Короткая и грустная песня

С этим старинным селом (о названии умолчу) связаны два люстра моей жизни. Я дожила там второй и почти целиком изжила третий: наша семья уехала прочь, когда мне пошел пятнадцатый год. Именно там меня сразило наповал очарование бесцельного и бездельного, в раздумьях и мечтах, одинокого бродяжничества по лугам и лесам.

Одна из самых соблазнительных дорог, уводивших от дома, юго-западная, медленно ползла вверх по пологому холму. На его вершине, господствуя над окружающей местностью, стояла маленькая деревушка Липовец. Но не конечный пункт влек меня к себе: на полпути в Липовец, прямо с дороги, открывался волшебный вид на остававшееся за моей спиной село. В ясный июньский день старая краснокирпичная церковь с грубовато-угловатой колокольней как будто вырастала из пышной бело-лиловой пены сирени...

Возле церкви, естественно, было кладбище. Но на нем тогда уже не хоронили. Для этой утилитарной цели существовали два других. Одно поросло соснами, второе – елями.
 
Пожалуй, закрытый навсегда храм и два погоста и были в мое время главными достопримечательностями села, о котором я веду речь.

Кладбище под соснами казалось светлым, легко проницаемым для беспечного взора и не внушало мне особого страха – даже в сумерки, даже четкими, трагически черными силуэтами высоких деревьев на осеннем багровом закатном небе.
 
А вот второе… Я боялась проходить рядом с ним даже днем. Темная хвоя густо растущих кладбищенских елей, их мрачные серые стволы, угрюмое хриплое карканье кружившихся над ними ворон повергали меня в панический ужас. Так что ребенком и подростком я не была там ни разу. И даже не думала, что настанет день – и я все-таки приду на это кладбище. И не из праздного любопытства.

В один из апрельских дней своего уже третьего люстра я бродила в лесу за старинной сельской больницей. И вдруг увидела там – впервые в жизни! – цветущий кустик дафны, волчьего лыка. Соблазн был слишком силен, я не устояла и отломила несколько коротких веточек, облепленных розовато-лиловыми цветочками с запомнившимся навсегда ароматом. И страстное желание похвастаться редкой находкой толкнуло меня в двери дома местного врача – я была шапочно знакома с этой женщиной, а нравы в деревне простые…

Она, понюхав и рассмотрев веточки, велела мне выбросить их – дафна растение ядовитое. Я, конечно же, рекомендацией пренебрегла – чего ради?.. Я же не собиралась их лизать и грызть! А именно это попытался сделать маленький ребенок врача, смирно и молча сидевший в своей детской кроватке, когда я протянула ему – чтоб просто понюхал! – нарядную веточку волчьего лыка.

Я не обратила тогда на глазастого младенца особого внимания. Наши дороги пересеклись снова много лет спустя, и уже не в старинном селе…

К тому времени тихий младенец превратился в интересную молодую женщину. Весьма заметную особу с независимым взглядом красивых серо-синих глаз в длинных и густых черных ресницах. И разве я могла подумать, время от времени встречая ее на улицах своего городка, что эту привлекающую взгляды прохожих, элегантную юную даму – с раннего детства! – преследует какое-то дикое невезение…

Но главной неудачей, на мой взгляд, в ее жизни была мать. Да-да, именно так. Мать, которую она искренне уважала, которой гордилась… и которая, по большому счету, сломала ей жизнь, из ханжества толкнув замуж за, в общем-то, случайного кавалера. Этого парня моя будущая приятельница пригласила в гости на праздники – в деревню, к маме, когда была студенткой одного из вузов Великих Лук. Мама-врач поинтересовалась статусом молодого человека при дочери. И услышав, что никаких серьезных планов в отношении привезенного в гости парня девушка не строит, с гневом сказала:

– Нет, ты не будешь сюда возить других! Это – деревня!
 
Результатом раннего брака стал больной ребенок. Акушеры в Великих Луках решили, что очень юной, физически крепкой женщине вовсе ни к чему делать кесарево сечение, как показано в карте. Сама родит. А потому, когда стало ясно – не родит, пришлось накладывать щипцы… Говорят, это большое искусство. И не каждый акушер им владеет. Не владели и великолукские повивальных дел подмастерья. Ребенок явился на свет, жестоко искалеченный неумелым родовспоможением. Девочка была практически полностью парализована.

Тут дело в свои крепкие профессиональные руки взяла бабушка-врач. Ванны, массаж и прочее ребенка на ноги все-таки поставили. Но компенсировать полученные при рождении травмы полностью не удалось: какие-то части мозга были повреждены необратимо. Инвалидность по зрению, домашнее обучение – вот что ждало девочку в дальнейшем.

В наследство от своей мамы моя приятельница получила и прямолинейный, негибкий характер. Она говорила, что в институте однокашники называли ее – и в глаза и за глаза – «наш коммунист».

Но вряд ли именно это стало причиной развода. Просто ее случайный, волею мамы, супруг не был ей парой. Похоронив тещу, которой мужик, думаю, все-таки побаивался, он сразу же принялся искать себе подружку попроще. И нашел, конечно.

Так что к сорока годам моя приятельница имела в активе развод, дочь-инвалида, гнилой, требующий срочного ремонта домишко… и службу в районной администрации.

Когда у нас началась очередная избирательная кампания – жалкая и гнусная пародия на свободные выборы, старательно разыгрываемая каждые пять лет, – моя приятельница посмела вслух возмутиться тем, как несправедливо ведется агитация в районной газете. Фаворитом был, само собой, выдвиженец от «Единой России», один из замов предыдущего районного предводителя… к сожалению, не дворянства, а чиновничества.

Усевшись в высокое черное кресло, новый главный чиновник района, конечно же, припомнил моей приятельнице ее возмущение. Он был в курсе – всякая чиновничья структура по определению предполагает непременное наличие наушников и подхалимов. Словечко замолвила и наперсница нового главы, редактор районки. У нее с моей приятельницей были свои счеты: злобная, завистливая и ревнивая, четвертой свежести баба на дух не переносила молодых и симпатичных.

Так что службы своей – и потому средств к существованию – моя приятельница лишилась.

Что было делать?.. Питерские подруги нашли ей место финансового директора в частной фирме. Моя приятельница предложение приняла и уехала в северную столицу. И сразу же почувствовала на себе гнилой климат Питера… и стрессы нового места работы. Но приличная зарплата, необходимость помогать дочери-инвалиду, которая после окончания специализированной школы-интерната во Мге осваивала профессию медсестры и училась делать массаж, – все это заглушило голос рассудка. Хотя на участливые расспросы знакомых – что, где, как, нравится ли – она не однажды отвечала:

– Было бы куда – пешком бы из Петербурга ушла…

И вот так промелькнуло три года.

В двадцатых числах минувшего сентября моя приятельница отметила свой – всего лишь! –  сорок четвертый день рождения. А 31 октября недлинный похоронный кортеж отправился из Теребеней, куда накануне в церковь привезли гроб с ее телом, в то самое старинное село, где я встретилась с ней впервые. Молодую еще женщину убил развившийся в одночасье тромбоз, который, не исключено, спровоцировали неподходящий климат, нервное и физическое напряжение, последствия давнего заболевания, вызванного некогда ядовитой прививочной вакциной…
 
Похоронили ее на том самом мрачном кладбище – под траурными елями, – которого я так боялась в детстве. Но теперь в поминальные дни, отмечаемые и православным календарем, и местными обычаями, именно туда я буду приходить иной раз… Чтобы посидеть в тиши и не торопясь перебрать в памяти всё связанное с Наташей, короткая жизнь которой сложилась так грустно.