Разоренный мечтой

Ирбек  Дзуцев
Телефон Ирбека Дзуцева 8-919-422-31-04
разоренный мечтой

В далеком тысяча девятьсот шестьдесят девятом году – ближе к весне, мне было почти тринадцать лет. Я учился тогда в шестом классе – во второй бесланской школе. Особого рвения к знаниям у меня не было, и из всех предметов больше всего любил физкультуру. Именно поэтому после занятий – три раза в неделю, я оставался в школе, чтобы заниматься гимнастикой. Сложные трюки и упражнения мне не давались, но на перекладине кое-что получалось, а также на турнике подтягивался четырнадцать раз и на канате, держа угол, поднимался до потолка и спускался вниз. Гимнастикой занимались и девочки, и это подстегивало меня выкладываться полностью. Наш учитель по физкультуре и тренер Борис Степанович Светлов был строгим, но мы его любили.
А еще мне нравилась литература. Русский язык мне нравился меньше, хотя диктанты, где думать нужно меньше, я писал хорошо. На литературе же мы в основном слушали нашу замечательную учительницу и классного руководителя – Таисию Михайловну Аликову. Она относилась ко мне с теплотой и уделяла особое внимание.
Мой младший брат Руслан учился классом ниже и постоянно жаловался мне, что его обижают. Он был худым и слабым. В один прекрасный день я решил разобраться с обидчиками брата. Мы условились, что как только закончатся занятия, он должен самым первым выбежать на улицу, где я буду его ждать, чтобы наказать всех, кто заслужил наказания. Троих я побил, а вот с четвертым по прозвищу «Горный» пришлось повозиться. Он был не слабее меня и, как выяснилось позже, оказался однофамильцем, что по-осетински означает родственник.
Наша школа считалась тогда самой лучшей в Беслане по знаниям. Даже в моем классе было много отличников: Абоевы Лара и Зара, Дзебисов Олег, Шабанов Юрий, Татьяна Ренскова и еще несколько человек. К ним я не относился, но с Олегом Дзебисовым дружил. Его мать была учительницей, а отчим Борис Афакоевич преподавал нам рисование и черчение. Мы его очень любили за то, что рассказывал нам разные истории и по своей натуре был человеком веселым.
Вскоре наша учительница русского языка и литературы Таисия Михайловна погибла в автомобильной катастрофе, и мы как-то осиротели. У нас появился новый классный руководитель, но я ее не помню.
В семидесятом году в Беслане построили новую школу – четвертую. Меня и еще несколько учеников из нашего класса перевели туда. По сути нас разлучили, и переносить это было очень тяжело. В новой школе я так и не прижился. Во второй школе и именно в моем классе, что-то самое главное уже было заложено в меня, но что, я тогда не понимал, и только спустя многие годы до меня дошло, что Таисия Михайловна осталась в моем сердце.
Село, в котором я родился и жил, называлось тогда Новый Батакаюрт, и улица именовалась по-другому – Степная.
В поле, под тополями  рядом с кладбищем, собирались мы с мальчишками и с теми, кто постарше. Боролись, играли в футбол, в карты, метали стрелы из лука и были большими мечтателями и фантазерами. Мы постоянно что-то выдумывали, чтобы развлечься и, находясь в поле зрения своих родителей, сильно расстраивались, когда кого-то звали домой.
В тысяча девятьсот семьдесят первом году на этом же огромном тогда поле, подальше от нашего места обитания, начали строить мелькомбинат. Это была большая стройка. Экскаваторы рыли котлованы, машины что-то возили и люди работали, чтобы кормить свои семьи.
Мой друг Гера предложил мне своровать со стройки цемент. Я согласился, и как только стемнело, мы стали таскать на себе мешки. Попотели прилично, но позже оказалось, что это был не цемент, а что-то необходимое при бурении скважины. Из мелькомбината, еще, естественно, недостроенного, таскали все, что попадалось: трубы разных диаметров, арматуру, провода и доски. Что только мы не воровали оттуда! Причем все – и дети, и взрослые, и женщины, и мужчины. Социализм, в котором мы жили, позволял это делать, хотя официального разрешения ни у кого не было. Воровать было не стыдно, тем более у государства. Оно не обеднеет - говорили все, кто мог хоть что-то утащить домой.
На следующий год я  бросил школу. Отец боле, и денег не хватало.
 Успеваемость у меня была никакая. Химия, физика, алгебра, геометрия, немецкий и другие предметы мне не давались, и двоек было много. Я понимал, что уже ничего не наверстаю. Да, я действительно не прижился в новой школе.
На работу я устроился прицепщиком в колхоз «Бесланский», и день первой получки был для меня праздником. Помню, что купил я себе тогда синюю болоньевую куртку за тридцать рублей, а оставшиеся сорок два рубля отдал родителям. Работу я выполнял разную – раскидывал силос, находясь в прицепе трактора, цеплял тросом корни и деревья при выкорчевывании старого сада, таскал мешки с минеральными удобрениями, ремонтировал бороны, помогая кузнецу и т.д. Однажды мне доверили ответственную работу: на меня надели кавказскую бурку, и я стоял на краю поля. Как только кукурузник пролетал над моей головой и разбрасывал химические удобрения, я отмерял двадцать шагов и ждал, пока самолет снова пролетит надо мной. Во время обеда летчик открывал боковое окно и сбрасывал мне на снег мой обед. Вечером за мной приезжала машина и забирала меня. Как-то раз машина застряла, задние колеса крутились по накатанному снегу дороги, но машина стояла почти на  месте. Водитель оставил меня в кабине и ушел на кирпичный завод за бульдозером. Я вышел из машины и подсыпав лопатой земли из-под заснеженного поля, завел машину, хотя не знал, где какая скорость находится и какую нужно включать, и выехал очень медленно, но с величайшей гордостью. Навстречу мне двигался желтый бульдозер.
Из колхоза я рассчитался через пять месяцев и устроился на бесланский маисовый комбинат путейцем. К тому времени я там же стал заниматься тяжелой атлетикой. Главный инженер комбината Виталий Демьянович Артамонов был моим тренером. Я любил физические нагрузки. Мне это нравилось. Занимались тогда со мной Мир Дзебоев, который, кстати, поднимал сто сорок пять килограммов, Эльбрус Бекмурзаев, Владимир Сушков и другие. До их результатов мне было далеко, но я занимался.
На работе некий Таму, демонстрируя свое превосходство и силу, стал меня избивать. Я его боялся, так как он был очень дерзким. Меня это как-то гасило. Сопротивления с моей стороны не было никакого, и вскоре я оказался с разбитым лицом.
На тренировке Мир Дзебоев спросил меня: «Что с твоим лицом?» Я рассказал ему  о случившемся.
– Я знаю Таму! – сказал он и обещал с ним разобраться.
В выходной день со своим другом Герой мы пошли в клуб «БМК», чтобы посмотреть фильм.
У входа в клуб стоял Таму. Он отвел меня в сторону – к тому месту, где учились на водителей.
– Что ты сказал Миру? – спросил он меня грозно.
Не помню, что я ответил, но,  глядя ему в глаза, понял, что он снова будет меня бить. Фактически у меня никакого выбора не было. Меня опять, как мальчишку собирались бить. Жалостливо проговорив: «Таму, оставь меня в покое!», я медленно подвел свои руки к его груди, как бы сдерживая, ухватился за его куртку и в ярости нанес ему по лицу сильный удар головой. Из дерзкого Таму получилась тренировочная  груша, и я стал бить его жестоко и хладнокровно. Он уже валялся у меня в ногах, а я бил его и не останавливался. Через ограду перепрыгнул мой односельчанин и борец вольник-Таймураз Ходов и стал меня оттаскивать.
Так я преодолел самого себя!
В августе семьдесят третьего года я работал уже на мелькомбинате – на стройке. Работал с лифтерами, помогал им. Лифт, который мы строили на элеваторе был высотой сорок шесть метров. Мы поднимали лебедкой направляющую, которая весила восемьсот килограммов. Время подходило к обеденному перерыву, и вдруг отключили свет. Направляющая зависла в воздухе. Свет так и не дали, и мы ушли на обед. В наше отсутствие напряжение появилось, и лебедка заработала. Подняв направляющую до самой крыши – то есть до лебедки, трос, естественно, оборвался и направляющая, рухнула вниз, круша и разрушая все на своем пути.
Желающих выучиться на жестянщика направляли из мелькомбината в Свердловск. Я решил поехать, но родители были против. Все же я настоял на своем и вместе с Вебером Витей, Феликсом Цкаевым и Русланом Сидаковым поехал учиться. Витя и Феликс были из моего села, и, естественно, мы друг друга хорошо знали.
Почти сразу же нас отправили на практику в Камышлов. Я оказался один вместе с девушками, которые обучались другой профессии. В общежитии не знали, куда меня поселить, и девушки предложили коменданту-женщине, чтобы я эту ночь ночевал в их просторной комнате. Комендант, улыбаясь, согласилась. Я выключил свет и, быстро раздевшись, запрыгнул в постель. Свет включила Моника, и в ночнушке, еле сдерживая смех, подошла к моей кровати и заявила : «Я с Ирбеком буду спать!». От страха и волнения я укрылся с головой одеялом.  Такого со мной в жизни не было. К тому времени я еще ни с кем даже не целовался.
Через несколько дней, оказавшись в комнате одной девушки – не из нашего училища, мне представилась такая возможность. Я сделал это, хотя мог рассчитывать на большее. Оставив девушку одну, я ушел в свою комнату и всю ночь не мог уснуть. Нет-нет, не от желания большего, хотя желание наверно было.
– Я поцеловал девушку! – повторял я в темноте с открытыми глазами.
В бане какой-то мужчина всматривался в отверстие в стене. Я тоже полюбопытствовал и увидел девушек нашего училища совершенно голыми.
Через месяц практика закончилась, и мы вернулись в Свердловск осваивать свои специальности.
У меня тоже появилась девушка и очень красивая. Она уже сформировалась по всем пунктам, и я целовался с ней аж пять раз.
В середине ноября – не доучившись, я улетел на самолете в Мин-Воды, а потом на автобусе – в Осетию.
Вебер Витя и Феликс Цкаев закончили училище и работали потом жестянщиками на мелькомбинате. Вскоре Феликс погиб в автомобильной катастрофе, а Витя стал настоящим профессионалом и в конце восьмидесятых уехал со всей семьей как немец – в Германию. Сейчас он живет там. Руслан же Сидаков был и остался наркоманом. Как-то я видел его в Беслане и с трудом узнал.


Часть 1
ДОМА И В ГОСТЯХ
               
   Осенью тысяча девятьсот  семьдесят четвертого года меня, веселого и
жизнерадостного сельского паренька из Нового Батако, призвали  в  ряды
Советской  Армии. С самого детства  я дружил  со спортом - боролся  со
сверстниками,  ходил  на  гимнастику, а  с  шестнадцати  лет  серьезно
увлекся  тяжелой атлетикой. Больших результатов я не добился, но  имея
рост  всего  метр  шестьдесят  три сантиметра  и  вес  шестьдесят  три
килограмма,  свободно поднимал стокилограммовую  штангу.  Это  вселяло
уверенность  в  предстоящих армейских испытаниях. В  карантине,  после
проверки  моего  слуха  молодым капитаном, меня  определили  в  группу
будущих радиотелеграфистов и из Красноводска направили  в Кизыл-Арват.
В  батальоне, где размещался  наш учебный  взвод,  оказались и осетины
-  это  майор  Каргинов,  отвечавший за снабжение,  и  сержант  Казбек
Царахов  из  Санибы  -  заведующий  столовой.  С  Казбеком  мы  сильно
подружились  и, благодаря его авторитету, старослужащие относились  ко
мне  сдержанно.  В  самом  учебном взводе отношения  между  курсантами
складывались  вполне благополучно. Толстяк Лобов из Подольска  получил
от  старослужащих прозвище “Колобок”, и всякий раз мы строем подходили
к  столовой, выкрикивая: “Эй, Колобок, выше ногу!” Лобов все же был  с
характером и однажды, повздорив с украинцем с овальной формой  головы,
назвал  его  “тыквой”. Клички появились у многих, но не  ко  всем  они
пристали.  Рыжий  Чистяков  из  Подмосковья  сравнил  мой   прекрасный
кавказский  нос  с  килем  корабля, а я  вызвал  обидчика  на  честный
поединок.  Несколько  приличных ударов круто изменили его  физиономию,
но  никаких сравнений вслух я делать не стал. Ранним утром нас подняли
по тревоге и приказали спуститься в маленький погреб. Неожиданно к нам
сбросили дымовую шашку и захлопнули люк. “Внимание, газы!”- прозвучала
команда  и  мы  спешно  стали надевать противогазы.  Кое  у  кого  они
оказались  неисправными. Началась легкая паника, пришлось закутываться
в бушлаты. Слава Богу, все обошлось!
   Целыми  днями в течение четырех месяцев, находясь в спецклассе,  мы
выстукивали на ключах Азбуку Морзе и напевали мелодию каждого знака. В
противовоздушной  обороне существует множество  командных  пунктов,  в
которых   бдительные  связисты  непрерывно  наблюдают  за   воздушными
пространствами   Родины.  Шло  время,  и  мы  становились   армейскими
интеллигентами. Весной учеба закончилась, нас распределили  по  разным
воинским  частям. Казбек просил майора Каргинова повлиять на  комбата,
чтобы  оставить  меня  в  Кизыл-Арвате  и  не  разлучать  нас,  но  не
получилось - видимо, из “стратегических соображений”. Я снова попал  в
Красноводск,  а  оттуда  на  небольшом самолете   АН-2  с  несколькими
однокурсниками  -  в Бекдаш, находящийся также на восточном  побережье
Каспийского  моря. В батальоне мы впервые по-настоящему столкнулись  с
dednbyhmni.  Обстоятельства сплотили нас с Багировым -  азербайджанцем
из  Баку.  Отношение  к  нам  было  одинаковым  -  нас  ненавидели  за
непокорность,  называя черномазыми и чурками. Любой старослужащий  мог
придраться  к  нам  и  по уставу. Если неуставные  отношения  казались
нарушением наших прав и обязанностей, то у нас с Багировым все же  был
выбор.  Можно  было  подраться. Ставка  была  сделана  на  уничтожение
личности  в  молодом солдате. Любое сопротивление   системе  Советской
Армии  воспринималось как посягательство на власть старшего по  званию
или  старослужащего.  Позже  к  нам присоединился  один  дагестанец  -
кандидат в мастера спорта по тяжелой атлетике, нас стало трое. По мере
возможности мы защищали друг друга. В сорокоградусную жару, в защитных
комплектах   от   радиации  и  противогазах,   нас   заставляли,   как
провинившихся,  бегать  по  спортплощадке.  Особенно  лютовал  младший
сержант Дерюгин, которому любой из нас свободно мог набить морду один-
на-один.  Задыхающиеся и ничего не видящие от пота в противогазах,  мы
дружно  сняли  всю  защитную  амуницию и побежали  в  спортзал.  Через
несколько   минут   нас  окружила  целая  толпа  “стариков”.   Высокий
молдаванин  по  фамилии  Урсу нанес мне  сильный  удар  в  висок  и  я
отключился  на несколько секунд, а когда пришел в себя,  то  меня  уже
выволакивали   на   улицу.  Наказаний  было   много:   то   заставляли
перекидывать  песок с места на место, то приказывали  туалеты  чистить
стеклом. Должен признаться, что я очень любил строевую подготовку,  но
и здесь я слышал постоянные оскорбления, и слова “нерусский” и “чурка”
становились привычными. И все же самое трудное было то, что мы  просто
не  высыпались, ведь, помимо всего прочего, мы по двенадцать  часов  в
сутки  сидели в Командном пункте в наушниках и вели прием всех знаков,
которые  слышали в эфире. На сон оставалось всего три-четыре  часа,  и
наши  глаза  опухли  от  переутомления. Однажды  вечером  после  отбоя
старослужащие  выманили  Багирова из  казармы  и  жестоко  избили.  На
следующий  день он бежал из воинской части и только через  двое  суток
его нашли и привезли обратно. В тот же день Багирова перевели в другую
часть  и  больше  я  его  не видел. Теперь со  мной  оставался  только
дагестанец-штангист,  но  и  с ним нас разлучили;  меня  направили  на
дальнюю  точку - в Фетисово, где было всего три офицера и  шестнадцать
военнослужащих  срочной  службы.  Офицеры  часто  отсутствовали  и,  в
основном,  занимались  рыбной  ловлей, ведь  в  Каспийском  море  рыбы
достаточно. У них была и моторная лодка и сеть, и никто им не мешал  в
их  темных делах. Поначалу мне казалось, что больше никто не  посягнет
на  мою  свободу, но я ошибся. Неуставные отношения были и здесь.  Все
ожидали  безропотного подчинения приказам. Каждый  поочередно  пытался
сломить  меня и подчинить своей воле, мотивируя это тем, что  и  им  в
свое  время  здорово досталось. Но эти аргументы меня  не  убеждали  и
тогда  приходилось  драться.  Случались  ситуации,  когда  силы   были
mep`bm{e,  и  я вооружался тем, что попадалось под руку с единственной
целью  - остановить нападавших. Как только мне представился случай,  я
продемонстрировал   на   спортплощадке   свои   возможности.   Покорил
стокилограммовую штангу, надеясь, что меня оставят в покое, но попытки
сделать  из  меня “шестерку” продолжались. И все же я  написал  своему
другу  дагестанцу  в  батальон, что никого  здесь  не  боюсь.  Однажды
вечером,  будучи рабочим по пищеблоку, я был взят в кольцо “стариками”
и  узнал,  что  они  вскрыли  мое  письмо,  которое  я  уже  отправил.
Коротышка,  киргиз,  ударил  меня,  но  моя  реакция  оказалась  такой
стремительной,  что  ответным  ударом в  челюсть  разорвал   кольцо  и
пустился  во  весь дух в сторону офицерского дома. На мои крики  вышел
молодой лейтенант, но он был пьян и никакой надежды не вселял. Шестеро
жаждущих  крови все же подчинились ему и ушли в казарму. Я чувствовал,
что   пощады  мне  не  будет,  а  лейтенант  упрямо  твердил:  “Хватит
закатывать истерику!” С одной стороны воинскую часть омывало  море,  а
с другой - безграничная степь. Расправа была неизбежна, я это знал.
   Под   утро, когда я еще находился в постели, на меня обрушился град
ударов.  Около десяти человек налетели, словно шакалы,  и  стали  меня
избивать.  Иногда я вырывался и метался по казарме, но  они  настигали
меня  и валили на пол. Впервые за свою жизнь я был  жестоко избит,  но
не    сломлен.  Около  недели я не мог ходить, но никакой  реакции  со
стороны офицеров не последовало. Виновным оказался только я. Все  были
уверены, что я получил по заслугам. Тогда я еще не знал, что вскрывать
чужие письма - нарушение прав человека, но ненависть к беззаконию  уже
зародилась во мне. Я не хотел больше служить в “доблестной”  Советской
армии.  Теперь важно было все досконально продумать и не отступать  от
нынешнего.  Отказаться  от  службы в Армии  я  никак  не  мог,  а  про
альтернативную  службу  никогда  не слышал.  Отказ  от  службы  грозил
дисциплинарным  батальоном  или психиатрической  больницей.  Я  выбрал
второй  путь и мне необходимо было в меру своих возможностей и таланта
притвориться сумасшедшим или слегка помешенным.
   На   одном  из  дежурств  я  имитировал  вскрытие  вены  на   левом
предплечье, правда, со второй попытки.
   Вену  я,  конечно,  не  вскрыл, но имитация  была  полная,  и  меня
поселили  в изолятор до приезда комбата. Вскоре приехали два майора  и
наш  командир батальона, они привезли какое-то оборудование и  забрали
меня  с собой. По дороге офицеры заметили стадо сайгаков и начали  его
преследовать.  Комбат оказался мазилой и только восьмая пуля  карабина
сразила несчастного горбоносого сайгака. Из батальона меня направили в
Баку - в военный госпиталь, где два месяца находился на обследовании в
психиатрическом отделении. В октябре тысяча девятьсот семьдесят пятого
года   я  был   комиссован  из  армии  по  статье  7  “Б”  (психопатия
истерического круга).
   В  истории  болезни  было  отмечено, что я -  человек  неуживчивый,
склонный  к регулярным конфликтам и дракам с сослуживцами и что  мерам
психотерапевтического и политико-морального воздействия  не  поддаюсь.
Так или иначе, но армейская жизнь для меня закончилась. Слава Богу,  я
живым  возвращался домой. Тогда я еще не понимал, что ни в чьих глазах
уже  никогда не буду веселым и жизнерадостным и каждый мой  шаг  будет
подозрительным для тех, кто меня знал. Слух о том, что я сошел с ума и
из  армии комиссован, быстро разлетелся по селу. При встрече  со  мной
здоровались, но снисходительности в улыбке и глазах людей я не мог  не
замечать.  Это  было настоящей трагедией, ведь до  армии  ко  мне  все
относились  очень  доброжелательно. Однако у  меня  не  было  никакого
желания  с  пеной  у  рта вцепиться кому-нибудь в горло  или  в  ногу.
Нормальным меня уже не считали, а иногда и открыто заявляли об этом, а
отметка  в военном билете на шестнадцатой странице со статей 7Б  стала
серьезным  препятствием во время трудоустройства. У меня были  большие
проблемы  с медиками, когда я проходил медкомиссию. Стоило им  увидеть
мою  статью и каждый сурово ставил свою резолюцию - “не годен”. Вскоре
о  том,  что  я не годен, узнала вся поликлиника, и когда я  доказывал
главному врачу свое право на труд, он вежливо мне улыбался и наверняка
думал,  что  моя  болезнь  прогрессирует. Мне  все  же  чудом  удалось
устроиться  в  аэропорт  радистом,  я  был  очень  доволен,  на  когда
разобрались со статьей, то уволили через несколько дней. Доведенный до
отчаяния,  я перестал доказывать всем, что я не верблюд. Но  понимания
не  было,  и тогда я начал писать в военкомат, чтобы с меня сняли  эту
статью.  Все  это так зарядило меня, что я всерьез увлекся  поэзией  и
потихоньку начал рифмовать - это было моим спасением. Через  несколько
месяцев  меня  начали  печатать в районной газете “Знамя  коммунизма”,
хотя в коммунизм я уже не верил. Стихи, естественно, были лирическими,
но  иногда я писал и против существующей системы. Диссидентом я  никак
не  мог  стать, не хватало образования и единомышленников,  но  уже  в
тысяча девятьсот семьдесят шестом году я свой протест выражал так:
                Братства нет с Америкой
                С западом вообще,
                Жизнь проходит серенькой.
                Смысл ее в борще.
                Чем ты лучше, Родина?
                Объясни, пойму!
                Мало ль мною пройдено
                К счастью моему?!
   
   Неумело, но с большой убежденностью.
   Летом  я  был  приглашен на семинар - совещание  молодых  писателей
Северной  Осетии,  где  Алексей Плотников познакомил  меня  с  Камалом
Undnb{l.  Я  хотел  писать стихи, ради этого  даже  бросил  финансовый
техникум и подался в горы, к геологам, - радистом. Несколько месяцев я
не  вылезал  оттуда даже за солью и работал в Дзинаге  на  высоте  три
тысячи  метров.  Это было счастливое время и моему ликованию  не  было
границ. Мне нужно было учиться, но обстоятельства не позволяли. Так  и
остался   с   восьмиклассным  образованием.  Летом  тысяча   девятьсот
семьдесят   седьмого  года  к  нам  в  село  приехал  из  Таджикистана
родственник, Таймураз, и уговорил меня перебраться в Среднюю Азию. Это
стало началом моих скитаний. Мне суждено было стать вечным скитальцем,
изучая жизнь не по книгам. Фактически это были мои университеты. Город
Курган-Тюбе встретил меня дружелюбно, а щедрое среднеазиатское  солнце
согрело.  Встреча  с родственниками была приятной. Сразу  же  Таймураз
велел  мне  привести себя в порядок и сказал, что вечером мы  идем  на
танцы в парк. Сердце мое сжималось от волнения; танцевать я не умел. В
парке  было  многолюдно.  Таймураз  подошел  к  знакомым  девушкам   и
представил меня. К моему великому удивлению, девушки с любопытством  и
здоровым  интересом стали задавать вопросы. Я стеснялся, ведь никакого
опыта  общения  с девушками у меня не было. Но от меня уже  ничего  не
зависело,  и  мы оказались в самом центре танцплощадки.  Мое  обучение
было  поручено  Оле - стройной блондинке с озорным  взглядом.  У  меня
ничего  не  получалось и все дружно надо мной смеялись, вскоре  смешно
стало  и  мне. Да, я смеялся над собой и еще не знал, что это дано  не
каждому,  даже  если шестнадцатая страница военного билета  совершенно
чистая.
   Веселые  и  счастливые, мы шли по  ночному Курган-Тюбе и  хохотали.
Нас было десять человек - шесть девушек и четыре парня. Неожиданно для
меня,  Галя, близкая подруга Оли, пригласила нас  к себе домой. Вскоре
трехкомнатная   квартира  была  в нашем  распоряжении.  Почему-то  все
девушки  оказались в купальниках и песня Джо Дассена соединила  нас  в
медленном танце. Мои глаза стали квадратными от происходящего, но я не
лез  со своим уставом в чужой монастырь. Наши строгие осетинские нормы
вмиг   исчезли   куда-то.   Я  был  единственный,   в   ком   комплекс
неполноценности рвался наружу, уменьшаясь с каждым мгновеньем.  Кто-то
предложил  сыграть в бутылку, мы стали шумно устраиваться  на  паласе.
Целоваться  я, конечно, не умел, но наивно убеждал всех,  что  поцелуй
будет  с кавказкой страстью, чем вызвал смех окружающих. Мне нравились
все девушки, но Таймураз предложил мне выбрать Олю и успокоиться. И  я
повиновался.
   Получив  очередную  инструкцию, заманил Олю в свободную  комнату  и
взяв на руки, медленно опустил на широкую кровать. Мы целовались нежно
и  трепетно,  и  когда  я  обнажил ее упругую,  розовую  грудь...  Мое
блаженство продолжалось до самого рассвета.
   Я не очень буду утомлять моего читателя, но отдельные яркие моменты
lnei  жизни, безусловно, будут описаны в сжатом виде, а их у меня было
достаточно - на несколько жизней. Четыре года я прожил в Таджикистане,
иногда  возвращался в Осетию, но ненадолго. Олю я потерял по своей  же
вине  и  неопытности. Но постепенно становился донжуаном. Курган-Тюбе,
Калининабад, Яван и Душанбе - вот города, в которых я жил. У меня было
много  интересных   женщин,  встречались  даже  и  с  квартирами,   но
общежития  оставались главным местом моего обитания. Я  хорошо  изучил
советские  общежития.  В  них запрещалось  все,  но  чем  больше  было
запретов, тем сильнее проявлялось желание нарушать их. Парни и девушки
с разбитыми судьбами, лишенные своих корней, искали приют и утешение в
этих  казенных  стенах.  Комсомольские стройки  и  вся  большевистская
идеология породили сословие людей без памяти и прошлого. Молодые  люди
просто  разлагались. Общие комнаты, кухни, туалеты и прачечные  отнюдь
не  способствовали высокой культуре личности, а в лучшем случае делали
ее  безразличной  ко  всему  происходящему.  Замызганные  раковины   и
унитазы,  пьяные разборки и душераздирающая полуночная  музыка,  дикие
вопли  и  бронзовая  надменность вахтерши - все  это  было  зеркальным
отражением  социалистического общежития и развитого  социализма.  Дети
матерей-одиночек,  лишенные человеческого тепла, подчинялись  стадному
коллективизму, обречено впитывая русский мат и грубость. Пьяные матери
и  их  сожители, проклиная свою судьбу, били детей по голове в  пьяной
истерике,  и  они  становились  неполноценными.  Но  страна  через  TV
твердила  о  каких-то героях и ратном труде во имя  Светлого  Будущего
Человечества.
   Годы, прожитые в Таджикистане, не прошли даром - я многому научился
и,  в  первую  очередь, стал общительным и уверенным в  себе.  Женщины
настолько  интересовали  меня,  что  я  действительно  вошел  в   роль
донжуана.  Однако  не забывал о поэзии и иногда печатался.  Человек  с
восьмиклассным образованием не мог писать хорошие стихи, но  они  были
искренними. Это меня утешало. Там же, в Таджикистане, я прошел  нужную
медкомиссию.  С  меня сняли эту злосчастную статью.  Я  получил  новый
военный  билет,  ее шестнадцатая страница была чиста. Я  торжествовал!
Теперь  я  мог устроиться на любую работу и в ожидании чего-то  нового
завербовался в Волгодонск...
   ...  Погода была мерзкой. Раскисшая глина облепляла обувь и  ходить
было  трудно. Возле каждого многоэтажного дома стояла емкость с водой,
и  люди старательно избавлялись от глины и грязи. Строительство велось
широким  размахом,  но,  проезжая на автобусе, я  увидел  завалившийся
девятиэтажный  дом  -  это меня ошарашило. Но это  было  еще  не  все.
Основной  гигантский  корпус  “Атоммаша” из-за  неправильных  расчетов
специалистов  ушел  в  грунт и сильно деформировался,  по  стенам  его
змеились трещины. Казалось, сама природа взбунтовалась против  главных
идеологов  и стратегов строителей коммунизма, ибо нарушалась  гармония
lefds природой и человеком.
   Когда  меня  поселили  в  общежитие, я  сразу  увидел  перекошенные
физиономии  отбросов общества, которые поочередно  пытались  занять  у
меня  на  бутылку.  Меня тошнило от всего, что я видел.  Это  была  не
просто  комната - а трехкомнатная квартира, превращенная в  свинарник.
Мне  не  хотелось  даже  дышать  одним воздухом  с  этими  строителями
коммунизма.  Я знал уже тогда, что так не должно быть,  но  так  было.
Первая  моя ночь в общежитии была кошмарной - мучительной и бессонной.
Под   утро  опухли  глаза и болела голова. Я забрал свои  документы  и
уехал на Украину - в Херсон. Мне казалось, что становлюсь бродягой, но
я убегал не от себя.
   В  Херсоне  я устроился на стройку и продолжал осваивать  искусство
сердцееда.  Весной  подался  в передовой совхоз,  в  Чернобаевку,  где
председателем  был  будущий народный депутат СССР  Моторный.  Здесь  я
работал  в  поле  рабочим.  Интересно  отметить,  что,  независимо  от
производительности  труда,  дневная оплата  не  могла  превышать  трех
рублей пятнадцати копеек - это был социалистический потолок.
   Проработав  в  поле от зари до зари две недели, я решил  уволиться,
ведь  главная  моя  задача  заключалась в том,  чтобы  получить  новую
трудовую  книжку. С меня удержали за питание и мои расчетные составили
пять  рублей  восемьдесят копеек. Было смешно,  почему-то  вспомнились
строки  С.  Есенина - “знать оттого так хочется и мне,  задрав  штаны,
бежать  за  комсомолом...”  Я был вынужден оставить  свою  деревенскую
подругу, которая была очень красивой и стройной, но выше меня  ростом.
Позже из Херсона, где основным местом моего обитания была танцплощадка
в   городском  парке,  разведенная  очаровательная  молдаванка   снова
заманила   меня   в  деревню.  В  совхозе  “Восточный”   я   устроился
трактористом.  В  поле загорелые женщины-крестьянки  загружали  прицеп
моего  трактора  свеклой, а я увозил ее свиньям на  ферму.  Я  обратил
внимание,  что женщины, выдергивая свеклу, не отбивают от  нее  землю.
Мне  это  не  понравилось. Мы поругались, и  они  отказались  со  мной
работать.  Меня  почему-то устраивала только хорошая  работа,  и  я  с
удовольствием  взялся  за дело сам. Нагрузив полный  прицеп  чистейшей
свеклы,  я поехал на весовую. Оказалось, однако, что вместо двух  тонн
трехсот   килограммов я привез всего тонну шестьсот.  И  -  потерял  в
зарплате. Это был очередной социалистический абсурд. И все же я думаю,
что свиньи остались довольны.
   Снова   разочарования  и  снова  дорога.  Южно-Украинская   атомная
электростанция в Николаевской области превзошла все мои ожидания.  Для
человека,  полюбившего  романтику и приключения,  здесь  было  все.  И
скучать  не  приходилось.  Секс витал в воздухе.  Молодежь,  хлынувшая
сюда, спаривалась, не дожидаясь ночи. Это было раздолье для холостяков
и даже для семейных. Работая официантом в отделе рабочего снабжения, я
naqksfhb`k  только  югославов и первых лиц самой  АЭС.  Югославы  были
инженерами.  Помню,  как  Стеван  из Загреба  настойчиво  и  навязчиво
уговаривал белокурую официантку из бара. Все это было забавно.
   Летом  на   живописном  скалистом берегу Буга собиралось  множество
людей  -  это  был  поистине райский уголок. Солнца и душевного  тепла
хватало  всем. У меня было столько молодых красавиц, что я и не  помню
их  всех.  Но все в этом мире когда-нибудь кончается. Судьба забросила
меня  в  Донецк.  Здесь я пробыл недолго, но любовных похождений  было
достаточно.  Получив  письмо  от  родителей,  я  вернулся  в   Осетию.
Осетинская жизнь меня никак не вдохновляла. Одиночество и скука -  вот
с чем я столкнулся. Энергии было много, и я решил построить себе дом и
получил  земельный  участок в сельсовете.  Экскаватор,  на  котором  я
работал,  здорово  мне помог, но времени на строительство  все  же  не
хватало. И тогда я устроился пожарным на Бесланский маисовый комбинат.
Теперь  я  мог действовать и все лето занимался опалубкой  и  бетоном,
который  замешивал  сам. Одного цемента я истратил больше  пяти  тонн.
Занятия  тяжелой атлетикой пошли на пользу. Физический труд  стал  для
меня  родной  стихией.  Но  по вечерам мне становилось  невыносимо  от
одиночества. Осетинки меня не воспринимали всерьез, помня мою  историю
с   шестнадцатой   статьей.  Мои  признания  в   чувствах   оставались
безрезультатны. И странно - в ответ у меня зародилась  идея  построить
теплицу.  Поначалу отец сильно противился этому, говорил, что  это  не
принято и стыдно и совсем не отвечает социалистическим нормам. Все  же
я настоял на своем и увлеченно приступил к делу. Через месяц отец тоже
заинтересовался и купил стекло. Теплица получилась отличная, площадь -
больше шестидесяти квадратных метров, отапливалась углем. По вечерам я
сидел  у котла в тепле и тишине и вдохновенно писал стихи. Но  мне  не
хватало любви и я снова решил уехать. Фундамент и земельный участок  я
спешно  продал всего за две тысячи рублей и отправился в Иваново  -  в
город  невест.
   В  гостинице  “Интурист” я занимал двухместный номер за  тринадцать
рублей  в  сутки и по вечерам спускался в ресторан. Я ел грибы  и  пил
исключительно  полусладкое шампанское. Иногда я заказывал  “лезгинку”,
но  это  было  малым утешением - ивановские ткачихи или  не  ходили  в
ресторан,  или  находились  на своих фабриках,  перевыполняя  план.  В
ресторане, конечно, женщины появлялись, но почему-то все были  заняты.
Однажды  я разговорился с одним капитанам милиции. Он посоветовал  мне
поехать в Суздаль. На следующий день я так и поступил.
   Таксист за рубль довез меня до гостиницы “Ризоположенская”. Угостив
администратора шампанским, я поселился в отдельном номере.
   Вечером,  как  и  подобает  истинному джентльмену,  в  тройке  и  в
галстуке с сигаретой “Космоса” в руке, я спустился в бар, но он почему-
то  был закрыт и мне посоветовали пойти в бар “У Каменки”. Но и  здесь
a{kn   еще  мало людей. С любопытством оглядывая окружающих и  держась
достаточно свободно, я пригласил милую блондинку на медленный танец  и
вскоре  познакомился  и с ее подругой. Столик,  за  которым  я  сидел,
вполне   устраивал  меня.  И  я  самодовольно  озирался  по  сторонам.
Неожиданно  появился усатый парень крепкого телосложения  и,  попросив
разрешения,  уселся напротив меня. Это был бармен из  моей  гостиницы.
Ему  сообщили обо мне и он поспешил меня найти. Девушки, с которыми  я
уже  познакомился,  оказались за нашим столом,  и  “земляк”  предложил
перейти  на  коньяк. Со спиртным я особо не дружил. И  около  полуночи
теплая компания проводила меня в номер.
   Утром  девушки меня навестили и наше веселье продолжилось. Но когда
я  попытался остаться наедине с одной из них, та отказалась. И тогда я
их  выгнал. Эти красотки были из Москвы и просто хотели красиво  жить,
ничего не отдавая взамен. Однако долго мне скучать не пришлось. Ко мне
сами подошли две молоденькие подружки и, попросив сигареты, предложили
составить  компанию.  Но сигаретами я и решил ограничиться,  предложив
авансом  посетить одной из них мой номер. Это было наглое и бестактное
предложение,  но мне не отказали. Через час-другой нас  стало  четверо
вместе с барменом. За две недели мы побывали почти во всех ресторанах.
Я  настолько полюбил грибы, что уже определял их по вкусу. В городском
туристском  комплексе  я  слушал страстные  песни  красивой  певицы  и
веселился  за щедрым столом с улыбающимися девицами. Они менялись,  но
музыка  в  душе  не кончалась. Здесь же я впервые узнал  сауну  и  все
достопримечательности города. Суздаль - очень древний город, находится
в  “Золотом кольце”. Здесь было много артистов отовсюду. Дело  в  том,
что  русская природа и многие исторические фильмы снимались  именно  в
Суздали  и поэтому качество обслуживания везде было на должном уровне.
Но праздник не может продолжаться бесконечно, а потому я решил вовремя
уехать  и  перебрался  во  Владимир. Здесь я  познакомился  с  молодой
санитаркой  Аней и чуть было не женился на ней, но обстоятельства  нас
разлучили.  В  апреле  тысяча  девятьсот  восемьдесят  пятого  года  я
завербовался  в Красноярск - там жил мой двоюродной брат  Таймураз.  И
это была главная причина принятого решения. Я знал - где Таймураз, там
скучать  некогда.  Все документы завербованных - а  нас  было  человек
шесть  -  находились  у  меня,  я  был   назначен  старшим  группы.  В
Красноярске  я  заглянул в барак, где мне предстояло жить,  огляделся,
раздал  всем их документы и “слинял”. Сразу на железнодорожном вокзале
я  стал искать Таймураза. Я знал, что он работает водителем “Икаруса”,
но адреса у меня не было. Водители помогли мне его найти. Для него это
была  полная неожиданность и радость его была не меньше моей.  Он  был
уже  женат и у них росли два сына - Руслан и Виталик. Ольга - его жена
-   радушно  меня  встретила  и  некоторое  время  я  жил  у  них.   В
трехкомнатной  квартире было не слишком тесно. Вскоре я  устроился  на
Jp`qmnpqjhi  судоремонтный завод трактористом. Совершенно  случайно  я
познакомился   с   капитаном  пассажирского  судна  “Ипполитов-Иванов”
Николаем  Павловичем  Скабло, который тоже  писал  стихи  и  регулярно
печатался в разных журналах. Он предложил мне перейти к нему боцманом.
Предложение  было  заманчивым,  и я с  удовольствием  согласился.  Две
недели  мы  стояли  еще  на  “вооружении”  и  тщательно  готовились  к
навигации. В первых числах июня мы уходили в первый рейс - в  Дудинку.
Туристы,  заполнившие обе палубы нашего белоснежного судна, размахивая
руками,  прощались  со  своими  родственниками  и  знакомыми.  “Отдать
швартовы!” -  властно скомандовал  капитан. Канаты на кнехтах пристани
были  освобождены  и  мы  с матросами энергично  их  подобрали.  Судно
медленно  развернулась на сто восемьдесят градусов  и  устремилось  по
течению.  Пассажиры рассматривали Красноярск, который  становился  все
меньше  и  меньше.  Енисей не казался мне широкой рекой,  но  по  мере
продвижения  на  север  мое представление о  нем  менялось  -  он  был
великолепен. Живописные берега, покрытые зеленью, гармонично дополняли
его могучую стать.
   Между  тем  в  мои обязанности входила хозяйственная  жизнь  судна.
Приходилось стелить, менять замки, слесарничать и т. д. Но главное мое
рабочее место все же находилось на баке - в передней части судна,  где
размещались  брашпиль  для  подъема и отпускания  левого  или  правого
якоря,  два  кнехта по бокам, на которых крепились швартовы  во  время
причаливания к берегу. Отсюда я поддерживал прямую связь с капитаном и
четко исполнял его команды. Он был доволен моей работой.
   У  меня  была  отдельная каюта с телефоном и в свободное  время  я,
естественно, не терялся. Я познакомился с директором рейса -  красивой
блондинкой  с  прекрасной  фигурой, одетой  со  вкусом  и  с  хорошими
манерами. Николай Павлович был сильно удивлен, когда застал меня в  ее
номере  люкс,  уверенно раскуривающим сигарету.  Он  не  мог  серьезно
соперничать  ни  с  моими  усами,  ни  с  моим  темпераментом,  а  его
поэтическая  натура не позволила ему даже побыть лишнюю минуту,  и  он
спешно  удалился. Но все же я предпочитал свою каюту,  где  чувствовал
себя  свободней и раскованней. Марина была необыкновенной женщиной.  С
ней  было легко. Секс и милые беседы по вечерам настолько увлекли нас,
что  постепенно  перешли в любовь. Вскоре весь экипаж и  даже  туристы
знали, что у нас серьезные отношения.
   Между  тем  мы  подходили  к  “ Казачинскому  порогу”.  По  команде
капитана  все  пассажиры вышли на палубы. Я находился на  баке.  Здесь
Енисей  на  протяжении двух километров сужался, а течение  становилось
стремительным. Это была зона повышенного риска. И мы должны были  быть
бдительны. Здесь случались и крушения. И малейшее отклонение от  курса
было  гибельным. Мы подъезжали к северному полярному кругу. И те,  кто
впервые  пересекал его, подвергались обливанию холодной водой.  В  ход
xkh ведра, кастрюли и прочие емкости. Мне уделили особое внимание,  на
баке я был уязвим. По этому случаю выдавали специальные свидетельства.
Подходя  к  Дудинке,  я не верил своим глазам - Енисей  превратился  в
безграничное море. Полутораметровые волны с ревом обрушивались на наше
судно,  подгоняемые холодным ветром. Картина выглядела впечатляющей  и
появилось стихотворение, которое долго висело в камбузе.
   В Дудинке мы пришвартовались к дебаркадеру, который также находился
на  плаву. Наше судно то поднималось вверх, то резко опускалось. Качка
нарастала.  Неожиданно для всех послышался оглушительный треск  -  это
оборвались  швартовы,  все три. В это время я спал  в  своей  каюте  -
Марина уехала в Норильск, с туристами. Уже через несколько секунд я, в
тапочках,  выскочил  на бак. В машинном отделении включили  двигатель,
когда  судно  отнесло  от берега уже на приличное расстояние.  Боцману
поступила команда: “Приготовить левый якорь”. И он с грохотом ушел  на
дно.  “Крепить  левый  якорь!”  -  послышалась  новая  команда.  Через
несколько минут стало ясно, что один левый нас не удержит, и тогда  мы
опустили  и  правый. Огромные волны обрушивались  на  меня.  В  мокрой
летней  рубашке  и тапочках я вполне соответствовал  речному  “волку”.
Спокойно оценив ситуацию, капитан все же решил  пришвартоваться  и  мы
подняли  поочередно  оба  якоря. Весь  экипаж   нашего  судна  работал
сплоченно  и  слаженно.  Мы  подбирались к берегу.  Команда  “Отдавать
носовой!”  была  выполнена с неимоверной быстротой. Матросы  закрепили
средний  и  кормовой, как только судно вплотную подошло к дебаркадеру.
Усиленные канаты уже не могли подвести.
   Через  некоторое время мы возвращались в Красноярск. Наши отношения
с Мариной продолжались и мы, слегка опьяненные мускатным вином, льнули
друг  к  другу. Марина была бесподобна. Ее умение красиво себя  подать
ошеломляло. Поистине любовь не знает границ, если чувства настоящие.
   “Казачинский порог” снова поджидал нас. Двигаясь против течения  со
скоростью  пятнадцать  километров в час, мы  никак  не  могли  осилить
течение  без  дополнительной помощи, потому что скорость  Енисея  была
весьма  внушительна. Дежурило мощное судно, оно и  отбуксировало  нас.
Оба  капитана обменялись продолжительными гудками. Туристы  с  большим
волнением наблюдали за этим зрелищем.
   Путешествие   заканчивалось   и   “Ипполитов-Иванов”   подходил   к
Красноярскому порту.
   Марина оставила меня одного на судне.
   
   Я  уволился - не мог долго заниматься одним и тем же делом.
   Красноярский  завод железобетонных конструкций,  куда  я  оформился
стропальщиком, не вызывал у меня восторга. Поселившись в общежитии,  я
осматривался   некоторое   время  в   поисках   той   единственной   и
неповторимой, которая могла бы стать моей женой. Мне было уже двадцать
debr|  и  больше не хотелось разменивать себя на мимолетные встречи  с
девицами  с сомнительной репутацией. Желание создать семью усиливалось
с каждым днем.
   Однажды на работе я увидел девушку. Она сидела на лавочке и грелась
под солнышком после прошедшего дождя. Я решил подойти и познакомиться.
Мы разговорились. Представившись Олей, она объяснила мне, что работает
в  научно-исследовательском  институте, что  по  специальности  она  -
строитель-технолог.  На следующий день я предложил  ей  встретиться  и
отпраздновать наше знакомство у меня в общежитии. Когда Оля пришла,  я
попросил её зажарить молодого цыпленка, а сам отправился бриться.  Все
выглядело  вполне по-домашнему, почему-то появилось ощущение,  что  мы
уже давно знакомы. Шампанское и рябиновая настойка на коньяке украсили
наше  уединение. Оля смотрела на меня понимающими глазами, в ее словах
чувствовалась  правдивость. Именно этого мне и не хватало  так  давно.
Жить  в  Красноярске я не собирался и потому уговаривал Олю уехать  со
мной  в Осетию. Проблема заключалась в том, что в НИИ Оля приехала  по
распределению  Тульского политехнического института и  ей  нужно  было
отработать  необходимый  срок. К моему  восхищению,  она  решилась  на
отчаянный  поступок - согласилась даже без трудовой книжки  уехать  со
мной. Это еще больше усиливало мои чувства к ней.
   Двухместное  купе  в вагоне “СВ” вполне подходило  для  влюбленных.
Благополучно  добравшись  до  Осетии,  мы  устроились  на  работу,  но
неожиданно приехали родители Оли и предложили нам переехать в Тулу. Мы
согласились, сыграли там же свадьбу и нашли работу. Постепенно в  наши
отношения    стала   вмешиваться   теща.   Тесть,   ведущий    инженер
Конструкторского  бюро  приборостроения, строго соблюдал  нейтралитет.
Мое  пребывание в Туле становилось невыносимым. Бывшему  боцману  было
тесно  в квартире, не хватало свободы. Обсудив с женой план дальнейших
действий,  я уехал в Волгодонск и устроился монтажником на  Ростовскую
АЭС. В Цимлянске я снял квартиру и в свободное от работы время рыбачил
закидушкой. В июне Оля ушла в декретный отпуск и приехала ко мне.
   Наконец-то  появилась возможность жить своей семейной  жизнью,  без
вмешательства  посторонних. Это было самое  счастливое  время  в  моей
жизни.  Здесь  же,  в  Цимлянске, у нас  родилась  дочь  Людмила.  Оля
оказалась необыкновенной мамой и женой, у нее все получалось  здорово.
С  первыми  осенними холодами стало очевидно, что зимовать  с  грудным
ребенком в таких условиях просто немыслимо. Посоветовавшись, мы  снова
уехали   в   Осетию   -   к  моим  родителям,  но,   вкусив   прелесть
самостоятельной жизни, не собирались засиживаться у них надолго. В мае
тысяча  девятьсот восемьдесят седьмого года я устроился сантехником  в
“Горводоканал” города Владикавказа и сразу получил семейное общежитие.
Нам сопутствовала удача, и уже через полтора года мы получили ордер на
двухкомнатную  квартиру. Настоящая любовь окрыляет и, видимо,  придает
dnonkmhrek|m{e силы. Теперь я мог считать себя состоявшимся мужчиной!
   Первый   съезд  народных  депутатов  СССР  полностью  поменял   мое
политическое мировоззрение. Если до этого я ждал от Михаила Сергеевича
Горбачева  обновления  социализма и объявления широкомасштабной  войны
коррумпированным  чиновникам,  но  теперь  частная   собственность   и
капитализм стали основополагающими. Большая часть населения Советского
Союза  уже  не  верила в светлое будущее человечества.  Никто  не  мог
осознать происходящее - даже сам Горбачев. Счастье грезилось всем  над
развалинами   существующей  социалистической  системы.  Летом   тысяча
девятьсот  восемьдесят  девятого года я впервые  посетил  ОВИР  города
Владикавказа  и  заявил,  что не хочу жить в  СССР.  Меня  внимательно
выслушали  и  в  связи  с  тем,  что  за  границей  у  меня   нет   ни
родственников, ни друзей, посоветовали ждать закона о въезде и  выезде
из СССР. В августе того же года у нас родился сын Алан. Было трудно  и
даже  невозможно  жить,  и я пришел к выводу, что  любой  ценой  нужно
выбраться  из  этого  горбачевского  ада  и  обеспечить  своим   детям
достойное  будущее. Я занялся изучением английского языка,  и  жена  -
тоже.
   В декабре мы всей семьей гостили во время отпуска в Туле и тогда же
я  съездил  в  Москву. И там впервые навестил американское посольство.
Какой-то  азербайджанец  уговаривал  меня  купить  у  него  анкету  на
иммиграцию за двадцать пять рублей, но я отказался. Я  знал,  что  мои
шансы  равнялись  нулю;  необходимо было,  как  мне  казалось,  как-то
заслужить   это   право   и  серьезно  заняться   антикоммунистической
деятельностью.
   Все   лето   тысяча  девятьсот  девяностого  года  я  продавал   на
центральном  рынке  Владикавказа квас и  пиво  и  постоянно  вывешивал
антикоммунистические плакаты следующего содержания:
   “Коммунизм - это Советская власть плюс газификация всей страны”.
   “Не   верьте   коммунистам,  верьте  Вацлаву  Гавелу   и   Збигневу
Бжезинскому!”
   Поначалу  Барагунов, мой начальник, терпеливо относился к  подобной
деятельности,  но  в  октябре,  видимо,  поступили  инструкции,  и  он
предложил   мне  написать  заявление  об  увольнении  по  собственному
желанию. К этому времени я уже собрал все документы на демонстративный
отказ  от  советского гражданства. И даже уплатил  госпошлину  пятьсот
рублей. Заместитель министра внутренних дел Медведицков отговорил меня
от  этой  затеи и заверил, что для иммиграции это не нужно.  Меня  это
убедило.
   Пятнадцатого   октября  того  же  года  я  стоял  у   американского
посольства в Москве с плакатами:
   “Коммунисты  -  это  черви в мозгах у народа! Их  место  на  свалке
истории, доказательство их вины - наша нищета”.
   “Товарищ  Лукьянов, где обещанный закон о въезде и выезде из  СССР?
Почему я должен угонять самолет, как преступник?”
   Через два-три часа ко мне вышли из посольства и объяснили, что  для
иммиграции  в  США  существует  единая система:  необходимо  заполнить
анкету  и  ждать  результата. В семнадцать  часов  я  получил  анкету,
заполнил ее и вернулся в Тулу, где гостила моя семья.
   События, развернувшиеся в Вильнюсе, не оставили меня равнодушным. В
моей   солидарности   с   прибалтийскими   народами   сомневаться   не
приходилось.  Тринадцатого января девяносто первого года  я  вышел  на
проспект  Мира  во  Владикавказе с плакатом: “Горбачев,  ты  убийца  и
марионетка!”
   Недолго  продолжалось мое шествие. Милицейская  машина  со  стороны
улицы  Кирова  сразу  ринулась за мной. Милиционеры  скрутили  меня  и
увезли на улицу Бутырина - в Министерство внутренних дел. Майор, долго
беседовавший   по  телефону  с  заместителем  министра  Медведицковым,
объяснил  мне,  что такая деятельность вовсе не безопасна.  Через  час
меня отпустили.
   Весной  девяносто первого года мы с женой продали нашу  квартиру  и
перебрались  в  Тулу. Заполненная анкета на иммиграцию обнадеживала  и
мне наивно казалось, что вот-вот придет положительный результат.
   Денег было достаточно; оставив свою семью в Туле, я околачивался  у
американского  посольства.  Позвонив  в  Вашингтон,  в  иммиграционный
отдел,  я  с ужасом узнал, что шансов у меня практически нет. Приятный
женский  голос  разрушил все мои надежды. Конечно,  у  посольства  мне
предлагали  купить  приглашение  за две  с  половиной  тысячи.  Но  я,
наивный,  полагал, что только легально могу иммигрировать.  Между  тем
инфляция  усиливалась  с каждым днем, набирая обороты.  В  отчаянии  я
купил  шерстяное одеяло на Новом Арбате и расположился  у  посольства,
ожидая   хоть  какого-нибудь  внимания.  Американцы,  довольные,   что
“Империя зла” разваливается, уже не реагировали на такие вещи. И когда
капитан  из  охраны  посольства сфотографировал  меня,  закутанного  в
одеяло,  то  тут  же, чисто по-человечески, предложил  прекратить  это
бессмысленное занятие. Капитан был прав, но только вечером  я  осознал
это  и вернулся в Тулу. Но мечта об иммиграции не покидала меня ни  на
минуту.
   Девятнадцатого  августа тысяча девятьсот девяносто первого  года  я
понял,  что после Баку, Тбилиси и Вильнюса события переходят в Москву.
Призыв  Ельцина послужил сигналом к действию. И двадцатого  августа  я
выехал  из  Тулы в Москву и примерно в четырнадцать часов  примкнул  к
демонстрантам  в  районе Садового кольца. Шествие к Белому  Дому  было
внушительным. Мы скандировали “Рос-си-я!” “Ель-цин!” У Белого  Дома  я
записался  в одну из сотен, которая уже была сформирована и находилась
на  подъеме  к  двадцать первому подъезду - со стороны  здания  “СЭВ”.
Bnnpsfemm{e камнями и металлическими предметами, мы защищали  Свободу,
Демократию  и  Будущее России. Так, по крайней мере, мы думали.  Около
полуночи в небо Москвы взметнулась первая очередь трассирующих пуль. В
три  минуты  первого  нам  сообщили,  что  в  районе  Садового  кольца
появились  БТРы.  Страшная весть о гибели наших ребят  потрясла  всех.
“Подонки!”  -  нарушил я тишину. Волосы стали дыбом. Я  знал,  что  не
отступлю  и  приму  смерть, если судьбе так  угодно.  Каждый  защитник
Белого  Дома  был готов к самопожертвованию ради Свободы и Демократии.
Так  было  на самом деле! Мы были уверены, что “Альфа” выжидает  более
удобного  момента.  Любое появление воинских частей  даже  на  окраине
города могло прояснить ситуацию. Москвичи звонили в Белый Дом отовсюду
и  информация  немедленно передавалась нам. До самого рассвета  мы  не
смыкали  глаз,  пристально  всматриваясь в темноту  и  вслушивались  в
каждое слово ведущего радиостанции “Эхо Москвы”.
   Утром  сильный  дождь  внес  свои  коррективы.  Москвичи  почему-то
уходили домой, хотя полной ясности происходящего не было. Около десяти
часов  утра  защитников Белого Дома оставалось не  более  двух  тысяч.
Лично  меня  это сильно волновало. Самые стойкие, находясь целый  день
под  проливным  дождем,  уходить не собирались.  Москвичи  все  же  не
забывали  про  нас  и приносили в термосах горячий чай  и  бутерброды.
Промокшие  и  озябшие, мы с благодарностью согревались этим.  Политики
самого  высокого ранга - Силаев, Шеварднадзе, Попов, Шахрай, Явлинский
-  проходили  мимо нас и наша причастность к новейшей  истории  России
делала  нас  счастливыми. До рассвета двадцать  второго  августа  наша
победа  стала  очевидной, и десятки ракетниц осветили  небо  Москвы  и
Белый  Дом.  Утром  кто-то неожиданно сообщил, что идут  омоновцы.  Мы
здорово переполошились, но через полчаса напряженного ожидания поняли,
что это был розыгрыш. Наша победа становилась необратимой.
   В   дальнейшем   я  метался  между  посольствами,   но   отсутствие
приглашения из выбранной страны не давало мне никакого права  в  ОВИРе
на   получение   загранпаспорта.  Тогда  это  было  сложно.   Изоляция
Советского  союза от внешнего мира и абсурдность его  законов  загнали
меня  в  тупик,  и  мои  поездки в дальнейшем  в  Калининград  и  Ригу
становились  бессмысленными. Выяснилось,  что  продажа  квартиры  была
преждевременной и непростительной ошибкой. Я просто не рассчитал  свои
силы.  Между тем наши отношения с Олей становились все хуже и хуже.  В
Туле  я  жить  не  собирался и предлагал ей  вернуться  в  Осетию,  но
прежнего   взаимопонимания  уже  между  нами  не  было.   Мое   сердце
разрывалось на части, я не мог поверить, что это происходит со мной.
   Летом  тысяча  девятьсот  девяносто  второго  года,  когда  я   был
представителем  Миротворческих сил в составе осетинского  батальона  и
находился  на первом БТРе вместе с генералом Суановым и Бибо Дзуцевым,
мы  въехали в Цхинвал. Жители города встречали нас со слезами  радости
m`  глазах  и  цветами, которыми полностью был усыпан наш  БТР.  Сразу
после  этого  вооруженное противостояние в Южной Осетии  прекратилось.
Отдельные  провокации  уже  ничего не  решали.  За  три  недели  моего
пребывания  в Знаури я ни разу не выстрелил из своего автомата  АК-74,
потому  что  помнил  об истинном предназначении Миротворческих  сил  и
миссию,  на  нас  возложенную. Я не скрывал, что в  августе  девяносто
первого  года защищал Белый Дом и тем самым нажил себе врагов. “Хватит
миндальничать  с этими демократами, развалившими страну!”  -  призывал
наш политрук Тамерлан Цомаев. Антидемократические настроения политрука
и  отдельных пьяных “миротворцев” вынудили меня расторгнуть контракт и
покинуть  Южную Осетию. Майор Бельский, рассудительный связист,  помог
мне оперативно уехать.
   Мое возвращение домой омрачилось желанием жены развестись. Я срочно
выехал  в Тулу в надежде любой ценой сохранить семью. В квартиру  меня
не   пустили,   я   устроился  в  гостинице.  Восемнадцатого   августа
родственники Оли отмечали день рождения моего сына Алана, а я стоял на
лестничной  площадке в ожидании детей. Веселившиеся туляки  признались
мне,  что поросенок, которого я специально привез из Северной  Осетии,
был  необыкновенно  вкусным. “Туляки вы, туляки!”  -  усмехнулся  я  и
отправился фотографироваться с детьми. К этому времени Оля  уже  имела
любовника;  против  развода я возражать не стал.  Снова  я  становился
скитальцем.  Отметив  в  Москве годовщину  августовской  победы,  я  в
отчаянии уехал в Красноярск и устроился в вагонном депо проводником по
охране вагонов. Но после Нового года решил податься на золотые прииски
в  город  Бодайбо Иркутской области. Я устроился в артель “Высочайший”
бульдозеристом на Т-170 и честно отрабатывал зарплату.  Работы  начали
со  срубов к весне. В мои обязанности входила доставка льда  из  реки,
перетаскивание бревен, чистка дорог от снега и т.д. Это была настоящая
работа  и  вполне соответствовала моему положению одинокого  человека,
тем  более что питание было отличным. Однажды я расчищал горную дорогу
от  снега  и,  добравшись  до середины площадки,  предназначенной  для
разворота машин, вдруг почувствовал, что подо мной поехал лед  и  меня
уносит в пропасть. В самый последний момент я выпрыгнул из кабины,  не
сбросив  скорости. Бульдозер ударился о грунтовый бордюр, находившийся
под  снегом, а я снова запрыгнул в кабину и, повернув немного  вправо,
медленно  двинулся вдоль пропасти. Добравшись до безопасного места,  я
включил  заднюю  скорость и на больших оборотах проскочил  обледенелую
площадку,  прежде  чем снова сползти к пропасти. Это было  единственно
правильное решение!
     Здесь  же  я  научился  на своем бульдозере  преодолевать  крутые
подъемы  и спуски - это захватывало меня, потому что требовало  полной
отдачи  человеческих  возможностей. Но  меня  беспокоила  политическая
ситуация  в  Москве,  она  там накалялась.  Противостояние  Президента
Pnqqhh  и  демократического  крыла Верховного  Совета  обязывало  меня
принять решение. Мои личные интересы не были выше общероссийских и, не
видя  на  приисках ничего, кроме пирита - спутника золота,  я  получил
жалкие расчетные за свой труд и уехал в Москву.
   Тридцатого   марта  девяносто  третьего  года  я  познакомился   на
“Васильевском спуске” с сопредседателем “Союза защитников Белого Дома”
-   Константином  Труевцевым,  который  внимательно  меня  выслушал  и
предложил  конкретную  работу  перед  апрельским  референдумом.  Я   с
удовольствием согласился и в дальнейшем работал с Борисом Михайловичем
Митрофановым,  также  являвшимся сопредседателем  союза.  Наша  задача
заключалась  в отправке из всех аэропортов и железнодорожных  вокзалов
города  Москвы  наглядной  агитации в  поддержку  президента  по  всем
регионам  России. Петр Сергеевич Филиппов, руководитель аналитического
центра,  лично курировал нашу деятельность из Белого Дома. Он дал  мне
свой  домашний телефон на случай экстренной необходимости. Первые  три
дня  я  ночевал в залах ожидания на Казанском вокзале, а на  четвертую
ночь чудом устроился в спальном вагоне на Ленинградском вокзале. Так я
прожил  на  вокзалах  две  недели  и  плодотворно  работал  в  паре  с
Митрофановым. У нас с ним сложились прекрасные отношения,  поэтому  он
договорился  с Александром Долгалевым, возглавлявшим наших сторонников
в охране Мэрии Москвы, чтобы я дополнительно к своей работе дежурил по
ночам  еще и там. Встретили меня хорошо, даже выдали военную форму.  Я
забирал    пятьсот   листовок   для   распространения   возле    метро
“Баррикадная”.  Признаться, я не жаловался, но, видимо,  те  несколько
часов,  что  мне  выпадали  на сон, Долгалев считал  напрасной  тратой
времени, и он предложил мне выбрать между ним и Митрофановым. Но я  не
для   того   бросил   золотые  прииски,  чтобы  не   понять   важности
исторического момента перед референдумом. Я ушел из Мэрии.  Я  считал,
что  мы делаем общее дело, и заявление Долгалева показалось более  чем
странным.   Борис  Михайлович  Митрофанов  как-то  направил   меня   в
“Демократическую  Россию”,  и  когда  Людмила  Васильевна   Стебенкова
узнала,  что  я  сплю  на вокзалах, то устроила  меня  на  три  дня  в
гостиницу   “Центральная”,  где  до  самого   утра   я   отмывался   и
отстирывался.  Мне  не  хотелось, чтобы  за  меня  платили  деньги  за
проживание в гостинице.  Через два дня я поставил вопрос ребром - либо
общежитие   в  Москве,  либо  немедленный  расчет.  Грош  цена   такой
демократии, если меня не могут обеспечить койкой в Москве, пусть  даже
без  прописки. Борис Михайлович действительно ничем не мог мне помочь,
и  тогда я попросил его выдать мне расчетные и справку, что работал  у
него, а также уточнить ситуацию с уже заполненной анкетой на получение
медали  “Защитник Свободной России”. Выяснилось, что анкета затерялась
где-то,  справку он мне не даст, а расчетные будут только завтра.  Мне
больше  не  хотелось спать на вокзалах, я был зол. Борису  Михайловичу
lne поведение показалось вызывающим и он вызвал наряд милиции. Это  не
входило ни в какие рамки - демократы сдавали в милицию одного из самых
убежденных  деятелей  демократического  движения.  Сразу  по  прибытии
наряда  милиции я получил расчетные и был выведен на улицу,  прекрасно
понимая,  что  медаль я уже никогда не получу. Все  же  не  Митрофанов
сделал меня демократом. И позже я осторожно поднялся на второй этаж. В
соседнем   кабинете   я,  благодаря  Владимиру   Федоровичу   Ельцову,
прекрасному и гостеприимному москвичу, набрал листовок и газет и,  еле
передвигая ноги, поплелся на Курский вокзал. Я твердо решил  уехать  в
Северную Осетию.
   Двадцать  второго апреля, за три дня до референдума, я расположился
недалеко  от  железнодорожного вокзала  во  Владикавказе  и  навязчиво
раздавал  свои листовки и газеты. Ко мне подошел невысокий  мужчина  и
представился  главным  редактором  газеты  “Демократическая   Осетия”.
Астемир Цомаев предложил мне распространить еще одну пачку его газеты.
Я  с  удовольствием согласился, тем более что в этом номере  было  мое
обращение  к   жителям  Северной  Осетии.  Еще  в  Мэрии  я   случайно
познакомился  с  предпринимателями-осетинами, прибывшими  на  какой-то
конгресс  в  Москву. Они мне дали газету “Демократическая  Осетия”;  с
ними я и решил отправить свое обращение к  жителям Северной Осетии
   “Дорогие  земляки!  Я  обращаюсь к  вам  с  надеждой,  что  в  этот
исторический  момент,  когда  решается судьба  демократии,  свободы  и
рыночной экономики, проводимой президентом России Борисом Николаевичем
Ельциным, вы сделаете достойный выбор.
   Руслан Имранович Хасбулатов нарушил кавказский закон и подло предал
демократическим путем избранного Президента России. Я - осетин, и  мне
стыдно,  что  Осетия  до сих пор именуется Советской  социалистической
республикой  - единственной во всей России. Я знаю, что в Осетии  мало
демократов и люди не лезут в политику, а просто добросовестно работают
и, к сожалению, этим умело пользуется сохранившаяся партийная элита.
   В  августе тысяча девятьсот девяносто первого года я по зову сердца
уехал  в  Москву  и  защищал Белый Дом России. Тогда  я  согласен  был
умереть  за  свободу  и  демократию. Теперь,  когда  коммунисты  снова
поднимают  головы, осознав, что народы России оказались  нетерпеливыми
на  пути  к  рыночной экономике, я снова приехал в Москву  для  защиты
экономических реформ, проводимых Президентом и правительством  России.
Хочу добавить, что летом тысяча девятьсот девяносто второго года я был
добровольцем   в   миротворческих  силах  в   Южной   Осетии   и   мне
посчастливилось  на  первом БТРе вместе с генералом  Суановым  и  Бибо
Дзуцевым  въехать  в Цхинвал. Вы можете не сомневаться,  что,  защищая
свободу  России, я буду думать и о моей родной Осетии, даже  если  мне
придется погибнуть. Ирбек Дзуцев. Мэрия г. Москва”.
   К   вечеру   все  листовки  и  газеты  разошлись,  и  представилась
bnglnfmnqr| познакомиться впервые с местными демократами.  За  плечами
был  многолетний  опыт  антикоммунистической деятельности.  И,  будучи
политически  достаточно  образованным, я  лишь  изредка  посещал  штаб
демократов на Тамаева сорок восемь.
   За время пребывания в Осетии я отоспался, восстановил обычный вес и
к  очередной августовской годовщине снова уехал в Тулу -  к  детям,  а
затем   в   Москву.  По-прежнему  бушевали  страсти  и  противостояние
Президента с Верховным Советом усиливалось. Демократии в России, как я
тогда  понимал, угрожала очередная опасность. И мое появление у Белого
Дома  в  каске, позаимствованной у сына, переполошило чуть ли не  всех
журналистов  мира.  Фотоаппараты так  и  щелкали  вокруг  меня,  когда
Валерия   Новодворская  цитировала  Вольтера  и  призывала  “Раздавить
гадину!”  Ситуация  осложнялась еще и тем, что  совсем  рядом  с  нами
собрались   сторонники  коммунистических  идеалов,   и   мы   всячески
воздерживались  от  провокаций. Вечером  двадцатого  августа  началось
шествие  от  Белого Дома к Садовому кольцу с целью возложить  цветы  к
монументу погибших ребят и почтить их светлую память.
   Вернувшись  в  Тулу,  я  устроился  на  работу  экскаваторщиком   и
поселился в бараке без права прописки. Сюда же я приводил своих  детей
и довольствовался общением с ними. Оля по-прежнему жила своей жизнью и
лишь  изредка  соглашалась на уговоры детей навестить  меня  вместе  с
ними.
   Третьего  октября  девяносто третьего года,  вечером,  я  узнал  из
передачи  радиостанции  “Свобода”, что  коммунисты  пошли  штурмом  на
Останкино   и  есть  жертвы.  Не  дожидаясь  вечернего  обращения   по
телевидению Егора Тимуровича Гайдара, я немедленно выехал в  Москву  и
около  двадцати двух часов уже был на Красной Площади. После того  как
нам  предложили  определиться по шеренгам,  я,  преодолевая  волнение,
скомандовал: “Первая шеренга! Становись!” Так я стал командиром первой
шеренги в ту тревожную ночь и находился у главного входа в Кремль. Под
утро  нам  приказали  составить списки людей, передать  их  полковнику
крепкого   телосложения  и  идти  к  Моссовету.   Из   тридцати   семи
записавшихся человек до конца продержались только девять. В  Моссовете
нас  встретил  Крайник  Владислав  Тимофеевич,  командир  оперативного
отряда  “Россия”. Мы сразу перешли в его распоряжение. К этому времени
я  лично  знал  почти  всех наших сторонников в Москве,  а  Владислава
Тимофеевича  тем более. Через пару часов Крайник построил  всех  своих
людей и отобрал тех, кому мог доверить огнестрельное оружие для защиты
Моссовета.  Нас  повели  вооружаться. В десять часов  утра  четвертого
октября  в небе Москвы появились несколько боевых вертолетов  и  стали
кружить  над Белым Домом. Залпы легких танков по Белому Дому  потрясли
Москву и переполошили всех птиц, которые стаями проносились над  нами.
Канонада  не  смолкла. Военные во главе с Павлом Сергеевичем  Грачевым
a{kh  вполне  с  нами  солидарны, так  что  отпала  необходимость  нас
вооружать, но все же мы находились в резерве, оставаясь самыми верными
и  убежденными защитниками демократии и Ельцина.  Обстрел Белого  Дома
противоречил  здравому  смыслу  и самой  сути  демократии,  но  только
решительными  действиями можно было предотвратить  гражданскую  войну.
Волна беспорядков и погромов могла прокатиться по всей стране.
   К  вечеру  большое количество автобусов было подано к Моссовету.  Я
попал  в  группу, которую погрузили в два “Икаруса” и в  сопровождении
БТРа  с  бело-сине-красным флагом доставили на одну из  главных  улиц,
ведущую  к Белому Дому. Наша задача заключалась (как я понял позже)  в
обеспечении   продвижения   легких  танков   и   разгоне   митингующих
сторонников светлого будущего человечества. Вооружившись металлической
трубой  чуть  больше метра, я решительно направился вместе  со  своими
друзьями  в сторону кинотеатра “Россия”. Снайперы, сидевшие на  крышах
многоэтажных  домов,  периодически обстреливали местность.  Мы  видели
молодого парня с окровавленной шеей, в отчаянии покидающего это место.
Меня  поразила точность снайпера, попадавшего в троллейбусные провода.
Не  поверил бы, если бы это не происходило на моих глазах.  Военные  в
касках  и  бронежилетах перестреливались со снайперами,  сидевшими  на
крыше  многоэтажного дома и просили нас увести многочисленных зевак  в
безопасное  место.  Возбужденный до предела, я кричал  на  всю  улицу,
убеждая “зевак” уйти под навес кинотеатра.
   После  продвижения  танков  мы  снова  собрались  в  автобусах   и,
дождавшись  Крайника, вернулись к Моссовету. Всю ночь с четвертого  по
пятое октября мы простояли на баррикадах и разжигали костры. В отличие
от  августа  девяносто первого года, здесь было  много  подростков.  Я
понимал,  что  в  политике они не разбираются,  но  вкус  свободы  уже
почувствовали, хотя иногда это походило на анархию. От их  бесконечных
разборок устали все, и вскоре пришли несколько военных и заявили: “Еще
одна  жалоба жильцов, и мы разнесем в пух и прах вашу баррикаду”. Один
из  юнцов  попытался возразить, но невысокий военный  с  крупной  шеей
набросился  на  него  и  стал  избивать  “защитника  демократии”.  Мы,
убежденные  демократы,  проверенные временем, понимали,  что  нервы  у
военных  уже  на пределе, ведь основная тяжесть легла именно  на  них.
После этого инцидента молодежь немного поутихла. Постоянно находясь  в
контакте   с  Владиславом  Тимофеевичем  и  его  людьми,  мы  обходили
баррикады.   Перед   рассветом   нас   всех   построили   и   объявили
благодарность. Очередной политический кризис в России снова миновал.
   В  пятницу,  вернувшись в Тулу, я пришел за своим  сыном  Аланом  и
заверил  тещу,  что  в  воскресенье вечером  обязательно  приведу  его
обратно. В бараке мои вещи уже были упакованы. Алану было чуть  больше
четырех  лет  и  когда я предложил ему уехать в Осетию без  разрешения
мамы  и  других, он с радостью согласился. Мне хотелось  вырвать  свою
qel|~ или хотя бы Алана из круга эгоистических бабушек, лишавших  меня
возможности видеть своих детей. Никакого желания жить в Туле у меня не
было.  И  совершенно напрасно думали туляки, что я убежал оттуда,  где
воюют.  Да,  я  хотел бежать из родной Осетии,  но  не  в  Тулу,  а  в
цивилизованный, как я полагал, мир - в Соединенные Штаты  Америки.  До
самого  отправления поезда Москва-Владикавказ меня не  покидал  страх,
что  вот-вот  на  вокзале появится Оля в сопровождении милиции.  Поезд
тронулся и ликование оттого, что мой сын отныне со мной и мне  есть  о
ком  заботиться и есть ради кого жить, придавало новый  импульс  моему
пребыванию на этой земле. Жестокость российских законов заключается  в
том,  что  все  права  в  отношении  детей  принадлежат  исключительно
женщинам,  а  обязанности в виде алиментов - мужчинам. Если  бы  после
развода  воспитание  сына возлагалось на отца  -  естественно,  с  его
согласия,  то  разводов в России было бы намного меньше, а  количество
пьяниц резко бы уменьшилось. Всю дорогу с интересом поглядывая в окно,
Алан  объяснял интересующимся попутчикам, что он осетин и едет домой в
Осетию.  Невозможно было передать словами мою гордость за  сына.  Алан
так  всем  понравился, что одна из женщин посоветовала мне помыть  его
перед  сном,  чтоб  никто  не сглазил. По мере  приближения  к  Осетии
становилось  теплее,  а  снег исчез вовсе. Потерявший  свою  семью   и
квартиру ради наивной мечты об иммиграции, я действительно нуждался  в
тепле,  и  присутствие  Алана и южный климат  отогревали  мою  еще  не
отогревшуюся душу.
   Мать  и  младший  брат  Аслан  не  стали  возражать  против  нашего
проживания  в  родительском  доме. Алан  не  помнил  из  родственников
никого,  но  с  удовольствием находил со всеми  общий  язык.  “Аз  дан
Дзуццаты Хашаны лаппу!” - твердил он всем на ломаном осетинском  языке
и  на  глазах  у  меня  появлялись слезы  оттого,  что  разрушил  свою
прекрасную  семью.  Можно было построить дом или  купить  со  временем
квартиру,  но  поведение Оли уже не давало никакого шанса  на  прежние
чувства.
   Устроившись в пожарную часть города Беслана в качестве пожарного, я
одновременно   хлопотал   о   получении   земельного    участка    под
индивидуальное строительство в своем селе. Через месяц приехала Оля  и
надежды  на  то, что Алан останется со мной, быстро развеялись.  Какой
ребенок  откажется  от  мамы.  Мне ничего  не  оставалось,  кроме  как
смириться,  но Оля пообещала, что после того, как Люда окончит  первый
класс, они обязательно приедут в Осетию насовсем.
   Через  некоторое время я получил письмо от Оли, где она подтвердила
свое  намерение действительно приехать. Окрыленный этим  известием,  я
получил к весне земельный участок. Строительство началось немедленно -
благо  график работы в пожарной части способствовал этому.  В июне   я
снова поехал в Тулу и привез свою семью.
   К  этому  времени я вырастил в теплице огурцы и помидоры,  а  когда
созрели  фрукты,  то я не мог нарадоваться на Алана  и  Люду,  которые
полюбили  село. Вместе с двоюродными братьями и сестрами они  носились
по  огородам и улицам, наслаждаясь южным солнцем. Нет ничего  страшнее
быть  лишенным  общения  со своими родными детьми.  Разлука  одинаково
мучительна и для матери и для отца,  тем более, если это дети любви.
   К   осени,  проработав  уже  около  года,  я  зарекомендовал   себя
дисциплинированным  пожарным.  Все нормативы  я  выполнял  отлично,  а
третье  место  на  соревнованиях  по гиревому  спорту  среди  пожарных
Северной  Осетии  и  денежная премия за это дополнили  мои  успехи  на
работе.  Вообще-то  я  смело претендовал на  первое  место,  но  из-за
незнания  правил  гиревого спорта досадно уступил  лидерство.  Получив
прозвище  “демократ”,  я  вполне  дружелюбно  и  искренне  рассказывал
коллегам  о своих заслугах и всевозможных приключениях. Нашу  пожарную
часть  собирались  военизировать  и  нам  необходимо  было  пройти  во
Владикавказе  -  в поликлинике МВД - новую медицинскую  комиссию.  Моя
безупречная работа не осталась без внимания начальства и в медицинской
анкете  значилась новая должность - командир отделения. Это  повышение
было  заслуженным.  Не  сомневаясь  в  состоянии  своего  здоровья,  я
уверенно  проходил врачей. Но психиатр Нинель Леонидовна  Войнаровская
забраковала меня на следующий день. Я сразу понял, что после  запросов
и  проверок всплыла статья 7“Б” и встала на моем пути. К этому времени
я  уже побывал на переподготовках через военкомат четыре раза, в общей
сложности  шесть  месяцев, а в Краснодаре мне  даже  присвоили  звание
сержант. Весть о том, что психиатр меня забраковала, оказалась  полной
неожиданностью  в  пожарной части. Тестирование в  одной  из  воинских
частей,  куда  направила меня Войнаровская,  и  моя  статья  в  газете
“Демократическая Осетия” - “Инструкции Крючкова еще выполняются” -  не
возымели никакого действия. И мне пришлось уволиться. В этот же период
я вступил в партию “Демократический выбор России”, с горечью сознавая,
что  в  вопросе  прав  человека в Северной Осетии после  августовского
путча   ничего   не  изменилось.  Партийная  номенклатура   продолжала
удерживать  власть  в  своих  руках и по бездарному  варианту  Чубайса
узаконила   свое   господство  на  предприятиях.  Теперь   обнаглевшие
чиновники и директора заводов могли без угрызения совести вершить свои
грязные  дела,  обрекая  тысячи работающих  на  жалкое  существование.
Задержка  зарплаты  стала следствием некомпетентности  руководства  на
местах и при этом новоиспеченные буржуа сказочно богатели.
   В  середине  декабря  девяносто четвертого года  началась  война  в
Чечне. Теперь стало ясно, что власть в Москве от Ельцина перешла к его
советчикам  -  шептунам. Сам факт военных действий  с  многочисленными
вылетами вертолетов из аэропорта “Владикавказ”, которые я видел своими
глазами,  подтверждали чудовищность этой аферы.  Я  прекрасно  понимал
qnqrnmhe  доведенных до отчаяния чеченцев, для которых  свобода  Чечни
ассоциировалась  не  с  демократическими  ценностями,  а   с   мужской
гордостью.  Военные же “доблестной” Российской Армии в лице  офицеров,
недовольных   ходом  военных  реформ,  и  солдаты  с  розовыми   ушами
становились  просто  пушечным мясом. В этой бессмысленной  и  ненужной
никому   войне  погибали  совершенно  напрасно.  Вместо   того   чтобы
обеспечить  своевременную выплату пенсий и заработной  платы  по  всей
стране,  учитывая  сложность переходного периода,  бездарные  стратеги
Кремля развязали эту война. Теперь стало очевидно, что Россия не имеет
ничего  общего  с  тихой  обустроенной Европой  и  кидается  из  одной
крайности  в  другую и потребуется еще много десятилетий,  прежде  чем
ростки демократии дадут нужный результат.


часть II
Если это реформы,
то я римский император
Гай Юлий Цезарь
Автор
После позорного увольнения из пожарной части моя семья столкнулась с большими проблемами. Я долго и настойчиво искал работу, но безуспешно. Статья 7 «б» в очередной раз сыграла со мной злую шутку. Случайные заработки стали единственным источником нашего существования. Даже Оля, имея высшее образование, была вынуждена устроиться в селе почтальоном всего на два месяца. К тому времени строительство нашего дома на самой отдаленной окраине села велось полным ходом – на голом энтузиазме. Вместо кирпича я использовал небольшие  бетонные блоки, а вместо раствора обычную глину. От безысходности я ломал голову над сложной дилеммой и пришел к выводу, что необходимо любой ценой вырваться из России и эмигрировать хотя бы  в Чехию. В начале июня тысяча девятьсот девяносто пятого года, мы с Олей продали свой недостроенный дом всего за тысячу шестьсот долларов. На бесланском вокзале  я проводил семью в Тулу, а  сам чуть позже должен был уехать в Чехию. Неожиданно для себя я соблазнился на уборку цитрусовых в Грецию, однако это была тщательно продуманная афера, разыгранная во Дворце культуры ОЗАТЕ. Я несильно переживал о потере сорока долларов, но лишний раз убедился в том, что из России лучше всего бежать ночью и желательно «огородами». В Москве на белорусском вокзале я купил билет до самой Праги, но в Бресте белорусские таможенники высадили меня из поезда из-за отсутствия ваучера стоимостью всего один доллар. К вечеру я доехал  на электричке до Варшавы, не считаясь с убытками, а оттуда в вагоне первого класса благополучно добрался до Праги. Лишь на вторые сутки я узнал о месте нахождения лагеря для беженцев и, оказавшись в городе Билина, вложил оставшиеся восемьсот долларов в первый попавшийся коммерческий банк. В лагере для беженцев, находившемся в населенном пункте « Червленный уезд», меня встретили очень корректно и очень вежливо и после двухчасовой беседы проводили во  внутрь , где выдали все необходимое для нормальной человеческой жизни вплоть до мелочей. Здесь был карантин для эмигрантов – легально приехавших в Чехию. Я не буду вдаваться в подробности, ибо моя задача заключается не в том, чтобы демонстрировать свое умение высокохудожественно излагать свои мысли, а элементарно осветить все то, участником чего мне суждено было стать в своей жизни. Чехия изо всех сил старалась войти в блок НАТО, и забота о беженцах являлась одним из главных постулатов вхождения в блок, тем более что средства для этого из западных стран все же поступали.
Через три недели – после медицинского обследования и собеседований, связанных с политической ситуацией в России, где моя позиция в отношении реформ была очень жесткой, меня по распределению направили в населенный пункт Вишни Льготы, находящийся недалеко от города Фридек-Мистек. На роскошном «Икарусе» вместе с другими беженцами всего за восемь часов мы проехали от западных границ Чехии до восточных, и естественно я был изумлен увиденным. Мне казалось, что я попал в сказку, и это ощущение ни на минуту не покидало меня. Уже по прибытии к месту  назначения иллюзия относительно получения статуса беженца быстро развеялись. Несмотря на бездарность проводимых реформ в России, с политической точки зрения западные страны вели себя достаточно сдержанно, в чем я и удостоверился, позвонив на радио « Свобода» и беседуя с Анатолием Стреляным. Единственное, на что я мог рассчитывать – это найти работу, снять квартиру и уйти из лагеря. Уже через месяц мне – на зависть другим беженцам – предложили работу в ближайшем публичном доме «Чародейка». Дело в том, что хозяева этого заведения собирались в отпуск в Москву и им нужен был человек, который присмотрит за девочками в их отсутствие. Но речь шла о временной работе; для меня это был как испытательный срок.
Поначалу я не мог удержаться от хохота, но все же быстро смекнул, что попадаю в малинник. Мне обещали двести долларов в месяц, бесплатное питание и бесплатное проживание и вдобавок сказали, что не исключена близость с девочками, но при условии, что насиловать я никого не буду. Тем не менее, все же посоветовали составить компанию поварихе – очень красивой женщине – моей ровеснице. Так я и поступил, но уже через несколько дней выяснилось, что и повариха по мере возможности занимается с клиентами сексом. Как только моя повариха уединилась с одним из клиентов в отдельной комнате, я быстро собрал свои вещи и не получив даже расчетные, ринулся в банк города Фридек – Мистек, забрал свои оставшиеся 560долларов и несмотря на то, что в загранпаспорте уже была чешская виза на всю страницу, уехал в Москву.
Подъезжая к Туле  на электричке, я жалел только  об одном – в Чехию нужно было ехать не одному, а с семьей. О трудоустройстве в публичный дом не  было бы и речи, и наверняка я нашел бы работу по специальности – экскаваторщиком. Семью я застал на даче, где выяснилось, что ни одно из шести писем, написанных Оле из Чехии, она не получила. Теща – Зоя Ивановна, призналась мне, что письма мои сожгла, за что и извинилась. Из слов Оли я также  понял, что ни в какую Чехию она изначально ехать и не собиралась. Ей нужно было лишь навсегда уехать из Осетии и начать новую жизнь в Туле. На  следующий день я снова уехал в Чехию, но на польско-чешской границе в моем заграничном  паспорте появилась отметка «zruzeno» то есть «отказано». И мне пришлось снова вернуться в Москву.
Двадцать второго августа – в годовщину  августовской победы мой старый знакомый Крайник Владислав Тимофеевич предложил мне работу дворником на Павелецком вокзале с одновременным дежурством и проживанием в его штабе на Большой Пионерской,5. Диван, на котором я спал, в основном принадлежал клопам, и мои усилия по их вытравливанию не увенчались успехом. Кошка, которая также проживала в штабе, таскала с улицы через форточку живых крыс для   своих котят, и мне становилось не по себе.
Вырисовывалась истинное лицо российского варианта капитализма, активно внедряемого не без моего участия. Для человека, проездившего в советское время от Находки до Калининграда и от Норильска до Таджикистана,  было, что с чем сравнить.
В так называемые годы застоя в любой части Советского Союза за один я мог найти работу и уже не считался безработным, получить койко- место в  общежитии и также не считался бомжем, а перспектива получения семейного общежития и квартиры действительно считались завоеванием социализма наряду с бесплатным образованием, медицинским обслуживанием и.т.д. Я не удержался и высказался на тот счет Владиславу Тимофеевичу, в результате чего мы уже стояли по разные стороны баррикад и стали классовыми врагами.
Реплика о том, что я бомж и сам во всем виноват, взбесила меня. Да, я согласен, что бездумно продал свою квартиру, которую заработал всего за полтора года в советское время, а где то, что мне гарантирует российский капитализм кроме декларируемых свобод? Означает ли это, что, слабые должны просто попередохнуть от безысходности? Разумеется, я не отношу себя к таковым.
Расчет я получил сразу и  вернулся в Северную Осетию, где проживал у среднего брата  Руслана, который на протяжении нескольких лет всегда с сочувствием и пониманием относился ко мне – единственный из всех моих родственников. Каждому живущему  на  Земле я искренне желал бы иметь такого надежного брата. Если в родительском доме мне уже не было места, то Руслан всегда принимал меня в своем доме.
К концу зимы тысяча девятьсот девяносто шестого года, скучая без своих детей –Алана и Люды, я снова уехал в Тулу. По счастливой случайности общежитие мне удалось получить, но в службе занятости мне никак не могли подыскать работу.
Однажды, когда я навестил своих детей, Алан попросил меня купить ему жвачку. В ответ я возразил: « Алан , ты же знаешь, что я не могу найти работу и у меня нет денег». « Ах, да!» - смекнул он, и отвел взгляд в сторону. Всю ночь я вспомнил этот разговор, и глаза мои не просыхали от слез. Той же ночью я написал стихотворение – единственное за последние несколько лет:
Жаждущий Атлантики воздуха вдохнуть
Потерял надежду – больше не верить,
Потерял квартиру, потерял семью,
Янки обнадежили –ясно почему.
Я на баррикадах цепи разрывал,
Ельцин  -разрушитель крепче заковал,
наглая бездарность якобы реформ
Перешли в России на подножный корм.
Где же ты Америка золотых ворот,
И горит ли факел Статуи Свобод?!
Воспользовавшись справкой, выданной в  службе занятости о том, что являлось безработным, я решил пойти на авантюру.
Не имея ни одной копейки, я доехал бесплатно на электричке до Москвы, а на Белорусском  вокзале незаметно для проводницы проскользнул в  один из вагонов поезда, следовавшего до Гродно. Три часа я простоял в тамбуре, покуривая сигареты, а  затем устроился в вагоне на второй полке и уснул. Подъезжая к Грондо, я продал одной женщине свой новый зонт – этого мне  и хватило, чтобы купить билет до ближайшего польского города, отметив в декларации отсутствие валюты. Уже на польской территории я пересел на другую электричку и бесплатно доехал до Варшавы, где крутился у американского посольства, а  затем, осознав свою безнадежность по всем параметрам, обратился в российское посольство. Ознакомив  консула со своими демократическими документами и со  справкой о том, что я безработный, мне оказали помощь – выдали справку с гербовой  печатью для предъявления представителям железных дорог и оказания содействия в возвращении на родину. В душе я крепко смеялся, но консул ничего об этом не подозревал. Подъезжая к Бресту, польский контролер долго рассматривал эту справку, но потом, смирившись, в недоумении пастой поставил свою резолюцию о своем согласии на бесплатный проезд. Больших усилий мне стоило удержаться от смеха.
В Бресте появились проблемы, и меня не хотели сажать в поезд, однако тыча проводнице в нос своей справкой с гербовой печатью, я все же внаглую пробрался в вагон и, приняв горизонтальное положение, устроился на второй полке. В Москве – на Курском вокзале я обратился к бригадиру кисловодского поезда, которому заявил, что в Варшаве меня ограбили и без всяких возражений благополучно добрался до Прохладной, а оттуда на электричке до Беслана. Мне казалось, что место в Книге Рекордов Гинесса мне уже обеспеченно и вряд ли Великий комбинатор Остап Бендер стал бы возражать.
В Осетии я никогда не оставался надолго, дети жили в Туле, и будучи сентиментальным, меня постоянно к ним тянуло. Но стоило мне столкнуться с тульской действительностью – с грубостью и русским матом в общественном транспорте, а также с многочисленными проверками моих документов милицией, как уже через два-три месяца возникло в очередной раз снова желание уехать в Чехию. Собрав сто пятьдесят пять долларов, я в третий раз решил уехать и на этот раз нелегально. В Варшаве я купил чешские кроны и в двадцати километрах от польско-чешской границы вышел с поезда, зная заранее, что таможенники меня не пропустят с отметкой «zruzeno» в Чехию, тем более, что положенных в наличии трехсот долларов у меня просто не было. Настрой был настолько боевой, что казалось, до самого Ла-Манша не иссякнет. Ровно через двенадцать часов я вышел из леса, и уже находясь на чешской  территории,  на ближайшей станции сел на электричку, следовавшую до Праги. В лагерь для беженцев меня не приняли, сославшись на то, что не прошло еще трех лет после моего ухода из лагеря. Возвращаться в российский ад я не собирался и принял решение добраться до Германии по такому же сценарию. Железная дорога проходила также через густой лес. Через несколько часов пути по шпалам, я вдруг услышал какой-то звук и присел, всматриваясь в темноту. В тридцати метрах напротив огромный кабан, учуяв меня, скатился по щебенке вниз и стремительно ринулся в мою сторону. Я замер, но когда кабан в пяти метрах от меня также напугано, зафыркал, то адреналин в моей крови видимо достиг критической отметки. Несколько минут я не мог шелохнуться, но убедившись в том, что опасность миновала, облегченно вздохнул и продолжил свой путь. В этот момент я почему –то подумал, что из армии меня комиссовали не напрасно. И все же я торжествовал и считал себя мужчиной, ведь не каждый смог бы пройти и половины того пути, что прошел я в своей жизни. Конечно, лучше всего учиться на чужих ошибках, но разве можно заочно прочувствовать то, что испытывает человек в экстремальной ситуации , да и стоит ли считаться с убытками, если в  тебе достаточно сил, чтобы снова и снова подниматься во весь рост и доказывать самому себе, что ты  чего-нибудь да стоишь в этой жизни.
Обилие снега на шпалах вымотало меня, тем более, что приближающиеся  поезда вынуждали прятаться в лесу. Вскоре послышался вдалеке гул машин, взглянув на карту, я пришел к выводу, что автострада идет параллельно железной дороге. Соблазнившись, я вышел на автостраду, надеясь, что идти будет легче, но дорога увела меня далеко в сторону от железной дороги, и  более чем через десять часов я снова вернулся к тому же самому месту. Моя обувь была совершенно мокрая, но только благодаря тому, что я постоянно находился в движении, я не замерзал. еще через пару часов появилась станция, от которой до немецкой границы оставалось всего пять километров. Сил идти дальше уже не было и, вспомнив горячие осетинские пироги с сыром, я решил вернуться в Россию.
На этой же станции, я сел на какой – то поезд, следовавший из Германии. Подъезжая к городу Плзен, мне стало плохо - кружилась голова от истощения организма, и мне пришлось выйти из поезда. На вокзале я попросил одного чеха вызвать скорую, водитель  которой, содрал с меня десять немецких марок,  довез до больницы. В приемном отделении также требовали деньги за обследование, но я сказал, что денег у меня больше нет, хотя это не соответствовало действительности. Все же надо мной сжалились и, угостив горячим чаем с  булочками, уложили спать в приемном отделении. Утром выдали справку, что  находился у них, и полицейские увезли меня в какое –то заведение типа нашего ФСБ. Вскоре я оказался за решеткой, и мне грозили доставкой в Москву в наручниках, но созвонившись с лагерем для беженцев, поняли, что я чист и никакой не шпион.
Мне дали какой-то адрес, где должна была находиться представительница по делам беженцев, но там никого не  оказалось, и я решил все же вернуться в  Россию.
Благодаря справке, выданной в больнице, я благополучно добрался до Москвы, а затем и до Беслана. Я устроился на работу экскаваторщиком, и мои дела пошли в гору благодаря шабашкам.  Уже через 4 месяца у меня была сумма чуть больше двух тысяч долларов, и снова я решил уехать из России, сменив свой  заграничный паспорт на новый. Уже на выходе с Курского вокзала меня остановили с видеокамерой, и  обаятельная девушка представилась корреспондентом телеканала « НТВ».  Одет я был во все белое и с красивым черным чемоданчиком, купленным еще в Чехии.
Отношение к Москве и москвичам было настолько настороженным, что я благодаря политике Юрия Лужкова давно вывел аксиому, что верить никому нельзя, и,  не проронив ни слова, спешно удалился. Уж не москвичи ли виноваты в том, что им никто не верит, тем более, что лохом я себя никогда не ощущал?!
У английского посольства достаточно сексуальная женщина – менеджер с биркой на груди, объяснила мне, что попасть в Англию практически невозможно, но шанс оказаться в Америке у меня все же есть. Она оставила меня со своей подругой, и пошла куда-то звонить.  Меня это насторожило, мне показалось, что она оповещает свою мафию о появившемся « клиенте». Наверняка так и было, иначе, куда бы она звонила!  Меня как ветром сдуло и, убедившись в чешском посольстве, что для въезда в Чехию мне виза не нужна, уже на следующий день я оказался в Варшаве. Покупая в обменном пункте польские злоты для приобретения билета в Прагу, я неосторожно засветил пресс долларов, чем привлек внимание мафии из бывшего Советского союза. Меня взяли в кольцо, задавая какие-то глупые вопросы, но мне удалось оторваться от них, имея уже билет до Праги. Три часа я простоял по стойке смирно у справочной на первом этаже. Полицейский, которому я объяснил ситуацию,  также задал мне подозрительный вопрос – много ли у меня долларов? « Да нет, не много» , - ответил я, но разницу между мафией и этим полицейским я уже видел. Всех представителей мафии я с легкостью вычислил, но в контакт со мной не вступали – видимо дожидались вечера или ночи. За десять минут до отправления электрички в Брест, я купил билет и, петляя в подземных лабиринтах, в самый последний момент запрыгнул в первый вагон. После этого случая я окончательно решил никуда из России больше не выезжать. Со слов разных попутчиков, с которыми приходилось общаться, я хорошо уяснил, что мафиозная часть граждан бывшего советского Союза орудует и в Москве, и в Варшаве, и в Праге и наверняка в западных странах тоже. Именно поэтому я делаю следующий вывод: страна, ввергнутая в пучину хаоса и беззакония, не может олицетворяться с высококультурными и доброжелательными личностями. И возникает вопрос: нужно ли было так долго держать нас в изоляции за железным занавесом?
Находясь в деревне Прилепы Тульской области – единственной целью видеть своих детей, я работал экскаваторщиком на конном заводе. Со слов  крестьян я с ужасом узнал, что зарплату им не выдают около шести месяцев. К этому времени политические страсти с шахтерами на горбатом мосту в Москве набирали обороты. За две недели своего труда я получил расчетные, составившие ровно тридцать два рубля, и пятнадцатого июля тысяча девятьсот девяносто восьмого года оказался с бастующими. Шахтеры, в свое время так усердно поддерживающие Ельцина и им же обманутые, зеркально отражали в своих действиях то, к чему вполне эволюционно пришел я – с одной лишь разницей: за шахтерскими стояли центристы, а впереди меня стоял уже Геннадий Андреевич Зюганов. Я был уверен, что вполне было бы  достаточно  в пропорциях той демократии, которую гарантирует и устав и программа Коммунистической партии Российской Федерации.
Не разделяя большевистского экстремизма, я специально в присутствии Виктора Ивановича Анпилова попытался сжечь все свои демократические документы, как бы демонстрируя свою агрессивность в отношении кремлевской власти, в надежде подчеркнуть консолидирующую роль Геннадия Андреевича Зюганова. Мой плакат с текстом « Мы защищали на баррикадах девяносто первого и девяносто третьего года Ельцина – будь он проклят!!!»  привлек внимание писателя Гария Немченко,  и когда  он узнал, что я из Северной Осетии, то на следующий день пришел на Горбатый мост уже не один,  а с народным артистом Советского Союза Ирбеком Алибековичем Кантемировым.  Для меня это был шок.
Для поднятия  боевого духа бастующих на Горбатом мосту периодически находились музыканты детского духового оркестра школы-интерната из Чувашии, так вот Ирбек Алибекович пригласил в московский цирк и музыкантов и меня – всего шестнадцать человек, а также раздал нам огромные роскошные альбомы с иллюстрациями, подписанные им лично. Он просто покорил наши сердца своим чутким вниманием и гостеприимством.
Ответственный руководитель пикета Виктор Семенов скептически относился к моей аргументации преимуществ социализма. Из личного разговора с ним наедине я его вычислил. За его спиной стояли проповедники «хорошего» капитализма. Мои умозаключения и жизненный опыт не соответствовали его взглядам, так как между «плохим» и «хорошим» капитализмом я давно выбрал социализм.
Пятого августа под предлогом того. что у меня вообще нет прописки, меня как бомжа попросили покинуть пикет. К тому времени я познакомился с тульскими коммунистами, где также намечалось выставить пикет в поддержку шахтерам, бессменным участникам которого я и стал с двадцать первого августа по восьмое октября. Интерес к тульскому пикету со стороны журналистов – российских и иностранных – был так же велик, как и к шахтерскому у Дома правительства в Москве. В беседе с американской журналисткой я констатировал тот факт, что благодаря политике Соединенных Штатов потерял свою семью, двухкомнатную квартиру и стал разрушителем своей страны. Я признался, что если бы пятнадцатого октября тысяча девятьсот девяностого года представитель американского посольства не обнадежил меня, то я бы не наделал столько ошибок. В заключении я попросил журналистку назвать свою статью «Где ты, моя мечта?».
Репутация американского посольства выглядела не лучшим образом, и буквально на следующий день ко мне лично из Москвы приехал Второй секретарь американского посольства Алвин Стритер. Мы долго говорили о политике и, уезжая, Алвин Стритер извинился передо мной за то, что моя эмиграция в Соединенные Штаты не состоялась. Он дал мне свою визитную карточку и заявил, что, возможно, найдется спонсор для осуществления моей давней мечты увидеть Статую Свободы.
Подводя итог своего объективного освещения всего того, что на протяжении длительного времени формировало мое политическое мировоззрение, не могу удержаться от соблазна примирить всех мыслящих людей нашей страны. И вынося вердикт давно уже не наивного человека, акцентирую ваше внимание, прежде всего на русский и Советский менталитет. Принцип гуманности и человечности неукоснительно должен соблюдаться. Из этого следует, что все базовые отрасли экономики не могут не находиться у государства.
Присвоение Чубайсами, Черномырдиными, Березовскими и Вяхиревыми этих стратегических достояний всего российского народа фактически парализовало наши реформы и ввергло страну в обреченное  состояние. Ошибочным было и то, что государство отстранилось от регулирования ввоза импорта и задушило отечественного товаропроизводителя. И последнее: каким образом рождаемость станет выше смертности, если приобрести жилье – это уже из области фантастики?!
Рабочий класс пока еще на что-то надеется, если у него отнимут надежду в марте двухтысячного года на президентских выборах, то единственное, что ему останется – это выживать любой ценой, пусть даже без революций.
Официально, по законам джунглей, где выживает сильнейший, откроется сезон «охоты», и тогда нынешние хищники вполне могут оказаться травоядными. Это меня и настораживает, как человека, причастного к политике и анализирующего ситуацию в России достаточно независимо.

Поезд, следовавший из Праги без привычного россиянину стука колес, вращение которых сопровождалось лишь непрерывающимся равномерным шумом, стремительно мчался в сторону Варшавы. Строгие линии ухоженных сельскохозяйственных угодий, с трудом улавливаемые пристальным взглядом усатого кавказца лет сорока, ускользали за окном комфортабельного вагона. Отсутствие всякого интереса к попутчикам, присуще европейцам и всему западному миру, сковало гробовым молчанием, и он постоянно ерзал в своем кресле, а когда становилось невмоготу, уходил в специально отведенное купе для курящих, отчетливо осознавая личную принадлежность к другой –более раскрепощенной культуре. Ближе к Варшаве вагон почти опустел и, оставшись наедине со своим попутчиком –парнем лет двадцати пяти, кавказец не удержался от соблазна и спросил:
-Ты из России?
-Из Минска, -последовал робкий ответ.
Диалог на этом был прерван длительной паузой, и кавказец сразу догадался, что у парня какие-то проблемы.
-Что –нибудь случилось? –не унимался он, глядя в его безжизненные глаза.
-У меня в Праге отняли тысячу долларов, из которых вернули пятьдесят – на обратную дорогу.
-Ты коммерсант?
-Нет!.. Вернее, хотел заняться коммерцией и с этой целью занял доллары. Что я теперь скажу своей жене? Ведь мы совсем недавно поженились!
-Ладно, не отчаивайся! Всякое случается в жизни! Вот я, к примеру, продал свою двухкомнатную квартиру во Владикавказе – в надежде эмигрировать в штаты, а в результате стал бездомным, да и жена меня  бросила – такого непутевого, но сдаваться я не намерен. Думаю, и Америку покорю – если не передумаю. Конечно, приятного мало и в твоем и в моем случае, но человек с годами становится мудрее – набирается опыта. Главное – не раскисать и находить в себе новые силы, а пока давай познакомимся, меня зовут Тимур, а тебя как?
-Саша.
Попутчики обменялись дружеским рукопожатием.
-Саша, имей в виду, что в Варшаве криминала не меньше, я это испытал на своей шкуре. не отходи от меня ни на шаг!
Поезд подходил к Варшаве.
Первым на перрон вышел Тимур, за ним, оглядываясь, двинулся в сторону справочной и Саша. Буквально через минуту им перегородили дорогу трое здоровых парней – это были представители Большого кавказского хребта. Тимур сразу сообразил, что к чему, и не собирался вступать с ними в контакт, однако страх настолько парализовал Сашу, что он, как загипнотизированный, встал и ни на что уже не реагировал. Тот что поздоровей, подошел к Тимуру и, засветив из-за пояса пистолет, с ухмылкой процедил сквозь зубы:
-А ты чего дергаешься? Не знаешь, что нужно отстегивать проценты?
-Не тот случай! – так же улыбаясь, ответил Тимур и, закрывая молнию своей куртки, добавил: -У меня всего тридцать семь долларов и ни с кем делиться я не собираюсь! Не пешком же мне добираться до Москвы!
Достаточно четко аргументировав свое поведение, он попытался увести за собой Сашу, но, осознав бесполезность своих действий, продолжил путь, отшучиваясь в ответ на угрозы рэкетиров. Он понимал, что каждая секунда задержки в компании этих бандитов работает против него.
Через несколько минут к Тимуру, стоявшему у  справочной, подошел бледный Саша и заявил, что его снова ограбили.
-Как это произошло?
-Я им объяснил, что у меня всего тридцать долларов, но они мне  не верили. Как только я достал доллары из кармана, у меня их просто выхватили.
- Ну, Саша, ты совсем не рыба и уж тем более не мясо, - усмехнулся Тимур. –Но зато теперь ты вне опасности и с тебя больше нечего взять, кроме анализов, - Тимур пытался поднять дух несчастного Саши.- Да  ладно, не переживай! Я тебя здесь не брошу, а деньги – это мусор. Главное – ты жив, здоров и к тому же молод. Черт с ними, с этими долларами!
Но настроение его резко поменялось, когда из-за разбитого стекла с улицы показалась физиономия главаря банды, видимо, армянина.
-Ну что, земляк, платить будешь?
-Обязательно! – спокойно произнес Тимур. –Вот только куплю два билета: один до Минска, другой до Москвы, а что останется, отдам тебе! Устраивает?
-Хамишь! Ну да ладно, ночью посговорчивей станешь! Все равно ты в капкане! –Бандит, нагло прищурив черные глаза и плюнув в сторону, исчез с поля зрения.
По характеру Тимур был не менее дерзок, но он понимал, что в создавшемся положении этого недостаточно. На Сашу надежды никакой, рассчитывать приходилось только на себя, а бросать белорусского паренька он и не помышлял.
Для приобретения двух билетов на пассажирский поезд Прага-Москва тридцати семи долларов было недостаточно, и Тимур решил дождаться утренней электрички. Предстояло выстоять в круговой обороне долгую и мучительную ночь. Позже в контакте  с рэкетирами Тимур ясно дал понять, что в нем тоже имеется кое-что от мужчины, и он не намерен бросать Сашу на произвол судьбы. Именно поэтому они уедут утром на электричке. Эти слова вызвали уважение к Тимуру, и  несколько часов, не имея еще на руках билетов, они спокойно отдыхали на втором этаже – в зале ожидания.
В полночь снова появились двое. Один из них сел рядом и в беседе представился грузином, а другой, стоявший на «стреме», выглядел как чеченец. Грузин предлагал поделиться по – хорошему. Из его слов следовало, что главарь уже нервничает. Торг продолжался не меньше часа и после заверений чеченца, что вот-вот сюда поднимется главарь, Тимур, сохраняя на лице непроницаемое выражение, достал из правого кармана скомканные тридцать семь долларов, отделил от них десятидолларовую купюру и передал грузину. Тот пообещал, что больше его никто не побеспокоит.
Как только бандиты удалились, у Саши вдруг прорезался голос и он долго возмущался поступком Тимура, глаза которого почему-то улыбались.
Утром, купив билеты на электричку и слегка перекусив бутерброды, они спокойно разгуливали по вокзалу. Никто им не угрожал. Вся многочисленная банда, оккупировавшая варшавский вокзал, была довольно, что добилась своего.
Уже подъезжая к Бресту, Тимур признался Саше. что у него припрятано около пятисот долларов и те  десять долларов, отданные грузину – это всего – на- всего кость для шакалов.
-Ну ты кадр! – расхохотался Саша.  –Почему же ты на поезд не купил билеты, если у тебя столько денег?
-Видишь ли, я не совсем был уверен, что в этом случае они остались у меня. Мне важно было внушить бандитам, что у меня не больше тридцати семи долларов, и, по –моему, мне это удалось.
Уже в Бресте Тимур предложил обменяться адресами, но ответного энтузиазма не почувствовал. Посчитав это оскорблением, он все же билет Саше купил, но уже не на свой поезд, а на вечернюю электричку. Так они и расстались – попутчиками. Весь обратный путь Тимур продолжил, обвиняя себя в излишней сентиментальности.


Говорят, что рукописи не горят. Не знаю, насколько это суждение справедливо, но, на мой взгляд, они не только горят, но и тонут и даже теряются. Именно поэтому я попытаюсь воспроизвести по памяти то, что мной уже частично было написано.
В очередной раз, подъезжая к тульскому вокзалу – невзирая на то, что выживать в России становилось с каждым годом труднее, мне очень хотелось быть рядом со своими детьми. Тулу и тульский климат я никогда не любил, да и сами туляки никогда не пробуждали во мне особых симпатий. Были конечно случаи, когда человек был мне интересен, но это были редкие случаи.
От железнодорожного вокзала – в целях экономии денег, я добирался до улицы Металлургов на трамвае. Уже подходя к пятиэтажному дому, мной овладело волнение, как предвкушение чего-то яркого и желанного. Эти чувства я испытывал много раз и уже на протяжении десяти лет. Дверь открыла Оля надменно, но без удивления проговорив: «О, явился!» Через пару минут я понял, что в квартиру она меня не впустит и тогда я попросил позвать детей – Алана и Люду. Дети вышил на лестничную площадку, но также без особого восторга. По разговору я понял, что от меня они вроде не отказываются, как от отца, но им было стыдно, что я именно такой – неустроенный, бездомный и постоянно уезжающий и приезжающий. Как я мог им объяснить, что в сравнении с советской действительностью – получением холостяцкого общежития, отдельной комнаты и даже получением благоустроенной квартиры, нынешняя российская действительность очень жестокая.
– Папа, зачем ты продал нашу квартиру? – спросила меня Люда.
Я смотрел ей прямо в глаза и насколько был виноват в том, что натворил в далеком 1991 году, видел в них – в ее глазах.
Ответить дочери я не смог и наше общение продолжилось уже в другом русле.
Вышла Оля, которая практически жила уже своей жизнью и мои проблемы ее мало интересовали. Сославшись на занятость, она загнала детей в квартиру и уже наедине посоветовала мне не травмировать детские души и не загружать их своими проблемами. И это та женщина, которую я так искренне любил и боготворил! Было разное в нашей семилетней совместной жизни, но неужели я был самым худшим из мужей и самым безответственным из отцов?
Навьюченный своими сумками и чемоданами я медленно спускался по ступенькам, еще не решив куда идти.
На трамвайной остановке ко мне подошли два милиционера и потребовали предъявить документы. Из-за войны в Чечне, которую так бездумно развязал Ельцин, стремясь сломить дух чеченского народа, эта процедура стала привычной для выходцев из Кавказа, хотя мне осетину – православному и к тому же демократу обидно было вдвойне.
На железнодорожном вокзале я провел всю ночь, рассчитывая утром попытаться найти какую-нибудь работу с жильем, так как денег для того, чтобы снять квартиру, у меня почти никогда не было. Бессонная ночь в сидячем состоянии изменила мои планы и, купив билет до Владикавказа, я уехал из Тулы.
Осетинское счастье снова улыбнулось мне. Сразу же я устроился на работу в автоколонну 14-40 экскаваторщиком. Мне даже предоставили жилье – поселили на территории организации в бывшем помещении ПТО. Там была прихожая с раковиной и просторная комната. Она была обшарпанная и до меня здесь хозяйничали мыши. Мне дали крысиный яд и потихоньку их становилось меньше. Ловил я их и по своей системе: пластмассовое ведро привязывал к батарее с таким расчетом, чтобы оно при падении со стола не доставало до пола.
Ведро на ночь ставил боком на край стола. Мышь со стола входила в него – за хлебом или другой наживкой, оно перевешивалось мышиным весом. Ведро падало со стола, но будучи привязанным и не касаясь пола принимало вертикальное положение, и мышь никак не могла из него выбраться. Просыпаясь, я отвязывал ведро, наливал в него до половины воду и снова ложился спать. К утру, она становилась утопленницей.
Экскаватор, на который я устроился был старым и прежде чем выехать из гаража, мне пришлось целый месяц его ремонтировать. Зарплата была небольшая, но по мере возможности – в свободное время я выезжал на владикавказскую биржу и у меня появились деньги. В месяц у меня выходило около трехсот долларов. Это были хорошие деньги для тех времен. Вскоре мое новое место жительство стали навещать женщины разных возрастов, но ни к одной из них я не относился серьезно, хотя «заливал» разное. Не прочь я был и выпить в свободное время, а также вкусно поесть со своей очередной подругой.
Будучи женатым на Оле, я почти не пил и совсем не курил, то после пережитого мной, алкоголь и никотин как бы утешали меня. Жизнь казалась мне прекрасной, хотя это не соответствовало действительности. Сохранившиеся чувства к своей бывшей жене можно было выкинуть из моей головы, но не теми женщинами, которые мне попадались, а настоящей любовью, которой не было.
Однажды один грузин, работавший у нас водителем, предложил мне познакомиться с молоденькой девятнадцатилетней девушкой по имени Оля. Она была детдомовской и у нее была одиннадцатимесячная дочь. Грузин привез ее. Мы познакомились и сидели в моей комнате. Разговор состоялся интересный, если учесть, что глаза у меня блестели и сердце трепетало, как у человека причастного к поэзии. Оля мне очень понравилась и на следующий день она приехала ко мне уже с ребенком.
Мой начальник – Валерий Бурдзиев не был против того, чтобы мы совместно проживали в бывшем ПТО. Три месяца продолжалось наше счастье, пока я не понял, что ее прошлое не давало ей шансов серьезно войти в мою жизнь. Нет смысла более детально описывать наши отношения. Думаю, что достаточно воображения самого читателя, чтобы осмыслить наши отношения. Олю я оставил после того, как провел незабываемую ночь с ее подругой Аней, в которую из-за особой сексуальности и большой роскошной груди влюбился, как мальчишка. Мои чувства как быстро вспыхнули, также скоротечно угасли, когда я узнал, что Оля и Аня – лесбиянки. Для меня это было шоком. Человек может со многими вещами смириться ради животного инстинкта, но чтобы не стать животным нужно оставаться человеком. Бывают случаи, когда стыдишься самого себя. Но если стыд все же пробуждается, то не все еще потеряно. В таких случаях лично я люблю мыть пол, посуду. Люблю принимать душ, бриться, чистить зубы, а потом пить кофе и курить сигареты. Учитывая то, что все, что я перечислил – это мое любимое занятие, можно сделать вывод: от стыда никуда не денешься и от грехов тоже.
Валерий Бердзиев – мой начальник, посоветовал мне собрать деньги и купить землю в своем родном селе, чтобы построить собственный дом. Поначалу эта идея мне не понравилась, но позже до меня дошло, что каждый человек должен иметь свой дом.
Землю я купил за пять тысяч рублей и уже ровно через год построил своими руками небольшой дом. В утерянных рукописях я более детально это описывал, но с годами человек меняется, и то, что прежде казалось важным, со временем теряет свою актуальность, если в жизни происходят более важные события.
Этот дом, построенный мной, не сделал меня счастливым. Любимой женщины по-прежнему не было и безуспешные признания в любви женщинам, которых я по большому счету не любил и полюбить не мог, подтолкнули меня к тому, что где-то в январе-феврале 2003 года я продал свой дом и снял квартиру в Беслане. Надежда хотя бы в городе найти свое счастье и стать семейным человеком не угасала во мне. Однако мечтам не суждено было сбыться. Я по-прежнему был одиноким и по вечерам пил водку, чтобы забыться.
Весной предстояли выборы в Парламент Республики Северная Осетия–Алания и, как только я узнал, что свою кандидатуру выставил Маирбек Караев – хозяин приватизированного бесланского пищекомбината, меня как ошпарило. Я как-то арендовал у него экскаватор. Нужно было заменить распределитель. Я его не ломал, он был просто старый. Новый такой распределитель стоил четыре тысячи – столько, сколько я платил ему в месяц за аренду экскаватора. Купить его я хотел, но с таким расчетом, чтобы один месяц не платить Маирбеку за аренду.
Он стал меня оскорблять и пугать в присутствии своих шестерок. Мое самолюбие было задето настолько, что я решил ему вообще не платить.
Экскаватором я пользовался до тех пор, пока он работал, а потом загнал его на территорию гаража и скрылся. Нападки продолжились и мне пришлось занять у одного мясника десять тысяч рублей, из которых мои братья отдали ему восемь – за два месяца арендной платы. Отдавать деньги мяснику было нечем и мне пришлось обратиться в приемную президента Северной Осетии – Александра Сергеевича Дзасохова. Как ни странно, деньги мне дали – пятнадцать тысяч. Ускорил их получение Таймураз Дзамбекович Мамсуров – нынешний Глава Республики. Таким образом вопрос с долгом был утрясен.
Желание стать депутатом Парламента самому у меня возникло беседуя со своей матерью. Она сказала мне, что Маирбек Караев распорядился, чтобы пенсионерам 28-го избирательного округа на четыре дня раньше выдали пенсию. Мать была очень довольна. От нее же я узнал и то, что в нашем селе скоро – в каждом доме будет телефон. Это привело меня в ярость. Как можно до такой степени дурачить людей? Я понял, что власть сознательно пользуется невежеством народа и делает это исключительно ради собственной наживы. Как выяснилось позже, для телефонизации села были задействованы бюджетные деньги и о благотворительности Маирбека Караева не было и речи и слух был пущен специально, чтобы он гарантированно набрал голоса избирателей и стал депутатом Парламента.
В то время, как я  снимал квартиру в Беслане и работал экскаваторщиком там же – в Горводоканале. Не стану скрывать, что мне угрожали, требуя, чтобы я снял свою кандидатуру. Мне даже предложили деньги, я не спросил сколько, но я отказался. Маирбек Караев конечно преуспевающий и хваткий бизнесмен. Выходило так, что я защищал Свободу и Демократию на баррикадах. Он же приватизировал пищекомбинат, благодаря тому, что такие как я поменяли систему страны, а теперь еще хочет сидеть в Парламенте в качестве депутата.
Нетрудно догадаться, чьи интересы он бы там отстаивал, издавая законы – свои или народа, с которым никто не считается.  Я знал, что в политике Маирбек Караев полный профан и мне хотелось самому стать депутатом Парламента.
Я написал стихотворение «Во имя чести» и читал его по северо-осетинскому телевидению. Оно было также напечатано в газетах «Северная Осетия», «Растдзинад» и в газете «Жизнь Правобережья».
На выборах за меня проголосовало всего 65 человек и мне с позором пришлось бежать из Северной Осетии в Тулу.
Любовь к своим детям снова побудила меня уехать туда. На этот раз я дал телеграмму, чтобы меня встречали. Возле входа в здание тульского вокзала я ждал долго, так как приехал за два часа до первого трамвая. Часам к семи я всматривался в прохожих, пытаясь увидеть лица детей, которых не видел два года. К тому лету 2003 года Алану исполнилось почти четырнадцать. Алана я узнал сразу, и когда мы обнялись, он прослезился.
– Алан, мой сын, – повторял я, крепко прижимая к себе сына. Он вырос и уже был выше меня.
– А где Люда? – спросил я сдерживая свое волнение.
– Она не смогла приехать, но позже вы увидитесь.
– Ладно, позже так позже.
Радостный я поселился в комнате матери и ребенка -здесь же на вокзале. Алан был со мной и мы решили пройтись по магазинам. Через несколько часов приехала и Люда. Мы накрыли стол и тихо беседовали.
– Папа, зачем ты снова продал свой дом? Ты что, в шалаше собираешься жить?
– Да зачем мне дом, если вас нет рядом? Не нужен мне дом в Осетии! И вообще никому я там не нужен!
– В Америку не передумал ехать? – улыбаясь, спросила меня дочь.
– Не передумал, – ответил я. Всему свое время. А как ты думаешь, почему я стремлюсь в Америку.
– Наверное, хочется хорошей жизни.
– Да поймите, что наша страна – это большой дурдом. Вы думаете, почему я баллотировался в парламент?
– И почему же? – допытывалась дочь.
– Люда, я очень много ездил по бывшему Советскому Союзу. Триста раз я устраивался на работу и никто лучше меня не знает нашу действительность. Я эксперт и знаю, как сделать жизнь лучше. По крайней мере, мне так кажется. А когда я вижу, что таких, как я, не допускают к власти, то у меня возникает желание сбежать отсюда и самому жить в любой цивилизованной стране, где вещи называют своими именами. Вот станешь взрослее и ты поймешь, что твой отец отнюдь не сумасшедший и искренне хочет, чтобы простые люди жили лучше. Неужели ты думаешь, что в августе 91 года я защищал Белый Дом для того, чтобы простые смертные стали жить хуже, чем они жили в советские времена? А они живут хуже и не по моей вине. Ладно, оставим этот разговор.
Было уже поздно. Я дал детям по несколько тысяч рублей и они уехали.
На следующий день я познакомился с украинцами, которые вербовались из Тулы на север. Еще через несколько дней я был уже в Усинске. Я завербовался экскаваторщиком, но вместо техники мне доверили большую совковую лопату, которую через неделю швырнул очень далеко. Деньги на обратную дорогу мне не дали, но я умудрился на поезде бесплатно доехать до Тулы. Не помню, где и кем я тогда работал, но ближе к зиме я снова завербовался на север. Предстояла очень высокооплачиваемая работа аж на берегу Баренцева моря. На маршрутке я и несколько мужчин – таких же, как я бульдозеристов и экскаваторщиков, доехали до Москвы. Оттуда на автобусе до Солнечногорска, где нас уже ждали. Две недели мы проторчали там, а потом выехали на вахтовке. Нас было четырнадцать человек. Машина была забита матрацами, одеялами и консервами. Отъехав от Москвы восемьдесят километров, наш «Урал» сломался – заклинило двигатель. Два дня мы усиленно занимались ремонтом, а потом снова продолжили свой путь.
Еще через четыре дня мы добрались до города Усинск. Нас встретили, но нам предстояло проехать еще сто восемьдесят километров – до Харьяги – поселка нефтянников, где мы задержались не меньше двух недель. До Баренцева моря оставалось проехать еще двести пятьдесят километров. Два мощных бульдозера – японский «Камацу» и российский «Чебоксарец» тащили за собой на металлических санях-«пене» тяжелый гусеничный экскаватор «ЭО-5124», а мы - оставшиеся сидели в вахтовке. Мы проезжали какое-то расстояние, а потом ждали пока два бульдозера, тащившие за собой экскаватор, не догонят нас. Тундра казалась мне непригодной для жизни, но вдоль дороги постоянно появлялись крупные зайцы. Были невдалеке от нас большие белые куропатки – величиной с гуся. Видел я и песца на большом расстоянии который наблюдал за нами. Уже на следующий день мы проезжали мимо какого-то «вигвама» местного  аборигена. Из трубы валил дым, а вокруг валялись металлические бочки из-под салярки.
Тридцать шесть часов нам понадобилось, чтобы добраться до Варандея, который находился на самом берегу Баренцева моря. Два-три километра от берега были скованы льдом – торосами, то есть ровного гладкого льда не было. Дальше виднелась темная вода моря, над которой был то ли туман, то ли пар.
Нас кормили очень хорошо, но больше двух недель мы никак не приступали к работе. Появились слухи, что наша фирма подставная, чтобы выкачать бюджетные средства. Мы поняли, что к работе так и не приступим, так как дорога, которую предстояло прокладывать, уже строилась другими организациями.
Я принял решение уехать. Продав свою новую спецовку за две тысячи рублей, я вылетел из Варандея на вертолете. Через один час я был уже на Харьяге. Оттуда на попутке доехал до Усинска. Деньги у меня были, и я купил на железнодорожном вокзале билет до Москвы. Еще через несколько часов я был уже в Туле. Потеряв больше месяца на эту вшивую организацию, я так ничего и не заработал. Я хорошо знал российскую действительность и, если честно, то никогда не строил особых иллюзий.
Я снова вернулся в Осетию, но ненадолго. Через несколько месяцев из Тулы, но из другой организации два раза вербовался на Харьягу бульдозеристом. Деньги были, и возвращаясь в Тулу, я останавливался в гостинице «Металлург» – в нескольких остановках от детей, звонил им и мы общались у меня в номере. Я давал им деньги, и когда Алан и Люда уезжали, находил себе подругу и «отрывался» по полной программе. Как только деньги кончались, я находил себе другую работу. Вербовался я и в Вологодскую область, где нам предстояло прокладывать газопровод. К какой-то широкой реке мы доехали глубокой ночью. С того берега лодка проплыла около трехсот метров и, усадив нас поудобнее, возвращалась обратно. Льда еще, естественно, не было, но большие комки снега проплывали, и мы старались избегать столкновения с ними. Жить нам предстояло в утепленных контейнерах, в которых было тепло, так как в них находились масляные батареи, подключенные к электросети.
Бульдозер, на котором мне предстояло работать, нуждался в ремонте, и мы с моим напарником Димой – местным парнем, за один день привели его в порядок. Дима был молод и физически здоровым. Он любил водку и в больших количествах. С ним у меня сложились хорошие отношения, но подружился я с водителем «Урала» Алексеем из Ржева. Вскоре Дима и Алексей тоже стали друзьями. Из Москвы к нам перегнали пять японских экскаваторов «Хитачи» и три американских бульдозера «Катарпиллер», которые в сравнение с российской техникой казались пришельцами из следующего века – настолько они отличались. Экскаваторам и бульдозерам было по двенадцать лет, а они выглядели, как новые. Мне захотелось пересесть из своего бульдозера хотя бы на ивановский экскаватор «Кранекс», который на половину был укомплектован немецким оборудованием. Лушков – наш начальник, относился ко мне уважительно, но бульдозерист ему был нужен и не хотел пересаживать меня на экскаватор.
Вскоре работы на бульдозере стало меньше, так как арендованная московская техника вместе с бульдозеристами и экскаваторщиками хорошо справлялась с поставленной задачей. По сути через лес пробивали дорогу параллельно с действующим газопроводом, и мы укладывали новую линию с диаметром трубы 1400 мм. Мне поручили ночью охранять технику. Я сидел в теплой кабине нового экскаватора «Кранекс» и время от времени объезжал территорию, на которой в разных местах были оставлены бульдозеры, экскаваторы и трубоукладчики. Утром меня забирала вахтовка, которая привозила людей на работу. В один из дней водитель забыл про меня, и мне пришлось после бессонной ночи пройти в валенках шестнадцать километров. Это расстояние я преодолел за три с половиной часа. По дороге через лес мне попадались огромные тетерева. В этих местах обитали рыси и росомахи, но мне они не попадались, и слава Богу.
В один прекрасный день машинист трубоукладчика порвал провода, пересекающие дорогу и проходившие на всем протяжении старого газопровода. Через пару часов прямо на дорогу приземлился маленький вертолет и наш начальник отчитывался за этот инцидент.
Охраняя технику – уже ночью, подъехала машина «Урал», из которой вышли Алексей и Дима. Не спрашивая моего разрешения, они слили из бака моего экскаватора солярку и обещали попозже привезти вино. Солярку они продали в деревне Димы, а когда  вернулись, то в кабине между ними сидела молодая красивая девушка. Это была подруга Димы, на которой он собирался жениться. Мы пили вино и о чем-то говорили. Из разговора я понял главное: Алексей, как бывший десантник и как городской слишком увлекался общением с девушкой. Видимо, он решил, что деревенский Дима не достоин ее в интеллектуальном плане и хотел «отбить». Они уехали и утром стало известно – между Алексеем и Димой что-то произошло. В доме девушки, где был ее ребенок, а также мать, пьянка продолжилась. Кончилось все тем, что девушка и Алексей выставили Диму за дверь и остались наедине. Дима не долго думая разбил фары «Урала» Алексея. На следующий день вечером Алексей снова навестил девушку на машине, а потом привез ее туда, где мы жили. Дима был в ярости, как вологодский бык. Алексея он бил жестоко даже лежачего. Он бил его по лицу своими ботинками. Я встал между ними и пытался утихомирить Диму, защищая лежащего Алексея. Никому и в голову не приходило из окружающих заступиться за Алексея несмотря на то, что он был виноват. Свой гнев Дима решил обрушить на меня за то, что я заступался за Алексея. Я стал убегать, пытаясь его успокоить. Весовые категории у нас сильно разнились и это было единственное, что я мог себе позволить. Еще до драки я говорил Алексею, что на Кавказе девушек так не крадут. Уж если отбиваешь чужую девушку, то как минимум необходимо переменить место своего нахождения. Красть так, красть и чувство угрозы должно присутствовать. Чем закончилась эта история, я не знаю, так как подходил Новый  год и нас отпускали на несколько дней в Тулу. Уже в нашей конторе выяснилось, что деньги дадут только белорусам-сварщикам, а нам ничего. Я настаивал на том, чтобы мне дали аванс. Лушков хладнокровно стоял на своем – денег нет!
Что это за Новый год, если в кармане пусто. А детей бы я как поздравил? Я принял решение уволиться и немедленно! Так оно и вышло, только деньги мне дали все же на следующий день. Таких случаев было в моей жизни очень много. К великому сожалению, в России за работу не всегда платят деньги, а если и платят, то прежде доведут до белой горячки.
Это одна из причин, почему я хотел в Америку. Из Тулы я уехал в Ростов. Устроившись на работу экскаваторщиком к одному частнику, жена которого когда-то училась в финансовом техникуме  во Владикавказе и работала в фирме мужа главным бухгалтером, я рассчитывал хоть что-то заработать. Однако мои ожидания снова не оправдались. Я работал почти от зари до зари, так как был май месяц. Много я тогда наработал, и мне хотелось, как любому нормальному человеку, иметь время и деньги на свою личную жизнь. Однако работать нужно было до двадцати двух часов вечера. Я решил уволиться и рассчитывал, что получу не меньше десяти тысяч рублей. Меня рассчитали и деньги дали, но не ту сумму, а намного меньше. Я получил всего-навсего семьсот рублей. Демонстративно вызвав такси, водителю которого я отдал аж сто сорок рублей, я купил на ростовском железнодорожном вокзале один пирожок, а на оставшиеся пятьсот пятьдесят рублей доехал на автобусе до Тулы. Попутка довезла меня до самого города. Опять без денег я должен был как-то выживать. Я менял одну работу на другую, так как все они не соответствовали моему интеллектуальному статусу. Где-то месяц я жил на даче одной женщины - дочери какого-то покойного тульского профессора. Никаких чувств к ней я не питал, хотя спали вместе. Фактически я насиловал самого себя. Она любила пить, и мы пили все подряд, и даже  мутную брагу. Я понимал, что достоин большего, но возможности были ограничены жестокой действительностью.
На тульском железнодорожном вокзале я купил билет до Ростова – денег до Осетии не хватало. Через полчаса тот билет я сдал обратно и с меня удержали 50%. На руках у меня оказалась сумма меньше трехсот рублей. Я купил билет до Москвы и по объявлению нашел сразу работу. В Метрострое, где я работал экскаваторщиком и машинистом новенького виброкатка. Огромным краном опускали мою технику в котлован и я работал без устали. Я был доволен. Общежитие мне дали и деньги у меня водились. Мне не нравилось только одно: до работы нужно было добираться два часа и два часа обратно.
Мне нравилось быть на ремонте, так как давали бесплатные талоны на обед и работали строго до 17 часов вечера. На объекте же я работал по одиннадцать часов. Короче говоря, иногда я скулил, но работал.
1 сентября 2004 года я работал в гараже Метростроя. Люди в курилке о чем-то возбужденно говорили, и мне стало известно, что чеченские террористы захватили школу № 1 в Беслане. Именно в этой школе и находился избирательный участок, когда весной 2003 года я баллотировался в Парламент Республики. Ужас овладел мной. Первое, о чем я тогда подумал – это то, что погибших будет больше, чем в Норд-Осте. Выступление Президента Северной Осетии Александра Сергеевича Дзасохова усыпило мою бдительность и ехать в тот же день в Беслан я передумал. Мне тогда казалось, что Кремль не посмеет провести штурм школы, ибо Осетия никогда бы не простила это не только Кремлю, но и русскому народу. В общежитии и первого, и второго сентября я не отрывался от телевизора. Третьего сентября утром я принял решение отпроситься с работы на две недели. Где-то в одиннадцать часов мне дали аванс три тысячи рублей, и я уехал в свое общежитие, чтобы собраться. На одной из пересадок я решил купить себе туфли, так как мои были уже потрепанные. Там же в магазине я узнал о штурме, но еще плохо себе представлял последствия. В общежитии я не мог оторваться от телевизора и только поздно вечером доехал до Курского вокзала. На Казанский я не поехал потому, что прежде хотелось уговорить Алана уехать вместе со мной. Алан ехать не захотел, да и мать его не отпускала. Я тоже передумал ехать в Осетию. Алана я взял с собой в Москву, и мы ехали на поезде. На следующий день из моего общежития мы поехали на Черкизовский рынок покупать ему какие-то вещи. Далее мы прошлись по Новому Арбату. Подошли к Белому Дому, где в августе 1991 года я защищал Свободу и Демократию. Я показал ему  то место, где я находился тогда. Постояли мы и у «Горбатого моста». Здесь я бастовал в шахтерами в 1998 году.
На следующий день я посадил Алана на автобус, и он уехал в Тулу.
На работе что-то не клеилось. Мысленно я находился в Беслане. Еще через две недели я уволился и уехал в Осетию. Посетил школу и кладбище, и четко решил для себя – Путин должен уйти в отставку. Жил я как всегда на работе и работал конечно же экскаваторщиком.
Как-то после работы я купил бутылку водки – естественно, не от хорошей жизни. Часа через три у меня вдруг резко стала болеть голова. Это была необычная головная боль. Сразу мелькнула мысль, что водка была паленая, точнее осетинский суррогат, которым наши горе-бизнесмены травят и Осетию, и Россию. Через какое-то время боль прошла, но на следующий день стали болеть суставы – буквально с головы до ног. Я не мог ни присесть, ни встать.
У врача я был, но она не смогла определить, что со мной происходит. Через две недели, находясь в селе у матери, у меня разболелся живот и суставы по-прежнему болели. Скорая увезла меня в бесланскую больницу уже под утро. В инфекционном отделении под капельницами я пролежал целый месяц – до самого Нового 2005 года. Выписали меня с диагнозом «Хронический вирусный гепатит В+С. Для меня это был смертельный приговор, так как за свою жизнь я почти никогда не болел. Три книги я купил и, читая их, плакал, прекрасно понимая, что с таким диагнозом живут не больше пятнадцати-двадцати лет. Книги научили меня правильно лечиться травами – это в первую очередь расторопшей и кукурузными рыльцами. Делал я и отвар из шиповника и еще кое-что. Диету я конечно соблюдал и алкоголь перестал употреблять.
Где-то в феврале я написал стихотворение «Беслан», которое отдал главному редактору журнала «Дарьял» Руслану Тотрову. Он постоянно находил в нем слабые места, и я соглашался с ним. Мне даже казалось, что он со своей критикой помог мне существенно вырасти в поэзии.
8 марта 2005 года я прочитал его на площади Свободы во Владикавказе, где собрались несчастные бесланские матери, потерявшие своих детей и близких. Стихотворение всем понравилось. Я отдал его Мурату Кабоеву – журналисту районной газеты «Жизнь Правобережья». Это стихотворение я читал в бесланском Дворце культуры, где была встреча пострадавших с Дмитрием Рогозиным и другими депутатами Государственной думы. Был у меня и плакат с текстом:
Возмездие по-осетински:
Путин, готовься к отставке,
кровь бесланских детей
на твоей совести.
Будь ты проклят
со своими Чубайсами.
Позже я отдал этот плакат Рогозину. Он сказал, что ему очень понравилось стихотворение «Беслан». Я пообещал, что отправлю его по почте в офис партии «Родина», а когда оно вышло в апрельском номере журнала «Дарьял» – правда, частично, то я и журнал ему отправил. Я действительно поверил, что он – Дмитрий Рогозин, имеет со своей партией Родина хоть какое-то отношение к оппозиции.
1 мая я вышел на демонстрацию во Владикавказе. У меня был плакат с текстом:
«Путина – в отставку!
Фрадкова – в отставку!
Госдуму – распустить!»
На другой стороне плаката было написано: «Америка, вытащи меня из российского дерьма!»
У осетинского театра коммунисты назвали меня провокатором и требовали, чтобы я порвал плакат. Я их послал к черту и заявил – пойду в конце колонны. До площади Свободы я дошел без проблем, но подходя к кинотеатру «Октябрь» ко мне пристал какой-то мужчина с требованием скрутить плакат.
Я не подчинился и тогда он представился полковником милиции. Плакат я скрутил, но полковник распорядился отвезти меня в отделение. Меня там сфотографировали, сделали дактилоскопию и потребовали расписаться в каком-то документе. Через три с половиной часа меня отпустили.
В тот день, когда пострадавшие начали голодовку в центре площади Свободы во Владикавказе, меня с ними не было, но на следующий день я появился. Милиция крутилась вокруг нас, я даже узнал того кто 1 мая составлял протокол моего задержания. Там же у меня появилась возможность ближе познакомиться с Эллой Кесаевой, чья дочь была заложницей в школе, с ее сестрой Эммой Тагаевой-Бетрозовой, которая потеряла и мужа, и двух сыновей. Я понимал, что кто-то из пострадавших должен быть лидером в протестном движении, и с этой работой лучше других могла справиться Элла. Мне очень хотелось, чтобы  мы стали соратниками. И мы ими стали. В тот день президент Дзасохов ушел в отставку и его место занял без каких-либо выборов Мамсуров.
Пострадавшие выставили плакат, где было написано, что Мамсуров – это мафия.
Вечером я хотел передать ему письмо, которое предварительно дал прочитать корреспонденту «Голоса Америки» Юрию Багрову. При передаче письма одному человеку, на меня набросились два милиционера и оттащив в сторону запретили подходить к пострадавшим. Я был напуган и мне пришлось уехать оттуда.
Летом в Беслан, а потом во Владикавказ приехали Гарри Каспаров и Юлия Латынина. Во Дворце культуры «Металлург» должна была состояться встреча с ними. Власти пошли на радикальные меры, чтобы не допустить этой встречи. Площадь перед дворцом заняли школьники и что-то там рисовали мелом на асфальте. Звучала очень громкая музыка в то время, как Гарри Каспаров прямо на тротуаре давал интервью журналистам. Людей пришло очень мало, так как все объявления, расклеенные по городу, сорвали. наверняка дали и ложную информацию, что встреча не состоится.
Виссарион Асеев разводил руками, когда Гарри Каспаров спросил его: «Виссарион, почему так мало людей?»
Пострадавшие там же дали мне новый журнал «Моя Осетия», на обложке которой было напечатано мое стихотворение «Беслан». Здесь также не хватало целых восьми строчек. Мне было поручено охранять Гарри Каспарова, но откуда-то появились парни и кидали куриные яйца прямо в лицо Гарри Кимовича.
В конце июля в газете «Осетия. Свободный взгляд» была напечатана моя статья «Осетины, опомнитесь!», и уже шестого августа я был в Тбилиси, чтобы попросить политическое убежище. Я решил, во что бы то ни было объединить весь Кавказ.
Бесланская трагедия была для меня таким ударом, что я решил объединить всех против преступной российской власти, присвоившей себе все богатства огромной страны. Гарри Каспарову я передал письмо на шестнадцати страницах и поделился своими соображениями по этому поводу. Мой расчет был прост: если в Грузии уже американцы, то пусть западные ценности придут сначала в Южную Осетию, а потом и на весь Северный Кавказ. Грузия конечно далеко не демократическая страна, но я считал что со временем грани будут стираться в лучшую сторону. Кстати, о своем желании попросить политическое убежище в Грузии, я довел до сведения Виссариона Асеева, Эльбруса Тедтова–главного редактора газеты «Жизнь Правобережья». Поставил в известность и Мурата Кабоева – журналиста этой же газеты.
Таксист из владикавказского железнодорожного вокзала довез меня до Ларса,  там я договорился с одним частником-грузином и пересек границу. На грузинской территории за двадцать долларов мне поставили визу, и уже ближе к вечеру был в Тбилиси. Я устроился в гостинице «Колхети» за пятнадцать лари в сутки и вышел из номера, чтобы купить себе продукты. Какой-то осетин, скорее всего, имеющий прямое отношение к криминалу, пристал ко мне и предложил снять каких-то девушек. По лицу я определил, что он просто хочет, чтобы мои деньги перекочевали в его карман. Чисто физически я не боялся его, но то, что я один в чужом городе постоянно вынуждало меня ощущать страх. Кончилось все тем, что два грузина заступились за меня. Поблагодарив их, я поднялся в свой номер.
С Министерства иностранных дел меня направили в министерство беженцев. Министром оказалась женщина-осетинка. После того, как я разложил все свои документы на стол, она попросила меня выйти и подождать в приемной. Через некоторое время появился молодой парень с камерой и, всматриваясь в картину на стене, начал снимать. Я понял, что мои документы, находящиеся в кабинете министра, он уже снял, а теперь всячески пытается, чтобы я сам попал в кадр.
В принципе я ничего против не имел. Позже меня снова пригласили к министру, и мне было сказано, что у них нет никакого жилья для меня, так как в Грузии очень много беженцев – в основном из Абхазии. Меня вежливо выставили за дверь.
Не долго думая, я вышел на улицу и на такси доехал до американского посольства. Из посольства выглянул мужчина в возрасте и спросил: «Секретной информацией владеете?» Я ответил, что нет, но пояснил, что хорошо разбираюсь в политике. Он спустился ко мне по ступенькам, и мы беседовали. Я показал ему свою книгу, журнал со стихотворением «Беслан», статью и еще другие документы.
Он сказал мне, что Америка не может давать политическое убежище в Грузии. Существует процедура и ее нельзя нарушать. Протянув мне свою визитную карточку, американец развернул какую-то папку и достал из нее другую карточку – уполномоченной Верховного комиссара ООН Урары Фурукава. Время было уже не рабочее, и я попросил его предупредить эту Урару, что скоро я подъеду и, пусть подождут меня. Я уехал опять на такси и из визитной карточки американца узнал, что это был Первый Секретарь американского посольства в Грузии Сарж Чивер. Мне это было приятно.
В ООН меня ждали и было долгое интервью. Мне было сказано, что завтра в 14 часов я должен быть у здания Министерства беженцев. Встреча состоялась, и две девушки вынудили министра по беженцам принять мое заявление с просьбой предоставить мне политическое убежище. С девушками я простился, поблагодарив их, и мне пришлось ждать, а чего, я и сам не знал.
Ко мне подошел молодой парень и предложил прокатиться на машине. Очень скоро я оказался в МВД Грузии. В принципе ничего против я не имел. Начальник отдела оказался также осетином. Он предложил мне по-осетински пройти и садиться. Мы беседовали о политике и о том, что интересовало нас обоих.
Позже два сотрудника увезли меня в так называемую «Африку» – это такой район в Тбилиси, и поселили в общежитии. Мне дали отдельную комнату в двухэтажном здании, в которой ничего, кроме двух пустых кроватей, стула и дощатого стола не было. Не было ни света, ни воды – ничего!
Вряд ли можно было назвать меня предателем Родины. Какой же нормальный человек предаст свою Родину за такой сервис. Чтобы стать настоящим предателем или агентом против своей страны, человеку как минимум должны дать один пресс долларов, отвезти в сауну, чтобы отдохнуть с девочками, а тут панцирная кровать без матраца и без подушки, не говоря уже об одеяле, простыне, наволочке, пододеяльнике и т.д.
Помню, в Чехии все это мне предоставили десять лет назад. Впрочем, там давали и кушать, и еще много чего там было.
Каждую неделю со мной – в основном в метро – встречался сотрудник МВД. Я передавал ему свои рукописи, а он мне за это отстегивал десять-двадцать лари. В основном пятнадцать. В среднем в день я мог потратить два лари, но мне помимо питания нужны было купить дешевые сигареты без фильтра, свечи, тетради, ручки, туалетную бумагу и т.д. Короче говоря, есть практически было нечего. Иногда я покупал какую-то самопальную водку в магазине, сто грамм которой стоили двадцать тэтри (копеек), но чтобы ее выпить, нужно было зажать свой нос пальцами, чтобы не сразу сообразить, как она воняет.
Где-то через три месяца со мной произошел курьезный случай. К моему соседу пришли гости – два парня. Как только я столкнулся с ним в туалете, я извинился перед ним за то, что в туалете у нас грязно, так как не каждый хотел набрать в ведро воды и смыть за собой. Он был пьяный и наверно подумал, что я сделал ему замечание за то, что он не смыл за собой.
– Ты козел! – заявил он мне не долго думая.
– Вы меня неправильно поняли! – заявил я и удалился в свою комнату.
Через пару минут ко мне зашел мой сосед – тоже изрядно выпивший и говорит: «Ирбек, ты зачем обижаешь моих гостей?»
Я попытался ему все разъяснить, но он не понимал меня. Он ушел, но через несколько минут  снова начал стучаться . Дверь была закрыта, и я не хотел ему открывать.
Сосед не долго думая кулаком разбил стекло в двери и открыл ее. Стекла рассыпались по полу. Пытаясь выпрыгнуть в окно, я забыл, что у меня в нем решетка. Посуда с подоконника попадала на пол. В мою комнату вошли и гости соседа, а также его молодая и очень грудастая жена.
– Мне хана! – подумал я, и съежился от страха.
– Ты козел! – снова гаркнул гость соседа.
Не долго думая я выскочил из комнаты и пустился бежать в сторону магазинов. За мной побежали все, кроме жены соседа. Добежав до магазина я позвонил в полицию, а потом и сотруднику МВД. Полиция приехала к магазину, и усадив меня на заднее сиденье, мы подъехали к общежитию. Соседа и его гостей там уже не было. Они сбежали. В моей комнате один из полицейских составлял протокол, как вдруг в дверях появился тот осетин из МВД. За ним в комнату вошли еще пять его помощников. Таким образом, в моей комнате было уже помимо меня восемь человек. Я понял, что ко мне очень серьезно относятся и задача у нас была одна и общая – создать такую ситуацию, чтобы грузины и осетины жили в мире и согласии.
– Об этом никто не должен узнать! – сказал я своему земляку.
Через два дня ко мне заглянул работник министерства беженцев и намекнул на то, что сосед устал быть в бегах и хочет извиниться. Никаких возражений с моей стороны не было. Он пригласил меня в свою комнату, и мы пили вонючую водку.
Грузия не дала мне статус, и мне это не понравилось. В ООН мне сказали, что можно подать в суд, как это делается в любой демократической стране. Из-за незнания этого положения, я побоялся подавать в суд. Теперь я знаю, что это была моя ошибка. Если правительство не дает статус, то это можно и нужно обжаловать. Я это не знал и отказался. Мне тогда дали телефон Мамуки Арешидзе. Я позвонил ему, и он пригласил меня в свой офис. МВД я не поставил в известность. Я сделал это самовольно. Мамука пригласил меня в «Кавказский дом» то ли к семнадцати, то ли к восемнадцати часам. Была там и осетинская диаспора – в том числе некий Гаглоев, Мзия Хетагури и другие.
Я читал там стихи и давал интервью. Как только закончилось мероприятие, мы ужинали там же и этот Гаглоев спросил меня: «На что ты жил  эти пять месяцев?» Я ответил, что мне помогало МВД Грузии. Его это насторожило. Я понял, что взболтнул лишнее и, об этом не нужно было говорить. Какой с меня конспиратор? Мое дело писать правду и делать выводы. Впрочем, во всех европейских странах, когда просишь политическое убежище или, как принято говорить, «Азил», давать или не давать защиту, решает именно МВД. Так что грузинское МВД никаких законов не нарушало и обвинять его в антироссийской политике или деятельности – сущий бред. Было время, что мне говорили: «Иди куда хочешь, ты нам не нужен!» Я же сам настаивал на сотрудничестве.
Уместно было бы отметить, что общежитие, в котором я жил, мало подходило для жилья. Раньше здесь учились те, кто хотел получить водительские права. Здесь в основном жили беженцы из Абхазии и многие переделывали выделенные просторные комнаты под квартиры. Тот, который выдавал водительские права, имел свою благоустроенную квартиру в другом месте. В его ведении оставалась лишь одна большая комната, и он собирался ее продать. Временно проживал там один разведенный грузин по имени Георгий. В связи с тем, что комнату хотели продать, он попросился ко мне на несколько дней. Я впустил его, не подозревая,  что в его планы входило выжить меня из моей комнаты. Прошло немного времени, и он пристроил к моей комнате другую – якобы уже для себя. Позже он признался мне, что в дальнейшем собирается из моей комнаты сделать себе кухню. Нельзя сказать, что Георгий уже выгонял меня на улицу, но дискомфорт я ощущал. Зная мою связь с МВД, Георгий настраивал меня на то, чтобы я сбежал из Грузии через Армению. Страх во мне уже присутствовал.
На очередной встрече  сотрудником МВД, мне были переданы какие-то продукты питания, новая рубашка и триста девяносто лари. Мне было сказано, что я понравился большим начальникам. Еще он сказал мне, что скоро я буду работать главным редактором на ГТРК-Алания, что вещает на Южную Осетию, добавив, что квартиру мне тоже купят. Учитывая то, что с Георгием, проживающим в моей комнате, были натянутые отношения, я спросил: «Могу ли я поселиться в гостиницу «Колхети»? Он связался по телефону с кем-то и обсудил этот вопрос, Мне дали добро.
Все складывалось замечательно.
Сотрудник МВД пришел в мой номер, и я расписался в каких-то документах. Его телефон зазвонил и через минуту он передал мне трубку.
– Я нервный! Я нервный! Ты почему всем рассказываешь, что сотрудничаешь с МВД? – слышалось в телефоне.
Я сказал, что очень извиняюсь и больше это не повторится, но страх вселился в меня в полном объеме.
Оставшись наедине в своем номере, я думал, что меня могут убить и представят это так, как будто убили меня российские агенты ФСБ. Не зря говорят: «У страха глаза велики».
Ночью я плохо спал – разные страшные мысли лезли в голову. Мне почему-то казалось, что продукты питания, которые мне передали, были отравлены. Такие мысли блуждали в моей голове.
Если бы тогда я действительно стал работать на телевидении ГТРК-Алания, то в Южную Осетию вошли бы не грузинские танки, а в первую очередь такие, как я, и такие, как Дмитрий Санакоев. Танки бы не понадобились. Не погибли бы тогда те осетины и русские, которые оборонялись в Цхинвали. не погибли бы и грузины в этой нелепой короткой войне, действительно желающие жить в мире с осетинами. Не вошла бы в Грузию и российская армия, и город Цхинвали не подвергся бы таким разрушениям. За что погибли русские, осетины и грузины? Может, Россия хотела искупить свою виду за Беслан? Но почему тогда погибли осетины и как долго они еще будут погибать? Бесконечно? До последнего осетина? Что будет дальше с моим народом, если Кремль вбивает клин между осетинами и грузинами? Кому это выгодно? Может, осетинским гаишникам, которых в случае продвижения западных или грузинских ценностей на восток просто упразднят, как это сделал Михаил Саакашвили? А может, опасаются те, кто травит Осетию, да и всю Россию паленой водкой? Боятся, что в случае перемирия между осетинами и грузинами, во Владикавказе появится свой Саакашвили и станет опрокидывать их отраву на пол, как это делается с суррогатным грузинским вином в Тбилиси? А что если сам Путин или Медведев боятся за свою власть и с приходом западных ценностей в Южную Осетию они перейдут и в Северную, а там, глядишь, и средства массовой информации станут независимыми, да и выборы придется проводить честно.
А как при таких условиях дурачить свой народ? Глядишь, и оппозиция отберет власть. Можно ли допустить это? Нет и еще раз нет! Нынешняя российская власть - антинародная. Даже если вся Россия превратится в поле боя, она никогда и никому не отдаст власть, ибо это ее погибель. Есть два варианта развития событий:
1. Смириться с тем, что эта власть будет править долго. При таком раскладе примерно через пятьдесят лет каждый россиянин действительно будет гордиться тем, что он гражданин России. Эволюционный путь хорош, если власть не коррумпирована и богатства страны принадлежат всему народу. Когда же власть воровская и вместо того, чтобы просвещать свой народ пользуется его невежеством, мыслящему человеку становится обидно, что он, будучи гражданином этой страны, ничего не может изменить.
2. Объявить информационную войну – это власти по всем фронтам. Нужно сделать так, чтобы осетины и грузины несмотря ни на что, жили в мире и согласии. Жителям Северного Кавказа сплотиться, как никогда, и если в одной из республик творится беспредел федеральных сил, дружно выйти на митинги и поддержать тех, кто нуждается в защите. Уверен, что зачисток в таких условиях не будет вообще, кстати, тарактов тоже. Даже те, кохорые сейчас называют террористами, могут и должны перейти на политические методы борьбы. Оппозиция должна сплотиться вся и московская и региональная. Она должна знать своих соратников в лицо невзирая на национальность. Умным людям всегда есть о чем поговорить. Эта работа уже ведется «Другой Россией», и лично я поддерживаю всех, кто задействован в ней. Мириться с тем, что сейчас происходит, я не намерен, ибо я человек, а не животное.
Итак, из Грузии я сбежал. В Нижнем Зарамаге – уже на территории Северной Осетии, меня задержали, так как документов у меня не было. Четверо суток я находился в Балте – в воинской части. Меня отпустили, и я написал статью «Исповедь перебежчика». Она была опубликована 11 февраля 2006 года в газете «Осетия. Свободный взгляд». ФСБ-шник, который вышел на меня в комитете «Голос Беслана», позже ругал меня за эту статью. Он сказал мне, что теперь я чужой и на западе и на востоке. Мосты были сожжены, но это не мешало мне работать дальше. Если критика кого-то может погубить в этом мире, то туда ему и дорога.
От Свободы и Демократии, несмотря на то, что критиковал и Саакашвили и Америку, я не отказывался – и это главное.
Если не ошибаюсь, семнадцатого февраля того же года, находясь с бесланскими пострадавшими в зале суда, где проходил процесс над Нурпаши Кулаевым, я попросил слово и начал читать свое стихотворение «Во имя Свободы».
«Я в скорби вселенской из царства Богов,
Посланник Христа и Аллаха,
Довольно зачисток – имперских оков –
Предсмертного детского страха.
За гибель чеченцев, за смерть осетин,
В отместку пропутинской мрази,
Сплотимся на фоне кавказских вершин,
Чтоб мир воцарил на Кавказе!..
Судья Агузаров прервал меня, сославшись на то, что я не пострадавший, хотя в бесланском терракте у меня погибла двоюродная сестра и два ее сына.
А сколько еще знакомых погибло тогда?! Со многими из них я был действительно в очень хороших отношениях. По логике того судьи получалось, что больше прав говорить о бесланской трагедии у тех, кто там погиб или сгорел. Хорошая логика. Глядишь и отвечать никому за эту бойню не придется! Впрочем я другого мнения.
С комитетом «Голос Беслана» я контачил постоянно. Мне было интересно общаться с Эммой, с Эмилией, с Валико, со Светой и другими, но с Эллой Кесаевой было еще интереснее. Мы оба любили поговорить, высказаться, вооружиться какими-то свежими идеями. Может другие и не догадывались, но нападки на власть формировались в наших беседах. Я не скрываю, что мои стихи по бесланской тематике рождались в моей душе именно в общении с Эллой. Иногда мы конечно и ругались, но этому я не придавал никакого значения. Мог ли я себе позволить обидеться всерьез на тех, кто пережил такое горе. Нет, не мог!
Где-то в мае ловко проникнув в зал для журналистов, беседуя с Муратом Кабоевым, я присел и стал осматриваться. Вокруг были одни журналисты. Минут через десять приставы вышли из зала – видимо покурить. Одна женщина в милицейской форме только присутствовала.
Я достал из-за пазухи пятьдесят листов с моим стихотворением «Трибунал» и стал раздавать всем присутствующим. Стихотворение прочитали и на меня наставили камеру, чтобы сфотографировать или снять. Не долго думая, я достал из кармана свой плакат и развернул его. Текст был такой: «Путина – в отставку».
Когда приставы выводили меня из зала, я успел крикнуть: «Следите за моей судьбой!» Лимоновцев кстати за такие выходки сажали в тюрьмы, а меня не посмели и отпустили. После этого и лимоновцев, если не ошибаюсь, какое-то время уже не сажали. Я все прекрасно помню. Именно так это и было!
В следующий раз – уже к концу мая, зная, что подступы к зданию суда наглухо заблокированы, я специально встал пораньше, доехал из Владикавказа в Беслан и с пострадавшими подъехал на автобусе непосредственно к зданию суда, минуя подступы.
Еще в автобусе я развернул свой плакат с текстом: «За  кровь бесланских детей Путина в отставку!» Он понравился всем и его одобрили. Перед выходом из автобуса я сказал Эмилии и Мзие, чтобы стояли рядом и в случае нападок со стороны милиции защищали меня. Все прошло великолепно. В газете «Советская Россия» 26 мая появилась наша фотография. Конечно, не ради фотографии проводилась эта работа. Я хотел участвовать в формировании общественного мнения, с таким расчетом, чтобы путинский режим пал. Думаю, что это было бы адекватным возмездием и за Чечню, и за Норд Ост, и за Беслан.
А газету «Осетия. Свободный взгляд» я приносил все новые и новые статьи, но меня уже не печатали. Позже я понял и вычислил, что это было указание ФСБ. А жаль, там были интересные статьи – и реабилитация Михаила Сергеевича Горбачева,  и статья «Я не буду стрелять в грузина». Я знаю, с чем это связано. Российское ФСБ хотело как-то использовать то, что я сотрудничал с МВД Грузии и мое бегство, а моя статья «Исповедь перебежчика», где я открыто во всем признался, спутала им карты. Я российский оппозиционный политик, поэт и публицист из Беслана, и, увы, не являюсь агентом ни грузинского МВД, ни российского ФСБ. Моя работа заключается в том, чтобы как в Грузии, так и в России, восторжествовали истинные Свобода и Демократия. Чтобы соблюдались права человека везде – даже в Китае, куда они рано или поздно доберутся.
Как-то я принес главному редактору газеты «Жизнь Правобережья» Эльбрусу Тедтову то ли статью, то ли стихотворение. Он ответил мне коротко: «Я предателей не печатаю!» В бесланской трагедии он потерял сына и я не понимаю, почему я хочу свергнуть Путина и его банду, а он с ними сотрудничает? Неужели он не понимает, что именно российская власть не захотела вести переговоры с террористами и не пожелала спасти заложников – в том числе и его сына. А ведь у меня с ним раньше были хорошие отношения. Когда я приходил в их кабинет с Муратом Кабоевым, мне казалось, что я общаюсь со своими друзьями. То, что  эта власть, с которой он связан, ненавидит писателя и бывшего мэра Беслана Дамира Даурова – моего друга и соратника и, кстати, прежде работавшего главным редактором в этой  же газете и Казбека Торчинова, у которого на самом деле болит душа за все происходящее не только с осетинским народом, но и с русским, и другими народами России. Так почему он сотрудничает с этой властью? За что возненавидел меня и называет предателем? В войне России с Грузией погибли тысячи, а за что? А если бы воскрес основоположник осетинской литературы Коста Хетагуров и отдал бы ему свое стихотворение, давая оценку произошедшему в Беслане, он бы тоже не стал печатать, назвав его предателем? Лучше ли станет жизнь в Осетии, да и в России тоже, если все мыслящие люди сбегут из своей страны?
12-13 июля 2006 года в Москве состоялась Всероссийская конференция «Другой России». Предварительно я не подавал заявку на свое участие в ней. Элла Кесаева дала мне кое-какую  информацию, и я поехал туда. Лимоновец Андрей Сериков дал мне телефон другого лимоновца, находящегося в Москве и он меня встретил на вокзале. На одной из станций метро уже девушка отвела меня к себе домой. Мы задержались у нее недолго. Она отвела меня в другое условленное место и уже другой лимоновец отвел меня в ту гостиницу, где должна была состояться конференция. Сразу же появился Георгий Сатаров. Мы подошли к нему, я представился, и он помог мне выступить на этой конференции. Мне, демократу первой волны, было что сказать, но мне были отведены всего две минуты для выступления. Я ограничился тем, что прочитал два стихотворения «У древа жизни» и «Трибунал». Позже - через пару дней, я уехал в Тулу – к детям. Больше месяца  я работал на экскаваторе у одного еврея. Он был хорошим человеком, но слишком любил деньги, коньяк и женщин. Еще он был слишком высокого мнения о себе и мне это не нравилось. Но я работал, и в свободное время встречался с одной женщиной по имени Валентина. Я даже стихотворение ей посвятил. Мне было с ней хорошо, но сказать, что я влюбился в нее, было бы несправедливо, ибо хорошо с ней было всем, кого она выбирала. Через месяц мы расстались, так как я решил снова вернуться в Осетию – даже несмотря на то, что я и сам любвеобильный. Ее роскошную грудь я буду помнить всегда.
Осень того же года омрачилась тем, что убили Анну Политковскую. На Всероссийской конференции «Другой России», я искал ее, чтобы ближе познакомиться и нашел. Мы беседовали, хотя в основном говорил я. Она просматривала мои стихи и одобрительно кивала головой. Мог ли я тогда представить, что эти двадцать минут нашего общения  станут первыми и последними? Конечно же, нет! Тогда на конференции мне посчастливилось пообщаться со многими интересными людьми – это Эдуард Лимонов, Михаил Касьянов, Андрей Илларионов, Виктор Анпилов, которого я знал и раньше, Ирина Хакамада, Владимир Рыжков, Сергей Ковалев, Людмила Алексеева,  Усам Байсаев, Руслан Бадалов, Евгения Альбац из радиостанции «Эхо Москвы». Жаль, что Анны Политковской в этом списке больше нет.
Уже в день похорон – на площади Ленина во Владикавказе я стоял с плакатом, текст которого состояли из строчек еще не завершенного стихотворения «Вердикт» – посвященного памяти Анны Политковской. К сороковому дню убийства Анны, я провел на том же месте санкционированный пикет. Укрупнил ее фотографию из газеты, зажег свечку, возложил цветы у монумента В. И. Ленина.
Газета «Осетия. Свободный взгляд» не напечатала мое объявление о проведении пикета. Я не стану винить в этом Мурата Кабоева или Андрея Донченко. Все решало ФСБ. И  не случайно на пикете были ФСБ-шники – не меньше семи человек. Самих же  собравшихся было четверо – это лимоновец Андрей Сериков, который растет без отца и вечно без денег, Элла Кесаева, которая пришла с питерским журналистом Антуаном Гургеновичем Аракеляном и я, желающий свергнуть эту бандитскую власть.
Антуан Гургенович попросил кого-то из прохожих, чтобы нас сфотографировали. Он обещал мне через интернет выслать  эту фотографию. Мое стихотворение «Вердикт», посвященное памяти Анны Политковской, ему понравилось. ФСБ-шники тоже попросили один экземпляр. Один из них спросил меня: «Кто за мной стоит?» Я ответил, что за мной стоят все бомжи России и все безработные. Никому и в голову не приходило, что всю свою жизнь я боролся за правду и сам вырабатывал стратегию действий. Пострадавшим также не раз задавали вопрос: «Кто за вами стоит?» Они отвечали, что за ними стоят их дети, которые обугленные лежат на бесланском кладбище.
Власть говорила и другое: «Откуда взялись эти профессиональные пострадавшие?» Я приложил к этому руку, и я горжусь этим! Работа проведенная нами всеми имела успех и била прямо в цель: хватит дурачить свой народ! Довольно стравливать нас друг на друга! Коммуниста на демократа, русского на чеченца, осетина на грузина, Россию на Америку. Хватит! Ваше время вышло! Мы стали умней!
Вам, дорвавшимся до власти, как говорил Михаил Сергеевич Горбачев, я, Ирбек Дзуцев, объявляю информационную войну! И таких, как я и в России, и по всему миру много. Мы сплотимся все за права человека, за Демократию и за Свободу!
С октября 2006 года я жил в родительском доме – целых пять месяцев. Не думайте, что мать и младший брат Аслан выделили мне отдельную комнату. Все это время я спал в котельной. Котел отапливался газом и он гудел. С большим трудом я впихнул в эту котельную старую и ржавую панцирную кровать. Форточки не было и проветрить было невозможно. Открыть дверь тоже не представлялось возможным, так как гул котла мешал спать матери, которая ворчала на меня, как на неродного. К тому времени уже никто не жалел меня за то, что постоянно продавал свое жилье, стремясь навсегда уехать в Америку или в любую европейскую страну.
Я слушал радио «Эхо Москвы» и часто звонил туда. Меня уже почти все знали. С деньгами у меня проблемы были, но высказать свою точку зрения по обсуждаемой теме я считал своим долгом.
Иногда просто читал свои новые стихи. Звонил я и Марине Литвинович, Виктору Анпилову, Аракеляну в Питер, Мамуке Арешидзе из Тбилиси и многим другим. В связи с тем, что газеты меня уже не печатали, я пришел к выводу, что в Осетии должна быть новая оппозиционная газета и чтобы учредителем была «Другая Россия».
А вот на должность главного редактора такой газеты претендовал уже я сам, заранее зная, как и о чем писать. В этом мире нет справедливости и моим мечтам не суждено было сбыться. Виссарион Асеев из объединенного гражданского фронта, к сожалению тоже ничего мне не предложил и у меня снова появилось желание уехать куда-нибудь. В первых числах марта 2007 года я продал свой новый телефон за семьсот рублей и, купив билет до Адлера на поезд, выехал из Беслана.
В Адлере я сел на автобус, который ехал до Красной поляны, но вышел раньше, когда увидел строительную технику – бульдозеры, экскаваторы и т.д. Мне хотелось хоть что-то заработать. Работу я не нашел и вернулся еще до вечера обратно в Адлер. Подойдя к железнодорожному вокзалу, я увидел поезд «Адлер-Владикавказ». Я не помни ни имени, ни фамилии проводника из Беслана, который согласился до Краснодара довезти меня бесплатно. Рублей пятьсот у меня еще было, но мне хотелось любой ценой из Краснодара доехать до Киева. Поблагодарив бесланца, уговаривавщего меня вернуться в Беслан, я вышел в Краснодаре. Денег на поезд не хватало, и я решил добираться до Киева электричками. Четырнадцать раз я пересаживался из электрички в электричку. Времени на это ушло около трех суток, но я доехал до Киева! До американского посольства я шел пешком, хотя у меня еще оставались две гривны. По дороге я купил себе пачку сигарет, булочку и с полкило квашеной капусты. Я поел в каком-то сквере, закурил и продолжил свой путь. Говорят, что язык до Киева доведет. Категорически с этим не согласен. Отныне нужно говорить так: «электрички до Киева довезут». Меня, например, довезли. У американского посольства я спросил, как нужно просить политическое убежище в Киеве? Мне все объяснили, и охранник, учитывая то, что денег у меня нет, дал мне одну гривну на автобус. Представитель Верховного комиссара ООН в Украине находился в церкви – Киевско-Печорской  лавры . Были выходные дни, и пришлось мерзнуть на улице. Я порвал какие-то брюки из своей сумки, сделал из них портянки и, обмотав на ноги, обулся в своих сапожки. Мартовский ветер был неумолим. Я простыл.
На другой день – в воскресенье – ближе к вечеру, один из священников накормил меня и разрешил ночевать в подвале. Там был еще один бедолага, и тоже из России. Это был настоящий гадюшник и спать пришлось на полу – на бетоне. Мы конечно постелили какие-то тряпки, но было очень холодно. Я тогда подумал: «Если даже в церкви не могут приютить человека, попавшего в беду, чего ждать от тех, кто в Бога не верует?»
Напоминаю читателю, что все то, о чем я сейчас пишу, уже было написано до мельчайших подробностей, но рукописи мной были утеряны, и я пытаюсь вспомнить хоть самое главное.
В ООН мне дали пятьдесят долларов и направили в юридическую службу «Хиас», которая подчинялась им и помогала подготовить документы в украинскую миграционную службу. Жилье мне никто не предоставил. Мне сказали, что в месяц буду получать восемьдесят долларов, а также продукты питания ежемесячно и постельное белье, и нужно устроиться на работу, а также самому решить жилищный вопрос.
Первые три ночи я ночевал на железнодорожном вокзале, но на третью ночь сделал громко замечание вору, пытавшемуся украсть чужой чемодан. Я понял, что воры наблюдают за мной со всех сторон. Пришлось незаметно уйти из здания вокзала. Я шел по ночному Киеву и не знал куда. У какого-то административного здания я спрятался под елью, но оказывается охранник, видел меня. Через полчаса он подошел к дереву и что-то проворчал. Я вылез наружу и, извинившись и отряхивая от себя колючки, пошел дальше. Под каким-то большим мостом я просидел почти до утра, а когда начал дрожать от холода, снова продолжил свой путь. Возле заправочной станции я зашел в магазин и попросил, чтобы мне разрешили немного погреться, но мне не разрешили и прежде чем выйти, я купил кофе, чтоб хоть немного стало теплее. Так я и простоял в стороне от заправочной, пока не рассвело.
Следующую ночь я провел уже на автовокзале, где было много бомжей. Впрочем, я и сам ничем не отличался от них. От них так воняло, что дышать было невозможно. Уже семь дней я почти не снимал со своих ног сапожки, я почему-то стал хромать.
Женщина, которая продавала газеты и журналы, помогла мне найти в них телефоны тех организаций, где требовались экскаваторщики. Вокзал после двенадцати ночи закрывался, но она договорилась с каким-то мужчиной и мне разрешили ночью находиться в зале ожидания.
На следующий день я устроился на работу, и меня поселили там же в вагончике, где ночью появлялись крысы. Одна из них даже по моей постели пробежала. Теперь было где скупаться и лечить свои ноги, так как у  меня за эти вокзальные ночи появился миноз стоп. В те дни я понял одну истину: «Любые реформы нужно начинать с бомжей». Через ООН я прошел очень серьезную медкомиссию. Выяснилось, что никакого хронического вирусного гепатита В+С у меня не было. В бесланской больнице мною  очень уважаемая Бэлла Тазеевна ошиблась. И слава Богу! Я радовался тому, что смогу дожить до глубокой старости.
На работе я подружился с русским парнем Васей. Он был сварщиком. Из дома он принес мне утюг и  продукты. Часто заходил ко мне, и мы подолгу общались. Работы на экскаваторе было мало, и мы в основном занимались уборкой мусора. Я не утруждался. Впрочем, и денег я заработал не много. За месяц я получил всего триста гривен. В России работодатели кидают украинцев, а украинцы в Украине россиян.
На интервью я не поехал, так как передумал в Киеве просить политическое убежище. В апреле ООН выдала мне еще сто шестьдесят долларов, и я уехал в Брест, надеясь попасть в Польшу. В консульском отделе мне визу не дали, хотя фотографии и сорок евро были уже готовы. Из Бреста я уехал в Минск, а оттуда в Солигорск, где пробыл один день в гостинице. Утром я вызвал такси, чтобы в ближайшей деревне устроиться трактористом в каком-нибудь совхозе.
На работу меня взяли, но волокиты было много. Я уплатил даже какие-то деньги в паспортный стол, чтобы мне разрешили работать. Пришлось опять возвращаться в совхоз, который назывался «Красный большевик», чтобы мне дали справку о том, что жилье и работу представляют. А в совхоз, куда я раньше хотел устроиться, не приняли на работу потому, что я не выписан из своего села в Северной Осетии. Меня это рассмешило. Оказывается, в Белоруссии еще действуют советские законы. Поселили меня с молодым парнем Олегом, который работал ветеринаром. Мы нашли общий язык и никаких проблем не было. Через него же я познакомился со знатной дояркой и провел с ней одну ночь – в ее постели. Ровно через десять дней меня уволили. Я и сейчас не знаю, за что. Денег дали не много – всего сорок две тысячи. Это где-то семнадцать долларов. Олегу я продал свой телефон «Самсунг» за семьдесят тысяч.
Подъезжая к Санкт-Петербургу денег у меня уже не было, но позвонить Антуану Гургеновичу Аракеляну я смог. Он посоветовал мне обратиться в партию «Яблоко» – к Максиму Резнику. Я немного рассказал ему о себе и попросил в долг пятьсот рублей. Максим Резник дал мне деньги и в тот же день я устроился на работу экскаваторщиком. Поселили меня в вагончик, где жил один парень. Это был настоящий свинарник. Мне дали полторы тысячи рублей, чтобы я купил себе телефон. Телефон я купил и приступил к работе. Вместо экскаватора меня посадили на виброкаток, и я работал по одиннадцать часов, надеясь заработать приличные деньги.
К тому времени я общался по телефону с Дмитрием Жвания, номер которого дал мне Максим Резник. Дмитрия мне так и не пришлось увидеть, но я понял, что это очень образованный и хороший человек. Антуану Гургеновичу я тоже позванивал. Он приглашал меня в свой офис и обещал научить пользоваться интернетом, но как-то не получалось – то ли из моего графика работы, то ли по другой причине. В середине мая, общаясь с ним по телефону, он сообщил мне, что восемнадцатого мая по какому-то адресу – в сквере Галины Васильевны Старовойтовой состоится мероприятие, связанное с ее именем. По-моему это был день ее рождения.
В метро я случайно разговорился с одним мужчиной. В его руке был портфель, и мне стало известно, что он что-то преподает в каком-то университете. Как человек образованный, он помог мне найти этот сквер и даже сам хотел присутствовать на этом мероприятии. Мы дошли. Люди уже собирались. С Максимом Резником я поздоровался на расстоянии, не желая обременять его своим присутствием. Мужчина, проводивший меня, попрощался с мной – видимо, куда-то торопился. Я поблагодарил его, и мы расстались. Появился Антуан Гургенович с людьми, которых я не знал. Мы поздоровались, и он сказал, что позже отдаст мне фотографию, снятую во Владикавказе на моем пикете памяти Анны Политковской. Я стоял в стороне и курил. Неожиданно мимо меня прошли какие-то люди и среди них я узнал Валентину Матвиенко – губернатора Ленинградской области. Я оживился и сразу решил, что этот шанс не упущу.
Валентина Николаевна выступила перед собравшимися и ее сменил поэт, грациозно размахивающий руками. Смысла стихотворения я не понял по одной причине: в моей голове вынашивался план моих дальнейших действий. Как только поэт закончил свое выступление, я резко встал на его место и заявил:
«Я бесланский поэт Ирбек Дзуцев. Относительно Галины Васильевны скажу следующее: О том ли мечталось, того ли хотели, чтоб в нас же стреляли в упор? А теперь с вашего позволения прочитаю свое стихотворение памяти Анны Политковской. Ближе к завершению Антуан Гургенович подал мне сигнал рукой, чтоб я остановился. Он делал это демонстративно, чтобы Валентина Николаевна его видела, но остановить меня уже не мог никто. Так и не дослушав меня, Матвиенко удалилась, что-то шепнув сестре Галины Васильевны. Скорей всего она приняла меня за террориста и, опасаясь за свою жизнь, ушла.
Как только я закончил свою речь, люди хлынули ко мне. Кто-то жал мне руку, кто-то обнимал. Молодой энергичный парень представился сыном Галины Васильевны. Это был Антон Борщевский. Я достал из кармана свою скромную книгу «В лабиринтах времени» и попросил его написать на ней что-нибудь. Не долго думая, он написал следующее:
«Спасибо за понимание.
Будем бороться дальше.
Антон Борщевский».
Какая-то женщина – видимо, журналистка, сказала мне, что читала мои стихи в интернете. Мне было это приятно. Подошел парень из партии «Яблоко» и сказал мне: «Мы знаем, что у Вас проблемы с деньгами и хотим вам помочь».
– Если только в долг, – ответил я и взял деньги. Тысячу рублей он дал мне. Я догадался, что его ко мне подослал Максим Резник. Я улыбнулся.
Антуан Гургенович отвел меня в сторону и высказывая свое недовольство моим поведением, дал мне фотографию. Он склонял меня к тому, чтобы я не был таким радикальным. Мне стала известна его позиция. Ничего нового я не услышал. Но я не Бог, чтобы судить людей. Поблагодарив его за фотографию, мы расстались.
На работе мне было поручено сменить бульдозериста, работающего в ста километрах от Питера. Естественно, добираться туда мне, как всегда, нужно было на свои деньги. Помимо телефона, который мне купили, я получил еще аванс пятьсот рублей. Я не экономил  деньги – в надежде, что скоро получу около тринадцати тысяч.
Я отработал одиннадцать часов, но меня никто не сменил, и я остался еще до вечера. Тот, который за выполненную работу платил деньги моему начальнику, постоянно возмущался. Машины привозили торф, а мне нужно было его сталкивать в ямы. Я работал нормально, но этот придурок хотел, чтобы я работал быстрее. Но как на повышенной скорости грести торф? Ответ прост: никак! Он позвонил моему начальнику и высказал свое недовольство мной. Мой начальник был разгневан. Он высказал мне массу неприятных слов. Я сказал ему, что уже восемнадцать часов без перерыва работаю и что я устал.
– Ты бульдозерист или не бульдозерист? – задал он мне вопрос!
– Космонавт! – не долго думая, ответил я.
Мой ответ разозлил его:
– Приедешь в гараж, и мы посмотрим, какой ты герой, – услышал я, передавая трубку придурку.
Два дня меня никто не беспокоил и я снова работал по одиннадцать часов на виброкатке – чуть дальше торгового комплекса «Карусель». В день получки я попросил отдать мне паспорт и военный билет. Я просто хотел, чтобы мои документы были у меня. Спустился начальник и хотел меня избить. Огромных усилий мне стоило успокоить его. Механик и слесари стояли рядом. Документы мне отдали, а деньги нет. Не дали ни копейки и сказали, чтобы я покинул гараж с вещами. В принципе, я был доволен, что меня хоть не избили.
Дмитрию Жвания я позвонил с автобусной остановки. Он связался по телефону с Максимом Резником и мне было сказано, чтобы я приехал в офис партии «Яблоко» – на Маяковского, 46, где я находился четверо суток. Нашлась другая работа, и я оказался далеко от Питера. Мы прокладывали дорогу в лесу – ближе к финской границе. Мне стало ясно, что и здесь деньги не заработаю. То, что в стране бардак, я знал лучше всех. На пятый день  я отказался работать. Мне дали шестьсот рублей и в кармане еще были пятьсот. Начальник довез меня до какого-то города и высадил. На электричке я доехал до Питера.
На автобус «Санкт-Петербург – Таллин» меня не хотели сажать. Мне нужно было доехать до Иван-города. Вскоре водители автобуса согласились довезти меня за двести рублей не до Иван-города, а не доезжая до него километров двадцать-двадцать пять. Меня это устраивало. До Иван-города я доехал на другом автобусе. Я вышел и, когда мимо проезжала милицейская машина, двигался в сторону гостиницы. Как только машина исчезла, я продолжи свой путь по дороге, проходившей, как я вычислил параллельно российско-эстонской границе, которую намеревался перейти нелегально и решительно. Мое терпение лопнуло и находиться в России я больше не хотел. Сумка у меня была тяжелая, но я шел быстро и уверенно, делая вид, что иду к себе домой. Пройдя пару километров – в южном направлении, я свернул вправо, где по моим скромным подсчетам и должна была находиться граница. Появилась река, название которой я еще не знал. Она привела меня в бешенство, так как рассчитывал, что границу придется переходить через лес. Не останавливаясь, чтобы не привлекать внимание прохожих, я спустился по лестнице и вышел к реке.
Послышались голоса отдыхающих на берегу. Не желая попадаться им на глаза, я вернулся обратно и, осматривая место куда попал, молниеносно вычислил, где мне спрятаться. В густой высокой траве я достал одежду из сумки и, раскидав ее, принял горизонтальное положение.
Это было четвертое июня 2007 года. Мои часы показывали девять часов тридцать минут. До меня дошло, что темноты не будет. Белая ночь сыграла со мной злую шутку. Комары кусали меня, и я отбивался, как мог. С берега люди уходили. Я их видел и вслушивался в их голоса.
В середине двенадцатого, оставив сумку с вещами там же, я с одним пакетом, в котором находилось самое ценное и еще один пустой пакет, вышел из своего убежища. Поднявшись по тем же ступенькам наверх, я осматривал реку Нарву и вычислял то место, откуда должен плыть. Течение было сильным и нужно было грамотно рассчитать, откуда плыть и где выйти на том берегу.
Ширина реки была не меньше ста пятидесяти метров, и сделать это было очень сложно, тем более,что  предстояло одной рукой.
Я спустился к берегу, где были два рыбака с удочками – один молодой, а другой постарше. На моем лице не было никакого волнения, когда я проходил мимо и на расстоянии пятидесяти метров уселся на камень. Я курил, всматриваясь на противоположный крутой берег и примерно знал, насколько течение унесет меня. Мои расчеты были правильными, только хватит ли сил доплыть? Я этого не знал. На эстонской стороне прогуливался мужчина с овчаркой и мне казалось, что это пограничник, переодетый в гражданскую одежду.
Рыбак, что постарше, отошел подальше от меня, достал телефон и куда-то позвонил. Я понял, что он звонит российским пограничникам. Не долго думая, ч быстро разделся до плавок, уложив вещи в пустой пакет и уместив туда же другой, обмотал его шпагатом и завязал. Когда я ринулся в воду, пакет находился в левой руке. Я поплыл. Вода оказалась очень холодной.
– Прощай, Россия! – крикнул я рыбакам, не соображая, кто они такие и как себя поведут дальше. Может, и на самом деле это были просто рыбаки.
Я плыл в основном против течения, но оно уносило  меня. Минут через двадцать, когда сил уже практически не было,  ступил на берег именно там, куда и планировал. Я весь дрожал от холода. Температура тела была не выше тридцати четырех градусов. Мужчина с овчаркой подошел ко мне. Я говорил много от холода и сам не знал, что мне делать дальше. Он сказал мне, чтобы я выжал свои вещи и оделся. Дальше мы, перейдя через небольшой мостик, шли к окраине города Нарва.
– В таком виде ты не сможешь сесть в автобус и доехать до Таллинна! – сказал он и предложил пойти к нему и привести себя в порядок. Его жена сначала возмущалась, а потом успокоилась.
Прежде всего мне дали другую одежду, накормили и мы стали разбираться с моими намокшими вещами. Телефон мой испортился, деньги и документы мне высушили утюгом. Их взрослый сын постоянно что-то мне дарил – то футболку, то рубашку, то телефонную карту. Это была русская семья. Я тогда подумал: «Если бы в России были такие замечательные семьи, то она бы ничем не отличалась от Эстонии, да и от всей Европы тоже. Поздно ночью мужчины проводили меня до автобусной остановки, где посадили на автобус «Санкт-Петербург - Таллинн». Это был российский автобус. Мы попрощались и я уехал. Мои мокрые вещи были уже в большом пакете, а в другом находились вещи, подаренные мне и продукты питания, которые они дали на дорогу. Эту семью я буду помнить всю жизнь и кто знает, может мы еще увидимся!
В Таллине, часов в семь утра, я попросил молоденького эстонца отвезти меня в американское посольство. Он ответил, что не таксист, но отвезет меня. При выходе я хотел дать ему деньги, но он отказался.
В посольстве я узнал, как просить политическое убежище в Эстонии, и мне дали информацию.
В миграционной службе мне пришлось заполнять очень много анкет. Это было так утомительно!
Мне предложили подняться на второй этаж и отдохнуть. Я скупался, привел себя в порядок и попросил, чтобы мне разрешили сходить в магазин.
Настроение было прекрасным. Силы еще не восстановились, но я радовался тому, что нахожусь на эстонской земле. Россия – это большой дурдом, где умные и порядочные люди ничего не решают. Одни объявили себя хищниками, а остальным предложили щипать траву. Да это и понятно, ведь на протяжении многих десятилетий бездумно уничтожался генофонд России. Чего только не было. Это гражданская война, вынужденная иммиграция лучших представителей народа, раскулачивание, репрессии, Отечественная война. И чего там только не было. Эстонцам тоже досталось, и если у нас напрочь отшибло память и  мы плохо ориентируемся в сложившейся ситуации, то они все помнят. Это их земля, и им виднее, кому ставить памятники в центре своей столицы. И если ты живешь здесь, то будь добр и считайся с этим, выучи язык народа в стране которого живешь и не называй его птичьим. Жители Южной Осетии, к примеру, все говорят на грузинском языке. Осетины ценят и уважают культуру грузинского народа, но даже и между ними российская антинародная власть вбивает клин, не давая им жить в мире и согласии.
В супермаркете мне очень понравилось. Действительно, я чувствовал себя уже в Европе. Люди вежливы и никаких криков я не слышал. Я подумал: если бы в этот супермаркет впустили россиян, то он бы обанкротился по той причине, что продукты бы просто разворовывались. А здесь каждый набирал себе необходимое, сам же и взвешивал, а потом на кассе рассчитывался. Фактически люди сами себя обслуживали. Я купил кипятильник, кофе, чай, сахар, сигареты и еще что-то, и вернулся в свое новое место пребывания.
На следующий день сотрудница миграционной службы проводила меня до автовокзала и, купив мне билет, отправила в город Йыхви. Там меня встретил директор лагеря беженцев и на своей машине довез уже непосредственно в лагерь, который находился прямо у дороги между двумя деревнями, но в лесу. Людей там было немного – еще две сотрудницы и всего четыре беженца. Я был пятым. Директор выдал мне деньги на питание и поселил отдельно на втором этаже. На первом этаже был туалет, душевая, кухня и рядом комната  с диваном и телевизором, который ловил немного и RTVI – Эхо Москвы в телевизионном варианте.
Я ликовал от счастья. Алексея Венедиктова я видел несколько раз в девяностые годы в Москве. Матвея Ганапольского тоже, с Евгенией Альбац был даже знаком, а видеть лица Ольги Бычковой, Сергея Бунтмана и других было так интересно!
В России «Эхо Москвы» я слушал постоянно и конечно определял их по голосу, но видеть их вживую было для меня праздником. Короче говоря,я имел возможность слушать речи и видеть лица тех, образованность которых  не оспаривал, но по интеллекту не считал их и выше себя. Мне ли было не знать, что на самом деле происходит в России?
Беженцев, как я уже говорил, было четверо: дагестанец – молодой парень, турок средних лет и два парня из Шри-Ланка.
Через какое-то время появился новенький. Он был белорусом и на самом деле миллионером. Звали его Александром. Он показывал фотографию, на которой рядом с ним стоял бывший президент Белоруссии – Шушкевич. Денег у него было много, и он угощал нас пивом, вином и часто звал к себе поесть что-то вкусное. Деньги нам выдавали из расчета девятьсот эстонских крон в месяц и с сигаретами были проблемы. Александр был очень щедрым и угощал нас всем, что у него было. Друзьями мы не стали, но и врагами тоже не были. Я придерживался своих убеждений, он своих. С дагестанцем они подружились и постоянно были пьяные. Хотя пить нам в принципе запрещалось, они пили, и никто не возмущался – ни охрана, ни директор, ни женщины.
Вскоре пошли грибы. Я их варил, жарил, ел с хлебом, а когда его не было, то и без хлеба. Я не мог их уже есть, но ел – каждый день полную сковородку.
Появилась черника. Ее в лесу было так много! Целые плантации! Однако собирать ее было сложно, так как комаров было еще больше. Меня даже укусил клещ – впервые за мою жизнь!
По территории лагеря, огороженной сеткой, иногда бегали зайцы. Однажды я подполз к одному из них на очень близкое расстояние – метров шесть до него было.
Был в интернет, которым мы по очереди пользовались. Интересы у нас были разные. Лично меня интересовала только политика. Споры тоже возникали, но до драки не доходило. Когда дагестанец демонстрировал, что он здесь самый главный, то меня это только забавляло. Я знал, что мы разные и в принципе делить нам было нечего. Как-то он выпил с миллионером и как-то зацепил меня словесно. Я вывел его во двор, чтобы подраться, но мы оба оказались умней обстоятельств.
В городе Йыхви он познакомился с одной замужней русской женщиной старше себя, и она приезжала к нему часто на своей машине. Она оставалась и на ночь, но позже ей разрешили находиться в лагере только до десяти вечера.
Через какое-то время к Александру из Белоруссии приехала жена и уже через пару дней он перебрался в Таллин. Конечно, если есть миллион или несколько, то можно себе позволить все. Я его все же уважал и было за что. Дай Бог, чтобы он попал в Англию, где жила его дочь, и где он сам был не раз.
Вскоре турок сбежал. Он говорил, что в Эстонии плохо, а в Швейцарии хорошо. Из Швейции к нему приехала какая-то женщина, в лагере она не была, но вроде шансов попасть в Швецию у него не было и по-моему он сбежал в Литву.
Шри-ланкийцы сидели тихо. Их задержали с поддельными паспортами и уже пару месяцев отсидели в эстонской тюрьме. Но вроде поговаривали, что их вернут в Россию – откуда они и приехали.
Голова дагестанца была забита тем, чтобы любой ценой жениться на русской женщине. Скорей всего он вешал ей лапшу, и с ее помощью пытался получить эстонский паспорт. Впрочем, без документов это вряд ли можно сделать.
Вскоре мы с дагестанцем нашли в интернете информацию о том, что в Эстонии всего-навсего четыре беженца. Это было так на самом деле!
Желая что-то напечатать из своих стихов и хоть что-то дополнительно заработать, я позвонил в газету «Северное Побережье». Стихи они не напечатали, а вот статью обо мне написать хотели и обещали ко мне приехать уже на следующий день.
Каждое утро мимо нас проходил молодой высокий русский священник, который служил в церкви соседней с нами деревни. Я знал, что по-черному где-то могу поработать, хотя официально я не имел на это право. Разговорившись с ним, я понял, что работа у него есть по строительной части. Как только он начал расхваливать Путина – Президента России, я отказался у него работать. Мы даже перестали здороваться. В автобусе я также спорил  с русскими. Должен сказать, что русских в восточной части Эстонии аж девяносто процентов. Представляете, какая сложилась ситуация. Это настоящая экспансия!
Тийя Линнард – журналистка из газеты «Северное Побережье» приехала с фотокорреспондентом. Газета печаталась и на русском, и на эстонском языках. Мы общались около часа, а может и больше. Тийя задавала мне разные вопросы, а я на них отвечал. Меня сфотографировали. Это интервью можно прочитать в интернете за четвертое августа 2007 года. Я был очень доволен, что познакомился с такой интересной эстонкой и журналисткой. Вот какого уровня интеллектуального мне всю жизнь не хватало. Не знаю, замужем она или нет, но я бы на ней женился с радостью».
Они уехали, а мне стало обидно, что сижу здесь в лесу в полной изоляции от политических баталий и на следующий день написал заявление, чтобы меня отправили в Россию. Ждать целых шесть месяцев, и не зная заранее, что тебе светит, очень тяжело. Хорошо, когда знаешь, что страна, в которую ты приехал, даст тебе статус и паспорт. А если нет? Получалось, что время нахождения в лагере уходило впустую. Человек лишался самой жизни. Это не жизнь, когда есть ограничения твоих свобод!
4 августа директор вывез меня в город Йыхви и передал другим людям. Высокий и крепкий эстонец повел меня в банк, чтобы мне выдали деньги. Проходя мимо киоска, я попросил его купить мне газету «Северное Побережье»  – свежий номер, где была статься Тийи Линнард обо мне. Я попросил купить мне десять экземпляров, но он купил одиннадцать. Продавщица газет узнала меня. Она уже читала мое интервью и улыбалась.
В банке мне отсчитали двадцать одну тысячу российских рублей и немного эстонских крон на продукты.
Меня отвезли к границе, и другие люди должны были передать меня российским пограничникам. Мне дополнительно дали железнодорожный билет с Иван-города до Москвы в купейном вагоне. Дойдя до середины места, куда должны были подойти российские пограничники, я пытался найти то место, где переплыл два месяца назад реку Нарва или Нарова – по-эстонски.
Российские пограничники подошли. Им передали документы, и меня повели на российскую  территорию. Часа три со мной беседовали и просили что-то написать. Желание посадить меня в тюрьму у них было, но с наличием на руках документов, за нелегальный переход границы в России только штрафуют.
– Тысячу рублей Вы можете заплатить? – спросил меня майор.
– Могу, – ответил я.
Я отдал ему деньги, но квитанцию мне не дали, сославшись на то, что в субботу банки не работают,  да и время уже было позднее.
Мою сумку осмотрели, но газеты я не стал доставать, и майор не стал возражать.
Старший по должности позвонил ему.
Голос из телефона был слышен хорошо. Разговор был такой:
– Товарищ полковник, у него тут и книга есть, и в интернете много информации.
– Ладно, если Вы его отпускаете, то снимите копию паспорта, – послышалось в ответ.
Я попросил вызвать такси, чтобы доехать до железнодорожного вокзала.
Просьбу удовлетворили. Майор вывел меня за территорию. Такси подъехало, и мы, улыбаясь друг другу, попрощались.
В Москве – прямо с вокзала, я позвонил Марине Литвинович и хотел остаться в Москве, чтобы поддерживать тех, кто против нынешней власти.
Марина Литвинович  сказала мне, чтобы я позвонил завтра.
– Хорошо, – ответил я.
Не долго думая, я уехал в Тулу, чтобы увидеть своих детей.
Дверь никто не открывал, и я, спустившись, не знал, что делать.
Какой-то мальчик сказал мне, что мой сын Алан работает в кафе – через дорогу. Странно, – подумал я, а у меня информация, что он там больше не работает.
Парень в кафе знал моего сына и, как ни странно, его тоже звали Аланом по фамилии Фидаров. Его отец был осетином из Владикавказа и уже умер.
Вот так в Туле общались два Алана.
Алан, который Фидаров, позвонил моему сыну и сказал ему, что я его жду здесь. Через полчаса сын подошел, но не один, а с молодой красивой девушкой.
С сыном мы крепко обнялись, и он представил мне свою девушку. Ее звали Жанной, и Алан собирался на ней жениться уже в сентябре. До восемнадцатого августа – до дня восемнадцатилетия сына, оставалось меньше двух недель. Вопрос: «Не рано ли тебе жениться?» – я не задал, чтобы не обидеть Жанну. Мы присели, пообщались. Я пил пиво, а молодым дал деньги, чтобы они купили себе то, что хотят. Настроение у меня было хорошее, и когда в кафе зашла интересная особа с ребенком и выяснилось, что обоих Аланов и Жанну она знает, я дал ребенку сто рублей на шоколадку.
Из кафе мы вышли, и когда я узнал, что все, кроме Алана на даче, предложил молодым зайти в супермаркет. Я хотел купить им что-нибудь на их усмотрение.
– На какую сумму ты хочешь купить? – спросил меня сын.
– На тысячу! – ответил я.
Жанна и Алан шли впереди, а я шел следом и нес то, что они выбирали. Поднявшись на пятый этаж, я с великолепным настроением общался с сыном и его невестой. Жанна оказалась не только привлекательной, но и интересной собеседницей. Мне было интересно с ней общаться. Я был доволен, что у сына такая невеста. После застолья молодые оставили меня одного в квартире, и ушли к родителям Жанны.
Утром- часов в десять, появились Жанна и Алан, а еще через час приехала Оля – моя бывшая жена из дачи. Вячеслав Николаевич – бывший тесть, тоже приехал. Он привез Олю и сразу же уехал обратно. Я только успел ему дать газету «Северное Побережье». Алану я дал пять тысяч рублей, и он поехал куда-то с Жанной покупать какие-то вещи. С Олей мы общались, как посторонние. Она стала чужой. В общении с ней я не испытывал никакого удовлетворения. Люду – свою дочь, мне увидеть так и не удалось. Она жила где-то под Рязанью и тоже вроде собиралась выходить замуж. Я жил своей жалкой жизнью и ничего не мог изменить ни в своей жизни, ни в жизни своих детей, отчетливо осознавая, что будь у меня большие возможности где-нибудь в Европе и Алан, и Люда были бы со мной рядом. У нас бы сложились настоящие отношения, как между отцом и детьми. В России на это у меня шансов уже не было. Я это понимал.
В Беслане, сойдя с поезда, я устроился в единственную гостиницу города – «Полет». Напротив находился старый кинотеатр «Спутник». Когда-то я работал там киномехаником. Как только я занял одноместный номер за сто пятьдесят рублей – ничего из себя не представляющей, я поехал в село Новый Батако, чтобы увидеть мать и братьев. Сестра жила в Беслане и к ней я собирался приехать потом. Мать обрадовалась встрече со мной. Какая же мать не хочет видеть своего сына? Брат Аслан предлагал мне снять во Владикавказе квартиру, пока есть деньги. Я вроде согласился, но все пошло по другому сценарию. На работу я устроился к какому-то бизнесмену, у которого на берегу реки Терек была дробилка.
На дробилке работал еще Роберт, который занимался практически всем и задерживаясь на работе до семи-восьми часов, любил выпить перед тем, как уйти домой. Уже темнело и Роберт совершенно пьяный мылся под летним душем. Подъехал бизнесмен и вышел из своей машины с милицейской  дубиной. С Робертом он разговаривал, как рабовладелец. Я жил там же – в вагончике, и наблюдал за происходящим. Подойдя ко мне, он сказал:
«Ирбек, ну если и ты такой пьяный, то я не знаю, что с вами делать?»
Он подошел ближе и когда понял, что я абсолютно трезвый, и Роберт пил не в моем вагончике, он оставил меня в покое и продолжил свои нападки на несчастного Роберта.
Я сделал для себя вывод, что ненавижу рабовладельцев – ни бесланских, ни петербургских – никаких!
Они  присвоили себе нефтяные вышки, газопроводы, заводы, фабрики, пищекомбинаты и дробилки. Не платят людям достойную зарплату, не создают нормальных условий для работы, так как их вагончики и техника – дерьмо! Нарушают права человека и не живут по законам, а по понятиям и еще хотят, чтобы мы уважали их! Но если мы для них рабы, то разве мы не можем все вместе восстать, чтобы сломать хребет этой системе? Можем и должны!
Бизнесмен стал для меня классовым врагом. Я предупредил его, что сломать меня не удастся никому и первого сентября – в день годовщины бесланской трагедии, я уже не буду е него работать.
Зарплату - одну тысяч шестьсот рублей я получил, но мне это стоило огромных усилий. Как только деньги оказались у меня в руках, я тут же вызвал такси. Матрац и прочее барахло я оставил и из вагончика вышел налегке – с одной сумкой.
В гостинице «Полет» я снова снял номер и напившись поехал на такси к своему другу Артуру на пенькозавод. Я предложил ему сесть в машину.
В номере мы распили одну бутылку водки. на этот раз номер был двухместный, так как одноместный номер был занят. Я и предложил Артуру остаться в Беслане.
Утром зазвонил телефон. Звонил бизнесмен и сказал, чтобы я вышел на работу. Я ответил ему, что больше не работаю у него.
– Я принадлежу самому себе, – добавил я.
Он пришел в ярость и минут через пятнадцать был уже в моем номере. Меня спасло только присутствие Артура. Это на самом деле так! Бизнесмен пришел в бешенство! Он разговаривал со мной так, как будто я его собственность. Поразительно! Откуда берутся такие хищники? В советские времена я таких не встречал. Уж если человек не хочет больше работать, никто не мог на него кричать и угрожать ему. А уж на западе такого варварства вообще нет. Откуда же они повылазили, эти бизнесмены и прочие рабовладельцы?
Я сидел на кровати, он подошел ко мне и замахнулся. Что-то его остановило. Артур стоял рядом, а в дверях находился водитель камаза, которому и сигареты не на что было купить, но он был на стороне бизнесмена. Я в день зарабатывал раньше и по двести долларов, когда работал на самого себя, а тут какой-то хрен требовал, чтобы за сто евро в месяц я пахал на него по десять часов в день? Ну уж нет!
– Сегодня день бесланской трагедии, и я не буду работать! – решительно ответил я, сидя на кровати.
Бизнесмен и водитель камаза ушли. Артур был ошеломлен увиденным и услышанным.
– Где ты его нашел? – спросил он, ухмыляясь.
Я встал с кровати совершенно подавленный и не знал, что ответить.
– Ладно, мне нужно ехать на работу, – сказал  друг Артур и вышел из номера.
В разрушенную бесланскую школу я шел оглядываясь. Мне казалось, что бизнесмен караулит меня. Я подошел к школе, кое с кем поздоровался, поговорил, а потом стоял возле офиса «Матерей Беслана».
– Здравствуйте, Ирбек! – сказала Сусанна Дудиева, поднимаясь по ступенькам. В офисе были важные люди из Москвы. Разгневанная пострадавшая в слезах выскочила из помещения и плакала.
Было видно, что разговор там напряженный. Зарема Дзуцева предложила мне поехать с ней на кладбище, и мы, усевшись в машину ее сына, тронулись.
Я ходил по кладбищу совершенно подавленный, представив себе воочию масштаб бесланской трагедии.
К гостинице я подходил по аллее, и вдруг мне навстречу с цветами в руках направлялся Виссарион Асеев. Мы обрадовались встрече. Он сказал, что только что приехал на поезде из Москвы и собирался на кладбище. Я рассказал ему о том, что со мной случилось в гостинице. Он обещал разобраться . Мы расстались, но я боялся даже подходить к гостинице.
Находясь в номере и раздумывая, я собрал свои вещи и из гостиницы ушел.
В тринадцать часов должна была отправиться электричка в Минеральные Воды, и я как раз успевал.
Я уехал из Осетии, надеясь, что навсегда. В Минводах я купил билет до Тулы и, оказавшись там, позвонил Алану. Я просил у него триста рублей, но у него не было денег и попросить у Жанны или у ее родителей он просто не мог. Я все понимал прекрасно, хотя денег не было, а мне нужно было доехать до Москвы. Куда и к кому конкретно я еще не знал. Мне удалось кое-что продать из вещей, а в электричке продал еще новый зонт одной женщине всего за сто пятьдесят рублей. Она меня выручила. Впрочем, денег у меня уже было около пятисот рублей. На вокзале я купил московскую симкарту и мог звонить со своего нового телефона, куда хотел. Где-то ночью я позвонил на «Эхо Москвы» и очень хотел, чтобы мне дали высказаться относительно сложившейся ситуации в России. Мне действительно было что сказать. Как говорится – накипело. Не помню, с кем я тогда разговаривал, но утром, оказавшись на Новом Арбате в одиннадцать, где на четырнадцатом этаже находится радиостанция «Эхо Москвы», какая-то женщина сказала охраннику, чтобы меня не впускали.
– Категорически запрещаем вам впускать его! – слышалось в телефоне. Это я слышал своими ушами с параллельного телефона. Просто трубку я не успел положить, вот и подслушал случайно то, что мне не полагалось услышать.
Получалось, что все, кто работает на «Эхо Москвы» плевать на меня хотели. Я понял главное: похоже, что «Эхо Москвы» существует для того, чтобы действующая власть вооружалась идеями, обсуждаемыми оппонентами, но никакие оранжевые революции им не нужны. «Эхо Москвы» – это орудие, чтобы давить на власть, критикуя ее. В принципе, это нормально и Алексей Алексеевич Венедиктов не может призвать народ к какой-либо революции. Но почему именно меня решили не впускать? Может, они считают меня психически больным? Да, я комиссован из армии по статье, но сумасшедший ли я на самом деле? А может в отчаянии с московского вокзала, своей речью я напугал женщину, с которой разговаривал? Какая теперь разница! Меня не впустили, высказаться не дали, статьи мои никто больше не печатает, жилья у меня нет, семьи тоже. Так кто же я? Бомж? Но разве бомжи любят классическую музыку? Разве они оппозиционные политики, поэты и публицисты? Они и Белый Дом защищали в августе 91 года? И в Парламент Республики баллотировались, и весь Советский Союз вдоль и поперек изъездили? Может, они тоже по четыре раза женились и имели в постели около пятисот женщин? Неужели у них и квартиры были? Хорошо, допустим квартиры у них были, но разве физически они в состоянии, как я, четыре раза строить себе собственные дома? Этот список я могу продолжать бесконечно, и это все будет обо мне. Так какой же я бомж и кто такой Алексей Венедиктов в сравнении со мной? Да никто! Букашка с микрофоном! А как мне его еще назвать, если самого Ирбека Дзуцева он не впустил на свое вонючее «Эхо Москвы?» С этими я определился! Проживу без них. Тяжело будет. Все-таки в августе 91-го года они были соратниками! А что делать, если я для них никто и зовут меня, как поговаривали нефтяники со скважины Бориса Ельцина – никак!
Прощай, «Эхо»! Прощай!
Набрав номер секретаря «Другой России», я связался  с женщиной по имени Лариса. Я рассказал ей, что «Эхо Москвы» не впускает меня к себе, и что я намерен идти к американскому посольству с плакатом: «Америка или смерть!»
В американском посольстве я вложил в желтую папку заграничный паспорт, свою книгу, газету «Северное побережье», свои статьи с газет, журнал, свои антипутинские статьи, фотографию деда, снятую в Америке до Октябрьской революции, большую фотографию Алана и Жанны, и еще кое-что.
Там, где принимают почту, я попросил женщину направить мою папку послу США. Расположившись у входа , я общался по телефону с Ларисой и уходить оттуда не собирался. Охрана посольства пыталась напугать и прогнать меня, но я не уходил. В пятый раз со мной говорили уже вежливо и я подошел к другому входу в посольство – к парадному. Неужели я, Ирбек Дзуцев, за девятнадцать лет потеряв все и защищая Свободу и Демократию все эти годы, не заслужил право поговорить с любым вшивым американцем?
Недалеко от парадного входа, я постелил два полотенца и прилег, желая, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание. Охрана меня не беспокоила, и из посольства никто не вышел. Я понял, что не хочу больше выживать в этом вонючем мире любой ценой. Если мне суждено умереть, то я должен умереть, чтобы не мучиться. С этими мыслями я уснул на своих полотенцах. Люди проходили мимо, а я на них даже не смотрел. Я спал.
Часа через полтора я проснулся. Мой телефон подсел и нужно было где-то его зарядить. У Садового кольца я нашел офис, где мне разрешили немного зарядить его. Я позвонил Марине Литвинович. Она сказала, что занята и не может сейчас говорить. Я позвонил Ларисе – секретарю «Другой России», но трубку никто не брал.
– Где же вы, мои соратники, когда я пропадаю? – подумал я, и не зная, что делать, закурил сигарету. Сигарету я выкурил и в смятении закурил другую. Жить я хотел, и о самоубийстве не было и речи. Скорее всего я хотел, чтобы меня кто-то защитил в этом жестоком мире или хотя бы выслушал.
Я был один и по-прежнему не знал, что делать. Россия становилась мне чужой. Я не хотел больше находиться на российской земле. Эта мысль понравилась мне, и я решил идти на запад – подальше от России. И не важно, что загранпаспорта у меня больше нет. Не нужна мне и виза. Сколько же нужно иметь денег, чтобы приехать в Москву, обратиться в посольство и ждать визу в гостинице. А где еще можно ждать, если не в гостинице? Кто придумал эту систему? Вот мой дед был в Америке и никакая виза ему не потребовалась. Неужели, чтобы выжить и не умереть на этом свете, человек не может идти без визы туда, где ему хочется быть? Почему он должен умереть, а не выжить? Меня тошнит от России! Я устал здесь жить! Это не страна! Это дурдом! Не я сумасшедший! Это страна сумасшедшая! Она состоит из дебилов! В советские времена жизнь была лучше! Устраивайся на любую работу, получи общежитие, пропишись и попроси аванс. Что еще нужно, чтобы выжить? Да ничего! Умирать не давали никому! А что теперь?
Короче говоря, я снова мобилизовался и решил любой ценой доехать снова до Киева.
Возле метро «Смоленская» я продал одной киргизке, которая продавала цветы, свой телефон за тысячу рублей. Уже на следующий день, имея на руках  только российский паспорт, я оказался в Киеве.
У американского посольства ко мне вышли из политического отдела два человека. Один был переводчиком. Я просил помочь мне уехать в Америку и что мои документы были переданы мной вчера в Москве в американское посольство. Меня опять направили в церковь, где ООН арендовала небольшое двухэтажное здание. Оттуда – в юридическую службу «Хиас». Несколько дней я ждал у этой службы хоть какого-нибудь ответа. Спал на улице, как самый настоящий бомж.
11 сентября я устроил пикет с плакатами: Путин, ты убийца бесланских детей!»
Текст другого плаката был таким:
«Америка, в этот день 11 сентября я скорблю вместе с тобой.
Господин ПАН ГИ МУН! Защитите бесланского поэта!»
Я расположился напротив офиса, плакаты закрепил на заборе, под которым был матрац.
Из «Хиас» вышел парень и сфотографировал меня. Я попросил его дать мне на память одну фотографию. Он дал мне цветную ксерокопию с компьютера. Я спрятал ее в папку со своими стихами.
Хиасовцы выдали мне документ, где было написано, что помогать мне больше не будут до тех пор, пока не появятся новые документы, подтверждающие, что мне в России действительно что-то угрожает. Еще, если в России сама ситуация осложнится.  В случае желания вернуться в Россию, они обещали помочь, но только через две недели и в течение ближайших шести месяцев.
Интересно получалось. Мне в прошлый раз – в марте-апреле – выдали около трехсот долларов и считают, что это большая сумма!
А сколько потерял я в своей жизни, если посчитать стоимость квартиры и то, что потерял свою семью и мои дети выросли без отца. Разве не ради западных ценностей я стоял на баррикадах и участвовал в развале своей страны Советского Союза?
Кто эти убытки посчитает?
Или они не в счет?
Я понял, что оставаться в Украине больше нет никакого смысла.
13 сентября я стал со своими плакатами возле офиса представителя ООН и у американского посольства. С моей фотографии они сделали копию, а потом охрана сказала мне, чтобы ушел отсюда.
В отчаянии я обратился в посольство Грузии, чтобы мне помогли улететь в Тбилиси, тем более, что у меня там были и заграничный паспорт, и другие документы.
Мне дали там пять гривен. Итак, Грузия оценила меня в один доллар! Это за мое бегство, я понял.
В какой-то областной больнице – в приемном отделении я провел четверо суток. Меня сперва хотели выгнать, но потом пожалели и оставили. Впрочем, время от времени находились врачи или медсестры, которые хотели, чтобы я ушел. Но идти было некуда, и я остался.
Я знал, что здесь лучше, чем на вокзалах. Пять гривен, что мне дали в грузинском посольстве, я не тратил и держал их до последнего.
18 сентября утром из больницы я ушел. Купив пачку сигарет без фильтра то ли за семьдесят, то ли за восемьдесят копеек, я на метро за пятьдесят копеек доехал до железнодорожного вокзала. На оставшиеся три с лишним гривны я купил билет на электричку в сторону Винницы. Проехав минут десять, я сложил документы со стихами в пакет, а сумку, часы, приемник и большой кипятильник продал за семьдесят пять гривен буквально за десять минут в своем же вагоне.
На конечной станции я купил билет на другую электричку, а потом на третью, пока не доехал до Винницы. В Виннице я купил карту за восемь гривен и билет  на пассажирский поезд уже до Львова. Во Львове не вышел и поехал дальше. Рассматривая карту, я решил выйти в Мукачево. Поезд следовал до Ужгорода, но я был уверен, что ближе к городу будут проверки билетов, и не только.
Поезд еще не остановился, а я уже спрыгнул с него со своим пакетом. На вокзале я крутиться не собирался и сразу ушел в противоположном направлении. Где-то через час я был уже на автовокзале. Билет до Ужгорода на маршрутке стоил пять гривен, а у меня были четыре гривны и десять копеек – это было все, что у меня осталось. Водитель маршрутки согласился довезти меня за такую сумму.
В Ужгороде до вокзала я не доехал и вышел раньше, чтобы никакая милиция меня вообще не видела. Я вышел, и перейдя мост через реку Уж, взглянул в свою карту, верней, у меня остались только два листа, а саму карту я давно выбросил. По карте или по листку из карты я понял, что этот мост я переходить не должен. Я вернулся и пошел вдоль реки, по тротуару. Прошел много – три километра – не меньше. Появился другой мост, но я свернул влево, надеясь, что граница там. Река Уж перегородила мне путь, и мне пришлось вернуться  к мосту. Перейдя мост, я увидел указательный знак, где было написано «Братислава» – с направлениями и «Аэропорт» – тоже с направлением стрелки. Прошел я прилично и по карте понял, что мне пора свернуть влево.
После частных домов появились дачи. Их было очень много. Ограждений между участками почти не было и дойдя до крайней дачи, я вышел на середину взлетной полосы аэродрома. Мне хотелось обойти его, я направился вдоль ограждения. На моем пути стоял мужчина и что-то копал штыковой лопатой. Он не заметил меня, и я вернулся обратно. Через сетку на территорию аэродрома я перелез где-то через полчаса, подкрепившись помидорами и огурцами. Нашел тут же какую-то неглубокую канаву и прилег так, чтобы меня не было видно. Было где-то три часа дня. Светило солнце, и я решил поспать. Через час я проснулся, и у меня возник план: не дожидаясь темноты, вплотную прижимаясь к земле, как змея переползти взлетную полосу. Папку с документами и стихами я спрятал за пазуху, а пакет с зубной пастой и прочей мелочью держал в руке. На взлетной полосе я вскочил, чтобы не пачкать больше брюки и побежал. К тому времени пакет у меня был уже рваный и все с него посыпалось. Я в спешке стал все собирать и снова побежал. Через сетку перепрыгнул и тут же спохватился. Оказывается папка с документами и стихами выпала – видимо, где-то рядом со взлетной полосой. В метрах трехстах от меня был вагончик с локатором и я боялся, что если меня пока не заметили, то испытывать судьбу повторно было бы нелепо. Времени на раздумывание было мало. Только потом я понял, что в папке были мои рукописи, где-то сто страниц. Свобода для меня тогда значила больше, чем папка с документами и стихами. Я бежал во весь дух, как из тюрьмы. Бежал, чтобы не пропасть в этом мире. Ради этого я готов был и рискнуть своей жизнью. Появилась колючая проволока. Перейти ее было легко, и я радовался, что уже на словацкой территории. Я на Свободе! – думал я в напряжении. Эйфория исчезла мгновенно, когда метров через двести я увидел другую колючую проволоку – уже новую и которую, как ту старую, уже не перейдешь. Ступив на вспаханную землю, я увидел нить, натянутую параллельно колючего ограждения – метрах в шести от нее и на высоте около одного метра. Я понял, что задев ее что-то произойдет, но что – не знал. Посмотрев налево, мне показалось, что кто-то на меня смотрит. Я замер и стал ждать. Действительно, я смотрел кому-то в лицо и оно шевельнулось. Медленно убрав высунутую голову назад, я побежал обратно и не возвращаясь до старой колючей проволоки, бежал дальше от этого места. В небе послышался рев реактивного самолета. Я быстро спрятался за стволом самого большого дерева так, чтобы даже тепло моего тела невозможно было зафиксировать. Самолет пролетел прямо над моей головой и летел он над границей. Через несколько минут он вернулся и снова пролетел над головой. Волнение было сильным. Я не знал, что будет дальше и когда реактивный самолет снова улетел, бежал дальше от этого места. Метров через четыреста я снова подбежал к границе и увидел знак – поворот направо и действительно колючка уходила направо. Я возвращался медленно, отыскивая визуально в колючей проволоке место, где  смогу пролезть. Такое место нашлось. Я снова ступил на вспаханную землю, посмотрел налево – никого, посмотрел  направо – никого. Встал во весь рост, не исключая возможности, что меня подстрелят, подошел к нитке и аккуратно перешагнул через нее. В руке у меня была пластиковая бутылка со сладкой водой, но ее было уже не так много. Этой бутылкой я надавил на колючую проволоку и пролез. Я бежал уже на самом деле счастливый, через подсолнух, бежал не жалея ни одежду, ни обувь, к которой прилипла глина. Через один километр появилась речка. Воды в ней было мало, но ее берега перейти было невозможно – такими они были крутыми и глубокими. Я побежал вдоль, и переходя речку, помыл свою обувь, почистил брюки и кое-что выкинул из вещей.
Издалека я увидел какой-то населенный пункт. Глотнув из своей уже продырявленной бутылки последний раз, я швырнул ее в сторону. Ближе к огородам частных домов я не знал, что делать дальше. Нашелся дом, в котором, как мне показалось, никто не жил. Из огорода я прошел во двор, а оттуда перепрыгнул через сетку на улицу. Возле соседнего дома стояли две женщины. Я поздоровался с ними и мне было все равно, что они обо мне подумают.
– Как доехать до Братиславы? – спросил я их. Они сказали мне, что нужно пройти два километра, а там сесть на автобус. Я поблагодарил их и пошел по дороге. Проезжала какая-то машина. Я остановил ее и попросил довезти до Братиславы. Водитель легковушки улыбнулся и уехал.
– Да пошел ты! – крикнул я ему вслед. Дальше с окна второго этажа частного дома выглянула женщина, и я спросил ее, как доехать до Братиславы. Она сказала мне, что нужно пройти еще немного и там будет автобус. Я искал автобус, как будто у меня были деньги на него. Никакого автобуса я не увидел и направился прямо туда, где на границе досматриваются машины. Вереница на трассе ожидающих своей очереди тянулась где-то на один километр или около этого. Я решил идти по полю параллельно автострады и подальше от границы. Шел не по посеву, а по дорожке. До трассы было больше километра. Так я прошел около трех километров. Моя дорога сворачивала направо – к трассе, где остановилась какая-то подозрительная машина. Это были пограничники, я понял это сразу. Я шел им навстречу, чтобы не топтать посевы, а потом и они повернули в мою сторону и ехали навстречу. Машина остановилась, на меня одели наручники и посадили в машину. Ну и правильно! Когда бы я дошел до Братиславы пешком, если до нее пятьсот километров. Меня везли прямо к границе. Я понял, что меня отдадут украинцам. Я сразу сказал им, чтобы они набрали в интернете ИРБЕК ДЗУЦЕВ и пусть узнают, кто я. Они вошли в интернет и увидели обо мне много информации. Меня отвели в камеру, откуда несколько раз выводили на беседы. Ночью тоже поднимали с кровати и мне задавали разные вопросы.
Утром мне устроили очную ставку с двумя украинцами. Один из них был в форме майора, а другой был в гражданском. Я просил их найти мои документы на взлетной полосе. Мы говорили о политике. Я думаю, об этом не нужно писать. Майор сказал мне, что девяносто процентов таких, как я, нелегалов обычно возвращаются обратно, но Вы относитесь к тем десяти процентам, которых не возвращают. Удачи Вам, но если вы  будете возвращаться обратно, то мы с вами по-другому будем разговаривать.
– Обратно я не вернусь! Я получу статус! – ответил я майору.
Через полчаса мне в камеру принесли около килограмма нарезанной копченой колбасы, сыр, сладкую воду и хлеб.
Прежде чем приступить к трапезе, я долго нюхал колбасу, склонив над ней голову. Да, я был очень голоден и начал есть.
После обеда меня посадили в машину с решетками, но без наручников и провезли около сорока километров. В Гумене меня определили в лагерь для беженцев. Точнее здесь был карантин. Восемнадцать дней я находился там. Кормили не очень хорошо и курить было нечего. Я попросил, чтобы мне дали какую-нибудь работу, чтобы покупать сигареты. По тридцать пять крон в день я зарабатывал, а пачка сигарет стоила пятьдесят. В лагере были чеченцы, молдоване, украинцы, албанцы, афганцы, пакистанцы, грузины и т.д. Пакистанцев привозили по пятнадцать-двадцать человек. В столовую невозможно было зайти от их вони. Короче, здесь был всякий сброд. Политиков не было – ни одного! Грузины, к примеру, все были ворами. Отношения складывались нормальными, но это была не моя публика.
7 октября 2007 года меня и еще человек двадцать отправили на поезде в Братиславу, где на вокзале нас ожидал автобус. Он довез нас до Габчиково – это где-то шестьдесят километров от столицы Словакии.
В Габчиково у меня сложились хорошие отношения с Георгием – осетином, как я. В Осетии он никогда не жил и родился в Узбекистане. Фамилия у него Габалаев, но отца он не помнил. Георгий курил анашу и научился говорить по-английски. Его мать Тамара встречалась с директором лагеря, которого я невзлюбил сразу.
– Бесланская трагедия Вас совсем не задела? – спросил я его, требуя к себе уважения.
– Здесь не Беслан! – ответил он мне, и я возненавидел его за эти слова.
Чтобы было что курить, я решил работать и каждое утро подметал площадку у входа в здание, а также вокруг него.
Публика в основном собралась такая, что к культуре не имела никакого отношения. С этажей  пятиэтажного дома летели вниз на траву бутылки, хлеб и все то, что обычно бросают в мусорное ведро. Какой-то полоумный выкинул с какого-то этажа внутренний замок и чуть не попал мне в голову. Мусор я собирал в большой полиэтиленовый мешок и относил в специально отведенное для него огороженное помещение. Платили мне сначала тридцать пять крон в день – один евро, но как только Словакия вошла в Шенген, стали платить двадцать пять. Мне это показалось странным.
Какой-то грузин усмехаясь сказал мне: «Лучше пистолет в руки взять, чем метлу!» и тут же попросил у меня сигарету. Логики в его реплике и просьбе я не уловил. Грузины все были ворами. Они проклинали Михаила Саакашвили! Конечно. Как его не проклинать, если он создал ворам Грузии такие условия, что у них земля под ногами горит.
Все беженцы стремились к тому, чтобы сбежать из Словакии. Убегали все – грузины, молдаване, пакистанцы. Мои хорошие знакомые, с которыми я жил в карантине в одной комнате, убегали трижды. Два раза не доходя до Вены их возвращали. Поле третьего раза я уже не видел их.
Иракцам всем выдавали паспорта и я подумал: «Они со своим Саддамом Хусейном противопоставили себя Соединенным Штатам Америки, приравнивая себя к сильным мира сего, получили по зубам и теперь им беспрепятственно выдают паспорта, а я всю жизнь отстаивал западные ценности и паспорта в Словакии мне не видать». Правильно ли это по отношению ко мне? Не выгодней ли мне, политику и оппозиционеру, желать начала новой холодной войны между Россией и западом. Законы я уважаю, но разве справедлив Даблин II, если вместо того, чтобы мне дать статус политического беженца и подпустить к микрофону, я в полной информационной блокаде и уже не знаю, что происходит в мире? Почему нельзя поддержать того, кто в своей стране многие годы защищал Свободу и Демократию и проделал уже огромную работу? Чем отличился иракец в сравнении, к примеру, со мной? Почему паспорта дают тем, кто к политике не имеет никакого значения? И почему политики живут в одном лагере вместе с обычными беженцами, у которых на родине опасно находиться. Разве много этих политиков по всей Европе? Лично я в Словакии за год моего нахождения там не видел ни одного! Я там был один!
Представитель миграционной службы как-то спросил меня:
 – А зачем вы сюда приехали?
Но если всю жизнь я был заслуженным демократом и поддерживал запад в своих действиях, то почему я должен просить убежище в Китае?
Убежден, что при таком отношении к тем, кто действительно борется с властью в своей стране, даже убитая Анна Политковская, которую я знал, не смогла бы никому доказать, что ее могут убить. Не надо ждать, пока человека убьют! Нужно защитить его и пусть работает дальше. Разве я смог бы в России открыть свой сайт в интернете и выставлять там объективную оценку происходящего в стране?
Да меня тут же объявят экстремистом и посадят в тюрьму в лучшем случае. Эту работу я хочу вести из Европы, мне так безопаснее! Я не стравливаю Россию с Европой! Я просто хочу гарантированно изложить на бумаге то, о чем думаю. Я хочу обнародовать свою точку зрения! В России у меня такой возможности не было и нет!
Восемь месяцев ожидания ничего не дали. Двенадцатого мая две тысячи восьмого года я получил триста шестьдесят крон. Двадцать три кроны я должен был в одном магазине, семьдесят в другом и социальному работнику сто крон.
После обеда директор лагеря, очень недовольный тем, что ехать в Россию передумал, грозно заявил мне, что статус мне все равно Словакия не даст. Меня просто вынуждали уехать в Россию, и я это чувствовал всегда.
Я понял, что напрасно теряю время и нужно сбежать из Словакии куда-нибудь. Ближе была Австрия, но денег практически не было даже на Австрию.
Один мой знакомый, у которого была машина, собирался ехать в Братиславу, и он согласился меня довезти. Из вещей я взял один рюкзак, набитый документами и одеждой. К счастью знакомый поехал вдоль австрийской границы. Я выбрал место и попросил остановить машину.
– Зачем? – спросил он.
Я ответил, что ухожу в Австрию и попрощавшись, вышел из машины. Знакомый уехал. Я спустился в овраг и долго думал –брать мне рюкзак с собой или нет. Рюкзак я накрыл замшевой коричневой курткой и вышел на дорогу. В руках у меня ничего не было, чтобы никто не заподозрил, что собираюсь перейти границу. Шел я долго и как только стало темнеть, был уже у контрольно-пропускного пункта. Открыто пройти в Австрию я бы конечно не смог, и спрятавшись в подходящем месте, ждал полной темноты. Стемнело. Я ушел по посевам в сторону от КПП на приличное расстояние, а затем сменил направление параллельно автобану. Иногда я подходил к дороге, чтобы не заблудиться. В небе светила луна, и шел я энергично и быстро. Появился автомобильный мост, на котором стояла полицейская машина. Я ушел в сторону, стараясь обойти это место, а потом снова пытался идти вдоль дороги. Меня заметили, видимо, у полицейских были приборы ночного видения. Я перепрыгивал через какие-то сетки, возвращался, выходил на другую дорогу, не имея возможности рассмотреть указательные знаки. Которая дорога вела в Вену, я уже не знал. Через несколько часов я вышел на какой-то город. Мои белые американские джинсы были уже грязные от росы и высокой травы, а туфли были в грязи. На главной улице города или может просто населенного пункта, я присел на лавочку и, скрутив себе сигарету, устало закурил. Подъехала полицейская машина, остановилась и через пару минут уехала в том направлении, откуда я пришел. Пройдя почти всю двухкилометровую дорогу, где кстати, пробежал какой-то неизвестный мне зверек размером с кошку, но больше похожий на тушканчика. Свернув вправо, я вышел на сад и жилых домов уже не было. Я слышал шум машин и устремился туда, откуда он слышался. Выйдя на дорогу, я решил все же прятаться и спустился в кювет. Опять появился контрольно-пропускной пункт. Я обошел его и снова вышел на дорогу. Появился указательный знак и до меня дошло, что иду в направлении Братиславы и что снова нахожусь на словацкой территории. Отсюда до Братиславы было восемнадцать километров. Господи, столько долгих часов я блуждал совершенно напрасно! Я уже устал! Да, я все напутал и заблудился. Перейдя через дорогу, я направился уже в венском направлении. На автобане легко запутаться, если не следить за указательными знаками. Такие дороги я не видел прежде нигде и никогда. До Вены мне оставалось столько же, сколько первый раз – ровно пятьдесят шесть километров. Теперь я шел уже открыто! На мосту снова стояла полицейская машина, только между моей дорогой, ведущей в Вену, и той, где была полиция, была еще одна, а между ними бетонные перегородки высотой больше метра. Я шел внаглую, не зная, что предпримут полицейские. Все обошлось. Они только наблюдали за мной, наверняка думая, что в нужном месте все равно схватят меня. Несмотря на то, что еще в конце декабря прошлого года Словакия вошла в Шенген и посты на границе сняли, полиция все же  как-то работала. Со своей колеи автобана я уже не сходил. Машины неслись с бешеной скоростью. Появились туннели, где идти было опасно, но я шел, не сбавляя темпа. Километров через девять я уже прихрамывал. Туфли у меня были немного маловаты и похоже натер себе мозоли. Утром, когда было уже светло, мне захотелось пить, но воды у меня не было. За сеткой, а она была на всем протяжении дороги, чтобы под колесами не погибали звери, я увидел небольшой пруд. Я перелез через ограду и увидел зайца, который видимо тоже хотел утолить жажду. Не долго раздумывая, я все же напился из этого пруда и снова перебрался на дорогу.
Следующие несколько километров дорога изменилась и простора вокруг было больше. Зайцы попадались часто, но вдруг появились и косули. Одна из них убегала от меня не в сторону, а вдоль дороги. Они не крупные – меньше обычной козы или такие же, но очень грациозные и быстрые. Цвет у них то ли красный, то ли коричневый и шея длинная.
Шестнадцать часов я находился уже в движении и если бы не заблудился, то до Вены оставалось бы немного. Даже полпути я еще не прошел. Но нужно было идти, и я шел. Я подумал, что теперь полиция легко бы меня задержала. Остановилась машина, и я подумал: «Приехали!»
Дверь открылась. Я увидел, что в машине три парня.
– Ты кто? – спросил меня один из них по-русски.
– Человек! – ответил я.
– Откуда ты?
– Из Беслана!
– Осетин?
– Да, осетин! – кивнул я.
– Тебе в Вену?
– Да, в Вену!
– Садись в машину!
Я сел и уже понял, что это чеченцы. Мы разговорились. Они открыли мне бутылку пива, дали пачку сигарет и зажигалку.
– Из Габчиково что ли сбежал?
– Да пошли они со своей Словакией! Восемь месяцев просидел там, а паспорт не дают!
Выпив полбутылки пива и закурив сигарету, я спросил у парней:
«А вы не можете мне подсказать, куда идти дальше, чтобы меня в Словакию не вернули и в тюрьму не посадили?»
Тот, который сидел за рулем, достал телефон и с кем-то заговорил по-чеченски.
– Тебе в Трайскирхен надо – в лагерь для беженцев! Ты только никому не говори, что мы тебя подвезли!
Я продиктовал им свое имя и фамилию, и сказал что про меня в интернете много информации. Поговорил о политике, о ситуации на Северном Кавказе.
Чеченцам мои слова понравились.
В Вене один из них вышел со мной из машины и подвел к трамвайной остановке. Рассмотрев табличку, он сказал, чтобы я вышел на семнадцатой остановке. Я поблагодарил его, пожал руку, и мы расстались. Они посигналили из машины и уехали.
Лагерь для беженцев я нашел быстро Охрана провела меня на территорию и у меня состоялась дорожное интервью. Уже разгуливая по лагерю, прихрамывая, я общался с теми, кто тоже сбежал из Габчиково. Их было немного – всего несколько человек. Чеченец Хусейн с кем-то договорился, и я перешел в другое здание – в его комнату, где было намного лучше. В комнате жил еще и белорус, который сделал «Стоп Азил» и собирался уехать домой – в Белоруссию. При добровольном согласии вернуться на родину покупали билет и выдавали на руки триста семьдесят евро.
В Словакии же выдавали всего сто долларов.
Уместно было бы отметить, что находящимся в лагере беженцам ежемесячно помимо еды и всего прочего выдавали по сорок евро.
Через два дня мне дали трансфер и направили в Талхам. Это недалеко от швейцарской границы. Меня и еще несколько человек отвезли туда на маршрутном такси.
В Талхаме была идеальная чистота. Был телевизор – прямо у входа в двухэтажное здание и два раза в неделю в другом зале показывали фильм с маленького кинопроектора. Питание было хорошим. Я жил в комнате с молодым парнишкой молдаванином и белорусом в возрасте с искусственным сердцем. Он приехали из Америки и просил убежище в Европе. Его никто не любил. Он был очень противный тип. Мы поругались, и меня перевели в другую комнату. Я жил в ней один. В комнате была вода и холодильник, а также шкаф, стол и стулья. С территории лагеря я смотрел в реку, где водилась рыба. В Европе рыбу ловить нельзя. За это полагается большой штраф. Нельзя и охотиться. Именно поэтому и рыбы в реках полно, и зайцы с косулями бегают.
Видел я и воздушный шар. Он пролетел в ста метрах от нашего лагеря. Зрелище интересное.
Через четыре дня меня перевели опять в другой лагерь – в Бад Кроицен. На новом месте молодой парень армянин по имени Геворг, который также приехал со мной из Талхама, предложил, чтобы мы жили в одной комнате. Я согласился. Поначалу я думал, что он какой-то уголовник, но выяснилось, что я ошибался. Геворг оказался отличным парнем. У него был сахарный диабет, он сам себе делал уколы. Мне было его жалко. Такой молодой и так серьезно болеет. Недалеко от нашего лагеря была старинная крепость пятнадцатого века. Мы часто туда ходил. Была речка и водопад. Я написал там песню «В австрийском лесу». Имелись и другие достопримечательности: у одного частника были два страуса, а у другого пруд, где было много крупной рыбы. Мы приходили туда с хлебом и кормили рыб. Они были уже как ручные и по двести триста штук набрасывались на хлеб. Были там и козы. Они постоянно прибегали, когда кто-то кормил рыб и тоже выпрашивали хлеб.
Местность была вся холмистая, но австрийцы так все обустроили, что человек диву давался. Дороги отличные, большие красивые дома, а вместо осетинских заборов в несколько метров были посажены кусты, цветы и прочее. При встрече все здоровались даже с незнакомыми людьми – настолько они были доброжелательны и приветливы. Водили нас и в какое-то кафе через горный лес. Там отдыхающими были одни пенсионеры, которым было и за восемьдесят. Они разглядывали нас и о чем-то говорили. Одна из них подошла ко мне и о чем-то спросила  по-немецки. Я, естественно, ничего не понял и попросил нашу несравненную Соню, которая работала в канцелярии, перевести. Оказывается, эта пенсионерка хотела нас, беженцев, угостить бутербродами и нам их принесли – штук пятьдесят, хотя нас было около двадцати человек. Когда мы оттуда уходили, то я видел огромную корову и гигантского быка. Это была австрийская порода.
Подружился я с одним чеченцем по имени Мусса. Он был старше меня на четыре года. Мы обсуждали ситуацию на Северном Кавказе. Делились услышанными новостями из России. Часто он приглашал меня к себе и угощал чем-нибудь. Были и галушки. Его жена была очень радушная женщина. Один из его сыновей имел уже позитив – то есть паспорт или вид на жительство. Он жил в Вене и приезжал в Бад Кроицен. Мы быстро нашли общий язык. Ему понравились мои стихи и вообще он говорил очень грамотно. Другой его сын жил с родителями и тоже ждал результата после проведенных интервью.
В основном давали белые карты. Это значит: жить, в Австрии можешь, дают жилье, сто шестьдесят евро в месяц и ждешь – дадут тебе паспорт или нет. Если человек что-то нарушал или еще что-нибудь, то его могли даже отправить домой, то есть депортировать. Мусса, пожалуй, был мне ближе всех остальных. Половина беженцев были чеченцы и были там такие, которые просто портили настроение.
Общался я и с Владимиром – армянином из Тбилиси, с Донмезом – азербайджанцем и с Давидом из Грузии.
В один прекрасный день мы набрали спиртное и закуску и спустились к водопаду. Там действительно красота была бесподобная. В русле ручья огромные валуны, вода в речке чистая и с форелью. У нас было такое ощущение с Давидом, как будто мы на Кавказе – в горах. Очень красивые места в Австрии!
Мы напились. Пиво охлаждалось в речке. Я забрался на огромный камень и стал читать стихи. Проходивший турист-австриец подошел поближе и сказал:
– Пушкин!
Допмез и Давид расхохотались, а я не остановился, пока не дочитал стихотворение. Потом Допмез поговорил с австрийцем по-немецки. Он немецкий знал.
Геворгу дали белую карту и он оставил мне большой приемник. Я слушал русское международное радио для того, чтобы, слушая ложь, которую там оглашали, понять: что же на самом деле случилось. Как сильно искажались факты на этом радио!
Был там в лагере один мужчина из Афганистана. Звали его Абдула. Жена у него была молдаванка. У меня не было сигарет, и он это знал. Он пришел в мою комнату и дал мне пачку, хотя я ничего у него не просил.
– Это тебе от меня! – сказал он и вышел из моей комнаты.
Через пару дней он принес мне вторую пачку.
– Это тебе от моей жены! Знаем, как тяжело, когда хочется курить.
Вот таким интересным человеком был Абдулла. Позже, когда мне дали деньги, я предложил ему семь евро, но он чуть не обиделся на меня.
В Бад Кроицене я находился больше трех месяцев. Один негатив я уже получил и подал апелляцию. Через неделю после апелляции я написал заявление на «Стор Азил» и собирался сбежать. Я понял, что ни белой карты, ни позитива мне не дадут. Дело в том, что по закону Даблин II, первая страна, в которую ты вступил в Шенгенской зоне должна рассматривать твое дело. В моем случае это была Словакия и хоть я оттуда сбежал, но до тех пор, пока у меня не будет трех отказов – с миграционной службы, с крайского суда, а затем и с Высшего суда, я не имел права просить убежище в другой стране. Так что я понял, что ничего мне не светит. Все это я знал, но надеялся на чудо. Приемник я отдал Муссе, а он мне отдал свой - маленький. Как только он узнал, что я хочу купить велосипед и сбежать в Чехию, Мусса отдал мне свой велосипед. Деньги с меня он не взял.
Двадцать третьего августа я выехал примерно в четырнадцать часов с небольшим чемоданом и дипломатом на багажнике. Через тридцать километров пути меня остановила полиция. Я показал свою зеленую карту и сказал, что хочу уехать в Чехию. Полицейский позвонил куда-то и отпустил меня. Моя одежда намокла, так как был дождь. Ближе к ночи меня снова остановила полиция. Я ехал навстречу движущемуся  транспорту и как раз напоролся на полицейскую машину. А ехал я так по той причине, чтобы на правой стороне никто меня не сбил сзади. Передняя фара у меня горела, а заднего света не было. Вот я и ехал по левой стороне. Велосипед мне предложили прислонить к какой-то сетке и увезли в отделение в нескольких километрах. Опять с кем-то по телефону поговорили, в интернете информацию обо мне нашли и привезли к моему велосипеду.
Моя одежда уже подсохла на мне, но опять пошел дождь и причем сильный. Мне было уже все равно. Я привык преодолевать те трудности, которые сам себе создавал. Черчилль имел в виду и меня.
Около двух часов ночи я проехал мимо КПП на австрийско-чешской границе. Меня окликнули. Я остановился и выкинул австрийские документы, которые у меня там же и попросили. У полицейского был фонарь и он помог мне найти две мои австрийские карты. У КПП осмотрели мои вещи и опять с кем-то созвонившись, отпустили. Поскрипывая педалями велосипеда, я въехал на чешскую территорию. Через десять километров я заехал в какой-то город и подъехал к полицейской машине.
– Я хочу азил! – сказал я в надежде, что крутить педали мне больше не придется. Полицейский ответил, что мне нужно вернуться  к границе. Возвращаться я не хотел, и тогда он предложил мне проехать еще тридцать километров и там просить убежище.
Я поблагодарил его и собирался покурить. Мимо проходила высокая красивая блондинка, абсолютно пьяная и попросила сигарету. Мы покурили, поговорили об отвлеченном, и она ушла. Если бы я не был нелегалом, то скорее всего мы ушли бы вместе. Выехав на трассу я продолжил свой путь. Я сильно устал. Моя одежда на мне снова подсохла. На одном из спусков я чуть не перевернулся. Света у меня уже не было, и в темноте через лес плохо просматривалась дорога.
С рассветом я остановился у частного дома и поел сливу. Сидеть на велосипеде я уже не мог. На подъеме я радовался, что придется идти пешком. Идти пешком было намного приятней. Где-то в шесть часов утра я доехал до города, который и нужен был мне. Итого, за шестнадцать часов я проехал на велосипеде сто сорок километров. Для моего возраста в пятьдесят два года это был рекорд. Конечно, по ровной дороге можно проехать больше, но на подъемы уходит много времени, тем более, когда идешь пешком. Я стал каким-то заторможенным, но в душе была радость от осмысления того, что еще не старый. В городе еще пришлось поездить и походить, прежде чем я нашел нужное здание. Уже зная, что осталось около трехсот метров, прислонил свой велосипед к столбу и заглянул в магазин. Одиннадцать евро шестьдесят центов у меня было, но я решил, что табак и папирки куплю, когда буду в лагере для беженцев. Я ничего не купил.
Было воскресенье и двери здания были закрыты. Оттуда вышел мужчина и прежде чем сесть в свою машину,  сказал мне, чтобы я пришел завтра. Я отошел в сторону, и когда он немного проехал, остановился и показал мне пальцем на дверь, куда я могу войти. Подойдя ближе, я понял, что это полицейский участок. Я зашел  туда и сказал, что хочу в Чехии попросить политическое убежище. Полицейский не знал, что со мной делать. Поговорив с кем-то по телефону, предложил мне пройти в следующую комнату и подождать. С автомата он предложил мне кофе, и я стал рассматривать за журнальным столиком какие-то брошюры, попивая кофе.
Через два часа за мной приехали. Погрузили мой велосипед и посадили в машину. Меня везли опять к границе, и это были пограничники.
В камеру мне принесли поесть, и я уснул. Через какое-то время за мной приехали уже другие. Один из них – тот, который был старшим по должности, сказал мне: «Будешь плохо себя вести, будем мало-мало бить».
– Будешь мало-мало бить, я буду много-много писать.
– Это шутка, – улыбаясь, успокаивал он меня.
В МВД у меня было интервью. Я расписался где-то в тридцати документах. Десять евро у меня изъяли и дали квитанцию. Остальные один евро шестьдесят центов потом обещали отдать.
– А курить я что буду? – со злобой задал я вопрос.
Ответа не последовало. Меня отвезли в какую-то тюрьму. Раздели догола и ощупывали вещи. В задний проход тоже заглянули – видимо, хотели узнать, не прячу ли я там героин или еще десять евро.
Через полтора часа меня вывели из камеры, одели наручники и снова увезли туда, где было интервью, или точнее допрос. Через какое-то время сняли отпечатки пальцев и опять увезли в тюрьму. Ночь была мучительной. Мне не давали мой же табак. Я хотел курить. Дверь камеры открылась, и надзиратель очень грозно что-то сказал. Я смотрел на него молча.
Утром я снова сказал в микрофон, что хочу курить. Пришел уже другой надзиратель, на лице у него была радость, и он заявил мне, что начальник курить не разрешает. Он ушел, и через полчаса другой надзиратель принес мне завтрак. Я сказал ему, что хочу курить. Он ответил мне, что начальник не разрешает. Я взял завтрак с его рук и демонстративно швырнул его в ведро для мусора. Раньше я был в Чехии. Воспоминания были хорошими и только сейчас я понял, что Чехия – это дерьмо! И где этот Вацлав Гавел, которого я считал своим учителем в конце восьмидесятых годов. Жаль, что я не запомнил его письмо по интернету Элле Кесаевой – после бесланской трагедии. Ах, да, вспомнил! Он писал ей, что окажет всяческую помощь. Но если Элла Кесаева, моя соратница, и мы работали вдвоем, то зачем держать меня в тюрьме, не давать мне мой же табак, конфисковывать мои единственные десять евро, которые австрийцы дали мне именно на табак, и зачем заглядывать в мой задний проход?
Еще через день меня вывели из камеры, завели в свою комнатушку для переодевания, приказали раздеться догола. Я хотел показать надзирателю свой задний проход, но он сказал, что не надо. Я оделся в свою одежду, но табак мне не дали. Меня вывели и передали тем, кто меня привозил и увозил. Я обрадовался им, но один из них, которого я видел впервые, резко прервал меня окриком и запретил разговаривать.
– Дайте мне закурить! – не унимался я, но курить мне не дали. Тот, который возил меня на допрос раньше, встал раком и, расписываясь в каком-то документе, долго и демонстративно крутил своей задницей. Я сразу понял, что он голубой, и отошел от него. В наручниках меня посадили в машину и увезли снова туда, где был допрос и дактилоскопия. Меня пересадили в другую машину, где были уже мои вещи и велосипед. Мы тронулись. Их было три человека, а я в наручниках, не имея права говорить, сидел на заднем сидении. Забыл упомянуть пояс с цепями. Я смотрел на них и думал: «Почему у них нет бронежилетов?»
Вид у них был очень важный. Да это и понятно! Самого Ирбека Дзуцева везут в наручниках и в поясе с цепями. Усам Бен Ладен в сравнении со мной – пионер Петя Иванов.
Почти через два часа была заправка. С меня сняли наручники и пояс с цепями и разрешили выйти из машины и покурить. Они курили и пили кофе, а я успел скурить две сигареты.
Еще через полтора часа мы приехали в Бретслав. С важным видом меня высадили из машины и передали охране закрытого депортационного лагеря. Это была такая же тюрьма, но с общим телевизором и возможностью свободно ходить по комнатам, коридору, а также почти целый день делать то, что хочется. В комнатах курить также не разрешалось. У входа на каждом этаже со стороны прогулочного двора висела одна общая зажигалка. Были и те, у кого своя зажигалка имелась. К ним относился Слава – украинец, который четыре года назад сбежал из Габчиково с одной молдаванкой в Австрию, где находился с ней в Трайскирхере, а потом они рванули вдвоем в Италию. Через две недели нелегально проживая с ней у итальянца, молдаванка оставила Славу. Он с теплотой вспоминал ее и то, что она использовала его, как проводника и только,  открыто признаться не мог, да и не хотел.
Подружился я и с другим украинцем из Ужгорода – Мишей. Его годовая чешская виза просрочилась, и он был задержан, как нелегал. У Миши деньги были, и он давал мне несколько раз закрытые сорокограммовые пачки табака, а также папирки. Мне было неловко, но курить хотелось. Миша приглашал меня в Узгород и обещал найти мне подругу.
– Тебе нужно жениться! – говорил он мне. – И брось эту политику к черту! Что она тебе дала?
Я слушал его и поддакивал, но смириться с этим не мог. Вся жизнь отдана политике. Как же я мог теперь все бросить? А вдруг моя жизнь вот-вот переменится в лучшую сторону! Получалось, что я должен был признаться самому себе, что все, что я делал так много лет, разорив свою семью, было ошибкой. Это означало, что с головой у меня не все в порядке. Нет, с этим я согласиться никак не мог!
Ужгородские адрес и телефон его я записал, но знал точно, что из Европы не уеду ни на каких условиях. Я буду идти до конца, пока Европа не признает меня своим!
Два раза прогуливаясь по огороженному дворику, у которого с двух сторон была охрана, я стал перелазить через ограждение. Оба раза меня замечали и поднимали крик. Первый раз возмущалась женщина, а второй – молодой парень. Я знал, что сбежать невозможно, так как дальше был еще и высокий бетонный забор с колючкой наверху. Охранник сказал мне:
«Еще одна  такая попытка, и я буду тебя бить!»
– А потом будешь читать об этом в интернете! – ответил я и добавил: «Я писатель! Я Ирбек Дзуцев!» Ему это ни о чем не говорило, но он все понял.
В неделю один раз приходил адвокат и подготавливал мне документы для апелляции. Как только я узнал, что даже если Чехия не депортирует меня в Австрию, Эстонию, Словакию или в Россию, чешский азил – то есть право на нахождение в обычном открытом лагере, ждать придется не меньше шести месяцев, я задумался.
Шесть месяцев сидеть в тюрьме, а потом уйти на азил? Да пошли они к черту со своим азилом! Плевал я на Чехию! – возмущался я ребятам.
Адвокат документы подготовил, но расписаться в них я отказался. Уже через двадцать семь дней моего пребывания в этой тюрьме – двадцать второго сентября, меня передавали словакам. Мишу депортировали в Ужгород немного раньше.
Опять в наручниках и с поясом с цепями я сидел в машине. За решеткой находился мой велосипед и охранник. Сильно хотелось курить, но табака у меня не было. Охранник не курил, но при желании попросил бы для меня сигарету у сидящих в кабине. Он это не сделал.
У границы мы ждали долго. Мне было холодно в кабине, и я начал ходить и нервничать.
– Дайте мне сигарету! – возмущался я, но сигарету никто не давал.
Приехали словаки. С меня сняли наручники и пояс. Погрузили в машину велосипед и мою сумку и предложили сесть в машину. Курить у них тоже не было. Они просто не курили. Мы тронулись.
В камере для арестантов меня продержали два часа. Еда и бутылка воды у меня была – чехи дали на дорогу. После отпечатков и телефонных разговоров с кем-то меня вывели во двор участка, отдали велосипед и сумки и сказали: Если завтра до полтретьего дня Вы не будете в Габчиково, то Вас посадят в тюрьму, а потом депортируют в Россию».
– А как я туда доберусь, ведь у меня нет денег? – завозмущался я.
– Продайте свой велосипед и добирайтесь, как хотите! – последовал ответ.
Из участка я выехал на своем велосипеде в пятнадцать часов тридцать минут. Проезжая по улице, я увидел мужчину, размешивающего раствор. Он клал забор из камней. Я подъехал и попросил у него сигарету. Сигарету он мне дал, и мы начали беседовать. Говорили обо всем – и о Советском Союзе, и о Беслане – обо всем. Я разузнал  кое-что и уже примерно представлял, как доехать до Братиславы. Кое-что даже записал в записную книжку. На дорогу он достал из своей пачки три сигареты и пачку протянул мне, где было около десяти сигарет. Я поблагодарил его за все и уехал. Через четыре километра я выехал на трассу и свернул вправо. Через полчаса до меня дошло, что еду я не в ту сторону – в противоположную. Развернувшись, проклиная судьбу, я прибавил скорости, пытаясь наверстать потерянное время. От того перекрестка, где я ошибся, мне нужно было ехать до какого-то города четырнадцать километров.
Там – возле пивнушки, я пытался продать свой велосипед за пятьсот крон. Вид у него был не товарный, и никто не согласился.
До Братиславы оттуда было шестьдесят два километра. Было уже темно, и не имея освещения я крутил педали. Часов в восемь вечера меня остановила полиция. Я предъявил документы, выданные мне чешскими и словацкими полицейскими и объяснил ситуацию. Тот, который сидел за рулем, дал мне пачку сигарет, в которой было пять штук и зажигалку.
– Оставь себе! – сказал он, и я закурил.
– По этой трассе нельзя ехать на велосипеде! – продолжил второй.
Около десяти километров они ехали следом и сопровождали меня. В том месте, где мне предстояло перейти на другую – старую дорогу, ведущую до Братиславы, мы расстались. Старая дорога была недалеко, но там было темно и никакого освещения не было. Машин тоже было мало. Через лес, ночью, без освещения, я  подбирался к Братиславе.
Где-то в полночь или чуть позже я доехал до столицы Словакии, но в Габчиково собирался ехать вдоль австрийской дороги, как в прошлый раз. Я вообще не знал, как доехать до Габчиково, но если например, на указателе написано – Вена и столько-то километров, я уже мог себе представить примерно через сколько придется искать дорогу на Габчиково. Я въехал в туннель и мне показалось, что я еду по дну Дуная, пересекая реку. Наверно, так оно и было, а иначе куда Дунай мог деться?
Через какое-то время я оказался на австрийской границе, откуда до Братиславы было восемнадцать километров. Я оживился, но не знал, что делать. То ли в Австрию ехать снова, то ли в Габчиково. Я поехал в Австрию, и через полчаса почему-то оказался на той дороге, которая увела меня в прошлый раз от венской трассы. Вернувшись обратно, я находил дороги, но они не вели в Вену и уж тем более в Рим. Позже я понял, что в Вену ведет та, которая «А4» или «4А» – это я уже не помню. Какой-то КПП или что-то другое я обходил вспаханным полем и оказавшись снова на трассе, опять не мог понять, куда я еду. Видимо, в том месте, которое я обходил, венская дорога куда-то сворачивала, и я не знал, куда.
Три раза еще я ехал то в сторону Словакии, то в сторону Австрии. В кафе я спросил девушку: «Как доехать до Габчиково?» Она достала карту и я кое-что скопировал из нее на листочек.
Свои евро шестьдесят  я хотел поменять на кроны, чтобы купить сигареты, но девушка отказалась их принимать. Оглядывая меня с головы до ног, она дала мне сигарету и с автомата кофе. Появился полицейский, и в его сопровождении я выехал на дорогу, ведущую в Габчиково. Проехав два населенных пункта, я выехал на трассу и понял, что это как раз то место, где больше четырех месяцев в кустах находится мой рюкзак. В принципе, на это место я и хотел выйти, хотя в какой-то период у меня действительно было желание снова – уже на велосипеде, рвануть в Вену.
Было где-то полчетвертого и было темно. Не страшась ничего, я спустился к камышам и к трясине, я искал рюкзак, но не мог его найти. Майская трава и сентябрьская отличались по своей высоте в десятки раз.
– До рассвета мне его не найти! – понял я и решил поспать. Но где? Сидя на своих сумках, я подремал, пока не замерз. Сильно хотелось курить, но сигарет не было. Прошел еще час. Стало светать, и я нашел свой рюкзак. Замшевая куртка от дождей стала противная и раскисшая.
Уложив свои вещи на багажник, я направился в сторону Габчиково. Предстояло проехать еще шестьдесят километров. До полтретьего успею в любом случае! – подбадривал я себя.
К тому времени я уже проехал на велосипеде сто тридцать километров. В том участке, где меня освободили, полицейский сказал мне, что до Габчиково сто шестьдесят километров, но километров тридцать я проехал лишние – не меньше. Итого получается сто девяносто  - и в этом случае я побил собственный рекорд.
Появились частные дома и у кого-то я спросил, как доехать до Габчиково. Иногда я останавливался, чтобы подкрепиться орехами. Они иногда попадались. Впереди меня появился пеший мужчина. Я попросил у него сигарету. С полкилометра я шел с ним рядом. Мы разговаривали. На дорогу он дал мне еще две сигареты и объяснил, где сворачивать и как ехать дальше. Появился длинный мост, и я его проехал. Теперь мне нужно было свернуть направо и слева от меня был Дунай. Я не понял, что за мост мне пришлось проехать? Вроде не через Дунай. А может это была ГЭС? Я ничего не понял. Этот участок длиной не меньше сорока километров был для меня самым трудным. Он не кончался, и слева от меня также был Дунай на возвышенности, а внизу – параллельно ему тянулась дорога. Через три часа я начал сомневаться: «А в нужном ли направлении я еду?»
Пытаясь кого-то спросить, я останавливал машину, но все проезжали мимо. Один все же остановился. Бросив свой велосипед, я побежал к нему. Он сказал, что я еду правильно. Это был хороший человек, жаль только, что он оказался некурящим.
Какой-то парень, сидящий в  тракторе, предложил мне подняться наверх и ехать по берегу.
– Там дорога ровная, – говорил он.
Я поднялся наверх. По берегу Дуная лежали аккуратно уложенные бетонные плиты, из которых, оказавшись в воде, подняться наверх было бы невозможно. Справа внизу проходила дорога. Если бы я свалился на своем велосипеде в Дунай, то оттуда бы я уже не выбрался. Если бы скатился к дороге, то мои косточки отделились бы от моего мяса. Мобилизация требовалась полная.
Вдалеке проплывало туристическое судно. Какая-то женщина махала мне рукой, но отпустить руль я не мог и не ответил ей. На горизонте просвета не было. Дунай не кончался и дорога тоже. Так продолжалось очень долго. Последние километры были еще труднее. Суставы ног болели, сидеть на велосипеде уже не было никаких сил. Я вспомнил, что ехать на велосипеде вредно и боялся стать импотентом. Этого мне еще не хватало! Впрочем, с таким образом жизни возможности проявить себя все равно не было.
На Дунае диких уток было очень много. В одном месте, когда я подъехал к ним, в небо поднялись сотни. Дунай кишит утками на всем своем протяжении.
Я подумал, что переплыть Дунай почти невозможно. То ли цвет воды, то ли волны вызывали у меня чувство страха. Таких как река Нарва по ширине здесь было несколько. Может пять, может семь.
В шлюзах стояли суда, когда я переезжал мост. Зрелище было впечатляющим. Сколько человеческого труда было вложено в это рукотворное строение. Мне показалось, что египетские пирамиды в сравнении – ничто. Сколько бетона? Сколько металла? Да, здесь потрудились славно!
Я уже спускался в Габчиково и через десять минут или меньше подъехал к лагерю беженцев.
Встретив Калачкову, я попросил ее, чтобы она известила Братиславу о том, что я приехал. Время было одиннадцать часов тридцать минут. Двадцать часов я добирался в Габчиково. Сто девяносто километров пройдены. Я понял, что смог бы еще проехать, но не больше десяти километров. Это был бы уже самый предел человеческих возможностей.
Деньги мне уже не давали. Так поступают со всеми, кто убегает. На следующий день у супермаркета я продал свой велосипед, а точнее велосипед Муссы за двести тридцать семь крон какому-то полоумному. Нормальные покупать его не хотели. Появился табак, и я курил, не накуриваясь. Мартин открыл интернет и с сайта Каспаров. я кое-что скачал. Люция дала мне пятьсот рублей, чтобы я купил себе зимнюю обувь. За такую сумму нормальную обувь не купишь. У вьетнамца в магазине я купил себе кое-что на триста крон, а чек попросил на сумму пятьсот. Отдав чек Люции, у меня в кармане остались двести крон.
Знакомого венгра, у которого я работал в прошлом году, я встретил у стоматолога. Он спросил меня: «Хочу ли я поработать?» Я ответил, что хочу. В субботу я взял с собой чеченца Хаваджи и украинца Андрея, почему-то с прибалтийской фамилией, и мы заработали по пятьсот крон. Жена Андрея Ирина заведовала складом, куда время от времени подвозили разную одежду. Она одела меня во все новое уже через неделю. То одно предложит, то другое. Я прибарахлился, но хорошей обуви по-прежнему не было. Существует положение, что азюлянт имеет  право официально работать в Словакии ровно через год. Я ждал эту справку и деньги не экономил, надеясь, что уже на днях начну работать.
В лагере появилось много новых людей. Андрея с Ириной при мне тоже не было. Я узнал, что Георгий – мой земляк из Узбекистана и его мать получили паспорта. Как сказал украинец Вася: «Если бы у меня была женская промежность, то и мне бы дали позитив!»
Я рассмеялся. Лишний раз до меня дошло, что моя политика Словакию вообще не интересует. Через нее проходят пятьдесят миллиардов кубометров российского газа в год, и Словакия не может поддерживать российскую оппозицию. Зачем ей создавать себе проблемы?
Я собирался немного поработать и перебраться в Швецию или хотя бы в Польшу, надеясь, что хоть там меня признают.
Четырнадцатого октября у меня состоялся разговор с представителем Верховного комиссара ООН Кресаком и вторым человеком миграционной службы Словакии.
Я говорил открытым текстом и возмущался тем, что потерял на Словакию больше года впустую. Я требовал, чтобы мне дали три негатива и чтобы в Словакию, согласно Даблина II, меня уже никто не мог вернуть.
На следующий день Бригита сказала меня, что сегодня мой азил закрывают, и мне нужно просить новый. Если я не попрошу новый, то завтра утром меня заберет полиция, посадит в тюрьму, а потом депортируют в Россию.
– Дайте мне документ! – попросил я.
– Документы по факсу придут после обеда! – ответила Бригита.
Как только в руках у меня оказался документ о закрытии моего азила в Словакии, я стал собирать свои вещи в дорогу.
Из лагеря я вышел в начале четвертого – после обеда. Из вещей взял самое ценное. У меня был на спине рюкзак и пакет в руке. Я выехал из Габчиково на автобусе. В Братиславе на троллейбусе я доехал до железнодорожного вокзала. Билет у меня был куплен до ближайшего австрийского города. В девятнадцать часов я выехал. Был контроль, и я показал свой билет. На следующей станции был новый контроль, и когда до контролера дошло, что я должен был выйти на предыдущей станции, боясь каких-либо последствий, протянул ему австрийскую карту с моей фотографией. Я просил его оштрафовать меня. Он это сделал и протянул мне квитанцию. Штраф составлял двадцать одно евро шестьдесят центов.
С двумя русским женщинами из моего вагона я сел на трамвай и доехал до Оперы. Там я сел на другой трамвай «Баден» и на двадцать восьмой остановке вышел. Подходя к лагерю беженцев, я спрятал свою старую зеленую австрийскую карту, по которой был выписан штраф и сдался.
После дорожного интервью, полицейские вывезли меня из Трайскирхена и в том самом месте, где я спрятал австрийскую зеленую карту, выданную мне раньше, завернули к полицейскому участку. Машина остановилась, я сказал, что хочу достать свою карту. Когда я протягивал руку к фундаменту, чтобы достать ее, один из полицейских тоже поднес свою руку к моей, чтобы схватить ее в случае, если я достану оттуда пистолет, нож или еще что-нибудь. Смеясь, я отдал ему свою карту. Дальше меня завели в камеру, и я уснул. На следующий день в Трайскирхене было большое интервью. Переводчиком был грузин. Отвечая на вопросы референта, я покуривал сигареты и никто из сотрудников не возражал.
После интервью в камеру завели высокого грузина. Без ремня его штаны падали, и он возмущался. После его интервью нас увезли, и мы не знали куда. Минут через сорок мы въехали в закрытое здание, и  сообразили, что это депортационная тюрьма. В камере, куда меня определили, оказались мои знакомы чеченцы из Габчиково – Хаваджи, которому я предложил тогда работу и Аслан, с психикой у которого было не все в порядке. С Хаваджи еще можно было о чем-то поговорить, хотя никакого интеллекта в нем сроду не было, и разговаривал он шепеляво, а вот с Русланом – это все равно что с волком .Он действительно был психически больным!
– С кем только не сводит меня судьба в этих европейских лагерях и тюрьмах.
Между прочим, я и себя причислял к хищникам, но им я становился лишь тогда, когда кто-то уже собирался грызть мне глотку. Был в этой камере некий Душан – ни то словак, ни то венгр. Ему было шестьдесят четыре года, и был он весь больной. Душан любил говорить очень много и громко, но когда он дал мне в общей сложности двадцать евро – на табак и прочее, я слушал его внимательно и поддакивал. Душан был большим любителем женщин, но что он с ними делал, мы только догадывались.
Аслан со своей нарушенной психикой не выдержал и кем-то нас назвал обоих. Относительно Душана Аслан конечно был прав, но меня это не касалось никак.
В один прекрасный день Душан объявил всем, что те черные кроссовки он отдает мне. Я ответил, что они мне не нужны, зная, что это кроссовки Хаводжи.
– Это не твои кроссовки! – крикнул Аслан, глядя в лицо Душану.
– Я их отдаю Ирбеку! – снова повторил Душан.
Я сказал Душану, что мне не нужны кроссовки, у меня есть туфли.
– Это не его кроссовки! – с пеной во рту заорал Аслан и начал меня оскорблять.
Я понял, что мозгов в его голове совсем нет. Чтобы не доводить себя до греха, я нажал кнопку микрофона и попросил перевести меня в другую камеру. Меня перевели.
На следующее утро – в шесть часов – во время обхода, я заявил, что начинаю голодовку. В австрийских тюрьмах беженец мог отказаться от пищи и через девять-четырнадцать дней – в зависимости от того, сколько потерял веса, насколько упало давление и снизился сахар в крови, человека выпускали на свободу со справкой, где было написано, что в течение двух-трех дней он обязан покинуть Австрию.
Из камеры меня отвезли в другую тюрьму. Мне выдали две справки, где было написано, что мне не рекомендуется голодать, так как могут возникнуть проблемы со здоровьем, и при этом подчеркивали, что никаких серьезных оснований для беспокойства нет. Просто голодовка не желательна.
Теперь я знал уже точно, что хронического вирусного гепатита В+С у меня нет, но есть послеинфекционная анемия.
Голодовку я прервал уже в конце второго дня. Меня привезли обратно в свою тюрьму. В камере были грузин Александр, серб Мийя и другие. Всего шесть человек. Мы нашли общий язык. Позже появился турок Сердар. Он дал мне десять евро. Серб Даниэль тоже давал мне табак и по большому счету  ничего не происходило.
Грузин, который приехал в эту тюрьму вместе со мной, вышел на свободу после голодовки и на следующее утро я снова заявил, что начинаю голодовку. Теперь я находился в камере один. У меня был приемник Муссы и электрический дырявый сбоку чайник для кипятка. Я все же решил рискнуть здоровьем, чтобы попасть в открытый лагерь, где хоть на табак дают сорок евро. Стены были все исписаны рекомендациями о правильном проведении голодовки. Из этих записей я вычислил одного киргиза по имени Абат. Я сидел с ним в чешской тюрьме. Вспомнил, что в Австрии он держалголодовку именно в мае. Имя, вес, время и протяженность голодовки – все соответствовало. Ладно, если Абат выдержал, то и я выдержу.
Вот запись из моей записной книжки:
Голодовку начал 1 ноября 2008 года.
1 ноября вес 67.700, давление 110х80.
2 ноября вес 66 кг
3 ноября вес 65 кг
4 ноября вес 64 кг
5 ноября вес 63.600 сахар 59
6 ноября вес 63.100
пульс 78, давление 106х65.
В 15-00 от воды полностью отказываюсь.
Я продержался неплохо, но не хотел давить на Австрию.
Прежде чем объявлять о голодовке, мне очень хотелось узнать: как она поступит со мной без голодовки. То, что до девяти дней дотянул бы стопроцентно я понял, так как все эти шесть дней чувствовал себя прекрасно. Слабость и головокружение были только в первые два дня.
Итак, я прервал голодовку и меня из второго этажа перевели на третий. Публика была замечательной. Грузин Георгий, который имел белую карту, в Австрии был уже четыре года. Он сидел из-за штрафа. Здесь такой закон: не уплатил штраф или штрафы – к концу года посиди в тюрьме в зависимости от суммы и при этом деньги уже платить не надо.
Георгий, чтобы получить белую карту, проглотил тогда ложку, то есть часть ложки. Ему сразу дали и жилье, и карту.
Дальше на очереди армянин Гарик. Он неоднократно говорил мне: «кушай все, что видишь и хочешь!» Гарик замечательный парень! Угощал от сердца, как настоящий мужчина. Позже, когда я был в другой камере, я заглянул к нему, чтобы попросить сигарету. Гарик достал из кармана десять евро и сказал: «Купи себе табак!» Ай да Гарик! Ай да молодец!
Еще в нашей камере был турок Ферит Коч. О его доброте я тоже могу упомянуть, но вряд ли он это когда-нибудь прочитает. Был еще босниец Дражко Матич. Тоже отличный парень.
Короче, все они сидели за штрафы.
В соседней камере появился молодой парень из Украины. По отцу он Иван Голицин, а по матери Гордон. Он тоже оказался поэтом и несмотря на его молодость, в нем были и другие дарования. Думаю, что он сам о себе может писать не хуже меня.
С Иваном мы подружились, и он хотел, чтобы мы оказались в  одной камере. В моей не было места, и я, несмотря на то, что жаловаться было не на что, попросился в его камеру. У него была белая карта, и он учился в университете. Кстати, владел немецким языком. Он обещал мне помочь остаться в Австрии и задействовал своих знакомых и крестную. Не знаю, чем это кончится, но у меня уже такое ощущение, что в Австрии я останусь. Помимо этого мои дела в принципе тоже идут неплохо. Негатив мне никто не дал и завтра у меня беседа с психиатром. Говорят, что от психиатра очень многое зависит. Посмотрим, посмотрим!
Иван вышел четыре дня назад и что он там хлопочет обо мне – не знаю. Я дал ему телефоны сына, Эллы Кесаевой, код своей электронной почты и т.д.
Какая-то развязка скоро будет и настроение у меня хорошее. Сегодня двадцать седьмое ноября две тысячи восьмого года.
С субботы я в отдельной камере. Именно тогда я начал писать начало и конец этой книги. Серединой будет текст моей вышедшей уже в двухтысячном году книги «В лабиринтах времени». Название книги останется и ничего я менять не буду. Сегодня четверг. Итого, за пять дней я написал сто семьдесят пять страниц , но в рукописи. получается тридцать пять страниц за сутки. По-моему, не плохо. Пусть читатель судит, насколько грамотно я пишу с восьмиклассным образованием, но черновиков у меня нет вообще. Вот пишу и все. Похвалите меня, а то ведь в моей жизни пока ничего хорошего не происходит. Одни ожидания. А сколько там осталось этой жизни, ведь мне уже пятьдесят третий год? Так хочется хоть что-то наверстать!
Сегодня четверг двадцать шестое ноября. Какой-то придурок переполошил всю тюрьму. В два часа ночи, когда все арестанты спали, он начал кричать по-грузински - видимо, кого-то звал.
Кричал он так громко, что за километр от тюрьмы наверняка было слышно. Кто-то ему ответил, и они побеседовали так, как обычно разговаривают грузины. То ли османская империя расшатала им нервы, то ли по природе они такие. Для того, чтобы в этом разобраться, следует прежде признать, что в основном кавказцы одинаковы, однако я обратил внимание, что грузины чаще всего дерутся между собой. Конечно, если человек образован, то с таким грузином очень интересно беседовать, а если образования  у него нет, то лучше всего ему поддакивать и во всем соглашаться с ним, чтобы не обострять отношения.
Буквально на следующий день в мою камеру привели худого и высокого парня с разбитыми губами. Первое, что он сделал – это без разрешения стал скручивать из моего табака, лежащего на столе сигарету, я  естественно ничего против  не имел. Уже к вечеру до меня дошло, что несмотря на то, что курил он много – ни разу не спросил у меня разрешения. Имя свое он, конечно, назвал, но я не запомнил, а переспрашивать у меня не было никакого желания. Позже из его общения с полицейскими я узнал, что фамилия у него Гиоргадзе. Он оказался тем грузином, который своим криком, разбудил всех арестантов тюрьмы. Полицейские были разгневаны его поведением и разбили ему губы, к которым он прикладывал оторванные листки туалетной бумаги. Учитывая то, как вежливы были полицейские со всеми, я понял, что Георгадзе оказал им еще и сопротивление, так как дерзко высказывался по отношению к ним. В нем было что-то от хищника, он это всячески скрывал, но иногда ярость выплескивалась из него.
В дальнейшем мне стал известно, что он был в словацком карантине – Гумене, где как вы помните находился и я, но не в сентябре, как я, а в августе прошлого года. В Словакии Гиоргадзе пробыл недолго. Он сразу же сбежал на товарном поезде в Австрию, совершил там какое-то дерзкое преступление и попавшись, год и три месяца находился в одной из самых строгих тюрем. Как только его выпустили, снова задержали – то ли за то, что совершил незначительное преступление, то ли за то, что выйдя на свободу, вовремя не покинул Австрию. Вечером, когда было уже темно, он открыл окно и снова стал кричать, желая поговорить с каким-нибудь грузином. Грузин нашелся и по голосу я узнал Александра, с которым несколько дней находился в его камере. Они пообщались и утром следующего дня он объявил голодовку. В начале одиннадцатого его убрали из моей камеры.
Оставшись наедине, я решил изложить на бумаге очень любопытные вещи относительно грузин. В Европе всем известно, что беженец-грузин – это на девяносто девять процентов – вор. Саакашвили действительно не дает им житья и воры его, как один - ненавидят. Зная это, европейцы тем не менее одинаково относятся ко всем беженцам – то есть соблюдается процедура, по которой каждый лелеет надежду, что останется здесь. Неужели в течение нескольких дней нельзя решить: нужен тебе этот человек или нет, заслуживает он права находиться в Европе или нет. Убежден, что депортировав нежелательных, преступлений стало бы намного меньше. Я подумал: может, европейцам нравится, когда их грабят или обкрадывают? Не целесообразней было бы содержать в лагерях беженцев тех, кто хотя бы раз в своей жизни вышел с плакатом, обвиняя свою же местную власть, если в его стране нарушаются права человека, и она не демократическая. Тогда бы, глядишь, и я оказался первым в этом списке, и это было бы справедливо и уж тем более по отношению ко мне. Почему нельзя продвигать Свободу и Демократию с помощью этого механизма на восток? Знаю, что грузинские воры будут воровать и грабить, даже в том случае, если Михаил Саакашвили уйдет в отставку, и его заменит другой, но и они будут вынуждены становиться политически активными.
Чеченцы, например, отказавшись от насилия и терроризма и перейдя к политическим методам борьбы за свою независимость, давно бы обрели Свободу, как прибалтийцы. В настоящее же время они приезжают в Европу, не желая вписываться в ее культуру и уклад жизни, и будучи на европейском содержании, всячески проповедуют исламские ценности и подчеркивая их превосходство над всеми остальными религиями.
Дверь камеры открылась, и Гиоргадзе предстал во всем своем великолепии. Моя радость оказалась преждевременной. В руках у него была не распечатанная пачка сигарет, немного табака и штук десять пустых фабричных гильз к нему.
– Где разжился? – спросил я удивленно.
– Армянин подогрел! – ответил он.
Голодовка у него продолжалась, и выкурив несколько сигарет из новой пачки, не предложив мне ни одной, грузин молча валялся на своей кровати.
Я сидел за столом и не зная о чем писать дальше, задумался. Очень кстати было бы упомянуть о том, что два раза в неделю в нашу тюрьму приходил грузин Дима. Адвокатом он не считался, но общаясь с нами - русскоговорящими, что-то отмечал в своих блокнотах и предоставлял возможность со своего сотового рабочего телефона звонить куда наша душа потребует. Я позвонил Элле Кесаевой и жаловался ей, что сижу в тюрьме, вкратце упомянув о том, что со мной приключилось за этот год с лишним. Элла задавала мне вопросы, но никакой помощи от нее не было. Уж при желании она могла бы хоть коротенькое письмо состряпать в Трайскирхен и как соратница поддержать меня, подтвердив мою активность в проведении моих громких антипутинских акций. Впрочем обижаться на нее я не мог. Некий Болиев – чеченец по национальности, просящий политическое убежище в Украине, а потом в Швеции, звонил Анне Политковской и просил выслать по интернету какие-то документы, доказывающие то, что ему действительно угрожает опасность в России. Я не помню, выслала она эти документы или нет, но через несколько дней Анну Политковскую убили. Поэтому обижаться на Эллу я не мог. Звонил я из телефона Димы и Марине Литвинович. Ее позиция казалась мне более чем странной. Марина хладнокровно заявила мне, что они помогают тем, кому действительно грозит опасность, и предложила вернуться в Россию.
– Ты здесь больше принесешь пользы! – призналась она мне. Даже у своих соратников я не вызывал никакого сочувствия, а что же мне тогда обижаться на Словакию, Чехию и Австрию? В этом мире нет никакой справедливости! Как мне хотелось остаться в Австрии и на немецком языке издать книгу о себе!
Вчера меня вызвали к психиатру и до меня дошли слухи, что именно она решает, кого оставить в Австрии, а кого нет. Переводчиком был поляк, но собеседование быстро закончилось из-за того, что русским языком он владел плохо. Это решил не я, а психиатр. А жаль, мне на самом было интересно узнать ее мнение относительно своей персоны. Впрочем таблетки от бессонницы она все же выписала мне. Они оказались сильными. Уснул я уже через полчаса после приема, но проснулся рано – часа в четыре. Сегодня я приму таблетку не раньше двадцати трех часов, чтобы проснуться к шести часам утра – к утреннему полицейскому обходу.
Звучат песни с моего приемника, но мне этого мало. Получить бы позитив, открыть свой сайт и начать работать. Так много хочется сделать, а я торчу в этой тюрьме уже полтора месяца. Негатива еще нет и есть надежда, что его не будет. Надежда, как говорится, умирает последней. Что меня ожидает – одному Богу известно. Уже начинаю жалеть, что пишу всегда в сжатом виде – то есть из того, что со мной случилось и что пережил – пишу самое главное. Начинаю осознавать, что это неправильно. Другой, имея такую бурную биографию – будучи причастным к литературе, расписал бы все до мельчайших подробностей. Теперь я понимаю, почему у признанных писателей толстые книги. Получив образование и сидя где-то в уютных кабинетах, пишут обо всем, что к реальной жизни не имеет никакого отношения, а потом выясняется, что власть творит со своим народом то, что ей хочется. Писать правду дано не каждому, ибо это чревато последствиями. Вот и пишут объемистые книги, чтобы, прикрываясь заумными речами, как-то скрыть от читателя собственную трусость, чтобы не лишиться теплого кресла в уютном кабинете. Вот мне, к примеру, нечего терять и пишу то, что думаю. Никто мне не указ! Жилья, семьи и денег у меня нет. Кого я должен бояться в освещении того, что пережил и видел собственными глазами? Да никого! Ни один из признанных не прошел бы и половины того пути, что прошел я в своей жизни! А раз так, то откуда у них возьмется видение того, что вижу я? Дорогу себе нужно пробивать грудью, если ты не  импотент литературный и чувствуешь силы! Написать можно все, что угодно, но если у писателя нет гражданской позиции, лавируя между властью и народом, то его писанина не изменит жизнь в лучшую сторону. Любую власть необходимо критиковать и в первую очередь это должны делать поэты и писатели, и тогда эта самая власть не посмеет убивать журналистов – таких, как Анна Политковская. На них большая ответственность, хотя и журналисты призваны писать правду. Почему, к примеру, после бесланской трагедии, где все знали, что Кремль не пощадил даже детей, никто из писателей открыто не заявил об этом. Почему я и Элла Кесаева – вдвоем, формировали общественное мнение, увлекая за собой остальных? А Гарри Каспарова – известного на весь мир шахматиста, били куриными яйцами прямо по лицу, когда вместе с пострадавшими он пытался донести до народа правду. Ни один из осетинских поэтов и писателей не возмутился! Как же восторжествует правда, если все будут молчать? Все боятся сказать правду, чтобы не лишиться теплого кресла. Вот и получается, что ничего позитивного в обществе не происходит. Коррумпированная власть контролирует средства массовой информации и те, кто призван говорить правду, прикармливаются это властью. Как должен поступить в таких условиях тот, кого никто не слышит и который в одиночестве? Естественно, бежать из России и чем дальше, тем лучше! Но не для того, чтобы лучше устроить свою личную жизнь, а иметь возможность высказать свою точку зрения по ситуации в своей стране. Пусть весь мир узнает, что там происходит! Как же поступить иначе, если другого уже ничего не остается? Вот только хватит ли мозгов у Европы, а в моем случае у Австрии, поддержать такого человека? Признают ли меня, как российского оппозиционного политика, поэта и публициста или вышвырнут обратно в Россию? От этого сейчас зависит не просто моя судьба, но нечто большее. Мне ведь на самом деле есть, что сказать, и в случае моей депортации возможности высказаться у меня уже не будет, и что самое обидное – время, отведенное мне для оглашения своих политических убеждений по тем или иным вопросам, будет безвозвратно потеряно. «Эхо Москвы» снова будет обсуждать мои мысли, но при этом никто не упомянет мое имя. Господи, как я хочу общаться с теми, кто уже достиг определенных высот! Неужели мне опять предстоит быть экскаваторщиком и только! Как говорил товарищ Сухов: «Да что же мне, всю жизнь по этим пескам бродить?!!»
Огради меня Господи, от дураков и пусть на моем пути окажется один умный человек! Трудно, очень трудно, когда тебя никто не понимает! Это большая трагедия!
Слушаю иногда «Голос России» и места себе не нахожу от гнева. Мало того, что почти ничего не слышно, это радио говорит о каком-то геноциде осетинского народа. Какой к черту геноцид? Что за бред несет эта радиостанция? Дайте мне микрофон, и я размажу своих оппонентов по стенке! Я бы им точно устроил геноцид. Россия ввела на территорию суверенного государства пятьдесят восьмую армию, превратила Цхинвали в поле боевых действий,  разрушила его до основания, а потом всю вину возложила на Грузию.
Но входило ли в планы того же Саакашвили убивать хотя бы одного осетина? Не Россия, но Кремль вбивает клин между двумя братскими народами – осетинским и грузинским. Долгие годы Эдуарда Кокойты уговаривали сесть за стол переговоров и отказаться от сепаратизма. Ему не хватило ума, чтобы понять, что грузины не чукчи и не индейцы, чтобы у них отнимать землю. Почему и кто решил, что грузины и осетины не могут жить вместе? Тогда как я живу на этом свете, если у меня отец был осетином, а мать является грузинкой? Может, и жить мне осталось немного в связи с этим? Да вроде я хорошо себя чувствую, если чая с полонием никто не предложит, то по моим скромным подсчетам, жить мне до ста лет.
Все-таки хорошо, что я изложил свою жизнь в этой книге в сжатом виде. Теперь, когда я в основном уже высказался, появилась возможность попытаться сказать что-то умное. Одно дело, когда описываешь переход границы с велосипедной скоростью, а другое – никуда не торопясь поразмышлять на свободную тему. Конечно, если бы у меня был компьютер и немного денег, чтобы уже написанное я увидел в набранном виде, то прошелся бы по тексту и кое-что подправил. Однако таких возможностей у меня нет, и мне остается только ждать.
Грузина, объявившего голодовку, почему-то не переселяют в камеру для голодающих. Он по-прежнему оставался со мной. После ужина мне принесли много хлеба. Скорее всего, хотят, чтобы он прервал голодовку и набросился на хлеб. Пока оснований для этого нет. Он держится. Ему хотелось любой ценой выйти на свободу и не пил даже воду – то ли для совершения нового преступления, то ли забрать у подельника свою долю уже поле совершенного. Впрочем, нельзя было исключать и того, что грузин в действительности хотел уехать в другую страну – в Италию хотя бы. Время от времени он вставал со своей кровати и, покурив сигарету, снова ложился спать.
В воскресенье утром – во время обхода я попросил у охранника двадцать листов бумаги, так как писать было не на чем, и он удовлетворил мою просьбу уже через десять минут.
Охранник снова спросил грузина, нужен ли ему доктор? Он ответил, что доктор плохой и на этом их диалог прервался.
Ожидая завтрак, я решил написать о своих детях – Алане и Людмиле. В последний раз я звонил сыну где-то в июле – буквально перед его днем рождения. При желании я мог ему позвонить с телефона Димы, но я не хотел. Ведь обрадовать его пока было нечем. Вот если бы я определился в Австрии – тогда конечно сообщил бы обо всем до подробностей, а пока не о чем говорить. Зачем ему информация о том, что я сижу в венской тюрьме? Мои дети жили своей жизнью, выживая в ней самостоятельно, без участия отца, и для меня это была трагедия. Люда вышла замуж за человека, который старше ее на шестнадцать лет. Где-то весной у нее родилась дочь Соня. За Люду я переживал больше, чем за Алана, и был абсолютно уверен, что помочь своим детям смогу только в том случае, если буду жить в Европе. Я бы пригласил их к себе и не нарушая австрийские законы, сделал бы все возможное, чтобы мои сладкие Алан и Люда жили со мной или рядом – здесь, в Австрии. Вот бы они обрадовались! С малых лет они жили без отца и никогда не прочувствовали отцовскую заботу. Мне хотелось наверстать упущенное, искупить свою вину перед ними. Но как это сделать, если никто не хочет признать меня ни политиком, ни поэтом, ни публицистом? Как я мог в таких условиях реабилитироваться в глазах своих детей, которых лишил квартиры, отцовской заботы и предложил самим выживать в этом жестоком мире, не научив их даже плавать?
– Люда выросла без отца, и ей нравятся мужчины старше себя! – призналась мне как-то Оля. Она произносила эти слова совершенно спокойно, не чувствуя своей ответственности за судьбу родной дочери. Как же она глупа – думал я, и как сильно мы отличаемся. Мне, кавказцу и осетину, предлагалось смириться с тем, что моя дочь спит с мужчиной намного старше себя. А может, она решилась на это не от хорошей жизни? Может, суровой реальностью нарушилась ее психика, и она нуждалась в помощи, но эту помощь ей никто не оказывал – ни родной отец, защищавший девятнадцать лет Свободу и Демократию, ни мать, виновная не в меньшей степени, ибо инициатором разводов всегда была она, а не я. Три раза я водил Олю в ЗАГС, и три раза она разводилась со мной! А теперь заявляет, что дочери нравятся мужчины старше нее!
Я понял, что Людмила нуждается в защите. Но как ее защитить, если семьи уже нет, а выживать в России все труднее и труднее? Нужно их вытащить в Европу и пусть у моих детей будет выбор – жить им дальше в России или остаться в Австрии. Этот шанс я им дам, если Австрия предоставит мне убежище и защиту. Господи, дай мне силы защитить моих детей! Они нуждаются в моей помощи! Грош цена той Свободе и той Демократии, которую я защищал на баррикадах, если такую цену  пришлось заплатить моим детям. Почему я, Ирбек Дзуцев, нахожусь в австрийской тюрьме? Почему я в тюрьме, а не наслаждаюсь европейской жизнью вместе со своими детьми? Я буду добиваться этого, и мне не нужно объявлять голодовку! Мне нужно только ждать! Пусть попробуют депортировать меня в Россию! Пусть снова плюнут мне в лицо! Другой такой возможности ни у Америки, ни у Европы, ни у Австрии уже не будет! Это мой последний шанс, но и для цивилизованного мира тоже! Я объявлю информационную войну всем, кто был несправедлив по отношению ко мне! Не пощажу никого, кто встанет на моем пути! Пусть знают что я не сумасшедший и то, что я делал все эти долгие годы, я делал правильно! Никогда и ни при каких условиях я не соглашусь с тем, что я сумасшедший! Мечтательность разорила меня, но все, что я делал, я делал правильно! Пусть же Австрия согласится с этим и защитит меня!
Гиоргадзе ушел на прогулку для того, чтобы встретиться с Александром. Вернувшись, он попросил у меня телефон того Георгия, который проглотил ложку. Я испугался, сообразив, что в голове у него слишком радикальные мысли, и телефон, естественно, не дал. Желая придать своим словам большую убедительность, я отговаривал грузина от этой затеи.
– Это большой риск, и ты можешь умереть! – говорил я ему.
И зачем только я рассказал ему историю с проглатыванием ложки? – не находил я себе места. Не хватало мне еще к своим проблемам нести за него ответственность! Хоть бы его убрали из моей камеры! Диалога с ним не получалось никакого. Он плохо говорил по-русски и постоянно молчал. Видимо, на его характере уже отразилось то, что больше года находился в тюрьме.
Мы проснулись от того, что в камеру зашел охранник и куда-то увел Гиоргадзе. Докурив сигарету, я сидел за столом и слушал музыку. Дверь снова открылась и волонтер предложил горячий чай. От чая я не отказался, но попросил его принести швабру, ведро  и тряпку. Мне хотелось сделать уборку. Он принес то, что я попросил, я занялся уборкой. Мне нравилось мыть пол и настроение при этом поднималось – видимо, потому что душа становилась чище. Я мечтал о том, что если мне дадут позитив или белую карту, то у меня появится свое жилье, где всегда будет идеальный порядок. Ломать и переделывать себя, чтобы вписаться в европейскую культуру, мне бы не пришлось, ибо всегда считал себя в душеаристократом, но не имеющим ни семьи, ни жилья, ни денег. Вряд ли  я хоть чем-то отличался от европейца и бросить окурок прямо на асфальт, плюнуть на тротуар или сказать кому-нибудь грубое слово, не позволил бы себе никогда. Культура, присущая русскому, австрийцу или осетину, уже утвердилась во мне и мне хотелось быть там, где ее больше. Суждение о том, что каждый народ заслуживает того, что имеет, считал не правильным. Нельзя пользоваться невежеством своего народа, а нужно его просвещать и повышать его культуру. А если власть выжимает из народа  и его достояния все соки ради собственной наживы, то прежде всего пострадает от этого сама культура.
– Ты принесешь в России больше пользы! – говорила мне по телефону, как вы помните, Марина Литвинович. Но разве известный русский писатель Исса Александрович Солженицын не перестал быть самим собой, когда из Америки вернулся в Россию? Разве власть до и после его смерти не заговорила о суверенной российской демократии, прикрываясь именем великого писателя. Демократия либо есть, либо ее нет. Нам предлагают эволюционно достичь высот демократии, как это было в Европе и в Америке, но если у человечества есть уже опыт, то кому выгодны условия дикого запада или дикого капитализма? Они выгодны власти, которая ведет антинародную политику. Нахапали миллиарды и дурачат свой народ, прикрываясь выдуманной и выгодной для себя суверенной демократией.
В свое время Ельцин говорил в Верховном Совете, что женщина не может быть беременной наполовину. Либо она беременна, либо нет.
О какой же суверенной демократии может идти речь, если даже говорить правду в нынешней Росси запрещено? Ситуация кардинально изменилась. Если при ЕБН разрешалось все и всем, то теперь меркантильная и преступная власть ограничила права тех, кто этой власти не служит. Именно поэтому в России среднего класса нет и не предвидится в ближайшем будущем. В России есть власть – то есть класс эксплуататоров, а правильнее было бы сказать – рабовладельцев, остальной же части населения предложено стать рабами. Если на каждом шагу работодатель хочет тебя убить, избить или не заплатить тебе деньги уже за проделанную работу, то как иначе это можно назвать? В России очень много умных людей, но все они разрозненны. Их нужно сплотить! Именно эту работу и делает в последние годы «Другая Россия», возглавляемая бесстрашным и непримиримым писателем и политиком Эдуардом Лимоновым. Вместе с Гарри Каспаровым, возглавляющим объединенный гражданский фронт и другими замечательными людьми проводится работа по объединению всех антикремлевских сил, невзирая на свои политические мировоззрения – на базе демократических принципов. Это правильно и не случайно летом две тысячи пятого года, когда во Владикавказе подвергшемуся нападкам придурков антинародной власти Гарри Кимовичу я передал письмо на шестнадцати страницах, где раскручивал идею объединения и левых и правых для построения социал-демократического общества. Горд тем, что знаком лично и с Гарри Каспаровым, и с Эдуардом Лимоновым. Они мои соратники и всячески буду им помогать, где бы я не находился. Из Европы моя помощь будет ощутимей и Марина Литвинович скоро убедится в этом. Пусть только Австрия даст мне защиту, в которой я действительно нуждаюсь в настоящее время! Надеюсь, что высказывать свою точку зрения не противоречит австрийским законам.
Из признания сокамерника мне стало известно, что его и еще семерых грузинов полиция накрыла на какой-то квартире. Не знаю, с чем это было связано, но шестерых отвезли в криминальную тюрьму, его определили к нам в депортационную, а одного освободили. Похоже, что он не зря суетится, решив объявить голодовку и любой ценой выйти на свободу.
Продолжая начатую выше тему, пока мысли не убежали из моей памяти, хочу сказать следующее: Европа и Америка должны понять, что им следовало бы всячески поддерживать объединение всех здоровых сил России, если они не заинтересованы к ее самоизоляции. Такие симптомы уже присутствуют во внешней политике. Еще немного, и наступит холодная война в противостоянии не демократической России с Западом. Мы представители «Другой России» хотим, чтобы в нашей стране соблюдались права человека, а средства массовой информации стали бы независимыми. Конечно, Россия должна иметь свою армию, но не для противостояния с Европой и Америкой, а для равноправного сотрудничества. Я не говорю, что мы должны объединиться против Китая или мусульманского мира. Мы должны сотрудничать, чтобы Россия действительно становилась истинно свободной и демократической страной. Это возможно, если объединить свои усилия в политической борьбе с антинародным российским режимом, шантажирующим мир своими действиями. Мы справимся с этой задачей сообща, если шаг за шагом будем двигаться в этом направлении. Ни Европе, ни Америке не нужно скрывать того, что хотели бы перемен в России, и открыто должны говорить о том, что поддерживают и Гарри Каспарова и Эдуарда Лимонова, и Михаила Касьянова, и Андрея Илларионова и всех, кто любит Россию и желает ей процветания, а не самоизоляции.
Гиоргадзе ушел на прогулку для того, чтобы встретиться с Александром, который проконсультировал его, но табак почему-то не дал. Запасы наши кончились, и я достал из пакета оставшуюся последнюю тридцатиграммовую пачку и папирки. Мы курили, но почти не общались. Все это время он не купался, не ел и не пил воду. Утром его увели к доктору и вернувшись с волонтерами, стало известно, что его переводят в камеру для голодающих.
Перед тем, как выйти из моей камеры, он попросил у меня половину моего табака и папирок, хотя около десяти сигарет у него было скручено. В принципе, я неплохо его поддержал все эти дни и пусть теперь грузин Александр ему помогает! – думал я, не осуждая себя ни в чем. Он резко высказался в отношении меня по-грузински, но я промолчал. Я знал, что в любой момент он мог превратиться в хищника и для этого не нужно было большого повода. Вор он и есть вор!
Слава Богу, я остался один! Теперь я мог писать то, о чем думал. Одиночество нравилось мне, так как публика в этой тюрьме была не моя. Впрочем и на свободе мне не особо везло.
– Бедная Австрия! – думал. Что она только не терпит и кого только не пригревает в своей прекрасной стране. Может, и ей следовало бы провозгласить суверенную демократию и очистить свою страну от всякого сброда.
Горе тому президенту, народ которого не хочет работать. И не надо ссылаться на то, что работы в Грузии нет. Я, например, с шестнадцати лет работаю, и вором никогда не буду. Мой отец научил меня работать.
Правильно, товарищ Шарапов и Михаил Саакашвили: «Вор должен сидеть в тюрьме!»
Сидя в своей камере, мне очень хотелось надеяться на то, что ко мне поселят кого угодно – только не вора.
– Вот бы ко мне переселили Гарика и его земляка, имя которого я не знал. А впрочем и турок бы не помешал нам! – думал я. Нажав кнопку микрофона, я попросил полицейского о своем желании.
– После обеда! – последовал ответ. Вот и славненько! Во время обеда появился охранник и предложил самому перейти в триста вторую камеру – к армянам и турку. Я согласился, но после недолгих раздумий опять нажал кнопку микрофона и сообщил полицейскому о своем нежелании переходить в другую камеру.
В начале третьего дверь моей камеры открылась и в дверях появился Гарик. Я проснулся и, увидев его, вскочил со своей кровати.
– Старик, что ты не переходишь в нашу камеру? – спросил меня Гарик.
– Да нет, я хотел, чтобы вы сами перешли ко мне! – ответил я.
– Старик, я завтра выхожу и земляк тоже! Если хочешь, переходи.
– Тогда нет смысла переходить! – натягивая на себя брюки, продолжил я.
– У тебя курить есть? – задал мне вопрос Гарик.
– Есть! Пока есть! – и показал свою пачку, в которой табак еще оставался.
Он достал из своего пакета две новые сорокаграммовые пачки и столько же в количественном эквиваленте папирок.
Поблагодарив его, будучи в прекрасном настроении, я пожал руку Гарику и мы простились.
– Очень надеюсь на то, что я останусь в Австрии, и мы еще увидимся! – заключил я, и дверь моей камеры закрылась. На лице была радость!
Около шестнадцати часов мне стало ясно, что сегодня меня уже никто не вызовет – ни Дима, ни психиатр. Из телефона Димы я хотел позвонить Ивану, вышедшему из тюрьмы восемь дней назад и обещавшему вытащить меня отсюда.
Неожиданно дверь камеры открылась, и меня пригласили к Диме. У него же оказались Гиоргадзе, Александр и Хаваджи - чеченец, сбежавший из Габчиково на два дня раньше меня с более чокнутым Асланом, с которым в первые дни моего пребывания в этой тюрьме получилась ссора.
Аслана еще несколько дней назад выпустили, как психически больного на самом деле, но куда – никто не знал.
Оказывается, в нашей тюрьме сегодня были представители ООН, а меня почему-то никто не вызвал. Об этом я узнал от Хаваджи в общении с Димой. Мне стало также известно, что этот полоумный чеченец четыре дня держал голодовку и сказал ооновцам, что если его не оставят в Австрии, то он перережет себе горло. Женщины, представляющие эту организацию, всячески стали успокаивать его, обещая помочь. Они так испугались, что уговаривали Хаваджи не делать этого. Больше всех от такого признания смеялся Дима и, поглядывая на меня, как бы подчеркивая жестами, что у чеченца завелись глисты в голове, долго не мог успокоиться.
Дима спросил меня, нет ли мне еще негатива? Я ответил, что нет.
– Значит, все у тебя будет нормально! – добавил он.
Действительно, получалось так, что у меня есть шансы на позитив или белую карту. Еще Дима сказал мне, что в четверг он будет переводчиком на моей второй беседе с психиатром.
Звонить я никому не стал и попрощался с ним. При выходе я наткнулся на какую-то делегацию. Я не удержался и сказал следующее: «Я российский оппозиционный политик, поэт и публицист! Почему я здесь? Почему? Я, Ирбек Дзуцев!» Речь была произнесена то ли на немецком, то ли на английском языках. Если каждый услышавший меня владел бы только одним из этих языков, то никто бы ничего не понял. Как ни странно, полицейский не стал предпринимать в отношении меня никаких действий. Высказавшись, я направился на свой отсек – в камеру.
Ночью спал плохо. Таблетки, прописанные мне психиатром, почти не помогают мне – сна, как не было, так и нет. Приняв их, я засыпаю, но уже за несколько часов до утреннего обхода я одеваюсь, пью чай и курю. В первый раз я проснулся в половине четвертого, второй лег уже не в девять, а в десять вечера, но проснулся в то же время. Вчера я лег в начале девятого, но с двадцати двух часов до полпервого ночи не спал и снова решил одеться. Мой мозг отключается ненадолго, ему постоянно хочется работать. Интересно, что скажет психиатр по этому поводу? Выпишет мне новые таблетки - более сильные, или согласится с вердиктом коллеги Фридмана, который в бакинском военном госпитале в тысяча девятьсот семьдесят пятом году  отметил в истории моей болезни, что мерам психотерапевтического и политико-морального воздействия не поддаюсь. Никто лучше самого больного не может знать того, что его беспокоит. У меня такое ощущение, что девятнадцать лет я еду на трамвае, но до конечной станции никак не доеду. Конечная станция для меня – это Статуя Свободы. Окажись я в Америке тогда со своей семьей, никакие сонные или успокоительные таблетки психиатра мне бы не понадобились. А лучшее лекарство от бессонницы – это любимая женщина в постели. Именно так самой природой и задумано. Таблетками заменить это невозможно и уж тем более в моем случае. Слишком много сейчас решается для меня: либо признание Австрией моих политических заслуг и предоставление мне защиты, либо депорт в Словакию или в Россию, что означает – полный крах моих надежд и иллюзий. Найдутся ли во мне силы в случае моей депортации, чтобы не сорваться.
Начнется ли информационная война между мной – Ирбеком Дзуцевым и всем остальным миром? Будут ли у меня союзники и что меня ожидает в будущем?
Разве могу я сейчас спокойно спать, когда так много решается в ближайшее время? Как тут уснуть?
Не исключено, что бессонница вызвана тем, что я много курю. Но как мне не курить, если это единственная радость, оставшаяся в моей жизни, в ожидании увидеть Статую Свободы, чтобы получить право называться отцом своими собственными детьми.
Утром я снова записался к доктору, не дожидаясь психиатра. Пусть от бессонницы дадут таблетки действующие еще сильнее.
Доктором была женщина. Я рассказал ей о своей проблеме, а также попросил еще раз мазь против аллергии, которой натирал все тело. Мазь и таблетки заглушали зуд, беспокоивший меня в последнее время снова. На сумбурном англо-немецком языке я высказал ей свое предположение, что аллергия вызвана не таблетками, а на нервной почве. Расстройство желудка, которое также беспокоило меня больше года, я связывал с пищей в лагерях, которая не очень подходила для моего желудка. Кроме мази, доктор не дала мне никакие лекарства, сославшись на то, что психиатр потом сама решит, что именно мне нужно принимать. Таким образом, я снова и снова убеждался в том, что в помощи психиатра я все же нуждаюсь. Я контролировал свои действия. Много людей мне попадалось на мом веку, которые действительно были психически больными в сравнении со мной и моей выдержкой, но больными почему-то не считались. Таких примеров мог бы привести массу. Замечая эти чужие симптомы, я и себя по большому счету абсолютно здоровым никогда не считал. Абсолютно здоровых людей в природе вообще не бывает! Это заключение я делал вполне осознанно, ибо видел не только чужие отклонения в психике, но и свои.
Возвращаясь от доктора, заглянул к Гарику, чтобы взять у него номер телефона. Может, мне удастся остаться в Австрии и тогда я обязательно ему позвоню. Надеюсь, что мы с ним даже увидимся здесь, в Вене. Познакомился и с его земляком. Его зовут Гамлет. Гарик дал мне кофе, чай и сахар. Мы немного пообщались. Он сегодня выходит из тюрьмы и, пожелав ему всяческих благ, мы попрощались. Хороший человек Гарик. Я очень благодарен ему за поддержку в трудное время. Дай Бог, чтобы мы еще увиделись!
В мою камеру никого не поселяли, и мне это нравилось, но с другой стороны, общение с интересным человеком укорачивало бы мое нахождение в тюрьме. Я слушал музыку, и время от времени закуривал скрученную сигарету. На прогулки я больше не выходил, боясь, что кто-нибудь испортит мне настроение. Решалась моя дальнейшая  судьба, и оберегал себя от каких-либо проблем, почти безвылазно находясь в своей камере.
– Мне бы сейчас свежий номер «Новой газеты» или хотя бы краем уха послушать ненавистное мне теперь «Эхо Москвы», которому наплевать на мою сложную и запутанную жизнь. Возомнили себя российской интеллектуальной элитой, как будто я отношусь к китайской. Ничего, придет время, и они извинятся передо мной за то, что в трудное время не захотели даже выслушать меня. Издать бы мне скорее книгу «Сорок лет в лабиринтах времени», и пусть читают все обо мне – от а до я. Дай мне, Австрия, шанс быть услышанным! Пусть весь мир узнает о том, что я пережил и какую цену заплатил за желание увидеть Статую Свободы, оставаясь самим собой. Ничего, придет и мое время! Я буду отслеживать все, что происходит в России и разверну такую работу, что возмездие за Чечню, Норд-Ост и Тем более за мой Беслан станет неизбежным! Я объявлю себя посланником мертвых и обугленных детей, которые лежат в маленьких гробах бесконечного бесланского кладбища и лично буду присутствовать в Гааге, когда будет проходить процесс над истинными виновниками этой страшной трагедии. Я покажу им суверенную демократию и объединю всех против антинародной путинско-медведевской власти и тех, кто за ними стоит! Даже если мне не удастся осуществить мои замыслы, я подниму шум на весь мир и мои идеи подхватят другие – более значимые люди, и остановить эти замыслы не удастся уже никому. А пока смейтесь надо мной и над приставкой я. Смейтесь, сколько хотите, мои классовые враги – воры по своей натуре и испохабившие слова Свобода и Демократия. Не для вас я стоял на баррикадах, а для народа. Придет время, и все встанет на свои места, и белое будет белым, а черное – черным. Нас много, и мы разбудим Россию, которую вы одурачили, присвоив ее богатства себе. Не далек тот час, когда российские народы прозреют. А пока ешьте бананы и жуйте рябчиков – проедайте народные деньги.
3-го декабря вышел на прогулку. Я узнал, что Хаваджи получил второй негатив и скорее всего его депортируют или в Словакию, или в Россию. Кому нужен такой тип, грозивший перерезать себе горло? Пообщался я и с другим чеченцем – Муссой. Хороший парень. Он сидит за штрафы, но в общении с ним не было никаких проблем. Мусса дал мне свой телефон и обещал посильную поддержку, когда окажусь на свободе. Из его слов мне следовало бы начать голодовку, но мне важно было узнать решение австрийских властей и с голодовкой я решил повременить.
В обеденный перерыв меня вызвали к психиатру. Это была уже другая женщина. Я рассказал ей о своих проблемах на английском языке, хотя иногда меня сложно было понять. Таблетки от бессонницы она мне прописала уже другие – сильнодействующие и назначила на пятницу новую беседу – уже с переводчиком. На этом наше общение закончилось.
Три часа я спал, как убитый. Проснувшись, я попросил волонтера включить мне свет. Попив кофе и выкурив несколько сигарет, я задумался. Какого черта я должен притворяться сумасшедшим или слегка помешанным, как я это делал в Советской армии, если я российский оппозиционный политик, поэт и публицист и даже баллотировался в Парламент Республики Северная Осетия-Алания, не говоря уже о других заслугах? Да, я бездомный и потерял в этой жизни все, я действительно нуждаюсь в защите и поддержке, но я ведь контролирую свои действия и отнюдь не сумасшедший. Признав себя психически больным, я собственной рукой расписывался в том, что Свободу и Демократию в России защищали психически больные люди. На это я не мог согласиться! Пусть делают, что хотят, пусть депортируют в Россию, если я не достоин защиты. Подписываться в том, что я психически больной, не буду! Каждому бы такое здоровье, как у меня! Если нет оснований давать мне защиту, как российскому оппозиционеру, то через психиатра не хочу ни позитива, ни белой карты! Как я буду помогать своим российским соратникам, если признаю сам себя психически больным? Нужна ли им помощь такого человека? Странные времена пошли, чтобы остаться в Европе, нужно притвориться больным. А почему здоровому человеку не предоставить политическое убежище, если он в самом деле опасается за свою жизнь? Почему Анна Политковская оставалась в России до последнего, зная, что ее могут убить? Уж не Запад ли виноват в том, что российских правозащитников никто не защищает? Разве правильно то, что вот уже пятнадцатый месяц я добиваюсь, чтобы меня услышали, а мне под нос суют закон Даблин II, даже не давая мне говорить о политике? О какой демократии я говорю, если в природе ее не существует? Почему за одну секунду до своего убийства ФСБ-шником, я должен его сфотографировать с направленным на меня пистолетом и сбежав до нажатия курка, просить у Запада политическое убежище? Что за маразм? Где тут логика и здравый смысл? Пора кончать с этим, ибо это неправильно!
От ужина я решил отказаться. Чай, кофе, сахар и табак с папирками у меня есть, так что хлебать их баланду я больше не буду!
От ужина я отказался, но от своего кофе и чая с сахаром – нет. Объявлять голодовку тоже не стал, тем более не хочу, чтобы меня переводили в другую камеру. Мне и здесь хорошо. От сильнодействующих таблеток психиатра тоже откажусь. Мне бы красивую грудастую женщину сейчас. Пару дней бессонница действительно мучила бы меня – ясное дело, тут уж не до сна, но в третью ночь я спал бы, как убитый. Пусть теперь думают, что со мной делать! Пускай их мучает бессонница! Неплохо я придумал: и голодовку не объявил, и есть не буду, и чай с кофе попивать буду! Табак у меня тоже есть!
Вот уже сорок девятый день я в этой тюрьме, а негатива до сих пор нет. Это очень хорошо! Словакия, похоже, от меня отказалась – и на том спасибо, а в Россию не посмеют меня отправить – я больше, чем уверен! И что Австрии остается? Остается дать мне позитив и без участия психиатра, или белую карту. Пусть будет что будет! Для меня моя политика на первом месте и косить под сумасшедшего не намерен. Мне это никто не простит и первым обвинителем  я буду сам. Если никак не учитывается моя политическая деятельность за девятнадцать лет, то у запада нет не только мозгов, но и сердца. Зачем тогда отстаивать их ценности на постсоветском пространстве? Разве в советские времена мы жили хуже? Нет, мы не жили плохо, но нам хотелось жить еще лучше. Мечты первых демократов не сбылись. Вот такая она, суровая действительность!
Но путинская суверенная демократия и медведевская демократия развития тоже дерьмо! Что же остается делать? А не нужно изобретать велосипед! Нужно сделать так, чтобы власть действительно служила народу, а не наоборот, как сейчас происходит. Пусть восторжествует истинная демократия без коррупции, узаконенного государственного бандитизма и без рабовладельцев, унижающих человеческое достоинство тех, кто на них работает. Это не демократия! Это бардак! А какие возможности были у советского народа, если бы такие, как Бурбулис, Чубайс и Гайдар не оказались такими бессердечными? Как хорошо начиналось при Михаиле Сергеевиче Горбачеве, которого я тогда возненавидел! Как была права покойная Раиса Максимовна – его супруга, говорившая, что реформы должны проходить медленно. Тогда люди приобщались к свободному труду свободного человека – появились товары кооператоров, появлялись фермеры. Все это рухнуло и у власти оказались те, кто почувствовал запах больших – очень больших дармовых денег, а про народ забыли, стравливая коммунистов на демократов и наоборот. Та власть руководствовалась одним принципом – разделяй и властвуй. Так и руководствуются по сегодняшний день, хапая миллиарды долларов и не жалея ни заложников Норд-Оста, ни бесланских детей, ни русских парней то в Чечне, то в Грузии.
Эту власть нужно менять, но не с помощью оружия, а маршами несогласных. Сплотить все здоровые силы в борьбе с этой властью и вооружиться политическими методами борьбы. Нельзя допустить, чтобы проливалась людская кровь! Никому я не желаю смерти – ни одному человеку – даже Путину – не пожелавшему спасать бесланских детей! Пусть отдадут власть по-хорошему – без насилия. Россия нуждается  в переменах, но проливать кровь не нужно.
Власть контролирует средства массовой информации, и это нужно ломать. С этим нужно как-то бороться и просвещать народ, которому постоянно пудрят мозги, и он уже не может разобраться, что происходит на самом деле. Для нынешней оппозиции – это задача номер один!
Вечером мне принесли сильнодействующую сонную таблетку, но я отказался ее принимать. В таблетках психиатра я не нуждаюсь! С санитаром у нас состоялась беседа, и он убеждал меня, что голодовкой ничего не добиться, и что это вредно для здоровья. Согласен, пусть так, но что мешает Австрии и без голодовки решить мой вопрос? Сколько я буду сидеть в тюрьме? Я не хочу давить на Австрию, но мое терпение тоже не беспредельно! Я заслуживаю большего!
Санитар пообещал мне в субботу принести русско-немецкий словарь. Я поблагодарил его, и он ушел.
Спустя час, послушав новости по «Голосу России», мне стало обидно, что я, гражданин такой огромной страны, сижу в австрийской тюрьме. Прошедшие российско-венесуэльские учения в Карибском море меня интересовали мало, но угнетало отношение к своей персоне. Я ведь не из банановой республики, и почему я в тюрьме? Вот что не давало мне покоя!
А не начать ли мне завтра настоящую сухую голодовку и через несколько дней оказаться на свободе? Если к Хаваджи уже на четвертый день приехали ооновцы, то, видимо, и ко мне приедут. Денег на метро и трамвай у меня нет и было бы неплохо, если эта организация окажет мне какую-нибудь поддержку. Иван также обещал помочь, если я выйду на свободу. Мне нужно будет только позвонить ему и он встретит меня и поможет определиться или в «Каритас» или в Трайскирхен. Пожалуй, так я и сделаю! Хватит быть арестантом! Решено – завтра начинаю голодовку! Нечего отнимать время у самого себя! Шесть дней я уже продержался и знаю, что голодовку выдержу. Сижу здесь, как идиот, и никаких действий не предпринимаю. К черту психиатра! К черту таблетки! К черту тюрьму! Всех к черту! Хочу на свободу! Хочу в открытый лагерь! Пусть там решают мою дальнейшую судьбу! От еды я уже отказался. А кто узнает, пью я кофе с чаем или нет? Сделаю так: пить ничего не буду, но об этом не скажу никому. Никаких объявлений делать не буду. Пусть думают, что пью кофе и чай. К понедельнику – за четыре дня мой организм истощится – вот тогда и признаюсь, что с четвертого декабря не ем и не пью. Вот тогда они все переполошатся и выпустят меня быстро. Вес упадет, давление понизится и сахара в крови будет мало. Так я и сделаю! Нашли кого держать в тюрьме! Что это за демократия, если из демократа сделали арестанта в демократической стране?
Я мог бы скрыть то, что произошло дальше, но не буду этого делать, раз взялся писать правду – так тому и быть.
Утром во время обхода – только открыв глаза, я сообщил полицейскому, что начинаю голодовку. Завтракать я не стал, но кофе все же решил попить. Ближе к обеду я передумал сидеть голодным и заявил об этом другому полицейскому. Он рассердился на меня и дал понять, что с головой у меня не все в порядке. Возражать я не стал, осознавая, что именно в эти дни – давать мне позитив или нет, решает психиатр. Пусть ей сообщат, что я похож своим поведением на больного. Абсолютно здоровым я себя и так никогда не считал, и мне было до лампочки, что они обо мне думают. Итак, голодовка не состоялась. Волонтеры, которые все ко мне очень хорошо относились, дали мне бесплатно почти две пачки папирок для табака – около двухсот штук, и я довольный вернулся в свою камеру. Хочу пояснить, кто такие волонтеры: они были из числа арестантов, владеющие немецким языком и за определенную плату разносили еду, приглашали в магазин, на прогулки и т.д.
Хочу как-то оправдать свое поведение относительно голодовок. Мне столько пришлось пережить в своей жизни, что было бы странно вести себя иначе. Я не скрываю, что моя психика в самом деле нарушена, но не моя вина в том, что в советской армии старослужащие жестоко меня избили и расшатали мои нервы. Я жертва армейского беспредела и уверяю вас, что совсем не случайно стоял на баррикадах, защищая Свободу и демократию, и мне, пожалуй все равно, кто поможет мне остаться в Австрии – психиатр или сам Збигнев Бжезинский. Возвращаться в Россию, чтобы сдохнуть под забором – я не намерен! Меня бесит то, что российские милиционеры, задерживая нелегалов, вместо того, чтобы определить их в тюрьму, так как это делают европейцы – и Австрия тоже, берут у них какую-то сумму денег и отпускают. Дальше они работают у российских работодателей – рабовладельцев и их эксплуатируют, выжимая с них все соки одиннадцатичасовым рабочим днем и платят или гроши, или вообще ничего не платят. Меня эти нелегалы вообще не интересуют, но граждане России при такой системе лишены возможности отстаивать свои права на своих рабочих местах или в поисках работы. Нелегалы становятся конкурентами, и их жизненный уровень выше не становится. Почему в Словакии азюлянт имеет право работать только через год, а в Австрии прежде чем попросить убежище, человек должен полгода отсидеть в тюрьме и даже получив белую карту, только четыре часа может работать в день? В Европе работают законы, а в России живут по понятиям. Вот вам одна причина, по которой в Россию мне возврата нет! Россия – это не страна, а проходной двор, где двери и окна постоянно открыты и сквозняки гуляют с востока на запад и с севера на юг. При таком дискомфорте только пить водку и остается, чтобы не замерзнуть. Так что мое нахождение в австрийской тюрьме справедливо, ибо я нелегал – без паспорта и без визы. Если бы я не был оппозиционером и не просил защиты, то никаких претензий к Австрии у меня бы не было. Такие, как я, не должны сидеть в тюрьмах – это не правильно.
В пятницу пятого декабря вышел на прогулку. Чеченца Хаваджи выпустили на свободу. Эта информация меня шокировала. Он имел уже на руках два негатива, а его освободили. Странная логика у австрийцев. Полоумных милуют а политика, поэта и публициста держат, не давая ему ни негатива, ни позитива. Любопытно: чем это закончится? В тюрьме появились новые люди, но общаться с ними у меня уже нет никакого желания. Охрана подозвала меня и проверила содержимое моего пакета. Им показалось странным то обстоятельство, что я не расстаюсь со своими рукописями, стихами и документами. А мне нет. Как сказал Юлий Цезарь своему сыну: «То, что ты держишь крепко – у тебя никто не отнимет!» Упаси меня Бог по новой описывать свою историю! Это уже выше моих сил! Надоело писать и переписывать и оставаться непризнанным ни в чем – ни в политике, ни в поэзии, ни в публицистике!
Да и время теряю впустую! Сегодня ровно пятьдесят дней, как я в этой тюрьме. Интересно, сколько времени я находился на азилах и в тюрьмах? Давай-ка посчитаю! В Чехии полтора месяца, в тюрьме почти месяц,  в Грузии пять месяцев, в Эстонии два месяца, в Украине два месяца, в Словакии почти девять месяцев и в Австрии помимо этих пятидесяти дней – три с половиной месяца в лагере. Итого, больше пятисот тридцати дней – почти полтора года!
Сразу после обеда меня вызвали к психиатру. Переводчика снова не было. Я возмущался и попросил, чтобы им стал поляк, сидящий в приемной. Врач согласилась. Ее интересовала моя аллергия, вызванная то ли на нервной почве, то ли по другой причине. Я настаивал на том, что аллергия вызвана моими переживаниями. Она не стала возражать и помимо той сонной таблетки, которую мне выдавали вечером, дала дополнительно другую. Я выпил ее и на этом наша беседа закончилась. Уже в камере я понял, что до тех пор, пока эта аллергия не исчезнет, из тюрьмы меня не выпустят и мой вопрос не решат. Придется запастись терпением и ждать. Что мне еще оставалось делать?
На следующий день мне и утром дали две таблетки. Я спал почти целый день, но аллергия не исчезала и легкий зуд в области груди и живота оставался. А вдруг это связано с тем, что таблетки мой организм не воспринимает или пища тюремная мне не подходит? Зачем человеку таблетки, если ему хочется побыстрее выйти из тюрьмы и при чем тут нервы?
Дали бы мне лучше позитив, как политику, а не вынуждали признавать себя больным. Именно так и получалось. Мне приходилось соглашаться с тем, что адреналин в крови – это плохо. А как без него писать? Если не писать зажигательно, то как оставаться поэтом или публицистом? Откуда возьмется вдохновение без адреналина? Разве это не главный компонент организма творческой личности? С этими таблетками нужно быть осторожным, а не то угаснет во мне желание что-либо писать, не то что талантливо, но и бездарно. Все это я понимал, но уж больно ситуация была щепетильная. Я боялся признаться в том, что не нуждаюсь в лечении и в этих таблетках. Люди все разные: одному на печи хочется лежать всю жизнь и ничего не делать, а другому наоборот – хочется движений. Держаться золотой середины редко кому удается, и люди в своем большинстве склонны впадать в крайности. Я считаю, что это нормально, и человек не совершенен в своем поведении. Быть равнодушным ко всему и одновременно быть талантливым или гением – невозможно.
Вечером в мою камеру заглянул санитар и поинтересовался состоянием моего здоровья. Я ответил, что хорошо сплю и чувствую себя нормально. Таблетки он не дал мне, и этому я, конечно, обрадовался.
Моя радость оказалась преждевременной. В половине восьмого вечера другой санитар принес мне аж четыре таблетки. Ладно, пусть лечат меня до среды, а там я скажу психиатру, что в таблетках больше не нуждаюсь. Приучать свой организм к таблеткам я не собираюсь – это вредно. Если в среду врач спросит меня, как я себя чувствую, то отвечу коротко: «Как в тюрьме». Любой человек на моем месте ответил бы также.
Всю ночь я не мог уснуть из-за таблеток. Состояние было таким будто я выпил спиртное, стал заторможенным. Пытаясь снять с себя одежду, чуть не упал. Сна не было, хотя спать хотелось. Ближе к утру я все же уснул. За завтраком я сделал заключение, что пить таблетки очень вредно, и моя реакция ослабла. Значит, нормальному человеку принимать их нельзя. Я это понял и решил твердо, что принимать таблетки больше не буду, желая оставаться самим собой. Моему организму лекарства не нужны! После завтрака мне принесли одну таблетку, но я спустил ее в унитаз. Никаких лекарств больше не будет! Я здоровый человек и никогда не был психически больным. Любого можно вывести из себя и независимо от его действий или реакции, нельзя признавать его больным, иначе любого слабого и трусливого человека, не умеющего за себя постоять, нужно признать самым здоровым. Это абсурд! Я, к примеру, контролирую свои действия и могу сорваться только в том случае, если терпеть уже нельзя и меня прижали к стенке, а моей жизни угрожает опасность. Как в таком случае меня можно причислить к психически больным? Ответ прост: никак! Я в таблетках не нуждаюсь и дай Бог каждому такое терпение, как у меня! Пусть отправляют хоть в Россию, хоть в Гондурас, но пить таблетки я больше не буду! Бессонница вызвана тем, что я много переживаю и думаю,  а как мне не переживать и не думать, если сейчас решается моя судьба – остаться мне в Австрии – в цивилизованной стране или снова оказаться в России? Аллергия же вызвана таблетками или питанием, и психиатр здесь ни при чем. Таким образом, я сам признаю себя романтиком и мечтателем, наделавшим много ошибок, но никак не психически больным.
Еще перед ужином волонтер, развозивший по камерам чай, спросил меня: «Почему ты сидишь в камере один, ведь тебе не с кем даже поговорить и телевизора тоже нет? Так у тебя крыша поедет! – добавил он. Крыша у меня вряд ли поедет, но то, что нужно перейти в другую камеру, он убедил меня. Действительно, одному очень трудно, да и время тянется.
Утром обязательно скажу, чтобы меня перевели в другую камеру, но и лекарства принимать не буду! Я здоров и нечего придуриваться! Это один чеченец по имени Магомед, будучи переводчиком на приеме к врачу посоветовал мне записаться к психиатру – якобы от его решения зависит получение позитива – то есть вида на жительство в Австрии. Вот я и клюнул на это. А теперь не хочу, чтобы меня считали больным. На мне пахать нужно, а я тут дураком прикидываюсь! Хватит! Надоело! Наверняка мой вопрос давно уже был бы решен, если бы не общение с психиатром. Сам у себя отнимаю время и торчу в этой тюрьме. Жизнь, конечно, потрепала меня и человек я очень решительный, когда этого требуют обстоятельства, но я здоров и политически подкован. Если нужно где-то сказать правду, то я не испугаюсь и это правильно. Сколько акций и пикетов я провел за свою жизнь и разве я не был прав и был трусом? Нет и еще раз нет! За девятнадцать лет моей борьбы с властью у меня сформировались свои политические убеждения и всегда их отстаивал громко и решительно. И что в этом плохого? Где здесь патология? Может, я спартанцем себя ощущал и готов был даже собой пожертвовать ради торжества справедливости? Патология скорее у тех, кто забыл про меня, не подал мне руку помощи в трудное время. Вот у них точно патология!
Вечером я отказался от таблеток и сказал санитару, что завтра 8 декабря начинаю голодовку. Надоела мне эта тюрьма. Пора самому выходить на свободу. Если мне собираются давать позитив или белую карту, то пусть дают. Около десяти дней я продержусь, и этого времени им достаточно, чтобы решить мой вопрос, не откладывая его в долгий ящик. Это будет моя третья голодовка. Первый раз я продержался всего два дня, второй раз аж целых шесть дней. Думаю теперь у меня есть опыт, и я выдержу до конца. Плохо, что курить мне почти нечего – несколько сигарет. Я и курить брошу, раз такое дело! А что, возьму и брошу! Вещи уложил в рюкзак и пакеты, и завтра меня переведут в камеру для голодающих. Я уже готов!
В понедельник голодовку не объявил, таблетки также принимаю и курить мне совершенно нечего. Вот так я противоречу сам себе: сегодня говорю одно, а завтра другое. Я точно борюсь с самим собой. К сожалению, это реальность. Но я не виноват, что у меня два имени, два дня рождения. Все родственники зовут меня Хасаном, а по документам я Ирбек. С днем рождения тоже путаница: по словам матери я родился двадцать второго апреля. В этот день родился сам Владимир Ильич Ленин, и получается, что я телец. В метрике же и в паспорте стоит дата тридцатое мая, и по гороскопу я близнец. Как тут не запутаешься, будучи простым смертным? В дальнейшем похоже у меня будет два дня смерти и вряд ли меня это удивит. Видимо, так и поучается раздвоение личности. Но для того, чтобы слова не расходились с делом, нужно еще и немного везения. Вот если мне дадут позитив или белую карту в Австрии, то я буду знать, где буду жить – уверяю вас, моя жизнь круто изменится и никакая путаница в голове мне не грозит. Если же депортируют в Россию и останусь живым, то мне также станет ясно, что вся моя жизнь была большой ошибкой, и лучше бы не появлялся на этот свет. Я конечно мобилизуюсь и построю себе небольшой дом в последний раз – уже не для продажи. В моей голове также не будет никакой путаницы. Уверяю вас: мне будет, о чем тогда писать. Пока же нет ясности, меня заносит то влево, то вправо. Ничего, переживу этот период и в крайности реально впадать не буду. Так что голодовку не объявил, таблетки принимаю и курить мне нечего. Если за пятьдесят три дня мне не дали еще негатив – значит, есть шансы остаться в Австрии. А это самое главное!
Девятого декабря беседовал с Димой – социальным работником. Он посмотрел мои документы и сказал, что один из них негатив.
– Как, негатив? – возразил я. Он пудрит мне мозги! Месяц назад негатива не было, а теперь вдруг появился. Из его телефона я позвонил Ивану Голицину и своему сыну Алану, но никто не отвечал.
Во время ужина я заявил, что начинаю голодовку и хочу срочно уехать в Россию. Ни позитива, ни гражданства Австрии мне уже не хотелось. На уговоры волонтера поесть суп я ответил: «Я не свинья, чтобы есть эту баланду! Я хочу мяса и много мяса!» – добавил я нагло и решительно. Еще я добавил, что после голодовки пойду не в Трайскирхен и не в «Каритас», а в российское посольством в Вене. Итак, я твердо решил вернуться в Россию. Меня там никто не ждет, но и здесь в этой вонючей Европе чужой. Надоели мне эти азилы и тюрьмы. Всему когда-нибудь приходит конец! Я созрел для действий, и с этого пути уже не сойду. С этого дня никого больше не слушаю и делаю так, чтобы в кратчайшие сроки выти на свободу. Выйду на улицу и обращусь в «Каритас», не помогут они, позвоню Ивану Голицину, если и он не поможет мне, то поеду в Трайскирех. Но если вдруг окажется, что если никто из перечисленных не сможет или не захочет мне помочь, то план действий созреет в моей голове. Нельзя все решать наперед.
Завтра мне предстоит беседа с психиатром. Все ее таблетки я все же принимаю и никаких претензий ко мне у нее не будет. Теперь, когда я объявил голодовку, пусть сама делает то, что необходимо – давать мне еще лекарство или нет.
Один рыжий чеченец дал мне немного табака. Через полчаса волонтер также подогрел меня табачком. Люди здесь разные, но по мере возможности выручают друг друга – даже лучше, чем в лагерях беженцев.
Глаза почему-то болят, но уснуть не могу – это несмотря на то, что выпил снотворное. Нервы действительно расшатаны. Кто бы знал, как мне надоели эти лагеря и тюрьмы. Вернуть бы те времена, когда у меня была семья, квартира и полный холодильник. Зачем мне нужна была эта свобода и демократия? Что она принесла мне, эта политика? Господи, ну почему я себя разорил? Как убедить своего референта, что сил у меня больше нет бороться  с европейской бюрократией! Когда это все кончится?
Десятого декабря официально начал голодовку. Я сказал полицейским, что хочу выйти на свободу и обратиться в российское посольство. Я уже потерял полтора килограмма и мой вес у врача составлял шестьдесят шесть килограммов. Меня перевели на второй этаж в камеру для голодающих. Включить свет с коридора мне не дали и постельное белье тоже. До меня здесь был грузин Гиоргадзе, и камера вся загажена. Мне сказали, что у меня будет беседа с референтом и меня быстро отправят в Россию. Ничего против я не имею и согласен оказаться в своей стране, которую есть за что ненавидеть.
Началась сильная головная боль. Я знаю, что это связано с голодовкой. На прошлой голодовке было то же самое, но таблетку от головной боли мне не дали. Сказали, что могу умереть. Надо же, как пекутся о моем здоровье? У врача мне дали бумагу, где предупреждают о том, что голодовка для меня опасна. Я прочитал, но расписываться отказался. Пусть вся ответственность будет на Австрии. Я врачу сказал так: «Если вы знаете, что я болею, так решите мой вопрос сегодня – выпустите на свободу!» Посмотрим, что будет дальше.
В камеру заглянула санитарка. Я попросил у нее таблетку от головной боли и она удовлетворила мою просьбу. Еще я попросил ее включить свет и сказал, что притрагиваясь к металлическим предметам, меня бьет током и не просто бьет, а бьет  сильно – до искры и почти постоянно. Я не мог понять, с чем это связано?
Я немного поспал и проснувшись головной боли уже не было. У серба волонтера, также заглянувшего ко мне, я попросил сигарету. Выкурив половину сигареты, я сделал из нее еще две тонкие. Слушаю музыку и жду, что будет дальше. Голодовку я не прерву ни в коем случае, и буду на этот раз идти до конца, а вот буду отправлен в Россию или останусь в Австрии – пока не знаю. Лучше бы, конечно, в Америку, но это уже чистая фантастика.
Во время развоза ужина серб обещал мне снова принести сигарету, но полицейские не разрешили ему это сделать. По микрофону я просил разрешения пройти в его камеру, но мне также отказали. Через час, когда сильно хотелось курить, по микрофону я сказал по-английски следующее: «В тысяча девятьсот девяносто первом году я защищал Белый Дом России в Москве! Я не коммунист! Я демократ! Дайте мне одну сигарету!» Минут через десять полицейский открыл дверь камеры и протянул мне сигарету. Я поблагодарил его. Я подумал, что австрийская демократия не сильно отличается от суверенной российской, если сами австрийцы ее оценили в одну сигарету. Полицейскому, конечно, спасибо, но то, что я потерял, защищая свободу и демократию в миллионы раз больше, никого в Европе не интересует. А вот это уже обидно! Господи, как я хочу оказаться за русским или осетинским столом с маринованными огурчиками, с копченой рыбой или селедкой, с жареной картошкой, с салом, репчатым зеленым луком и конечно, с бутылкой качественной водки. Когда же все решится в моей жизни – быть мне европейцем с возможностью достойно жить, или вернут обратно в Россию? Одиннадцатого декабря меня вызвали к врачу, и мой вес составил шестьдесят четыре килограмма сто грамм. За сутки я потерял один килограмм двести грамм. Вес падает – это хорошо!
Через час меня вызвали к психиатру, которая спросила, принимаю ли я таблетки. Я ответил, что да – принимаю. По телефону несколько раз она с кем-то поговорила и сказала мне, что завтра меня снова вызовут к ней и что будет переводчик.
На послеобеденной прогулке я накурился чужими сигаретами. Серб Дарко, с которым я раньше был в одной камере – вместе с Иваном Голициным, сказал мне, что вечером – во время развоза ужина, даст мне еще табак и папирки. Я поблагодарил его. В такой поддержке я действительно нуждался.
Завтра будет мой последний диалог с психиатром и будет вынесено какое-то решение. Голодовка дает свои результаты, и времени на раскачивание у Австрии больше нет. По моим подсчетам мне дадут позитив или хотя бы белую карту. Дай-то Бог, чтобы это произошло! Дай Бог!
Серб Дарко, как и обещал, принес мне табак и папирки, он заглянул в смотровое окошко, пытался открыть дверь моей камеры, но она была заперта на замок и он ушел, боясь гнева полицейских.
За полчаса до ужина я сообщил полицейским, что прерываю голдовку и хочу поужинать. Я поел с волчьим аппетитом. Мне уже было все равно, что обо мне подумают другие. Как говорится: «Моя машина, куда хочу, туда и еду!»
Попозже ко мне заглянули двое полицейских и один из них держал в руке какой-то документ с моим фото.
– Посмотри, сколько раз ты менял своих планы – то голодаешь, то прерываешь, и так уже три раза! Разве это нормально?
– У меня с головой проблемы,  – ответил я, усмехаясь.
Полицейский не унимался и добавил: «Вы вчера говорили, что Австрия плохая. Но если она тебе не нравится, то уезжай к себе в Россию! Скоро полетишь на самолете в свою Россию».
– Австрия хорошая, это у меня с головой проблемы, – ответил я ему с улыбкой в глазах.
– Ты умный, ты специально так делаешь и морочишь нам головы! – досаждал полицейский.
– А это уже не твое дело! – высказался я на русском языке, зная, что он все равно ничего не понимает по-русски. Я попросил у него сигарету, но он не курил. Тогда я спросил разрешения в соседней камере попросить табак. Полицейские дали добро и через минуту у меня появились две туго набитые сигареты.
Закурив сигарету за тюремным столом, я задумался над словами полицейского. Действительно, я запудрил им мозги, и они не знают, что со мной делать. Хоть бы завтра у психиатра все решилось! Сколько мне пить эти лекарства, когда я совершенно здоровый? Аллергия прошла, сплю нормально и сонные таблетки моему организму уже не требуются. Завтра же после беседы с психиатром никакие таблетки принимать больше не буду. Меня уже не пугает и депорт в Россию, так что пусть определяются да побыстрее. Сколько можно быть в подвешенном состоянии? Сколько? У меня больше нет терпения! Надоело все! А то, что у меня планы часто меняются, так это даже хорошо. Психиатру, от решения которого многое зависит, будет над чем подумать. Если она решит, что я больной психически, то позитив у меня уже в кармане, впрочем, я и на белую карту согласен.
В этом отношении я выигрываю и ставлю ее перед фактом – вот, видишь, какой я непостоянный? Значит, я нездоров.
А то, что у меня планы меняются часто, то в этом смысле выигрыш налицо. Три раза я проводил голодовки – два дня, шесть дней и еще два дня. Так вот, я слышал, что голодовка полезна первые четыре дня, а потом организм начинает сжирать самого себя. Нормально, два, шесть и два дня голодовок, думаю, очистили мой организм от шлаков и прочей заразы. Так что курс лечения себе устроил.
А теперь пусть решают, как заблагорассудится.
Забыл упомянуть, что вчера выпустили на свободу грузина Александра. Больше трех месяцев он ждал решения и наконец-то вышел. Пусть радуется жизни дальше. Меня тоже выпустят скоро – я так думаю, как говорил Фрунзик Мкртчан. Пятьдесят восьмой день идет, как меня добровольно задержали. Добровольно – в смысле сам приехал в Трайскирхен, попросил политическое убежище, а меня в тюрьму посадили.
Двенадцатого декабря взял завтрак и хотел в соседней камере попросить одну сигарету, но полицейский в оскорбительном для меня тоне грозно приказал мне зайти в свою камеру. Это привело меня в ярость! Я вернул им свой завтрак и сказал, что голодовка продолжается. Полицейский, который был груб в отношении меня через пять минут принес мне одну сигарету, надеясь, что я буду есть. Я выкурил сигарету и заявил по микрофону следующее: «В день я курю около сорока сигарет, и это зафиксировано в моей анкете. Хотите, чтобы я прервал голодовку, выдайте мне сорок евро в месяц, как это делается в открытом лагере для беженцев, и тогда я буду есть.
Через час меня вызвали к психиатру, где был и Дима, как переводчик. Врач порекомендовала больше не объявлять голодовку, а Дима обещал выпросить у своего начальника тринадцать евро на табак и папирки. Буду ли я дальше принимать таблетки – спросила меня психиатр. Я ответил, что буду. На этом наша беседа закончилась.
Когда открылся тюремный магазин, я пытался продать свой дырявый сбоку электрический чайник за шесть евро и приемник за десять. Покупатель не нашелся, но чеченец Мусса сказал, выходя из магазина, что армянин Артур купит мне табак и папирки. Еще он добавил: «Если он ничего не купит, то заходи в нашу камеру номер двести девять, и мы дадим тебе и табак и папирки. Я подождал немного, и Артур дал мне и упаковку табака, и пачку папирок. – Спасибо тебе, Артур! – сказал я ему и ушел в свою камеру.
В тюрьме появился монгол сорока восьми лет. Он хорошо говорит по-русски, и мы с ним пообщались. Его зовут Сурен. Мне стало известно, что его родители были дипломатическими работниками, и место их работы было бывшее здание СЭВ. Я сказал ему, что в девяносто третьем году жил в этом здании. Вспомнил я и Долгалева и других ребят. Со многими людьми свела меня судьба за мою жизнь, а учитывая еще и возраст, могу уверенно сказать, что в каждом народе есть и хорошие люди, и плохие. Это не мое заключение, но со сказанным когда-то и кем-то я полностью согласен. Хорошие люди есть в каждом народе, но и дерьма на всех хватает. Такова реальность!
Серб Дарко дал мне пять сигарет – в общей сложности. Как говорится, и на том спасибо. В конце концов, никто и не обязан подогревать меня табаком.
А вот Дима – социальный работник, свое слово не сдержал, или никто не дал ему денег на покупку мне табака. Единственное, что может Дима – это позволить со служебного телефона позвонить куда угодно.
Несмотря на то, что я обещал больше не голодать и принимать таблетки, от ужина отказался и таблетки принимать не буду. Знают, что человек весь в ожидании своей дальнейшей судьбы, вместо того, чтобы оперативно решить его проблемы, водят за нос и пичкают таблетками, никуда не торопясь. Вот вам и европейская демократия в действии.
Когда такие, как я, разваливали Советский Союз, где не было ни спида, ни детской проституции, запад всячески поддерживал нас, а когда конкретный человек просит – спасите его от собственных ошибок, то запад становится глухим и незрячим.
Очень постараюсь теперь продержаться до конца. Не буду ни есть, ни пить, и через несколько дней окажусь на свободе. Как только меня отпустят – поеду в Трайскирхен – в открытый лагерь. Если меня не примут, то обращусь в «Каритас», если и там не примут, дойду пешком до российского посольства, и чтобы меня отправили в Россию. Пусть журналисты узнают, что такое европейская демократия. Все расскажу, что пережил за последние пятнадцать месяцев в этой Европе.
Говорят, что утро вечера мудренее. Это правильно, и тринадцатого декабря – утром, я прервал голодовку. Мозги австрийцам я, конечно, запудрил, но что делать, если уродился таким переменчивым. С этим нельзя не считаться. Я не исключаю того, что в этом есть патология. Снова я оказался на третьем этаже – в двести шестой камере. Камера была пустая, но уже через десять минут ко мне заселили молодого парня-чеченца по имени Сулим. Его семью уже депортировали в Польшу – туда, где их первые отпечатки пальцев. Сулима ожидала такая же участь, хотя многие чеченцы, не получившие белые карты, говорили, что в Польше даже лучше – там можно официально работать. Мы с Сулимом нашли общий язык. По-русски говорит не очень хорошо, но друг друга мы сразу поняли.
Оставим в покое мою тюремную жизнь. Ничего особенного в ней не происходит. Именно сейчас, когда мне в принципе делать нечего, я хочу изложить свое видение ситуации в России. Начну я с того, что в первую очередь нужно делать для обустройства моей страны. Давайте представим себе, что нынешняя российская оппозиция в лице Гарри Каспрова, Эдуарда Лимонова и тех, кто с ними в одной команде, пришли к власти в России. Что делать, если это как-то, но свершится? Хочу сразу отметить, что только эти два человека способны реально улучшить положение рядовых граждан. Я поделюсь своим видением.
Прежде всего, средства массовой информации должны быть независимыми. Они не должны подчиняться власти, но власть просто обязана следить за тем, чтобы никакого одурачивания народа больше не было. Нефть, газ, леса и остальные природные ресурсы должны на ближайшие по крайней мере двадцать лет принадлежать государству. Это означает, что любой нефтяник, газовик, лесоруб или человек, занятый добычей золота и всего прочего, зарплату должен гарантированно получать от государства, а не от тех, кто  разбогател на этом. В настоящее время российский работодатель фактически возвел себя в ранг рабовладельца. Это нужно поломать, чтобы вернуть доверие народа к власти. В Норвегии к примеру тоже есть нефть и норвежцы живут почти лучше всех на планете. До норвежцев нам еще далеко, но спросить их, с чего нужно начать, спросить бы не помешало бы. Каждый работодатель обязан создать для тех, кого нанимает на работу, нормальные условия труда. Помещения, отведенные для раздевалок, должны быть капитально отремонтированы. В них должны быть душевые с горячей водой, возможность культурно выпить перед работой горячий чай или кофе. Люди не должны быть ущемлены ни в чем.
Работодатель не должен иметь права заставлять своих рабочих работать больше восьми часов в день, заставлять работать в обеденный перерыв, ибо это личное время рабочего. Он также не имеет права заставлять работать в субботу и в воскресенье, ибо это тоже личное время рабочего. Я на своей шкуре испытал, насколько в России нарушаются права рабочих и никто лучше меня не скажет об этом. Если человек увольняется, то его должны рассчитать в течение двух часов и в конверте отдать рабочему то, что он заработал. Тех, кто нарушит это правило, привлечь к уголовной ответственности и к крупному штрафу. Профсоюзы должны жестко пресекать такие нарушения. Достаточно одного звонка, чтобы представитель профсоюзов приехал в организацию, где не выполняются эти права и обязать помочь так, чтобы тот, кто рассчитывается, при нем же ушел со своими заработанными деньгами. Максим Резник – лидер петербургского «Яблока» знает, о чем я говорю.
Вот я сижу сейчас в австрийской, а точнее в венской тюрьме, и вы не поверите, что помимо нас, нелегалов, не имеющих паспорта и визы, остальные здесь сидят за штрафы. Понимаете, за штрафы! Не заплатил к концу года штраф в размере ста евро и тебя увозят в тюрьму на три дня. Не заплатил две тысячи – посиди месяц. При этом штраф аннулируется полностью. Вот такая система в демократической Австрии. Говорят, что со следующего года нарушители будут отрабатывать свои штрафы на производстве. А кто платит налоги и штрафы в России? К одному бесланскому бизнесмену – к моему бывшему работодателю приехали и просили заплатить его задолженность за электроэнергию предприятия, так он ответил: «Вот когда будешь президентом, я все заплачу, а сейчас иди отсюда, чтобы я тебя не видел!» Вот такая ситуация в моей Осетии, да, впрочем, и по всей России. Разве это нормально? Вот такая она, российская суверенная демократия! Нужно менять российскую власть, иначе в ближайшие сто лет никакого порядка в ней не будет. Власть сама хапает миллиарды и с ней бесполезно о чем-то договариваться! С ней нужно только бороться!
Проблем не решенных и не решаемых в России выше крыши. У меня нет цели ответить на все вызовы времени. Я считаю, что каждый, кто жаждет перемен, должен внести свой личный вклад в это дело и при этом нужно работать вместе с теми, кто реально представляет оппозицию. Как скандировали мы на «Горбатом мосту» летом девяносто восьмого года: «Пока мы едины, мы – непобедимы!» Не нужно придираться к тем, кто уже был во власти. По большому счету такие люди, как Михаил Касьянов, Георгий Сатаров, Андрей Илларионов и другие лучше нас знают, насколько нынешняя власть антинародна. Они были в этой власти и были в меньшинстве и реально изменить ничего не могли, осознавая, что эту систему надо ломать. Именно поэтому их из этой власти и убрали, понимая, что у них есть человеческая совесть. Я лично приветствую тех, кто в настоящее время – после Норд-Оста, Беслана, убийства Анны Политковской и других преступлений, нашел в себе силы и противопоставил себя и Путину, и Медведеву, и тем, кто управляет ими. Нашел в себе мужество сказать: «Хватит! Так не должно быть!» Никогда и не при каких обстоятельствах на этом этапе не придирайтесь ни к кому из тех, кто был во власти, если они сегодня рядом с нами. Такие разборки выгодны власти, чтобы не дать нам шанс сплотиться в единую могучую российскую оппозицию. В такую, которая не сотрудничает с Кремлем.
По большому счету мы все виноваты в том, что в России такая власть. Все мы грешные! Вот я, к примеру, демократ первой волны, а в девяносто восьмом году на «Горбатом мосту» проклял Ельцина. Дальше я дружил уже с коммунистами и уже знал, что России нужен социал-демократический путь развития и не нужно делить людей на коммунистов и демократов. Нужно работать вместе, чтобы жизнь становилась лучше. Можно поставить президентом Гарри Каспарова, и он, будучи сторонником западных ценностей, сделает жизнь граждан России такой, что большевик Виктор Анпилов скажет: «Да это же социализм!» Можно и Виктора Анпилова поставить президентом России, и Гарри Каспаров скажет, что Россия превратилась в истинно демократическое государство. А знаете почему – потому, что власть перестанет грабить и дурачить свой народ. Воровать у народа перестанут. Это мое глубокое убеждение и никто меня не переубедит. Нужна золотая середина – то есть компромисс. Политические дебаты нужно отсрочить на потом, а сейчас нужно работать вместе, ибо мы в ответе за будущее нашей многострадальной страны.
Хочу высказать свое мнение и о ситуации на Северном Кавказе. До тех пор, пока российская оппозиция не придет к власти в России, кардинальных изменений здесь не будет, но работать нужно уже сейчас. В каждых районах республик Северного Кавказа должна выходить хотя бы одна газета, подчиняющаяся российской оппозиции и нужно сделать так, чтобы эти газеты с альтернативным видением ситуации были. Если власть противится этому, то нужно элементарно бастовать, не за смену власти, а за то, чтобы эти газеты были. Нужно бороться с помощью этих газет за то, чтобы разоблачать нарушения прав человека групп или отдельных граждан. Редакцию этих газет нужно сделать местами для общения с народом. Именно так. В каждой редакции должна быть специальная комната – зал для того, чтобы в них – в этих комнатах люди могли общаться и высказывать свою точку зрения по существующим проблемам районов. Нужно работать с народом и формировать кадры – тот авангард, способный в нужный момент взять на себя ответственность грамотно управлять районом. И коммунисты, и демократы должны работать вместе. Нужно сообща через суды отстаивать права тех, кто был не заслуженно обижен властью или кем бы то ни было. Вот с этого и надо начинать, а дальше нужно участвовать в выборах и отстаивать права граждан во власти. Эту работу нужно проводить уже сейчас. Для того, чтобы сменить российскую власть, необходимо в первую очередь менять власть в районах. Начинать нужно с низших ступеней. К примеру, город Беслан – это центр Правобережного района, так вот в первую очередь нужно менять власть именно в Беслане. Объединенным гражданским фронтом в лице Гарри Каспарова такая работа уже проводится, но ни в коем случае нельзя допускать, чтобы тот же Виссарион Асеев – представитель этого фронта, больше привлекал не только молодежь в своем интернет-клубе, но и тех, кто старше – независимо от политических убеждений. Не нужно зацикливаться на его интернет-клубе, а разворачивать работу шире. Я не исключаю, что оппозиционная газета в Беслане уже есть и Виссарион Асеев уже работает в этом плане, но этого тоже мало. Созрела необходимость в том, чтобы раз в месяц – в бесланском Дворце культуры собирались те, кто представляет реальную оппозицию. Нужно регулярно собираться и обсуждать проблемы. На это должно уходить не меньше часа, а вот следующий час нужно уделить искусству. Пусть поэты читают свои стихи, кто-то споет песню, а кто-то станцует. Это очень важный момент. Нельзя превращать мероприятия оппозиции в заседание ЦК КПСС. Собравшиеся в первом часу должны поговорить о серьезных вещах, а во втором просто культурно отдохнуть. Нужно работать с населением и ряды оппозиции будут регулярно расти. А дальше и любые выборы можно выиграть. Нужно возвращать доверие народа к власти, ибо те, кто ее представляет сейчас – это просто мошенники и привыкли делать так, чтобы что-то себе урвать. Это очень грамотные мошенники! Буквально из всего могут делать деньги. Я, например, работал как-то завхозом во Дворце культуры Беслана. Официально моя зарплата была семьсот рублей, но директор обещала мне еще три тысячи, но при условии, что я никому об этом не скажу. Вот такие дешевые трюки вытворяет наша власть. Я естественно восстал и был уволен. Людям, представляющим сейчас российскую власть, нельзя даже доверить туалет – потому что будут экономить на туалетной бумаге и это в то время, как в туалете моей камеры в настоящее время аж двенадцать рулонов! Вот чем отличается суверенная российская демократия от европейской. Даже в венской тюрьме больше демократии, чем во всей России. Судите сами: в шесть часов утра – во время обхода я имею право высказать свою просьбу и в течение дня она выполняется. Потом в семь часов завтрак, в девять прогулка, в одиннадцать тридцать обед, в тринадцать прогулка, в четырнадцать – магазин, в шестнадцать ужин, в девятнадцать разнос лекарств тем, кто болен и в двадцать два часа выключают свет – отбой. И при этом можно хоть каждый день записываться на прием к врачу, иметь возможность два раз в неделю видеться с адвокатом – социальным работником. Раз в неделю обязательно меняют постель, три раза в неделю есть возможность принимать душ, есть  возможность получить книгу и т.д. Вот такая она, истинная европейская демократия даже в тюрьме! Разве такую заботу о своем народе проявляет нынешняя российская власть? Как бы не так! Она предлагает ему эволюционно улучшать жизнь – то есть ничего революционно не менять. Итоги приватизации Чубайса не пересматривать и дальше разворовывать богатства России. Нам предлагают подождать уровня жизни в австрийской тюрьме лет пятьдесят, пока их внуки или правнуки не станут немощными от переизбытка жира в их организмах. Разве это приемлемо для нас? Нет и еще раз нет! Мы уже сейчас имеем право жить, хотя бы так, как живут в европейских тюрьмах и чтобы завтра – то есть в ближайшие пять-десять лет так, как живут сегодня в Польше, в Чехии, в Прибалтике или хотя бы, как в Словакии. Это возможно только в одном случае, если поменять российскую власть и чтобы новая власть не воровала. Нужно приучиться жить на зарплату и этой зарплаты должно хватить на достойную жизнь. Я очень хочу, чтобы граждане России жили хорошо. Об этом я мечтал в августе тысяча девятьсот девяносто первом году, когда защищал Белый Дом России. К великому сожалению, так не случилось и все эти годы меня это угнетало и не дает мне покоя и сейчас. Стал бы я писать об этом, если из России уже уехал? Да, я уехал, но не навсегда. Я вернусь, когда это станет возможным. Сейчас же хочу из Европы помогать российской оппозиции. Это станет возможным, если Австрия даст мне статус политического беженца. Тогда я открою сайт, издам сборник своих стихов и эту книгу. Я хочу помогать российской оппозиции из Европы и не хочу, чтобы меня убили, как Анну Политковскую. Надеюсь, что чай с полонием мне никто не предложит. Этим Путиным и Медведевым и всей этой банде узурпировавшей российскую власть, нужно вбить в головы, что время политического возмездия неизбежно. Пусть живут в страхе за содеянное. Лучший вариант для них – это прислушиваться к лидерам оппозиции и делать выводы. Их постоянно необходимо держать в напряжении и не давать им опомниться. Наступать нужно по всем фронтам и, конечно же, из-за заграницы. Все должны работать целенаправленно, сплотившись вокруг Гарри Каспарова и Эдуарда Лимонова, Андрея Илларионова и Михаила Касьянова, и других таких же ярких личностей. Этих людей можно перечислять долго. В России таких очень много, но они разрознены и это на руку власти. С этим нужно кончать! Не нужно подвергать нападкам ни Гарри Каспарова, ни Эдуарда Лимонова. Они, как символы, и если первыми додумались до того, что нужно объединяться всем, то пусть символами и остаются. Даже Михаила Сергеевича Горбачева не нужно ругать. Не он виноват, что Советский Союз распался. Мы просто долго жили в изоляции от внешнего мира, и когда он разрешил нам открыто высказывать свою точку зрения, то мы вышли из-под контроля, не понимая, что творим.
–Не нужно спешить, реформы должны проходить медленно, менее болезненно! – говорила покойная Раиса Максимовна. Но мы хотели много свободы и получили развал союза. Михаил Сергеевич Горбачев был и остается настоящим политиком – не чета Путиным и Медведевым. Какой мне смысл врать вам, если я не сделал фундаментальных выводов. Зачем я пишу эту книгу, если не сделал из всего пережитого мной, соответствующих выводов? Я сделал эти выводы, хотя бы потому, что был в гуще событий. Я прозрел и вот теперь говорю вам о том, что выстрадал. Если бы не эти Ямаевы, Язовы и другие ГКЧП-исты, а также напористость и несговорчивость Ельцина, то и Союз бы не разрушился, и власть бы не была сегодня в России бандитской. Посмотрите на Лужкова и состояния его супруги! Горбачев свою Нобелевскую премию перечислил в фонд страны, а эти все хапают и хапают, и все им мало. Народ превратили в баранов и пасут его. При Горбачеве мой родной брат взял кредит пять тысяч советских рублей и построил себе дом. При Горбачеве появились кооператоры и, наводнив страну товарами, приучались к самостоятельному труду свободного человека. Вот вам и Горбачев, который, якобы, развалил страну. Извилин в головах у нас было мало, и Горбачев здесь ни при чем. Каким же идиотом нужно быть, чтобы отказываться от знаний такого великого человека. Да, было время, когда Ельцин будоражил массы и меня тоже, но теперь, когда я прошел через все это и стал взрослым, я заявляю на весь мир, что Михаил Сергеевич Горбачев – это яркая личность. Вспомните прямую трансляцию Первого съезда народных депутатов СССР. Ну что, вспомнили? А теперь включите свой телевизор и дождитесь показа или интервью Гарри Каспарова, Эдуарда Лимонова, Михаила Касьянова или Виктора Анпилова. Я уже не говорю о трансляции политических дебатов с участием оппозиции. Если вы думаете, что Григорий Явлинский, Геннадий Зюганов, Олег Рогозин и другие – это оппозиция, то вы глубоко заблуждаетесь. Это такие оппозиционеры, при которых жизнь простых людей станет лучше только через пятьдесят лет. Если вас это устраивается, то ждите, а я пока поживу в Европе. Я уже созрел, чтобы жить в цивилизованной стране. Давно созрел. Именно Горбачев, а не Ельцин, дал мне возможность прозреть. В те годы единомышленников в моей Северной Осетии у меня не было. Я был тогда первый демократ и был один. Никто лучше меня не знал, что советские люди еще не готовы к демократии, но при Горбачеве демократические институты уже заработали и мы, демократы вместе со своим пьяницей и придурком Ельциным побежали впереди паровоза. Это была ошибка. Если бы тогда не было ГКЧП, то Горбачев бы остался и тогдашние горбачевские кооперативы в настоящее время стали бы уже миллионерами. Не все, конечно, но эти их миллионы были бы честно заработанными, а миллиардов – таких, как Абрамович и т.д. не было бы вообще. Миллиарды эти остались бы в государственной российской казне и люди жили бы к настоящему времени в десять раз лучше. Пенсия моей матери была бы не пятьдесят долларов, как сейчас, а пятьсот. И минимальная зарплата была бы не меньше этой суммы. Вот вам и Горбачев!
У полицейского я попросил ручку и хотя бы десять листов бумаги. Я сказал ему, что пишу книгу. Он знал об этом и так, и очень вежливо удовлетворил мою просьбу. Теперь есть, чем писать и на чем. Хоть бы на следующей неделе что-то решилось в моей дальнейшей судьбе.
– Мистер Дзуцев, не хотите ли чая? обратился ко мне один из волонтеров.
Я засмущался, но, признаться, такое обращение не могло не понравиться. Какой с меня мистер? – подумал я. Вот если бы вид на жительство Австрии получить, открыть свой собственный сайт, издать на немецком и английском языках сборник своих стихов «Любовь и ярость», а также издать эту книгу, то я действительно стал бы мистером. А пока я всего-навсего арестант и место моего жительства тюрьма в камере двести шесть.
С Сулимом у нас закончились папирки, и табак мы скручиваем в бумагу. Запах неприятный, но курить хочется. У меня табак заканчивается, но у Сулима еще есть. Он поделится со мной и я это знаю. По характеру он тихий, и нам легко общаться, к тому же он не любитель много разговаривать. Ему обещали, что во вторник его отправят в Польшу, где у него первые отпечатки. Его жена и трое детей уже там.
Чеченцев в Европе очень много. По информации, которой я располагаю, их хдесь больше двухсот тысяч. Приезжают они в основном семьями. Они поголовно почти молятся и никакого рвения вписываться в европейскую культуру у них нет. Желающих подчеркнуть свое превосходство над всеми остальными – хоть отбавляй.
В основном они отстаивают это кулаками. Были случаи, когда чеченцы наносили ножевые раны австрийским полицейским. В Трайскирхе – в лагере беженцев – кстати, там, где учился сам Адольф Гитлер и повесил свою учительницу, был такой случай. Где-то в сентябре, когда меня в Австрии уже не было, один парень из Афганистана – изрядно выпивший, приставал или может просто беседовал с чеченкой. За нее якобы заступились чеченцы и получилась массовая драка между ними и выходцами из Афганистана. В драке участвовало человек пятьдесят. Места в лагере уже не хватало, и потасовка продолжилась уже на улице. Об этом сообщали средства массовой информации – в том числе и телевидение. Чеченцы не любят, когда к чеченкам пристают другие. Был у меня такой случай, еще в Бад Кроицене: чеченец, с которым я делился своим табаком и который постоянно сидел в моей комнате, увидел меня с одной чеченкой – мы просто обоюдно любезно беседовали. Она и родом была не из Чечни, а из Северной Осетии – из моей республики и даже говорила на осетинском языке. Родом она была из Мизура – это горное село в Осетии. Так вот чеченец сделал мне замечание, приняв грозный вид. Он сказал мне: «Не подходи к ней больше близко! Смотри, я два раза не предупреждаю!» Вот такой друг или товарищ у меня оказался. Да что там далеко ходить! У меня у самого была жена чеченка. Я украл ее, когда она училась в Беслане на швею. На Кавказе крадут невест, и это явление частое – так заведено. Когда приехали ее родственники, то старшая ухватилась за волосы моей несчастной Лизы и по земле стала тащить. Чуть не убила ее. Вот так чеченцы относятся к другим народам! Я знаю точно, что в европейскую культуру беженцы-чеченцы никогда не впишутся. Редко, кто примет европейскую культуру. Я не хаю чеченцев, но и не защищаю их. Я просто пишу правду о том, что мне известно. Если бы не Ельцин, то сидели бы они себе в своей Чечне, и Европу бы не потревожили. Многие из беженцев, а если быть точнее – подавляющее большинство из них, приехали в Европу просто отдохнуть. А если семья решила вернуться, то на каждого члена семьи выдается триста семьдесят евро – помимо проезда, и они улетают домой. Впрочем, такую сумму дают любому, кто находится в лагере беженцев, но при условии, что до решения о депортации, азюлянт или беженец напишет заявление о том, что согласен вернуться на свою Родину добровольно. Тем же, кого депортируют, выдают всего семьдесят евро.
Чтобы решить чеченскую проблему, необходимо в первую очередь легализовать тех, кого принято считать террористами. Нужно сделать так, чтобы те, кто борется за независимость Чечни, спустились с гор и вышли из лесов. При Рамзане Кадырове это сделать невозможно, так как он крепко связан с Кремлем. Если бы нынешняя российская оппозиция пришла к власти, то вопрос был бы решен. Достаточно объявить полную амнистию тем, кто борется и провести там настоящие демократические выборы под непосредственным участием и контролем европейских государств и Америки. Эти выборы необходимы, чтобы раз и навсегда примирить чеченский народ. Без этого никакого мира в Чечне не будет! Политика Кремля пока не позволяет провести такие выборы и остается только одно: созерцать, как гибнут люди и происходят теракты. Ничего позитивного не произойдет в ближайшее время, но выявлять и помогать тем чеченцам, которые политически активны – необходимо. Людей, желающих политическим путем добиваться стабилизации, нужно поддерживать и эти ряды нужно постоянно пополнять. Эти чеченцы уже имеют контакты с российской оппозицией и работа проводится. Это правильно! Со сторонниками политических методов борьбы нужно сотрудничать, и в первую очередь это касается не только Гарри Каспарова и Эдуарда Лимонова, но и тех, кто борется за демократию и соблюдение прав человека на всем Северном Кавказе. Такие люди уже есть. Это Усам Байсаев, Руслан Бадалов, а также мой родственник Валерий Дзуцев из института по освещению войны и мира и другие. Я всех не знаю, но люди уже работают и без меня. Северный Кавказ должен сплотиться как никогда и ряды отстаивающих свои права и права граждан нужно множить. Мы должны осознать, что мы соседи навечно и должны жить в мире. Очень надеюсь на то, что и мой осетинский народ тоже окончательно осознал это после бесланской трагедии. Кремль никого не щадит – ни русских, ни чеченцев, ни осетинов – никого! А раз так, то мы должны объединяться. Объединяться не для отделения Северного Кавказа от России, а во имя мира и спокойствия.
Представьте себе ситуацию, когда в Чечне или другой республике федеральные войска что-то натворили и по всему Северному Кавказу прошли массовые марши несогласных. Ситуацию на Северном Кавказе и в России можно переломить. Мозг для того и существует, чтобы думать. Эх, мне бы статус политического беженца и личный сайт. Ох, я бы поработал! Австрия, услышь меня! Защити Ирбека Дзуцева!
В моей республике – в Северной Осетии есть немало умных людей, но они разрознены. В первую очередь – это писатель Дамир Дауров. Много лет он был редактором газеты «Жизнь Правобережья», был он и мэром города Беслан. Дамир знает ситуацию в Осетии, да и по всей России тоже. Представьте себе ситуацию, когда он, будучи мэром, практически был отстранен от финансовых поступлений района. Деньги проходили мимо него – настолько коррумпирована районная власть. Дамир боролся с этим, как мог, но был в гордом одиночестве и при этом одна часть оппозиции критиковала его, а другая поддерживала. Лично я всегда был на его стороне, но переломить ситуацию не удавалось. Сколько буду жить на этом свете, столько и буду считать Дамира своим наставником – старшим товарищем.
Есть в Беслане и Казбек Торчинов. Он тоже пишет и был депутатом Парламента. Казбек также борец за справедливость и мыслит в масштабе всей страны. Не хуже меня и Дамира Даурова он знает насколько антинародна нынешняя российская власть.
Нужно сделать так, чтобы всех мыслящих людей сплотить и это под силу только Гарри Каспарову и Эдуарду Лимонову. Я всячески буду способствовать этому, где бы не находился!
Пятнадцатое декабря. Сегодня ровно два месяца, как я приехал в Австрию второй раз. После обеда вышел на прогулку. Пообщался с чеченцами Юсупом, с Муссой и двумя новенькими. Они сидят за штрафы. Я был с папкой своих стихов и с рукописями. Поговорили о политике.
Мой табак закончился, и я перешел на табак Сулима. Папирок у нас не было уже, и мы использовали обычную бумагу. Желая купить папирки мы скинулись. Нужно было тридцать центов, но мы вдвоем наскребли только двадцать восемь. У алжирца и афганца я попросил несколько папирок. Помимо папирок они дали мне еще и шестнадцать центов.
В магазине я попросил у турка Ферита, с которым раньше был в одной камере, еще шестнадцать центов и за шестьдесят купил сто штук папирок для табака. Там же поговорил с Юнусом и он обещал мне дать дополнительно немного табака. После закупки Юнус дал мне целую сорокаграммовую пачку табака и пачку чая. Я, естественно, обрадовался и поблагодарил его. Уже сидя с Сулимом в своей камере, в сопровождении волонтера заглянул Юнус и дал нам кофе. С Сулимом у нас этот день неожиданно стал праздником.
Я глубоко убежден в том, что все народы Северного Кавказа, а впрочем и всего Кавказа, могут жить в мире и согласии. Жили же мы в советские времена дружно! Было, конечно, всякое, но мы все кавказцы, и мы всегда это осознаем, в том числе и на чужбине. Нужно сделать так, чтобы независимо от того, как некоторые народы относятся к России, мы выработали бы единую стратегию действий на будущее. Без этого конфликтные ситуации будут постоянно возникать. Все конфликты нужно мирно урегулировать – и грузино-осетинский и осетино-ингушский. При желании это можно сделать, но до тех пор, пока Россия руководствуется имперскими амбициями, эти конфликты будут возникать. Если бы западные страны полномасштабно участвовали в этом процессе и стали бы посредниками между Россией и всем Кавказом, то решить эти проблемы можно. Россия всячески препятствует этому и это положение нужно ломать. Мы не собственность России, и наша история более древняя, чем российская. Совсем не обязательно отделять Северный Кавказ от России, но мы имеем полное право на то, чтобы на наших землях соблюдались права человека и восторжествовали Свобода и Демократия. Если Кремль всячески препятствует этому на всем российском пространстве и российский народ молчит, то это совсем не означает, что мы, народы Северного Кавказа, должны с этим мириться. Против лозунга: «Россия – для русских!» мы ничего не имеем против, но никто не может запретить нам сказать: «Северный Кавказ – для кавказцев и других народов России, но с соблюдением прав человека!» Есть западные ценности, и мы хотим, чтобы на Северном Кавказе они восторжествовали. Пусть весь цивилизованный мир знает, что мы нуждаемся в этих ценностях, независимо от того, что хочет Россия. Она имеет право охранять государственную границу и в каждой северо-кавказской республике иметь воинские части, но не для борьбы с нами – кавказцами. Министерства внутренних дел должны гасить очаги напряженности. При таком раскладе, если в той же Чечне провести настоящие демократические выборы, с легализацией тех, кто сейчас борется за ее независимость и при участии и наблюдении западных стран, то Министерство внутренних дел республики не будет нуждаться в контрактниках из самой России. Напряженность в десятки раз спадет и не будут гибнуть ни чеченцы, ни русские парни. Ситуация нормализуется и очень быстро. Если в таких условиях найдутся все же отчаянные головы, то их нужно уничтожать, как бешеных собак или волков. Думаю, что сам чеченский народ справится с ними без помощи российской армии.
Ночью я плохо спал. Сонные таблетки стали плохо на меня действовать – состояние полусонного человека, а уснуть не могу. Утром до меня дошло, что лучше не принимать их. В руках никакой силы и состояние вялое. Решено: таблетки больше не принимаю – никакие!
Перед обедом к нам с Сулимом заселили другого чеченца – Рамзана. У него штрафы. Он коммуникабельный и с ним есть о чем поговорить. В Австрии находится три года с белой картой. На послеобеденной прогулке выяснилось, что Рамзан друг Юсупа и он перешел в его камеру.
Скоро начнут разносить лекарства. Я их, конечно, возьму, но позже выкину их в мусорное ведро. Никаких таблеток больше не будет. Я согласен, что нервы у меня расшатались, но это мое нормальное состояние. Если жирафа накормить таблетками от давления, то не нарушится ли его кровяное давление? Будет ли его мозг подпитываться тем, чем он подпитывается при  нормальном для жирафа кровообращении? Думаю, что нет. Сравнений можно привести много. Каждое живое существо индивидуально и что-то менять в его организме – губительно для него. Если таблетками гасить мое нормальное состояние, к которому я уже привык, то естественно, адреналина в крови будет намного меньше. Могу ли я, будучи пассивным и вялым, решиться на то, что мной уже пройдено и какой поэт без адреналина. Я здоров и мне не нужны таблетки!
Санитар, разносивший лекарства, заставил меня при нем принять две таблетки, а третью я должен выпить за час до сна. Опять не удалось сдержать слово. Отказаться от якобы лечения конечно  я не мог открыто,  а то подумают, что я здоров на все сто процентов. Продолжая эту тему, хочу добавить следующее: вот кавказцы отличаются по темпераменту от других народов – впрочем, не только они. Испанцы, португальцы, итальянцы – тоже. Зачем им таблетки, если они темпераментные от рождения? Почему эти народы должны принимать таблетки, чтобы погасить в них темперамент? Зачем также принимать лекарства мне? А почему остальному миру – менее темпераментному, не прописать лечение, чтобы они стали более раздражительными? В общем, вы меня поняли и надеюсь согласны с тем, что я здоров, а вместо таблеток, мне бы лучше дать статус политического беженца и дать возможность находиться легально в Австрии. А теперь я пойду и брошу в мусорное ведро таблетку от бессонницы. Днем я не спал и думаю усну, как миленький.
Без сонной таблетки спал нормально. Утром я попросил у волонтеров швабру, тряпку и ведро, нужно сделать генеральную уборку. Хорошие парни эти волонтеры, они очень хорошо ко мне относятся. Один из них серб и зовут его Даниэль, два других австрийцы – Томи и Фреди.
Во вторник Сулима ни в какую Польшу не отправили. Похоже, его здесь задержат и основания для этого есть. Оказывается, он снюхался в Трайскирхене с одной чеченкой Кометой, хотя у него есть молодая жена и трое детей. Сулим через окно забирался к ней, когда два ее ребенка спали. Жена Сулима устроила разборки на почве ревности и получила несколько тумаков от мужа. Вмешалась полиция и его жену отправили в Польшу, а самого видимо решили задержать в тюрьме. По европейским законам жену бить нельзя и это уголовно наказуемое дело. По чеченским, да впрочем, и по кавказским законам замужняя женщина ограничена в своих правах, но здесь действуют другие законы – цивилизованные. Мужчина и женщина имеют равные права.
– Суки дети! – возмущался Сулим в отношении австрийской полиции и своей жены, которую называл бараном. Похоже он осознал, что Европа не для него.
– Это не мое место! – повторял он неустанно.
Действительно, с его менталитетом в Европе ему нечего делать. Он твердо решил уехать потом из Польши домой. Своих детей он любит, и как только он окажется в Чечне, намеревался выгнать свою молодую жену, а детей оставить себе. К Комете – в отличие от своей жены, он питал нежные чувства. Он полюбил ее и зажигался в разговоре, когда рассказывал о ней.
Табак у нас закончился, и Сулим решил продать свои часы, которые он купил месяц назад за сто двадцать евро. Покупателем оказался серб Дарко. Он дал за них двадцать евро, а остальные десять обещал отдать в субботу. Сулим поделился со мной и купил мне пачку табака и папирки. Жить стало веселее.
После обеда – часам к пятнадцати, меня снова пригласила к себе психиатр. Я сказал ей, что сонные таблетки больше не хочу принимать. Она не стала возражать.  Я не мог себе представить, что этим своим отказом от таблеток, сам же и определил свою дальнейшую судьбу.
Восемнадцатого декабря утром я встал, выпил кофе и закурил в своих раздумьях. В камеру заглянул полицейский и сказал мне, чтобы я собрал свои вещи. Мне казалось, что дают позитив, но моим ожиданиям не суждено было сбыться. Меня депортировали в Словакию. В машине находились еще пять парней – два армянина, у одного из которых не закрывался рот, два грузина, один из которых отсидел в криминальной тюрьме девятнадцать месяцев и один чеченец. В Гбели – уже на словацкой территории, откуда я еще в сентябре начал свой велосипедный кросс до Габчиково, грузинов и армян отправили в Гуменне – часам к четырнадцати. Я знал, что в Братиславе они сядут вчетвером в такси и снова сбегут в Австрию. Нас с чеченцем уже вечером довезли до ближайшей железнодорожной станции и также нам были выдана билеты до Гуменне. В Братиславе с чеченцем мы расстались. Он тоже собирался обратно в Австрию. До Гуменне следовало ехать только мне. На Австрию я был сильно обижен, что так поступили со мной. Даже если бы у меня были деньги, то ни о какой Австрии я уже не помышлял. Пропади она пропадом, эта Австрия – думал, настраиваясь на новый азил в Словакии. Мне хотелось дождаться первого ответа от миграционной службы и в случае отказа хотел делать «Стоп-азил» и добровольно ехать в Россию. В Жилене у меня была пересадка и мне предстояло торчать на вокзале, где негде было даже присесть, аж целых пять часов. Какая-то пьяная женщина разговорилась со мной и предложила пойти в бар. По дороге к поискам бара она подключила также выпившего мужчину, и вскоре втроем мы пили пиво, кофе и покуривали сигареты. Третий, который в принципе не был лишним, так как эта женщина по имени Милка никак не могла мне нравиться, куда-то исчез. Из бара с Милкой мы вернулись на вокзал. Появился какой-то наглый навязчивый мужчина уже в годах. Я пытался защитить Милку, но вскоре выяснилось, что это был ее отец. Я, естественно, извинился перед ним. Появился мужчина, который проводил нас до бара и расплачивался за посиделовку. Он грозился мне, что заберет у Милки потраченные деньги. Мне не нужно было ни их пива, ни кофе, ни сигарет. Неожиданно появились два типа и в присутствии отца увели куда-то нашу Милку, у которой язык уже заплетался. Обиженный мужчина – проводник по имени Стефан, заплатил за меня в туалете пять крон и, сообразив, что у меня нет денег, пригласил меня в игральный зал и, взяв пива, уселся у компьютера. У него была мания на азартные игры и в многочисленных карманах было несколько тысяч словацких крон. От пива я отказался, но не желая обижать Стефана, сидел рядом, как бы на удачу, и курил. Пить водку, которую он купил, я также отказался. Уже за полчаса до отправления поезда, Стефан купил мне вторую бутылку пива в алюминиевой таре и, естественно, поблагодарив его,я уложил банки в пакет. Мы попрощались. Добрая душа  этот Стефан. Дай Бог ему здоровья!
Перед отправлением поезда я встретил Милку с одним из ее типов. Тот уговаривал ее остаться, но не просил, а настаивал. Мне это не понравилось и ценой огромных усилий я уговорил ее сесть в поезд, не обращая никакого внимания на ее ухажера. В вагоне все сидячие места были заняты, и люди стояли в проходе со своими сумками. Единственное, что я хотел – это высадить Милку на ее станции. Общаясь с ней, я терпел запах из ее рта. Наш разговор привлек внимание молодого парня, и на ломаном русском языке со словацким акцентом заговорил со мной. Ему было двадцать шесть лет и звали его Димой. Двенадцать лет назад его мать вышла замуж за словака и все это время он жил в Братиславе. Дима говорил, что  доволен тем, что уехал из России – из Саратова. Его двоюродный брат погиб в Чечне.
– Если бы я остался в России, – говорил он, то меня бы постигла такая же участь. Я смотрел на него и понял, что Дима совсем перестал быть Димой. Он казался мне далеко не русским парнем. Как сильно меняется человек в другой стране! Для себя я сделал такой вывод: дети быстрее осваивают чужие языки и быстрее отторгаются от своей Родины. Мне было жалко Диму. Вот если бы он сформировался в России, то речь у него была бы другой. Он был бы ближе мне в беседе. Но Дима уже сформировался другим – не русским. Это трагедия и вина в этом его матери. Вот также и я, разорив свою семью, очень постарался, чтобы мои дети Алан и Людмила даже понятия не имеют об осетинской культуре и об осетинском языке. Единственное утешение – это то, что мы говорим по-русски и мы одинаково обрусевшие.
Милка вышла на своей станции, и место Димы освободилось. Ему интересно было общаться со мной, я это видел.
– Эх, сейчас бы пива! – взволнованно произнес он. Я вспомнил, что у меня как раз две банки. Извинившись перед ним, я предложил ему купить у меня пиво. Денег у меня не было ни копейки, и мне не было стыдно. Дима с удовольствием согласился и дал мне пятьдесят крон. Позже, сославшись на усталость и боль в спине, я предложил ему занять свое место, а сам нашел себе другое – рядом с молоденькой девушкой лет семнадцати. Выяснилось, что она из Ужгорода – украинка и учится в Братиславе. Представилась девушка Камилой. Ее должен был встретить в Гуменне – отец на машине. Между вагонами мы покурили ее сигареты «Мальборо» и нашли общий язык. Я читал ей свои стихи, рассказывал о своей жизни и Камиле это было интересно. Я сообразил, что у нее высокий интеллект. Она говорила о вещах совсем по-взрослому и скорее походила на филолога, а не на экономиста-менеджера. Нам было так интересно общаться, что если бы я решил ее поцеловать, то она бы не противилась.
Усталость тем не менее давала о себе знать и устроившись поудобнее в сидячем положении, я пытался немного поспать.
Поезд подъезжал к Гуменне и Камила разбудила меня. Она отдала мне свою пачку Мальборо и зажигалку, объяснив это тем, что боится отца. Я понял, что ей хотелось хоть как-то поддержать меня и помочь. Мы попрощались и пока я собирал свои сумки, она вышла из вагона. Уже выходя на станцию, я видел ее уже со своим отцом. Мне показалось, что отец Камилы изучает меня взглядом. Я сделал вид, что не знаком с его дочерью и прошел мимо. Он улыбался.
В киоске я купил пачку сигарет и папирки и, раскрыв зонт, направился в лагерь беженцев. Меня впустили и, осмотрев мои вещи, изъяли ножницы и поселили на третьем этаже в триста второй комнате – вместе с белорусом Андреем. В просторной комнате, где было одиннадцать кроватей, мы были вдвоем. Знакомые здесь были – это Нина из России, молодой парень-чеченец и албанка с ребенком – сыном. Все они уже побывали в других странах – во Франции, Бельгии, Австрии и т.д. Уже через сутки у меня возникло желание уехать в Россию – я решил в понедельник двадцать второго декабря, вместо интервью делать стоп-азил. Наверно, Марина Литвинович была права, что находясь в России, я принесу больше пользы российской оппозиции, если снова не придется бежать.
Двадцать второго декабря, находясь в Гуменне всего три дня, я подал в офис заявление на стоп-азил. Это значит, что минимум через месяц или чуть больше, меня отправят в Россию. В заявлении не забыл упомянуть, что Европу буду ненавидеть до конца своих дней. Если за пятнадцать месяцев мне не дали статус политического беженца, то начинать все заново – с новым азилом, я не намерен. Возвращаюсь в Россию, как независимый аналитик и раз никто из оппозиции мне ничем не помог и не поддержал, то отныне я принадлежу самому себе и никому больше. Нет у меня соратников на этой земле! Есть просто знакомые, но ни с кем из них я в разведку не пойду. Пора взрослеть! Те, которых я считал оппозиционерами, за исключением Максима Резника и его заместителя Сергея Иванченко, никогда ни в чем не помогли мне. Напрашивается вопрос: «А кому помог я?» Материально никому не помог, но всегда говорил и писал правду. Разве этого мало для политически активного и творческого человека? Думаю, что нет. Люди, которые к оппозиции не имеют отношения, помогли мне больше. Это Александр Сергеевич Дзасохов, Таймураз Дзамбекович Мамсуров, Владимир Ходов, пострадавшие из комитета «Матери Беслана», Борис Арчинов и пожалуй все. Забыл упомянуть большевика Мэлса Кочиева из Ногира. Эти люди конкретно помогли мне, поэтому так и запишем. Вот вам и оппозиция, к которой я причисляю себя.
Может, и не нужна никакая оппозиция. Вон у Лукашенко нет никакой оппозиции, и люди живут не хуже, чем в советские времена. Конечно, до европейской социальной защиты населения Белоруссии еще слишком далеко, но в сравнении с российской действительностью жить можно. Эх, если бы Михаил Сергеевич Горбачев стал президентом России, а не Ельцин! Как здорово жили бы российские люди уже к нынешнему две тысячи восьмому году! А сейчас ни Горбачева,  ни Лукашенко. Власть в России конечно менять нужно, но на кого? На тех, кто своему соратнику и рубля не даст или кусочка хлеба? Вот бы Максима Резника сделать президентом России. Он все понимает и сострадание у него есть к тому, кто действительно нуждается в помощи!
С оппозицией нужно быть осторожным, и если человек делает добро людям, то незачем его по мелочам критиковать. А то ведь не ровен час и к самому себе можно стать оппозиционером. Глядишь, и раздвоение личности не за горами.
Ладно, поеду в Россию и посмотрю, что там происходит. Главное – это то, что я принадлежу самому себе и щадить своей критикой никого не буду, если на то будут веские основания. Скорее бы в Россию!
В Гуменне – в лагере беженцев, ничего особенного не происходило. Кормили плохо. Еда в основном состояла из хлеба. В столовой не было ни чая, ни кофе. Какая-то слегка окрашенная вода заменяла их. После первого глотка нельзя было определить в ней наличие сахара. К примеру борщ состоял из воды и капусты. В нем не было ни мяса, ни сметаны. Глядя на эту еду, я иногда демонстративно уходил из столовой, отказываясь от нее. Хотелось есть, но есть практически было нечего. Я хотел вернуться в Россию – в свою Осетию и поесть то, что душа пожелает. Конечно, после стольких ошибок в своей жизни, я не много себе мог позволить, но как минимум, мне хотелось купить несколько селедок, бесланского хлеба, соленых огурчиков и бутылку водки. Еще мне хотелось купить себе сигареты и курить, пока дым не пойдет из ушей. С куревом в Гуменне были большие проблемы. Меня угощал грузин Давид, босниец Селим и Андрей, с которым я жил в одной комнате. Просить сигареты было стыдно и не по возрасту. Я знал уже точно, что в ближайший месяц или чуть позже окажусь в Осетии. Не хотел я больше ничего, что связано с Европой и тем более со Словакией. Мне, Ирбеку Дзуцеву, отказаться от привычного мне образа жизни? Отказаться от политики, от поэзии, от публицистики? Да никогда! Не для того я формировался, чтобы так бесславно затаиться в какой-то Словакии! Никакой другой язык я учить не собираюсь и кроме русского и осетинского языков не признаю!
Если бы в России была настоящая власть, то все русские вернулись бы обратно в свою страну. Вернулись бы из Прибалтики, из Украины – отовсюду! Государство должно вернуть соотечественников и создать им нормальные условия. Сделать это можно при желании, но, к сожалению, власть в России антинародная. если бы она думала стратегически, то думала бы о своем генофонде. Русские, живущие в настоящее время не на территории России намного лучше. У них выше культура. Любой русский, живущий в Прибалтике, потому и не возвращается в Россию, что там бардак. Власть делает деньги.Нужно, чтобы власть отделилась от бизнеса. Этого, к сожалению, не будет, а раз так, то и позитивного в стране будет мало и защиты соотечественников за границей также не предвидится. Русских нужно вернуть на Родину – в Россию! По этой схеме и жителей Южной Осетии лучше обустроить в Северной Осетии, а не проливать человеческую кровь и русских, и осетин, и грузин, и не отнимать у Грузии их же грузинскую землю. Именно по этой схеме нужно работать. Тогда и отношения между народами не пострадают.
Двадцать пятого декабря – в рождественский день, я поменял одну из своих курток на пачку сигарет, а новую вязаную шапку продал за пятьдесят крон – это чуть больше, чем полтора евро. Сигареты я раздал тем, кто прежде угощал меня и к вечеру курить снова было нечего. В комнату несколько раз заходил босниец Селим и предлагал сигареты, хотя я ничего у него не просил. Селим видел, как я мучаюсь без курева и выручал меня много раз. Иногда он давал мне несколько сигарет.
На следующий день лагерный магазин открыли и радуясь, как мальчишка, я купил себе пачку самых дешевых сигарет. Сигаретами на этот раз я решил ни с кем не делиться, хотя желающие были. Сигареты в Европе очень дорогие. Самые дешевые сигареты, к примеру, в Словакии стоят полтора евро. На российские деньги – это почти шестьдесят рублей. На такие деньги в России можно купить пачек двенадцать. Вот вам и Европа! А если учесть, что кормят очень плохо и по всей Европе нелегалам не дают работать, то жизнь кажется адом. Больше пятнадцати месяцев я в Европе и ничего, кроме мук и страданий, я не видел здесь. Я возненавидел европейцев и буду ненавидеть их и в России! Пошли они к черту со своей цивилизацией!
Из телефона Селима я отправил смс-ку Элле Кесаевой и просил, чтобы родственники выслали мне через Western union  пятьдесят долларов. Я сообщил, что возвращаюсь в Беслан и написал книгу. Я сделал стоп-азил и отправлять меня в Россию будет организация «IOM». Меня отправят и деньги дадут, но немного – всего сто долларов. Деньги мне нужны были исключительно на табак – пока меня будут отправлять. Я очень надеялся, что родственники пожертвуют пятьдесят долларов.
Утром, как не странно, магазин был открыт. Я попросил у продавщицы в долг пачку сигарет. Она сказала, чтобы я пришел в десять часов, когда будет ее начальник. В десять часов сигареты мне никто не дал. Тогда я попросил у нее одну сигарету под запись. Продавщица долго сопротивлялась, но уступила. Селим тоже ходил в магазин. После покупок он дал всем на нашем этаже по две сигареты. Ему тяжело было смотреть на то, как мы мучаемся без сигарет. Такие, как Селим в жизни попадаются очень редко. Он был не очень разговорчивым, но понимал все молча. Мое самолюбие было сильно задето.
Мне было стыдно оттого, что мое нищенское существование не кончается и в моей жизни нет никакого просвета. Вместо того, чтобы просящему политическое убежище предоставить отдельное жилье и примерно двести евро с возможностью работать, Европа как раз делает все против самого беженца.
На каждого азюлянта Организация объединенных наций платит огромные деньги тому государству шенгенской зоны, которое якобы проявляет заботу. Эти лагеря беженцев для того и создаются, чтобы расходы на беженца как-то минимизировать. Десять евро, к примеру, Словакия дает в месяц на карманные расходы. А если вы уже убегали в другую страну и вас вернули обратно, то и эти десять евро вам уже никто и никогда не даст. А что курить, если это фактически последняя радость в вашей жизни? На этот вопрос отвечают хладнокровно: «Бросайте курить!» Еще в австрийской тюрьме, отказавшись от еды, я сказал полицейскому: «Я не свинья, чтобы такое есть!» Беженец не обеспечен ни чаем, ни кофе. Он не может купить себе ни то, ни другое, так как основные деньги, выделенные на него, ему никто не дает. Ему сварят бурду и дадут выпить. Если человек не имеет сигарет, кофе, чай, нормальной еды на свое усмотрение и хотя бы в месяц один раз выпить вина, то естественно он нервничает. Жалоба в ООН, которая, якобы, контролирует деятельность миграционных служб и ваше содержание, ничего не даст. Вам предложат обратиться к врачу – лечить расшатанные нервы и вместо всего перечисленного получите таблетки, как я получал их в австрийской тюрьме. Такая вот реальность в этой сытой Европе. Европейцы – это люди, а вы – никто! Даже если Вы защищали в своей стране девятнадцать лет Свободу и Демократию.
В комнату, где находился телевизор, заглянул великодушный босниец Селим и достал мне из своей пачки три сигареты. Я воспрял духом и с улыбающимися глазами поблагодарил его. Дальше он пошел с оставшимися сигаретами в пачке, в комнату, где жили грузины и чеченцы. Теперь я понял, почему Селим купил в магазине две пачки. Одну он купил себе, а другую тем, кто нуждался в помощи. Справедливо ли это, если вместо ООН покупает сигареты беженцам Селим? А сколько их – выходцев из бывшей Югославии, которые с любовью относятся к тем, кто когда-то жил в Советском Союзе – сербов, боснийцев, македонцев, албанцев и других народов, способных в трудную минуту прийти на помощь? Вот бы и российской оппозиции также помогать друг другу! Примерно через месяц или больше я буду в Москве со ста долларами, которые даст мне IOM. А что дальше? Ехать мне в Беслан, где я не нужен даже родственникам, или остаться в Москве? Марина Литвинович постоянно по телефону говорит, что никого не устраивает на работу, но разве элементарно помочь мне с регистрацией так сложно? Неужели некому поручить решение этого несложного вопроса? Нет, пожалуй, Марина Литвинович и Гарри Каспров ничем не помогут мне – абсолютно ничем! Лучше позвоню секретарю «Другой России». Думаю, что только Эдуард Лимонов сможет мне помочь. Лимоновцы поддерживают своих соратников! Только они смогут мне помочь! Они очень дружные и им не нужно ничего доказывать. Я позвоню в офис «Другой России» и больше никому! Любой белорус в своей стране может быстро найти себе жилье и работу, а в России ничего этого нет.
Легко было  в советские времена. Значит, в России нужна такая власть, чтобы, как минимум, можно было бы найти жилье с пропиской и работу. Никто не знает лучше меня, как это важно. Я, как барометр, определяющий состояние общества. Если бы я имел жилье и сидел в одном месте, будучи обустроенным, то как бы я знал, что происходит в стране? Все-таки моя миссия заключается в том, чтобы проходить через испытания и делать свои выводы. Пусть люди, хотя бы не совершают мои ошибки и мир станет лучше.
Утром на завтраке был кофе с молоком. Мне он понравился, и я решил попросить у повара еще одну чашку. Женщина налила мне полчашки. Я попросил наполнить чашку, но она отказалась. Меня это задело. В ярости матюкаясь то по-осетински, то по-русски, я прошелся со своей чашкой, подаренной мне в австрийской тюрьме сербом Мийя, по всему залу, в присутствии индусов и метнул ее об стенку, где были рукомойники. Осколки чашки разлетелись по всему залу. Ко мне подбежал полицейский и два раза в напряжении спросил: «Ты что робишь?»
– Я ненавижу твою страну! Полтора года потратил на твою вонючую Словакию! Я хочу в Россию! – ответил я полицейскому гневно, глядя ему в глаза.
Вспомнив, что осколки немного задели входившую в столовую индианку, я подошел к ней и извинился.
На обед я взял с собой только ложку. Кофе уже не было, и емкость с обычной бурдой стояла как всегда в доступном месте. От первого я тоже отказался и ограничился одним вторым блюдом.
Поздно вечером я очень сильно хотел курить. У Селима сигарет не было, так как магазин по воскресеньям не работал и он ничего не купил. Я спустился на второй этаж, где у меня были знакомые индиец и иранец. Они часто выручали меня. Мы общались на английском языке, которым я владел очень плохо, хотя произношение было безупречным. Индийцу я говорил про Раджа Капура, а иранцу о фильме «Мазандаранский тигр». Они стояли в коридоре и курить у них тоже не было. Иранец, с уважением относившийся ко мне, нашел мне одну сигарету. Я курил, вдыхая в себя табачный дым и в моей душе был праздник.
Двадцать восьмого декабря я отказался от завтрака, который состоял из одной ложки омлета и четырех маленьких кусочков несвежего сухого хлеба. Я стал возмущаться. Полицейский, сидевший на стуле, как барин, услышав русский мат, не выдержал: «Купи в магазине, если тебе мало!» – сказал он.
– На что купить, если Словакия почти полтора года не дает мне правоработать? – ответил я не скрывая своей ненависти к Словакии, да и ко всей Европе.
Селим стоял у магазина и когда он возвращался, то я караулил его. В тот момент, когда он проходил мимо, я отвернулся от него. Селим похлопал меня по плечу и протянул сигарету. Я поблагодарил его и закурив, у меня закружилась голова. Обычно табачный дым почти не доходил до моих легких, а тут нарушил свое правило и жадно вдыхал в себя дым.
Социальные работники, после длительных рождественских выходных, вышли наконец на работу. Я попросил их как-то ускорить мою отправку в Россию и что-нибудь придумать, чтобы у меня появились сигареты. Женщины обещали куда-то позвонить и решить этот вопрос.
Через полчаса я снова зашел в кабинет социальных работников, держа в руке пачку своих рукописей и стихов. Та, что помоложе, из кабинета вышла, сославшись на занятость и не стала меня слушать. Другая – по имени Люда, предложила мне чай. Я согласился и присел рядом с ней. Утренний инцидент в столовой мной уже был описан и у меня было желание обнародовать его. Люда слушала меня внимательно. Я убедил ее в том, что хочу как можно скорее уехать в Россию и что без сигарет сильно нервничаю. Она связалась по телефону с IOM и убедила сотрудницу, чтобы меня отправили в Россию побыстрее.
Сроки приезда работника этой ли организации изменились и теперь они обещали приехать не во второй половине января, а пятого – сразу после новогодних праздников. Это устраивало меня и оставалась одна проблема – что мне курить эти дни. Люда сказала, что не может предложить мне никакую платную социальную работу, но она попробует что-нибудь придумать. Я предложил ей купить мне сигареты на свои деньги и когда появится для меня работа, то я рассчитаюсь с ней.
– В какой Вы комнате живете? – спросила меня Люда.
– В триста второй! – ответил я.
– Хорошо, я сама приду к Вам! – заверила она меня и я, довольный, вышел из ее комнаты, так и не выпив чая.
На обед давали, как всегда, жидкий суп, вареники с запахом сыра и чай. Повариха – та самая, которая не дала мне позавчера полную чашку кофе с молоком, демонстративно что-то изъяла из тарелки супа и поставила передо мной. Даже не глядя ей в глаза, я прошел мимо и ограничился одними варениками с запахом сыра. Вместо так называемого чая я уже третий день пил холодную воду из-под крана.
Возвращаясь из столовой, мне встретился грузин Давид. Он протянул мне открытую пачку сигарет, из которой я достал одну и поблагодарил его.
Люда что-то пробивала для меня, дабы решить проблему с куревом. Я ждал итога ее хлопот обо мне.
Не зная чем себя занять в ожидании, я вспомнил, что сегодня еще не купался. Для меня это всегда была мука. Сенсорными установками в лагере Гуменне было напичкано все. Я ненавидел этот европейский прогресс и эти сенсоры. В душевой моя неприязнь к ним усиливалась. Всем известно, что тело человека – лучший барометр, определяющий количество и температуру потребляемой воды. Лично я предпочитаю прежде всего согреться под горячей водой, а потом уже мыться. Сенсор же пищит с маленьким напором воды с меняющейся температурой и минут через пятнадцать-тридцать выключается. Дальше еще хуже: вода появляется всего на несколько секунд. Я ненавижу Европу за сенсоры, за двери, которые сами закрываются и в самый последний момент – прежде, чем закрыться, издают такой грохот, что мертвый от страха вздрогнет. Что из себя представляют и сами европейцы? Да ничего! Они даже пьют спиртное маленькими глотками. И что в этом хорошего без закуски глотать время от времени свои коктейли? Уж если пить, то по сто грамм и конечно закусить, а точнее плотно поесть, чтобы почувствовать себя человеком, а не дистрофиком или роботом.
Многое мне не нравится в России, но еще больше в Европе. Она чужая для меня и мне она больше не нужна. Мне нужна моя Осетия и моя Россия!
Люда нашла мне работу. Нужно было перенести целлофановые мешки и пакеты с гуманитарной одеждой через двор на склад и там аккуратно разложить ее по полкам. Она купила для меня в магазине сигареты, и я приступил к работе. Часа через два я поднялся к ней в кабинет и отчитался за проделанную работу. Если в прошлом году мне платили за эту работу тридцать пять крон в час, то теперь в связи с тем, что Словакия вошла в шенгенскую зону, платить стали меньше – пятнадцать крон в час. Из пачки сигарет, Люда дала мне всего семь сигарет. Завтра тоже предстояла работа. Сигарет четырнадцать я уже заработал, но у нее были свои расчеты. Скорее всего, она исходила из того, что если не будет в дальнейшем никакой работы, то у меня хоть будет какой-то запас сигарет. Я не стал ей ничего доказывать и поблагодарив, вышел из ее кабинета.
Ближе к полуночи. Спать совсем не хочется. Хочется писать. В свои неполные пятьдесят три года мне стыдно за прожитые годы. Чего я достиг в этой жизни, когда в очередной раз у разбитого корыта. Ни семьи, ни жилья. Никого нет рядом со мной. Вот вернусь опять в Осетию, а кому я там нужен? Кто меня там ждет? Никто. Наверно, последнее, что мне осталось – это увидеть сборник своих оставшихся и сохранившихся стихов, хотя до бесланской трагедии я писал хуже.
Настоящим поэтом с большой буквы я так и не стал. Не моя в том вина. Мне элементарно не дано было достичь большего. Успокаивает только одно: я был искренним, ничего не боялся и писал правду. Есть, конечно, темные пятна в моей биографии, но все мы грешны на этой земле. Хуже, когда человек не стыдится своих ошибок и его не мучает совесть. Буду откровенным: меня совесть мучает. Это замечательно, но святым на этой земле я не буду никогда. Пусть так и будет!
Помимо сборника стихов с названием «Любовь и ярость», я также хочу докончить эту книгу с прежним названием «В лабиринтах времени».
Эти две книги в ближайшее время любой ценой должны увидеть свет. Пусть люди узнают обо мне больше. Мне сейчас хочется признаться в том, что  был женат не только на Оле, и кроме Аланы и Людмилы у меня есть еще бывшие жены и дети. Первый раз у меня была осетинка из Беслана. Зовут ее Надей, а девичья фамилия Беликова. Она старше меня на один год и украл я ее уже на третий день нашего знакомства. Жил с ней всего два месяца, но она родила сына Заура. Я сделал несчастной Надю и сын мой вырос без отца. Я почти ничем не помогал ему .и это мой грех. Когда человек не воспитывает своих детей, то он автоматически теряет их. Они становятся, как чужие. Это трагедия для любого родителя.
Второй женой была у меня русская девушка Лена по фамилии Горюшкина. Мы познакомились в Таджикистане – в городе Курган-Тюбе. Есть у меня от Лены дочь Вера, родившаяся в тысяча девятьсот восемьдесят первом году. Скорей всего сейчас они живут в Перьми или в области. Помню, что в Закамске у них были родственники.
Третьей женой была чеченка Лиза. Вспоминая нашу совместную жизнь, могу сказать открыто: я из тех, кто поздно взрослеет. Она тоже натерпелась в своей жизни за то, что позволила мне, осетину, украсть себя. Суровые нравы у чеченцев! Мою дочь ее отчим называл осетинской сучкой, хотя она была маленьким ребенком. К шестнадцати годам дочь Ирина приезжала в Осетию, но из-за моей неустроенности в жизни, а также из-за того, что осетинского в ней не было ничего, я сделал так, чтобы она уехала из Осетии и не возвращалась. Это тоже мой грех. Гореть мне в аду на том свете! Лучшего я не заслужил, но так как гореть мне предстоит уже после смерти, задумываюсь над тем, как жить дальше. Мне опять негде жить. За свою жизнь я продал одну двухкомнатную квартиру во Владикавказе и четыре недостроенных дома в Новом Батако и в Беслане. Хватит ли у меня сил в шестой раз решать жилищный вопрос. Моя беда заключается в том, что я всегда рвался на запад. Раньше всегда рвался в Россию, а в последние годы – на запад. Неужели и сейчас я ничего в жизни не понял и когда-нибудь – в ближайшем или в далеком будущем, посмею заявить, что снова хочу на запад? Я думаю, что этого уже не будет! Мне уже много лет, и настало время признать себя взрослым и остепенившимся. Я знаю, что Осетия снова примет меня, ведь я ее сын, но ошибок уже не должно быть, иначе смерть я встречу под забором. Посмотрю, как изменилась жизнь на моей родине и очень постараюсь еще один раз построить пусть и небольшой, но собственный дом. Я мобилизуюсь полностью. Я это умею. Одно знаю точно: на работе жить уже не буду никогда! Согласен жить хоть в шалаше, но на работе – нет! Эх, вернуть бы советские времена, когда холостяцких и семейных общежитий было полно! Ситуация в России с каждым годом ухудшается. Разрыв между богатыми и бедными все очевидней. Как выживать в таких условиях, не имея ничего? Чует мое сердце, что несладко мне придется, но в Осетию – на свою историческую родину все равно поеду. Я еще не старый и сил достаточно, чтобы построить себе дом. Может, и дерево удастся посадить, и сына воспитать? Кто его знает? Посмотрим по обстоятельствам.
Селиму, из телефона которого я отправил смс-ку с просьбой выслать мне пятьдесят долларов, никто не позвонил – ни Элла Кесаева, ни мои родственники. Буду знать, что в Северной Осетии я никому не нужен. Все отвергли меня и рассчитывать нужно только на самого себя. Для матери, братьев и сестры я давно стал чужим. Они не могли мне простить то, что вечно продаю свои жилища. Меня практически никто никогда не понимал. Я жил в своем мире, и мне было одиноко в нем. У меня были другие измерения и то, что в родном отечестве нет пророка, я давно знал. В Осетию однако вернусь и может быть для того, чтобы снова сбежать. На этот раз я хорошо подумаю, прежде чем предпринять какие-то шаги.
В зале для просмотра телевизора я был один. Зашли две социальные работницы и предложили мне расписаться в каком-то документе о проделанной мной работе. Люда дала мне пятьдесят крон и сказала, что могу забрать оставшиеся сигареты из моей пачки. С завтрашнего дня – после завтрака и обеда в столовой, в мои обязанности входило протирать столы. Пятьдесят крон она дала мне авансом. Я согласен был работать, чтобы деньги на сигареты были, тем более, что времени на это занятие будет уходить совсем немного. Работать я всегда любил и никогда не стыдился этого. Никакой работы я не стыдился за свою жизнь. Таким меня воспитал мой отец.
В комнату вошла Нина, которую депортировали из Франции, где живет ее дочь и дала мне сигарету. Уже несколько раз она выручала меня, хотя сама не курила. Я благодарен ей за это.
Селим также время от времени давал мне сигареты, и это несмотря на то, что проблема как-то решалась.
Тридцать первого декабря – в канун Нового две тысячи девятого года, ощущения праздника у меня все же было. Утром после завтрака я протирал столы в столовой и повара парни дали мне две сладкие булочки с шоколадной начинкой и банан. В обед помимо этой легкой работы, вместе с одним из поваров я протирал пол в столовой и мне также дали фрукты и еще три булочки. Если учесть, что ужин нам выдавали сухим пайком, то у меня собралось немало фруктов и других продуктов. В буфете я купил пачку сигарет и настроение у меня было хорошее. У Люды был выходной день и другая социальная работница по имени Ивана, всячески пыталась поднять мое настроение. Разбивать чашки об стенку желания у меня больше не было. Мне удалось поставить всех на место и со мной стали считаться. Ничего большего я ни от кого и не требовал.
И все-таки, несмотря ни на что, желание вернуться в Россию было твердым. Я уже по-новому относился к эмиграции и знал, что человек навсегда покидающий свою Родину – несчастный. Кому он там нужен, в чужой стране, даже если накормят и спать уложат в чистую постель? Семейным намного легче. По крайней мере есть с кем поговорить, а вот холостяку тяжело. За более чем пятнадцать месяцев я перенес столько унижений и лишений, что лучше бы оставался в своей неустроенной стране. Лично у меня помимо всего прочего был выбор: отказаться мне от политики, поэзии и публицистики или нет. Желания пробивать себе дорогу в литературе усилилось, да и без политики я плохо себе представлял свое будущее. Господи, разве можно перечислить то, чего лишился я в этой Европе! Будучи во Владикавказе, я часто заглядывал в редакцию журнала «Дарьял» и беседовал со своим добрым приятелем Русланом Тотровым. Как своего, а не чужого принимал меня и Руслан Гибизов. Признал во мне хоть какие-то дарования и Таймураз Саламов. А как обойтись без встреч с Борисом Гусаловым, с которым у меня совершенно случайно сложились просто замечательные отношения? Помню беседовал я с поэтом Тотрадзом Кокойты – на проспекте Мира, и когда он узнал, что я снова собираюсь уехать из Осетии, он сказал мне такие слова: «А я из Осетии никуда не уеду!» Да, он немного старше меня и, конечно, мудрее. Тотрадз уже знал то, что и мне предстояло узнать. Теперь я тоже взрослый. Я люблю свою Родину и скоро туда вернусь! Теперь уже навсегда! Не ненависть к Европе побуждает меня вернуться, а любовь к Осетии. Я осетин и мое место там – рядом с теми, кто мне близок и дорог. Эх, если бы раньше я прозрел! Была бы у меня тогда и семья и квартира, и все то, что должно быть у человека в моем возрасте. А теперь опять все начинать сначала.
Как мне теперь доказывать Залине Дзуцевой из издательства «Ир», что смогу хоть как-то наверстать упущенное. Замечательная женщина Залина Дзуцева. Никто кроме нее – среди всех Дзуцевых, не понимает, что происходит в моей душе! Ей одной дано Всевышним понять меня! А ценил ли я ее так, как по праву она заслуживает? Пожалуй, нет, но теперь все будет иначе. Я действительно стал другим – остепенившимся и повзрослевшим. Все, что я пережил в своей жизни, дает мне право утвердиться на этом свете – и в литературе, и в политике. Дурачить себя и других, я уже никому не позволю, ибо я взрослый! Оголтелые призывы смены власти в России – это уже пройденный этап. Один раз уже меняли власть в августе тысяча девятьсот девяносто первого года и разве жизнь стала лучше? Нет, не стала! Тогда нужно было Горбачева оставлять президентом, а не отстранять его от власти, как этого также добивались ГКЧП-исты. К российской власти нужно подбираться поэтапно и прежде всего нужно работать в регионах. А готовы ли демократические кадры, чтобы хоть в районе или республике заменить тех, кто погряз в коррупции? С народом нужно работать, просвещать его и научить бороться. Необходимо объединяться и в судах отстаивать свои права. Шаг за шагом подбираться к Кремлю. Тогда и страха за свою жизнь не будет у тех, кто дурачит народ. Они будут знать, что заработали демократические институты и постепенно перестанут противиться этому. Призывать же к немедленной смене власти – это утопия и никаких положительных результатов не даст. Не надо пугать власть неминуемой расплатой! Это еще больше загоняет ее в угол и отдаляет от народа. В конце концов мы граждане одной страны и если наша власть не хорошая, что и мы не лучше. Кого мне, к примеру, винить в том, что разорил свою семью и не имею даже жилья, если не самого себя. Ни Горбачев, ни Ельцин, ни Путин, ни Медведев в этом не виноваты. Разве не сам я лишил себя того, что у меня уже было? Поэтому любую смену власти нужно начинать с самого себя. Другое дело требовать от власти кредита на приобретение собственного экскаватора, чтобы ни к кому не наниматься на работу. Раз я не воспользовался теми возможностями, которые у меня были, то имею право, как гражданин России, добиваться этого кредита. Если на западе представителей малого и среднего бизнеса примерно семьдесят процентов от населения, то почему в России эта цифра в три раза меньше? Заводы и фабрики приватизировали, а средства производства никак не хотят отдавать народу. Я не верю, что нынешний президент Дмитрий Медведев кровно заинтересован в том, чтобы у несчастного, столько выстрадавшего Ирбека Дзуцева не было собственного экскаватора. Это не так! Какой власти нужен ярый оппозиционер, если все его запросы ограничиваются правом излагать на бумаге свои мысли и чтобы решить все свои экономические проблемы иметь собственный экскаватор. Не рыбу ведь он просит, а удочку! Посмотрим, что будет на этот раз в России! Как отнесется ко мне российская власть? Сейчас, как никогда, я нуждаюсь в поддержке! Мне надоело скитаться по лагерям беженцев и собирать окурки! Пусть же власть не доводит меня до бешенства. Пусть признает меня личностью, а не рабом для работодателя, дышащего мне в пупок в интеллектуальном плане. Я хочу иметь в Осетии собственный маленький колесный экскаватор! Это все, что я хочу. Если этого не будет, то я захочу больше того, что можно себе представить.
Наступил две тысячи девятый год. С города Гуменне раздаются хлопки салютов. В комнате сижу один. Закурил сигарету. В пачке у меня остались еще четыре штуки. Завтра, то есть уже сегодня, курить будет нечего, но я как-нибудь переживу это, ведь я работаю. Фрукты и продукты давно съедены, остался один хлеб. Вместо шампанского с крана выпью стакан воды и буду смотреть телевизор. Охранники разрешили его смотреть хоть до утра. По лагерному распорядку в двадцать два часа комната, где телевизор, должна закрываться на ключ, но обычно нам разрешают его смотреть до полуночи. Я пишу все это не потому, что мне больше не о чем писать. Мне хочется, чтобы читатель знал, как запад оценил мою политическую деятельность за девятнадцать лет. Справедлива ли такая реальность по отношению ко мне, судить тем, кто прочитает эту книгу. Пусть о моей жизни знают все. Я так хочу!
Однако, упаси меня Бог всю жизнь описывать свои приключения, не имея даже элементарного. Я знаю, что наверстать упущенное уже невозможно, да и время не воротить назад. Мой поезд давно ушел, а я остался. Меня это бесит! Почему Европа ничем не помогла мне? Неужели я так много просил? Ненавижу Европу! Скорее бы в Россию –  в мою огромную, бескрайнюю страну, где человек никому не нужен.
Все равно вернусь туда и на месте разберусь. Дух мой не сломлен и силы еще есть.
Пятого января я попросил Ивану позвонить в IOM – или по-русски ай ом. Мне хотелось узнать: действительно ли сегодня ко мне кто-нибудь оттуда приедет. Через пару минут Ивана протянула мне телефон и мужчина довольно сносно говоривший по-русски сказал мне, что нужно еще подождать. Дело в том, что в этом году должен был выйти новый закон, по которому отправляют на Родину. Две недели уже потеряны, и сколько ждать дальше непонятно. Успокоило только то, что меня обещали отправить не на самолете, а на поезде – через Польшу и Белоруссию. Я на восточной окраине Словакии и до Польши километров двадцать – не больше. Какой смысл везти меня в Братиславу, если отсюда ближе и Белоруссия, и Россия? Хоть бы они сдержали свое слово! Я очень хотел побыстрее оказаться  в своей Осетии и меня уже тошнило от европейских законов. Они хороши для индусов и прочих азиатов, но не для гражданина России. Политическая деятельность отдельного человека в сравнении с российским газом – ничто! Газ выше политики и это реальность! Я слышал, что пятьдесят миллиардов кубометров российского газа проходит через Словакию. Станет ли Европа ссориться с Россией из-за какого-то Ирбека Дзуцева из Беслана? Конечно, нет! А раз так, то и делать здесь нечего, и нет никакого смысла терять свое драгоценное время! Если раньше «Железный занавес» опустил Советский Союз, то теперь эту инициативу перехватила объединенная Европа. Мы разрушили свою Великую страну, а они объединились, и ничего, кроме русского газа им не нужно. В демократию Европа играет и на самом деле ей никто не нужен – ни грузинский вор, ни российский политик. Европа – это для европейцев, и пришлые люди здесь никому не нужны. Ожидания нелегалов относительно их легализации и получения паспортов – это иллюзия самих нелегалов. Ни один юрист, защищающий права беженцев, никогда и ни при каких обстоятельствах не признается вам, что вы напрасно теряете свое время. Это потому, что он прежде всего служит своей стране – помогает ей как можно дольше морочить вам голову и побольше заполучить ооновских денег. Никаких других интересов у европейского юриста нет! Почти год назад – после первого отказа мне в получении статуса политического беженца, я намеревался сразу уехать в Россию, но мой юрист Катарина Илановска стала убеждать меня в том, что шансы через суд есть. Она не призналась мне в том, что Миграционная служба Словакии дает письменные рекомендации судьям, чтобы вас не защитили. Какой же это независимый суд? Какие права человека здесь соблюдаются? Пусть же граждане России знают, что происходит в Европе на самом деле! Пусть вооружаются моими мыслями!
Еще в Австрии – в лагере беженцев, а не в тюрьме, я отправлял через своего юриста в российское посольство заявление с просьбой лишить меня гражданства России. Это было в конце мая прошлого года. Человеку, отказавшемуся от своего гражданства не дали паспорт и не защитили его. Ни Словакия, ни Австрия, ни Чехия не проявили обо мне заботу! А ведь текст заявления был политизированным в высшей степени! Вот текст этого заявления:
«В посольство России в Австрии
от гражданина России Дзуцева
Ирбека Сосланбековича, проживающего
по адресу: Республика Северная
Осетия-Алани, село Новый Батако,
ул. Ворошилова, 50

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я, Дзуцев Ирбек Сосланбекович, хочу, чтобы меня лишили гражданства России. Как демократ первой волны заявляю со всей ответственностью, что в нынешней путинско-медведевской России нет ни свободы, ни демократии. Оппозиция напрочь лишена доступа к власти, а между тем представители «Другой Росии» – это цвет российской нации. Как бесланский политик, поэт и публицист обвиняю Путина и его окружение в гибели бесланских заложников и особенно детей. Мое оружие – это слово, и я буду говорить правду о бесланской трагедии! Попытки представить меня психически больным обречены на провал, ибо я абсолютно здоров. Нынешний преступный российский режим не учитывает одно обстоятельство, что я Ирбек Дзуцев, родился не тридцатого мая, как записано в паспорте, а двадцать второго апреля. В помощи Березовского и Невзлина я не нуждаюсь. Если в ближайшие год-два «Другая Россия» не придет к власти, то государство под названием Россия распадется, и это я вам гарантирую! Я отделю Северный Кавказ от России! Механизм распада мной уже запущен. Либо Россия станет свободной и демократической страной, либо я, как главный идеолог, развалю ее. Третьего не дано! Вот и выбирайте! После этих слов я, естественно, опасаюсь за свою жизнь и в Россию, конечно, не вернусь. Прошу передать это заявление по инстанции, чтобы меня лишили гражданства России».
И теперь, потеряв столько времени и рискуя своей жизнью, я вынужден возвратиться в Россию. Вот вам и Европа и защита прав человека! Вот вам и свобода с демократией! Я вернусь в Россию, раз Европа меня не защитила! Если со мной что-нибудь случится, то пусть это будет на совести Европы, и в первую очередь на совести Словакии, которая не предоставила мне статус политического беженца. А отделять или не отделять Северный Кавказ от России – я еще подумаю. Не исключено, что свое отношение к Путину я изменю. Впрочем, и к российской оппозиции тоже. Приеду в Россию и разберусь на месте! То, что в Европу я уже никогда не приеду – это железно, но будет ли у меня желание уехать в Америку? Очень интересно, что будет дальше! Я еще сам не знаю, что взбредет в мою шальную голову. Если за время моего отсутствия в России ничего позитивного не произошло, то никаких компромиссов не будет. Я буду беспощаден в  своей критике и ничто меня не остановит – даже собственный экскаватор.
Вчера целый день курить было нечего. Продавщице задолжал двести семьдесят крон – то есть девять евро. За работу в столовой тоже должны мне такую же сумму за девять дней.
С вечера курил обычный чай. Запах неприятный, но терпел.
Ночью пять человек уехали в Роговцы – в открытый лагерь, где раньше я был один месяц.
Андрей – белорус из моей комнаты тоже уехал. В мою комнату переселился русский парень Витя из Воркуты.
Сегодня утром настроение было паршивым – сильно хотелось курить. Во дворе лагеря много снега. Словак или венгр Миша маленькой двухколесной техникой с ножом впереди, почистил тротуары. У бордюров собрался снег, я понял, что это уже ручная работа и предложил социалам дать мне эту работу с широкой пластмассовой лопатой. Девушки согласились. За три часа у меня получилось полтора доллара – то есть пачка сигарет, где было всего семнадцать сигарет. Здесь в пачках по семнадцать, по девятнадцать штук. Как хорошо жить в Росси, где до такого западного прогресса мы еще не дошли!
Договорился я и с продавщицей: она завтра купит мне табак и папирки. Это намного экономнее. Завтра еще поубираю снег четыре часа, за субботу и воскресенье заработаю в столовой шестьдесят крон и получится сто двадцать. Ровно столько я должен буду отдать продавщице за табак и папирки. Сегодня же прошел рентген. В понедельник придет врач и закроет мой карантин, а там через несколько дней тоже отправят в Роговцы – в открытый лагерь. Туда ко мне и приедут ооновцы, чтобы подготовить мои документы к отправке в Россию. Должен сказать, что Словакия специально медлит с отправкой. Дело в том, что на каждого беженца ООН платит ей примерно три тысячи евро в месяц. Вот они и тянут, чтобы успеть побольше заполучить этих денег.
Девятого января Ивана отдала деньги, которые я заработал. Я больше ничего  не должен. Табак она не купила мне в долг. Ивана также заявила мне, что наперед мне деньги выдаваться не будут. У продавщицы за пятьдесят центов я купил три сигареты. Она мне сказала, что в долг ничего больше давать не будет. Утром помимо работы в столовой, я один час убирал снег. Хотел отработать больше, но то, что деньги все равно сегодня не дадут, отбило это желание. В столовой я должен был отработать еще один раз – после обеда, но я отказался, сославшись на то, что и за уборку снега – за один час, мне никто не заплатил. «Пусть эти пятьдесят центов потом переведут на счет столовой или засунут их себе в одно место!» – объяснил я свое нежелание работать Алене. Работай не работай, а курить все равно нечего, а раз так, то лучше не работать.
Двенадцатого января я написал заявление с просьбой ускорить мою отправку в Россию. Я также заявил о том, что ни в какой другой лагерь из Гуменне не поеду и в помощи IOM не нуждаюсь. Из-за ста долларов терять свое время больше не хотелось. Даже без денег я согласен был оказаться на российской земле. Люда позвонила в миграционную службу в Братиславу и ей сказали, что на этой неделе мне придет документ о закрытии моего азила. После этого полиция должна подключиться к моей отправке. Хоть бы скорее уехать из этой вонючей Словакии! Так хочется курить и есть нормальную пищу!
Утро следующего дня. Кое-что стало проясняться. Если на этой неделе мне придет документ о закрытии моего азила, то как меня должна полиция отправить в Россию? По-моему мне грозит депортационная тюрьма и это несмотря на то, что хочу в Россию по собственному желанию. Где IOM? Почему они до сих пор не приехали ко мне? Разве не они обязаны отправлять на Родину? Что за долбанная страна? Деньги не дают, курить нечего, кормят в основном одним хлебом, IOM не хочет заниматься отправкой азюлянта домой, уступив это дело полиции. Где тут свобода, демократия и соблюдение прав человека? Всесильная миграционная служба Словакии подмяла под себя суд, а теперь и IOM. Что делать в такой ситуации? Опять бежать? Но куда? В Украину? В Польшу? Нет, я хочу в Россию, и пусть этим занимается IOM, а не полиция. Никакие документы я в дальнейшем не подпишу, пока IOM не приедет ко мне! Господи, когда это кончится?
Беседовал с Людмилой и поделился с ней своими опасениями оказаться в депортационной тюрьме на три-четыре месяца. Она поговорила с директором IOM по телефону. Выяснилось, что IOM в январе не будет заниматься моей отправкой в Россию. Действительно, нужно было еще пару недель или больше подождать. Людмиле я сказал, чтобы меня отправляли в Роговцы – в открытый лагерь. Мне ничего другого не оставалось, кроме, как смириться с реальностью.
Карантин мой закончился и после обеда мне выдали справку с печатью и выпустили в город до восемнадцати часов. Не исключено, что кто-то рассчитывал, что я снова куда-нибудь сбегу. Я прошелся по городу и, попросив несколько сигарет у прохожих, вернулся в лагерь. Было очень морозно, да и бродить без денег у меня не было никакого желания.
В комнату – уже к вечеру зашел грузин Давид и пригласил к себе. Давид, Эмзар и два других грузина тоже были в городе, но в отличие от меня вернулись не с пустыми руками, хотя денег у них тоже не было. Из супермаркета они вынесли дорогое виски, водку «Горбачев», окорок, копченую колбасу, колу, сахар и огромную банку кофе. У них также был табак и папирки. Наше застолье длилось около трех часов. Короче говоря, старый Новый год мы встретили на должном уровне. Мир жесток и каждый выбирает свой путь выживания. По-моему это правильно. Зачем жалеть Европу, если даже на беженцах она научилась делать деньги?
Почему ему не выдается достаточная сумма, чтобы он сам купил себе то, что ему хочется. Какой дебил придумал, что беженец не должен пить алкоголь и курить? Кто возложил на себя миссию быть вершителем человеческих судеб?
Пятнадцатого января Люда дала мне бланки IOM для отправки меня в Россию, а точнее в Беслан. Наконец-то лед тронулся и хотя бы анкеты мной уже заполнены и факсом отправлены в Братиславу.
У продавщицы я с трудом выпросил в долг одну сигарету. Я выкурил ее сам, чтобы в полной мере ощутить всю прелесть моего нахождения в шенгенской зоне. Я действительно был счастлив в эти несколько минут.
Шестнадцатого января социальные работницы дали мне анкету из консульского отдела российского посольства в Братиславе – на получение временного российского паспорта для выезда в Россию. Я ее заполнил и сегодня она будет почтой отправлена в российское посольство. Как говорил Михаил Сергеевич Горбачев: «Процесс пошел!»
Девятнадцатое января. Сегодня ровно месяц, как я приехал в Гуменне и шестнадцать месяцев, как перешел украинско-словацкую границу. Лучше бы я не переходил ее. Столько времени потеряно напрасно!
Утром от завтрака отказался.
– Вас ист дас? – спросил я повара. Он ответил, что по-немецки, не понимает.
– Дас ист х...! – добавил я и демонстративно вышел из столовой.
Четыре кусочка сухого черного хлеба, не имеющего никакого вкуса, в тарелке с тридцатью граммами какой-то жидкости назвали завтраком! До какой же степени нужно ненавидеть инородцев, чтобы так издеваться над ними?
Когда же я окажусь в своей стране? Как мне все надоело вне своей Родины!
Витя из Воркуты, как всегда спит. На завтрак он почти не ходит и только к обеду поднимается из своей постели. На мои уговоры вернуться в Россию он не реагирует и надеется как-то через Англию и Исландию попасть в Канаду. Я не верю, что это у него получится, а он в это верит. В комнате тишина, я не знаю чем заняться. Курить нечего. Мне очень тяжело это переносить. Голодный и без сигарет сижу в своей комнате, где еще ни разу не мыл пол. Ничего не хочу, кроме возвращения в Россию и это несмотря на то, что там нет социалистической защиты простого населения. Нет общежитий, которые прежде я хаил, нет прописки, работы и гарантии того, что за твою работу тебе заплатят конкретную сумму денег. О, как бы я хотел, чтобы Путин и Медведев взяли на вооружение эти мысли! Разве был бы я тогда в оппозиции с теми, кто ни в чем не помогает своим соратникам? Любой человек может наделать уйму ошибок и оказаться бездомным, как я, но у него всегда должен быть шанс выжить в своей стране. Возможность поселиться в общежитии и работать за деньги и с гарантией. Как я буду выживать в Осетии, если на сто долларов, что даст мне IOM, я не смогу даже снять квартиру? Где мне жить и кто обо мне позаботиться? Ответ прост – никто!
Витя раздобыл где-то табак сигарет на десять. Настроение естественно улучшилось. Должен добавить, что он часто угощал меня то табаком, то сигаретами. Ему, конечно, проще это делать, ведь он общается и с индусами, и с пакистанцами и т.д. Я же ни с кем, кроме Вити и грузинов не общаюсь. Даже проходя мимо кого-нибудь, никому не смотрю в глаза, чтобы не здороваться.
Один из грузинов к вечеру постриг меня. За шестнадцать месяцев моего нахождения в Европе, я ни разу не был в парикмахерской. Это слишком дорогое удовольствие для азюлянта.
Впрочем, один раз в Габчиково я ходил в парикмахерскую, но стричь меня не стали. Позже до меня дошло, что беженцев никто не стрижет. Словаки такая «великая» нация, что они опасаются вшей и разницы между россиянами и другими народами для них нет.
На следующий день Витя умудрился как-то раздобыть полную стеклянную банку растворимого кофе «Original», пачку сигарет, табак и папирки. Кофе и сигаретами он также подогрел и грузинов. По сути он устроил нам всем праздничное настроение. Хороший он парень Витя – воркутинец. Сколько раз я просил его обращаться ко мне на «ты», а он все «Вы», да «Вы». В свои двадцать восемь лет он был энергичным и уверенным в себе. Он умел выживать в любой ситуации и, конечно же, был очень коммуникабельным. Кстати, в политике он неплохо разбирался и с ностальгией вспоминал советские времена, когда его отец зарабатывал большие деньги, будучи шахтером. Несмотря на разницу в возрасте, нам было о чем поговорить.
Часам к десяти я написал заявление на имя директора и жаловался на то, что у меня послеинфекционная анемия, связанная с печенью, но никто – ни Словакия, ни Австрия, ни Чехия не лечили меня. И это несмотря на то, что нахожусь под защитой ООН и ооновские деньги эти страны за меня получали и получают. Я жаловался также на плохое питание в лагере, которое в основном состояло из некачественного хлеба. Еще я просил дать мне возможность позвонить в российское посольство. Директор пожимала плечами и ни по одному вопросу не могла мне помочь.
Ночью, беседуя с Витей, я вспомнил, что заполняя анкету в российское посольство, Люда не разрешила мне поставить дату. С Витей мы решили, что эта анкета будет передана в посольство не раньше, чем через месяц или два. Витя тоже из тюрьмы, где он сидел раньше, оформлял выезд в Россию. Позже, когда его вопрос не решился за четыре месяца, он передумал возвращаться домой, но копия временного паспорта сроком на двадцать дней у него сохранилась. Таким образом, если российское посольство выдает временный паспорт для возвращения на родину, то держать его уже нельзя, так как срок его действия ограничен. Получалось, что беженец – это заложник, за которого ООН платит ежемесячно, как минимум, полторы тысячи евро и какой смысл отпускать сразу беженца к себе домой? Анкету я заполнил, но ее в консульский отдел российского посольства отдадут лишь тогда, когда сочтут нужным сами словаки.
Здесь уместно добавить, что беженцев в Гуменне почему-то стали подолгу держать в карантине. В прошлом году я был здесь всего восемнадцать дней, а в этом на прошлой неделе отправили несколько человек – в том числе и Андрея-белоруса, которых мариновали около пятидесяти дней. После их отправки нашелся какой-то шри-ланкиец с чесоткой. Его госпитализировали, а нас перестали выпускать в город. Невооруженным глазом видно, что словаки научились выкачивать ооновские деньги любыми путями, ущемляя права беженцев.
Утром двадцать первого января в столовой давали йогурт. Интересно: с чем это было связано?
Часов в десять Эмзар встретился мне в коридоре и сказал, что все беженцы хотят поговорить с директором,чтобы и озвучить свои требования. У главного входа нас собралось человек тридцать. Минут через двадцать я поднялся по ступенькам мимо собравшихся. Все почему-то зааплодировали мне, видимо, помнили, как я в столовой разбил свою чашку об стенку. Мне было приятно. Решительно я подозвал полицейского и объяснив ему ситуацию требовал директора. Через пять минут она вышла к нам и первым высказал свои претензии я. Диалог с директором продолжили Эмзар и Витя.  Забастовка наша закончилась, и мы ушли через двор к своему входу на этажи и разбрелись по комнатам. Ребята посовещались и вынесли решение не идти на обед. Кроме нескольких молдован – несовершеннолетних парней, живущих в корпусе, где была столовая, инициативу поддержали все.
Люда поговорила с директором и мне предоставили номер телефона российского посольства. Для меня это уже был конкретный результат от акции, потому что еще вчера эту же просьбу директор не исполнила.
Оставались требования других: разрешить тем, у кого трехнедельный карантин закончился выход в город и начать отправку в открытые лагеря, где и питание чуть-чуть лучше, и свободы больше.
Вечером из радиостанции «Немецкая волна» мне стали известны имена убитых в Москве адвоката Станислава Маркелова и журналистки из «Новой газеты» Анастасии Абуровой. И вот на фоне этого очередного громкого убийства я возвращаюсь в Россию. Европа создала мне такие условия, что я вынужден голодный, без денег и без сигарет согласиться на добровольное возвращение домой, хотя за свою жизнь, как и прежде, опасаюсь. Я бы посоветовал странам шенгенской зоны выдавать статусы политических беженцев только посмертно.
Двадцать четвертого января я решил сбежать из лагеря, оставив свои вещи и взяв с собой только рукописи и фонарь. Витя помог мне дотянуться до крыши небольшого домика, находившегося рядом с бетонной оградой, наверху которой была колючая проволока. Дальше через территорию какой-то организации мне пришлось преодолеть два забора и поднявшись немного на холм, благополучно спустился вниз и вышел в город. Шел я в направлении Ужгорода, чтобы километров через тридцать пять оказаться в Украине. Я хотел выйти из шенгенской зоны. Встретившийся мне мужчина предложил добраться до города Михаловце, а оттуда до Вишненемецке, где в прошлом году я и переходил границу. Переспрашивать у других я не стал, чтобы лишний раз не высвечиваться, зная, что любой словак не поленится позвонить в полицию. Направление моего движения изменилось ровно на сто восемьдесят градусов и мне пришлось даже пройти мимо лагеря. По указателю я свернул налево и перейдя метров через двести широкую автомобильную дорогу, прошел полтора километра. Дорога закончилась у входа в какую-то организацию. Пришлось вернуться обратно и дойдя до той широкой дороги, понял, что именно она ведет в Михаловце. Со включенным фонарем я проходил населенные пункты, и когда мне оставалось до этого города километров семь ноги мои устали. Мышцы голеней болели невыносимо. Я понял, что нет никакого смысла терпеть эту боль и идти дальше. Мне встретились два молодых парня и три девушки. Я попросил их вызвать полицию. Мной было пройдено за четыре с половиной часа двадцать три километра. полиция приехала быстро и меня увезли в участок.
Когда узнали меня лучше, то нашлись и сигареты, и угощение.
– Путин хороший? – спросил меня один из полицейских.
– До газовой проблемы в Ужгороде он для Словакии был хороший, а теперь не знаю! – ответил я немного с издевкой. Цены на газ выросли и пусть Словакия дальше любит и Путина и Медведева, если она не изменила к ним свое отношение.
Приехали другие полицейские – девушка и парень. Они и забрали меня из участка, чтобы отвезти в лагерь Гуменне. Девушка, которую звали Мариана по дороге купила мне пачку сигарет по моей просьбе.
В лагере полицейские встретили меня с улыбками и сами предложили две сигареты. Так закончилось мое короткое путешествие.
Двадцать девятого января стало известно, что карантин в карантине закончился и завтра в половине шестого утра меня на машине – вместе с Витей-воркутинцем и четырьмя грузинами отправляют в ненавистные мне Роговцы. Сегодня же Люда звонила в IOM и ей сказали, что мои документы для отправки в Россию почти готовы. Получается, что отправят меня на самолете из Братиславы и похоже очень скоро. Только что мне вручили письмо, в котором было сказано, что даже если я подам в суд, моя отправка на родину уже неизбежна.
Напугали козу капустой! Скорей бы мне оказаться в моей родной Осетии! Не хочу больше западных ценностей! Хочу восточных, где желающий курить – курит, желающий работать – работает и т.д. Я осознанно теперь жажду суверенной российской демократии.
С Витей мы не спали всю ночь. Он раздобыл где-то табак и папирки и в ожидании отправки в открытый лагерь, мы тихо беседовали, со включенным приемником, который он подсоединил к включателю. В пять часов утра уже тридцатого января в комнату вошел парень из обслуживающего персонала и объявил мне, что я поеду позже – часов в восемь-девять. Витя и грузины Давид, Звиад и гурам уехали, а я остался. На завтраке мне дали сухой паек, но позавтракать все же дали. Полицейские позвали меня, разгуливающего по двору уже с чемоданом. В офисе уже находились тое других полицейских в гражданской одежде, которые приехали за мной. Никто не говорил мне, куда меня собираются везти. Оказалось, что эти полицейские были из закрытой депортационной тюрьмы. Я противился и убеждал их, что это незаконно, ибо мои документы в ION (айом) для добровольной отправки меня в Россию почти готовы за исключением одной единственной справки. Полицейские были не глупыми и прочитав два документа уже выданные мне и после двухчасовых дебатов с работниками лагеря, отказались меня увозить. Действительно, депортационная тюрьма предназначалась только для тех, кого принудительно собирались депортировать на родину, а я собирался уехать добровольно по своему заявлению. Спасибо этим полицейским, которые отказались от меня, не желая нарушать законы. Я остался в Гуменне. Четыре зубные пасты в упаковке я обменял у продавщицы на десять сигарет и снова получив постельное белье, был поселен в свою же комнату. Помыв пол в своей большой комнате, я уснул.
В последний день января возле столовой – перед обедом, курили два молоденьких молдаванина. За последние две недели они уже давали мне две сигареты и поэтому я не стал перед ними унижаться. Я лишь попросил их позвать украинца, который поступил в лагерь вчера, чтобы он дал мне сигарету. С Алексеем – так звали парня, я был в этом лагере еще в прошлом году.
В столовую вошел Алексей и в пачке из-под сигарет дал мне табак и папирки. Мы разговорились, и он сказал мне, что меня отправят на самолете в Москву – в аэропорт Шереметьево. Он также дал мне норвежский номер телефона русского мужчины по имени Петр, который может помочь мне издать свою книгу на норвежском языке. Алексей сказал, что этому Петру шестьдесят три года, живет в Осло и помогает российским оппозиционерам. Из его слов следовало, что в дальнейшем получить европейскую или шенгенскую визу мне будет теперь сложно, так как через интернет меня легко вычислят и скрыть свои отпечатки пальцев и то, что находился в Европе в качестве беженца не удастся. Впрочем, время покажет, что будет дальше.
У продавщицы с большим трудом я обменял около десяти оставшихся зубных паст, бритвенные станки, какой-то крем и две туалетные бумаги на небольшую пачку молотого кофе. Кофе без сахара я никогда не любил,  но и этому радовался.
В моем чемодане кроме рукописей оставались брюки и футболка и те я собирался выкинуть. Приемник, ремень, две футболки, белые американские брюки, черную рубашку с короткими рукавами, немецкий фонарь и рюкзак я отдал Вите-воркутинцу за то, что выручал меня с куревом. Самое ценное, что у меня осталось – это мои рукописи, а все остальное по большому счету меня не интересовало. Пустым пришел в Словакию, пустым и уеду. Ничего мне не надо. Если то, чем я занимался последние двадцать лет Словакией и Европой оцениваются в  ноль целях хрен десятых, то в дальнейшем нужно делать выводы и становиться более практичным, не играя в европейские игры с их пресловутыми правами человека, без достойной сытной и калорийной еды, без сигарет, без денег, без женщин и без права легально работать. Если за столько лет я не заслужил даже австрийской белой карты, которые раздают налево и направо почти всем, кто не знает даже значения слова оппозиция, то нужно ли оставаться в этой оппозиции? Для начала я посмотрю, как встретит меня в Москве ФСБ. Посадят меня в тюрьму или нет? Если посадят, то виновата будет в этом Словакия в первую очередь, а потом и Австрия и Чехия. Я сделаю так, что об этом узнает весь мир, хотя наперед знаю, что европейцы от этого умнее не станут и особых иллюзий по этому поводу я не питаю. Время иллюзий для меня закончилось! Никто и никогда в России меня уже не увидит с плакатом и ни в каких акциях протеста я участвовать больше не буду. Зачем этим заниматься, если к примеру, Европу ничего, кроме Российского газа не интересует? Запад естественно помогает кому-то из российской оппозиции, но те, кому он помогает и рубля не дадут своему рядовому соратнику, даже если он сидит в европейской тюрьме. Шум поднимается, когда кто-то сидит в российской тюрьме. Вот такая она, эта политическая игра. Для себя же я делаю вывод: соратников у меня больше нет и кумиров тоже. Я сам по себе. Так было раньше, и так будет впредь. Сломя голову в чужие игры я не стану уже играть. Эти игры будут проходить отныне без меня. Будет у меня возможность выжить в российской действительности, останусь в России, но если не будет, то добровольно лишусь гражданства России и попробую уехать в Швецию, Норвегию или в Соединенные Штаты Америки. Жизнь моя потеряна, и мне ничего другого уже не остается. Главное: мириться со своей нищетой я никогда не буду, а раз так, то борьба продолжается! Один в поле – тоже воин! Не власть нужно свергать в России – ее никто не отдаст, а нужно бороться за то, чтобы простой человек снова был защищен, как это было в советские времена. Нужно убедить того же Путина или Медведева, чтобы бездомный человек мог поселиться в общежитии и прописаться в нем. Чтобы у него была работа и в перспективе мог с помощью государства построить себе дом или получил недорогую квартиру. Строить нужно жилье и чем больше, тем лучше. Почему у нуждающихся нет такого шанса? Неужели не ясно, что это выгодно и власти и государству? Что бы осталось от российской оппозиции, если решить этот вопрос, ведь строить дороги и жилье – это значит смотреть в будущее и думать о своих гражданах. Зачем показывать по телевизору, что где-то в оренбургской области построили в кредит двадцать два дома, если по стране нужно обустроить двадцать два миллиона человек? Разве не выгодно даже тем, кто нахапал в последние годы огромные состояния, жить в стране, где остальные, ничего не нахапавшие, тоже обустроены в этой жизни? Почему не стираются грани между очень богатым и нищими?
Разве я один в России ничего не имею?
Допустим, что я лишусь гражданства и уеду из России, но разве кто-то кроме меня от этого выиграет? Почему никто не думает о генофонде страны? Неужели никого, кроме меня, это не интересует? Господи, как же я одинок в этом жестоком мире! Будет ли просвет в моей жизни хотя бы к старости?
По телевизору ничего интересного нет. Через час будут новости по второму российскому каналу. Звук плохой, изображение тоже, но кое-что понять можно. Сижу в своей комнате и общаться практически не с кем. На этаже цыган с женой, албанец, который не дает курить, босниец Селим – все с бывшей Югославии. С Эмзаром – грузином я не разговариваю. Мы совсем разные и у него расшатаны нервы, я и перестали с ним общаться. Есть еще один молодой парень-грузин, но мне с ним тоже не о чем говорить. Публика явно не моя и смирившись с этим, я жду отправки в Россию. Железный занавес опустила сама объединенная Европа и до меня нет никому дела. Словакия до последнего пыталась дружить с российской властью, навариваясь на нашем газе, Австрия за счет беженцев решает демографическую проблему на ооновские деньги и даже Чехия не проявляет никакого интереса к таким, как я. Вот такая реальность. Стоило ли мне четвертого сентября две тысячи седьмого года сломя голову бежать из России, растеряв свои документы и рукописи? Конечно же, не стоило. Потеряно время совершенно напрасно. Ладно, пусть так, зато я уже знаю, что никаких цветных революций в России больше быть не должно. Пусть год от года, хоть как-то эволюционно улучшается жизнь в моей стране. Может и не нужно так жестко критиковать нашу власть. Теперь я это допускаю, хотя российская действительность пока очень суровая. Очень тяжело мне с этим смириться. Приеду в Россию в осенних туфлях и куртке, когда февральские морозы будут в самом разгаре и без денег буду стараться как-то выжить. Удастся ли мне это? В советские времена я бы выжил, а теперь не знаю. Не исключено, что на этот раз я еду за своей смертью. А что мне еще остается, если Словакия официально ни одного дня не дала мне поработать? Откуда же в таких условиях у меня возьмутся деньги? Это только в Россию едут заработать все, кто давно от нее отделился и никого не волнует жизнь самих россиян. А раз так, то и просвета в моей стране не будет в обозримом будущем. Никому не хочется, чтоб жизнь становилась лучше. О каком патриотизме можно говорить в таких условиях, если на государственном уровне ведется такая бездумная политика? Стал бы я мыкаться в этой чужой Европе, чувствуя заботу государства? Эх, мне бы кредит и собственный маленький экскаватор! Я бы и деньги вернул, и налоги бы платил и все свои проблемы решил бы за несколько лет. Но в моей стране нужны рабы для работодателей. Сколько процентов мне платить за выполненную работу, решать им, а не мне. Я так и не обрел свободу за эти долгие годы и все, что делал, было выгодно кому-то, но не мне. Как же трудно с этим смириться, заранее зная, что квартиры у меня больше никогда не будет, а если в очередной раз начну строить себе дом, то я его не успею достроить и умру в нищете. Как тут не убежать снова из своей страны?
Из новостей по телевизору мне стало известно, что на Манежной площади собралось сто тысяч человек в связи с мировым финансовым кризисом, который коснулся и России. Акции прошли и в других российских городах. Похоже, что жизнь в России не сахар и жить становится труднее. Вот вам и рыночная экономика! Конечно, отказаться от частной собственности я не рекомендую. Об этом нет и речи. Но раз Европа опустила железный занавес объединившись, то почему бы не вернуть советский рубль и защитить свою экономику. По-моему это надежная и гарантированная защита от западных проблем. На что нам чужие проблемы? Пусть европейцы и американцы сами это расхлебывают. Хватит ли мозгов у нашей власти пойти на этот шаг или мы должны будем вовлекаться в этот кризис, пока от нашей экономки останутся одни руины. Я бы не хотел, чтобы на таком фоне кто-то из оппозиционеров пришел к власти на смену Медведеву и Путину. Мне не нужны ни великие потрясения, ни великая Россия. Я хочу, чтобы нынешняя власть сплотила нас всех и из советского прошлого взяла то лучшее, что позволяло нам любить свою Родину. А как это сделать, если власть почти двадцать лет дурачит свой народ и внушает ему, что семьи, квартиры, и работы у него не должно быть потому, что он не успешный бизнесмен? Не могут же все быть таковыми. В стране, где такие территории, не стало доступным жилье и все об этом почему-то молчат. Все хотят легких денег, забывая о том, что нужно работать. Как же сильно отличается советская трудолюбивая молодежь от нынешней. Кого породила наша власть, думая о личном благе и своих доходах? Разве этого я хотел в августе девяносто первого года у Белого Дома? Может, кто-то и действительно об этом думал, но не я. Мне хотелось уехать в Америку, но ввергнуть свою страну в хаос я не хотел никогда. Даже двадцать второго августа, когда над Белым Домом опускали советский флаг и водрузили бело-сине-красный, я возмущался. Жаль, что никогда мне не удастся это доказать. Но все было именно так. Я совершил столько ошибок в своей жизни, что могу хоть сейчас сказать что-то умное. Я помню, как жил в советские времена, хлебнул то, что мне предложила власть и знаю, что нужно сделать для того, чтобы жизнь всех стала лучше. Это знают и Медведев, и Путин. Это знают многие. Но смогут ли они взять лучшее из советского прошлого, чтобы дать народу шанс выжить. В моих суждениях есть противоречивые моменты, но я не говорю, что самый умный. Я сам хочу докопаться до истины через эти противоречия. Пусть и читатель задумается над тем, что делает. Мое же дело рассказать о своей жизни и поделиться своими соображениями. Я пишу только правду и пусть, делая свои выводы, каждый будет правдив, давая оценку тому, что происходит вокруг, ибо это наше спасение. Давайте вместе предотвратим тот хаос, который ожидает нас в будущем. На Россию будут и дальше давить и политически и экономически до полного ее разрушения. Только осознав, что в советские времена было много хорошего, мы сможем выдержать любые испытания, которые ожидают нас всех впереди. Сплотимся же, чтобы ощутить величие своей Родины! Эти слова были в тексте моей листовки, когда весной две тысячи третьего года я баллотировался в парламента Северной Осетии. Меня тогда никто не услышал. Что же будет на этот раз? Насколько власть приблизилась к народу за время моего отсутствия? Разберусь на месте. В последний раз вынесу свой вердикт и он будет окончательным. Если власть также дурачит народ, то пощады ей не будет никогда. Я разнесу ее в пух и прах и снова уеду из России. На этот раз уже навсегда. Уеду в такую страну, которой заслуживаю – в Швецию, в Норвегию или в Америку. Тогда я буду знать, что России уже никто и ничего не поможет.
Второе февраля. Понедельник. Утром Алексей снова дал мне табак. От завтрака снова демонстративно отказался – не было у меня желания, едва открыв глаза, наедаться безвкусным сухим хлебом. Напиток тоже не относился ни к кофе, ни к чаю, выпив из стакана три глотка, я вылил эту слегка подкрашенную чем-то воду в раковину.
Люду и Ивану я просил позвонить в IOM, чтобы мне хотя бы примерно сообщили дату отправки. Они направили меня к директору за разрешением позвонить, но ее не было. Мое нахождение в этом лагере становилось адом, но что-либо изменить в своей жизни не мог. Фактически я чувствовал себя заложником бюрократической системы. Так оно и было, ведь за каждый день моего нахождения в лагере или в тюрьме, ООН перечисляла за меня деньги. Никому в материальном плане не было выгодно сразу решить мой вопрос. Все делали на мне деньги – и словаки, и австрийцы, и чехи. Что же происходило в моей душе, не интересовало ровным счетом никого. Даже  те сто долларов, которые мне полагались, как добровольно возвращающемуся на родину, решили присвоить себе. Как далеки эти словаки хотя бы от Эстонии, которые отправляя меня в Россию, дали мне помимо билета в купейном вагоне, двадцать одну тысячу российских рублей – больше восьмисот долларов. Вот вам и Эстония, которую так ненавидят русские, проживающие в этой маленькой стране. Если бы я знал, что никому из своих соратников не нужен, то из Эстонии бы ни за что не уехал. Это была моя очередная ошибка. Сколько буду жить – столько и буду питать к Эстонии трепетные чувства. А то, что эстонцы памятник перенесли в другое место, так это их дело. Ну, не хотели они иметь кладбище в столице своего государства, и не разрушили памятник, а аккуратно перенесли его в другое место. Стоило ли поднимать из-за этого такой шум? Эстонцам самим решать, какие памятники им нужны. Это их право. Россия еще спасибо должна сказать, что Эстония ведет такую открытую политику. Вот Словакия тоже не любит Россию, но она об этом не говорит. До последнего момента они хитрили, чтобы как-то навариваться на российском дешевом газе. Посмотрим, как она дальше себя будет вести в связи с тем, что за газ ей теперь придется платить по мировым ценам. Словацкая политика этим и отличается от эстонской, что ничего кроме выгоды ее не интересует. Именно поэтому ни один российский гражданин, за исключением отдельных чеченцев, так и не получил статус беженца. В любой развитой европейской стране мне бы давно дали паспорт, а словаки отказали. Они и в депортационную тюрьму хотели меня посадить только для того, чтобы сдать меня российским властям. Этого шанса я им не дал, так как добровольно – по своей инициативе еду в Россию. Еду-то я еду, только не понятно, когда приеду.
Вечер того же дня. Общаться практически не с кем. Хожу по огромной комнате площадью семьдесят семь квадратных метров, нервничая от того, что табака у меня осталось на пару сигарет. Какой же я все-таки наивный, что столько времени потерял в ожидании статуса политического беженца. Что ожидает меня в дальнейшем, какие лишения мне еще предстоит пережить в России в ближайшее время? От этих вопросов мне становится не по себе, зная, что без денег я никому не нужен и в своей стране. Работать я люблю, но когда из меня выжимают все соки, прихожу в ярость.
Удастся ли мне хоть что-то заработать на этот раз? Как вообще я буду искать работу, если у меня нет ни трудовой книжки, ни удостоверения экскаваторщика, не говоря уже о полном отсутствии денег? В очередной раз для очередного работодателя я буду просто бомжом, которому можно и не заплатить зарплату. Как это унизительно для политика, поэта и публициста! Как это неприемлемо для человека, столько видевшего в своей жизни и столько потерявшего!
Во вторник третьего марта я написал заявление в IOM и просил не отправлять меня без положенных мне ста долларов, сославшись на  то, что без денег я не смогу никуда трудоустроиться. Еще я попросил не покупать мне билет из Москвы до Беслана, так как в Осетии я никому не нужен. Я хотел найти работу в городе Рязань – на родине Сергея Есенина, где совсем рядом живет моя дочь Людмила. Вторгаться в жизнь дочери и беспокоить ее своими проблемами я не собирался. Хотелось трудоустроиться без чьей-либо помощи, а потом как-нибудь на досуге позвонить Людмиле и увидеться с ней в самой Рязани.
Люда – социальный работник, отправила мое заявление  в Братиславу факсом и уже около пяти часов вечера в мою комнату вошел другой сотрудник лагеря с фотоаппаратом. Он сфотографировал меня для временного заграничного паспорта. Не трудно было догадаться, что несмотря на то, что о своем желании вернуться в Россию я заявлял почти полтора месяца назад – двадцать второго декабря, только сейчас IOM намеревается подать мои документы и фото в российское посольство, для получения этого временного заграничного паспорта. Вот такая она, словацкая бюрократия, и ей наплевать на то, что происходит в душе несчастного азюлянта. В российском посольстве и не узнают, когда я подал заявление.
Итак, я решил ехать в Рязань – город, в котором никогда не был. Увижу свою внучку Соню, которая родилась в начале лета прошлого года. Это что-то новое в моей жизни, хотя дедушкой стал еще раньше.
Четвертое февраля. Украинец Алексей снова дал мне табак на целый день. Он единственный, который выручает меня и уже не в первый раз.
В кабинете социальных работников я поднял шум. Я требовал, чтобы они позвонили в IOM и хотя бы примерно сказали дату моей отправки в Россию. Люда позвонила туда и ей обещали ответить на интересующие меня вопросы через час. Сорок восьмой день я в этом Гуменне, а в российском посольстве до сих пор не знают, что я хочу вернуться на родину.
На обед помимо того, что едой назвать очень трудно, давали по одному гнилому банану. Сморщившись, я все же съел его, не думая о последствиях. Есть хочется, а ничего. Единственный и правильный выход – это навсегда покинуть Словакию и никогда сюда не возвращаться.
Информации от IOM пока нет. В половине двенадцатого Люда никуда не звонила и ушла на обед. Мне никак не удается найти ее.
Встретил Ивану. Она, вытаращив свои огромные, как у коровы глаза, сказал мне с ненавистью фиминистки, что Люда ушла к доктору. Звонить в IOM она отказалась. Я пошел к директору. Долго уговаривая охранников, они все же позвали ее. Внимательно выслушав меня, директор обещала мне, что распорядится удовлетворить мою просьбу, поручив это Иване.
Осталось найти Ивану, но ее нигде не было. Тем не менее вопрос по-словацки уже был решен. Нужно было только определить, у кого из сотрудников лагеря в мозгах есть извилины? Мне казалось, что этих извилин по всей это маленькой стране нет ни у кого. Да и откуда им взяться, если страна действительно маленькая. Прав был в свое время Воцлав Гавел, что так легко отделил Чехию от Словакии. Тысячу раз был прав!
Ивану нашел. Она также, сделав свои глаза круглыми, хладнокровно заявила мне, что никакие сто долларов мне никто не даст и отправят меня в Россию через месяц. Эта информация ошеломила меня. Ничего, кроме ненависти к Словакии я не испытывал. Впереди еще целый месяц не жизни, а жалкого существования.
Около шестнадцати часов – уже собравшись, я вышел во двор. Мне хотелось бежать из лагеря. Уборщица, прачка и еще несколько работников, после рабочего дня уходили домой. Ускорив шаг, я последовал за ними, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Открыв дверь, я увидел, как закончившие работу, разговаривали с полицейскими у главного входа в здание. Они находились в стороне от меня. Следующая дверь, ведущая уже  на улицу,  была приоткрыта и до нее было метров двадцать пять. Не долго думая, я побежал к ней. Полицейские кричали мне вслед, когда я уже оказался на улице. Пробежав метров триста, мне пришлось менять направление, чтобы в случае погони, полицейские не нашли меня. Около часа мне понадобилось, чтобы оказаться в маленькой железнодорожной станции города Гуменне. У кассы висела карта и внимательно изучив ее, я понял, что до украинской границы лучше идти через город Снина. Перейдя через мост и ориентируясь по указателям, в половине пятого вечера, я начал свой путь в сторону этого словацкого города. Появилась железная дорога, идущая параллельно автомобильной дороге. Иногда я шел по шпалам, а потом возвращался на автомобильную трассу. В населенных пунктах я просил у прохожих сигареты и отдыхал понемногу на остановках. Через пять часов – в двадцать один тридцать, я дошел до Снины, пройдя двадцать километров. У женщины и двух девушек, вышедших с такси, я спросил, как дальше добираться до украинской границы. Мне все объяснили и пройдя еще четыре километра – уже за городом, остановилась легковая машина. За рулем сидел словак. Он довез меня до следующего города и выслушав мою краткую жизненную историю, дал мне двадцать евро. Попрощавшись со словаком и поблагодарив его, там же сел на автобус, на котором проехал еще несколько километров. На конечной остановке была корчма. Я купил себе пачку сигарет и разговорился с выпившим мужчиной. Мне стало известно, что до границы осталось всего четырнадцать километров. В половине двенадцатого ночи я продолжил свой путь. Примерно через полтора часа появился небольшой населенный пункт, а еще через пару часов – другой, с названием Убла. Отсюда до границы оставалось всего два километра. Контрольно-пропускной пункт я хотел обойти справа. Рядом текла шумная река. Я понял, что незамеченным не пройду, и вернулся обратно, не имея возможности встать во весь рост. Слева был холм. Я поднялся по нему выше, уходя подальше от КПП. Шел я медленно, так как под ногами время от времени хрустели сухие ветки. Появилась металлическая сетка границы. Подобрав более подходящее место, я вскарабкался на столб и аккуратно перелез через сетку. Три провода, проходившие выше, я не порвал и спрыгнул уже на украинской территории. Кустарник оказался с колючками. Немного поцарапав руки, я снова вошел в лес. Метров через сто под ногами оказался провод. Я зацепил его и протащил несколько метров. Нетрудно было догадаться, что украинские пограничники меня засекли. До рассвета оставалось часа два. Появились пограничники с мощными фонарями. Я сидел под деревом и прятаться дальше у меня не было никакого желания.
– Я здесь! Я здесь! – кричал я пограничникам.
– Иди на свет! – послышалось снизу.
Я спустился и на меня надели наручники. Через час или больше из КПП меня увезли и поместили в изолятор, находящийся в подвале. В грязном  помещении не было отопления. Температура была около нуля. Я замерз, но время от времени, укрывшись с головой двумя одеялами, в обуви, засыпал. После обеда меня отвезли на суд и вынесли решение задержать  на сутки, а потом обратно передать словакам. Утром шестого февраля так и поступили. В Убле я пробыл в камере с туалетом и горячей водой пару часов и меня отвезли в Сечовце – в депортационный закрытый лагерь. Свои вещи я сложил в большой пакет, я принял душ, оделся в другую одежду и меня поселили в комнату, где был молдаванин Вася и белорус Саша. В соседних комнатах жили украинец Виталий, грузин Коба, чеченцы Эмиль и Рустам. У нас сложились хорошие отношения. На следующий день в нашу комнату поселили другого украинца Диму. Этот Дима нелегально жил в Чехии несколько лет. Он работал – делал пиццу в Праге и неплохо жил. Зарплата была тысяча евро в месяц.
Первые сутки курить у меня еще было, а дальше Вася и особенно Виталий выручали всех. На оставшиеся пятнадцать евро шестьдесят четыре копейки, я заказал табак и папирки. Только во вторник десятого февраля удовлетворили мою просьбу. К тому времени молдаванина Васю отправили самолетом в Молдавию, а Диме помогли его родственники, приехавшие в Ужгород и тоже вытащили его из этого лагеря.
В отличие от Гуменне в Сечовце кормили великолепно. Каждый день давали мясо, фрукты, йогурты, шоколад и т.д. Я чувствовал, что набираю вес.
В комнате со мной оставался белорус Саша, который очень много говорил. Он был не глупым и очень даже начитанным, хотя кое в чем был со странностями. Я устал от него и попросил, чтобы меня перевели в другую комнату. Мне дали отдельную комнату, но и Виталика, проживавшего с грузинами, поселили со мной. К тому времени в Сечовце был уже грузин Давид, который был со мной в Гуменне. В свободное от еды время мы играли в карты, смотрели круглые сутки телевизор и курили в туалете. Здесь я и научился прикуривать от электрического включателя. Система простая: снимаешь крышку включателя, где один провод уже был отсоединен, смачиваешь кончик сигареты слюной и коснувшись винтика, от которого был отсоединен провод, отсоединенный провод подносишь к сигарете и прикуриваешь от замыкания.
Через несколько дней в лагере появился другой молдаванин Иван. Его подругу поселили к женщинам, так как официально они  не были мужем и женой. Ивана поселили к нам.
На вечерней прогулке Давид вытащил из кармана Виталика пачку табака. Чеченцы Рустам и Эмиль вместе с другим грузином Кобой стали хохотать. Это была не кража табака, а шутка, но Виталик пришел в ярость. Если честно: это была не удачная шутка над Виталиком. Он делился со всеми своим табаком, но все считали, что только из-за страха он дает табак. Грузины и чеченцы ловили с этого кайф. Им нравилось, что Виталик их боялся. Мне одному это не нравилось. Не понравилось это и молдаванину, правда, после того, как я высказал свое мнение по этому поводу. Уже через час после того, как грузины и чеченцы зашли в нашу комнату в мое отсутствие и «наехали» на Виталика, его перевели в другой отсек.
Социальный работник вызвал меня и у меня появилась возможность связаться по телефону с консульским отделом посольства России в Братиславе. Спустя два месяца после того, как я написал заявление, что хочу вернуться в Россию, в посольстве стало известно о моем желании. А почему нужно было ждать так долго? Ответ один: словаки за эти два месяца получили за меня от ООН приличные деньги, как за заложника. Вот так издеваются над беженцами все, кому не лень. Беженец – это заложник и другое слово подобрать трудно.
На моем счету оставались два евро сорок центов. Я долго уговаривал полицейских купить мне хотя бы пачку сигарет, если на табак этих денег не хватает. Целую неделю я ждал, чтобы удовлетворили мою просьбу. Наконец мне купили сорокаграммовую пачку табака и как ни странно моих денег хватило. Табак мы выкурили с ребятами за сутки и опять курить было нечего. Даже подобранные окурки, из которых я делал сигареты, становились общими. Меня это раздражало. Я не хотел быть в коллективе. Всю жизнь я скитался по свету один и не имел никакого отношения к уголовному миру и зэковские понятия были для меня чужды. Я хотел скорее вернуться в Россию и жить своей личной жизнью, не обременяя себя понятиями других людей. Мир, в котором я жил, был совершенней и лучше. Конечно, у каждого человека должны быть друзья или знакомые. Мне были интересны политики, писатели, поэты, художники, правозащитники и просто хорошие люди, имеющие хоть какое-то отношение к культуре или к искусству. Мне казалось, что Виталий, ушедший в другой отсек был прав. Не мог же он постоянно обеспечивать всех табаком, сигаретами, кофе и сахаром.
Желая поскорее выйти в открытый лагерь, чеченцы Эмиль и Рустам объявили голодовку. Через пять дней одному из них пришла посылка – Рустаму. Его старший брат, проживающий в Австрии со статусом политического беженца и занимавший в Чечне в свое время высокую должность, как выяснилось, всячески помогал ему. Он добивался, чтобы Рустама из Словакии передали в Австрию. Рустаму пришла посылка. В ней было много вкусного, а также сто евро. Эмиль и Рустам прекратили голодовку с условием, что им купят табак и сигареты срочно. Эмиль был не курящим, но он видел, как нам, курящим, тяжело. Чеченцы угощали нас и всем раздали табак и сигареты. Теперь до меня дошло, что Виталик был не прав. В тюрьмах свои порядки, и если человек ни с кем и ничем не делится, то выжить очень тяжело. Он отторгается всеми независимо от того, сколько доброго сделано им ранее. Сегодня у кого-то не будет денег, но завтра они могут появиться почти у каждого. Именно поэтому нужно поддерживать друг друга и оставаться человеком. Вместе переносить лишения намного легче. Вот такой вывод я сделал после нападок Рустама на Виталика и после того, как у него тоже появились деньги. Осознав эту истину, мне не было стыдно за самого себя, ведь я тоже делился со всеми, чем мог.
Двадцать пятого февраля я позвонил в российское посольство в Братиславе. Вице-консул Вячеслав Докучев сказал мне, что ему уже передали мною заполненную анкету. Из его слов я понял, что для получения справки вместо заграничного паспорта потребуются максимум две недели. Это огорчило меня, но что я мог изменить. Раз нужно ждать, то буду ждать.
На следующий день – впрочем, так же, как и прежде, я снова стал задумываться, кто же прав в своем поведении – Виталик или Рустам. Мне никак не удавалось докопаться до истины. Будучи достаточно самокритичным в единоборстве с самим собой, я сделал вывод: когда мне нечего было курить, мне казалось, что Рустам прав и стоило табаку появиться, правым становился Виталий. До меня наконец дошло, что выходцы из бывшего постсоветского пространства делятся табаком почти всегда, где бы они не находились. А вот европейцы привыкли выживать сами и особого рвения делиться чем бы то ни было у них нет. Виталий прежде жил в Украине и когда тридцать лет тому назад его отцу вонзили нож в голову и его мать переехала с детьми в Словакию, то Виталий конечно впитал в себя эту европейскую культуру – быть за самого себя. Жил он и в Советском Союзе и делиться с другими он видимо хотел. Когда же Рустам и другие психологически оказывали на него давление, то в нем пробуждалась еропейская культура. Он хотел отгородиться от тех, кто отнимал у него то, что принадлежало ему. Так что слова жадный или щедрый здесь не подходят. Нужно говорить так: советский или европейский. Лично мне хотелось быть советским, когда курить было нечего. Я рассчитывал, что кто-нибудь мне даст табак. Как только у меня появлялись деньги, я становился другим, хотя часто опровергал свои убеждения и делился тем, что у меня было.
Седьмого марта в нашу комнату с Иваном – молдаванином поселили Диму из Воронежа. Он работал год в Чехии, где находился легально – с визой, но свой загранпаспорт потерял. Из Чехии Дима приехал в Словакию, а дальше оказался в Украине, но его также, как и меня, передали словакам. Лучше бы он обратился в российское посольство, чем находиться неизвестно сколько в депортационном лагере. У Димы было девяносто пять евро и мы объяснили ему, что если он не истратит свои деньги, то в день отправки в Россию с него удержат за содержание в лагере по четыре евро пятьдесят центов в день. Он купил чай, кофе, сахар, телефонную карту, четыре пачки табака и папирки. Теперь на содержании чеченца Рустама были грузины Давид и Коба, а Дима делился со мной и с Иваном. Проблемы с куревом больше не было, и у Димы еще естественно оставались деньги. Настроение у всех было хорошим и никто не нервничал, так как нам всем было что курить.
Одиннадцатого марта утром чеченца Эмиля увезли в Гуменне – в карантинный лагерь. Через пару часов и  меня пригласили на беседу с представителем IOM. Я очень обрадовался. Как выяснилось, моя отправка в Россию оформлена, как и положено, как добровольное возвращение на Родину. Выяснилось, что перед тем, как садиться в самолет, мне дадут сто евро. Для меня это хорошая новость. А еще через неделю этот представитель обещал мне помочь в оформлении бизнес-плана, который сначала должны одобрить в Братиславе, а потом в  Осетии или Москве другие представители этой международной организации. Так что у меня появится шанс получить под свой бизнес-план две тысячи евро. Представителя IOM я просил узнать, можно ли эти деньги получить для издания сборника своих стихов, а также публицистики с заголовком «В лабиринтах времени?» Он обещал ответить через неделю. Таким образом, моя отправка в Россию станет возможной не раньше десяти дней.
Вечером того же дня в наш отсек с первого этажа перевели индусов, а также Виталика, сбежавшего от нас. Связано это было с тем, что должны были, якобы, поступить другие люди в наш закрытый лагерь. У Виталика никто не просил курить. Впрочем, он и не горел желанием предложить даже мне, хотя бы одну сигарету, но общаться со мной он хотел.
Дима из Воронежа молча достал из своего ящика очередную пачку табака. Я сказал ему, что мы много курим и нужно как-то ограничить количество выкуриваемых сигарет.
– Будем курить, пока есть! – ответил он кратко. Дима был в одной связке с нами и никакого желания отделиться от нас у него не было.
На утренней прогулке мы увидели, что в отсеке, из которого вчера к нам перевели людей, появились новенькие. Это были вьетнамцы. Их было не меньше десяти человек. Я сделал вывод: «Потеплело и сезон нелегалов снова открылся». Теперь их количество постоянно будет увеличиваться. Пусть увеличивается. Лично я нелегалом уже никогда в своей жизни не буду. Ничего кроме лишений и тюрем это не дает. Это уже не моя компания!
Между мной и молдаванином произошел инцидент: Иван в грубой форме сделал мне замечание, чтобы я не оставлял стул близко к его кровати. Для меня это было полной неожиданностью. Человек, с которым у меня сложились очень хорошие отношения, вдруг на глазах из-за пустяка так дерзко заговорил со мной, и это несмотря на то, что я был старше Ивана на целых двадцать лет. Грубость я не прощаю никому, и если в какой-нибудь вонючей тюрьме кто-то осмелится ущемить мое человеческое достоинство, то это может закончится трагически. Либо я ушел бы  в мир иной, либо мой обидчик. Я всегда боялся не кого-то, а самого себя, так как моя трусость всегда перерастает в ярость и в том, что я смогу в случае необходимости убить человека, я никогда не сомневался.
Лишний раз я сделал для себя вывод: это не моя компания, и тот же Иван для меня – никто. Скоро я уеду в Россию и начнется другая жизнь. Главное: никогда больше не быть нелегалом!
Тринадцатое марта. Пятница. Виталий, словак по национальности, сообщил, что его выпускают на свободу. Я искренне порадовался за него. Кое-что и в том числе сигареты, он просил разделить на всех поровну. Эту миссию я взял на себя. Мы попрощались с ним. Ровно через десять минут он вернулся и просил отдать ему обратно шампунь и несколько сигарет. Выяснилось, что его не освобождают, а сажают снова в тюрьму. Полгода он уже отсидел и ему осталось досиживать еще шесть месяцев. Я понял, то в депортационный лагерь его поместили для того, чтобы, как владельцу российского паспорта, дать ему шанс добровольно уехать в Россию. Этим шансом он не воспользовался, и его снова решили посадить в тюрьму. Как дальше сложится его судьба, одному богу известно. Сигареты и все прочее мы вернули ему обратно.
Через несколько дней белоруса Сашу посадили в карцер. Он демонстрировал свое интеллектуальное превосходство над самым настоящим бомжом Славой то ли из Чехии, то ли из Украины. Грузин Давид вместе с марокканцем курил в туалете и их обоих тоже отвели в карцер. Я думаю, что это скорее всего было связано  не с тем, что они курили, так как в туалете мы курим все, и полиция это знает. Скорее всего, на Давида полиция давно имела зуб за то, что он слишком вызывающе себя вел, как истинный грузинский вор, плюющий на все законы. Вот и решили его немного приструнить.
Девятнадцатое марта. Два часа ночи. Молдаванин Иван отправлен в свою Молдавию. Теперь я в комнате с Димой из Воронежа.
Сегодня ровно полтора года, как я перешел украино-словацкую границу. Столько времени потеряно, чтобы понять: от первой страны в шенгенской зоне, куда ступает нога беженца, почти никуда не деться.
Только что от грузина Кобы я узнал интересную информацию: оказывается, молдаванин Иван в то время, когда мы с Димой крепко спали и перед тем, как уйти из лагеря, достал из шкафа табак и папирки и наделал себе на дорогу много сигарет. То, что в пачке начатой только вчера, табака почти не осталось, я заметил, но не думал, что Иван окажется таким дерьмом. Целый месяц он бесплатно курил, не имея ни копейки, и решил еще затариться на дорогу. Еще раньше у него был какао и он ни с кем кроме меня не делился, а когда вчера пропали шнурки с его кроссовок, Иван не находил себе места. Я говорил ему: «Забудь про эти шнурки, ведь они стоят копейки!» Тем не менее он не мог успокоиться. Таким вот продуманным типом оказался молдаванин Иван. За месяц моего общения с ним он два раза продемонстрировал мне свой характер из-за пустяков и лишний раз я понял, что мы совершенно разные. Тяжело, когда человек лишен возможности общаться с теми, чей интеллект выше твоего.
Еще неделю назад представитель IOM-а обещал, что приедет ко мне в четверг. Целый день я был в ожидании, но никого не дождался. Я попросил полицейского, чтобы мне дали возможность позвонить в IOM. Пришел офицер, но позвонить не дал. В нервном срыве я кричал, что ненавижу Словакию. Дальше офицер кричал уже на меня. Меня свободно могли посадить в карцер, но в нужный момент я сбавил обороты и мы разошлись мирно. Я всегда контролировал свои действия – даже в гневе. Это подчеркивало то, что я здоров.
Рустаму из Франции пришли деньги – пятьдесят евро. У Димы тоже осталось немного. Они заказали сигареты, кофе и т.д. С куревом проблем нет. Очень надеюсь на то, что на следующей неделе меня отправят в Россию. Теперь я знаю точно, что задержка происходит из-за консульского отдела посольства России. Выйдет ли на работу вице-консул Вячеслав Докучаев? Вот в чем вопрос.
Завтра должны принести газету «Аргументы и факты». Мне, конечно, этого мало, но где взять «Новую газету», журналистов которой отстреливают в прямом смысле этого слова? Интересно, какие темы обсуждаются на «Эхо Москвы»? Я знаю, что на этой радиостанции почти ни у кого нет собственного мнения, хотя разные темы горячо обсуждаются, но не для оппозиционеров, а для российской власти. Хорошо, что хоть сейчас я знаю об этом! Все-таки союзников в политике у меня нет. Раз все считают, что я никто, то на кой черт мне сдались кумиры и соратники! В России никогда ничего не изменится в лучшую сторону. Страшно далека российская власть от народа.
Двадцать третье марта. Звонил в консульский отдел и разговаривал с Вячеславом Докучаевым. Оказывается, словаки не передали ему мой российский паспорт. Социальный работник лагеря обещал разузнать, где же он затерялся. Кто-то темнит, но не пойму кто. То ли Россия меня не хочет, то ли Словакия морочит голову. Мне показалось, что родина отказалась от меня, и Докучаеву я признался, что еще в мае прошлого года, будучи в Австрии, я писал заявление в российское посольство и просил лишить меня гражданства России. Пусть Докучаев знает об этом. Мне же лично все равно, что будет дальше.
Трое находящихся в карцере – Давид, белорус и марокканец начали голодовку из-за того, что их давно держат отдельно от нас. Коба, Рустам и Дима поддержали их и тоже не принимают пищу. Я решил никого не поддерживать. У меня в голове другие проблемы. Пусть на меня обижаются, если хотят. Лично мои просьбы полиция удовлетворяет и лишний раз обострять с ними отношения я не хочу. Вдруг мне снова придется просить у Словакии политическое убежище, если Россия меня не примет. На Словакию я и так много грязи вылил, критикуя ее.
То обстоятельство, что российское посольство слишком затягивает выдачу мне справки вместо загранпаспорта насторожило меня. Со слов Докучаева идет проверка по отношению к моей персоне. Картина складывается не радужная. Что-то мне расхотелось возвращаться в Россию. Я действительно боюсь ехать в свою страну и оснований для страха более, чем достаточно. Именно поэтому три дня назад я отправил заявление почтой в грузинское посольство. Оно было написано на имя президента Грузии – Михаила Саакашвили и в нем была просьба дать мне гражданство Грузии. Не знаю, какой будет ответ, но я бы с удовольствием уехал в Грузию, а там посмотрю на обстоятельства и может быть из Тбилиси попаду в Соединенные Штаты Америки. Надежды мало, но чем черт не шутит. Заодно и выскажу свою точку зрения на прошлогоднюю войну между Россией и Грузией. Никакой корысти в этом нет, и моя оценка будет конечно объективной. Впрочем, обращаться в американское посольство в Тбилиси проще, чем в Москве.
Вчера двадцать шестого марта в лагере появились еще два грузина – это Шота мой ровесник и Тарас помоложе. Шота оказался интересным собеседником. Мы сразу нашли общий язык.
В последний день марта выяснилось, что из склада пропали джинсы Кобы, а его уже первого апреля должны были отправить в Гуменне.
– Я что, в трусах поеду? – возмущался он. Чеченец Рустам понял, что Кобе действительно не в чем ехать, и дал ему со склада одни из своих джинсов. Первого апреля Кобу увезли в Гуменне.
Второго апреля, поужинав, я оставил недоеденную колбасу на более позднее время и хотел вынести ее из столовой. Она находилась в моей миске. Полицейский-венгр запретил мне ее выносить. Я решил, что он специально докапывается до меня и это привело меня в бешенство. Вместе с колбасой я выкинул и рулет, который выносить можно было. Не было никаких сомнений в том, что он специально меня провоцирует, так как до этого один полицейский из его смены застукал меня в туалете с сигаретой. У нас был конфликт, и я сказал им обоим, что буду курить в туалете всегда.
Выйдя из столовой, я обложил его матом по всем пунктам и зная, что камера снимает, в ярости размахивал руками.
– Ты не сломаешь меня, ибо я стоял на баррикадах и зовут меня Ирбек Дзуцев! – кричал я на всю округу.
Миску с ложкой и кружкой я демонстративно закинул в пластмассовый ящик для мусора.
Через пятнадцать минут в комнату вошли полицейские и сказали, чтобы я собирал свои вещи. Меня отвели в карцер, но я все возмущался и возмущался. В одиночной камере я не находил себе места. Курить у меня было – Шота дал мне полпачки сигарет перед моим уходом, но выяснилось, что на это удовольствие отводится всего тридцать минут – с одиннадцати до одиннадцати тридцати. Это была для меня катастрофа! В девятнадцать часов пришла другая смена. Их начальник был очень хорошим человеком. О том, что в этой тюрьме он самый культурный и уважительный – знали все. Впрочем, стоит признаться, что вся эта смена состояла из людей, которых мы уважали. Начальник смены объяснил мне, что обратно в лагерь меня может вернуть только та смена, которая посадила. Еще он обещал мне, что утром передаст мое заявление на имя директора, где я должен объяснить, что венгерская смена специально меня спровоцировала, чтобы посадить в карцер. Я все понял, но желание курить снова вывело меня из себя. Огрызком сломанной пластмассовой курительной трубки я стал царапать левую руку и делал это, глядя в камеру, которая была установлена в этом карцере. Полицейские прибежали с наручниками и с аптечкой. Начальник смены стал совсем другим человеком. Он был злым. Позже я понял, что ему не нужны были проблемы в его смене. Утром уже никакое заявление конечно мы не писали на имя директора.
На следующий день за тридцать минут я скурил сразу все десять сигарет.
Вечером я не находил себе места в камере и пинал ногами решетки со всех сторон. За мной, конечно, наблюдали в камеру, но мне было все равно. Я хотел курить и крыша у меня поехала. Я думаю, что табачная зависимость не слабее наркотической. Мне было очень тяжело. Трехярусную металлическую конструкцию с ручкой, где находился мой ужин, я со всей силой запустил на стену. Одна из мисок сплющилась, а кофе расплескался по стенам. Когда это увидели полицейские, то я удивился их сдержанности. Дежурил заместитель директора вместе с начальником смены и мне даже удалось уговорить их дать мне возможность покурить. Мне дали сигарету и я закурил в прогулочном дворике. Я обещал им, что проблем с моей стороны больше не будет.
Ближе к полуночи я пытался уснуть, но свет специально не выключали и уснуть было трудно. Одевшись я ходил по камере и хотел что-нибудь натворить. Пластиковую бутылку я наполнил водой и стал замахиваться на светильник, который не давал мне спать. Ногами я также наносил удары по решеткам со стороны окна и железной двери, время от времени также замахиваясь на светящийся светильник. Далее сломал алюминиевую ложку и имитировал вскрытие вен. Это была игра, и не более того. В микрофон я также требовал, чтобы выключили свет. В камеру вбежали заместитель директора и начальник смены. Они заломили мне руки с явным намерением сломать их. Лицом вниз я лежал на кушетке и как бы отделяя мои руки от туловища, одевали наручники. Меня били по спине и по лицу. От адской боли я взвыл, и мои вопли были слышны очень далеко. Зачем нужно было меня бить и заламывать руки, если я не оказывал никакого сопротивления. Два часа я был с наручниками и естественно с руками за спиной уснуть не мог. Наручники с меня сняли. Я признался, что сам спровоцировал полицейских и обещал больше не делать проблемы.
С этого момента я перестал валять дурака и вел себя тихо.
Восьмого апреля меня отвели менять постельное белье и мне попался директор. Я просил его перевести меня обратно в лагерь.
– Мне очень трудно в одиночной камере и без возможности курить! – говорил я ему. Директор вроде сжалился надо мной, но венгры посадившие меня в карцер хотели оставить меня в карцере еще две-три недели. Все же я надеялся на то, что директор выпустит меня раньше.
Шота еще шестого апреля передал через доброжелателя-полицейского, которого мы все уважали, табак и папирки. На прогулке за полчаса я выкуривал сразу несколько сигарет.
Свершилось чудо, и десятого апреля меня перевели в лагерь. На дежурство заступили венгры, которые меня посадили. Их начальник сильно злился, что меня переводят в лагерь, но что он мог сделать против решения директора.
Привели меня в свою комнату, где были Шота, Тарас и Дима. Тарас за время моего отсутствия успел побывать в больнице. Переходя украинско-словацкую границу, он упал с какого-то обрыва и упал в реку, где воды было мало, сломал себе челюсть. Ему сделали операцию.
В общении с Димой я понял, что словаки все же не передавали в российское посольство наши внутренние паспорта. Лишний раз я убедился в том, что Словакия делает на нас деньги. Появились у меня и дополнительные претензии к работникам посольства, которые практически ничего не делают, чтобы поскорее выдать нам справки вместо загранпаспортов. Вот так Россия заботится о своих гражданах!
Четырнадцатое апреля. Чеченца Рустама отправили в Гуменне. Он отсидел в словацкой тюрьме три месяца – за то, что у него и у его друга Эмиля были поддельные чешские паспорта. Эмиль уже месяц назад сбежал из Гуменне в Австрию и теперь он будет скрываться там три месяца. Дальше будет доказывать австрийцам, что все эти три месяца его не было в шенгенской зоне. Если у него получится, то ему, как минимум дадут белую карту. Все зависит от того, что он натворил в Чечне. Может и паспорт получит, если ему что-то грозит на территории России.
Рустама придержали в депортационном лагере в Сечовце без одного дня шесть месяцев. Он выглядел уже очень подавленным. Кто знает, как дальше сложится его жизнь? Наверняка его старший брат имеющий в Австрии статус беженца, поможет ему во всем, а дальше его жена и дети тоже приедут в Австрию и определятся. В Австрии чеченцев много – более шестнадцати тысяч, и они помогают друг другу, не говоря уже о родственниках.
Хочется скорее в Россию, а когда меня отправят – неизвестно. Через восемь дней ровно четыре месяца, как я решил уехать в Россию, а результат нулевой. Я ощущаю себя самым настоящим заложником в европейской демократии. Синяки под глазом и под бровью еще не прошли. В таком виде вряд ли меня будут отправлять в Россию. Так что неизвестно, когда я покину Словакию.
Пятнадцатое апреля. Разговаривал по телефону с вице-консулом российского посольства России – с Вячеславом Докучаевым. Я попросил его позвонить в Москву, чтобы как-то ускорить выдачу мне справки вместо загранпаспорта. Он обещал выполнить мою просьбу. Через день я также позвонил ему и он сказал мне, что в Москву звонил и еще факсом отправил письмо. Вячеслав также, как истинный дипломат, успокоил меня.
– Нужно ждать! – сказал он мне на тем же беспристрастным дипломатическим тоном.
Дима тоже разговаривал с ним, но ничего нового ему не было сказано.
А между тем два украинца, поступившие в лагерь или точнее в тюрьму за последние четыре дня уже отправлены в Украину. Владимир задержался с нами менее одних суток и вчера покинул нас, а Сашу отправили сегодня. Если для Украины копия внутреннего паспорта – это документ, то для России нет.
Сегодня же представитель IOM-а сказал мне, что только Россия не хочет оперативно помогать своим гражданам. В принципе это правильное суждение. Для российской власти народ всегда был и остается бесправным. Никто не хочет о нем заботиться. Если к примеру Соединенные Штаты Америки из-за одного своего гражданина могут объявить войну почти любому государству, то в России все наоборот. Она сама уничтожает своих граждан, что во время пражской весны, что в Афганистане, что в Чечне, что в Беслане, что в Грузии. Такова жестокая действительность.
В тот же вечер на вечерней прогулке был сильный ливень. На смену заступили те полицейские, которые смотрели на нас с презрением. Мы вышли, чтобы покурить под навесом, но нам приказали идти на спортплощадку. Дима в гневе демонстративно захлопнул за собой металлическую решетчатую дверь. Полицейские грозно посмотрели на него.
– Дима, не создавай себе проблемы, ведь тебя могут упрятать в карцер! – успокаивал я его. Все покурили под дождем и поднялись наверх, а я остался. Только докурив вторую сигарету и прогулявшись по спорплощадке, я также поднялся на второй этаж. Нетрудно было догадаться, что в туалете сегодня курить уже не придется, так как за  нами будут следить усиленно. Полицейские знали, что мы курим в туалете, но они вылавливали только тех, кто вел себя агрессивно. Одни полицейские закрывали на это глаза, а другие просто охотились за теми, кто вел себя вызывающе.
В нашей комнате по-прежнему были четыре человека: я, Дима, грузины Тарас и Шота. В свободное время мы играли в дурака и теперь Шота угощал всех табаком. Отношения у нас были очень даже доброжелательные. Мы много шутили и естественно смеялись.
Двадцать второго апреля написал заявление на имя директора лагеря, где обвинял Россию в том, что не хочет давать мне справку вместо загранпаспорта и объявил голодовку.
Я также просил, чтобы ко мне пригласили представителя Красного креста. Голодовкой в Словакии ничего добиться нельзя, но мне уже надоело сидеть в тюрьмах, курить чужие сигареты.
Давид, как всегда, беседовал с албанкой через сетку спортплощадки и решетчатое окно женского отсека. Рядом с ней на подоконнике сидел ее двухлетний сын, которого я знал по Габчиково еще грудным ребенком. В том же отсеке находятся вьетнамка с таким же двухлетним сыном, которая также была со мной в Габчиково. Еще там есть молодая китайская семья с новорожденным ребенком. Глядя на албанку с сыном, переговаривающихся с Давидом через тюремную решетку, высвечивается истинное лицо европейской демократии. Лишний раз убеждаюсь в том, что Европа только заигрывает с беженцами, а на самом деле никого не хочет. Европейская демократия есть, но она для европейцев.
Там же на спортплощадке меня и Диму подозвал психолог. Он сказал нам, что завтра в пятницу двадцать четвертого апреля у нас будет возможность в последний раз поговорить с Владиславом Докучаевым из консульского отдела посольства России. Он сказал мне, что если завтра мне также будут морочить голову, то мне дадут возможность позвонить Марине Литвинович в Москву. Просьбу дать мне номер телефона Красного креста также удовлетворили и завтра, если Владислав Докучаев опять скажет, что нужно еще ждать, то и в Красный крест я обязательно позвоню. Таким образом, моя голодовка продолжается и все мои претензии только к России. Если я уже не гражданин России или если опять не дадут справку вместо загранпаспорта, то я хочу обрушить на Россию, а точнее на российскую власть, весь свой гнев. Я жажду политического скандала.
В пятницу двадцать четвертого апреля мне почему-то не дали позвонить Докучаеву. Звонил только Дима, которому обещали, что на следующей неделе возможно он уже улетит в Москву. Мне же не дали никакую информацию. Расстроившись, я прервал свою голодовку. Зачем измываться над собой, если никто меня не поддерживает.
По-прежнему особого рвения вернуться в Россию у меня нет, но и в Словакии моя жизнь не сахар. Именно поэтому никакой азил в Словакии просить больше не буду. Нет у меня желания тратить свое драгоценное время впустую. В случае, если Россия меня не примет, отсижу в этой тюрьме свои положенные  шесть месяцев и когда меня выпустят, уеду в другую страну. Учитывая мое местонахождение и то, что деньги мне никто не даст, дойду пешком до Польши. Это реально. А впрочем зачем загадывать, время покажет, что будет дальше.
Двадцать пятое апреля. Только что смотрел новости на словацком языке. Видел Бориса Немцова, который сказал следующее: «Власти смертельно боятся оппозиции!» Также увидел Гарри Каспарова. Похоже, что выборы в Сочи проходят по нужному сценарию. Для себя сделал вывод; российская оппозиция есть, и она работает по мере своих возможностей. Мое сердце встрепенулось при виде и Бориса Немцова, и Гарри Каспарова. Господи, как же мне хочется и дальше работать, чтобы Россия действительно стала и свободной, и демократической страной! Как мне хочется быть рядом со своими соратниками! Когда же наконец я вернусь в свою страну, если никто не хочет моего присутствия в Европе! Я в полной информационной блокаде. Мне нужно знать все, что происходит в России! Хватит напрасно тратить свое время!
Вчера двадцать седьмого апреля звонил Докучаеву. По его словам он действительно пытается быстрее отправить меня в Россию, но видимо и от него пока мало что зависит. Вячеслав и в Осетию дал запрос, но пока ясности никакой нет. Я объяснил ему, что в принципе особого рвения вернуться в Россию у меня нет. Если же Россия меня не хочет или я уже не россиянин, то пусть открыто скажут мне, и тогда получить словацкий паспорт мне будет легко. От Докучаева я узнал, что документы Димы Луференко из Воронежа уже готовы, и на этой неделе он полетит в Москву. Дима в этом лагере на один месяц меньше и уже едет домой, а мне пока это не светит. Может, и в самом деле у российской власти есть ко мне претензии?
Почему тогда не скажут мне правду?
На следующий день айомовец вызвал Диму. Он сказал ему, что справка вместо загранпаспорта на него уже получена и дней через семь-десять он улетит из Братиславы в Москву. В отношении меня сотрудник Айома сказал следующее: «Думаю, что Россия ему эту справку не даст!» В принципе, я готов к любому развитию событий и меня ничто не пугает. Если Россия от меня откажется или если я уже не гражданин России, то Словакия обязана дать мне паспорт. А это именно то, чего я и добивался все это время.
В комнате мы остались с Димой. Дело в том, что Шота и Тараса перевели в другую комнату. Как говорится: «Меньше народа – больше кислорода».
Тридцатого апреля начал голодовку, предварительно написав заявление и, как всегда, обвиняя Россию. На следующий день хотел позвонить на «Эхо Москвы» и в «Красный крест», но мне напомнили, что 1 мая никто не работает. Я снова прервал голодовку, решив, что незачем издеваться над своим организмом.
В тот же день в нашу с Димой комнату поселили какого-то тихого психически больного. Он говорил всем, что является гражданином Америки, но паспорта с собой не было. Мы все поняли, что с головой у него проблемы.
С куревом у меня снова проблемы. Курить практически нечего. Марокканец очень редко стал угощать сигаретами, а албанца в оборот взял Давид.
На днях вьетнамцы дали мне много табака.
Пятое мая. Меня перевели по моей просьбе в двухместную комнату. Я сказал полицейским, что они не имеют права держать меня вместе с психически больным человеком. Дима переходить не стал из-за того, что седьмого мая он уже улетает в Россию. Вчера меня пригласил айомовец и прикинувшись полным придурком, спросил: есть ли у меня внутренний паспорт. Этот вопрос он уже задавал мне почти три месяца назад. Все снова повторяется и то, что завтра ровно три месяца, как я попал в Сечовце, никого не интересует. А если учесть, что заявление для добровольного возвращения в Россию мной было написано еще двадцать второго декабря, то есть ровно сто тридцать четыре дня назад, то становится ясно, что государство Словакия – это болото, где вместо торфа человеческая плоть. Я самый настоящий заложник этой вонючей страны.
Седьмое мая. Диму увезли в Братиславу, чтобы на самолете отправить в Москву. Отмучился Дима в этой тюрьме.  Я просил его позвонить моему сыну Алану, хотя мне и нечем похвастать. Тем не менее я оптимист и сдаваться не намерен. Буду бороться дальше за выживание на этом свете.
На вечерней прогулке, когда мы играли в футбол, какой-то вьетнамец подозвал меня. Я сразу понял, что он снова хочет дать мне табак. Оставив ворота пустыми, я подбежал к зданию с разрешения полицейского. Вьетнамец сбросил мне через решетку не табак, а полную пачку сигарет и очень длинных. Я, естественно, искренне поблагодарил его и очень обрадовался. Сегодня же Давид сказал мне, что девушка Димы выслала из Чехии табак. Дима сказал полицейским, чтобы этот табак отдали Давиду. Так что завтра будет, что курить помимо сигарет, которые у меня появились и без поддержки албанца.
Вчера поздно вечером в тюрьме появился курд из Турции, а сегодня привезли одного грузина. Теперь грузинов четверо. В коридоре слышна только грузинская речь, а мне бы хотелось слышать русскую или английскую.
Время идет, а ничего интересного не происходит. Каждый день одно и то же. Жалко свое время. Ну и нашел я себе страну для политических дел! Когда же все это закончится и меня отправят обратно в Россию?
Двенадцатое мая. Еще пару дней назад вьетнамец снова дал мне много табака, а сегодня курд из Турции купил мне табак и папирки. В лагере появились и другие новенькие: грузин и трое молдаван. Сигареты есть у всех.
Тринадцатое мая. Звонил Докучаеву. Он сказал, что на три запроса в Москву относительно меня, нет никакого ответа. Россия действительно не хочет меня. Слава Богу, что хоть сама Россия, а не Европа признает, что я действительно оппозиционный российский политик, поэт и публицист. Докучаев также сказал мне, что в случае отрицательного ответа из Москвы, я могу рассчитывать на справку, которая поможет в дальнейшем получить словацкий паспорт. Позор Европе, если таким путем – с разрешения Москвы, мне дадут паспорт. Теперь мне придется снова – уже в третий раз, просить в Словакии политическое убежище. Если бы я был уверен в том, что по истечении шестимесячного пребывания в этой тюрьме другая страна примет меня, то я бы не просил убежище здесь в Словакии, но на какие деньги я доберусь до другой страны и где гарантия, что меня снова не депортируют сюда же. Я все же попробую чуть попозже обратиться по этому вопросу в ООН или в Красный крест, может, хоть на этот раз мне кто-нибудь поможет оказаться в любой другой европейской стране, кроме Словакии. Не нужна мне Словакия даром, а дурацкий закон «Даблин II» не дает мне шанса быть в той стране, где я хочу находиться. Справедливо ли это по отношению ко мне?
Курд из Турции оказывается купил мне не одну, а две пачки табака с прапирками. Сегодня, когда мы играли в дурака вместе с Тарасом и Шота, он вдруг заговорил по-осетински. Он сказал: «Кадам сауш?» – «Куда идешь?» Выяснилось, что в Турции он познакомился с туристом-осетином, который научил его этой фразе. Мне было приятно слышать осетинскую речь из уст курда из Турции.
Четырнадцатое мая. В связи с тем, что Россия не дает мне справку вместо загранпаспорта, я снова попросил у Словакии политическое убежище. Даже если мне и дадут эту справку позже, видно, что в отношении меня идет серьезная проверка со стороны ФСБ. Я не хочу больше в Россию и рисковать своей жизнью. Российская тюрьма или участь Анны Политковской меня не устраивает. Я остаюсь в Словакии, я остаюсь в Европе.
Пятнадцатое мая. Меня пригласили к айомовцу. Он спросил: «Вы хотите в Россию или нет?» Я ответил, что хочу, но азил прошу потому, что не хочу терять свое время. Короче говоря, всем этим айомовцам, ооновцам и другим службам глубоко наплевать на мои проблемы – политические, экономические или, что связаны со здоровьем. Главное – это делать видимость, что они работают и чтобы никто и никогда не уличил их в том, что дали азюлянту хоть какой-то совет. Инициатива всегда должна исходить от самого азюлянта – это святое правило европейцев, где закон выше власти. Впрочем, относительно той же Словакии это правило пока не всегда работает, иначе миграционная служба не рекомендовала бы судам письменно защищать или не защищать того или иного беженца.
Сегодня также записался на прием к врачу. Много лет у меня время от времени ночью чешется все тело. Врач три раза до этого назначал мне разные таблетки, но они мне не помогали. Он сделал последнее заключение, что это на нервной почве. Согласен. Я столько пережил в своей жизни, что действительно мои нервы уже не в порядке, но мне также известно, что никто в Европе не признается в том, чтобы это как-то повлияло на признание меня политиком, подорвавшим свое здоровье. А это уже не правильно и противоречит всем европейским законам и относительно просящих политическое убежище. Вот такая реальность.
Таблетки мне врач назначил. Посмотрим, как они мне помогут.
Через семь дней уже четыре месяца, как я изъявил желание вернуться в Россию, а результата нет. Ничего я не боюсь после европейских тюрем. По мне лучше сидеть в российской тюрьме за свои политические взгляды, как оппозиционер и политик. За эти мои унижения Европа еще ответит. Я размажу их демократию по стенке. У них даже не хватает мозгов, чтобы осознать, какую угрозу я представляю своей объективной оценкой всего происходящего. Как я завидую диссидентам доперестроченых времен. Их было мало, и к ним относились достойно, а теперь я с людьми, которые к политике не имеют никакого отношения. Не пощажу я и российскую оппозицию, которая очень высокомерна и конечно Ирбек Дзуцев для нее – это всего лишь пехота – дерьмо на палочке. Я всех расставлю по своим местами и жалости ни к кому не будет. Хоть бы один кто-то позвонил мне за эти долгие месяцы и посочувствовал .
Хочу рассказать об одном обстоятельстве. Вчера между вьетнамцами, живущими в отдельном отсеке и всеми нами работники тюрьмы организовали футбольный матч. Наш интернациональный отсек уговаривал меня встать на ворота – они видели до этого, что у меня неплохо это получается. Я отказался, сославшись на травмы в области голени и кисти руки. Вьетнамцы играли очень шустро и на самом деле умели играть в футбол. Наши же все без исключения считали себя лидерами и большими специалистами в этой области. Они думали, что если физически сильнее, то и обыграть маленьких вьетнамцев будет легко. Я равнодушно смотрел за происходящим и покуривал сигареты с вьетнамского табака. Счет был уже 3-7 в пользу вьетнамцев и за тридцать минут  до окончания матча согласился встать на ворота. Один очень красивый гол головой мне все же забили, а дальше все застопорилось, хотя опасных моментов у моих ворот было много. Матч закончился со счетом 8-8 и дальше забивали пенальти по три раза. Курд почему-то решил что защитит ворота лучше меня, а так как он также давал мне табак и папирки, то спорить я не стал. Он пропустил один гол, и мы проиграли. Нас – независимо от того, кто выиграл, угостили в большом количестве минеральной и сладкой газированной водичкой, а также дали по одной большой коробке с чем-то очень вкусным  в шоколадной оболочке. Мне ничего не досталось, но я и не расстроился. Даже пять коробок таких сладостей я отдал бы за то, чтобы целый день слушать радиостанцию «Эхо Москвы». Несмотря на то, что я человек очень коммуникабельный в общении с любой публикой, по большому счету, мне было одиноко и об интересующих меня вещах просто не с кем было поговорить. Только один раз за эти почти двадцать месяцев мне посчастливилось поговорить с интересным человеком – это с Иваном Голициным или с Мишелем Гордоном в австрийской тюрьме.
Помимо курда, который не скупится и делится сигаретами со всеми – лично купивший мне на неделю две пачки табака и папирки, грузин Георгий, появившийся в тюрьме недавно, тоже очень щедрый. Я бы сказал, что он самый понятливый, поэтому кофе, сахар и сигареты предлагает сам, даже если у него ничего и не просишь. Короче говоря, в тюрьме сейчас хорошая атмосфера. В нашем отсеке на сегодняшний день находится шестнадцать человек и никаких проблем нет.
Восемнадцатое мая. Марокканец помог мне позвонить в Вену Ивану Голицину или как он себя еще величает Мишелю Гордон. Я рассказал ему вкратце ситуацию, в которой оказался, и он порекомендовал мне просить в Словакии азил, а если миграционная служба снова даст мне негатив, то снова бежать в Вену, где с его стороны будет оказана посильная помощь. Теперь, когда Иван через интернет и даже мою электронную почту знает обо мне все, то ему легко будет оценить мои шансы остаться в Австрии. Ошибок на этот раз уже не будет никаких: В Трайскирхен не пойду, так как снова посадят меня в депортационную тюрьму, а вот через настоящих адвокатов – независимых, мы с Иваном пробьем все, тем более, что я дал ему телефоны своих соратников в России, которые почему-то ничем мне до сих пор не помогли, как будто я только о себе пекусь. Думаю, что Иван поставит всех на место, ведь их телефоны у Ивана есть. Все складывается замечательно. Россия меня не хочет и это мне на руку. Из шенгенской зоны я тоже вышел в Украину, но украинцы вернули меня обратно, так что дополнительные козыри у меня появились, не говоря уже о больших политических делах. Я очень рад, что судьба свела меня в австрийской тюрьме с Иваном Голициным! Мы соратники, мыслители и нам есть, о чем говорить. Я считаю Ивана своим юным другом, который в интеллектуальной плане где-то и выше меня. Такие люди должны быть друзьями и уж тем более на чужбине. Дай бог, чтобы мы дружили с ним семьями и защищали друг друга везде и во всем!
Держись, Иван, скоро ты узнаешь, что я тоже могу быть верным и  благодарным другом!
Двадцатое мая. Сегодня написал заявление на имя директора лагеря. Я начал голодовку и просил срочно дать мне азил и отправить меня в Гуменне. Неизвестно примет ли меня Россия, а время впустую терять не хочу. Меня пригласили к адвокату и я просил, чтобы переводчик во время интервью в совершенстве владел русским языком.
В тот же вечер, приняв две таблетки от зуда кожи по всему телу на нервной почве, меня осенила мысль попытаться, хоть частично вскрыть вены на обеих руках. Я сделал двадцать два рубца, пять из которых были приличными, но крови было мало. Мне хотелось таким путем попасть в госпиталь, а оттуда в Гуменне. Начальник смены, которого я прежде расхваливал будучи в карцере начал меня избивать. Били меня и другие полицейские. Вырвавшись из своей комнаты в коридор, где были и другие арестанты, избиение прекратилось. Вместо того, чтобы оказать мне медицинскую помощь, меня жестоко били. И эта страна Словакия в шенгенской зоне? Какой абсурд. Никакой западный европейский полицейский не позволил бы себе такого обращения. Полицейские во главе с майором одели на меня уже наручники, также заламывая мне руки за спиной. Вмешались молдаване во главе с Сергеем. Сергей и убедил майора не уводить меня в карцер, где по расчетам майора я должен был находиться до окончания срока моего пребывания в этой тюрьме. Кроме порезов у меня под левым ухом была сильная боль, а также невозможно было притронуться к правому локтю.
Утром теня повели к врачу. То ли Красный крест подключился к моему делу, то ли по другой причине, но доктор показал мне копию моего заявления на добровольное лишение гражданства, которое я отправил в российское посольство в Вене. Он сказал: «Как Россия примет Вас, если Вы написали такое жесткое заявление по отношению к российской власти?» Теперь он прописал мне другие лекарства и похоже, как  психически больному. Я понял главное: меня официально признали человеком, чья психика действительна нарушена. Меня это устраивало по всем пунктам, но окажись я со словацким паспортом или хотя бы с австрийской белой картой, все проблемы связанные с моим здоровьем вмиг бы исчезли. Какой нормальный человек при нормальной человеческой жизни без каких-либо лишений станет вести себя неадекватно. Уже двадцать лет я хочу жить в нормальной цивилизованной стране, а просвета все нет и нет. Скорей всего мне на руку то, что доктора, что в Австрии, что в Словакии одинаково уже признают, что очень много выстрадал и пережил и здоровье мое на самом деле подорвано, хотя это и не означает, что я псих.
Майор в своей докладной написал ночью – после инцидента, что я не  хочу больше Азил в Словакии. Мне пришлось доказывать, что мои слова адвокату в присутствии психолога остаются в силе и Азил я хочу. Мне – по моей просьбе, должны в ближайшее время найти переводчика для интервью, который в совершенстве владеет русским языком. Я жду, когда же состоится это интервью. Посмотрю, что даст мне очередной Азил в Словакии и в случае негативов, а их должна быть три, уеду опять в Австрию, надеясь на помощь Ивана Голицина.
Двадцать второе мая. Меня вызвали к айомовцу. Он что-то в очередной раз отметил в своем журнале и уже ждал, когда я уйду. Я дерзко посмотрел ему в глаза и спросил: «Вы вообще зачем сюда приезжаете? Вы обязаны помогать мне или нет? Короче говоря я заставил его дать мне информацию. Он уступил мне и позвонил Докучаеву. Выяснилось, что мой российский паспорт Словакия не хочет отдавать Докучаеву, а мне все это время говорили, что мой паспорт в посольстве. Айомовец опять позвонил в свой офис. Он сказал мне, что моего российского паспорта в Словакии нет. Что за бред! Похоже, что Словакия сама препятствует моему возвращению в Россию, чтобы не было никакой утечки информации из шенгенской зоны, но при этом давать мне политическое убежище никто и не собирается. Свиньи эти европейцы! Напрочь заморочили мне голову и специально сбивали с толку! Теперь никакой азил больше не хочу. Пошли они к черту со своим азилом. Пусть отправляют в Россию! Если до 6-го августа – по истечении шестимесячного срока меня не примет Россия, то тогда у меня есть реальный шанс получить европейский паспорт, но мне совсем не обязательно просить азил в этой Словакии. Я хочу  в другой стране это сделать.
В лагере произошел инцидент. Один молдаванин по имени Игорь сказал, что у него болит зуб. Его отвезли в город в сопровождении полиции и он попытался сбежать. Я думаю, что его хорошо избили и сейчас он сидит в карцере. Кстати там же оказался и белорус Саша. Может и он хотел убежать – я не знаю.
Еще мне хочется высказаться относительно своих порезов. Представьте себе, что человек два дня ничего не ест, но продолжает принимать сонные таблетки и те, что гасят зуд тела на нервной почве.
У меня вопрос: «Почему  доктор, зная, что я два дня на голодовке, не распорядился, чтобы больше мне таблетки не давали. Голодный и полусонный я и решился поцарапать свои вены, чтобы, как мне казалось и хотелось, оказаться в госпитале, а потом в Гуменне. В результате меня опять в очередной раз побили сами полицейские. А за что?
Эх, как я люблю свою Родину! И почему российская власть такая антинародная?
Двадцать четвертое мая. После того, как в последний раз полицейские меня избили, у меня также помимо других последствий все эти дни болит грудь. Принимая душ, я обратил внимание, что в области грудной клетки кожа у меня желтая. Это все, что я могу добавить к тому, что со мной произошло. Вообще я не очень уверен в том, что мне удастся увезти эти рукописи в Россию. Дадут ли мне словаки такой шанс – я не знаю, хотя в принципе это моя интеллектуальная собственность.
Вчера в столовой произошел инцидент. Я сказал поварам, что не стану есть  это гавно. Давид и все остальные на меня ополчились. Грузины после этого уже не поддерживают со мной дружеских отношений. Я не выдержал и сказал Давиду: «А как бы вы себя повели по отношению ко мне, если бы я лично оскорбил хотя бы одного грузина?» Что-то мне расхотелось, чтобы грузины и осетины жили дружно. Плевал я на их Южную Осетию. Лучше бы все осетины жили исключительно в Северной Осетии. И называть мою республику нужно  не Северной, а просто Осетией, а за грузинскую территорию пусть воюет Россия, но без участия осетин. Вот так бы я сделал!
Я просил вчера майора, бившего меня, перевести меня к вьетнамцам, но меня не перевели. Грузины курить мне уже не дают, только албанец, курд и марокканец хотя бы одну сигарету в день сами предлагают. Короче говоря, нужно срочно как-то уезжать в Россию, но как это сделать? Больше пяти месяцев, как я написал заявление, что хочу вернуться в Россию, а меня не выпускают. Почти четыре месяца сижу в этой тюрьме, а результата нет. Один я на этом свете и никому до меня нет дела. Неужели на самом деле я не заслуживаю большего?
Звонил сегодня в Норвегию человеку по имени Петр. Он сказал, что может помочь мне только в Норвегии. Подробно рассказать ему о себе я не успел, так как звонил с телефонных карт сперва грузина, а потом албанца. Петру шестьдесят три года, и кто он на самом деле, я пока не знаю. Еще в Гуменне украинец Алексей дал мне номер его телефона и вроде этот Петр интересуется человеком, который пишет книгу о жизни беженцев. Я подхожу по всем параметрам. Петр сказал, что к нему приехал сын – видимо, из России и сегодня ему некогда, но завтра он сам мне позвонит и мы узнаем друг друга ближе. В принципе, я и из России мог бы уехать в Норвегию и тогда ему даже легче будет мне помочь в издании своей книги или просто осесть в Норвегии навсегда. Короче, никаких азилов в Словакии я просить больше не буду. Хочу вернуться в Россию, а там видно будет.
У меня наконец-то появились хорошие новости. Айомовцы были в российском посольстве и результат мне сообщил психолог. Он сказал мне, что первого или второго июня я полечу в Москву. Россия принимает меня!» Отлично! Еду и никаких азилов мне больше не надо. Я также писал заявление директору лагеря, что лучше сидеть в российской тюрьме, как политический, чем собирать словацкие окурки. Слышал я еще и то, что в аэропорту мне дадут не сто, а двести евро. Дай-то бог! Иначе, как без денег обустраиваться в России – искать работу и жилье.
Психически больной украинец заявил на прогулке, что хочет уйти из лагеря и будет добираться в Америку своим ходом. Он с первого дня говорил всем, что является американцем. Его силой куда-то увели – по-моему к директору. Его место, конечно, не здесь, а в дурдоме и по закону ему здесь не место. Я подумал: сильно ли я отличаюсь от этого несчастного «американца», тоже желающего оказаться в Америке? Без юмора на этот вопрос ответить сложно. Я, конечно, во многих вещах был наивным, даже имея деньги на тридцать билетов в Штаты. Все же я ни о чем не жалею, ведь я обогатился во многом и сделал замечательные политические, а может и литературные выводы. У меня теперь на все постсоветские проблемы есть свои аргументированные ответы. Время покажет, насколько мне удастся самоутвердиться и в политике, и в литературе.
Только что пришли в комнату полицейские и забрали вещи «американца», но куртку оставили. Это означает, что ни в какую психиатрическую больницу его не везут, и теперь он в карцере. Словаки, видимо, хотят как можно скорее отправить его в Украину. В принципе, это правильно, но при условии, что Украине этого несчастного Сергея, или как он раньше представлялся Джордж Кеннеди, передадут очень быстро. Нельзя психбольного держать в карцере, как нарушителя порядка, ибо он больной.
Вчера в лагерь привезли молдаванина по имени Жора. Он отсидел в двух словацких тюрьмах девять месяцев. Он угощал нас  сСергеем – также молдаванином, который фактически спас меня от карцера, сигаретами. Жора спросил меня: «Зачем ты здесь, ведь осетины в своей республике живут вроде хорошо?» Я ответил, что являюсь оппозиционером и надеялся получить паспорт. Он беседовал со мной очень уважительно и называл батей. Мне это понравилось. Вообще, когда младшие уважают старших – независимо от их национальности – это здорово.
Молдаванина Игоря, пытавшегося сбежать, когда его повезли в больницу к стоматологу и находящегося сейчас в карцере, обещали отпустить к нам через пару дней. Это хорошая новость.
Сегодня же нам всем стало известно, что белорус из Казахстана вторично оказавшийся в карцере, вчера был отправлен или депортирован в Казахстан. Оказывается, он сидел там в тюрьме за убийство и сбежал из тюрьмы. Теперь ему, видимо, добавят срок и доживать свой век будет в казахской тюрьме.
Двадцать девятое мая. Всю ночь не мог уснуть. Жора и Сергей постоянно разговаривали. В половине второго – ночью я лег спать, но молдаване – особенно Сергей, хотели, чтобы я тоже что-нибудь говорил. Долго мне пришлось убеждать этих молдавских бандитов, что я хочу спать.
Утром я попросил заместителя директора, что хочу снова перейти в соседнюю комнату, где я и жил прежде и которая пустовала. Через час мне предложили выбор: либо соседняя комната, либо перейти к вьетнамцам. Я выбрал второй вариант и уже через несколько минут мне дали во вьетнамском отсеке самую дальнюю комнату. Первое, что я сделал – это спал в идеальной тишине без молдавской, грузинской, курдской, албанской, марокканской, индийской речи. Единственный, который бы не помешал мне спать – это Принц из Бангладеш – потому что он интеллигентный человек. Я бы тоже не утомлял его осетинской речью. Итак, частично я уже обрел свободу. Я живу один. Еще три-четыре дня и я полечу в Москву.
После обеда я хотел у кого-нибудь попросить сигарету. Один вьетнамец открыл пачку «Мальборо», но он явно не хотел меня угощать. Я хотел отдать ему шоколадную плитку взамен одной сигареты. От шоколадки он отказался, но сигарету дал. Мне помог другой вьетнамец, который сказал что-то обладателю пачки сигарет. Сигарету он мне дал, но я понял, что больше ничего у него не попрошу.
Ближе к вечеру в лагерь привезли шестерых пакистанцев и двух индийцев. Один из пакистанцев чуть-чуть говорил по-русски. Он рассказал мне очень интересные вещи. Сначала они приехали в Москву, а оттуда добрались до Белоруссии. Их также, как и почти всех нелегалов за пять тысяч евро переправили в Польшу, где они были задержаны полицией и просидели в тюрьме шесть месяцев. Назир – тот, кто говорил по-русски, сказал мне, что их неоднократно избивали и поэтому азил в Польше не просили. По истечении шестимесячного срока их выпустили со справками, где было написано, что в течении пятнадцати дней они должны либо попросить азил в Польше, либо покинуть страну. Они приехали в Словакию, где их опять задержала полиция. Теперь у них два варианта: просить азил в Словакии или проситься на Родину. Не исключено, что их депортируют в Польшу для депортации. Европейские законы очень скользкие и что будет дальше не смогу определить даже я – человек насмотревшийся здесь многого.
Тридцатого мая – в свое пятидесятитрехлетие утром после завтрака никто не дал мне сигарету и естественно я нервничал. На прогулке албанец Али – спонсор грузинов по сигаретам, скинул мне одну сигарету. Она сломалась и я скручивал из ее табака самокрутку. Во время этого процесса один из вьетнамцев подошел ко мне и протянул сигарету. Меня подозвал молдаванин Жора, пытаясь понять причину моего ухода в другой отсек. Я объяснил ему все. Было видно, что он хотел дальше со мной общаться.
– Ты совсем не похож на тех осетинов, которых я знал в Москве! – говорил он.
Я искренне ответил Жоре, что в жизни я совсем другой, но обострять отношения в этом лагере не хочу. Противостояние и демонстрация силы и свое превосходство демонстрировали и молдаване и грузины. Например, Давиду очень не нравились выходки Сергея. Короче говоря, я не сделал замечание Сергею, не дававшему мне спать все по той же причине. Добром бы это не закончилось. Сергей физически был крепкий, но насколько он был дерзким, настолько не хватало извилин в его голове. Пусть криминальный мир разбирается между собой без меня, ведь к криминалу я не имею никакого отношения. Я летописец и мне хотелось тишины и уединения. Если лишить меня этого элементарного права, то от криминального мира я уже не буду отличаться, а мне хочется контролировать свои действия и быть нормальным интеллигентным человеком.
Часов в одиннадцать из карцера выпустили молдаванина Игоря, пытавшегося сбежать и «американца» из Украины. «Американца» поселили почему-то со мной. Я отнесся к этому спокойно. По натуре он не буйный, но, не желая слушать его бред, я решил почти ни о чем не говорить с ним.
После обеда мне опять никто не давал сигарету. Вьетнамцы не желали постоянно выручать меня. Не доволен был и тот, который прежде несколько раз давал мне много очень мелкого, крепкого, вьетнамского табака. Из столовой спустился тот вьетнамец, который сам предлагал мне сигареты. Он опять угостил меня.
Уже перед тем, как войти в свое здание, со второго этажа меня подозвал курд. Он сбросил мне полную пачку табака.
–«Курд! Я буду помнить тебя всю жизнь!» – крикнул я ему с благодарностью. Теперь у меня нет никаких проблем! До отъезда в Россию мне есть, что курить, а это главная и единственная радость – все, что у меня осталось не этой земле.
В воскресенье тридцать первого мая в нашем отсеке вдруг появился Принц из Бангладеш. Я так обрадовался, что даже обнял его. Он немного говорил по-русски, так как был в Москве, а я в Америку еще не попал, но немного говорил по-английски. Еще в том отсеке у нас сложились приятельские отношения. Он и в общении и в поведении был интеллигентным  или просто культурным человеком. Оказалось, что свою последнюю сигарету он разломал пополам и поделился с пакистанцем Назиром. Когда Назир пришел ко мне с этой половинкой – с просьбой скрутить ему из этого табака тонкую, но по длине нормальную, я еще не знал, что эта половина последней сигареты Принца. Назира я усадил рядом, чтобы показать, как я скручиваю сигареты. Табак у меня уже был и Назиру я сделал несколько сигарет, чтобы другие пакистанцы тоже покурили. В пять часов веера нас выпустили покурить. Курили все. Лично я курил толстую и очень длинную сигарету. Скорей всего это была не сигарета, а сигара. Беседуя с полицейскими, ко мне подошел тот вьетнамец, который прежде давал мне много вьетнамского табака. Он достал из пачки четыре сигареты и протянул их мне, хотя свою сигарету я еще не докурил. Я сразу решил, что позже на прогулке я угощу пакистанцев скрученными или точнее заполненными сигаретами, а мы с Принцем будем курить те, что дал мне вьетнамец, ведь прежде и Принц со мной делился.
На вечерней прогулке нас снова вывели под дождь, а сами полицейские стояли под навесом и пили кофе. Я сурово смотрел каждому в глаза, покуривая сигарету, покурить вышло человек десять и мы свободно уместились бы под навесом, но для словацкой полиции нелегал ничем не отличается от уголовника. А вот мой дед был в Америке до октябрьской революции и ему не нужна была никакая виза и нелегалом его никто не считал. Поработал там три года, а потом затосковал по Осетии и вернулся домой. Денег он заработал вроде немного, но у него был выбор и посмотрел эту Америку. Что же происходит сейчас? Америка и все европейские страны – даже вонючая Словакия никого не хочет принимать к себе, хоть что-то заработать. Почему же на постсоветском пространстве не могут понять, что обдирая свои народы, рано или поздно России действительно грозит распад, и не потому, что я этого хочу, как расплату за Беслан. Мы не умеем жить и наша власть никогда не заботилась о своем народе. Нас держали в страхе, уничтожали миллионами. Даже такой дорогой ценой дойдя до Берлина, мы не стали лучше. Мы не умеем достойно жить и это правда! Власть обкрадывает нас на каждом шагу. Именно поэтому лучшие люди России уезжали, уезжают и будут уезжать на запад, пока ситуация не изменится. Я бы сам никуда из России не рвался, как в шальные восьмидесятые и девяностые годы, если бы хоть что-то происходило позитивное. Вот вернусь и посмотрю, что изменилось за эти двадцать месяцев моего отсутствия в России. Пусть не очень строго судит меня читатель за то, что часто повторяются одни и те же мысли. Я ведь не считаю себя каким-то особенным, даже если во мне есть какие-то таланты. Мне не дано было от рождения поэтапно получить должное образование. Среда, в которой я рос, никак не способствовала этому. Теперь я и не жалею – потому что поздно. Зато в отличие от тех, кто имеет высшее образование и прочитал много книг, я учился на собственных ошибках и делаю выводы не для вшивой интеллигенции смирившейся с тем, что ничего изменить нельзя и этак через пятьдесят – сто лет жизнь в России наладится, а для простого народа, представителем которого я и сам являюсь. Я и стихи пишу не отличая ямб от хорея или дактиля. Об этих словах я слышал не понимая их значения, но стихи пишу и тот, кто скажет мне, это вовсе не поэзия, уже никогда не будет для меня уважаемым человеком, ибо я знаю, что настоящий поэт должен писать правду и ничего кроме правды и служить он должен не власти, а народу – даже если этот народ отдает за него на выборах в Парламент всего шестьдесят пять голосов из четырех тысяч.
Второе июня. Напросился на прием к айомовцу, чтобы уточнить день моей отправки в Россию. Он сказал мне, что паспорт уже будет.
– Как это будет, когда он шесть дней, как находится здесь в Сечовце? – недоуменно воскликнул я.
Этот тип вел себя так высокомерно, что мне всегда хотелось врезать ему по жидкой толстой морде. Сперва он говорил, что отправят меня в понедельник или вторник, но сегодня уже вторник. Вчера же психолог сказал мне, что максимум шестого июня я полечу в Москву. Теперь этот айомовец обнародовал другой день отправки – следующий вторник или позже. Бизнес-план он также многократно обещал составить, а теперь говорит, что две тысячи евро дают, но для издания книг их нельзя использовать, старенький экскаватор тоже нельзя купить. В последний раз он заявил мне: «Деньги получите, но на приобретение автомобиля, мол, будете таксовать». А сейчас никакой из этих вариантов для меня не подходит.
Маршрут мне тоже определили довольно-таки странный – Москва-Сочи, а дальше опять вопрос.
Короче говоря, он не хотел больше со мной говорить и полицейский провел меня на второй этаж. Я был в шоке, ведь я нервничал, а утром врач снова прописал мне таблетки от бессонницы.
Неожиданно появился социальный работник Хазуха и сказал мне, что если я откажусь от услуг IOM, то уже в пятницу пятого июня я полечу в Москву. Мне нужно было согласиться на то, что Словацкая полиция сама отправит меня домой, правда, денег уже никаких не даст. Я думал один час, а потом хотел выторговать себе пачку табака. Уступок не было никаких. Я подумал: «Пошли вы все к черту с вашими айонами, деньгами, бизнес-планами с получением двух тысяч евро, со ста еврами, которые IOM гарантированно дает перед вылетом и не нужен мне от Словакии даже табак. Я написал то, что от меня требовалось. Хазуха сказал, что стопроцентно в пятницу – уже через два дня я полечу в Россию. Посмотрим, что будет дальше. Фактически, я добровольно согласился на это, чтобы Международная организация IOM больше пяти месяцев морочила мне голову и никак не отправляла меня в Россию, хотя сделать она это должна была максимум за три месяца. Пусть подавятся теми деньгами, которые я теперь не получу и оказавшись в Беслане у меня не будет ни цента. Пусть IOM, Словакия и весь мир знает, что я так много потерял из-за желания уехать в Америку, что даже миллионом долларов мне это не возместить. Борьба продолжается! Я получу в очередной раз загранпаспорт, заработаю деньги и обращусь в американское посольства с просьбой дать мне визу. Если мне ее не дадут, то обращусь в посольство других «цивилизованных» государств. А пока ясно одно: я не политический авантюрист и не ради денег мыкаюсь по европейским странам, а точнее по их тюрьмам. Я российский оппозиционный политик, поэт и публицист.
Я тот, который разорил себя ради западных ценностей. Если же доступа к этим ценностям нет, то России нужно определяться с другими ценностями – с теми, которые больше подходят для россиян. Я хочу самостоятельно вычислить, какой путь развития нам больше приемлем, чтобы и капиталистические кризисы не ухудшали нашу жизнь. Раз Америка для американцев, Европа исключительно для европейцев, то Россия должна быть для россиян, но не для русских. Всех этих скинхедов и националистов нужно бить по морде и сажать с тюрьмы, иначе никакого просвета в нашей жизни никогда не будет.
На следующий день меня все же не покидала надежда, что Хазуха купит мне табак. Я просил передать ему, что если табака не будет, то никакие документы в дальнейшем я не подпишу. Принесли какой-то бланк – якобы на получение табака. Напрасно я пытался понять, что там было написано, но подпись все же поставил.
Перед обедом молдаване Жора и Сергей из-за которых я перешел в другой отсек, начали ругаться во всю глотку на молдавском языке. Дело доходило до драки с непредвиденными последствиями. Это были самые настоящие бандиты. Если честно, то я предвидел, что общение с ними добром для меня не кончится. Сергея увели в карцер, а я ведь его предупреждал, чтобы вел себя поскромнее. Сам же спас меня от карцера, а потом сам в него и угодил. Пусть теперь сидит один и делает выводы, если это ему дано всевышним.
Сегодня с куревом у меня была проблема, но албанец Али скинул со второго этажа два раза по сигарете. Грузин Георгий также передал мне пару сигарет. Через полтора дня я должен покинуть Словакию. Дай бог, чтобы это случилось!
Четвертое июня, 18 часов. Ночью в 3 часа уже пятого числа меня повезут на машине в Кошице. Оттуда сопроводят на самолете до Праги, а дальше посадят на другой самолет и отправят уже без наручников в Москву. Что будет дальше, пока не знаю, а сопровождать меня будет Хазуха, который обещал мне пачку табака взамен на то, что я откажусь от услуг IOM, а также от ста евро, которые бы мне дали, если бы отправляла меня организация IOM. Хазуха выпросил у кого-то из полицейских пару сигарет и протянул их мне. А я-то думал, что он мне полную пачку табака несет. Удивило то, что он попросил сказать ему спасибо. Итак, ночью я ухожу из этого лагеря, а точнее из тюрьмы.
Все прошло по сценарию. Хазуха и два полицейских без наручников довезли меня до аэропорта города Кошице. Пока Хазуха оформлял документы, я с полицейскими сидел в машине. Очень просил полицейских найти мне одну сигарету.
– Не делай проблемы! – возмутился второй из них. Пришел Хазуха, но и он был хладнокровен. На небольшом чешском самолете вместимостью примерно около семидесяти человек через полтора часа мы приземлились в Праге. Просил снова найти мне одну сигарету, но уступок не было. Здесь в аэропорту было специальное помещение для отдыха для тех, кто депортирует и камера с решетками, куда естественно заперли меня.
И здесь мне не дали сигарету. Оказывается Хазуха, полицейский и летят вместе со мной в Москву. А еще вроде и до Беслана меня будут сопровождать. Представляете, сколько денег будет на все эти билеты потрачено? Организация объединенных наций все оплатит. Счет идет на тысячи евро – за то, что я просил азил или сидел в тюрьме оплатит ООН. Деньги есть! Их много! Вот и на питание за эти четыре месяца получилась кругленькая сумма пятьсот семьдесят евро. Короче, денег не меряно, но на дешевый табак или одну сигарету – запрет страшнейший. А вот в Австрии помимо отличного питания давали ежемесячно сорок евро. На табак и вино мне хватало. Вот чудики эти словаки! Сам же добровольно хотел вернуться в Россию двадцать второго декабря прошлого года, а потом сам же опять перепоручил свою отправку полиции вместо айома, а для них я все равно депортированный. Ну и чудеса! Суки! Даже пачку сигарет не покупают. Плевал я после этого на ООН -тоже с их показушной демократией, на чьи деньги создаются рабочие места, а о самом беженце не думает никто. Прямо какой-то сплошной пангимун получается!
Через пару часов мы втроем сели в самолет уже с большей вместимостью и вылетели в Москву. Я сидел у иллюминатора и, конечно же, был в напряжении, ведь на самолетах не летал около тридцати лет из-за страха. На поездах куда безопаснее, да и покурить можно в тамбуре.
В Шереметьево словацкие полицейские передали меня российскому таможеннику, и я с ними попрощался.
Первое, что я сделал – это попросил у него сигарету. Через полчаса я вышел на свободу со справкой вместо загранпаспорта, который был выдан словаком аж двадцать пятого мая, а меня отправили в Москву только пятого июня, хотя срок его действия истекал уже восьмого числа. Накурившись и не имея в кармане ни копейки, я пытался дозвониться до сына Алана, но мне никто не отвечал. Женщина на остановке помогла мне дозвониться до Марины Литвинович. Конечно, я нуждался в поддержке. Мне очень хотелось, чтобы Марина Литвинович прислала ко мне кого-нибудь для оказания мне материальной поддержки. Марина сказала, что ее нет в Москве.
Женщина, помогавшая мне дозвониться до сына и дозвонившаяся до Марины Литвинович дала мне телефонную карту «Comstar» на десять евро. Я поблагодарил ее и с автомата сам пытался с кем-нибудь связаться по телефону, но никакого результата не было.
Позже водителя восемьсот пятьдесят первого автобуса я попросил бесплатно довести меня до метро «Речной вокзал». Он согласился, а мужчина, стоявший рядом со мной, неожиданно сказал: «Может, Вам деньги нужны?» Я замялся и в двух словах повторил, в какой ситуации оказался после депортации. Он дал мне двести рублей. Тимофей – так звали мужчину, вышел на той же остановке. Он купил два билета на метро и на станции «Комсомольская» мы попрощались и я вышел.
На Казанском вокзале я пытался сесть на нальчикский поезд, но начальник поезда сказал мне, чтобы я взял справку, а точнее ходатайство у милиции. Справку мне не дали и поезд ушел. Еще через час я подошел к милиционерам и объяснил ситуацию. Меня доброжелательно называя «батей» повели в отделение за справкой. Мне ее выдали.
– Как вас зовут? – спросил я милиционера через окошко.
– Саша! – последовал ответ.
– Спасибо Вам! – сказал я на прощание и вышел из помещения.
Начальник поезда «Москва – Владикавказ» не хотел сажать меня на поезд.
– Мне билет нужен, а не справка! – повторял он.
Вот вам и земляк! Что за времена настали?
Две девушки на свой страх и риск – после долгих уговоров и заверений, что две тысячи рублей дам им в Беслане, посадили меня в свой вагон.
В тот же вечер я читал стихи тем, кто находился рядом. Одна девушка купила мне чай, а женщина по имени Галина Федоровна хотела взять мне постель, но я отказался. Она ехала в Прохладный и всю дорогу кормила меня сыром, курятиной, помидорами, огурцами и сладкими булочками.
Другая женщина, филолог, дала СМС-ку из своего телефона Элле Кесаевой. Я просил у нее две тысячи рублей в долг.
– Меня в Беслане нет! – ответила Элла.
После Ростова из телефона одной из проводниц я позвонил своему младшему брату Аслану и просил его срочно встретить меня в Беслане с двумя тысячами рублей, чтобы рассчитаться с проводницами.
В Беслане Аслан встретил меня. Деньги я отдал, и проводница встрепенулась.  Она говорила мне какие-то хорошие слова. Я поблагодарил ее и попрощался.
В родительском доме, который по праву полностью принадлежал Аслану, я не намеревался долго засиживаться.
День моего приезда – седьмое июня был необычным. Я приехал на Троицу, а по-осетински «кардагхашшан»).
С Асланом, в машине которого сидел его сын Арсен, мы поехали на бесланский рынок за покупками в связи с праздником. Там же я увидел и другого брата Руслана, который был мясником и продавал мясо. Деньги, которые я отдал проводнице, Аслан и Руслан собрали вместе, скинувшись по тысяче рублей.
Мать сильно постарела. Моему приезду она была очень рада.
Застолье было с соседями, которых я также давно не видел. Я знал твердо: чем скитаться по свету, лучше жить на своей Родине и жить так, как живут другие. Здесь же за столом я подумал, что в осетинских законах есть и то, что устарело. Зачем пить много и постоянно произносить тосты? Не лучше ли произнести три или четыре тоста – в зависимости от ситуации, а дальше пусть водку пьет тот, кто хочет, не обременяя ничем того, кто пить уже не хочет. Появится возможность говорить за столом на свободные темы. Чем плохо?
На следующий день я ездил во Владикавказ. Я был в издательстве «Ир» у Залины Дзуцевой и рассказывал о своих европейских впечатлениях. Был я и у Руслана Тотрова, а также беседовал с Таймуразом Саламовым. Мы также побеседовали. Я признался, что ни о какой российской оппозиции всерьез говорить не нужно. Лидеры оппозиционных партий и движений прекрасно знают, что народ молчит, а раз так, то и сотрудничать нужно с существующей властью и помогать ей. Помогать и убеждать ее в необходимых переменах. Время для революции закончилось и пусть эволюционно улучшается жизнь простых граждан. Другого ничего и не остается.
Руслану Тотрову я сказал также, что написал книгу и как только смогу напечатать свои рукописи, с дискетой приду к нему, чтобы через его журнал «Дарьял» обнародовать написанное мной.
На следующий день в паспортном столе Беслана мне сказали, что мой российский паспорт придет по почте и получать новый не нужно.
В связи с утерей удостоверения тракториста на украинско-словацкой границе, я пытался восстановить его.
В  поликлинике мне выписали новую медицинскую карту, и мне нужно было пройти врачей. Начал со флюро, а потом там же на первом этаже заглянул к психиатру. Сафиюлина Екатерина Владимировна как будто ждала меня.
Она сказала мне, что по состоянию здоровья я не могу работать экскаваторщиком. Двадцать семь лет мог и работал, а теперь не могу. Я был в недоумении. Оказывается, ей звонили из прокуратуры и дали засекреченные инструкции. Ваш диагноз: расстройство личности – сказала она, и Вы не можете работать на технике. Я сразу понял, что это связано с моей политической деятельностью.
Меня явно хотят очернить, но зачем тогда Россия выдала мне справку вместо загранпаспорта, если здесь я не нужен? Если бы этой справки не было, то Словакия просто обязана была бы дать мне словацкий паспорт, а дальше я смог бы уехать куда угодно – хоть в  Америку. И что это за новый диагноз «расстройство личности». Расстройство желудка, то есть понос, я слышал, а что означает «расстройство личности»? Да, жизнь потрепала меня, но разве я не делаю фундаментальные выводы? Разве не дошло до меня, что ситуация на постсоветском пространстве лучше в Белоруссии – у Лукашенко, нежели в других странах и даже в России? И после этих выводов меня снова хотят признать психически больным?
– Я хочу, чтобы меня обследовали! – сказал я Екатерине Владимировне.
– Хорошо! – ответила она и пообещала после сдачи мной анализов дать мне направление во владикавказскую психиатрическую больницу. От нее же я узнал, что во Владикавказе есть какое-то социальное жилье. Пусть хоть временно, но можно там находиться.
Элле Кесаевой я звонил по этому поводу, и она рекомендовала мне ни в коем случае не ложиться в дурдом. От нее же мне стало известно, что относительно меня ей звонили из Австрии и спрашивали: действительно ли я такой политически активный? Звонили ей и позже и спрашивали: где я. Мол, мы его депортировали, но за меня переживает. Поздно пить боржоми! Если я здоров, то почему мне не дали статус политического беженца? Если болен, то на каком основании депортировали в Словакию? Убежден, что в обоих случаях меня должны были оставить в Австрии! Пусть же теперь весь мир знает, как Европа «защитила» меня!
С направлением, выданным мне психиатром Сафюлиной, я уехал во Владикавказ на обследование в психиатрическую больницу.
Больше тридцати трех лет прошло, как я хожу с клеймом психически больного человека. В конце концов мне это надоело. Пусть обследуют меня и на территории России в последний раз все эти психиатры вынесут свой  вердикт.
В больнице меня определили во второе мужское отделение, где было шесть палат около двадцати человек в каждой. Как только я увидел такое большое количество психически больных людей в огромном обшарпанном помещении, где было никаких нормальных условий для элементарного быта, подумал о том, что шансов поправиться у этих больных, нет ни у кого. Из десяти пачек, которые у меня было, девять изъяли еще в приемной. В кармане у меня была одна пачка. На балконе с многочисленными решетками я курил глядя вперед, но видел просящих у меня сигареты и левым и правым глазом. Их лица находились у моих скул и расслабиться во время курения я не мог. Поначалу сигареты я не давал никому, но когда узнал о том, что этим больным выдают в сутки по пять сигарет, хотя сигареты им приносили родственники, я сжалился над ними и уже после обеда моя пачка закончилась.
Вечером из моих оставшихся девяти пачек мне дали ровно пять сигарет. Я подумал: а почему пять, а не шесть, семь или столько, сколько я хочу сам?. Всем известно, что курение успокаивает курящего, а если человек психически болен, то о его легких нужно беспокоиться скорее всего в последнюю очередь. Такое отношение ошибочно и не гуманно. Нельзя издеваться над такими больными подобным образом. Я убежден. что это никак не способствует улучшению здоровья, а наоборот усугубляет его. Убежден на сто процентов, что психиатр, не дающий психически больному человеку курить –это не врач, а фашист, садист или дибил. Гнать нужно таких психиатров из дурдома. Возмущаться больным также не разрешали и держали их в страхе, чтобы гасить в них любую инициативу и делая из них послушных рабов. Так называемый лечащий врач или просто медсестра в сговоре с санитаром, любого возмущающего могли  скрутить и сделать ему такой укол, что пару дней он уже не мог двигаться. Еще я обратил внимание на т о, что тяжелые больные находились вместе с больными средней тяжести. Позже от лечащего врача я узнал, что это связано с недостаточностью финансирования со стороны власти.
Вместо того, чтобы создать нормальные условия для тех, кто свихнулся еще не совсем, загнали их вместе с теми, кому уже никто и ничто не поможет, как скот. А ведь не каждый из них мочился в душевой или пил воду с самого отверстия туалета без унитаза.
Всю ночь  я спал в одежде, так как постельное белье мне никто не дал. Тяжелую грязную подушку я накрыл другой рубашкой, которая у меня была, но голова от нее болела, и спал я плохо.
Утром меня вызвали к психологу и после нашего диалога я понял, что для Елены Владимировны Хамицаевой, я не являюсь больным. Экзамен который она мне устроила я выдержал с честью!
После психолога у меня была беседа с лечащим врачом, которому  еще  вчера я специально дал газету « Северное побережье», где я отвечал на вопросы эстонской журналистки Тий и Линнард. Статья ей понравилась, но она сказала мне, что диагноз « Расстройство личности» у меня все же есть, хотя экскаваторщиком я все же работать могу. Я понял, что из этого дурдома  уже нужно уходить. Если она все равно считает меня больным, то какой смысл здесь находиться дальше?
Еще через час  меня снова вызвали к лечащему врачу, хотя меня никто и не лечил. Я увидел свою родную сестру Раю и жену среднего брата Руслана –Эльзу. Они приехали ко мне по настоянию матери. я объяснил им, что мой  лечащий врач в  интеллектуальном смысле ничего из себя не представляет и от наличия у меня « расстройства личности» отказываться не собирается. Еще я сказал, что, несмотря на то, что лег в эту больницу по своей воле, уйти отсюда смогу лишь в том случае, если они обе  заявит лечащему врачу о том, что забирают меня. Убеждать  долго Раю и Эльзу мне не пришлось. Они подошли к лечащему врачу и сказали ей, что хотят меня забрать из больницы. Лечащий врач всячески противилась этому и Рая с Эльзой поняли, что она сама, как психически больная. Рая подавала мне сигналы, чтобы я молчал. Все закончилось тем, что меня отпускали, но на следующий день я должен был приехать снова, чтобы побеседовать с профессором.
Это в Ваших же интересах! – сказала мне заведующая.
Забирая свои вещи, я думал только о том, как бы скорее закурить. Оказавшись на свободе я сразу же закурил. Рая вызвала такси и пока оно подъезжало, я только этим и занимался.
Мать обрадовалась, когда увидела нас. На следующий день я снова уехал во Владикавказ в психиатрическую больницу – для беседы с профессором, которая оказалась женщиной средних лет. Мы беседовали минут сорок.
-Отпустите его! – сказала она лечащему врачу. Выходя из кабинета, я произнес: «До свиданья!» и закрыл дверь. Через пять секунд я снова открыл дверь и сказал уже так : « Прощайте!»
-До свидания» - ответила профессор, но я твердо знал, что с этим профессором мы уже никогда не увидимся. Через неделю психиатру Сафюлиной в Беслан придут документы -  результат  моего диалога с профессором и чтобы она не решила относительно моего здоровья, меня она больше никогда не увидит. Если меня признают больным, то из России я сбегу еще один раз и уже никогда не вернусь.
Через неделю я пришел с Сафюлиной и она заявила мне следующее: « вы признаны здоровым и ни на каком учете не состоите!» Этого я ждал и это свершилось1 Слав Богу1 Я здоров1 впрочем в этом я никогда и не сомневался. И так в России я признан здоровым, и теперь я имею право оценивать ситуацию в России, как здоровый человек.
Четырнадцатое июля. В одной комнате с матерью я не сплю уже несколько дней. В огороде – в небольшой подсобке, я смастерил себе из двух скамеек и одной доски временную, но личную кровать. На одном матраце конечно спать жестковато, но знаю я здесь сам себе хозяин, никого не беспокою и мне никто не мешает. Преимущество еще в том, что здесь прохладней, чем во время времянке, где спит мать. Уснуть я не мог, так как разные мысли лезли в голову и решил продолжить свою историю Осенила меня мысль, что эту книгу я назову не « В лабиринтах времени», а
« Разоренный мечтой». Это больше подойдет моей книге.
Вот уже больше месяца я в Осетии и по сегодняшний день Словакия так и не  прислала мне по почте мой российский паспорт. Поли Словацкая полиция не захотела его отдать, толи организация IOM таким образом решила мне отомстить за то, что демонстративно отказался от ее услуг мне это не понятно. Теперь придется получать новый паспорт, но у меня пока нет денег. С родным братом Асланом я поработал четыре дня и заработал, будучи его подсобным рабочим две тысячи рублей, но тысячу рублей, но тысячу он удержал с меня. Но я на него не в обиде, ведь все это время я пытаюсь исключительно за его счет. Главное, что праведницам, которые привезли меня из Москвы на поезде, я отдал деньги за  проезд.
Права тракториста я тоже еще не восстановил, хоть я шоферская комиссия у меня уже есть. Три дня успел  поработать на Конном заводе с представлением комнаты в бараке рядом с цыганами. За эти дни успел разобрать трактор Т-150 и за  работу не получил ни копейки.  Там деньги почти не платят, поэтому быстренько собрал свои вещи и на  оставшиеся шестьдесят рублей,  на такси вернулся в родительной дом.
Далее вышел на работу в « Строймост»- благо медкомиссия в эту организацию мной была пройдена еще раньше. Также три дня бесплатно поработал формировщиком и когда узнал, что зарплату у них выплачивают с трехмесячной зарплатой. покинул этот завод.
Вот уже четыре дня я стою на бирже, как рабсила и заработал шестьсот семьдесят пять рублей за три часа. Коллеги –в основном выходцы из Южной Осетии говорят, что бывают у них и приличные заработки. я жду. когда же это случится. Не исключительно, что какие-то деньги мне удастся заработать и мне удастся получить российский и заграничный паспорта, а также снять квартиру, но мне уже ясно, что жизнь в Осетии лучше не стала. Думаю, что в целом по России тоже. Не исключено, что я буду добиваться того, чтобы меня лишили гражданства России и снова уеду куда-нибудь –может в США, а может и в Европу, но уже в богатую приличную страну. Пока же никакого просвета я не вижу, но отношусь к этому спокойно. У меня хватит терпения, чтобы без суеты решить все свои проблемы – те, которые касаются моего грамотного выезда из России, и начну я обязательно с американского посольства. Для меня это принципиально важно. Чтобы попасть в Америку, я не буду больше пытаться делать это через Европу. Мне Европа не нужна. Я обращусь в американское посольство в Москве и попытаюсь получить визу. Если Америка снова мне откажет, то пусть весь мир и в том числе мой читатель знает об этом решении относительно моей судьбы.
Двадцать девятое июля. Наконец –то я уплатил штрафы и собрал все документы для получения нового российского паспорта, так как Словакия не отдала мне предыдущий. Сегодня же мне дали в бесланском паспортном столе справку вместо паспорта, а сам паспорт обещали отдать через два месяца.
Тридцатое июля. В бесланский « Гостехнадзор» _Гатиеву Тамби я отдал шоферскую медицинскую справку, где черным по белому написано, что ни на каком наркологическом и психиатрическом учете не состою. Я также заплатил все штрафы, заняв у брата Руслана пятьсот рублей, и Гатиев Тамби выдал мне новые права тракториста – экскаваторщика со всеми допусками. Слава Богу! Я и этот вопрос решил! Теперь я официально имею право устроиться на любую работу. Должен сказать, что биржа на которой я иногда  подрабатывал мне все же помогла. В общей сложности мне удалось заработать где-то четыре тысячи рублей. Это не большие деньги. но по крайней мере было на что купить хотя бы сигареты.
Тридцать первого июля ездил во Владикавказ, чтобы найти работу по специальности – экскаваторщиком. в службе занятости таких вакансий не оказалось, но мне посоветовали устроиться в одну строительную фирму, которая набирает людей для вахтовой работы в Цхинвале.
В фирме, находящейся на улице Революции двадцать девять, мне  заполнили анкету, и нужно было ждать звонка сотрудницы. Зарплату обещали двадцать пять тысяч рублей. Я решил: если позвонят, то я поеду. Конечно это риск, но деньги мне сейчас очень нужны.
В тот же день я встретил во Владикавказе Мурата Кабоева – моего хорошего приятеля, работавшего прежде в газете « Жизнь Правобережья! журналистом. Он много писал о бесланской трагедии, а потом издал книгу. В сравнении с Муратом я конечно более радикален, но этого человека уважаю, как пишущего человека. Он очень интересный собеседник: умеет в спокойном тоне и выслушать и высказаться. Трамваи почему –то не ходили и от железнодорожного вокзала до площади Ленина, где находилась служба занятости мы прошлись пешком и беседовали. Говорили мы и о том, как человек волей –неволей попадает в зависимость и ему иногда приходиться умалчивать в отношении отдельных персон. Мурат убедил меня в том, что умный человек именно так и должен поступать. Не всегда нужно выносить сор из избы и эта позиция правильная, если учесть, что сам народ пассивен во всем и не борется  активно за свои права,не нужно приносить себя в жертву народу, который всегда молчит. Вот, к примеру, Анна Политковская писала правду о Чечне и ее убили. А много ли людей пришло на ее похороны? расстреляли и Наталью Эстимирову – правозащитницу и               « Мемориала».  А где возмущенный народ? Он молчит и молчит всегда!
Мурату Кабоеву – для издания книги сам Глава республики Таймураз Масуров дал семьсот тысяч рублей и компьютер. Станет ли теперь Мурату критиковать Таймураза Мамсурова? Я думаю, что нет. Если человек сделал тебе доброе дело, то совсем не уместно мстить ему за это. Нужно оставаться человеком.
А мне с моей правдой по большому счету никто не помогает. Конечно Александр Дзасохов, Таймураз Мамсуров, Владимир Ходов и другие ни в чем помогли мне и если учесть то обстоятельство, что рыба гниет с головы, то критиковать нужно не региональных чиновников, хотя есть за что, но тех, кто правит всей Россией. На фоне ситуации в Южной Осетии, где новая война неизбежна, да и отделение Северного Кавказа от России вполне возможно, какой смысл уличать местную власть в той же коррупции. Разве не Кремль виновен в том, что происходит в России?
Вот если бы Дмитрий Медведев или Владимир Путин предложили мне свою помощь в издании моей книги, и я бы согласился, то это уже другое дело. Вот тогда я бы  и сам себя оценил, как пишущего человека в ноль целых хрен десятых. Думаю, что Медведев и Путин ничего мне не предложат и Слава богу! Так что моя совесть будет чиста.
После чешской, австрийской и словацкой депортационных тюрем, нельзя сказать, что я западный человек. Никто не может объявить меня в том, что я работаю на Америку или Европу. Плевал я на их демократию, где для курящего человека не предусмотрен даже табак, не говоря уже о сигаретах. Взрослому человеку на полном серьезе предлагают бросить курить. Разве это забота о человеке и разве это демократично? Но я никогда не буду и союзником российской власти. В России все так запущено, что добром это не кончится. Еще немного времени и Россия начнет распадаться и для того, чтобы это предотвратить, я предлагаю Медведеву и Путину сделать следующее:
1. Объявить на всю страну по телевидению, что Россия движется в неправильном направлении.
2. Извиниться перед российским народом за Чечню,Норд-Ост, Беслан и другие преступления.
3. Вывести из Цхинвальского региона  и из Абхазии свои войска и пусть Америка и Европа сами и за свои деньги наводят порядок на территории Грузии. Жителям Цхинвальского региона и Абхазии, желающим Вернуться в Россию помочь материально обустроиться в России.
4. Провести в Чечне настоящие демократические выборы под эгидой ООН
5. Раз и навсегда покончить с административным ресурсом и во всех субъектах российской федерации проводить настоящие честные выборы.
6. На всей территории России приступить к строительству недорогого жилья – прежде всего для тех, кто будет непосредственно трудиться на этих стройках, чтобы в ближайшие десять лет население России увеличилась миллионов на пятьдесят.
7. Объявить войну коррупции по всей стране.
8. Вернуть доверие народа к власти.
9. На ближайшие десять лет ограничить ввоз на территорию России импортной продукции и на государственном уровне всячески защищать ответственного производителя. Тем, кто с этим не согласен предложить покинуть Россию.
10. Объявить войну тем, кто против дружбы народов России.
11. Вернуть народу бесплатное лечение и учебу в вузах страны.
12. Сделать российский рубль единственной конвертируемой валютой на территории России на ближайшие десять лет до оздоровления нашей экономики и во избежание дальнейших последствий мирового экономического кризиса.
13. Уделить особое внимание сельскому хозяйству и любой ценой обновить сельскохозяйственную технику, независимо от форм собственности.
14. Заставить молодежь заниматься спортом и на каждые выходные в каждом районе страны проводить разные спортивные соревнования с денежными поощрениями победителей.
15. Беречь Эдуарда Лимонова, Александра Проханова и тех, кто согласиться с моей точкой зрения. Пусть на этом этапе Государственную Думу представляют в основном такие яркие личности, кто действительно любит Россию.
16. Базовые отрасли экономики отдать государству, чтобы в бюджете страны всегда были больше денег на решения нужд страны и в первую очередь на решения социальных вопросов.
17. Разбогатевших с тысяча девятьсот девяностого первого года и разбогатевших не законно, предложить заслуженный отдых на их усмотрения. Их не нужно преследовать и обязательно с одним условием: пусть отойдут в сторону и не мешают возрождению России. Продать  они могут то, что уже накапали  или займутся честным бизнесом по западным меркам – это их личное дело.
Этот список можно продолжать бесконечно и в этом нет никакого смысла. Хотите, чтобы Россия не распалась, тогда действуйте. Если же мои слова -это бред, то распад России будет не на моей совести. Вы, российская власть сами ее разваливаете, и если вас это устраивает, то продолжайте в том же духе. Распад России я буду наблюдать из Америки или какой –нибудь богатой европейской страны. Я бы с удовольствием остался в России и любил свою Родину, но проблема в том, сама Родина обо мне никак не заботится. Я в своей стране никому не нужен, и не имею шансов, хоть как-то выжить. Каждому ведь хочется хорошей жизни – как говорили в фильме « Чапаев». Вот и мне хочется видеть перспективу, а ее нет. Нет ни для меня и для большей части населения России.
Третье августа. Сегодня утром я вышел из родительского дома с пятнадцатью рублями в кармане, не имея сигарет. Вообще –то у меня было всего пять рублей, но брат Аслан еще вчера вечером дал мне еще десять. Какой-то водитель,  рядом с которой сидела молодая девушка, повез меня до бесланской биржи. Девушка называла меня по имени, только я никак не мог ее вспомнить. Короче говоря, деньги на автобус мне тратить не пришлось, и сразу же купил себе сигареты «тройку» и у меня остались еще два рубля.
На бирже стали  собираться люди, но я очень надеялся, что именно сегодня мне повезет и достанется какая – нибудь работа. Так и получилось. Втроем мы согласились разгрузить камаз стеновых блоков за тысячу рублей в поселке « Заводском». Заработали,  однако, больше – по четыреста рублей. Уже в Беслане я позвонил в издательство «Ир» Залине Дзуцевой и узнал, что Наташа печатавшая мои рукописи уже закончила работу и завтра мне нужно ехать во Владикавказ, чтобы отдать две тысячи восемьсот восемьдесят рублей и забрать отпечатанный  материал с дискетой.
Теперь мне нужно было срочно занять в Беслане у кого-нибудь три тысячи рублей. Виссариона Асеева из объединенного гражданского фронта в офисе или интернет –клубе не оказалось. Его супруга Алена сказала мне, что он в Южной Осетии.
Из приемной Главы администрации местного самоуправления я позвонил Мурату Кабоеву, но он сказал мне, что денег у него нет, Я позвонил Элле Кесаевой из комитета « Голос Беслана». Мы встретились в парке. Элле нужно было идти в офис Виссариона. Она уселась возле компьютера, и когда мне стало известно, что ни она ни ее знакомые не смогут оказать никакой помощи, я попрощался с ней и направился к Дамиру Даурову – нашему  известному осетинскому писателю, который прежде работал редактором районной газеты, а  потом мэром Беслана. Дамира дома не оказалось. Снова оказавшись в администрации района и города, я встретил Светлану Шанаеву, с которой в две тысячи третьем году мы баллотировались в Парламент Республики по двадцать шестому избирательному округу. От нее же  я узнал, что Дамир Дауров является помощником Депутата Государственной Думы Арсена Фадзаева – в прошлом известного на весь мир борца – вольника.
Дамира Даурова еще не было дома. Я решил обратиться к Руслану Цкаеву к моему односельчанину –бизнесмену. Руслан всегда относился ко мне очень доброжелательно и почти на сто процентов был уверен, что он займет мне три тысячи рублей. У него в бесланской трагедии погибли дочь –Кристина и супруга Фатима.
Руслан Аушев вывел Фатиму с грудным ребенком – вместе с другими из двадцати шести заложников, но у нее был боевой характер.Инстинкт матери вынудил Фатиму вернуться обратно в школу, где оставались еще дочь Кристина и сын – Махарик. Фатима и Кристина погибла и только Махарик чудом уцелел.
Руслан Цкаев снова женился и помимо двух оставшихся в живых детей у него появились еще два ребенка.
Когда я поднялся на четвертый этаж, Руслана дома не оказалось. Выглянула его супруга и уже через минуту зазвонил телефон. Это звонил Руслан. Я взял трубку и объяснил для чего срочно, мне понадобились деньги.
-Приходи утром! –послышалось в трубке.
- Спасибо тебе Руслан! – ответил, я уже ликуя. Таким образом, деньги завтра будут! Отлично!
На следующий день – уже имея деньги, я поехал во Владикавказ. Залине Дзуцевой я отдал две тысячи восемьсот восемьдесят рублей и забрал дискету и отпечатанный материал. Печатных страниц получилось двести сорок две. В редакции журнала « Дарьял» я оставил свой труд Руслану Тотрову и очень просил его быть предельно объективным, оценивая мою публицистику.
Раньше нового года я не смогу это напечатать! – предупредил меня Руслан. В принципе я никуда не торопился и меня это никак не расстроило. Главное было то, что продолжение моей жизненной истории мной написано, скоро появится в журнале «Дарьял» и автоматически в интернете. Если в дальнейшем я смогу издать книгу – независимо от того где буду находиться, то никаких проблем не будет.
В тот же день – в Беслане я нашел работу по своей специальности – экскаваторщик. Организация оказалась очень серьезной и денежной. Мой новый начальник Эльбрус сказал мне: « Я беру тебя на работу с шестидневным испытательным сроком. Если меня не устроит твоя работа, то мы  расстанемся. В этом случае прошу не обижаться». Такие условия меня устроили, и пятого августа я приступил к работе. Мой экскаватор был большим и колесным.  Утром уже в семь часов я уезжал на берег реки Терек и  загружал пазы и камазы песочно-камневым грунтом. В среднем каждый день я делал, и шабашки в размере пятисот рублей и плюс зарплата у меня была около тысячи рублей в день. Машин было много, и покурить спокойно, времени практически не было.
Двенадцатого августа я снял квартиру в Беслане – точнее в БМК за три тысячи рублей и позвонил в Тулу Алону. Выяснилось, что он работает в Москве звукорежиссером и в настоящее время в отпуске. Я отправил ему две с половиной тысячи рублей, чтобы он срочно приехал в Осетию.
Уже семнадцать с половиной часов Алан в дороге. Он едет на поезде Санкт-Петербург – Махачкала. Даже не верится, что завтра вечером мой сын Алан будет в Беслане и я его увижу! Завтра – после долгих лет мучений и страданий у меня будет Большой Праздник!!!
Семнадцатого августа – после рабочего дня, я возвращался на своем экскаваторе в гараж. Появилась машина Аслана – моего брата, которая обогнав меня, остановилась. Из нее вышел Алан – мой сын. Я ликовал! Моей радости не было предела.
- Здравствуй Алан! Приветствую тебя на земле твоих предков! – сказал я с гордостью оттого, что у меня такой высокий и крепкий сын. Алан возмужал. Невооруженным глазом было видно, что он по своей натуре лидер. Что может быть приятнее для отца. чем осознания этой реальности!
Поставив экскаватор в гараж, мы заехали к сестре Рае, но ее не оказалось дома. Далее проезжая мимо моего другого сына Заура, который был на десять лет старше Алана и жившего напротив бесланской поликлиники, мы посадили его в машину и поехали к моему среднему брату Руслану. Встреча оказалась более, чем эмоциональной. Натерпевшись в этой жизни множества страданий, я впервые предстал со своими двумя взрослыми сыновьями. Оказывается и так бывает в жизни.
На следующий день – в день рождения Алана мы все собрались у матери. Мы отмечали его двадцатилетие. В тот день я не смог отпроситься с работы, но к семи часам вечера стол уже был накрыт, и все ждали только меня. Был там и Заур со своей женой Мадиной, а также моя внучка Амина, которой было всего несколько месяцев. Брат Руслан был тамадой из-за того, что я был никудышным в этом плане. День рождения Алана мы отмечали будучи очень счастливыми. Осетинские три ребра из говядины Алану очень понравились. Осетинские пироги ему также пришлись по вкусу. Я обратил на это внимание  и был доволен. Ближе к полуночи все стали расходиться. Мы с Аланом тоже уехали в БМК, где я снимал квартиру.
На следующий день я узнал от сына, что он потерял свой паспорт, без которого нельзя было купить билет  ему обратно в Тулу. два –три дня пытались выяснить, где именно он оставил или потерял. В одно прекрасное утро я позвонил своему начальнику Эльбрусу и хотел отпроситься с работы на один день. Эльбрус меня не отпустил и даже устроил разборку уже в его кабинете. Он ругал меня за то, что возвращаясь с работы, я копнул кому-то небольшую яму. Я вскрыл кем-то сломанную канализационную трубу. Отвлекся я  минут на десять и находился в пятидесяти метрах от дорог. Меня, оказывается,  искали и из-за такой мелочи подняли шум. Эльбрус гневно сокрушался и задавал мне один и тот же  вопрос: « Ирбек, чего тебе не хватает?» Твоя зарплата восемьсот рублей в день, шабашка еще тысячи в день. чего тебе не хватает?!». Мое самолюбие было задето. Я сильно переживал. После обеда я позвонил Эльбрусу и сказал ему, что не хочу больше работать у него. Он привез на карьер, находящийся на берегу Терека  какого-то парня и он меня заменил.
Алан ругал меня за то. что я уволился. В тот же вечер он позвонил Эльбрусу и просил его восстановить меня на работе.
Утром Алан поехал со мной на работу, но Эльбрус уже не мог отстранить того парня, которого также принял с шестидневным испытательным сроком. Эльбрус пообещал мне и Алану, что если тот парень не будет справляться с работой, то через шесть дней я снова сяду на свой экскаватор. У меня появилось свободное время.
До разрушенной бесланской школы № 1 мы шли пешком. Уже в спортзале, разглядывая фотографии погибших заложников, я обратил внимание на то, что Алан плачет. Выходя из спортзала, Алан также плакал. Мне  стало ясно, что мой сын осознал теперь по настоящему то, что произошло тогда в Беслане.
Паспорт Алана оказался в магазине, где он в первый же день своего прибытия, покупал местную сим-карту для своего телефона. Паспорт мы забрали и поехали на такси на бесланское кладбище, где захоронены заложники. Он уже  не плакал, но становился еще взрослей.
на железнодорожном вокзале билет в Тулу мы купить не смогли. Билетов просто не было. Мы поехали во Владикавказ. чтобы предварительно купить билет на автобус. Рейс Владикавказ – Москва был. Автобус проезжал недалеко от Тулы. кассирша сказала нам, что нужно подождать до четырнадцати часов. Мы ждали. Выяснилось, что билет мы могли купить на воскресенье, а нам нужен был билет на понедельник. Я стал возмущаться и обратился к диспетчеру, так как начальника вокзала Бурдзиева Валерия Юрьевича у которого я когда –то работал, не было.
Диспетчером оказался Эльбрус, который также был моим знакомым. Не совсем  понимая, по какой причине нельзя купить билет на понедельник, я по рекомендации Эльбруса оставил кассирше деньги на билет и мы с Аланом вернулись в Беслан.
Двадцать третьего августа – в воскресенье, я, Алан, Аслан и его сыновья Арсен и Давид поехали в горы – в Фиагдон. Свинину на шашлыки и все прочее мы купили на рынке. Виталик – сын Руслана был на работе и не смог поехать с нами. Мой сын Заур также работал. Из Архонки мы доехали до  аллагирской трассы и проехав два –три километра свернули в сторону Фиагдон, где Аслан наехал на прямую линию. Гаишники нас остановили и стали шантажировать. Всем известно, что именно в этот месте прямая линия кончается только тогда, когда фактически водитель уже проезжает дорогу на Фиагдон. Известно всем – даже руководству республики, но укоротить эту прямую линию никто не хочет на самом деле- это ловушка для водителей и гаишники снимают  куш  именно в этом месте. Гаишники начали с того, что Аслана лишают водительских прав. Потом речь шла о штрафе в пять тысяч рублей. Торг продолжался, и цена упала до одной тысячи. Аслан швырнул гаишникам в машину сто рублей и ушел к своей машине. Я остался с ними один. Сумма уменьшилась до пятьсот рублей. Гаишник сказал, что меньше уже не будет. Я достал из кармана оставшиеся у меня двести пятьдесят рублей и добавил их к сторублевки Аслана. Права и техпаспорт мне отдали, и мы продолжили свой путь. Подъезжая ближе к горам, я видел, как Алан с восхищением их разглядывает. За Фиагдоном место, где  раньше отдыхал Аслан с детьми,  оказалось свободным, и мы спустились на машине к бурой реке, где вода была чистейшая.
-Видишь, какая земля твоих предков Алан?! – обратился я к сыну.
-Здесь красиво! – ответил он, вглядываясь в реку.
Шашлыки получились отличные. Мы ели долго, и наконец, наелись. Для  арбуза и всего прочего в наших желудках места уже почти не было. Эти несколько часов мы насладились горным пейзажем.
В Фиагдоне Аслан встретил своего знакомого. Здесь была база от владикавказского художественного училища, где он и общался с ним когда-то, будучи студентом. Знакомый Аслана объяснил нам, как поближе подъехать к мертвому городку. Аслан остался в машине, а мы вчетвером поднялись к этому месту. Мы видели скелет человека, которому много столетий. Алан смотрел на горы и глаза его не могли насытиться великолепием Кавказских гор. Снежные вершины он разглядывал с особым трепетом.
Уже спускаясь, мы увидели в стороне Аслана, которому надоело сидеть в машине, он поднимался к нам.
Возвратившись в Новый Батако, Алан уснул в комнате своей бабушки Царицы. Я ждал, когда он проснется, но будучи тоже уставшим, уехал в БМК, где снимал квартиру. Часов через два Алана привез Аслан. Оказалось, что они заезжали еще к Руслану, чтобы проститься. Руслан и аслан дали Алану деньги и он очень радовался.
-Слушай, отец! – обратился ко мне сын
-Забудь про свою Америку и построй здесь дом! Мы с Людой будем к тебе приезжать
- Выкинь из головы эту Америку!
-Ты хотел подарить мне Америку, а я хочу вернуть тебя к твоим истокам.
-Если ты это сделаешь, то твоя история и твоя  книга закончится очень даже красиво.
-То, что я видел за эту неделю – родственников, горы, А также осознал осетинский менталитет, произвели на меня сильное впечатления. Здесь люди другие, они добрее, чем в Туле или в Москве. Теперь я не смогу без этого. Я хочу здесь быть чаще. А где я буду останавливаться, если ты не построишь дом?.
Я задумался… Мой сын был прав. Много времени мной потрачено впустую. Мечта увидеть Америку разорила меня. Если моему сыну так понравилась Осетия, то на кой черт, здалась мне Америка?
-Хорошо Алан, я построю здесь дом!
Этот дом будет твоим, и ты в любое время сможешь в нем жить. Если жизнь в России не будет улучшаться я  поеду хоть на время куда угодно – в Америку или Европу, но прежде я построю в Осетии дом и он будет твоим! Ты и без меня сможешь в нем жить, ведь теперь ты знаешь своих родственников –братьев и сестер. Я сделаю это, но будучи оппозиционером всегда буду говорить о том. что мне не нравиться в моей стране. Пусть российская власть не думает, что на этом критика в ее адрес с моей стороны прекратится А дом я Алан тебе и Людмиле обязательно построю. Пусть он будет не очень роскошным, но он будет!
На следующий день мы с Аланом, который собрал свои вещи, поехали во Владикавказ. На автовокзале – в той же кассе, Алан получил билет на рейс Владикавказ –Москва.
Милиция требовала паспорт у сына.
-Не пугайте моего сына! – глядя в глаза,  сказал я старшему из них.
Выяснилось, что уже шесть дней паспорт у Алана просроченный, ведь именно в двадцать лет нужно его менять.
Паспорт унесли. Через пять минут его принесли обратно.
-Провертье, все-ли на месте! – обратился к Алану милиционер.
-Счастливого пути! – добавил он улыбаясь.
Алан, когда они увидели в твоем паспорте место твоего рождения - Орджоникидзе, фамилию Дзуцев, имя Алан и отчество  Ирбекович, то все поняли. Они поняли, что ты осетин и то, что ты наш. Осетия- это твоя родина, Алан и тебе это нужно помнить.
Перед тем, как садиться в автобус, я обнял сына и сказал ему: «Возвращайся на свою историческую Родину, Алан!   Мы все будем ждать тебя! Тебя и Люду!».
Полчаса автобус еще не отъезжал, и я смотрел на сына через окно. Наконец он тронулся, и мы помахали друг другу руками. Мой сын Алан уехал, но он вернется! Это я знал точно!
Воспользовавшись тем, что я во Владикавказе, мне захотелось посетить Руслана Тотрова – главного редактора журнала « Дарьял», который уже пару недель читает мою будущую книгу.
Руслан был беспощаден в своей критике!
-Почему ты пишешь, что являешься политиком, поэтом и публицистом, когда таковым не являешься? –возмущался он.
-Я не вижу в твоей книге человека, не вижу того, кто это пишет, не вижу тебя!- продолжал он.
- И еще: за твою позицию в отношении Южной осетии, кударцы тебе морду набьют!
-Юлия Латынина тоже считает, что Южная Осетия для России станет вторым Афганистаном и гибнуть в этой войне будут не осетины, а русские парни! – попытался оправдаться я, хоть как –то сдерживая  натиск Руслана!
- Переделай свою книгу! Я не буду ее печатать в таком виде!
-Это невозможно! – хладнокровно ответил я.
-Сколько ты книг прочитал за свою жизнь? – не унимался Руслан.
-Около тридцати!
-Назови хоть одну, которую ты читал!
-«Красное и черное»- Стендаля. У меня плохая  память и я ничего не запоминаю.
- Ты ничего не читаешь, поэтому ничего не запомнить!
- Когда я читал книгу Адольфо Гитлера, то  я видел человека, а в твоих трудах я не  вижу того, кто пишет. Ты пишешь, что ты   Ирбек Дзуцев и ты ставишь себя выше всех –выше политиков, выше писателей, выше поэтов!
Ты авантюрист или дурак?
- Я Ирбек Дзуцев!
-И ты действительно считаешь себя  великим?
- Руслан, я опять хотел в Европе получить статус политического бизнесмена и остаться в ней. Я вошел в роль.
-Теперь до меня дошло! Я понял и увидел того человека, который писал эту твою книгу.
- Руслан,  ты не представляешь, как мне было обидно, когда после долгих лет мучений и мнений, Европа не воспринимала меня ни  как политика, ни как поэта, ни как публициста. Мне было очень обидно, и я ополчился против всех! Я сказал: « Да кто вы все есть, если я не заслужил право жить в Австрии? Плевал я на Америку, на Европу и на демократию тоже, если всей своей жизнью не заслужил право жить в Америке или в Европе! Где были мои соратники, когда я нуждался в их поддержке? Почему никто не поддержал меня? Иван Голицин звонил два раза Элле Кесаевой, но почему она ответила ему: « Ирбек ничем особо не отличился и почему мы должны ему помогать?»
Это сказала Элла Кесаева, которую я  предпочел Сусане Дудиевой, та самая Сусана Дудиева, которая вместе с другими  пострадавшими, в тот момент, когда у меня элементарно не было денег, собрала мне девятьсот рублей. Эти деньги я  так и не вернул, хотя у меня была такая возможность еще два года назад.
Руслан Тотров сказал мне, что мою книгу еще не дочитал.
-Дочитай, пожалуйста! Я приеду за ней в другой раз! Твое мнение мне очень важно! – добавил я, уже выходя из его кабинета.
В БМК, сидя в квартире, которую я снимал, мне захотелось побыстрее завершить свою книгу, так как чувствовал себя полностью опустошенным.
Зачем я жил на этом свете, если так никем и не стал? Руслан Татров прав: « Я не политик, не поэт, не публицист!» Я никто и зовут меня никак! Господи, сколько же ошибок я совершил за свою жизнь?! Сколько потрачено сил напрасно?
Ни в какую Америку или Европу я больше не стремлюсь. В последний раз построю себе  дом любой ценой! Я очень постараюсь ! Я смогу! Буду видеться в этом доме со своим старшим сыном Зауром, и по мере возможности  ко  мне будут приезжать Алан и Люда. Мои дети простят меня – человека, разоренного мечтой.
-Дочитай, пожалуйста. Я приеду за ней в другой раз. Твое мнение мне очень важно – добавил я, уже выходя из его кабинета.
Два дня на бирже не было никакой работы. В БМК, где снимал квартиру, я попросил у продавщицы ближайшего магазина пачку  сигарет в долг. Праздник в общении с сыном Аланом закончился. Биржа – это не то, что нужно мне. Случайными заработками невозможно решить серьезные проблемы. Мне бы собственный экскаватор, но где его взять. Так хочется быть хозяином своей судьбы – работать на самого себя и платить налоги! Миллионеры и миллиардеры в России появились, но лично я –защищавший свободу и  демократию, так и остался зависимым  от всех. Удастся ли мне построить дом в последний раз и сдержать слово, данное моему сыну Алану, которому нужна не Америка, а Осетия? Господи, сколько же сил потрачено напрасно?!
Если со слов Руслана Тотрова  я  так и не стал ни политиком, ни поэтом, ни публицистом, то какой смысл оставаться мне в оппозиции к российской власти? Не хочу больше заниматься политикой, не хочу писать стихи и публицистику. Пусть это делают другие – те, кто способен извлекать из всего выгоду. Пусть события в Южной Осетии, на Северном Кавказе, да и по всей России разворачиваются без меня. Я не политик, не поэт и не публицист. Я разоренный мечтой.