Бабушки

Бабушки! Мои любимые, мои самые-самые необыкновенные в мире бабушки! И такие не похожие друг на дружку! Екатерина Алексеевна, баба Катя - высокая, полная крестьянка, родом из Белорусии. Нам со старшей сестрой до школы - полтора километра по тропинке, проложенной по заболоченному лесу. Наша улица стоит особняком от остального посёлка, торчит, как аппендикс, заползая на небольшую возвышенность. С самого её появления этот район называли "Горкой", а людей, на ней живущих - "гОрковцы". И пройдя этот лес, тропка выходила как-раз к домику бабы Кати. Но, странное дело, в отличии от меня, сестра очень редко, и по пути в школу, и возвращаясь из неё, заходила к бабушке, а вот я - постоянно, не пропустив за всё время учёбы ни дня! А она всегда ждала, я это и чувствовал, и видел по её счастливому взгляду и радостной улыбке. Помню - всегда были блины, разные по размерам и начинке, но всегда необыкновенно вкусные! Тётка Нина частенько говаривала: "Племяш ты мой любимый, оставайся у нас жить, ты мне как сыночек!" И я частенько, передав с сестрой, что остаюсь ночевать, оставался у них до утра, спал на одной узенькой пружинной койке с их сыном и ни разу не помню, чтобы мой двоюродный брат выражал хоть какое-то недовольство этой нагрянувшей теснотой! А он был моим кумиром, я гордился им, потому-что он так здорово играл в хоккей! И когда он в компании парней с их улицы играли против парней с нашей, я всегда "болел" за него, за что частенько бывал бит своими друзьями, но никогда не изменял этой своей любви к брату! А бабушка Катя научила меня игре в карты, в "подкидного дурака". К ней каждый вечер приходила подружка, чуть её постарше, они вечно спорили и ссорились во время игры, но всё и всегда неизменно повторялось. Насколько себя помню, играя с ними, я постоянно был "дураком"! Память у них была феноменальной. Когда карты оставались только "на руках", любая из них могла почти со стороцентным попаданием сказать, что у меня за карты! Разве таких обыграешь?! Она умерла, когда мне было 13 лет. Она была мамой моей мамы, и очень уважала маму моего отца, Федору Васильевну.
Бабушка Федора! Она жила с нами, и разве мог я не любить её - моего наивернейшего Друга?!
Она была карелкой, говорила на "ломанном" русском, её предки были саамами. У неё был дар врачевания с помощью заговоров и массажа, но она никогда не ходила, когда звали, к взрослым, только к детям, и насколько я знаю, всегда успешно помогала тогда, когда медики отворачивались, разводя руками от бессилия. Я родился очень слабым, почти не жильцом. Отец целых две недели подряд топил баню, и бабушка каждый день, вечером, носила меня туда. Она из больших берёзовых веников делала малюсенькие, ложила на пОлок какие-то травы, подкидывала пару и выгоняла мою маму в предбанник. Что она потом делала - никто не знает, но мама слышала то какое-то бормотание, то песенки, то ругань на карельском языке. Я потом крепко спал, почти весь день просил титьку и выглядел молодцом. К вечеру я начинал "потухать", и всё повторялось. Но она меня выходила, и в последствии я почти не болел, быстро рос и был среди сверстников далеко не самым глупым. Она, моя баба Федора, не переносила, когда я где-то долго отсутствовал, оправлялась на поиски и, если находила меня в тот момент, когда кто-то из старших ребят меня обижал, то бросалась в "бой" с такой яростью, что вскоре никто из них не решался это повторять, а я, чувствуя  своим детским сердечком безнаказанность, наглел до невозможного и позволял себе такие вещи, что мои одногодки мне частенько завидовали. Я всегда таскался с этими "полухулиганами", знал их тайны, они брали меня с собой по рыбалкам и на озеро, когда ехали на велосипедах искупнуться, брали на "дело", когда воровали у соседей клубнику, а я в знак благодарности, воровал у отца папиросы и приносил им. А бабушка меня бранила, называла "услончей", что означало что-то вроде "уголовника", обещала моим дружкам оторвать руки-ноги, но никогда не разрешала моему отцу меня пороть, а ведь было за что! Она была неграмотной. Я приходил со школы, бросал портфель под стол, брал в руки Марк Твена или Жуль Верна и заваливался на кровать. "Ты уроки делаешь?" - спрашивала она. "Конечно!" - говорил я. Но учился я на отлично, выручала хорошая память, ничего не зубрил. Мама приходила с работы, довольно поздно, спрашивала у неё:"Занимался?" Бабушка кивала головой: "Читал!" Мама смотрела дневник - там одни пятёрки. Она улыбалась, подходила, гладила меня по голове, иногда целовала, и всегда говорила: "Мой Ленин!" Отец нашей с сестрой учёбой интересовался лишь тогда, когда по праздникам, или после баньки, выпивал "чекушку". Тогда он звал нас "с дневниками". Сестра тоже училась на отлично, но любила спорить с учителями и всегда имела замечания по поведению. И тогда мы слушали лекции о жизни "не дай бог", о том, что нужно, хотя бы нам, становиться людьми и ехать жить в город, где живу те, "кто не дураки". Без его разрешения уйти мы не могли и слушали, стоя возле стола. Когда подходила к концу вторая "маленькая", он уже плохо соображал, и начинал нам рассказывать устройство трелёвочного трактора. К годам так 12, я на память, без соображения, как всё выглядит, знал это проклятый трактор назубок! Да и сестра тоже! И тогда появлялась бабушка, отправляла нас в детскую, где тоже спала, вместе с нами, и начинала воспитывать сына. Они разговаривали на карельском, мы ничего не понимали, но после бурной беседы отец всегда плакал и шёл спать.
Моя мама её любила не меньше своей родной мамы, бабы Кати, а иногда мне казалось, что и больше, потому-что свекровь ни разу в жизни не сделала ей ни одного замечания. И всегда была на её стороне, если отец был чем-то недоволен. Умерла бабушка Федора, когда мне было 16 лет, от инсульта, в течении двух дней. Я помню, как мама сказала моей тётке Нине: "Она и здесь меня пожалела..." Смысл этих слов я понял гораздо позже, когда повзрослел.