Кошачий бог

Жил на свете музыкант. Он был юношей дерзким, смелым, очень романтичным и задумчивым. Звали музыканта Кай. И было у Кая много друзей, готовых прийти на помощь в трудную минуту, да и в нетрудную тоже. Кай любил проводить с ними время, но больше всего любил он спрятаться ото всех в самом тихом месте и там, слушая тишину, создавать свои собственные песни и музыку, которые смогли бы тронуть сердца людей тем огнем, что загорался в его груди всякий раз при создании новой мелодии.
Он пел о дальних берегах, о странах, давно канувших в прошлое или о людях, чьи имена стали легендой. В его песнях причудливо переплеталась жизнь и вымысел, счастье сменялось печалью, но добро всегда побеждало зло – чтобы не случилось. В это верил сам музыкант, и об этом он хотел рассказать людям: не терять веры, не сдаваться, не переставать надеяться. В конечном итоге все будет хорошо. Он жил также, как верил, стараясь быть примером для других, делая добрые дела шутя и на ходу.
Верилось музыканту, по-детски искренне, как верят иные в деда мороза и пасхального кролика, что если сделать кому-то добро – оно к тебе вернется. Кай кормил голубей, нянчил чужих детей, подрабатывал в перерывах на любой подвернувшейся работе – будь то мойка окон или мелкий ремонт, а вечерами играл в барах и клубах. Он особо не надеялся на то, что добро вернется в виде щедрой подачки, но, людям все же нравились его песни – и однажды музыканта даже пригласили на вечер поэтов в престижный клуб. Впрочем, стоит заметить, что Каю там не особо понравилось, да и сам Кай местной публике не особо по душе пришелся – не было у него ни шарма, ни лоска. Он не умел курить сигареты в длинном мундштуке или тяжелой круглобокой трубке – Кай в целом не курил. Не удавалось ему рассуждать о политике, или обсуждать других поэтов и поэтесс, вставляя едкие комментарии – правду Кай предпочитал говорить в лицо, ну или уж не трепаться о человеке за спиной без веских оснований. Поэтому больше Кай туда не ходил.

А однажды с нашим мальчиком случилось несчастье: он увидел, как пьяный прохожий приставал к девушке, и поспешил заступиться за нее. Хоть Кай и занимался спортом, но мужчина был в разы сильнее, и Кай проиграл. Он очнулся в местной больнице: лицо распухло так, что узнать прежнего музыканта было невозможно. Руки его почти не слушались – пальцы, скрытые за слоями бинтов, отдавали резкой болью в плечи, как только он пытался взять в руки любой предмет, а сломанные ноги надежно фиксировал гипс.
Естественно, что ни о какой музыке не могло быть и речи. Кая забрали домой близкие родственники – дядя и тетя, жившие в одном из спальных районов на окраине города. Там, в сумраке комнаты, он проводил целые дни. Друзья, сперва звонившие Каю каждый день, вскоре стали понемногу забывать о нем: прийти в гости они не могли, ну кто позволит чужим людям шататься в квартире? Все-таки, Кай не был им родным сыном, и юноше было жутко неудобно звать гостей, а сам Кай не мог без проблем добраться даже до кухни. Его гитара стояла в углу и покрывалась пылью: сердце музыканта болезненно екало всякий раз, как он бросал на нее взгляды украдкой – все же, после стольких лет совместного творчества собственная гитара казалась ему живой душой, и все чаще Кай чувствовал себя не то предателем, не то преданным. Дядя и тетя, приютившие мальчика, всячески старались помочь ему, развеселить: дядя приносил с работы журналы (он был редактором в крупном издательстве), покупал интересные фильмы и раритетные пластинки (в семье хранился старый проигрыватель). Тетя пекла пироги – с вишней, клубникой, яблоками. На любой вкус и вид. Она рассказывала ему истории из своей жизни: как в молодости по глупости одна сорвалась в большой город, как скиталась там по общежитиям, или работала на заводах. Ее рассказы были полны смеха и легкой грусти об ушедших временах. Кай был благодарен за всю заботу и внимание, полученные от них, но даже они не смогли полностью излечить музыканта от тоски.
Оставаясь наедине с собой – после того, как проводит на работу сперва дядю, затем тетушку, он все чаще впадал в то настроение, которое предшествует депрессии: тени прошлого, переливы гитарной струны и тонкие голоса историй, просящихся на бумагу, на волю, царапали его изнутри. Темнота окутывала, она подступала со всех сторон, с каждым днем все глубже и глубже проникая в сердце музыканта. Его взгляд – ранее солнечный, с добродушным прищуром, сменился тусклой усталостью. Невозможность жить и быть собой снедала его – раны оказались сильнее, чем ожидалось, врачи даже не были уверены, что Кай сможет вновь встать на ноги, а долгая реабилитация окончательно расстраивала нервы юноши. Он казался себе такой же гитарой – забытой, пыльной, с разболтанной струной и скрипучим грифом, которую осталось только выбросить.
Прошла весна, блеклая, с грязью и дождями – из-за сырой погоды ему запрещали долго находиться на улице (в другое время он бы целыми днями бродил по золотистому городскому парку, вооружившись зонтом), но во дворе листья всегда были убраны, дорожки расчищены и царила чинная, однообразная красота – с идеально подстриженной травой и однотонно покрашенными детскими горками. Пришла зима, запомнившаяся Каю невозможными холодами и тяжелыми простудами: подорванный иммунитет напоминал о себе при любом случае, даже приоткрытая форточка могла обернуться для него высокой температурой наутро.
Кай мрачнел и замыкался в себе. Все чаще раздражался на дядю, огрызался порой в ответ тете – он не хотел, но темнота, прочно вселившаяся в его сердце, путала и сбивала с мысли. Она заняла почти всю душу музыканта, по ночам, во тьме, нашептывая о прекрасном вечном сне, о сладости металлического привкуса крови, об упоении безумия. Кай хотел выть и бежать от этих мыслей, но все, что он мог – добраться до кухни и налить себе кофе, чтобы хоть немного отогнать от себя снедающую пустоту.
- Ты можешь врать себе сколько угодно, но от меня это тебя не избавит, - услышал он однажды. Кай испуганно обернулся: дома юноша был один, но он определенно слышал чей-то голос, - более того: я с тобой теперь – одно целое.
Кай резко повернулся в кресле, но увидел лишь мелькнувшую улыбку. Сморгнув, он понял, что смотрит на свое отражение, и от осознания этого факта юноше вдруг стало дурно. Как бы там ни было, а с ума он сходил, и делал это основательно: на следующей неделе голос стал появляться чаще, комментируя его действия. Еще через неделю он неотступно следовал за Каем, а к исходу января музыкант уже полностью свыкся со своим новым я. Он стал понемногу забывать о гитаре – так, помогая на кухне тете, помурчит себе под нос одну из старых песенок, и забудет. Его интересы почти стерлись, равно как и страсть к жизни, бившая в нем энергичным ключом. Спокойный, молчаливый мальчик со стороны выглядел, как мечта любого родителя: послушный, беспроблемный ребенок.
Да только вот его тетя, еще та в молодости хулиганка, знала, что перемены неспроста. Не спросив у свего мужа разрешения, она однажды, под вечер, вдруг принесла в дом большую картонную коробку.
- Знаешь, Кай, я сейчас с твоим дядей за город поеду – на все выходные, а тут вот малышей к нам на работе подбросили, за ними присмотреть некому до понедельника. Ты уж помоги? С меня пирог, – тетушка хитро улыбнулась и, поцеловав опешившего музыканта в щеку, вышла, бряцнув ключами в дверном замке.
Кай недоверчиво покосился на коробку. Внутри шумно царапалось и сопело Нечто. Внутренний голос в привычной ехидой манере подсказал выкинуть коробку к чертям, ну или забыть о ней, как вдруг изнутри раздался тонкий писк. Потом – чуть громче. Следующий был басовитей, и уже похож на полноценное «мяу». Кай рывком распечатал коробку: три пары золотисто-изумрудных глаз уставились на него. Самый маленький, серый комочек пуха, гулко мяукнул и пополз в его сторону. Сердце Кая дрогнуло.

Когда тетушка вернулась домой, она была приятно удивлена переменами: по квартире, с хохотом, летал Кай, бодро управляясь с инвалидной коляской. От него врассыпную носились котята, то прячась, то догоняя и провисая на обутых в тапочки ногах.
- С возвращением! – музыкант резво подкатил к тетушке, выхватывая сумку. – А дядя где? Я хотел извиниться – Кнопа там его чуть-чуть бумажки на столе помяла, а Шарик погрыз книгу, но я им всем уже нашлепал для профилактики, и Пуфу тоже…
- Кому? – женщина удивленно покосилась на музыканта.
- Конпамас Мурр, - Кай указал на пятнистого орехового котенка, - прозван за то, что подобно компасу, ориентируется на куски мяса в квартире, и подобно Фантомасу ворует их и исчезает. Шарик – это Шарль Амадэй Мяуцарт. Воет ночами как сирена, но от души – соседям понравилось, выражали свое «браво» гаечным ключом по батарее, - серый котенок скромно прижался к животу мальчика – Ну и Пуф: Пуффкин Мавр. Боевит, поэтичен, чертяка, – черный котенок фыркнул, не то соглашаясь, не то усмехаясь. Кай сиял – он давно не придумывал ничего нового, и даже такая мелочь, как имена для котят, словно выдернула его из того топкого болота, в котором прочно увяз юноша последние полгода.
- Ну, не зря я сказала, что у меня жить останутся. Хотя мы их на работе звали «кшу с бумаг» и «фу,это не грызть!» - рассмеялась она в ответ. Кай понимающе улыбнулся, и принялся рассказывать ей, как прошли выходные, и что он вдруг почувствовал ненадолго, что может напрягать мышцы ног – а это очень хороший знак! Умолчав лишь о самом главном чуде.


В ночь с субботы на воскресенье, между полуночью и часом, когда все котята были накормлены, а измученный Кай вновь тонул в своих мрачных мыслях, в его доме вдруг раздалась песня. Тонкая, с переливами – песня без слов словно звала его за собой. Он вернулся в зал, где оставил коробку с котятами: коробка была пуста. У окна сидели котята и, приоткрыв маленькие клыкастые ротики, пели. С каждым новым урчащим звуком их общая мелодия словно бы все глубже переплеталась с лучами луны, светившей в окно. Вскоре, от окна до того места, где стояло кресло Кая, соткалась бледно-золотая лунная дорожка. По ней, сперва отголоском тумана, а затем яркими образами, шли к Каю герои его песен – добрые или грустные, они звали музыканта, умоляли вернуться и не опускать рук, но темнота, окружившая юношу, рвала эти образы в клочья, гадко хихикая в ответ. Кай не смел пошевелиться: пели котята, тикали часы и смеялась тьма под просящие голоса его забытых песен. Он тряхнул головой, выпутываясь из оцепенения, хватая тень за хвост и встряхивая:
- Прекрати! Я запрещаю!
- Ты? Запрещаешь мне? Ты слаб! – начала было тень, но сделанного Каем оказалось вполне достаточно: тьма отвлеклась, повернулась спиной к луне и ее свет окутал всю комнату, скрывая за туманом Кая.
- Кнопа? Пуф?! Шарик!!! – Кай хрипло вскрикнул, хватаясь за колеса, но коляска не послушалась его. Туман рассеялся также внезапно, как и сгустился: три котенка умывались у окна, лунная тропинка исчезла, а тьма… Тьма стала черно-золотым котом. Кот ехидно посмотрел на Кая – в миндальном разрезе глаз ему почудился знакомый прищур внутреннего голоса, и подошел ближе, запрыгивая на колени.
- Ты слишком далеко ушел от своей сути, человек, – певуче произнес кот, - хоть ты и не умеешь ходить. Я помогал тебе, как мог: но видит свет, всю тьму в тебе уже не изменить. Однако дам тебе я шанс второй – ты добр был к нам, за света сторону всегда стоял горой. Ты вскоре сможешь вновь шагнуть из дома за порог – и длинен будет этот путь. Отныне ты – кошачий бог. Отныне ты не будешь ни родным, ни миру обузой – нелегок был твой ход, тернист и узок, но на своих двоих ты обойдешь весь мир. Ты свет несешь, и пусть он будет ярок, где бы ты ни был. Пусть тень подскажет в полночи, куда спешить, кому мурчать: ты знаешь, всем запомнится твой каждый шаг, но ты не сможешь им о ночах этих рассказать. Я буду рядом – я и ты одно есть целое, если подумать. Да только вот, увы, со мною сложно будет: ты – юнец, кутенок неразумный, я – мудр и стар, хоть так не скажешь. Ну, что, не побоишься ли своей награды?

И Кай кивнул. Дымка рассеялась, когда кот дотронулся лапой до его груди.


Спустя месяц с той ночи, он сам сделал первый шаг. Через два – ходил без опоры. Через полгода о великом музыканте говорил уже весь мир, а музыкант говорил с этим миром: о том же, о чем он разговаривал с ним на языке своих песен. Добро, зло, темнота и спасение, которое всегда рядом. Он простил забывчивых друзей, он помогал миру и жил. А когда пришел его час – он исчез. Но говорят, что до сих пор по ночному городу, мурлыча под нос себе песни о других берегах и эпохах, бродит кошачий бог с глазами, полными лунного света. Он добр – он не обидит, просто раздает награду в ответ на все хорошие дела, о которых ему рассказывают кошки, покорившие и светлую сторону луны, и ее темную бездну.