, боясь промочить ноги, шел краем болота, метрах в 200 от меня, покрикивая на своих подопечных. Мне пришлось прогонять коров, кидая в них палками и тихо покрикивая. Коровы с неохотой, покашиваясь на меня, проходили дальше. Но вечером, когда их гнали домой, они снова нанесли мне визит, однако, все обошлось благополучно.
Кажется, на третью ночь явился за мной и мой «доктор». Сначала я услышал скрип повозки, потом условный сигнал - крик какой-то птицы, а потом и остановившуюся в условленном месте, знакомую мне лошадь. Я отозвался.
- Ну как, жив? - спросил обеспокоенным голосом мой спаситель.
- Жив, жив, - ответил я, крепко пожимая его сильную большую руку.
- Ну, и хорошо, а мы там все беспокоились о тебе. Продуктов хватило?
- Хватило, еще осталось и хлеба, и сала. А вот пить, страсть, как хочется. Не захватил?
- Нет, не захватил. Сейчас приедем домой, накормим и напоим свеженьким всем.
И он погрузил меня на подводу, а через полчаса мы уже подъезжали к хутору. Дорогой я рассказал ему все подробности своей несложной жизни на болоте. Дома нас встретила мать Мушинского, «НКВД» (как потом мы ее прозвали) с горячей картошкой и теплым молоком. Мы снова долго говорили о наших делах, о новостях с фронта и из гарнизонов - как будто я вернулся из длительной командировки.
Между тем рана моя постепенно затягивалась. Я уже мог с помощью винтовки или простой палки встать и пройти несколько шагов.
Почувствовав улучшение, я начал тренироваться в ходьбе. Как только наступала темнота, я вставал, брал в руки винтовку и суковатую палку и отправлялся в путешествие. Сначала с трудом проходил 10-20 метров, но с каждым днем маршрут мой удлинялся, и я уже мог самостоятельно приходить на хутор поужинать вместе со всеми, за столом, как все.
Это уже была победа! И я начал строить самые фантастические планы начала активной борьбы с гитлеровскими захватчиками. Конечно, думал я, лучше всего встретить бы партизан и присоединиться к ним. Но если этого не получится, тогда как быть? И я разработал следующий план: Мушинский должен дать мне повозку с конем. Я прячу в сено винтовку, гранату и наган и еду за железную дорогу, в район Крулевщизны и дальше. Там я должен встретить свой или какой-либо другой отряд. Наступил октябрь с его ночными заморозками и частыми дождями. Не сидеть же мне с оружием в руках у Мушинского на печи?! Надо действовать, а не ждать. Я решил поделиться своими планами с Евгением и ему не стоило большого труда разрушить все мои «прожекты».
Однажды вечером я ему заявил:
- Женя, мне надо уезжать, ищи мне подводу с повозкой. Нога моя заживает, я уже могу ходить.
- Ну, повозку я тебе найду, а куда ты думаешь двинуться, если не секрет?
- Поеду искать свой или другой отряд.
- Ну, а если ты встретишься с немцами, и они начнут тебя обыскивать?
- Я буду всегда наготове и двух-трех фрицев уложу и ускачу.
- Ну, а если фрицев будет 20-30, тогда как?
- Ну, тогда придется погибнуть со славой!
- А зачем же погибать? Ведь ты хочешь бороться?
- Да. Но как и с кем? Вот я живу у тебя почти два месяца, и мы не видели ни одного партизана. Где они, как их найти?
- Ты не торопись, Гриша. Рана у тебя еще больная и ее надо еще долго лечить. А партизан мы тебе найдем и здесь. Слышно, по хуторам ходят. Скоро может и к нам зайдут. Ты же сам видишь, что почти каждую ночь, каждую неделю происходят взрывы эшелонов на железной дороге. Не немцы же их подрывают, а наверное, наши. Партизаны здесь есть. Это я знаю точно. Одна группа партизан ушла в лес из деревни Белево. Я знаю их командира. Это был старший лейтенант Красной армии Кузнецов. Вместе с ним ушли и другие пленные и наш белевский житель Высоцкий Василий Сильвестрович. У меня было спрятано много оружия, и они взяли у меня пулемет, десять винтовок, несколько ящиков патронов и гранаты. Так что они где-то здесь недалеко действуют, и мы их найдем. А теперь потерпи и жди.
И Я НАЧАЛ ЖДАТЬ.
В лесу ночевать стало холодно. Поэтому я рано утром уходил в лес, а вечером приходил домой поужинать. Спать же уходил, как правило, в гумно. Теперь я уже хорошо наступал на раненую ногу. И хоть иногда появлялись искры в глазах, когда я оступался, но осторожно ходить было можно, и я целыми днями тренировался в ходьбе.
Слабым местом в нашем лечении было мое общее санитарное состояние. Я не мылся в бане, пожалуй, месяцев шесть, если не больше. В лагерях нас не мыли. В начале партизанки у нас не было ни постоянного лагеря, ни, тем более, бани или прачечной. Шею и голову мы мыли при умывании, а вот горячей водой мыться не приходилось. А после ранения, с открытой раной, мыться тоже было нельзя.
Признаться, мне было иногда не по себе, и я стал часто обнаруживать на теле и в голове паразитов - вшей и блох. Как-то я сказал об этом своему доктору. Он решил устроить мне домашнюю баню.
Как ни странно, но на хуторе своей бани не было, хотя леса кругом хватало, и обитатели хутора пользовались балеей. Вот так и на этот раз. Нагрели воды, налили в бал ею и пригласили меня в «баню». Как ни примитивна была эта баня, но после мытья горячей водой и смены грязного вшивого белья, я как будто снова родился на свет! После мытья мы выпили по чарке самогона и сели за стол ужинать, предварительно завесив окна.
Но спокойно поужинать нам не удалось. В самом начале ужина раздался настойчивый стук в дверь. Я быстро вышел из-за стола, зашел в другую половину дома, встал за печку, зарядил винтовку и стал ждать. Между тем, Евгений впустил пять или шесть вооруженных людей. Все они были в разной форме: от красноармейской до полицейской. Поэтому, определить, кто они, сразу было нельзя.
Им предложили поужинать, они охотно согласились. За столом разговор пошел оживленнее и вскоре между хозяином и гостями установилось относительно доверие. Через несколько минут Евгений зашел ко мне и сказал, что по его мнению это партизаны.
- Что будем делать? - спросил он.
- Говори, - сказал я, - только исподволь, не сразу.
И я подошел вплотную к двери, все еще держа винтовку на боевом взводе. Вернувшись к партизанам, Евгений начал отвлеченный разговор о том, что многие люди ходят и ищут партизан, но найти их трудно. Они соглашались и поддакивали, советовали идти к пуще, если имеют оружие. Потом он, как бы между прочим, сказал, что недавно ездил в лес по дрова и встретил в лесу раненого лейтенанта Красной армии. Разговор сразу принял конкретный характер. Все наперебой стали уточнять, где он видел раненого, давно ли, тяжело ли он ранен, можно ли его найти, чтобы взять с собой и где он находится сейчас.
В это время я открыл дверь и со словами «я здесь» переступил порог кухни и оказался перед ними. Все вскочили из-за стола стали жать руки, обнимать, задавать самые разные вопросы: откуда родом, где служил, где воевал, воинское звание, где ранен и при каких обстоятельствах и т.д. и т.п.
На все эти вопросы я коротко ответил. Через пять минут мы перезнакомились и, как ни странно, за несколько минут эти люди стали мне родней и ближе той семьи, где я прожил более двух месяцев и все это время они подвергались смертельной опасности! Пусть простят меня Женя и его семья, но это было так. Я стремился немедленно уйти с этими близкими мне по духу людьми, чтобы начать активную борьбу с оккупантами. Семья Мушинских была хорошая семья. Я крепко сдружился с ними. Впоследствии Мушинский Евгений Иосифович стал у нас разведчиком. Через него мы создали разведывательно-диверсионные группы в Молодечно, в селе Красном. Через него распространяли среди населения газеты, листовки и сводки Совинформбюро. Через него получали сведения о состоянии полицейских и немецких гарнизонов в Молодечно, Красном, Городке, получали сводки о движении поездов по железной дороге Молодечно-Минск. За все эти боевые дела Мушинский Е.И. был награжден орденом Красной Звезды и медалью «Партизану Отечественной войны» II степени.
Очень хорошими женщинами были и мать и жена Мушинского. Сколько забот, хлопот и опасностей имела эта семья со мной!!! Сколько раз переносил меня на своих плечах этот мужественный человек: то в гумно, то в коноплю, то в картошку, то в лесу с места на место. Все они стали для меня родными людьми. Потом, в 70-х годах волей судьбы я снова оказался в селе Красном, где жили Мушинские. Жил с ними по соседству. Жили дружно, как родные, долгие годы, пока они все не ушли в мир иной. Вечная им память!
Но в ту ночь я простился с ними, с моими спасителями и заверил, что никогда их не забуду!
Мои новые друзья привели мне лошадь, помогли взобраться верхом на серенькую кобылку, и мы двинулись в дальний путь - в Налибокскую пущу. Лошадь моя была без седла. Ехать было чрезвычайно неудобно, особенно без привычки. Ноги висели, как плети и наливались свинцом, особенно раненая нога. Болела спина и еще больше, что ниже спины. Шли со всеми предосторожностями: впереди дозор - два человека, затем командир отделения Путинцев, я и еще один боец, замыкали движение два партизана. Дистанцию держали на видимость. Перед каждым населенным пунктом или опасным местом останавливались, прислушивались, потом шел дозор для проверки и только после этого шли все остальные. Чтобы дать мне отдохнуть, делали остановки в пути и в деревнях. Меня снимали с коня, и я, как правило, ложился на землю и поднимал ноги вверх, чтобы произошел отлив крови от ног. После короткого отдыха меня водворяли снова верхом, и мы двигались и двигались. Казалось, что ночь бесконечна, и конца не будет нашему пути.
Но вот появилась заря, наступал рассвет и в предрассветной мгле появился последний населенный пункт на нашем пути - деревня Скрундевщина. Здесь обычно отдыхали и те группы партизан, которые шли на задание, и те, которые возвращались в отряд. До места дислокации отряда было еще около 10 километров. Мы зашли в одну из хат, чтобы попить водички и отдохнуть, а лошадку отпустили пастись, так как и она устала со мной. После примерно получасового отдыха мы вышли во двор, чтобы двигаться дальше. Каково же было наше огорчение, когда мы не обнаружили моего вьючного «транспорта»! Правда, в начале я обрадовался этому, уж очень трудно мне было ехать верхом... Но что делать? Пошли пешком. И уже через километр-другой мне пришлось горько пожалеть то счастье, которое ушло вместе с уздечкой и постилкой на спине по направлению, противоположному нашему.
Дороги тогда еще в лагерь не было. Была лесная тропа с кочками и ямами, камнями и пнями. Мне хотелось идти в одном темпе с моими друзьями, но это мне явно было не по силам. Я шел с клюшкой и то и дело оступался, при этом в глазах сверкали искры всеми цветами радуги. Товарищи мои подхватывали меня под руки, предлагали нести на руках, но я категорически отказывался. Тогда мы садились отдыхать и потом снова шли. Как мы шли, говорит уже то, что десятикилометровый путь мы преодолели только к концу дня и явились в отряд уже вечером. Я был разбит окончательно. Первым ко мне подошел фельдшер отряда. Он уложил меня на хвойную постель недалеко от костра, сразу же сделал мне перевязку и накормил горячим ужином. Вскоре я уснул и проспал до утра. Только утром началось мое знакомство с партизанами и командирами, с делами и партизанским бытом. Это было в октябре 1942 года.
ОТРЯД ИМЕНИ И.П.КУЗНЕЦОВА
Отряд имени Кузнецова был создан раньше нашего -весной 1942 года. Создавался он из трех партизанских групп, существовавших независимо друг от друга.
Одной из первых групп была Прончейковская группа под руководством Грибанова Михаила Ивановича. Она создавалась в деревне Прончейково, бывшего Радошковичского района, бывшей Вилейской области. Грибанов Михаил Иванович родился в 1910 году в деревни Белавино Вышневолоцкого района Калининской области, в семье крестьянина. Детские и юношеские годы провел в своем селе. Здесь же вступил в комсомол. В 1929 году принимал активное участие в организации колхоза и даже был избран заместителем председателя колхоза. После статьи И.В.Сталина «Головокружение от успехов» колхоз распался, и юноша уезжает к брату в Баку, где работает помощником бурильщика до 1932 года. В сентябре 1932 года вернулся в город Вышний Волочек и устроился работать на лесозавод №23. В июне 1933 года был назначен инструктором РК ВЛКСМ, затем секретарем комсомольской организации совхоза «Пролетарий».
В декабре 1933 года был призван в ряды Красной армии в 48-й артполк в городе Калинин. Здесь окончил полковую школу. В 1936-37 годах был сверхсрочником в звании пом. ком. Взвода. Одновременно был секретарем комсомольской организации полковой школы и членом бюро комитета комсомола полка.
В октябре 1937 года был направлен в военно-политическое училище в город Горький, которое окончил в августе 1939 года. После окончания училища был направлен политруком батареи в 229-й стрелковый полк 8-й стрелковой дивизии. Участвовал в освобождении Западной Белоруссии и на финской войне.
После финской войны часть была направлена на западную границу в район Белостока: ст. Граево-Щучин-Ставск-Ломжа. Перед началом войны вся артиллерия 10-й армии была собрана на артиллерийские стрельбы в лагеря «Червоный бор» около Ломжи. 21 июня 1941 года перед выходным днем весь офицерский состав уехал на отдых к своим семьям по месту жительства. Политрук Грибанов остался на батарее один из офицерского состава.
22 июня в 4 часа утра в таком положении его застала война. Была объявлена боевая тревога. Батарея двинулась к Щучину, где был штаб полка, чтобы поддержать свою пехоту. К вечеру были на месте, потеряв от артобстрела и вражеской бомбардировки двух бойцов и двух лошадей. В течение трех дней полк при поддержке батареи, вел ожесточенные бои с превосходящими силами противника. Затем оборона была прорвана у ст. Граево и в прорыв были брошены подвижные части противника. Пришлось отступать. Под Волковыском опять попали в окружение, но прорвались и двинулись к старой границе, чтобы занять оборону, используя старый укрепрайон. В намеченный район отдельные группы полка прибыли лишь 12 июля, а Минск был взят фашистами 28 июня.
Ночью группа Грибанова - 12 человек расположилась в
заброшенном сарае на отдых. На рассвете сарай был
окружен немцами, и вся группа попала в плен. Незадолго
до этого в поле была обнаружена машина с офицерским
обмундированием, и вся группа переоделась в новенькое
обмундирование, но без петлиц. Так он сошел за рядового
и остался жив. Политруков немцы расстреливали на
месте.
Пленных погнали через Раков, Доры в Воложин. В Воложине расположили на стадионе. В течение суток пленных не кормили. Ели только то, что приносило местное население. Через день колонну направили в Молодечно, чтобы потом везти в Германию. По пути следования Грибанов М.И. бежал около деревни Хохлы и три дня пробыл в лесу. У него были больные ноги - на ступнях образовались нарывы, нельзя было одеть сапоги. Поэтому пришлось обернуть ноги портянками и идти, как Иисус Христос. Так, потихоньку продвигаясь, дошел до Прончейковских хуторов. Первой женщиной, которая его встретила в лесу, была Зося Харук. Она обмыла его, накормила, а затем устроила на жительство к Харуку Семену Ивановичу.
Постепенно ноги заживали. Появились друзья из военнопленных, проживающих на хуторах. Это, прежде всего Ванюша «Чапай», лейтенант-осетин и старший лейтенант, прибывший из-под Витебска. Это были люди, которые тяжело переживали за судьбу Родины. И они решили идти через линию фронта, имея в виду, что они кадровые офицеры и их место там, где сражаются их братья.
Нашли компас и учебную школьную карту и в августе месяце 1941 года двинулись на восток. Двигаясь в основном лесами, они дошли до Березины. Здесь, недалеко от Зембина, они снова попали в плен и были направлены в лагерь в город Борисов. Из Борисова пленных в полувагоне направили в Минск. На этапе Грибанову снова удалось бежать из вагона. Что было делать? Куда идти? Опыт показал, что дойти до линии фронта не так-то просто - одному, невооруженному. И он снова решил вернуться в Прончейково, чтобы здесь готовиться к партизанской борьбе.
В конце сентября он был уже в Прончейково и поселился в доме Сосуна Ивана Васильевича. Еще раньше в Прончейково вернулся Ванюша «Чапай».
Уже в октябре 1941 года под руководством Грибанова была создана подпольная партизанская группа. Группа собиралась на квартире Дубоноса, Куприяна, Зиневича и в основном решала вопрос о сборе оружия, боеприпасов и подготовке к выходу в лес. Из числа военнопленных в состав группы входили: Грибанов М.И., Ванюша «Чапай», Слесарев Сергей - бывший секретарь Железнодорожного РК ВЛКСМ г. Москвы, москвич Сергей Баташов, Гриша-«сибиряк» (Сорокин), Лимонов Сергей, Федор Старовойтов, Николай Айвазов и другие. Из местного населения активно помогали: Дубонос Иван Григорьевич, его дочь Вера и жена Христина Яковлевна, Зиневич Александр с сыном Мечиком, Куприян - бывший секретарь сельсовета, Харук Зося, Иван Дылейко, Харук Семен Иванович, Сосун Иван Васильевич и его сестра Мария.
В марте 1942 года Прончейковская группа под командованием Грибанова М.И. в количестве 15 человек вышла в лес, чтобы начать вооруженную борьбу. В состав группы вошли также Коротких Василий и Евстигнеев Иван, которые проживали в деревне Блудово.
Параллельно с Прончейковской группой была создана подпольная группа в деревне Белево, в трех километрах от Городка. Организатором и душой ее был кубанский казак, техник-лейтенант Красной армии Кузнецов Иван Прокофьевич. Гражданская специальность Ивана Прокофьевича была кузнец. Поэтому он поселился жить у кузнеца деревни Белево Зеленко Евстафия Владимировича. Они вместе собирали оружие, чистили его, смазывали, некоторые детали доделывали в кузнице, а потом заматывали в тряпки и закапывали в землю. В доме Зеленко Е.В. проходили собрания партизанской группы, а иногда и в кузнице. Кузнецов И.П. был большим патриотом. Он верил в нашу победу над фашизмом. Кузнецов И.П. был признанный организатор и вожак группы, а потом и отряда. В состав этой группы входили в основном военнопленные, проживающие в деревнях Белево, Семерники Перовщина. Первыми партизанами этой группы были: Иван Переверзьев, Геннадий Осипов, Алексей Пронин, Василий Карташов, Григорий Котов. Из местных жителей - Высоцкий Василий Сильвестрович. С помощью местного населения группа обеспечила себя всем необходимым для начала вооруженной борьбы - оружием, боеприпасами, обмундированием. Особенно большую помощь группе оказали: Мушинский Евгений Иосифович - бывший секретарь Белевского сельсовета, жители деревни Белево - Высоцкий Василий Захарович, Зеленко Евстафий Владимирович, Котова Варвара Александровна, потом ставшая партизанкой. Особенно хочется отметить Высоцкого Василия Сильвестровича. Бывший батрак, он с радостью встретил советские войска, освободившие белорусский народ от гнета панской Польши в 1939 году. А когда на родную белорусскую землю пришли фашистские варвары, он в числе первых в марте 1942 года взялся за оружие, чтобы мстить врагам за поруганную белорусскую землю. Как местный житель, да еще лесник и охотник, он хорошо знал всю округу, все дорожки и тропы в окружающих лесах. Поэтому впоследствии он был самым надежным проводником для наших диверсионных и разведывательных групп. Он знал местных жителей и знакомил партизан с теми, кому можно было доверять. В июле 1943 года во время блокады Высоцкий Василий Захарович погиб в бою...
Через Высоцкого В.З. Белевская и Прончейковская группы держали между собой постоянную связь. В марте 1942 года обе группы вышли в Прончейковский лес, а в начале апреля объединились в отряд, насчитывающий 25 человек. Командиром отряда был избран Кузнецов Иван Прокофьевич. Сразу же началась боевая деятельность. Партизаны появлялись в окружающих деревнях, проводили собрания крестьян, призывали крестьян не платить налоги оккупационным властям. Были разгромлены молочные пункты по приему молока, сожжены гос. имения.
В середине мая 1942 года против отряда были брошены крупные карательные силы, чтобы разгромить его. Были использованы гарнизоны Городка и Молодечно. Карателей было более 200 человек. Отряд, в основном, был сохранен и перебазировался в Хохловский лес. Но были и первые потери. Был убит Ванюша «Чапай», попал в плен другой партизан, который оказался малодушным и стал выдавать местное население, которое помогало в организации отряда.
Так, был схвачен один из организаторов Прончейковской подпольной группы - Дубонос Иван Григорьевич, Гриша-сибиряк (Сорокин), секретарь Прончейковского сельсовета Куприян, Зиневич Александр, Голубович Федор из деревни Тучино и многие другие. Все они были отправлены сначала в Радошковичи, а потом - в Вилейскую тюрьму.
Дубонос Иван Григорьевич родился в Витебской области. Участвовал в освобождении западной Белоруссии. После демобилизации в 1939 году работал в Красненском лесхозе в цехе по переработке древесины. В 1940 году был переведен в Прончейковское лесничество в деревню Милютино.. Вместе с семьей жил на квартире у Устиновича Никиты. Как рассказали дочь и жена Ивана Григорьевича, Дубонос много спорил с Никитой Устиновичем. Последний идеализировал Польшу и преклонялся перед «технической» и «культурной» Германией. Советы же не понимал и поэтому не любил.
Но знания приобретаются опытом. Когда пришли оккупанты, то сразу же мобилизовали Устиновича с лошадью в тыловые войска. Вернулся Устинович только в конце года, пешком и еле живой.
По пути он кроме своего горя много видел чужого горя и слез, и его взгляды на оккупантов диаметрально изменились. И тогда он сказал, что Дубонос был прав...
Дубонос Иван Григорьевич был беспокойный человек, до конца преданный своей отчизне. В первые дни войны он по два-три дня не бывал дома. Он выводил из окружения и провожал к Минску отдельные группы бойцов и целые подразделения.
Из Вилейской тюрьмы вышли только Зиневич Александр и несовершеннолетний Голубович. Оба избитые и почерневшие. Они-то и рассказали о судьбе арестованных. Главные обвиняемые были: Дубонос И.Г., Куприян и Гриша-«сибиряк». Им было предъявлено обвинение в организации партизанского отряда. С самого начала они все взяли на себя. Их били, подвергали пыткам, требуя выдать сообщников. С этой целью им делали очную ставку с Зиневичем и Голубовичем, но они их не признали. Тогда их снова били и пытали, а Дубонос плевал им в лицо, отбивался, пока были силы. Наконец, 30 июня 1942 года их раздели до белья и вывели во двор тюрьмы, чтобы расстрелять. Дубонос крикнул: «Прощайте, товарищи! Мы погибаем за Родину! Родина будет жить!» Так мужественно вели себя первые партизаны-подпольщики, отдавшие самое дорогое - свою жизнь. Все это видели Зиневич и Голубович, которые были в другой камере, и Зиневич, поднявшись на плечи Голубовича, увидел в окно, как расстреляли Дубоноса Ивана Григорьевича, Куприяна Михалюка..., Гришу - «сибиряка» - Сорокина.
Когда 30 июня Дубонос Вера принесла передачу отцу, у нее ее не приняли. Его уже не было в живых.
После расстрела Дубоноса, Гриши Сорокина и Куприяна-Зиневича и Голубовича отпустили, так как они все отрицали, а Дубонос, Гриша Сорокин и Куприян их не выдали.
Это был тяжелый удар по отряду. Надо было думать о дальнейшей деятельности отряда Надо было мстить за погибших товарищей. Местные леса были малы для того, чтобы действовать и иметь в них свою базу. Поэтому по совету Высоцкого B.C. командир отряда Кузнецов И.П.
принимает решение покинуть эти леса и перебазироваться в Налибокскую пущу. В конце мая 1942 года отряд прибыл в северную часть пущи, в район деревни Яцково Воложинского района и сделал здесь первые шалаши.
Забегая вперед, хочу сказать, что вплоть до зимы отряд не имел ни землянок, ни постоянного места дислокации. В непогоду наспех делали шалаши, а в ясную погоду жили и спали прямо под деревьями, на ветках ельника.
Перед отрядом встал вопрос о путях и методах борьбы. Для открытой борьбы силы отряда были слабы и малочисленны. В отряде было 25 человек. На вооружении имели винтовки, один автомат, гранаты и один боекомплект. Связи с Большой землей и партийным подпольем не было.
После долгих дебатов решили совершать диверсии на железных дорогах кустарным способом - путем развинчивания и развода рельсов ломиками. Решили изготовить в кузнице ключи и ломики с лапой на конце для выдергивания костылей. Пришли в Яцковскую кузницу. Командир сам был неплохим кузнецом. Работа быстро закипела. За день было изготовлено несколько ломиков и ключей. И с этими орудиями диверсии отряд двинулся к линии железной дороги на перегон Юратишки-Богданово через деревни Белый Берег, Рум. Шли днем, открыто, строем, и население деревень радостно встречало партизан. Особенно трогательной была встреча в деревне Рум. Население встретило партизан с хлебом-солью. Открылся стихийный митинг. Командир и выступающие партизаны в своих речах призывали население к активной борьбе с оккупантами.
Тепло распрощавшись с крестьянами, отряд двинулся к железной дороге. Однако за свою беспечность отряд чуть было не поплатился дорогой ценой. Нашлись предатели, которые сообщили немцам в гарнизон о продвижении отряда к железной дороге, и отряд попал в засаду. Правда, потерь не было, но отряд был вынужден вернуться в лагерь ни с чем. Операция сорвалась. На обратном пути командир решил сделать налет на полицейский участок в -лесничестве. Было убито три полицая, захвачены три французские винтовки и несколько сот патронов.
Снова стали обсуждать вопрос о методах диверсий на железных дорогах врага. После долгих споров решили: действовать диверсионными группами, притом в ночное время, а добираться до железной дороги скрытно, лесами и перелесками, болотами и оврагами.
Третья группа, которая вошла в состав отряда им. Кузнецова, был отряд №620. Организаторами и первыми командирами этого отряда были житель деревни Васьковщина Старосельского сельсовета Заславского района Дук Яков Захарович, до войны работавший в городе Августов уполномоченным НКВД, и житель деревни Понижаны того же района Козак Иван Петрович, до войны работавший на строй участке №31 в/ч 9604 города Гродно в должности завотделом кадров участка.
Подготовку к организации группы начали в августе 1941 года со сбора оружия и боеприпасов, с подбора и проверки людей из местного населения и проживающих у крестьян военнопленных бойцов и командиров Красной армии.
К этой работе были привлечены жители деревни Птичь Фуре Николай Михайлович, Ярмолка Николай Устинович, работавший до войны в Заславле в земотделе.
К осени 1941 года в группе насчитывалось более десяти человек. Каждый член группы получал задания по сбору оружия, по разведке в немецких гарнизонах. Членами группы при помощи местных жителей было собрано 60 винтовок, 4 ручных пулемета, много гранат, пистолетов и наганов и более 15 тысяч патронов. Фуре и его жена Ольга нашли в лесу две 45-мм пушки с множеством снарядов к ним. Весь этот арсенал был спрятан в Старосельском лесу.
Большую помощь в сборе оружия оказали: Сергей Андорако, его дочери Шура и Нина; Иван Игнатьевич Василевский и его сыновья Иван, Павел, Антон и дочь Зина; Алексей Портянко, Василий Иванович Копейко, Яков Антонович Козак, Николай Михайлович Фуре и его жена Ольга.
Осенью 1941 года Козаку И.П. удалось установить связь с подпольщиками в Минском паровозном депо, в частности, с начальником депо Кузнецовым Федором Спиридоновичем. С помощью Кузнецова группа получила листовки, которые распространялись среди населения; так же получали пополнение в отряд из числа подпольщиков и военнопленных, бежавших из лагерей. Всего из Минска с явочных квартир было выведено в лес 60 человек.
Большую помощь партизанам оказывал подпольщик Яков Григорьевич Зубченок. Это был мастер по приобретению фашистских документов, которые так были необходимы партизанам. Он проникал в фашистские гарнизоны Руденска, Логойска, Заславля, Плещениц и вел разведку.
Дуком Я.З. и Козаком И.П. была выработана присяга, которую приняли все члены подпольной группы. В декабре 1941 года в Старосельском лесу была подготовлена землянка, и в конце месяца Дук и Козак переселились жить в лесную землянку.
В начале января 1942 года Дук Я.З. и Козак И.П. совершили трехдневное путешествие на лыжах по Налибокской пуще с целью определения места дислокации будущего отряда и ознакомления с пущей. По возвращении было доложено группе о результатах поездки. В это время непосредственное участие во всех делах группы принимали Стрельцов Илья Мефодьевич, Жариков Александр и другие.
К началу апреля 1942 года в группе насчитывалось более 20 человек - на вооружении у них было 1 пулемет, три автомата и 17 винтовок.
Группа превратилась в отряд. Командиром отряда был избран Дук Я. З. Комиссаром - Козак И.П. Начальником штаба - Тихонов Иван.
В мае 1942 года отряд перебазировался в Налибокскую пущу. 17 мая 1942 года группа партизан под руководством Дука направилась в Старосельский лес за оружием и боеприпасами. По пути партизаны разгромили немецкий гарнизон в Волме. Часть людей осталась в деревне Лисовщина, а остальные на рассвете 26 мая пошли в Старосельский лес. Около 10 часов утра 26 мая группа под предводительством Дука была атакована крупным отрядом немцев, которых привел один предатель. Завязался бой, который продолжался до двух часов дня. В бою было убито несколько немцев, отряд потерял 13 партизан, в том числе командира отряда Дука Я.З. и начальника штаба - старшего лейтенанта Тихонова Ивана. После войны им установили обелиск в деревне Птичь.
Во второй половине июня 1942 года отряд под командованием Кузнецова встретился в районе деревни Яцково с отрядом №620 под командованием Козака И.П. Произошло объединение отрядов. Командиром отряда стал Кузнецов Иван Прокофьевич, комиссаром - Козак Иван Петрович, начальником штаба - Грибанов Михаил Иванович. Начались более активные действия отряда.
В июне 1942 года были разгромлены и сожжены Першайский полицейский участок и волость. Это была первая операция. Результаты были невелики, но политический факт выступления партизан имел большой резонанс у населения. В июле 1942 года группа партизан в количестве 22 человек взорвала вражеский эшелон с горючим в районе станции Колосове Преследуемые карателями они вынуждены были уйти в Налибокскую пущу, где они встретили партизанский отряд имени Сталина. Командование отряда предложило совместно с ними участвовать в операции против карателей, которые прибудут в местечко Налибоки. Наша группа сделала засаду в указанном ей месте. Завязался бой с карателями, который длился около двух часов. Но противник имел превосходство в живой силе и вооружении, и партизанам пришлось отступить в пущу. В этом бою противник понес большие потери. Имелись потери и в отряде. В этом бою погиб Дуганец Михаил, уроженец города Харькова, преподаватель математики. Похоронили его местные жители в местечке Налибоки.
Между тем отряд увеличивался. Стали добывать взрывчатку, оружие, были созданы группы подрывников. Активизировалась вся работа отряда. В конце июня 1942 года на опушке леса около деревни Першай группа разведчиков под руководством Грибанова М.И. случайно встретила трех вооруженных. Они оказались подрывниками из спецгруппы «Бати» (Лынькова), который двигался через Налибокскую пущу в Пинские леса. После выполнения задания эта группа в составе Соломонова, Завьялова ... должны были встретиться с группой «Бати» в лесу у деревни Яцково. Но когда они туда пришли, то группа «Бати» уже ушла по направлению в Пинские леса. Тогда Соломонов сказал, что за городом Молодечно из группы «Бати» остался партизан с рацией по кличке «Борода» (Щербина Василий Васильевич) и комиссар группы по кличке «Дима». Они связаны с Большой землей и получают самолетами взрывчатку и другое оружие. По прибытии в отряд Кузнецов И.П. немедленно направил группу партизан под командованием комиссара Козака И.П. для установления связи со спецгруппой. Козак И.П. договорился о совместных действиях, и в середине июля 1942 года спецгруппа прибыла в отряд в Налибокскую пущу. Срочно связались с Большой землей по рации и вскоре получили с Большой земли взрывчатку, мины. И наши группы подрывников пошли на железную дорогу взрывать вражеские эшелоны, и на шоссейные дороги - взрывать автотранспорт, танки, мосты. В августе 1942 года была получена очередная партия взрывчатки и мины «Сюрпризи». Майор «Борода» (Щербина В.В.) решил сам проинструктировать подрывников, идущих на задание. Все командиры группы, в том числе и командир отряда Кузнецов И.П. нагнулись вокруг Щербины и стали смотреть, как он заряжает мину. Вдруг - взрыв!.. У Щербины В.В. оторвало кисти рук, ранило в голову. Погиб на месте. Смертельные ранения получили и умерли через один-два дня командир Кузнецов Иван Прокофьевич, Слесарев Сергей, Печенкин. Несколько человек получили легкие ранения, в том числе Соломонов, Стрельцов и другие.
Похоронили Щербину Василия Васильевича, Кузнецова Ивана Прокофьевича, Слесарева Сергея и Печенкина на этом же острове, где был расположен отряд.
Щербине В.В. после войны как советскому разведчику было присвоено звание Героя Советского Союза, а Кузнецов И.П. посмертно награжден орденом Красного Знамени.
Спецгруппой стал руководить Дима, с которым отряд не терял связи до его гибели. Он погиб летом 1943 года. При перелете линии фронта его самолет был обстрелян и сбит немцами. Партизаны отряда, чтобы увековечить память своего командира, решили назвать свой отряд именем Кузнецова Ивана Прокофьевича. Так, с сентября 1942 года отряд стал называться имени Кузнецова И.П.
Отряд имени Кузнецова И.П. уже насчитывал 130 человек. Партизаны совершали диверсии на железной дороге, на шоссейных дорогах, наносили ощутимые удары по немецким и полицейским гарнизонам. Немцы решили покончить с партизанским движением. В сентябре 1942 года против партизан в Налибокскую пущу была направлена немецкая дивизия в количестве 10 тысяч немцев с полным вооружением. В этой карательной акции также участвовали полицейские гарнизоны. В то время в Налибокской пуще были и другие партизанские отряды: имени Сталина, имени Чкалова и другие.
Конечно, отряд имени Кузнецова И.П. не мог оказать серьезного сопротивления карателям. Была поставлена задача - маневрировать в пуще и вырваться из окружения немцев. Каратели наступали, то есть прочесывали лес в северной части пущи, где расположился отряд. Прочесывая лес, немцы шли цепью и непрерывно стреляли. По этим выстрелам партизаны могли ориентироваться, где находятся немцы и отступали на запад. К ночи разведка установила, что каратели собрались на одном месте на ночлег. Отряд ночью обошел немцев и вышел им в тыл, где лес был уже прочесан.
На второй день каратели продолжали прочесывать лес, а партизаны действовали у них в тылу. В эту блокаду отряд потерь не имел. А каратели написали в газетах, что уничтожили сотни партизан и массу оружия, то есть партизаны разгромлены!.. С этим каратели убрались из Налибокской пущи.
По прибытии в отряд имени Кузнецова И.П. нога моя снова разболелась. Мне приказали лежать и никуда не ходить. Так продолжалось недели две-три. Между тем диверсионные группы уходили на задания, на подрыв эшелонов и других объектов. Мне так хотелось пойти с ними! Я попытался попроситься у комиссара, но тот отказал категорически. Тогда я вошел в дружбу с командиром группы Баташовым Сергеем. После нескольких дней колебаний он согласился меня взять на задание.
Во второй половине ноября 1942 года тайком от командования я сбежал с Баташовым на «железку», как тогда говорили. На другой день с одной из встречных групп Баташов сообщил в отряд, что хромой лейтенант, мол, ушел со мной. Мы шли на задание под Молодечно. От зимних лагерей это было километров 60. Днем шли только пущей, а километров 30 шли ночью. Ох, и досталась же мне эта дорога! С винтовкой на левом плече и с клюшкой в правой руке я все время отставал. Когда же в темноте оступался, боль в ноге пронзала все тело... Но я не стонал, не кричал, а лишь стискивал зубы. После мучительной ночи пришли в Прончейково, передневали на хуторе у Зиневича, а в ночь двинулись дальше. Пришли в Пародовщину и у Мушинского сделали вторую дневку.
Вечером 15 ноября вышли к железной дороге Молодеино-Минск, между Татарщизной и Бычинщиной. Баташов и Евстигнеев шли впереди с миной, я и Осипов шли в боковом охранении, а Шпринчин - в тыловом охранении.
Только стали подходить к железной дороге, как увидели, что по полотну со стороны Молодечно идет патруль. Все быстро и бесшумно отошли в тыл. Я же, пока ковылял по пашне, то моих товарищей и след простыл! Я отошел от дороги метров на 300 и присел на пашню. Нога нестерпимо болела. Из группы никого не было видно. Ну, думаю, придется здесь торчать до утра. Ведь я ночью дороги обратно не найду. Но через минут 5-10 слышу условный сигнал сбора где-то близко. Я - туда! Все оказались в сборе. С полчаса посидели и снова пошли к дороге. На этот раз все прошло благополучно, и часа через два на нашей мине подорвался эшелон. Были разбиты паровоз и девять вагонов. Мы счастливые вернулись на дневку, кажется, снова к Мушинскому.
Через два дня мы поставили мину на железной дороге Лида-Молодечно, в четырех километрах западнее Молодечно, около имения Вязовец. И на этот раз все обошлось хорошо. Несколько дней мы вели разведку, и числа 28 ноября вернулись в лагерь. Усталые, но довольные. Нас с Баташовым сначала отчитали хорошенько, а затем поздравили с успешной операцией. Через пару дней меня назначили начальником штаба отряда имени Кузнецова И.П. и приказали никуда из лагеря не выходить.
Отряд имени Кузнецова продолжал активную борьбу против оккупантов. Только за период с апреля 1942 года по апрель 1943 года отрядом имени Кузнецова взорвано 33 вражеских эшелона, уничтожено 33 паровоза и 472 вагона, 31 автомашина. Взорвано железнодорожных и шоссейных мостов 450 метров, порвано связи 5850 метров, уничтожено 1579 немцев и 93 полицая. Изъято из немецких баз и госимений продуктов: зерна, муки, крупы - 5669 пудов, из них отдано населению 1700 пудов, сожжено 1820 пудов, пошло на питание партизан 3149 пудов. Изъято: скота - 570 голов, соли - 15 пудов, масла сливочного - 740 кг и другие продукты. Все эти продукты не достались войскам вермахта (данные из архива Республики Беларусь. Книга 191, 192, фонд 1399, опись №1).
Мое назначение начальником штаба отряда было недолгим. В конце ноября 1942 года была создана бригада имени Чкалова. Командиром бригады был назначен Смирнов, комиссаром - Козак И.П. Начальником штаба назначили политрука Грибанова, начальником особого отдела назначили Зухба Д.К.. Меня назначили командиром конного взвода разведчиков при штабе бригады.
От командования бригады мы получили задание срочно достать хирургические инструменты для госпиталя. Я, будучи командиром, дал задание группе разведать, как охраняется больница в д. Долбени. Получив разведданные, мы вместе с взводом партизан под руководством Евстигнеева провели операцию по захвату больницы. Были срезаны провода связи, и в молниеносной форме больница была окружена, охрана перебита. В больнице были изъяты хирургические инструменты, медикаменты и перевязочный материал. Так наш госпиталь обзавелся хирургическими инструментами. До этого при ампутациях пользовались обычной пилой. Потерь при этой операции не было.
Вскоре мне поручили подготовить разведданные по гарнизону местечка Городок. В течение недели мы все подготовили и доложили командованию. Командование бригады решило разгромить гарнизон Городка. Партизаны вошли в Городок, подошли вплотную к полицейскому гарнизону, который отсчитывал последние минуты жизни. Со стороны Молодечно мы выставили прикрытие.
В это время со стороны Молодечно послышались выстрелы. Командир бригады Смирнов решил, что это идет подкрепление полицейскому гарнизону, и он не дал команды к атаке, а дал команду к отступлению. Мы ушли без потерь, не попытавшись взять гарнизон.
Позже, при разборе операции Смирнова обвинили в трусости и сняли с должности командира.
С начала января 1943 года командиром бригады стал Грибанов М.И., комиссаром остался Козак Иван Петрович, начальником особого отдела - Зухба Д.К., а меня назначили, ввиду ранения, начальником штаба бригады имени Чкалова. К моменту создания бригады имени Чкалова в ее составе было около 800 чел. В штабе бригады было три человека: я - начальник штаба, писарь и машинистка. Штаб в основном занимался планированием и разработкой боевых операций. Кроме этого, вели учет списочного состава бригады по отрядам, собирали сведения о боевых действиях и их результатах. Ежемесячно составляли отчет о делах бригады и отправляли его в вышестоящие инстанции. Контролировали работу штабов отрядных, печатали листовки и т.д. С увеличением численности бригады до тысячи человек, естественно, увеличился объем работы. Нередко приходилось принимать участие и в боевых операциях.
ГОД ПЕРЕЛОМА В БОРЬБЕ
Нашу партизанскую борьбу можно разделить на два периода. Первый период - до апреля 1943 года.
В конце 1942 года нас в отряде им. Кузнецова было мало. Всего человек 130. Все молодые. Средний возраст был до 30 лет. Это были люди закаленные, уверенные в правоте своего дела. Мы беспредельно доверяли друг другу. Осенью 1942 года немцы штурмовали Сталинград и Кавказский хребет, а мы были абсолютно уверены в нашей победе!
И в этот период у нас не было ни одного дезертира, ни одного предательства. Но мы были одиноки. С Большой землей мы были связаны тонкой ниточкой, которая тянулась через отряд «Димы» из Бегомльского района, куда они перебазировались. Туда мы отправляли сведения о своей деятельности. Оттуда изредка получали немного толу, взрыватели к минам и сводки Совинформбюро. В основном же «варились в собственном соку». Можно сказать, блуждали в потемках. К началу 1943 года, после разгрома немцев под Сталинградом, к нам пошли люди. Но у нас не было оружия и боеприпасов.
Второй период развития партизанского движения начался с приходом уполномоченного Ставки верховного главнокомандования и Белорусского штаба партизанского движения, секретаря подпольного обкома партии по Барановичской области - Чернышева Василия Ефимовича со штабом. С ним было две рации, типография для печатания областной газеты и листовок. Позже прибыл секретарь ЦК комсомола Сурганов и начальник МГБ Армянинов. Штаб Чернышева прибыл к нам в апреле 1943 года, а в октябре 1943 года мы уже имели свой аэродром. О нас знали в Москве и в штабе Пономаренко. Нам оказывали чувствительную помощь. Мы чаще стали получать самолеты с грузом. Нам присылали патроны, гранаты, автоматы, пулеметы, противотанковые ружья, взрывчатку, минометы и небольшое количество обмундирования. Несмотря на то, что приток партизан увеличивался с каждым днем, мы всех вооружали. Отряды росли, как на дрожжах. К середине 1943 года в бригаде имени Чкалова было семь отрядов с общей численностью до тысячи партизан.
В целях расширения партизанского движения командир соединения Чернышов выделил из нашей бригады два отряда - отряд имени С.М. Кирова и отряд «За Советскую Белоруссию» - и на их базе создал новую бригаду - «За Советскую Белоруссию» под командованием Васютина и Плахина. К концу 1943 года в Барановичской области было до 17 партизанских бригад и отрядов с общей численностью до двадцати тысяч партизан. Область была разделена на зоны и районы. Всюду действовали подпольные райкомы партии и райкомы комсомола.
Выпускались областная и районная газеты. Печатались десятки тысяч листовок и сводок Совинформбюро. Все это ежедневно шло в города и населенные пункты на русском, белорусском и немецком языках. Авторитет партизан среди населения многократно вырос. Партизаны стали силой, которая фактически взяла в окружение все города с вражескими гарнизонами. Население прекратило платить денежные и натуральные налоги немецким властям. Немцы и полиция сидели в своих гарнизонах, как в осажденных крепостях, окруженных проволочными заграждениями и минными полями. Ни один фриц или полицейский не смели выйти за черту гарнизона, рискуя попасть в руки партизан.
Теперь немцы делали вылазки за продуктами крупными подразделениями - батальонами или целиком гарнизоном. Такими силами они разгоняли мелкие группы партизан, захватывали деревни, хватали все, что попадало под руку - скот, хлеб, одежду, попутно расправляясь с мирными жителями, и быстро удирали обратно в гарнизоны, отягощенные награбленным. Теперь уже партизаны ходили открыто и ночью, и днем, зачастую под стенами гарнизонов, на виду их обитателей. Особенно развернулась у нас диверсионная работа. В каждом отряде были созданы диверсионные роты, а в бригаде был заместитель командира бригады по диверсионной службе. У нас эту должность занимал Володя Курзанов. Инженер-химик по образованию, он был человеком с золотой головой!.. Он часто сам ходил с диверсионными группами и на месте показывал, как надо ставить мины. На его личном счету было более полутора десятков спущенных под откос эшелонов. Володя сам мастерил мины-сюрпризы. Под его руководством в отряде работала мастерская по изготовлению мин и ремонту оружия, где изготовлялись десятки своеобразных взрывных устройств. Эти устройства испытывала специальная группа под руководством Семенихина. Курзанов воспитал немало замечательных подрывников, которые были гордостью бригады. Это, прежде всего, Коротких Василий Михайлович, имевший на своем счету десять спущенных под откос эшелонов, Шитик, Сажнев Иван, также взорвавший пятнадцать эшелонов, Костя Соловьев, спустивший под откос более десяти эшелонов, Донцов, Семенихин Петр, Харотьян, Бондарчук, Евстигнеев Иван и многие другие.
Наиболее способным учеником Курзанова был Коротких Василий Михайлович. Этот воронежский парень был с девичьей скромностью, но в нем была и военная хитрость, и смелость разведчика и замечательные способности диверсанта. Коротких В.М. 1913 года рождения, до 1939 года работал на заводе «Коминтерн». С 1941 года служил в рядах Красной армии в городе Наро-Фоминске, в танковом батальоне 27-го полка. Началась война, и он выехал на Западный фронт. До Смоленска ехали эшелонами, а от Смоленска - своим ходом на танках, до линии фронта. В районе Гродно вступили в бой с фашистами. Потом танковый батальон был расформирован и направлен в Витебск в одну из дивизий. Там он участвовал в боях за Витебск. Бои были ожесточенные, но пришлось отступать. Дивизия оказалась в окружении. Командование решило выйти из окружения. В четыре часа ночи завязался бой на станции Лиозно, где Коротких был контужен. Когда пришел в себя, вокруг него стояли немцы. Его, как и других пленных, погрузили в машины и повезли в Витебский лагерь, потом пешком отправили в Молодечненский лагерь. Кто не мог идти, тех расстреливали. За дорогу было расстреляно около 300 человек. После недельного пребывания в лагере Коротких с одним товарищем решил бежать. Ночью перебрались через забор, но впереди был проволочный забор, к которому был подключен электрический звонок. Здесь их и обнаружили. Товарищ успел перелезть и пробежал метров десять. Его убили с вышки пулеметной очередью. Он был родом из Москвы.
Коротких успел укрыться в речушке. Но немцы с помощью собак нашли и его. Голого, его посадили в подвал в холодную камеру. Утром, часов в 11 в камеру вошли начальник лагеря, дежурный и переводчик. Они допросили Коротких: кто он? комсомолец? коммунист?, и вышли. Через минут 30 пришел переводчик и сказал, что немцы будут его расстреливать публично, в назидание другим. Казнь была назначена на час дня. Немцы часовых у подвала не поставили, и Коротких сбежал и пробрался к своим товарищам. Они помогли ему достать одежду, и он оделся. Немцы обнаружили его исчезновение, подняли тревогу, искали повсюду. Потом всех пленных построили и стали проходить по рядам, внимательно вглядываясь в лица. Коротких также стоял в строю и его осматривали с ног до головы, но не узнали. Так он был спасен от неминуемой смерти. На второй день пленных послали на разгрузку муки из вагонов. На следующий день послали разгружать канистры с бензином на станцию Молодечно. Там был и Коротких. Пленных охраняло четыре полицая.
Около полудня Коротких заметил в стороне уборную, стоящую около сарая, за которым были жилые дома. Коротких решил снова бежать... Спросив разрешения у часового, он вошел в уборную, закрылся, проследил в щель за движением часового и, убедившись, что часовой не следит за ним, он надавил на противоположную стенку уборной. Одна доска легко поддалась. Через эту щель он выбрался, щель закрыл и бросился за сарай, оттуда - на улицу. И не вызывая подозрений, стал удаляться к дороге на Лебедево. Вдруг услышал шум, выстрелы. Это обнаружили его побег. Он бросился в один из дворов. Там женщина развешивала белье. Быстро попросил у нее вилы или грабли. Но она так растерялась!.. Тогда он сбросил гимнастерку, схватил грабли и пошел полем к стоявшим там копнам ржи. Шел долго. На следующую ночь он уже был у деревни Тюрли. В поле, запрятавшись в копны, заболел, потерял сознание. Приехавшие за копнами хозяева обнаружили его, испугались, молча смотрели на него, а он на них, облизывая пересохшие губы и тяжело дыша. Люди оказались жителям деревни Тюрли Бегун СИ. и его сестра. Они взяли Коротких домой, подлечили. Потом он связался с такими же окруженцами, и в марте 1943 года несколько человек пришли в партизанский отряд под руководством И.П. Кузнецова.
Больше года Коротких В.М. командовал диверсионной группой. За это время группой в количестве пяти человек спущено под откос десяток вражеских эшелонов с живой силой и техникой. При этом выведено из строя десять паровозов, 163 вагона, из них 48 вагонов с живой силой. При крушениях убито и ранено 703 гитлеровца. Диверсии были удачными и неудачными, но все они наносили ущерб врагу.
Хочется привести здесь лишь одну диверсию, в которой участвовала группа Коротких В.М. и группа Сажнева, в том числе партизаны этих групп: Бондарчук, Николаев, Харотьян, Донцов, Синюгин, Марчин.
3 марта 1943 года на железной дороге Лида-Молодечно около деревни Минютки под железнодорожный мост была заложена авиабомба весом 100 килограммов. Взрывом был уничтожен мост, разбит паровоз и 52 вагона. Движение на железной дороге было задержано на 22 часа.
С июля 1943 года Коротких был назначен командиром диверсионного взвода, потом - роты. С января 1944 года и до соединения с частями Советской армии Коротких был начальником штаба отряда им. Кузнецова. Но и будучи на командных должностях Коротких всегда выходил с группами на подрыв эшелонов, обучая новичков на практике. Всякий раз возвращаясь с диверсии, каждая группа обязательно срезала пять-десять столбов связи. Это делалось как бы между прочим, но этим наносился ущерб и вносилась нервозность в немецкие гарнизоны.
Кроме диверсионной работы Коротких привлекался к выполнению спецзаданий. Однажды ему и начальнику разведки Мягких Анатолию Кузьмичу было поручено вывезти из Молодечно печатную машинку с большой кареткой. Как это сделать?!..
В Молодечно всегда был большой гарнизон. Никто из наших связных не решался на это дело - слишком громоздкая была эта машинка. Решили сделать эту операцию сами Мягких и Коротких. Анатолий Мягких хорошо владел немецким языком. Поэтому решили переодеться в немецкую форму: Мягких - лейтенантом, а Коротких - ефрейтором, ординарцем лейтенанта. Надо было пройти почти через весь город. И когда они шли, гитлеровские солдаты только шаркали каблуками, отдавая им честь.
Большой популярностью в бригаде пользовался Иван Сажнев. Высокого роста, стройный, подтянутый, отважный в боях и опытный подрывник, он внушал к себе уважение и у рядовых партизан, и у командиров. Ни одна важная диверсионная операция, ни одна важная засада не проходили без участия Ивана Сажнева. Он в числе лучших был гордостью отряда имени Кузнецова и всей бригады имени Чкалова. На счету Сажнева было около десятка спущенных под откос вражеских эшелонов с живой силой и техникой.
Иван Сажнев погиб как герой.
Отряд возвращался из-под Городка и около деревни Березовка, которая была занята немцами и националистами, был обстрелян сильным огнем из автоматов, пулеметов и минометов. Завязался бой. Сажнев взял ручной пулемет и поливая огнем противника, во весь рост пошел к высоте, увлекая за собой партизан. На самой высоте Сажнев упал, скошенный пулеметной очередью. После его смерти все диверсионные операции в бригаде проходили под лозунгом: «отомстим за смерть Героя Советского Союза Ивана Сажнева! Смерть немецким захватчикам».
Мы, оставшиеся в живых, преклоняемся перед памятью этого отважного человека, отдавшего за отечество самое дорогое - свою молодую жизнь! Его имя могли бы с гордостью носить пионерские отряды, колхозы, предприятия тех мест, где он жил, где воевал и где погиб как герой!
Самым популярным подрывником в отряде имени Кирова был Костя Соловьев. Позже отряд выделился из нашей бригады и стал самостоятельной бригадой «За Советскую Белоруссию». Константин Алексеевич Соловьев был способным и достойным учеником Курзанова В. На его счету было 12 спущенных под откос эшелонов врага, пять автомашин и четыре моста на шоссейных дорогах.
Об одной из диверсий хочется вспомнить особо. 24 апреля
1943 года в два часа ночи диверсионным отделением под
командой Соловьева в составе партизан Черникова,
Неверова, Почекаевой и Москаленко на железной дороге
Богданово-Лида в трех километрах западнее разъезда
Войчаны взорван эшелон с двойной тягой, идущий к
фронту. В результате взрыва было повреждено два
паровоза, разбито 63 вагона, из них два вагона с охраной.
Убито и ранено около 50 гитлеровцев. Так гласят сухие
слова и цифры акта, составленного на эту диверсию. Если
же вдуматься глубже, то эти пять парней и одна девушка
были настоящими героями, титанами, свалившими под
откос более чем трехтысячетонное чудовище, которое не
дошло до фронта, а нашло себе могилу на белорусской
земле от рук этих шести героев!
Такие диверсии были не единичны. Позже Соловьев был командиром взвода, роты, а затем комиссаром отряда. В этой должности он и встретил Советскую армию в июле 1944 года.
Многие из вышеперечисленных подрывников, как-то: Коротких В.М., Соловьев К.А. Сажнев Иван и другие командованием бригады были представлены к присвоению им звания Героя Советского Союза. Но по неизвестным причинам этой награды они не получили... Так и ушли от нас в мир иной не оцененные по достоинству.
Вечная им память!..
Диверсионное дело в бригаде ширилось все больше и больше, ибо мы считали это самой эффективной помощью фронту, самым большим вкладом в дело разгрома немецко-фашистских захватчиков. Теперь мы не имели недостатка во взрывчатке и ежедневно отправляли диверсионные группы на железные дороги: Минск-Молодечно, Минск-Столбцы, Барановичи-Лида, Лида-Молодечно и везде взлетали в воздух немецкие эшелоны. Были месяцы, когда мы взрывали по 20 эшелонов. Всего за период 1943-44 годы взорвано 210 эшелонов противника. В июле 1943 года немцы бросили 70 тысяч войск против партизан Барановичской области, подрывники нашей бригады вышли на железные дороги и подорвали 18 эшелонов врага с живой силой и техникой. Нам стали по плечу такие диверсионные операции, как массовый взрыв рельсов, получивший название «концерт». Первый такой «концерт» мы устроили немцам 26 сентября 1943 года. Я с отрядом «За Советскую Родину» ходил под железнодорожную станцию Полочаны, а комиссар Козак И.П. с отрядом имени Кузнецова - под Олехновичи. Когда отряд «За Советскую Родину» под командованием Стрельцова и Соколова вышел на исходные позиции, мы еще не знали, как закончится операция, хотя перед этим людей много тренировали. Вперед были выдвинуты две ударные группы, вооруженные пулеметами, автоматами, гранатами. Выйдя на железную дорогу, они развернулись: одна в сторону Молодечно, другая - в сторону Воложина. Их задача была подавить возможное сопротивление дзотов или патрулей. Вслед за ударными группами вышли подрывники и развернулись вдоль железнодорожного полотна в ожидании сигнала. По первому сигналу подрывники заложили толовые шашки под рельсы, с концами бикфордова шнура и перешли на другую сторону полотна. Минут через десять давался другой сигнал, по которому каждый подрывник зажигал шнуры на своих шашках и отходил в укрытие.
Через минуту-другую началось самое интересное для нас и непонятное для немцев. Сильные взрывы толовых шашек происходили беспорядочно: то одиночными, то, как из автоматических пушек, так как длина бикфордовых шнуров была неодинакова. Немцы не поняли, что происходит и приняли это за десант с автоматическими пушками. Побросав охраняемые ими дзоты, они бежали в гарнизоны, а мы разгуливали по железной дороге как хозяева положения.
Только утром немцы увидели и смогли понять, что произошло, какой огромный урон был им нанесен. За одну ночь мы подорвали 400 рельсов. Железнодорожное движение остановилось. Для восстановления путей не хватало рельсов. Немцы снимали рельсы с других линий и даже привозили их из Германии.
Я не знаю, кто автор этих «концертов», но по своему значению - это гениальные операции, и как никакие другие операции они принесли огромную пользу фронту. Долго потом еще говорили и мы, и немцы об этих «концертах».
Вторая половина 1943 года была самой результативной в борьбе с немецкими захватчиками, несмотря на то, что в июле 1943 года мы выдержали тяжелейшую блокаду. Мы понесли потери, но бригада сохранила основную живую силу и боеспособность своих отрядов и продолжала наращивать удары по коммуникациям врага. Много было совершенно героических подвигов, но в то время мы смотрели на это, как на обычное, рядовое дело.
ВОЗРАСТАЛИ И ТРУДНОСТИ
Говоря об усилении борьбы на коммуникациях врага, мне хотелось бы вспомнить некоторые особенности и возраставшие трудности этой борьбы. В 1942 году мы имели плохое обеспечение боеприпасами, но было больше возможностей. Железные дороги не охранялись или изредка патрулировались небольшими группами патрулей. Наши подрывники тогда ставили мины даже днем. Рвали примитивным способом - шнуром. Были случаи, когда рвали эшелоны по выбору - малозначительные эшелоны пропускали, а рвали только с живой силой и техникой врага. Все это было... Но уже с начала 1943 года условия резко изменились в худшую для нас сторону. В связи с массовым партизанским движением гитлеровское командование взяло под сильную охрану железнодорожные коммуникации. По всем железнодорожным линиям были построены дзоты с сильными, хорошо вооруженными гарнизонами. Расстояния между дзотами постоянно патрулировались. Теперь выйти на железную дорогу и поставить мину было не так-то просто, как весной 1942 года. Некоторые наши диверсионные группы по четыре-пять раз выходили на дорогу, чтобы избежать патрулей и поставить мины. На это иногда уходила целая неделя и больше. Про шнур мы уже забыли. Такую мину немцы обнаружили бы за полчаса и ликвидировали бы ее вместе с минерами. Поэтому мы ставили взрыватели нажимного действия, а мины тщательно маскировали. Когда же немцы впереди паровозов стали пускать платформу с песком, мы ставили мины с замедлителем. И все-таки эшелоны летели под откос. Вблизи железных дорог всегда можно было встретить группы подрывников, идущих на диверсию или возвращающихся с диверсий. Как ни велик был энтузиазм и боевой порыв подрывников, командование отрядов и бригады иногда инспектировало эти группы на местах, чтобы не терялось чувство ответственности. Мне хотелось бы привести один пример такой инспекции.
Это было 12 февраля 1943 года. Мы с Володей Курзановым и с ординарцами выехали в район Прончейково для инспекции. С помощью связных мы уже вечером встретились с двумя группами подрывников - с группой Коротких и с группой Путинцева. Позже к нам присоединились группы Сажнева и Степанова. Всего нас собралось 26 человек. Командиры групп доложили, что пытались выйти на линию, но не прошли. Тогда я предложил пойти на железную дорогу всеми силами, подорвать эшелон, по возможности, воспользоваться его содержимым (боеприпасами или продуктами), а остальное сжечь. Предложение было принято.
В тот же вечер достали керосин и сделали бутылки для зажигания. Мобилизовали штук 15 подвод и двинулись в район станции Полочаны. Мы решили подойти как можно ближе к станции, так как именно здесь немцы не могли нас ожидать. Лошадей оставили в лощине, в метрах 400 от железной дороги. Сами скрытно подошли к линии. Выбрали выемку, густо засаженную елками. В этой посадке мы и рассредоточили свои небольшие силы на фронте метров 200.
Группа Сажнева выдвинулась метров на сто в сторону Молодечно и начали минировать. Не успели как следует расположиться, как со стороны Полочан послышалось приближение поезда. Все, затаив дыхание, стали ждать взрыва. Я взял в рот свисток, чтобы дать сигнал для i-открытия огня. Но... взрыва не последовало, и поезд спокойно проследовал мимо нас, буквально в пяти метрах! Только фонарь последнего вагона как бы насмешливо улыбнулся нам. Я бегом к минерам.
- В чем дело? Почему пропустили поезд?
- Не успели, товарищ начштаба, времени было слишком мало, а земля мерзлая.
Пришлось вооружиться терпением и ждать следующего эшелона. Когда он будет? Однако долго ждать не пришлось. Вскоре со стороны Полочан сначала послышался свисток, а потом и шум приближающегося поезда.
- Приготовиться, - подал я команду по цепи.
И все замерли в ожидании поезда. Казалось, что поезд двигается на быках, так медленно он приближался. Но вот и поезд. Набирая скорость, он мчался мимо нас. И вдруг земля под ним содрогнулась, мелькнуло молнией пламя, и только через мгновение послышался взрыв. Поезд как бы споткнулся. Вагоны лязгнули и остановились. Слишком близко мы расположились от станции. Состав был тяжелый и паровоз не успел еще набрать скорость. Взрывом паровоз был выведен из строя и сошел с рельсов. Вагоны же остались неповрежденными. Даю команду:
- Зажигательными по вагонам.
Но через минуту слева доносят, что в конце эшелона четыре вагона с живой силой. Быстро делаем перегруппировку и весь огонь направляем на эти вагоны. Часть гитлеровцев выскакивают полураздетыми и бегут прочь от вагонов в противоположную от нас сторону. Ответного огня почти нет. Продолжаем стрелять по последним вагонам. Приказываю группе Коротких зажигать вагоны. О захвате эшелона не приходилось и думать. Слишком велика была разница в соотношении сил. Против нас было по меньшей мере две сотни немцев. Наше счастье, что они бросились в панику. Если бы они приняли бой, нам пришлось бы туго!.. Но они спросонья не могли определить наши силы.
Тем временем наши ребята разбивали о вагоны бутылки с бензином и поджигали их. Но и здесь нам не повезло. Вагоны оказались железными и не горели. Открыть вагоны было не возможно, так как они были закручены толстой проволокой и руками ее было открутить не возможно. Мы подрастерялись... Неужели мы больше ничего не сможем уничтожить?!.. Но минеры доложили, что впереди на платформах автомобили. Я кричу Коротких: «По моторам, бронебойными, да обойди все машины, чтобы в упор и наверняка!» Вскоре явился Коротких и доложил: «Я их, товарищ начштаба, с радиатора по мотору по две очереди, крест-накрест и в упор! Так что моторчики-то придется ставить новые!» Больше мы ничего сделать не могли, и я дал сигнал отходить к подводам. Несколько человек оставили для прикрытия отхода, которые продолжали стрелять по вагонам. Мы спокойно дошли до подвод. Через пять минут подошла и группа прикрытия, и мы отправились в обратный путь. Только теперь немцы опомнились и открыли по нам беспорядочный огонь, но он не нанес нам никакого урона. Агентура разведки доносила, что у немцев было убито 68 человек. Количество раненых не установлено.
Итак, мы возвращались, не выполнив задуманного. Я был не удовлетворен результатами и думал, что бы еще f сделать, где и как еще нанести гитлеровцам урон?!.. И тут кто-то из подрывников подсказал идею. В трех километрах от Полочан есть имение Оборок, где хранится много хлеба и скота для немцев. Имение почти не охраняется, так как находится близко от Полочанского гарнизона.
- Может завернем в имение «в гости», товарищ начштаба?
- подзадорил меня Сажнев
- Зови командиров групп, - приказал я.
Мы остановились. Сажнев доложил об имении. Я спросил мнение командиров. Все были согласны. Мы были убеждены, что имеющаяся охрана в имении не сможет оказать нам сопротивления, так как напугана нашей стрельбой на железной дороге. Полочанский гарнизон не выйдет из Полочан до утра. Не могли же они подумать, что на железной дороге и в имении действует одна и та же группа... Значит, в их представлении нас много!.. Поэтому мы решили напасть на имение. Через полчаса мы уже блокировали все дороги к имению и въехали туда на всех подводах.
Никакого сопротивления, как мы и ожидали, не было. Охрана сбежала в Полочаны еще во время нашей стрельбы на дороге. Управляющий имением дрожал перед нами, как осиновый лист. Множество подвод создавало впечатление, что нас много. Все обитатели имения были перепуганы, так как впервые видели партизан. Управляющий открыл нам амбары, конюшню, коровник, свинарник. После этого он был взят под охрану. Я приказал запрячь всех лошадей (их оказалось около 30 голов), свиней забить и погрузить на подводы, коров (около 30 голов) привязать за возами. Половину подвод загрузить пшеницей, половину - овсом. Чтобы все это сделать своими силами, нам пришлось работать до 12 часов дня. Поэтому пришлось мобилизовать всех батраков имения. С их помощью мы часа через два загрузили все подводы хлебом. Обоз выстроился по дороге, ведущей в Налибокскую пущу. Мы забрали 100 пудов пшеницы, 50 пудов овса. Но в амбарах оставалось еще не менее тысячи пудов хлеба. Что делать с ним?! Я предложил батракам разобрать хлеб по своим хатам, все равно немцы спишут на партизан. Но они боялись и переминались с ноги на ногу. Тогда я сказал, что хлеб сожжем, чтобы не достался немцам, и приказал нести солому. Только после этого батраки попросили обождать. Через пять минут работа закипела! Все батраки вместе с женами и детьми бегом таскали хлеб в свои жилища. Таскали ведрами, мешками, постилками. Через час количество хлеба в амбарах сократилось еще наполовину или больше. Если бы дать людям время, то они убрали бы весь хлеб. Но у нас не было гарантии на то, что немцы не отберут у них хлеб обратно. Поэтому я приказал обозу трогаться. В имении было оставлено три человека, которые должны были зажечь амбары с остатками хлеба через 15 минут после нашего отъезда. Ровно через 15 минут в имении вспыхнуло пламя. Мы отъехали не более двух километров от имения и с наступлением рассвета при зареве пожара, освещающего нам путь, медленно двинулись по дороге к пуще.
Трофеи наши были богаты, но, по правде сказать, мы не надеялись довезти их до пущи. Слишком малы были наши силы (26 человек), а нам предстояло пройти днем по деревням, открытым полем около сорока километров. А вблизи были гарнизоны - в Полочанах, Городке, Воложине, Першаях, да и из Молодечно могли подкинуть подкрепление.
Но наши опасения оказались напрасными. У нас было мало людей, но зато много подвод, что создавало впечатление нашей многочисленности. Наш обоз растянулся почти на километр. Внимание населения было приковано к нашему обозу. Впоследствии рассказывали много разных легенд о нашем обозе, но ни одна из них не была близка к истине. Одни принимали нас за десантников, другие - за крупную часть, идущую на подкрепление в пущу. Одни называли количество партизан до ста, другие доводили эту цифру до пятисот. Нас видели и из некоторых гарнизонов, но никто не осмелился нас преследовать. Мы без происшествий добрались до пущи. В деревне Скрундевщине остановились на отдых. Деревня эта располагалась непосредственно около пущи. Здесь всегда были партизаны и нашей, и других бригад. После часового отдыха мы снова двинулись в путь и поздно вечером прибыли в лагерь. Слух о нашей смелой и удачной операции прибыл в лагерь раньше нас. Расспросы были бесконечные. Отвечать на них у нас уже не было сил. Мы буквально валились с ног от усталости и быстро разбрелись по своим землянкам.
БЛОКАДА
Как я писал выше, партизанское движение в 1943 году ширилось не по дням, а по часам, что особенно ощущалось немцами, так как ежедневно взрывались десятки эшелонов с живой силой и техникой врага, взрывались рельсы, мосты, линии связи; били немцев из засад, громили вражеские гарнизоны. В общем горела земля под ногами оккупантов.
С целью подавления партизанских отрядов и бригад в марте 1943 года были сняты с фронта и направлены в район Налибокской пущи две дивизии, более 70 тысяч карателей, вооруженных до зубов. Кроме этого, были привлечены к этой операции все немецкие и полицейские гарнизоны, расположенные вокруг Налибокской пущи.
Командование бригады им. Чкалова решило оказывать сопротивление на отдельных рубежах с тем, чтобы оттянуть время, так как срок у карателей был ограничен. В северной части, по реке Свислочь - Рудня-Боровиновщина - оказывал сопротивление отряд им. Кузнецова; на Воложинском направлении - отряд «За Советскую Родину»; на Ивенецком направлении (деревня Печищи) -отряд им. Кирова.
Отряды устраивали засады и уничтожали десятки карателей. Отряд им. Кирова захватил даже станковый пулемет. Итак, в течение десяти дней, мелкими стычками мы сдерживали карателей. После бригада скрытно возвратилась в тыл к немцам, возвратилась в свои лагеря и продолжали вести борьбу с оккупантами. Мы потеряли за этот период 60 человек. Тридцать человек погибло в боях, а тридцать человек - персонал госпиталя и раненые. Гитлеровцы обнаружили укрытие госпиталя при помощи собак-ищеек и всех расстреляли на месте. В другом убежище прятались дети - 40 человек. При приближении немцев они разбежались по лесу и были спасены. Каратели свирепствовали в населенных пунктах, жгли деревни, расстреливали мирных жителей. Так, в деревне Доры каратели согнали 270 человек крестьян в церковь. Рассчитывая на то, что своих они не будут уничтожать, люди схватили двоих карателей и затащили их в церковь. Но фашисты сожгли церковь с людьми, в том числе не пощадили и своих.
Около шести тысяч человек из сожженных деревень, бежавших от карателей, скопилось в пуще. Наша бригада вела ожесточенные бои, защищая людей. И они были спасены. Каратели после 30-дневной блокады написали в газетах, что они «разгромили партизан». А партизаны продолжали действовать вплоть до прихода Советской армии, до июля 1944 года.
ИНФОРМАЦИОННАЯ РАБОТА
Большое значение в жизни человека имеет информация. В период войны, пожалуй, не было ни одного человека, который бы стоял вне политики. Каждый хотел знать, и непременно правду, о положении на фронтах, о втором фронте, о других событиях в мире и в своей стране. Особенно важно было все это знать нам, оказавшимся в глубоком фашистском тылу. Местное население радиоприемников не имело, а кто имел, вынужден был сдать их оккупационной власти. Немецких газет никто не выписывал. Поэтому мы толком ничего не знали о положении дел на фронтах и пользовались в основном слухами. Большой радостью для всех было, когда мы находили советскую листовку, сброшенную с самолета. Ее передавали из рук в руки, из деревни в деревню, пока не зачитывали до дыр. Ничего в этом отношении не изменилось и весной 1942 года, когда организовались первые партизанские группы и отряды. В отряде им. Кузнецова И.П. положение изменилось лишь тогда, когда отряд повстречался с разведгруппой Щербины В.В. в конце июня 1942 года. У Щербины была рация. Как ни трудно было с питанием к рации, но последние известия мы слушали и, наконец-то, узнавали правду о положении на фронтах. Но после гибели Щербины В.В. 23 сентября 1942 года, его заместитель Дима (Корнеенко) перебазировался в Логойский район, и с тех пор радиоинформация снова прекратилась. В месяц один-два раза наши разведчики ходили на связь с «Димой» и оттуда вместе с минами и толом приносили нам сводки Совинформбюро.
Положение изменилось лишь в конце 1942 года, когда в отряд из Минского гетто прибыл инженер-конструктор Лейбович. При помощи разведчиков из Минска по частям принесли радиоприемник - аккумуляторы и генератор.
Для зарядки аккумуляторов приспособили велосипед - от заднего колеса велосипеда вращение передавалось на генератор. Как правило, партизаны комендантского взвода садились на велосипед и «ехали» до тех пор, пока не заряжался аккумулятор. Несмотря на то, что это было сложным и трудным делом, все же игра стоила свеч, потому что с этого времени мы стали регулярно слушать Москву, Лондон. (Кстати, Лейбович хорошо знал немецкий, английский и французский языки). Теперь важные новости мы узнавали и из Лондона. Весной 1943 года при штабе бригады была построена большая радиоземлянка, где жил только Лейбович и его механизмы. Каждый вечер к моменту передачи последних известий землянка битком набивалась партизанами. Здесь были и мы, работники штаба, командиры и комиссары отрядов, политруки, комсомольские работники. Особое место около приемника занимал Лейбович и наша машинистка Софья Ефимовна Садовская со своей машинкой. В 19:00 наступала торжественная тишина. Раздавался голос Левитана «От советского Информбюро» - и все десять пальцев Сони ложились на клавиши машинки, как пальцы пианиста. Она настолько виртуозно печатала, что вслед за Левитаном успевала печатать сводку на бумагу. После окончания последних известий начинались вопросы и комментарии. Сводка перечитывалась еще и еще раз. После этого Соня Садовская уходила в штаб, чтобы напечатать сводку в десятки экземпляров. Утром сводки рассылались в отряды, зачитывались перед строем партизан и потом их отправляли в населенные пункты с уходившими на задания партизанскими подразделениями.
В мае 1943 года в пущу прибыл Василий Ефимович Чернышов со своим штабом. У него были рация и типография. Стали выпускаться областная и районная газеты, листовки. Наша бригада получала значительную часть всего, что печаталось, так как штаб Чернышова находился на территории нашего лагеря.
Но наша радиоземлянка продолжала работать на полную мощь. По прежнему каждый вечер она была полна народу, по прежнему там гремел голос Левитана и звучала виртуозная дробь печатной машинки нашей Сони Садовской.
О ПОМОЩИ НАСЕЛЕНИЯ
Массовость партизанского движения в Белоруссии объясняется тем, что оно получило всестороннюю помощь и поддержку местного населения. Как уже было сказано, с самого начала оккупации население Молодечненского района, в частности, в деревнях Белево, Прончейково, Блудово, Пародовщина, Свечки, Тучино, Васильковцы и других много проживало окруженцев и бежавших из фашистских лагерей бойцов и командиров Красной армии. В том числе здесь жили и организаторы партизанского движения: Кузнецов И.П., Грибанов М.И. и другие. Местное население не только кормило и одевало их, но и поддерживало их морально. Ведь на квартирах местных жителей (Дубоноса, Зиневича, Куприяна, Зеленко и других) собирались первые партизанские группы. Вместе с ними обсуждались планы начала партизанской борьбы, с их помощью были вооружены первые партизанские группы.
В конце 1942 года и в начале 1943 года партизанские ряды, в основном, пополнялись за счет местного населения. Без преувеличения можно сказать, что 99% местного населения сочувствовало нам, а добрая половина из них оказывала нам всяческую помощь. Это такие, как Мушинский Е.И. с женой и сыном из деревни Пародовщина. В деревне Хотово, где был немецкий гарнизон, работала группа комсомольцев. Связь была через Маркова Казика. Был связным ксендз Пупен Петр, который давал сведения о количестве войск в гарнизоне и какие войска прибывают на отдых с фронта. В селе Красном был связной Свечка Юстин, который даже вывел в партизаны из украинского националистического батальона несколько человек с оружием. Работали связными женщины. Так, Сосновец Мария, кроме сведений, доставала гранаты, медикаменты, бумагу, копирку для печатания листовок.
Были в партизанских разведчиках и немецкие патриоты. Так, в марте 1944 года была переброшена через линию фронта «группа 117» на территорию нашей бригады им. Чкалова. Это были: Г. Барс, Ф. Шиффер, К. Ринагель. Группу возглавлял майор Алексей Козлов и его заместитель старший лейтенант Галина Хромушина. С первого дня они начали вести разведывательную работу. Так, Феликс Шиффер в форме фельдфебеля понес листовки, напечатанные на немецком языке в город Барановичи. Листовки в городе появились на базаре, на стенах домов, на столбах, заборах и даже в казармах немцев. Несколько раз по радио на русском и немецком языках комендант города призывал изловить «русского партизана»!..
Четыре дня отсутствовал разведчик Шиффер. В лагере росло напряжение. Однако он вернулся и не один - с ним пришли два немца, сагитированные им. Кроме этого он принес ценные сведения. Ему была объявлена благодарность. Через несколько дней с таким же заданием направился Карл Ринагель - в Молодечно, а Гуго Барс - в город Дзержинск. Они тоже понесли листовки, в которых призывали немцев прекратить напрасное сопротивление Советской армии. Все равно, писалось в листовках, победят русские. Эти листовки несли моральное разложение в войска вермахта.
У нас была довольно широкая сеть постоянных осведомителей. Они были во всех деревнях и в гарнизонах противника, через которых мы знали все о составе и вооружении гарнизона, об укреплениях вокруг них, о перемещениях. Заранее знали о намерениях полицейского и немецкого командования. Знали о количестве поездов и грузов, перебрасываемых на восточный фронт и обратно. Это были неоценимые услуги, которые оказывали нам добровольно наши местные патриоты. Вообще количество желающих оказывать нам помощь не поддается подсчету!..
Нашими разведчиками были не только специальные связные, но и основная масса населения. Они были нашими глазами и ушами. Без них мы бы знали лишь половину того, что мы всегда знали о противнике.
Это помощь морального плана.
Мы получали и огромную материальную помощь от местного населения. Правда, мы многое «конфисковывали» у оккупантов, но большую половину продовольствия мы получали от населения. Сейчас приходится сожалеть, что мы тогда не вели учет поступающим продуктам. Но разве можно было все учесть?!.. Ведь ежедневно примерно 70% партизан всегда были на заданиях. Это разведчики, подрывники, партизаны, идущие на спецзадания и т.д. Когда эти люди находились на заданиях, они целиком были на содержании местного населения. Эти расходы населения невозможно оценить и учесть!.. Следует отметить, что основная масса населения охотно предоставляла свой скромный стол партизанам. Это было в основном: хлеб, картошка, капуста, то есть самое необходимое. За все время оккупации местное население налогов оккупационным властям никаких не платило, а поля все засевались полностью. Так что хлеба, картошки и даже мяса у населения было достаточно. Люди понимали, что если бы не было партизан, то немцы поставили бы одного полицейского на деревню, и он бы душу выколотил из каждого мужика!.. Поэтому большинство крестьян встречало партизан, как гостей, даже если эти гости были частыми, и делились с ними тем, «что Бог послал»!..
Далее. Вся наша многочисленная рать была одета и обута, хотя и разношерстно. Некоторая часть партизан была одета в советскую военную форму, другие - в полицейскую и немецкую форму, захваченную в боях и на засадах. Но основная масса партизан была одета и обута в крестьянскую одежду и обувь, чаще самотканую. Кужельное белье, френч и брюки-галифе крестьянского сукна, и какой-либо бурнус или полушубок; шапка-ушанка из овчины - вот типичное «обмундирование» партизана. Все это мы получали от местного населения. Местные партизаны, как правило, одевались дома. Часто они одевали и своих друзей, и командиров за счет своих родственников и знакомых. Были случаи и конфискации, особенно обуви, так как партизаны ходили на любые расстояния пешком, по бездорожью. Поэтому обувь изнашивалась моментально. Но конфискацию в основном производили в семьях полицейских и других прислужников немецким властям.
Таким образом, мы от местного населения получали всестороннюю помощь, и без местного населения не было бы массового партизанского движения.
Итак, наша бригада им. Чкалова не совершала рейдов. Это не входило в наши планы. Бои мы вели лишь вынужденные и чаще на засадах. Основным направлением нашей борьбы была диверсионная деятельность на коммуникациях врага. Здесь мы наносили чувствительные удары противнику, чем оказывали эффективную помощь фронту. Сами при этом несли минимальные потери. Приведу некоторые цифры - результат нашей деятельности.
Нашей бригадой им. Чкалова разгромлено 13 гарнизонов, 13 волостных управ, уничтожено 33 различных предприятия, взорвано 9 железнодорожных мостов, уничтожено три немецких склада. Взорвано 211 железнодорожных эшелонов, 2359 рельсов, 116 шоссейных мостов, 235 автомашин, 14 танков. Устроено более 70 боевых засад, убито 7252 и ранено 2912 гитлеровцев. Спасено около 10 тысяч жителей деревень.
Как я уже писал, это сухие, ничего не говорящие цифры. Но ведь надо иметь в виду, что за каждой этой цифрой стояли люди, причем молодые люди в возрасте до 30 лет. Вот они-то не щадя своей жизни и громили фашистов, несмотря на сверхчеловеческое напряжение всех сил, голод, холод, громили их так, что у них горела земля под ногами.
«Нас волновали не землянки,
Не партизанские костры,
Хоть каждый был из нас романтик
Военной тягостной поры
Одни из лагерей бежали,
Другие - из уютных хат.
Нас никого не принуждали,
Не призывал военкомат.
Все были только Добровольцы.
И в дождь, и в зной, в мороз, в пургу
И старые, и комсомольцы,
Все мстили лютому врагу.
Не просто было партизанить,
Не просто было начинать...
Ведь нас оружьем не снабжали,
Всё надо было с боем брать.»
(из сборника стихов Понявина Г.М. «Всё это было»)
24 февраля 1944 года приказом уполномоченного Белорусского штаба партизанского движения Чернышева В.Е. я был назначен командиром бригады «Комсомолец». Мне вручили приказ и характеристику, которую приведу здесь как памятный знак и итог моей жизни:
СЛУЖЕБНАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА
Товарищ Понявин Григорий Михайлович, рождения 1914 года, член ВКП(б), образование среднее, военное звание -лейтенант, по национальности русский, в партизанах с июля месяца 1942 года.
С первых дней своей работы в отряде показал себя дисциплинированным и исполнительным партизаном. Товарищ Понявин от рядового партизана вырос до начальника штаба бригады.
Работая на этой должности он по-настоящему, по-воински поставил свою работу и работу штабов отрядов. В январе 1943 года тов. Понявин по приказу командира бригады руководил ударной группой при разгроме фашистского гарнизона в м. Городок Радошковичского района.
12 февраля 1943 года с группой 26 человек подрывает и обстреливает эшелон, на котором было уничтожено 12 автомашин и убито 68 гитлеровцев. В других проводимые операциях показал себя как тактически грамотный командир.
На его личном счету имеется 2 спущенных под откос
воинских эшелона. Тов. Понявин совместно с
командованием бригады принимал непосредственное участие в расширении партизанского движения, в увеличении личного состава бригады. В результате большой проведенной работы из числа бригады им. Чкалова выделена еще одна бригада «За Советскую Белоруссию» и 2 самостоятельных отряда, один из них развернулся в бригаду им. Щорса. На счету бригады им. Чкалова имеется 185 спущенных под откос воинских эшелонов, в открытых боях и при крушениях эшелонов убито и ранено около 9000 гитлеровцев.
Тов. Понявин дважды представлен к правительственной награде: к Ордену Ленина и к Ордену боевого Красного Знамени и к присвоению звания подполковника.
Среди личного состава пользовался большим авторитетом и любовью.
Командир бригады им. Чкалова /Грибанов/
Комиссар /Козак/
27 февраля 1944 года.
Как ни жаль мне было расставаться с бригадой им. Чкалова, где у меня было много друзей, с которыми было связано столько боевых дел и воспоминаний, но уезжать надо. Приказ есть приказ...
В конце февраля 1944 года я прибыл к месту нового назначения и приступил к исполнению своих обязанностей. Началась новая страница в моей жизни.
БРИГАДА «КОМСОМОЛЕЦ»
Бригада «Комсомолец» была создана в конце 1943 года из двух комсомольских отрядов №1 и №2, отряда им. Калинина и отряда «Сокол». К началу 1944 года в бригаде насчитывалось около 400 человек.
По прибытии в бригаду «Комсомолец» я был представлен командующему составу бригады представителем подпольного обкома партии Царюком Владимиром Зеноновичем.
Как обычно, мне были заданы вопросы о моей биографии: где родился, учился, где воевал и т.д. На все вопросы я дал ответы.
Шел 1944 год - год освобождения Белоруссии. Советская армия вела героические наступательные бои. Обстановка требовала еще большей активизации боевой деятельности партизан, и мы всеми силами стремились как можно больше помочь нашей армии. Была усилена борьба с вражескими гарнизонами. В конце марта 1944 года бригада «Комсомолец» участвовала в операции по разгрому Мирского гарнизона.
В мае 1944 года, чтобы обеспечить себе тыл и место отдыха, фашисты решили создать новый гарнизон в Новогорках. Руководство бригады решило уничтожить этот гарнизон. Вечером 23 июня все отряды бригады собрались недалеко от деревни Беражня..
Как только стемнело, партизаны заняли исходные рубежи. В два часа ночи по сигналу началась стремительная атака. Партизаны били прицельным огнем по огневым точкам противника, так как знали, где они находятся. Фашисты не устояли, кинули свой штаб, дзоты и отступили за деревню, но их и тут встретили огнем. Немцы поняли, что они окружены. Комендант гарнизона и несколько солдат сбежали в Любно. Остальные солдаты побросали оружие и разбежались кто куда... Так был разгромлен этот «новый» гарнизон.
Весной 1944 года большой отряд карателей налетел на деревню Бережна, где начали арестовывать партизанские семьи, грабить всё: скот, имущество. Как только разведка доложила об этом в штаб бригады, были подняты все отряды и отправлены на выручку населения деревни.
Фашисты были окружены и в панике бросили и арестованных, и награбленное имущество. Многие фашисты тогда были уничтожены.
1944 год был годом диверсионной войны на железных дорогах. Для успешного ведения этой войны во всех отрядах были созданы взводы и роты подрывников, которые подрывали эшелоны врага, рельсы, телеграфные столбы. Насколько интенсивно работали подрывники, видно из книги учета боевых операций 1-го комсомольского отряда за апрель 1944 года:
11/IV 1944 г. - диверсионная группа под командованием
Ивана Коршуна на железной дороге Барановичи-Минск,
недалеко от станции Совани, взорвала эшелон с живой
силой. Уничтожено 2 паровоза и 12 вагонов.
19/IV 1944 г. - подрывная группа под командованием Бусько Петра на железной дороге Столбцы-Барановичи, недалеко от станции Совани, взорвала эшелон. Взорван паровоз и 4 вагона с техникой.
17/IV 1944 г. - подрывная группа под командованием А.Лихачевского на железной дороге Минск-Барановичи, недалеко от станции Осиповщина, взорвала военный эшелон. Уничтожен паровоз, одна платформа с техникой и пять вагонов.
20/1V 1944 г. - конный взвод под командованием Петра Парецкого на дороге Мир-Столбцы уничтожил 1,5 километра телефонно-телеграфной связи.
23/1V 1944 г. - подрывная группа под командованием Анатолия Мазюка на железной дороге Столбцы-Барановичи, в трех километрах от деревни Савани, взорвала военный эшелон. Уничтожен паровоз и 8 вагонов с живой силой.
Подрывная группа под руководством М.Петровского на железной дороге Барановичи-Лида, между Молодечно и Дворцом, взорвала эшелон, шедший на восток. Подорван паровоз и четыре вагона с живой силой.
По одному эшелону подорвали группы подрывников под командованием Александра Артемова и Володи Плюты из 2-го комсомольского отряда и т.д.
Только за апрель 1944 года подрывными группами бригады «Комсомолец» было взорвано 11 эшелонов, убито 315 и ранен 461 фашист. Движение на железных дорогах было остановлено на 89 часов. Также взорвано 12 автомашин, уничтожено 9,5 километров линий связи. За четыре месяца 1944 года (март-июнь 1944 г.) было взорвано 36 эшелонов с живой силой и техникой.
В бригаде хорошо была организована разведывательная деятельность, благодаря чему мы знали, что делается в фашистских гарнизонах нашей зоны, когда и куда выезжают каратели. В разведывательных отрядах обычно были партизаны из разных деревень. Это давало возможность ездить и ходить по Столбцовскому, Мирскому и Кареличскому районам, ночью, в самых сложных условиях и без проводников.
Советскому командованию стало известно, что в Барановичах есть два аэродрома: один настоящий, другой - фиктивный. Разведчики Юрий Федоркевич и Иван Хиневич пробрались в Барановичи и добыли подробную схему настоящего аэродрома, где были указаны все его ориентиры. Эта схема срочно была отправлена на Большую землю. Возможно, по этой схеме и был уничтожен аэродром в Барановичах советскими бомбардировщиками. Так что разведчики бригады «Комсомолец», как и все партизаны, преодолевая все трудности, потери, нечеловеческую физическую нагрузку, точно выполняли свои боевые задания. Благодаря этому командование Столбцовского межрайцентра, а также командование бригады, своевременно разгадывали намерения фашистов и своевременно предотвращали их. Руководил разведкой в бригаде мой заместитель - Крымко Евгений Игнатьевич.
В соответствии с планом Главного командования Советской армии на 1944 год, на конец июня 1944 года была запланирована операция по освобождению Белоруссии под кодовым названием «Багратион». В этой операции значительное место отводилось действия белорусских партизан. Они должны были провести рельсовую войну под названием «Концерт».
В соответствии с этим в ночь с 20 на 21 июня 1944 года одновременно все партизанские бригады вышли на указанные им участки железных дорог. Ну, и задали мы немцам «концерт»!.. За одну ночь было взорвано около 70 тысяч рельсов на самых стратегически важных железнодорожных участках. В результате все железные дороги Белоруссии были выведены из строя. Тылы немцев были парализованы. Железнодорожные составы остановились там, где их застала рельсовая война.
Немецкие войска недополучили огромное количество техники, живой силы, продовольствия.
В ночь на 23 июня 1944 года три Белорусских фронта и I Прибалтийский фронт перешли в наступление. В результате ожесточенных боев в течение месяца Белоруссия была полностью освобождена.
Бригада «Комсомолец» также 20 июня 1944 года получила приказ: взорвать рельсы на участке железной дороги Столбцы-Минск восточнее станции Колосово. Была создана крупная ударно-диверсионная группа в составе примерно 300 человек.
Заместитель по разведке Крымко Е.И. командовал штурмовой группой, а минерами командовал заместитель по комсомолу Иван Мацко.
Под вечер наши отряды вышли на участок железной дороги Засулье-Колосово. В 24 часа партизаны заняли позицию, развернулись цепью. Мы с Крымко Е.И. обошли всю цепь штурмовой группы, проверили, как бойцы понимают свою задачу. Так же поговорили и с минерами.
Через некоторое время была дана команда «вперед», и все бросились к железной дороге. Но перед самой железной дорогой немцы подпилили все деревья на метр от земли и повалили их хаотически, как попало. Получился такой непроходимый завал, который нельзя было преодолеть ни ползком, ни по верху.
Однако, не обращая внимания на ушибы, царапание рук, лица, партизаны бросились вперед!.. Через несколько минут завалы были преодолены, и мы вышли к железнодорожному полотну. Штурмовая группа разделилась на две группы. Одна пошла по железной дороге в сторону станции Негорелое, другая- в сторону Колосовадаким образом прикрыв основную диверсионную группу и с востока, и с запада. Затем вышла на дорогу вся диверсионная группа. Каждый партизан получил перед заданием по четыре толовых шашки, шнуры и коробку спичек.
По команде командира диверсионной группы партизаны приступили к минированию. Надо было каждую шашку подложить под рельсы на четырех путях. По окончании минирования, через 10 минут была дана команда «зажигай», и каждый партизан должен был зажечь бикфордов шнур у четырех шашек на четырех рельсах. 1- 2-3-4 рельса обходил партизан, поджигая шнур. После этого партизаны отходили за насыпь метров на 50 и ложились в какое-нибудь укрытие.
Через 15-20 секунд начинались взрывы, которые продолжались две-три минуты. Это был настоящий «концерт»!!!.. С грохотом и свистом летели в воздух обломки рельсов, шпал, щебня. Все это сопровождалось взрывами, полыхал огонь!.. После команды отбой партизаны покинули место действия.
В этой операции было взорвано около 300 штук рельсов. Выполнив задание, мы заняли селение (название не помню) примерно в 5-6 километрах от железной дороги и расположились на дневку. После короткого отдыха отряды направились в пущу.
23 июня мы по рации получили из обкома партии известие о том, что началось наступление Советской армии на Минском направлении. Эта весть молниеносно облетела весь лагерь. Партизаны с восторгом восприняли эту новость, так хотелось всем скорее избавить родную землю от фашистского ига, которое продолжалось целых три года!!!..
Немедленно всем отрядам бригады были даны конкретные задания: вести разведку и организовывать засады. 1-му комсомольскому отряду - вести разведку и организовывать засаду между деревнями Песочная и Турец; 2-му комсомольскому отряду - между Турцом и Великой Слободой; отряду им. Калинина - между деревнями Бережна и Заречье. Отряд «Сокол» оставался в лагере для охраны. Разведка собирала сведения о передвижениях врага на дорогах. Все данные о гитлеровцах передавались в обком партии и далее в Москву.
Партизаны все дороги держали под контролем. Под натиском советских войск фашисты в панике, беспорядочно отступали на запад. Партизаны брали немцев в плен сотнями, так 5 человек разведчиков, в том числе: Брыль Иван Антонович (после войны писатель – Янка Брыль) взяли в плен 50 фашистов и привели их в отряд. 4 июня 1944 года наша бригада совместно с бригадой «25 лет БССР» задержала целую колонну фашистов около хутора Тихова. Партизаны расположились в густом ельнике, подползли к дороге на 10-20 метров и открыли огонь. Потом выскочили на дорогу. От внезапного огня партизан фашисты падали замертво, горели их машины. Движение колонны было сорвано. Партизаны вели также борьбу с мародерами. Их встречали огнем и быстро «успокаивали»...
И так продолжалось до 8 июля.
Первыми встретили Советскую армию разведчики. Неся дозоры на дорогах, они заметили, что фашисты уже больше на дороге не показываются. Вдруг стало тихо. Значит, решили они, скоро появятся наши освободители - Советская армия!.. И вдруг все увидели, что на дороге появились машины, полные солдат! Послышалась русская речь, и этого было достаточно, чтобы определить - перед нами бойцы Советской армии! С радостными криками партизаны бежали к солдатам из леса, а солдаты прыгали с машин и бежали навстречу партизанам.
Никогда не забыть этой встречи!!!.. Все обнимались, плакали!.. Никто не стыдился слез, потому что это были слезы безмерной радости!!!.. Потом прозвучала команда «по машинам», и войска пошли дальше, вперед - на запад. Многие партизаны полезли в машины, а кто был на конях, мчались рядом.
Позже партизаны помогли навести переправу через Неман и первые части Советской армии помчались на запад, чтобы не дать закрепиться немцам и быстрее их выгнать с белорусской земли.
В бригаде началась подготовка к расформированию партизанских отрядов. Подводились итоги боевых действий, писались характеристики и представления к боевым наградам, готовились списки партизан, реестры материальных ценностей, вооружения для передачи компетентным органам.
13 июля 1944 года бригада «Комсомолец» была расформирована. Часть партизан призывного возраста влились в ряды Советской армии, а остальные, как говорится, засучив рукава, пошли поднимать из руин города и села родной Белоруссии, пахать и сеять землю, учить детей... Каждый пошел своей дорогой... Так закончилась наша партизанская эпопея...
А война еще продолжалась почти год, и закончилась она Великой Победой 9 мая 1945г. в берлине!!!
МИРНЫЕ ГОДЫ
Фактически, мы одни победили фашизм. Гитлер оккупировал всю Европу, и только Советский народ сломал хребет этому зверю – фашизму.
Война 1941-1945 гг. с гитлеровской Германией принесла огромные разрушения и невосполнимые потери Советскому Союзу. Почти вся европейская часть территории Советского Союза, находившаяся под оккупацией фашистов, была разрушена до 80-85%. 20 миллионов молодых жизней было положено на алтарь Победы!.. Ущерб, причиненный фашистами, составил свыше 500 миллиардов долларов (в ценах 1940 года).
Белоруссия также была разрушена, разорена, разграблена. Минск был разрушен на 85%. Столбцы, Кореличи, Новогрудок и другие большие и малые города лежали в руинах - всего 209 городов и райцентров. Разграблено 9200 деревень, в том числе 628 деревень сожжены вместе с жителями, проживающими в них.
Треть всего населения Белоруссии погибла на этой войне. Эти потери нельзя оценить никакими деньгами!..
Еще шла война, а советский народ все свои силы направил на быстрейшую ликвидацию разрушений народного хозяйства. Благодаря дружбе народов мы победили фашистов, и при помощи всех республик СССР Белоруссия начала строить тракторный завод и другие объекты. Восстанавливали дороги, мосты, связь. Восстановили Минск и другие города и села. Восстановили сельское хозяйство.
К 1956 году, т.е. за 12 послевоенных лет Советский Союз полностью восстановил разрушенные фашистами города и села в Европейской части СССР, в т.ч. в Беларуси, на Украине, в Молдавии и в Республиках Прибалтики. В то же время, построены новые города: Салават, Нефтекамск, Сургут. В Беларуси – Жодино, Солигорск, Светлогорск и т.д.
В 1952 был построен Волгоградский канал протяженностью 101 км., который соединил Волгу с Доном, чем был проложен водный путь от Черного моря до Балтийского (раньше, чтобы попасть из Черного моря в Балтийское, нужно было плыть вокруг всей западной Европы).
На реках были построены мощные плотины:
Иркутская на р. Ангара – 62 метра;
Сталинградская р. Волга высота – 56 метров;
Устькаминогорская на р. Волга высота – 44 метра;
Горьковская на р. Волга – 42 метра;
Куйбышевская на р. Волга высота – 38 метров;
Камская на р. Кама высота – 37 метров;
Щербаковская на р. Волга высота – 35 метров.
Здесь же были построены мощные гидроэлектростанции и огромные водохранилища. Увеличиласьпротяженность железнодорожного и шоссейных путей. Построена через Сибирскую тайгу БАМ (Байкало-Амурская магистраль).
Построены атомные станции, космодромы. Вообще была развита новая космическая наука и промышленность настолько, что впервые появилась возможность отправить в космос спутник, с человеком на борту. Первым человеком полетевшим в космос стал гражданин Советского Союза – Юрий Алексеевич Гагарин! В связи с холодной войной вынужден был создавать военную мощь. Была изготовлена атомная бомба, затем – водородная, ракеты разной дальности и другие виды вооружения.
Было восстановлено промышленное производство: станкостроение, машиностроение, судостроение, производство сельскохозяйственных машин, легкая и пищевая промышленность.
К 1956 году добавилось в год:
Каменный и бурый уголь -429 млн. тонн;
Нефть – 83,8 млн. тонн;
Чугун – 35,8млн. тонн;
Сталь – 48 млн. тонн;
Электроэнергия 192 млрд.кв/ч.
К восьмидесятым годам СССР вышел по всем показателям производств на уровеньмировых рубежей.
Полностью было восстановлено разрушенное войной сельское хозяйство. К 1956 году в СССР производилось в год:
Крупнорогатый скот – 70,4 млн. голов;
Свиней – 56,6 млн. голов;
Мясо производилось – 6,5 млн. тонн;
Жиры животные 561 млн. тонн;
Сахар – 4,4 млн. тонн.
Были освоены целинные земли в Казахстане. В 1947 году были отменены продовольственные карточки. Цены на продукты были копеечные. Так, хлеб стоил 20 копеек буханка, молоко 20 копеек за 1 литр, овощи от 10 до 30 копеек за кг, мясо от 1 рубля 20 копеек до 1 рубля 80 копеек за кг. Масло сливочное 2 рубля 80 копеек за кг. Ситец стоил – 70 копеек за 1 метр. Проезд на транспорте стоил: трамвай – 3 копейки, автобус, троллейбус, метро – 5коп., доллар стоил 93 копейки.
Это надо только представить, какое же было богатое наше государство, чтобы держать такие мизерные цены на товары в течении сорока послевоенных лет! А ведь население Советского Союза росло из года в год. По переписи населения в 1956 году оно составило 200 млн. человек.
Что касается развития культуры, спорта, то СССР также занимал передовые позиции в мире. Высшие награды на разных соревнованиях получали наши спортсмены.
Выросла целая плеяда замечательных артистов - Орлова, Ладынина, Федорова, Лучко, Мордюкова, Тихонов, Бондарчук, Баталов, Никулин, Леонов, Андреев, Ульянов, Папанов, Быстрицкая, Райкины, Кио, Запашные и другие, всех не перечислишь! Балет и Опера Советского Союза считались лучшими в мире! Далее, Советский Союз, с 1945года и до 90-х годов, фактически содержал на свеем иждивении страны социалистического лагеря: Польшу, Чехословакию, Венгрию, Румынию, Болгарию, ГДР, Албанию, Монголию, Корею, Китай, Кубу и др. На всех хватало всего!!!...
Удивительно и то, что на протяжении всех 70-ти лет существования СССР, мы не знали кризисов, инфляции, повышения цен, безработицы и других «прелестей» капиталистического строя. Конечно, были и ошибки и искажения идеалов социализма, но ведь опыта не было. Это было первое в мире такое огромное государство рабочих и крестьян без вековечных эксплуататоров. Сейчас твердят, что от Советской власти «пострадало» 20 миллионов человек, хотя многие пострадавшие оказались заслуженными артистами, учеными, руководителями высокого ранга. Но, ведь, из 240 миллионов 220 миллионов человек населения СССР пользовались всеми благами социализма - бесплатное образование, медицинское обслуживание, бесплатные квартиры и т.д. Дали бы помещики и капиталисты столько благ трудящимся?!! Фигуру из трех пальцев они бы дали нам. За примерами далеко ходить не надо. Надо только посмотреть, сколько и кому дают современные богачи. Может они помогли детским домам, школам и т.д.??? Человечество должно вечно помнить о тех героических поколениях, которые свергли власть эксплуататоров и показали всему миру путь к истинной свободе. Об этом поется в песне наших предков: «Свергнем могучей рукою гнет вековой навсегда, и водрузим над землею красное знамя труда!»
Эти «коммунисты и большевики», как их теперь некоторые с презрением называют, строили города, села, санатории, дома отдыха, дворцы, стадионы для трудящихся и их детей, а не личные виллы да коттеджи. За строительство личной дачи коммуниста, особенно руководителя, могли исключить из партии и снять с занимаемой должности.
Так прошли 40 послевоенных лет - в трудах и заботах, в радостях и огорчениях. В 1985 году с приходом к власти в СССР Горбачева М. С. началась «знаменитая перестройка»!.. Перестраивались, перестраивались и в итоге развалили Советский Союз, который был оплотом и надеждой не только наших народов, но и трудящихся всего мира!.. Это была трагедия поистине вселенского масштаба, особенно для нас, ветеранов последней войны, грудью отстоявших это великое государство рабочих и крестьян!.. Выходит, зря сложили свои головы миллионы людей!!!
Нашлась кучка предателей и одним росчерком пера уничтожили то святое, что предыдущие поколения создали, а наше поколение отстояло в Великой Отечественной войне. Они вновь ввергли рабочих и крестьян в нищету и бесправие, в гнет и эксплуатацию. Растащили по карманам недра земли, богатства морей, богатство, созданное предыдущими поколениями. Была напрочь отвернута Коммунистическая идеология, которая фактически проповедовала общечеловеческие ценности: мир, труд, справедливость, истинная свобода и неприкосновенность личности, патриотизм, равенство, братство! Все эти идеалы тут же заменили самыми низменными, изуверскими «идеалами»: жажда наживы любыми способами и любой ценой, разбойные войны (Ирак, Югославия и др.), грабежи, убийства, воровство госимущества и личного имущества, бандитизм, террор, наркомания, проституция, игорные дома, разные религиозные секты, знахари и тому подобное. Вот какую еще трагедию мне пришлось пережить на своем веку!!!.. Нет прощения этим предателям, и народы их не простят никогда!..
Мне сейчас 92 года. Я ровесник XX века. Века, освободившего рабочих и крестьян от гнета капиталистов и помещиков на 1/6 части суши, века, освободившего человечество от коричневой чумы – фашизма. Века, когда впервые человек полетел в космос, и это был гражданин Советского Союза – Юрий Алексеевич Гагарин.
Как я писал в предыдущих главах, мне пришлось пережить все перипетии этого века вместе с моим поколением. Когда-то мать мне говорила, что я родился «в рубашке». Видно, провидение сохранило мне жизнь в таком аду для того, чтобы я смог рассказать потомкам о тех прекрасных людях, о тех прекрасных поколениях, которые жили в XX веке.
Я не писатель, я учитель-историк. Поэтому как мог я описал то, что мне пришлось пережить вместе с моими ровесниками.
Помните нас и учитесь жить и любить свою Родину так беззаветно, как любили ее мы!!!
Командир партизанской
бригады «Комсомолец» Понявин Г.М.
ноябрь 2006 года
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ
Белорусский республиканский союз молодежи высоко ценит литературную, историческую работу вашего брата - Понявина Григория Михайловича. Рукописные материалы его книги - «Ровесник XX века», насыщены очень интересными материалами времен Великой Отечественной войны.
Информируем Вас о том, что Белорусский республиканский союз молодежи является общественной организацией, не осуществляющей издательскую деятельность. Кроме того, на данный момент организация не располагает достаточными финансовыми ресурсами для издания книги.
Информация о подготовленных к изданию материалах Понявина Григория Михайловича будет распространена среди наших территориальных комитетов.
С уважением,
Секретарь
Министерство Информатики
Республики Беларусь
Первому Заместителю Министра
Л.С.Ананич (лично)
от гр-ки Сычёвой Т.М.
проживающей: г.Минск,
ул.Мирошниченко, д.39, кв.31
тел. 261-07-37
Уважаемая Лилия Станиславовна!
Вы меня извините, что я снова обращаюсь к Вам по поводу издания книги моего брата Понявина Г.М. под названием «Ровесник ХХ-века».
Рукопись книги дважды приходила в Министерство информатики по почте. Но, похоже, ни разу ее никто не читил. «Полистали» и отправили дальше, по инстанциям. (А ведь «полиставши» и «Войну и Мир» Л.Толстого, нельзя оценить всю грандиозность этого произведения.)
В результате, я хожу 5 лет по инстанциям, а «воз и ныне там». В последний раз рукопись моего брата направили в «Союз писателей», для рецензирования.
С замечаниями Союза писателей я не согласна. Они не существенны для того, чтобы книгу не печатать. Об этом я сделала пометки на заключении, которые я Вам высылаю.
Знаете, я у брата спросила , когда он писал свои воспоминания– как его нервы выдержали?!! Ведь это пришлось как бы снова всё пережить!
Он сказал, что трясло его и колотило, но он выходил на улицу: «похожу, похожу, успокоюсь и опять пишу». А Вы хотите от него «стиль», «композицию» и т.д. Ведь это исторические свидетельства очевидца и участника событий ХХ века, пережившего их и испытавшего все на себе: я могла бы давно отпечатать десяток экземпляров этой книги за счет своей пенсии и плюнуть на все эти бюрократические проволочки. Но, мне обидно за державу.
Во-первых, мне жаль нашу молодежь, которую оболванивают по всем источникам «информатики». Ведь до чего дошло, что студенты ВУЗ не знают азов истории ХХ века! На вопрос: кто такой В.И. Ленин – отвечают: «это такой лысый дядька»., А кто написал «Бородино» - Наполеон. А кто такой Сервантес – это что-то из мебели и т.д. (см. комсомолец). А про Великую Октябрьскую Социалистическую революцию, которой исполняется через 5 лет – 100 лет, вообще ни чего не знают. А ведь это веха перехода от капитализма к социализму, что неизбежно. Да, предательство буржуазии погубили Французскую революцию, погубило предательство и Советский Союз, государство трудящихся, просуществовавшее 70 лет без помещиков и капиталистов, без вековечных эксплуататоров. И каких 70 лет !!... Но, у человечества все еще впереди! Уже больше никогда не станут люди жить в беспрекословном угнетении. Пример: революции в арабском мире. Бунтует молодежь Америки и Западной Европы. Несмотря на оболванивание, люди видят, где причина всех бед. Вот и громят банки, магазины и т.д. Так и у нас в Белоруссии может такое случится, если и дальше будем затирать правду об СССР. Если бы книгу моего брата издали еще в 2006 году, то может не было бы погрома 2010г. 19/ХII.
Во-вторых , мне жаль, что тысячи белорусов и их потомки , о которых пишет мой брат, не будут знать, что их подвиги в ВОВ не забыты.
В-третьих, я думаю разыскать через «Жди меня» людей, которые показали удивительное, человеческое благородство, о чем пишет брат. Это – украинец Матвиенко Василий, латыш – который ………….. обогрел 6 человек военнопленных, бежавших из Двинского лагеря смерти, вместе с моим братом. Он им натопил баню, где они прожарили свою вшивую одежду, а потом и сами смыли лагерную грязь с себя, с великим наслаждением! (Брату было 25 лет). Я бы хотела им или их потомкам дать Книгу брата на память. Но, увы, ее нет отпечатанной. Наверное, если бы брат написал какую-нибудь ……….. на советскую власть, то книгу напечатали бы. Но как можно нам, потомкам крепостных крестьян ………… Пашкова, хаять Советскую власть, коммунистов, большевиков, которые открыли перед нами «врата рая» - и сказали: идите вместе, учитесь, трудитесь и пользуйтесь благами своего труда!!! Я сама с 15 лет предоставлена сама себе. В 1947 году закончила Новогрудский финансовый техникум. Направлена на работу в Пинский РайФо. Меня сразу избрали секретарем комсомольской организации Райфо и редактором стенгазеты. Была в активе Райкома Комсомола. А с VIII 1950 года избрана секретарем Райкома Комсомола, в возрасте 21 года. Скажите, - я могла себя плохо вести – пить, курить и т.д. ? Так и мой брат. Он вел себя в соответствии со своим положением и так всю жизнь. У нас все такие. У меня семья 22 человека, в т.ч. 11 внуков и 5 правнуков. Все мои взрослые дети и внуки имеют высшее образование, нет у нас пьяниц и разгильдяев в семье. Все имеют квартиры, полученные от Советской власти – бесплатно. Сделал бы столько добра нам помещик Пашков?!!!! Фигуру из трех пальцев он нам бы сделал! И таких нас миллионы. А Вы говорите – штампы, лозунги и пр. И еще, теперь все твердят, что молодежь не хочет читать книги. Во-первых – не вся молодежь, а во-вторых, негатив всем надоел, приелся. Хочется чего-то светлого, очищающего душу. Поэтому я еще раз, и последний , обращаюсь с просьбой издать книгу брата «Ровесник ХХ века» как исторический документ. Мы с главным редактором издательства «Мастацкая Литература» подправим что-то, если нужно будет. Рукопись в издательстве имеется. Коль уж пишу Вам, хочу обратить Ваше внимание на то, что показывают в кино и по телевидению. Ведь одни заголовки что стоят: «Мыслить как преступник», «Отпетые мошенники», «Солдаты, Новый год, твою дивизию» и т.п. А уж содержание фильмов и чтива – сплошной негатив – убийства, насилие, грабеж и т.д. А кто теперь «герой» в фильмах и книгах – пьяницы, зеки, бандиты, убийцы… Дальше идти некуда!.... Поймите, ведь что посеем, то и пожнем, - говорит пословица.
Моя-то жизнь подходит к концу (мне 82 года), а вам предстоит жить долго. Так что, думайте и делайте так, что бы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.
С уважение семья.
16/I – 2012г.
О рукописи книги Г.М. Понявина
“Ровесник XX века”
Впечатление от прочтенияф рукописи книги Г.М. Понявина “Ровесник XX века”, предложенной на рассмотрение секцией прозы Общественного объединения “Союз писателей Беларуси”, оказалось противоречивым. С одной стороны, вызвали сопереживание и уважение жизненный путь автора, его моральные принципы, чувство патриотизма, желание донести свои идеалы до массового читателя. По-своему интересны и познавательны сведения об истории рода автора, описания бытовых сцен, характеризующих большой отрезок времени: от дореволюционного до военных лет 1941-1944гг., и рассказы о людях,повстречавшихся ему в те непростые годы.
Однако характер повествования, его стиль, композиционное решение заставляют придти к выводу, что данное произведение нельзя отнести к литературному. Безусловно, есть живые, трогательные воспоминания, имеющие чуть обозначившийся оттенок художественности. Это и эпизоды из биографии автора, где он осваивает азбуку, его восприятие известия о смерти Ленина, и подробное описание тех испытаний, которые постигли его, советского военнопленного, в годы Великой Отечественной войны.
О строительстве же социалистического государства и о партизанском движении автор рассказывает в другом, документально-публицистическом стиле, но несколько схематично, с излишней бровадой, то и дело прибегая при выражении своих мыслей к использованию всевозможных лозунгов, по сути – штампов. Приведем примеры: “…непоколебимая вера в силу колхозного строя…”, “благодаря упорному, дружному труду…”, “эти слезы, были слезами радости и гордости…”, “работа в наших руках кипела”, “Советская власть дала возможность есть досыта, увидеть радость преображенного труда…”, “и за эту власть мы готовы были постоять, готовы были служить ей верой и правдой…”, “…свободной борьбой с кровавым фашизмом за освобождение многострадального белорусского и многих других народов…”, “не щадя своей жизни громили фашистов…”, “Партизанское движение ширилось не по дням, а по часам… В общем, горела земля под ногами оккупантов”. И т.д.
Смущает и ограниченный словарный запас автора текста,где в одном – двух абзацах более десяти раз употребляются одни и те же слова.
Манера повествования схожа с ведением личного дневника, предназначенного для себя и близких, хотя автор и претендует на право сказать свое слово не узкому, а массовому читателю. Но для этого произведение должно быть грамотно композиционно выстроено и написано профессиональным, добротным языком.
Смущает крайней небрежностью языка, схематичностью и заключительная, обобщающая, подводящая итоги часть рукописи: “…Были построены новые города… В 1952 году был построен Волгоградский канал… на больших реках были построены платины… Здесь же были построены мощные гидроэлектростанции и огромные водохранилища. Бала построена БАМ. Были построены атомные электростанции, космодромы. Вообще была создана новая космическая наука и промышленность… Были освоены целинные земли в Казахстане. Цены в СССР на все продукты и товары были мизерными. Образование, медицинское обслуживание было для всех бесплатным…” и т.д. И это – в одном абзаце!
Смущает еще одна важная деталь данной автобиографии, лишающая ее убедительности. Рассказывая о своей жизни автор ни разу не обмолвился ни об одной совершенной им ошибке, ни об одной минуте слабости. Хотя, если подходить объективно, вряд ли кто способен на протяжении жизни ни разу не споткнуться и пройти свой путь – шаг за шагом – только исключительно героически.
Не без чувства некоторой неловкости за автора читаешь его слова о себе: “Как правило, на сенокосе и на жатве я был звеньевым, и звено мое всегда было передовым. Я был самым авторитетным вожаком молодежи. Со мной вели самые серьезные разговоры наши “аксакалы”. Я не пил, не курил…Хорошо работал, непримиримо относился к пьяницам и лодырям. Выпускал на уборке стенгазеты, боевые листки…”
Конечно, миру нужны герои. Но существует ли герой в идеале?
Очевидно, что эта рукопис требует серьезной, глубокой дороботки. А кто ее может выполнить, как ни сам автор?!
К сожалению, Понявина Г.М. уже нет в живых. Но как историк, как патриот своей Родины он изложил немало полезных, ценных свидетельств и седений. Поэтому экземпляры рукописи можно передать в музеи Беларуси и России. Без сомнений, она имеет ценность и для земляков, и для родных и близких автора. Жизнь Григория Михайловича может стать положительным примером для многих знавших его людей, учеников, для его детей и внуков.
Но как литературное произведение быль Г.М. Понявина “Ровесник XX века», к сожалению, не состоялась.
Председатель секции прозы
ОО «Союз писателей Беларуси»
Н.Н. Костюченко
26 декабря 2011г.
Быль состоялась! СССР все-таки был! И все события XX века были. А мой брат только описал их, как очевидец и участник этой Были, и никому не удастся затоптать эту Быль. И рано или поздно об этой Были потомки захотят узнать правду, что эта Быль открыла врата рая для всех угнетенных и обездоленных!
Воспользовавшись Вашим заключением, издательство отказалось отпечатать книгу. И опять будут пичкать нашу молодежь разной антисоветчиной, ничего не давая в замен. В результате, будет так, как в Западной Европе. Молодежь от безысходности пойдет громить все подряд.
И это будет на Вашей совести.
Я хожу по инстанциям 5 лет. Если бы эта книга была отпечатана в 2006 году, то, может быть, не было погрома в 2010 году около дома правительства. Вот что значит проявить политическую близорукость. (опять лозунг?)
Сестра автора
Сычева Т.М., 1929г.р.
Главе Администрации
Президента Республики Беларусь
Т. Макей Владимиру Владимировичу
Гр-ки Сычевой Татьяны Михайловны,
Проживающей по адресу:
Г. Минск, ул. Мирошниченко, д. 39 кв. 31
Тел. 261-07-37
Уважаемый Владимир Владимирович!
Обращаюсь к Вам с просьбой позволить мне встретиться с Вами лично по поводу издания книги моего брата Понявина Г.М. под названием «Ровесник XX выка».
Я дважды писала по этому поводу письма на имя Президента Лукашенко А.Г., но рукопись и письмо отправлялось по инстанциям. (см. Ваше письмо от 27/IX-2010 года и от 28/XI-2011г. За подписью С.И. Буко). И вот уже шестой год я хожу по инстанциям, а воз и ныне там. Выискиваются всякие предлоги, чтобы эту книгу не издать.
Издательство «Мастацкая литература» включило в план издания книги на 2011 год, но потом отказало из-за отсутствия денег.
Я просила Президента изыскать возможность издать книгу централизованно и разослать ее в школы, в детдома, в военные части. Но на это никто не обратил внимания и опять 28/XI-2011г мое письмо и рукопись книги были направлены по инстанциям. Похоже никто не вник в суть книги и не оценили ее историческое значение, как свидетельские показания очевидца и участника всех событий XX века. Брат на 200 страницах изложил практически всю истории Советского Союза. Это так важно для воспитания молодого поколения и теперь и в будущем.
Поэтому прошу Вас о встречи с тем, чтобы лично разобрались в этом историческом документе и не дали «кануть в лета».
Документы и рукопись предоставлю.
С уважением Сычева.
14/III -2012г.
Секретарю Коммунистической
партии Российской Федерации
т. Зюганову Геннадию Андреевичу.
От г-ки Сычевой Татьяны Михайловны
Проживающей: РБ, г. Минск,
Ул. Мирошниченко, д. 39 кв. 31
Тел 261-07-37
Многоуважаемый Геннадий Андреевич!
Обращаюсь к Вам с великой просьбой, как к единственному, истинному коммунисту, продолжателю дела освобождения трудящихся от гнета новоявленных капиталистов.
Я постоянно слежу за Вашей деятельностью в этом направлении. Вижу, как Вам трудно работать, как Вам не дают говорить по телевидению. Зато некоторым демагогам – полная свобода, т.к. они обливают грязью коммунистов и все Советское, как всякий старается затоптать наше Советское государство рабочих и крестьян. Удивительно, почему и по чьему указанию, делается все, чтобы вытравить из сознания людей, что было это Советское государство, что благодаря этому государству и людям, жившим в этом государстве Россия из отсталой неграмотной, лапотной страны, за 20 лет после революции 1917 года, превратилась в передовую в мире индустриальную державу, победили фашизм в 1941-1945гг. и за 12 лет после войны восстановили все разрушенные оккупантами до 85% города и села. До слез обидно становится за ушедшие поколения, которые не покладая рук трудились на протяжении 70 лет существования СССР.
Суть моей просьбы в том, что мой брат (ныне покойный) Понявин Григорий Михайлович, написал книгу воспоминаний, под названием «Ровесник XX века», где он описал все события XX века так, как это было, ибо был свидетелем и участником этих событий. Его книга – это летопись, история событий XX столетия, история СССР. Я считаю, что книга достойна того, чтобы ее читали и нынешние и будущие поколения. В ней есть чему поучиться, особенно молодежи. Если Вы найдете немного времени и прочтете рукопись, то в этом убедитесь.
Через три года исполняется 70 лет нашей победы над фашистами, а через 5 лет исполняется 100 лет со дня Великой Октябрьской Социалистической революции. Книга моего брата будет особенно актуальна при проведении агитационной работы.
Уважаемый Геннадий Андреевич! Я пожилой человек, мне 82 года, Вы, моя последняя надежда – издать книгу брата! Больше никому не нужна правда о Советском Союзе. Надо же, наконец, дать отпор всем клеветникам! Пусть люди видят на примере моего брата, как мы, потомки крепостных крестьян помещика Пашкова, получили от Советской власти все человеческие блага! Поэтому, прошу Вашей помощи в издании книги моего брата «Ровесник XX века».
Рукопись прилагаю.
Прошу также, не посчитайте за труд, сообщите мне, пожалуйста, Ваше мнение о книге и возможности ее издания.
Заранее Вам благодарна – Сычева.
22/V-2012г.
По всем вопросам и с комментариями просим Вас обращаться к сестре писателя Сычевой Татьяне Михайловне по телефону +375 17 261 07 37 (Республика Беларусь).
Ровесник xx века быль
© Copyright: Григорий Понявин, 2013
Свидетельство о публикации №213021302374
Свидетельство о публикации №213021302374
Рецензии
Доброго времени вам. Я не знаю чем заканчивается история издали в итоге. Но хочу сказать одно я являюсь правнуком тех Железновых о которых есть описание. Спасибо дяде Грише помню его приезды в Стерлитамак, так же был у них. Позже были утеря контакты. Писал в МВД ответ мы не предоставляем данных. А хотелось увидеть родственников. С уважением ЧиЯнов С.Н.
Сергей Чиянов 29.07.2017 23:28 • Заявить о нарушении
Сергей Чиянов 29.07.2017 23:28 • Заявить о нарушении