Мёртвый человек

Однажды на улице я увидел мёртвого человека.

Мёртвого человека на улице мирного города. Точнее не на улице даже, не на шоссе, что было бы как-то логически объяснимо. Тело человека лежало под углом моего дома, в стороне от  пешеходной тропинки. Словно отслужившее своё, уже ненужная вещь, словно выброшенный мусор!

Был ли в этом замешан криминал? Мне, кажется, да. Я не специалист, но и моих познаний хватило на то, чтобы понять, что тело сюда привезли откуда-то и бросили второпях лицом вниз. Это был некогда крупный человек, можно сказать, человек с избыточным весом. Одет по домашнему- в рубашке с короткими рукавами и спортивных штанах. Вряд ли, в таком виде он прогуливался по двору в раннюю апрельскую пору. Особенно на меня произвели впечатление лиловые трупные пятна, которые были видны на шее и на руках. Кажется, у него не было никакой обуви…

Что бы сделал любой из нас в этом случае? Возможно, кто-то прошёл бы мимо с отрешённым видом. Потому что надо как-то реагировать, звать соседей или звонить 02. А мы так не любим ввязываться в сомнительные истории, да ещё с участием властей. Но есть и такие, которые остановятся. И - позвонят. Я остановился. Но не из чувства гражданского долга. И не из чувства брезгливости: дескать у моего дома лежит труп, немедленно забирайте его, он оскорбляет мой эстетический вкус или пугает наших детей. Нет. Я остановился, потому что мне стало больно. Мне стало больно и стыдно за род человеческий…

Вообще, в детстве я страшно боялся мертвецов. Надо же было мне, шестилетнему нахалёнку, попасть в цепкую руку бабки Паши, которая на своих атеросклеротических ногах умудрилась протащить меня через весь город на Всехсвятское кладбище и мимоходом заглянуть в церковь, где отпевали какого-то покойника. Бабке приспичило помолиться. А мне предстояло насмотреться там всякого. Прежде всего, меня испугали высокие мрачные своды и ползущее со стен витиеватое жирное золото. В бликах свечей оно лоснилось, двигалось и воспринималось как щупальца какого-то мифического существа. Щупальца рамками обволакивали изображения насупленных бородатых стариков в длинных одеждах. Казалось, что все они смотрели только на меня и хотели погрозить пальцем, если я повернусь в сторону, где находился длинный красный предмет, вокруг которого толпились люди.

Всё же любопытство было сильнее страха. Я посмотрел на гроб и почувствовал, что у меня немеет спина от страха. Я увидел большой серый нос, тонущий в белых кружевах и точно такие же серые руки, держащие тонкий стебелёк горящей свечки. И всюду заунывное пение, шептанье, скольжение теней. И незнакомый мне приторно-тошнотворный запах…

Всё это окончательно вывело меня из равновесия.

-Пойдём, пойдём,- сказал я бабке Паше.-И потащил её к выходу.

С тех пор я не люблю церквей и всё, что там происходит.

С тех пор я не могу посещать кладбищ. Хотя там упокоились многие мои родные - отец, бабка с дедом, мои двоюродные братья.

С тех пор мне стали сниться кошмары. Мне стали сниться гробы, серые носы покойников и всякая прочая ерунда на эту тему. И уж совсем стыдно сказать, но в течение десяти-пятнадцати лет моё по-детски ранимое сознание терроризировал ужас из старого советского фильма «Вий».

Надо заметить, тот  ещё фильмец. Почему-то принято было считать, что фильм этот милая комедия, снятый по повести нашего милейшего классика Гоголя. А Гоголь числился сатириком. Стало быть, всем нам, читателям и зрителям, полагалось смеяться.  Однако встающая из гроба панночка, сам этот гроб, летающий перед пьяной рожей Хомы, никого смеха у меня не вызывали. Напротив,  экранизация Вия, возможно, даже талантливая экранизация, сумела разбудить во мне дремлющие ночные страхи. Я страшился тёмных незанавешенных окон, страшился засыпать один в тёмной комнате, тем более лёжа спиной к двери. Я был уверен, что засни я в этой позе, в комнату обязательно вплывёт мёртвая панночка и зависнет надо мной в холодном могильном безмолвии.

Потом в своей жизни я повидал достаточно мёртвых.  Я говорю достаточно не потому, что количество переросло в качество и я стал не так эмоционально воспринимать явление смерти. Думаю, с этим смириться нельзя. Можно огрубеть сердцем, как это бывает с теми, кто воевал, служил в милиции или каждодневно резал трупы в городском морге. Это то, что называется, издержками профессии. Но нельзя при этом оставаться абсолютно хладнокровным. Нельзя просто ни о чём не думать. Конечно, при условии, что у нас ещё человеческое сердце.

Мне рассказывал мой приятель, как в самолёте, в котором он летел, умер пассажир. Сначала пассажиру стало плохо. Профессионального доктора на том рейсе не оказалось и все стали оказывать ему посильную помощь. Кто-то дрожащими руками выколупливал из упаковки нитроглицирин, кто-то уже производил искусственное дыхание. Пилоты связывались с землёй и просили срочной посадки на ближайший аэродром. Но все усилия оказались напрасными. Пассажир ушёл в небытие. Метущиеся по салону стюардессы застыли манекенами и прикрыли хорошенькими ладошками хорошенькие личики, подавляя крик. Кто-то из женщин-пассажиров заплакал. Мужчины скорбно потупили глаза.

Какое-то время весь борт пребывал в состоянии близком к  нейрогенному шоку.

Но самолёт не сбился с курса, не попал в зону турбулентности, не падал. Самолёт летел, как ему было предписано. Строго, ровно, по графику.

И всё стало возвращаться на свои места. В салоне уже зашуршали газеты, послышись разговоры и даже смешки. Пришли в сознанье и стюардессы, занявшись своими прямыми обязанностями. Мёртвый пассажир был заблаговременно перемещён в хвостовую часть самолёта, где находился на полу до конца рейса, прикрытый  одеялом из аварийного комплекта. Он тоже был никому не нужен. Более того, он даже создавал некоторые неудобства, поскольку, чтобы пройти в туалет, надо было через него перешагивать.  Как перешагивают в лесу через валежник.

Конечно, жизнь берёт своё. И так хочется сказать словами классика: Нам всем очень жаль…Но мы-то живы!

Иногда мне совсем не доставляет удовольствие так думать. В отличие от жизни смерть всегда достойна уважения, какой бы она ни была: смерть во имя долга, смерть во искупление или это просто рядовая, естественная смерть. В случайной, внезапной смерти заложено больше смысла, чем во всей бессмысленной жизни. И я всегда сгораю от стыда и презираю себя за то, что мы к ней зачастую так не почтительны. Даже по обстоятельствам от нас независящим. Мы ещё хороним своих мертвецов, испытывая при этом чудовищные унижения, когда хлопочем о ритуальняых услугах, когда выносим гроб с телом близкого нам человека по невыносимо узким и тесным лестничным пролётам пяти и девятиэтажек, подставляя под скорбную ношу трясущиеся руки-не дай бог упадёт. Когда в минуты прощания поглядываем на скучающих могильщиков, чтобы они не заскучали ещё больше, и торопимся поскорее завершить церемонию. Иной раз даже без прощального слова.

Оскорблённые нашей жизнью, мы, живые, оскорбляем мёртвых.

Когда умер мой дед, меня мучила одна мысль – я повинен в его смерти. Дед был мужиком крепким, но пьющим. И к тому же сильно курящим. Казалось не жил, а чего-то ждал. И однажды дождался инсульта. Поначалу у него отказала одна нога. Потом вторая. Словно организм, как  выходящая на заданную орбиту ракета, отстреливал свои пустые отсеки и модули. Наконец, в кровати лежал человек, только похожий на моего деда. И этот, похожий на деда человек, попросил меня дать ему папироску.

Надо было видеть его глаза. Ещё красивые, живые, умные.

Но всё это уже стирало и меняло одно выражение – мольба. Мольба о сладостной затяжке никотина!

Каждому из нас, хотя бы раз в жизни, надо суметь заглянуть в глаза умирающему. Чтобы исполнить его последнюю волю. Чтобы самому подготовиться к далёкому неизбежному. И чтобы суметь встретить это неизбежное по возможности честно и без соплей.

Я дал деду закурить его любимый «Беломор». А через сутки он умер.

Я хоронил деда спокойно и сумел пройти через все обряды, которые необходимо совершить, готовя усопшего к загробной жизни. Как это принято у нас на Руси.

Я не стал причиной его смерти. Я лишь ей поспособствовал. Так я думаю. В моих ли силах было отказать тому, кто так нуждался в последней просьбе?

Надеюсь, что дед меня простил. И очень надеюсь, что мои внуки поступят также. Они не забоятся мертвецов-покойников и не будут мучиться угрызениями совести за то, что перед смертью угостили меня сигаретой или даже выпивкой.

А, если всё-таки совесть будет напоминать им об этом, я пойму, что для них не всё потеряно.

Они не пройдут мимо человека, лежащего на улице. Будь он живой или мёртвый.

                1998 г.