Одна история эмиграции. Ехать и если ехать то куда

КАНАТОХОДЕЦ

Ничего уже не могло измениться в жизни Левы Бителя – так, во всяком случае, думал сам Лева. Каждое утро он вставал в вялом настроении, цеплял на себя пистолет и шел дежурить в свою белую будку,  приткнувшуюся возле серого бетонного забора...
Десять лет он жил в Израиле. Сначала был забитым подростком, оле хадашем, глядящим на Израиль широко раскрытыми еврейскими глазами, потом служил в армии, обязательно в боевых частях. Страдал все три года службы, но служил честно. А потом он вышел на гражданку и понял, что, несмотря на три своих боевых года, он так и остался Левой Бителем – высоким широкоплечим евреем-оле хадашем. Так как Лева ничего больше не умел, кроме как держать в руках автомат и сторожить, он и устроился в охранную фирму охранять. Но и тут Леве не совсем повезло – то он учился, а то сторожил, и получалось, что одно с другим не совмещается. Поэтому он поочередно то оставлял очередную фирму шмиры, то свою очередную учебу. То есть, две вещи заботили Леву уже в течение пяти лет гражданской жизни: что учить и где работать, то есть, что шмирить. Ну, конечно, и за сколько шекелей в час. В конце концов Лева нашел вполне сносное место. Ему предоставили будку с железной коричневой дверью наружу и контору, которую он должен был охранять. Контора оказывала социальную помощь всем нуждающимся... Но и этой конторе Лева был рад, хотя шмиру ненавидел, зато приходил каждое утро и уходил ровно в три часа – как штык, приписывая в дневник рабочего времени еще пару скромных часиков. А что? – ведь и хеврат шмира, то есть охранная компания, крала у Левы деньги, так почему бы  и Леве не украсть у них тоже хоть немножко? Как говорит друг Левы Марик фразу из Гмары, красть нельзя, но воровать у вора можно. Можно, но не нужно. Но нужно это или не нужно, Лева решал уже самостоятельно.
В будке не было кондиционера, поэтому летом Лева сдыхал от жары, а зимой умирал от холода. Будка больше напоминала могилу. Три с половиной шага в длину и четыре в ширину, с тремя окнами и с двумя дверьми, одна из которых – калитка – выходила на улицу, а вторая дверь вела внутрь, где был приятный маленький дворик и находились комнаты социальных работников, коротко – социалов, и психологов. Первую дверь, считая от будки, занимал директор этого заведения, доктор Шахман. Он отличался повышенной энергией, вечно куда-то бегал и быстро сновал. Носил очки в золотой оправе и отращивал на своей голове прическу гигантского одуванчика. Директор не любил, чтобы шомрим (то есть, охранники) клали ноги на стол, он требовал, чтобы шомрим записывали номер теудат-зеута каждого входящего в эту контору, а также проверял кульки выходящих. Для чего? Как объяснил доктор Шахман, чтобы не украли стаканы, чай, кофе и ложки.
Лева надел на себя рубаху своей охранной фирмы. Теперь   она была синего цвета, в отличие от прошлого года, когда они носили рубахи белые. Те рубахи в прошлом году на Леву были малы. Природа наградила его могучим телосложением и высоким ростом. И эти белые рубахи скрипели на его плечах, округляя начинающий расти животик
Украшением всей этой шаражки служила секретарша Офра. Офра была сорокалетней дамой с расплывшейся фигурой и коротко стриженными волосами, примерно в полспички. Эти волосы она красила в желтый платиновый цвет. Она предпочитала носить черные, обтягивающие ее зад, брюки-рейтузы, а поверх надевать цветастые кофточки диких расцветок, как в джунглях.
– Хай, Лев! – крикнула Офра, тяжело влетев в будку. Будка задрожала вместе с окнами и пластмассовым большим магнометром – единственным хозяином этой будки – звонко кричащим при всяком наличии металла. Офра побежала отмечать карточку, чтобы поскорее зафиксировать на электронных часах свое прибытие. Лева неспеша поднялся и с невыразимой тяжестью движений поплелся готовить себе черный кофе. Так принято в Израиле – сначала утром кофе, а потом все остальные дела. Несы с молоком Лева не пил – организм не перерабатывал (нес – холодный кофе со льдом и молоком - прим. ред.) Он так же тяжело вернулся на свое место, поставил стакан с кофе на стол и со всего размаху плюхнулся на стул. Устремив взгляд в потолок, он начал вспоминать.

В какой-то момент Лева Битель вдруг почувствовал, что он оказался чужим в той стране, где жил. Правда, Лева всегда знал, что и в СССР он жить не будет. Наверное, в детской голове отложились разговоры семьи об эмиграции в Америку. Но в девяностых Союза уже не стало. Лева вспомнил темный подъезд дома, покрашенный в темно-гробовой цвет, и страх, постоянный страх ... Страх, что на тебя нападут на улице, разденут и прибьют напоследок. Страх получить двойку, страх, что обзовут жидом. Зима всегда вызывала у Левы приступы депрессии. Идешь по белому снегу, стараясь прижать шею, укутанную теплым шарфом, втянуть ее в тело, чтобы холодный ветер не забрал твое драгоценное тепло. А вокруг стоят высокие черные дома, и только желтый свет из этих темных окон освещает улицы твоего микрорайона.
Мать Левы, Жанна, не хотела уезжать в Израиль. Облокотясь о румынскую мебель или сидя на германской кровати, она доказывала всей семье и соседям, что у нее хорошая работа и все её любят и уважают. Отец Левы, Иосиф, просто трусил куда-то ехать. «Зачем мне уезжать? – кричал он, – у нас тут два остекленных балкона, шесть соток земли я получил от автопарка и хибарку, пусть маленькую, построил на нашей фазенде. А в Израиль едут только анурим, капцуным и гоише мехитуным».  (Идиоты, жадины и те, кто женился на гойках – идиш. - прим. ред.)
Но Леве надоело всего бояться, надоело, что на улице ему тычут «жид». Надоел отморозок Жека, сын алкашей, который не мог прожить ни дня, не обозвав Леву жидом. Отморозок был старше Левы на года четыре, имел худую фигуру и прокуренные черные зубы. Родители его были хронические алкоголики, и, может быть, свой комплекс он и восполнял ненавистью к евреям. Он выходил во двор, кричал Леве «жид» и довольный смотрел на реакцию окружающих. Соседские мальчишки, друзья Левы, хихикали, краснели, тупо отводя глаза. И сколько этому прокуренному уроду Жеке ни угрожали Левины родители, он все равно из своей черной хари с гнилыми зубами извергал: «Жиды, убирайтесь в Израиль!».

Лева вдруг увидел, что в будке пропал свет.
– Офра, что со светом, ты не знаешь?
Офра подняла от компьютера свои наивные, добрые, отсвечивающие тупостью глазки. Ее руки, печатающие только двумя пальцами все необходимые для конторы бумаги, застыли в воздухе. Подумав пару секунд, она решила проверить, куда делось электричество. Они стояли возле электрического щита – Офра, одетая в зеленую с черным горошком кофточку, и Лев Битель с пистолетом на боку, ошарашенный тем, что Офра способна обнаружить причину – почему в шомерской будке пропало электричество, то есть хашмаль. Офра раскрыла будку, и ее взору открылось двадцать или тридцать электрических рычажков, каждый из которых отвечал за определенную комнату. Офра поочередно начала опускать рычажки, отрубая одну за другой комнаты от электричества. На пятнадцатом или семнадцатом рычажке, Лева точно не помнил, раздался нечеловеческий, просто звериный, рык. И из комнаты вылетел весь красный доктор Шахман.
– Офра, что ты тут делаешь?! – дико заорал он.
– Я проверяю, куда делось электричество из будки шомера.
Доктор Шахман, ломая свои золотые в оправе очки, закричал:
– Офра, ты отключила мне компьютер, я даже не успел ничего сохранить! Ты понимаешь, Офра, я готовлю доклад, а ты взяла и отключила мне компьютер, а я ничего не успел сохранить!
Лева тихонько смотался в сторону, отойдя на безопасное расстояние, пока доктор Шахман не успокоится. Ну а Офра стояла и, тупо улыбаясь, смотрела на истерику доктора Шахмана.
– Всё, Офра, возвращайся работать, – выдохся Шахман.
Покрутившись по вверенной ему территории, Лева вдруг решил оформить свои воспоминания в литературной форме и послать это в русскоязычные израильские газеты, такие как «Глобус», «Вести» или «Новости недели».
«А что, разные там старперы пишут про свои идишские деревеньки, про Ривок, Рахелей, Хаимов и Роз. А я что, не могу, что ли, на этом деньги сделать? И может, чуть-чуть и славы», – решил Лева. Свой рассказ в тот день, на шмире, он назвал скромно, но с библейским вкусом «Изгнанный из рая»...
Жил-был на свете маленький мальчик, он родился в самой большой и могучей стране. И всегда думал, что он русский витязь, богатырь. Но однажды он играл с соседским ребенком по имени Арик. Соседка Маша, мама Арика, спросила Леву:
– Ну как у вас там в школе?
Лева искренне ответил:
– Ребята, теть Маша, неплохие, но все жиды, то яблоко зажидятся, не дадут, то конфету.
Соседка Маша нахмурилась и приготовилась раскрыть ему тайну.
– А ты кто по национальности?
– Конечно, русский я, тёть Маша, как и все.
– А почему твоя семья мацу ест, ты знаешь?
– Так все её едят.
– Нет, мацу едят только евреи, и ты никакой ни русский, а еврейский ребёнок. Жидами называют нас, евреев, это унизительное и оскорбительное прозвище.
«Нет, я не жид, не жид!» – кричал Лева себе в этот теплый осенний день, а дети безмятежно съезжали с горки, падая в желтый песок. Эта картина осела у него в памяти, как запылившаяся вещь, оставленная кем-то на чердаке.

Сегодня Лева пришел на работу в мрачном состоянии духа. Будка белого цвета, вклеенная в черный бетонный забор объекта, действовала на Леву удручающе. Пройдет сто лет, а он все будет сторожить, виляя, как пес, хвостом, унижаясь, дрожа от проверок и критики. И так и зимой, и летом. Вчера он в одну из русских газет по электронной почте отправил свои сочинения и нетерпеливо ждал, когда ему позвонят из газеты и предложат быть журналистом.
«Тогда уж моя жизнь точно измениться к лучшему», – со злорадством подумал Лев, глядя на будку белого цвета. Открыв калитку, Лева Битель приготовил черный кофе, прислонился к стенке и посмотрел на небо. Небо было голубым, как и в тот день, когда они прилетели в Израиль. В шестнадцать лет Лева ступил на израильскую землю, одетый в теплую зимнюю куртку. Народ, словно толпа беженцев, валил с трапа самолета. Лева остановился, посмотрел наверх, высоко, туда, в небо, а руки его были заняты увесистой ручной кладью. Кто-то, наверное, спешил быстрее обосноваться на святой земле и толкнул Леву в спину. Улетали они с черного аэропорта, гудящего и стонущего, словно от дурного сна. Свет блеклый, синтетический, освещал их измотанные лица.  «Говорят, нас будут охранять автоматчик», – шушукалась помятая толпа отъезжающих, шурша теплыми плащами и куртками.
– Через минуту начнется посадка, всем взять ручную кладь в руки, – скомандовал в темноте резкий женский голос. Этот крик хлестанул по ушам, люди быстренько зашелестели вполголоса, мелко продвигаясь к стеклянным воротам, за которыми стоял рычащий боинг. Толпа еще не давила друг друга, но была уже готова рвануться к свободе, к светлому завтра по трупам. Баба, скомандовавшая толпе, освещала терминал покрашенной в ядовито-желтый цвет шевелюрой, она с презрением и легкой завистью провожала снующих эмигрантов. Никакие израильские автоматчики их не охраняли. В Израиле было  тепло и тихо. Небо стояло голубое без единого облачка. А люди потели, постанывая от тяжелых пуховых курток и свитеров. В Бен-Гурионе они пили сладкую подкрашенную воду, ели бутерброды с туной и бегали в туалет. Получив паспорта репатриантов, семья Левы погрузила чемоданы в такси и уехала в Иерусалим. В аэропорту их предупредили: таксистам деньги не давать, все уже заранее оплачено.

– Шомер, открой дверь, – заорали клиенты психологов и социалов – психи, наркоманы, униженные и оскорбленные.
– Сейчас, ребята, запишу ваши теудат-зеуты.
– Что нас проверять? – нетерпеливо заорал какой то худющий наркоман, смуглый, с черной маленькой кипой на голове, – мы не арабы, открывай скорей, яалла. Мы кофе хотим выпить, – он начал с силой бить в белую железную дверь будки, пытаясь ее открыть.
– Рега, рега! (подождите минуту - прим. ред.) – заорал взбешенный таким поведением Лева. Уже лет десять он прожил в Израиле, а к этой ментальности никак привыкнуть не мог. Нетерпеливые, грубые, – разве это евреи? – это мусор, собранный со всего земного шара. Лева открыл им дверь, они ввалились всей кучей, и один, вроде бы религиозный, в кипе, сказал Леве, пробегая мимо: «Вонючий русский». Раньше Лева за это бил в морду, но сейчас, с опытом, руки опустились, все равно это дерьмо не исправишь и всем морду не набьешь.
 Психолог-латиноамериканка, случайно присутствовавшая при этой сцене, подозвала к себе этого типа, который оказался к тому же ее пациентом, и за что-то начала отчитывать. Тот стоял согнувшись, опустив плечи и голову, как провинившийся ребенок. В это время у Левы зазвонил телефон «селком».
– Звони, – услышал он короткую фразу. Так говорил Марик, его давний друг. Марик звонил со своего мобильного, чтоб Лева перезвонил к нему домой с телефона шомерской будки. А говорил он коротко, чтобы сэкономить деньги – не разговаривать за свой счет, этим он заразился от своего друга Вовы. Лева набрал номер, трубку поднял Марик:
– Ну чё, в будке сидишь?
– Сижу, – печально вздохнул Лева, – все меня уже заколебало.
– И меня. А я шмирить в три пойду. Слушай, Лева, меня интересует один вопрос. Может, ты знаешь.
– Ну какой вопрос, Марик?
– Ты же знаешь, Лева, я экономику учу по интернету. Тут разные статьи, рефераты читаю. Вопрос такой – как выбрать нужных людей для своей фирмы. Я тут дома сижу и над этим вопросом голову ломаю.
– Марик, у тебя уже есть фирма?
– Нет, Лева.
– Ну видишь! – заорал Лев в трубку. – Так над чем ты сидишь и ломаешь голову? Когда будет фирма, тогда и думать об этом будешь.
– Нет, Лева, вот видишь, ты не бизнесмен, ты не прав: когда у меня будет фирма, думать уже будет поздно, мне надо будет деньги делать.
– Марик, всё. Оставь разговор о твоей фирме. Как дела?
– Нормально. Лева, что мы с тобой делаем в этой стране, в этом сумасшедшем доме? Давай в Москву мотанем, там деньги люди делают, большие деньги!
– Ну и на чем мы в Москве будем делать деньги?
– У моего знакомого брат сделал деньги на стиральном порошке «Тайд». Будем, Лева, порошок продавать, ну и крыше отстегнем, сам знаешь, без крыши в России никто не даст делать бизнес.
– Марик, я не знаю, торговать порошком – это не для меня. Я философ, ты же знаешь.
– Знаю, философ. Слушай, Вова раздобыл телефончик своей знакомой студентки в общежитии. Мы собираемся туда наведаться, ты с нами?
– Марик, конечно, с вами, а с кем же.
– Ну ладно, Лева, я позже позвоню, бай.

«Какую квартиру мы потеряли, круглый год горячая вода, два застекленных балкона, не квартира, а амахае (нечто хорошее (идиш) - прим. ред). Меня они обманули, я здесь стар и никому не нужен», – жалобно надрывался Левин отец Иосиф, действуя всей семье на нервы. Их окружали белые пустые стены съёмной квартиры, холодные зимой и горячие  летом. Поломанный электрический бойлер, экономия на воде, газе и свете, старый черно-белый телевизор. Телевизор этот был подарком хозяина-марокканца. Сначала эту развалюху он хотел продать за триста шекелей. Но видя, что семейство Битель все-таки понимает толк в вещах, марокканец махнул рукой и от всей души подарил этот черно-белый полуразвалившийся ящик семье новоприбывших. Через неделю телевизор развалился уже насовсем.
 В квартире с сырыми стенами раздался звонок телефона. У Левиного отца скривилось лицо от испуга. Телефон стоял рядом с наполовину распакованными чемоданами, большими черными баулами и картонными коробками с алюминиевыми кастрюлями. Кастрюли они получили с багажом, пришедшим чуть позже. Левиной бабке жалко было оставлять кастрюли, и она приставала ко всем с одним вопросом: «Где мы в Израиле будем вываривать белье?» 
– Да, – подняла трубку телефона Левина мама Жанна.
– Меня зовут Сара, хочу поговорить с вами о вашем мальчике, – раздался в трубке вкрадчивый голос. Ох, это наивная мама, за две недели в Израиле все еще не поняла, что в этой стране никому верить нельзя!
– Мне хотелось бы устроить его в религиозный ульпан. С дальнейшим обучением в религиозной школе. Потому что в светских школах проституция и наркомания.
Сара была женщиной больших размеров, носящая длинные растянутые балахоны наподобие юбок и свитеров. Ее голову венчала черная помятая шляпка – знак, в кругу религиозных, что эта особь замужем. Сара все время улыбалась, она просто захватила своими улыбками наивные сердца семейства Битель. Сара улыбалась, но в глубине ее глаз застыли потуги страха. Но если ты наивен с детства, разве ты можешь заметить скрытый подвох? Ведь ты привык всем доверять, ведь ты был прост, как угол дома. Или, как говорил левин папа своей жене – «Жанна, я прост, как лобовое стекло машины»...
Лева начал учиться в религиозном ульпане. Сара обещала устроить потом всех выходцев этого ульпана в эту же орт-школу (школа с профессиональным уклоном – прим. ред.).  Стоял обычной солнечный день, месяц оставался до Песаха. Сара, эта толстая грудастая баба, привела Леву в школу. Возле класса, где и размещался этот мини-ульпан, стоял тонкий худой черноволосый мальчик. Его волосы были зачесаны наверх, их придерживала маленькая черная кипа, да и сам он был смугл, как маленький галчонок. Этим мальчиком оказался Марик. У Сары не было времени ждать учителя ульпана, и она оставила Леву на попечение Марика. Ульпан занимал всего лишь один класс этой громадной школы. Окна в классах были снаружи заварены синими железными решетками. В классе были одни мальчики разных возрастов. Их учитель, религиозный ортодокс Гриша, рыжий, маленький, воняющий сигаретами, потому что курил не переставая, раздал всем кипы, чтоб все они нахлобучили их себе на головы. Гриша к началу уроков все время опаздывал. Приходя, он быстро давал ребятам задания, а сам становился у восточной стены и отбивал поклоны. В двенадцать дня занятия по обоюдному согласию двух сторон прекращались, и группа шла играть в футбол. Марк и Лева сидели на задней парте, а то и совсем в другом классе. Язык они усваивали плохо. А Гриша в качестве учителя особенно и не усердствовал.
Любимой фразой его была «Мне надо кормить свою семью и своих детей». А любимым воспоминанием было такое: он открыл для себя религию еще в Союзе и первый свой шабат просидел в полной темноте, без света.

...Лева посмотрел в окно будки. По дворику носился директор Шахман, а рядом с ним семенила секретарша Офра. Он что-то яростно ей доказывал, при этом каждую секунду повторяя: «Офра, ты меня понимаешь, Офра?»
Офра усиленно кивала головой, улыбка дебилки не слезала с ее лица, и она продолжала преданно смотреть на доктора Шахмана. Леве захотелось выпить кофе, он встал, собираясь выйти из этой гробницы, но тут к выходу приблизился все тот же чудик с кипой на голове, обозвавший Леву «вонючим русским».
– Брат мир шалом, – сказал он Леве, назойливо протягивая свою руку для рукопожатия.
– Шалом, шалом, – Лева не спешил жать ему руку. Лева вообще не спешил кому-нибудь прощать свои обиды так быстро.
– Брат, всё беседер, – не отставал от него этот в кипе.
– Всё беседер, – Лева вырвался из будки и пошел пить кофе.
Латинка-психолог спросила Леву, извинился ли ее пациент перед ним.
– Нет, – сказал Лева, – он назойливо протягивал мне руку и кричал, что всё в порядке.
– Странно, а мне он сейчас позвонил и клялся, что извинился перед тобой.
– Ну, если это он считает за извинения... – Лева вспомнил другого украинского хлопчика, соседа по дому, с белой шевелюрой и красивыми голубыми глазами. Он долго смотрел на Леву, этот хлопчик, а Лева на него. Они сидели на лавке возле их многоэтажки. Сосед долго о чем- то думал, взвешивал, а потом изрёк: «Жид, убирайся в свой Израиль», – и, довольный, гоготнул.

Свою квартиру семейство Битель продало за пару турецких свитеров и джинс, а на оставшиеся деньги обжиралось несчетным количеством палок дефицитной колбасы. Семейство Битель оказалось совсем не коммерсантами.
Сосед Арон, старый еврей, захотевший прожить в Израиле остаток своей жизни, как ему казалось, по-человечески и по-еврейски, и носивший на связке ключей от своей квартиры боевой значок Пальмаха, привёл домой к семейству Битель агента по продаже квартир – весёлую, пахнущую дорогими духами хохлушку. Она быстро осмотрела квартиру, сказала, что подходит, левина бабка начала договариваться с ней о цене, отец настойчиво предлагал кофе или чай, а Арон, старый еврей, вынимал изо рта свою вставную челюсть и ласково протирал её носовым платком. Позже  бабка узнала, что, оказывается, квартиры все продают за доллары, она позвонила хохлушке с целью изменить сделку. Хохлушка  долго не торговалась.
– Если вы не уедете с квартиры, – сказала она, – вам оторвут головы.
Больше бабка Битель про доллары не говорила.
...После Песаха в Израиле проходили выборы под лозунгом «Мы, русские, хозяева своей судьбы, мы можем изменить её к лучшему». Судьба семейства Битель не изменилась, судьба страны тоже, все разговоры о политике заканчивались выводами воинственных русских стариков, сидящих на лавочках и выгуливающих внуков, помогая детям в тяготах абсорбции, что всех противников надо поставить к стенке.
Лева пришел в ульпан, неся под мышкой книги и на голове вязаную кипу, но школа оказалась закрыта на каникулы. Ульпан вместе с рыжим ортодоксом Гришей исчез, и ребята разбежались кто куда  – устраивать сами свою судьбу. Леве – кто, он уже не помнил, – дали такое объяснение: «Новая партия на ваш ульпан денег не даёт, старая была – давала, а новая не даёт».
– Ну а мне что, господа евреи, прикажите делать, куда податься?
– Твои проблемы, – сказали они.
Кто «они», Лева не помнил.
Дома левин отец рвал на себе волосы, его вопли сливались с третьим намазом муэдзина из ближайшей арабской деревни.
– Что мы наделали? Куда мы приехали? – кричал он. – Наш сын останется без образования, он же будет  подметать тут улицы, что мы там оставили, какой рай – два балкона застекленных, шесть соток и запорожец!
Иосиф, или по-местному Юсеф, был левиным отцом и позором семейства Битель...
 
В Союзе Леве оставалось месяц до выпускных экзаменов в школе. Запах весны расслаблял учеников, учиться никому не хотелось, все чувствовали приближение свободы. В самой школе пахло хлоркой, запах шел из мужских туалетов с выбитыми дверьми.
– Ты уезжаешь? – встретила Леву в коридоре учительница математики.
– Да, Наталья Леонидовна. – Леве стало вдруг страшно.
– Ну так зачем тебе тройка? – блеснули  хищно её очки. – Тройка в четверти тебе не нужна.
Она удалилась по коридору, а Лева решил: «Никаких экзаменов сдавать не буду, скорее в Израиль, на историческую родину!»..

В конце концов мать Левы Жанна решила все же чем-то помочь сыну и по совету своей новой подруги из ульпана, где вновьприбывшие дружно изучали иврит, отвела Леву в школу, название которой переводилось примерно как «сельхозинтернат».
Лева и его мать Жанна ранним прохладным Иерусалимским утром вышли устраивать Леву в школу-интернат. На пороге школы их встретил жирный, одетый в зеленый тренировочный костюм, мужик лет пятидесяти. Он был русский ватик, что значит «давно в стране», и звали его Алекс. Завуч всех русских классов, он важно восседал в своём тесном кабинете и надменно смотрел на Леву и его мать.
– Возьмите в школу моего мальчика, – раздается жалобный голос левиной мамы.
«Как в приют принимают...», – подумал про себя Лева.
– Поймите, – говорил Алекс, – у нас ребята русские очень высокого уровня, посмотрите оценки, с которыми они сдали экзамены. Я боюсь, что ваш мальчик не потянет.
– Ну попробуйте, возьмите его.
«Какой поц», – думал Лева, глядя на жирную жабу, этого Алекса. Алекс отмахивался от Жанны и от Левы, как от двух назойливых мух. Но мать, как заводная, все равно не переставала просить, а Лева так же тихо, по-дебильному, сидел, чуть вжав голову в плечи, и слушал, боясь сказать что-нибудь невпопад.
– Я понимаю, вы, как любая еврейская мама, думаете, что ваш сын гений. Может, он и гений, но нам он не подходит, мы не можем его взять. Ты иврит знаешь? – обратился он к Леве.
– Нет, – сказал Лева, а сам подумал: «Какой же ты мудак, Алекс, если бы я знал язык, разве я к тебе бы обратился, в твой сельскохозяйственный интернат?»
– Английский ты знаешь?
Лева отрицательно замотал головой.
– Какой язык ты в Союзе учил? – спрашивает Алекс.
– Французский.
– Знаешь французский?
– Нет, не знаю.
– Ну вот видите, – встаёт Алекс из-за стола, показывая, что разговор окончен. Он победоносно подтягивает на свое большое пузо зеленые рейтузы. –  Я бы рад вам помочь. – Он берёт ключи и просто выдавливает их из комнаты. – Я хотел бы вам помочь. – Он запирает дверь и уходит.
– Я просто хочу вам помочь, – раздаётся его голос в конце коридора.
Мать и сын смотрят друг на друга.
– Хочешь пить? – спрашивает мать.
– Нет, – говорит сын.
– Хочешь что-нибудь поесть?
– Нет.
Они выходят из здания  школы-интерната.
– На вот. – Мать суёт сыну стакан с холодной  водой. – Попей водички, я сейчас поеду в ульпан.
Они расходятся в разные стороны по горячему асфальту, под палящим солнцем.

В четыре часа дня, как только секретарша Офра последней из работников этой конторы бежала домой, Лева снимал синюю рубаху, засовывал ее в ящик своего шомерского стола, на котором прочитал не одну сотню книг. И захлопывал калитку, запирая ее на два поворота ключа, при этом сильно дергая на себя, чтобы она закрылась. В это время Леве хотелось спать и он ненавидел весь Израиль, а особенно свою жизнь. Ему уже скоро стукнет двадцать семь, а надежды вырваться из будки нет. Лева сел в папину машину корейского производства. Сам его папаша на завод, на котором, по словам Иосифа, работали одни гои и арабы, ездил на развозке. Лева сел за руль, его тело заныло, так могут ныть только кости шомера, от постоянного сидения или постоянного стояния.
«Шмира, – подумал Лева, – соль израильской земли, ее последний рабочий класс, пролетариат». Лева ехал по узким Иерусалимским улочкам в спортзал, называемый на иврите «хедер-кошер». В зале уже находились Олег Кравуль (по кличке Кривулинь) и Коля, тоже работавший шомером, отрастивший бороду, надевший кипу и  взявший себе имя Рони.
Как только Лева спустился по ступенькам в этот маленький полуподвальный спортзал, Рони заорал: «Ну чем ты нас на этот раз порадуешь? Что ты учишь сейчас – археологию или литературу?».
– Философию, – сказал Лев.
Живот Рони трясся от смеха, а там было чему потрястись.
– Чего ты ржешь? – разозлился Лева. – Сам вот курс компьютеров от компании «Майкрософт» сделал, пятнадцать штук заплатил и сидишь в жопе.
– Ну вообще-то не в жопе, а в шмире, – обиженно сказал Рони, он же бывший Коля, поправляя шорты на своем животе и любовно расставляя шесть баночек йогурта, которые он сожрет, ставя их одну в другую, делая из них такую пирамиду. А после этого будет жрать туну, а потом побежит в туалет или не побежит. Выжмет пару подходов сто сорок кило с груди, победно всех оглядит и уедет. Но сейчас, обиженный на слова Льва, он поправил белую футболку и шорты, подтянул свой приличный живот и пошел готовить блины для жима лежа.
– Как дела, Олег? – протянул руку Лева.
– Да все хорошо, Лева. – Кривулинь всегда говорил так, как будто быстро громко шептал. В отличие от Рони, Кривулинь был очень худ, но жилист и крепок. Кривулинь ушел от жены, или это она ушла от него. Он жил в караванах на территориях под Иерусалимом. Большой поклонник боевых искусств, особенно Брюса Ли и стиля Винь чунь, Кривулинь в один прекрасный израильский солнечный день возвращался к себе домой в караван, когда возле входа увидел свой чемодан с вещами и жену, которая сказала: «Ты тут больше не живешь». Из дверей показался новый гражданский муж бывшей жены Кривулиня – здоровый мужик, вышедший в трусах подтвердить слова жены. Кривулинь, ударом руки ломающий доски, драться из-за жены не стал, он молча взял чемодан и уехал в Иерусалим, где снял квартиру вместе с какими-то старушками. Работал он тяжело – маленький и жилистый, он таскал на себе здоровые мазганы. Без женской ласки Кривулинь в Израиле начал чуть опускаться, отрастил себе бороду, по форме похожую на лопату, волосы – длинные и кучерявые – сплелись в клок бешеных змей. Но одно для Кривулиня было свято – его карате, его стиль, который он втайне от всех разрабатывал. Он тренировался и в дождь, и снег. Проезжает ночью полицейский патруль и видит: что-то подозрительно кусты трясутся, место вроде бы пустынное. Вызывает полиция подмогу, еще две машины подъезжают, фарами осветили кусты и командуют полицейские тому, кто в кустах: «Выходи!» Всего ожидали увидеть полицейские – отряд террористов или компанию подростков, но тут из-за кустов с боевым кличем вылетает Кривулинь. Маленький, грязный, с клоком свалявшихся волос, похожий на воробья.
– Ты что тут делаешь?
– Тренируюсь, – скромно потупив глаза, говорит Кривулинь с русским акцентом.
Над этой историей ржала вся их маленькая качалка.
– Ну как дела, самурай? – спросил Кривулиня Лев. Он знал что Кривулиню такое прозвище льстит.
– Да, Лева, достало всё. Ты знаешь, нету в Израиле героических лиц, одни какие-то морды даунов. Ты заметил, как много в Израиле разных калек?
– Ну... – Лева не понимал, куда Кривулинь клонит.
– Понимаешь, Лева, в Израиле жизнь мягче, поэтому и калеки тут выживают, а в России – как в суровых джунглях. Там выживает сильнейший, поэтому люди здоровее, красивей и какой-то у них там осмысленный взгляд...
– Кривулинь, что-то ты преувеличиваешь. – Лева уже переоделся и приготовился тоже жать штангу.
– Скоро уеду я отсюда, Лева. Надоело мне тут, нет в Израиле героических лиц, только одни рожи торгашей. Нету в них света осмысленной жизни, а только деньги и деньги, глазки так и бегают, чтоб тебя поиметь.
– Куда уедешь, Кривулинь?
– Вот продам свою машину-развалюху, да хоть тебе, за три штуки, и уеду в Тибет, там буду тренироваться, поживу немного. А в Израиле меня что-то не устраивает, плохо мне тут...

В будке было жарко, вентилятор не помогал, из-за жары Лева не мог ни заниматься, ни просто читать. Выскакивая из будки на улицу, он жадно заглатывая ртом горячий ветерок. Эти, из компании, обещали поставить в левиной будке кондиционер, по-израильски «мазган», но обещания в Израиле дают не хуже, чем в бывшем Союзе. Лева случайно опять начал уплывать в воспоминания, мысли быстро бежали, как горный ручей.

Вместе со своим другом Сёмой (он же Шимон, сын ватиков, веселый парнишка с большой шевелюрой) Лева  готовил план поступления в израильские школы. На маленькой бумажке он записывал три предложения на иврите. «Привет, я хочу учиться в вашей школе. Я очень хочу, чтобы вы меня приняли в свою школу. Я знаю иврит». Эти слова Лева твердил днём и ночью. Лева звонил в школы и всем навязывал себя. Все ему старались отказать вежливо.
– Передай телефонную трубку своему другу, – просила школьная секретарша.
Лева передавал трубку Сёме. Сема начинает  весело сморкаться в телефон и потом говорил «Пока».
– Что она тебе сказала, Сёма?
– Она сказала, чтоб ты подучил иврит получше, пока они тебя взять не могут.
В конце концов первого сентября Лева опять пошел в ульпан.
Этот ульпан находился в районе под названием Мошава Германит. Вокруг стояли хмурые серые дома, некоторые еще были построены немцами-колонистами – перед тем как англичане выкинули их оттуда. А некоторые дома принадлежали богатым арабским семьям, но и их оттуда тоже «ушли». В одном из подобных домов находился ульпан от министерства абсорбции.
– Где ты был раньше? – недоуменно спрашивали Льва секретарши и учителя. – Почему ты раньше к нам не пришел, что ты делал эти полгода?
– Не знаю, – честно отвечал им Лев. Ну а что он мог ответить, если сам ничего не знал, а понимать начал, что никому тут не нужен, только сейчас. Что он им мог объяснить? – что какая-то Сара позвонила и потащила его в религиозный ульпан, который в один прекрасный день закрылся? И эта Сара, и Гриша-ортодокс, и другие ребята из ульпана, – все пропали. Или начали выживать и крутиться кто как может. Леве не хотелось никому ничего объяснять.

Как обычно, недовольный своей судьбой, Лева пришел на работу в будку. Утро, как обычно в Израиле, было беспокойным: где-то произошел теракт, курс доллара поднялся, и уровень безработицы в Израиле возрос... Лева, поменяв рубаху и,  записав в дневнике часов время начала работы, сел в будке за стол и тупо уставился в одну точку. Тем временем на объект начали заходить врачи-психологи и социалы. Лева, сидя на посту, встречал в будке под звон магнометра всех работников этого заведения и лишь впустив пациентов сделал себе черный кофе. Достал газету, вывалил на стол учебники и пару книг. На столе образовалась маленькая книжная горка. Тут же зазвонил телефон. Звонил Марик.
– Что такое, Марк, с утра не спиться тебе? – ехидно спросил Лев.
– На работе выспался, я ночью шмирил.
В будке показался араб:
– Дохтур Махмуд есть?
– Араб был маленького роста, за сорок, звали его Закарья, и одет он был небрежно. Грязные брюки и помятая рубаха, а главное взгляд, бешено прыгающий с Левиного лица на дверь и с двери вниз, на стол. Одним словом, как сделал Лев вывод, – больной, здоровые люди сюда не ходят.
– Есть, есть, давай теудат-зеут, снимай все железные вещи и проходи магнометр.
Араб непонимающе смотрел на Леву.
– Джибль ауийя, давай! – крикнул Лев. Араб не понимал иврита.
– Нету ауийя у меня, – сказал араб, – дома оставил.
– Нет ауийя – скажи ему, чтоб шел домой, – крикнул Марик в трубку, тоже участвуя в разговоре. – Давай, прессуй этих шакалов!
– Иди домой, – сказал ему Лев, – без документа ауийя я тебя не впущу.
Араб порывшись в карманах, достал ауийя. Лева выхватил у него документ и переписал его данные к себе на лист.
– Лева, сегодня вечером мы с Вовой поедим к студенткам, ты с нами?
– Ну конечно, как же без меня кондомы брать?
– Ты, Лева, как хочешь. У меня всегда запасной кондом в кошельке, мама меня снабжает.
Лева посмотрел в окно: во дворик выбежал доктор Шахман и направился к будке.
– Марик, я тебе перезвоню позже, директор не любит, когда телефонную линию занимают. Бай.
Лева повесил трубку, а директор умчался на почту.
Лева вышел из будки сделать проверку. Мимо прошмыгнули ребята-школьники, они шли и спорили, доказывая что-то друг другу. Лева зашел в будку и уплыл в воспоминания.

По школьному коридору сновали  ученики. Школа гудела, как кондиционер, включенный на полную мощность. Лев стоял в коридоре рядом с кабинетом директора и вяло, с потерявшим веру во что-либо равнодушным лицом взирал на происходящее вокруг. Веру во что? Может быть, в мечту о стране Израиль? Реальность была другой. Она говорила: ты здесь чужой, беспомощный, кошмар неопределенности не закончится никогда... Может быть, Лева сгущал краски, может быть, все это было не так, может быть, так ему казалось просто из-за того, что в тот день в Иерусалиме не прекращался тяжелый серый дождь, цементными железобетонными тучами накрывший город? Дождь бил изо всей силы по камням, растущим в этом городе, как картошка на поле у хорошей хозяйки. Дождь бил по нервам, по людям, по судьбам. Дождь старался затопить этот город, вырубленный в горах, или смыть грехи с этого сонного царства. А Лева стоял возле кабинета директора, подпирал стенку и с любопытством и страхом ожидал Лею. 
Лея – школьный консультант по учёбе – отвела Леву к Мирьям.
– Мирьям, – обратилась Лея к строгой женщине в очках, – ты возьмёшь его к себе в класс?
Мирьям внимательно оглядела Леву:
– Но он не знает иврит, – сказала она.
– Ну и что, – вспылил Лева, – ты ведь тоже не знаешь русского, и ничего!
Лея засмеялась, Мирьям пристально всмотрелась в Леву. Мирьям усадила его на лавку возле учительской, еще раз пронзив меня взглядом, как булавкой, на которую накалывают судорожно хотящих жить бабочек. Училка медленно, почти по слогам, начала объяснять.
– Ты придёшь в воскресенье после Хануки, ты понял?
В левином мозгу застряло только одно слово – воскресенье.
Мирьям ловит его ошалевший взгляд, она всё понимает и достаёт из сумки дневник. Она поняла, что была права, – язык Лева знает на уровне простых фраз. Таких как «хочу есть», «хочу пить», «мир, дружба, жвачка»... А может быть, он опять принижет себя, и язык он уже знает достаточно нормально, чтобы с ней объясниться и в настоящем и в прошедшем времени? Но Мирьям  была классная баба и прирожденный педагог с бульдожьей мертвой хваткой. Она достала из сумки дневник.
– Смотри сюда, – говорит ему Мирьям, – она водит ручкой по числам, отсчитывая дни каникул, – ты придёшь в этот день. Понял?
Лева молчит, ему страшно, он боится, как бы его не отправили обратно в ульпан доучивать язык. Мирьям берёт ручку и бумагу и медленно выводит на листке: начало занятий в воскресенье в восемь.
Первый урок – биология. Класс отреагировал на приход новенького спокойно. То есть, не отреагировал вообще, как будто Лева – это стол или стул. На уроке биологии, который вела Мирьям, Лева, кроме слова «фотосинтез», больше ничего не понял.
По вторникам и четвергам Мирьям помогает всем русским из её класса дополнительными уроками. Вторую неделю Лева в школе, с ним никто не разговаривает. Он сидит один.
Мирьям встречает его в коридоре:
– Почему ты не на уроке?
– Мирьям, я не знаю куда идти.
Мирьям идёт с ним, находит в этом лабиринте коридоров и классов нужный кабинет.
– Если ты не знаешь куда идти, спроси у русских  девочек.
– Я спрашивал, Мирьям, они мне что-то сказали и убежали.
– Хорошо, – говорит Мирьям.
На следующий день девочки ходят рядом с Левой..
– Ты знаешь, какой следующий урок? – спрашивает одна из них.
– Нет, – говорит Лева.
– Мы пойдём покажем тебе, а то Мирьюха будет на нас кричать.
Как-то Лева возвращался после школы домой и на улице встретил Марика, курящего сигаретку и продающего цветы.
– Приходи под Машбир (сеть магазинов в Израиле. - Прим. ред.), мы все там тусуемся. После того как ульпан закрыли, начал тоже бегать по школам, еле в религиозную взяли. Но я на молитвы не хожу. Сплю, ем, у меня там друг появился, Вова, мы с ним в Тел ь-Авив на море почти каждый день ездим. Приходи, Лева, под Машбир.
– Мирьям, почему в классе никто со мной не разговаривает? Им что, не интересно узнать, откуда я?
– Я думаю, – отвечает Мирьям, – что все они уже взрослые, у каждого свои компании, если бы ты был ребёнком, вы бы быстрее нашли общий язык. 
В летние каникулы Лев начал работать на хлебозаводе.

Лева очнулся. Мысли, как вихри, крутили его, он терял ориентацию во времени. Всегда так бывает: сначала подумаешь об одном, потом за первую цепляется вторая мысль, и третья, и вот уже воспоминания лавиной окрутили тебя. При мысли о хлебозаводе Лева в будке вспомнил запах дрожжей и муки, белую пыль, висящую легкой дымкой среди хлебных конвейеров. Лев встал, облокотился о стенку будки, посмотрел на дворик и, вернувшись за свой стол, заваленный газетами и книгами, опять задумался.

Хлеб на шабат начинали выпекать с двух часов дня в четверг и работали до самого утра пятницы. Рабочий вечер на заводе начинался тем, что все желающие работать приходили в зал, где грохотали машины с тестом, и садились на длинную железную трубу. Начальники смен, то один араб, то один израильтянин, пальцем подзывали понравившегося им работника к электронным часам, отбивали номер его теудат зеута, проводили своей карточкой, и человек начинал работать. Если на трубе вместе с мужиками оказывалась какая-нибудь женщина, шанс, что она понравиться арабу или израильтянину, был, конечно, выше, чем у любого крепкого мужика. Да особенно, это не было секретом, – на этом хлебозаводе русские бабы вовсю трахались с арабами, укрепляя ячейку израильской семьи. Лев уже перехотел и денег, и хлеба. Завеса запаха из дрожжей и муки плотно окутывала раскаленные печами мозги. Конвейер теста, белые порции месива, уезжающие в печь. Крики надсмотрщиков-арабов и постоянная жажда. Пить, на этом проклятом заводе всегда хотелось пить. Лев обжег себе все руки, вытаскивая горячие противни с булочками. Противни он держал тканью из-под мешков, после седьмой тележки, заполненной сверху до низу горячими противнями с булочками, ткань от мешка прогорала до дыр, спина невыносимо ныла, когда приходилось заполнять эти тележки сверху донизу.
– На хлебозавод я больше не пойду, – сказал Лев дома.
– Пойдёшь, – мать вдруг не вовремя решила заняться его воспитанием. Она выбросила его рабочую сумку за дверь и следом вытолкала Льва.
– Тебе тяжело было работать? – поинтересовалась Мирьям, угощая его домашним пирогом.
– Мирьям, – снисходительно ответил Лев, – пустяки... – Подумал с пренебрежением: может ли она вообще понять, что такое борьба за выживание в чужой стране?
– Мама, – услышал Лев голос её старшего сына, всегда носившего чёрные очки. Он вошел в мундире полицейского на кухню, без очков. Кусок пирога застрял у Льва в горле: он первый раз видел это лицо – глаз, уродливый глаз, и кусок кожи вокруг лица.
Мирьям грустно улыбается:
– Он в детстве болел раком, мы с мужем боялись, что сын не выживет, лекарства нам присылали из Америки.
Льву стало стыдно.
«Значит, ты познал жизнь, – издевался он над собой, – значит, ты почувствовал вкус хлеба...»

Конец двенадцатого класса. Наконец-то одноклассники здороваются со Львом. Они заметили, что существует и Лев Битель, оле хадаш ми русия. Лев был рад – вторая попытка окончить школу закончилась успешно. Он бродил по улицам вокруг этого мрачного здания бастиона науки с заваренными желтыми решетками на окнах. Зимой эти улица давит, угнетая сознание суровостью готических бастионов, но сейчас весна, и все цветет, даже пустыня в Израиле покрывается тонким кровавым настилом – маками. На этой улице необычная тишина, стены уходят вверх к синему небу. Небо по-настоящему необыкновенно синее, как будто океан, застывший над головой. Не слышно на этой улице пения птиц. Но Льву не надо слушать это глухое чириканье, он упоен своими мыслями, они как волны, их тяжело поймать... Лева чувствует их вкус – соленый и горьковатый, или сладкий и терпкий. 
Мирьям – энергичная училка с бунтующей шевелюрой на голове и твердой фамилией Миндаль – обратилась к Леве с наставлениями. 
– Ты должен читать книги на иврите, если не будешь читать, то не будешь знать язык. Начни с чего-то лёгкого, например с детективов, у меня есть пара книжек, я тебе их отдам. Надеюсь, это ты будешь читать более старательно, чем учил биологию.
– Мирьям, но я же старался, ты же знаешь...
– Я знаю, ты просто не любил биологию, и весь мой труд пропал даром. – Мирьям как геолог-бурильщик буравит Льва взглядом, стараясь отыскать залежи его совести. Напрасно, пани, стараетесь! (Мирьям – «полька», а муж ее – «немец»). Родители ее мужа бежали из гитлеровской Германии и жили какое-то время тут, в Израиле, а потом, когда разгромили нацистов, вернулись обратно в Германию. На удивленный вопрос Льва, как можно вернуться в то место,  где тебя чуть не убили, и продолжать спокойно жить, Мирьям молчит.
– Мирьям, биология – мой самый любимый предмет, и ты помогала мне не зря, ничего даром не прошло!
 Мирьям Льву не верит.

Вечером Лева, Марик и Вова встретились в центре города.
– Ну, на чьей машине в общагу поедем? – спросил Марик.
– Мне все равно, – сказал Лев.
– Мне тоже, – быстро ответил Марик.
– У меня машина барахлит. – Вова вяло заныл. – И бензина у меня нет. Давайте скинемся на бензин по двадцать шекелей.
– Вова, твоя наглость не знает пределов! – возмутился Марик.
– А что? Я живу один и квартиру снимаю, у меня денег нет, – начал оправдываться Вова. – А вдруг моя машина сломается, кто ее чинить будет?
– Чтобы никому обидно не было, каждый поедет на своей машине, договорились? – предложил Лева.
– Я не против. Вова, встретимся все у ворот общаги, – сказал Марик. Они развернулись и пошли по тесным улочкам к своим машинам, оставленным в темных тупиках этого города, чтобы не платить за стоянку. Вова носил здоровый украинский чуб, имел крупные, чуть округлые черты лица и такой же крупный круглый подбородок. А еще он никогда не стеснялся своей фигуры – он имел большой живот, на который напяливал облегающие тесные футболки. Кому в Израиле хорошо жилось, так это Вове.. В армии он был водителем и случайно попал в какую-то совсем несерьезную аварию. Демобилизовавшись, он через своего адвоката Хаима Шпульца сразу подал на армию в суд. Дело тянулось три года с переменным успехом, и в конце концов Вова выиграл у армии деньги и разные другие скидки. Теперь он получал от армии каждый месяц месячную зарплату шомера, как у Левы и Марика.
Сьемную квартиру ему оплачивала также армия. Кроме этого, Вова устроился по-черному подрабатывать в какую-то непыльную контору, и еще две не облагаемые никаким налогом тысячи шли к Вове в карман. Марик изводился слюной от зависти.и кричал Вове: ты конченый человек. «Почему?» – удивлялся Вова». – «Потому что ты отвыкнешь работать, а помощь из армии у тебя только на три года, и вот тогда что ты будешь делать?» Доводы Марика не показались Вове убийственными, он гладил свой большой живот, лежа на кровати в съемной квартире, грязной от мусора. Вова был лентяем и не любил убирать. «Подожди, – говорил он Марику, – может, через три года мне продлят эту армейскую помощь». Марик нервничал, хмурил свое смуглое лицо, тяжело дышал и глубоко затягивался сигаретой.
Машины подъехали к воротам общаги, осветив эти белые ворота фарами.
– Вы к кому? – спросил рыжий худой парень-студентик, дежуривший на воротах вместе с девчонкой, державшей в руках длинный фонарь черного цвета.
– Мы к Диане в двести восемнадцатый, – крикнул Вова из своей машины.
Ребята-охранники о чем-то посовещались, девчонка даже звонила куда-то из будки, но в конце концов они открыли ворота, и машины въехали внутрь.
Поднимаясь по лестничному пролету к девчонкам, Марк потянул Вову за руку.
– Вова, слышишь, мы тут с Левой девчонкам конфеты и вино купили.
– Ну молодцы, правильно сделали, – Вова энергично шел вверх. Позади всех по лестнице плелся Лева.
– Вова, ты хотел на бензин чтоб мы скинулись для твоей машины, а мы с Левой скинулись на угощение, так что с тебя, Вова, двадцать шекелей.
– Что? – Вова застыл, облокотившись о стенку. – Марик, не надо меня так пугать, у меня больное сердце.
– Давай, Вова, не будь жмотом, гони деньги.
– Марик, у меня нет денег, вот, – Вова порылся в кармане и достал три шекеля, – это все, что у меня есть.
– А деньги из армии кому вчера перевели? – не унимался Марик .
– Марик у меня эти деньги откладываются не закрытый счет в банке, – оправдывался Вова, держась за сердце и гладя свой большой живот. Вот я жду зарплаты. Я сам поеду к маме, у нее сто шекелей возьму перекантоваться.
Они подошли к дверям, и Вова, воспользовавшись этим, быстро постучал в двери.

Лев очень хотел быть десантником.
Но призыв с августа военкомат ему перенес на март, и пришлось искать работу.
– Что ты умеешь делать? – спрашивали его секретарши в маленьких конторках по трудоустройству.
– Я закончил двенадцать классов.
– Заполни свои анкеты, мы тебе позвоним, – говорили все они как одна.

Лева сидел в будке было двенадцать часов дня, ни есть, ни пить не хотелось, было жарко, и хотелось Льву только одного – понять, что он тут делает. Вошла пара пациентов, Лева вежливо попросил у них теудат-зеуты.
– Что он от нас хочет? – завопила черная худющая баба с ярко накрашенными губами.
– Я хочу теудат-зеут, – твердым и в то же время уставшим голосом сказал Лева. Баба начала рыться в сумке, проклиная его и всю его алию ми русия.
– Зачем мы их только сюда привезли? – бубнила она себе под нос. Лева спокойно взял синий теудат-зеут, переписал его номер, имя и фамилию – Лея Битон. Баба нетерпеливо вломилась в дверь, выходящую во дворик, местная братва ее встретила криками «ай» и «хай», они стали обниматься друг с другом.
Перед тем как ввалиться во дворик, Битон пролепетала: «Этот шомер, всего он хочет, может, и маму мою он хочет...»
А Лева стиснул зубы и подумал: «Ни тебя и ни твою маму я точно не хочу. Зона (проститутка- прим. ред.), это она меня привезла в Израиль, да если б я знал, что такие ублюдки тут живут, воры и обманщики, ни за что бы сюда не приехал. Но эти твари из Сохнута – земля обетованная с молоком и медом.... перекрыли всем нам дорогу в Америку и давай тут нас гноить, работы нет, перспективы никакой, нет, только блат. Суки, мне двадцать семь лет, я молод и талантлив, а сижу в шмире за копейки сижу в шмире, и не вылезу из этой будки, если не найду протекцию». Лева вспомнил, как перед армией он бегал, искал работу.

Горячее солнце плавит асфальт, сжигает ему голову. Хочется пить, на улице возле входа в темный магазин стоят маленькие бутылки кока-колы. Он ворует одну из этих бутылок, но кола тёплая, и Лева с горьким разочарованием выплёвывает её.
 Клубок воспоминаний прервал Вова Лысин, наркоман. Он валился в будку, с достоинством пожал руку Леве и улыбнулся, обнажив ряд сгнивших от наркотиков зубов.
– Как жизнь? – спросил Лысин.
– Видишь, – Лева показал ему на свои учебники, – учусь.
– Давай выйдем побазарим, а то мне еще минуть двадцать ждать, пока мой социальный работник освободиться.
– Ну иди, Лысин, иди, я сейчас выйду.
Лысин сразу же побежал заваривать черный кофе, на маленький стакан он сыпанул ложки две с горкой кофе и три или четыре ложки сахара.
А Лева остался сидеть дальше в своей будке, уставившись в одну точку, он продолжал вспоминать.

– Что ты умеешь делать? – задаёт Леве тот же вопрос очередная секретарша.
– Ничего, я только закончил школу.
«Закончил её, с трудом отхаркивая ваш долбаный язык», – хочется проорать Леве в ее отмороженные мозги, чтобы сбить бесчувственную спесь с накрашенных губ.
– Заполни анкеты, и мы тебе позвоним, – механически гудит секретарша, даже не глядя в его сторону.
– Кто же тебя тянет за язык? – говорила Льву одна знакомая израильтянка. – Скажи им, что ты еще не скоро уходишь в армию, а как только придёт повестка, махнёшь им рукой, я не виноват, мол, надо призываться.
Дома мать сразу заявила что она Льву ничем помочь не может, потому что в этой стране она сама ничего не знает и никаких связей у нее тут нет. Семейство Битель ждало от Льва чего-то сверхъестественного: что он скажет «оп» и вытащит из кармана кучу денег. Но конторы по трудоустройству пинали Льва, как вшивую собаку.
– Он ни на что не способен, – слышал Лев, как его обсуждают в семье, – он не может найти себе работу.
– Как это так, чтоб молодой парень не нашёл себе работу, не может такого быть. Такого просто не может быть, он, наверное, говорит с ними неправильно.
– Если он не может найти работу, то надо пойти пожаловаться, – подавали идею дед и бабка семейства Битель.
– Нет, тут этого нет, но всё равно кому-то сказать надо.
– Непонятно – чтоб молодой парень не смог себе найти работу!?
– Он ни на что не способен...

– Мирьям, я ни на что не способен, я не могу найти работу, – шептал Лев в телефонную трубку, кусая губы, чтоб не расплакаться от обиды и беспомощности.
– Я слышала, что на почту требуются люди, вот номер позвони по нему, – Мирьям продиктовала номер.

– Ну ты чего? Я тебя там жду, – в окно будки влезла башка Лысина и рука, державшая чашку с кофе. Лева встал и вышел из будки к Лысину на улицу.
– Ну че, как жизнь, Лысин? – спросил Лева.
– Лева, я же тебя просил, не называй меня по фамилии, – укоризненно произнес Лысин, на минуту оторвавшись от кофе. – Зови меня по имени – Вова или Вовочка, как меня мама зовет.
– Ну, я же тебе не твоя мама.
– Слушай, Лева, вчера соседку-школьницу трахнул, распечатал подчистую, прибежал к ней под видом иврит-язык учить. Ну, пивом угостил, а через недельку как только ее родаков дома не было, и трахнул.
– Ну ты и сексгигант, Вова, – искренне завидовал и удивлялся Лев. – А что с твоей подругой с работы?
– Лева, она меня достала, – возмущению Лысина не было предела .Он даже черный кофе расплескал, чуть не обрызгав себя и Льва.
– Лева, сил больше с ней у меня нет. Она такая ненасытная, затрахала меня полностью, я уже ей посоветовал, чтоб вибратор себе купила. На днях забежал в сексшоп, попросил там рекламки разных игрушек и заодно про вибраторы захватил. А потом ей принес и так аккуратненько показал. – Вова поставил чашку с кофе на бетонный пол, облокотился о белую стенку, вытащил из кармана сигареты и закурил, при этом аккуратно выбив сигарету из пачки. Лева же все это время стоял, сунув руки в карманы, и напряженно слушая вовины рассказы. Где-то в душе он завидовал этому худющему наркоману с подгнившими зубами за его свободные отношения с бабами.
– Так знаешь, она сначала похихикала, а потом через недельку купила.
– Да... – задумчиво протянул Лев. Вова стоял, курил сигаретку, а в другой руке опять держал чашку с кофе.
– Лев, а может, ты поможешь мне ее оприходовать? Неделю поделим – день ты, день я. А то сил больше нет, она все хочет и хочет. Я в третьем часу домой прихожу. Вчера пришел домой часа в два, сил раздеться нету, мама помогла, раздела. Я засыпаю, а она погладила меня по голове и сказала: «Бедный ты мой сыночек, Вовочка». У Лысина на глазах появились слезы, и он почему-то начал шморгать носом..
Лев, сначала ошарашенный таким предложением, весь покраснел, а потом начал истерично ржать.
– Ты чего? – не понимал Лысин.
– Нет, так, ничего, просто смешно...
Лысин в Иерусалиме появился недавно. Как он признался Льву, бежал из Ашкелона. Там, когда он работая на заводике, одна из женщин познакомила его со своей дочерью. Дочь влюбилась в Лысина, и в скором времени Вова стал жить в их квартире. Квартира была четырехкомнатная, в одной комнате жили бабка и прабабка Марины, той девушки, которая влюбилась в Лысина. В другой жили родители, третью отвели Лысину с Мариной, ну а в четвертой, так называемом салоне, обитал брат Марины, восемнадцатилетний пацан, любивший выпить и курнуть план. В скором времени Лысин завод бросил и только и делал что под тяжелый транс они с марининым братом курили план. Брат иногда, напившись и перекурившись, поднимал дебош, и маринин папаша шел усмирять его. Лысин всегда вызывался помогать, предлагая, чтобы папаша разрешил ему всунуть братцу в торец. Но семья была против.
– Почему против? – недоумевал Лев, когда Лысин рассказывал ему эту историю.
– Не хотели, чтоб чужой бил их сына, – объяснял Вова. Намекали – сначала женись, а потом и бить будешь.
– Ну а чего ты не женился? – недоумевал Лев, – Что, такая страшная была?
– Нет, симпатичная, красивая. Но достали они меня все. Лежу я с Мариной в кровати, в комнату вваливается мать и кричит на всю квартиру: «Идите, посмотрите сюда, какая красивая пара!»
– Ну так сказал бы, ты что наркоман.
– Да говорил я им, Лева, – доказывал Лысин. – Я им говорю: вы меня еще не знаете, я же наркоман. А они мне говорят: ты только женись, мы тебя вылечим! А бабки! – Лева, жить с этими бабками – в психушку попасть можно. Эти бабки у них слабые, так одна бабка придумала способ, как звать родных, сметала все лекарства, которые стояли у нее на табуретке, брала эту табуретку и со всей силы об пол била. Все прибегают: мама, что случилось? – а она говорит: конфетку хочу!
В общем, Лысин в шабат собрал свои вещи, попросил Марининого папашу, чтоб привез его в Иерусалим, и тут скрылся у своего друга.
– Ну так чего? Ты мне поможешь с этим делом? – спросил Лысин. – Я не понимаю, чего ты смеешься?
Но Лев и сам не знал, прочему он так ржал.
– Вова, спасибо, друг, но придется тебе справляться одному.
– Жаль. – Вова заметно погрустнел. – Ты классный парень мне с таким даже телку поделить не жалко.
В это время подошла очередь Вовы зайти к социалу.
– Лева, я как только закончу с ним базарить, ты меня в город подкинешь.
– Закончу смену, закрою будку, тогда и подкину.
– А на тахану мерказит подкинешь?
– Вова, не наглей, в центр подкину, а на тахану мерказит поедешь на автобусе.

Сегодня было опять обычное израильское утро. Лева встал послушал новости об арабо-израильском мирном процессе и, взяв папину машину, поехал на работу. По радио сообщили, что в Афуле был взрыв, на территориях арабы хотели проникнуть в поселения в Кирьят-Арба, про волнения между поселенцами, солдатами и арабами. Офра с утра прибежала какой-то взбешенной, она сделала Льву замечание: чтобы он не стоял возле нее и не пил кофе, а чтобы сидел в будке и охранял работников конторы.
– Чтобы не случилось так, что террорист сюда к нам зайдет. Не про нас сказано, ой ва вой, – запыхтела Офра и, отплевываясь, начала стучать по столу, на котором стоял компьютер, приговаривая при этом: «Вода, соль и соленая рыба, вода, соль и соленая рыба...» (аналог русской детской присказки «чур меня!» - прим. ред.) Лев тупо посмотрел на нее и вежливо послал, объяснив, что она должна заниматься своей работой.
– А шмирой, Офра, я уж сам как-нибудь займусь.
Лева, обиженный, что ему указали на его собачью конуру, вошел в будку. А Офра сразу же за его спиной позвонила офицеру охраны, или просто кабату, Ювалю.
– Твой шомер, Юваль, пьет кофе в кабинетах, вместо того, чтобы охранять объект  и сидеть в будке на входе.
– Хорошо, – сказал Юваль и связался по рации со Львом.
– Лев, это Юваль, пей кофе в другом месте и к секретарше в кабинет на заходи, проверь, чтоб все вокруг будки было чисто, без разных сюрпризов для нас и для полицейских саперов. Ясно? Выполняй.
– Вот сука, уже нажаловалась, – ругался Лев. – Хер этих израильтян поймешь, ни совести, ни чести, еще вчера мы с ней были друзья-приятели не разлей вода, а сегодня она меня подставила без всякого сожаления.
Льву вдруг вспомнилась его работа на почте.

Льва привели в отдел почты, где его ровесник, сопливый длинноволосый чмырь, учил как правильно раскладывать письма в почтовые ящики. Учил он Льва плохо, так, как может учить только израильтянин. Он все время смотрел на часы, ныл, что все уже закончили раскладывать письма, а они еще нет, при этом он размазывал свои зеленые сопли о конверты.
Сначала они сортировали  почту, потом выходили на территорию. Территория – это сленг почтальонов, дома и улицы, подъезды и почтовые ящики, – всё это было их рабочим пространством. Учитель подводил  Льва к ряду косых покорёженных ящиков, расписанных списком фамилий – владельцев бывших, настоящих, хозяев квартир, квартиросъёмщиков.
– Вот эти живут тут, а на другие фамилии внимания  не обращай. Понял? – спрашивает учитель.
– Понял.
– Ну тогда вот возьми, – он доставал из сумки три пачки больших, туго перевязанных конвертов, на секунду он взвешивал их в руках и быстро всовывал их Льву. Лева чувствовал, что здесь что-то не чисто, но что именно, понять не мог. Они расходились разносить письма, через полтора часа сопливый учитель-израильтянин встречал Льва уже со своим пустым рюкзаком.
– Как, ты ещё не разнёс? – на его лице удивление вместе с сожалением. – Медленно ты работаешь, дай мне эту пачку, я разнесу и пойду.
Учитель убегает на своих кривых  ножках, на прощанье размахивая немытой  косой.
Странная в Израиле почта – одна реклама и письма из банков, лишь изредка попадётся истрёпанный конверт, густо обклеенный марками.
– Всё, хватит, – закричал Лев своему учителю, – хватит меня использовать на работе, ты должен меня учить, заходя вместе со мной в каждый подъезд , показывать, кто где живёт, а не отдавать мне половину писем, чтобы быстрее закончить свой рабочий день.
– Ты что? Ты не прав? Такая тут учёба?
– Не верю.
Учитель опять убежал, раскачиваясь из стороны в сторону,  сотрясая воздух немытыми длинными  волосами.
 Утром Льва встретил работорговец, надсмотрщик, нанявший его на почту. Он увидел Льва утром в коридоре и угрожающи зашипел:
– Как тебе не стыдно, мы сделали тебе такое одолжение, оказали уважение, ты работаешь у нас. А вместо благодарности ты кричишь на своего учителя, обучающего тебя мастерству почтальона. Я надеюсь, что после нашего с тобой разговора ты сделаешь соответствующие выводы.
Я уже их сделал: мой учитель, зная, что он не прав,  побежал и заложил меня первым, а сейчас он меня встретит как ни в чём не бывало с улыбкой на губах. Иуда.
Через две недели Лев начал работать один без этого дохлого учителя. Рабочий день его начинался в семь утра. Приходя самым первым, он уходил домой в шесть вечера, когда на почте уже никого не было. Его руки летали, как молнии, сортируя письма, у него не было  времени ни поесть, ни попить. Условие работы было такое: платят только за восемь часов, и если работа почтальона затягивается больше чем на восемь часов, то, как любят говорить израильтяне, это твои проблемы.
– Странно, – думал Лев, – за соседними столами сидят ребята-израильтяне, еле работают, и всё успевают, и поесть, и попить, и попу почесать... Может быть, они профессионалы?
– Что с тобой будет? – вздыхал марокканец Белулу. Он садился рядом со Львом и помогал сортировать письма по улицам, по номерам домов, по подъездам, – иди поешь что-нибудь, а потом я подброшу тебя на участок, – успокаивал он Льва.
Жильцы домов устраивают Бителю засады: каждый из них чем-то недоволен, они бегут за ним по улице, они догоняют его в других подъездах и отчитывают, и угрожают, и проклинают...

Лева отчетливо вспомнил все это сейчас, сидя в белой шомерской будке, отодвинув черный кофе в сторону, он весь напрягся, взмок, вспоминая свой бег.
Но он бежит, он хочет успеть разложить письма до трёх дня вместо восьми вечера. Он бежит через затхлые подъезды и шеренги косых домов, высунув язык наружу, вытаращив глаза. Дома равнодушно взирают на него. Они молчаливые свидетели этой трагедии, этого лабиринта, из которого есть только один выход – армия.

Лев невидящим взглядом смотрел в лицо директору.
– С тобой все в порядке? – спросил он. Лева очнулся, посмотрел на Шахмана, держащего подмышкой большие почтовые конверты зеленого цвета.
– Всё беседер, я замечтался...
– Мечты – это хорошо. – Шахман побежал с конвертами дальше в свой кабинет, при этом сильно хлопнув белой дверью.

Проходит месяц. Белулу сигналит Льву из машины:
– Закончил уже?
– Да, Белулу, – говорит Лев с нескрываемой гордостью, – меньше чем за восемь часов.
– Молодец,  хорошо, работаешь, на твоём  участке и жалоб стало меньше, садись в машину, я тебя до города подвезу.
С ними в машине сидит Давид, израильтянин, ровесник Льва, тоже ожидающий призыва в армию.
– Ты знаешь, – говорит Давид, – мы думали, ты убежишь через две недели, никто не выдерживал на твоём участке. Посмотри, как мы не спеша работаем, ходим, разговариваем , а ты не успеваешь письма связывать. Твой учитель проклинал этот участок, кричал: дайте мне ученика, уж я его высушу, высосу, он будет у меня всё сам делать.
Давид смеётся широкой белозубой улыбкой. А у Льва чешутся зубы от желания перегрызть ему горло. Ему и им всем перегрызть за все унижения в этой стране. Все они знали правду, и все молчали, делали ставку: выдержит или не выдержит?

Лев опрокинул чашку с черным кофе. По двору бегал Шахман, отчитывая за что то туповатую Офру. Лева встал, поискал туалетную бумагу, вытер стол.

Позже Лев встретил Давида в армии, он шёл в конце строя – жалкий, хромой.
– Эй, Давид, – закричал ему Лев, – шире шаг, это тебе не почта тут работать надо.

В армию Лев уходил тихо, без шумных проводов. С израильтянами он так и не подружился, а с русскими связь потерял. На призывной пункт пришли дед Бителя с полной грудью орденов и медалей, все израильтяне уважительно кричали ему – «генерал», и папаша Битель, все время нервно посматривающий на часы, потому что спешил на работу.
 – Где ты хочешь служить? – спросил Льва офицер-сортировщик. Его откормленное лицо излучало спокойствие и сытость.
– Десант.
– Набор окончен, – с радостью прыснуло его желтое, как блин, лицо.
– Тогда Голани. – Лев смотрел вокруг и видел только зеленные тени испуганных новобранцев.
– Набор окончен, – опять с нескрываемой радостью растянулись его толстые губы.
– А что осталось? – почти равнодушно спросил Лева.
– Есть Гивати, – сказал офицер-сортировщик и хихикнул. Видно, сегодня он хорошо пообедал, потому что все время ржал.
– Что такое Гивати? – Льву стало интересно.
– Это как американская морская пехота, – произнесло лоснящееся лицо.
– Ах, ладно, – махнул Лев рукой, – пусть будет Гивати.

 От воспоминаний Льва оторвал звонок его красного мобильника «селкум». На телефоне была красная панель, а звонить мог только Марик, он от селкума через какую-то комбину устроил так, что ему эфирное время вышло дешевле. Опять он пробурчал: «звони» и сразу отключил свой мобильный, чтоб за лишнюю секунду не платить.
– Как меня этот жмот достал, – ворчал Лева, набирая с телефона, стоящего в будке, домашний Марика.
– Алле! – заорал в трубку Лева. – Ты уже проснулся?
– Не кричи, я не глухой, – сказал Марик, что-то жуя в трубку. – Новости хочешь узнать?
- Какие? – спросил Лев.
– Вове звонили студентки, сказали, что хотят продолжать отношения со мной и с Вовой, а с тобой не очень. – Марик, слышно было, был доволен таким спросом на самого себя.
– Конечно, эти бабы хотят перспективного. Ты же им натрепался, что ты электронщик и работаешь в частной фирме, и вообще скоро тебя пошлют в Америку. А Вова сказал, что он экономист.
– Да, – перебил его Марик, – а ты сказал, что ты шомер и учишь философию. Кто ж тебе мешал приукрасить биографию своей жизни?
– Да мне наплевать на этих сук, я хочу быть тем, кто я есть. Почему я должен им врать, что я электронщик?
– Лева, дурак, соврал бы, а в постели этим бабам уже было бы все равно.
– Да не хочу я врать. Слушай, Марик, что с твоей учебой? Ты что, электронику бросил?
Марик усиленно зажевал на другом конце провода, тяжело вздохнул и сказал:
– Не хожу я в михлалу, бросил я электронику, не мое это. Ничего я там не понимаю. Только никому не говори.
– Понятно, Марик, – посочувствовал Лева, – ну ничего, еще найдешь свою нишу в Израиле.
– Лева, в тридцать лет я буду яйца отращивать, в Австралии яйца кенгуру. У меня дядя в Австралии живет, давно уже приглашал меня к себе.
– Ну так едь, Марик, ты чего тут в Израиле сидишь?
– А ты чего сидишь?
– Я хочу степень по философии закончить.
– Слушай, Лева, давай откроем фирму, сложимся, сделаем общую кассу...
– А что за фирма-то?
- Туристов из России будем по святым местам водить.
– Марик, идея-то хорошая, но капитала у меня нет, да я и не бизнесмен. Я больше исполнитель.
– Но смотри, Лева, если я фирму открою, то я с твоей зарплаты буду вычитать деньги за аппаратуру.
– Не понял! – Лева очень удивился: за какую аппаратуру?
– За компьютеры мои, которыми ты пользоваться будешь, за телефон.
– Ах ты, жмот! – разозлился Лева, – почему это ты будешь брать деньги за телефон и компьютеры?
– Потому, – заорал Марик, – что ты будешь моим телефоном пользоваться, разговаривать тут со всеми, в Россию звонить, а я, дядя Марик, плати за все?!
– Идиот! Жмот! Всё, вот сделаешь фирму – тогда и поговорим! – заорал Лева в трубку. – А сейчас перерыв, я пошел пить кофе.
– Черный? – поинтересовался Марик, – или нес?
– Черный, – ответил Лев.
– Ну тогда бай, – и Марик постарался первым бросить трубку.
Лева вышел с будки во дворик, сделал себе черный кофе и, глотая его мелкими глотками, ходил взад и вперед успокаиваясь. Он почему-то опять вспомнил армию.

  Армия растянулась на нескончаемые три года. Пехота – она и в Африке пехота. Марик по случайному стечению обстоятельств попал с Левой в одну роту.
– Что мне нравиться в Гивати – так это фиолетовые береты, – говорил Марк. Черную маленькую кипу он уже спрятал и курил сигареты, как паровоз. Все израильтяне думали, что Марик мафионер. А Марик старался побольше отлежать свое на кровати.и побольше выкурить сигарет. Когда их рота стояла в Ливане, Марик целые дни азартно играл в шешбеш с цадальниками на сигареты. Он, худой и смуглый, просто въедался в эту игральную доску. Набрав пакеты сигарет, он молча пыхтел от тяжести, тащил их в своем жилете на базу вместе со снайперской винтовкой.
– Ничего, – говорил ему Лев, – вот дембельнемся, тогда ты сразу почувствуешь запах родины, когда твои ливанские запасы кончатся.
– Лева, у меня на поселении в доме божьем этих ливанских сигарет еще на полгода хватит.
Вот так они и отслужили восемь месяцев засады в Ливане, восемь месяцев охраны Гуш Катифа (линия границы - прим. ред.). Потом были учения в  Иудейской пустыне, то в Хацацоне, то в Умдарадже. Живя в палатках, ночуя под ветром и дождем, глотая желтый песок. Лева страдал, такая жизнь ему была в тягость, было скучно. А Марик, лежа в кровати, курил сигареты и равнодушно взирал на желто-белые пейзажи иудейских гор.

 После работы часа в четыре, Лева приехал в спортзал. Тренировка шла туго, качаться не качалось. Лева ложился на лежак для жима с груди и чуть не засыпал. Рядом весь бородатый лохматый Кривулинь околачивал грушу. Груша жалобно вспыхивала под резкими Кривулиньскими ударами. Кривулинь вообще был фанат своего ушу-карате. Как-то он рассказывал Льву, что на скорости бежал с каменистого склона, прыгая с камня на камень и выполняя свою какую-то секретную ката. Наконец Кривулинь запыхался бить в грушу и, по свой привычке подняв кулак ко рту, быстро что-то заговорил, зашептал.
– Я когда жил на поселении в караване, местные жители этого поселка собрались и пошли все на горку соседнюю между нами и арабской деревней. То есть, как бы взяли горку под свое владение, чтоб поставить там караваны, подняли флаг, ну в общем, сели и ждут. А тут полиция приехала, ну мы там за руки все схватились. Я подумал – драться не буду, ну если надо, кому-то тихо врежу в суматохе, если полиция будет грубо с нами себя вести. Но местные сказали: сопротивляться пассивно. В конце концов полиция пришла, начала нас тянуть в разные стороны. Бабы все поголовно начали плакать. В общем, я махнул рукой и пошел домой. – Кривулинь встал, посмотрел на Льва, какой он произвел эффект своим рассказом и пошел дальше бить грушу.
Лева помнил, как их, солдат, привезли как раз туда, чтоб они вытащили с горки поселенцев. «Странно, – думал Лев, – как меня судьба не свела с Кривулинем до этого?».
Лев начал вспоминать, как же все это было.

Илан религиозный, а Лева светский... По тревоге роту подняли в Бейт-Эль. Религиозные поселенцы заняли спорный участок земли и хотят построить на нём свои дома. Солдат привезли на исходную позицию, везде натянуты маскировочные сетки, пузатый генералитет, смотрящий в бинокли и о чём-то совещающийся. Капитан даёт команду собраться и выслушать его приказ.
– Приказано разогнать поселенцев, бастующих на горке, – объясняет капитан, – но будьте вежливы, бить не сильно, среди них находятся женщины и дети.
Лев психует «Дожили, воюем против самих себя , тоже мне еврейская армия называется... Пойду последним в колонне», – решает он, ни на кого даже палец не подниму.
– Все поняли, чьи приказы вы должны выполнять? – спрашивает капитан.
– Да, – хором отвечает рота.
– А ты, Илан, понял, чей приказ ты должен выполнить? – лично к нему обращается  капитан.
– Да, – говорит Илан.
– Ну так чей же? – интересуется капитан.
– Приказ Господа Бога.
У капитана отвисает челюсть, ошалевший  он смотрит на Илана, а рота смеется, хотя что тут смешного?

Зазвонил мобильник с красной панелью, Лева отвлекся от воспоминаний.
«Марик, что ли», – подумал он
– Алле!
– Алле, Лева.
По голосу Лева узнал маму Марика, Марик ее ласково называл Лялечкой.
– Алле, Лева, скажи мне, Марик бросил учить электронику?
– Я не знаю, он мне ничего не рассказывает.
– Да как же, как же, рассказывай мне. Вы постоянно все время шушукаетесь по телефону. Я его спрашиваю: Марик, ты бросил учебу? А он мне – сама ты бросила. Ну я взяла, набрала номер его михлалы и спросила в секретариате, ходит ли Марик на уроки. Так мне сказали, что он уже полгода на занятиях не появлялся.
– Ну что вам сказать, – пытался как-то защитить Марика Лев. – Сами знаете, в Израиле тяжело молодым, учеба стоит денег, вот мы с Мариком уже пять лет сидим на шмире, сторожим, нам еле хватает этих денег на себя, не говоря уже про учебу. Перспективы никакой в Израиле для молодых нет, везде действует протекция, а протекции у нас нет.
– Да, я понимаю, – прервала Леву мама Марика. – Я его спрашиваю: Марик, где твои деньги, которые тебе при освобождении выделила армия не учебу? А он мне кричит: не считай чужие деньги. Я ему говорю: Марик, это же наши деньги. Может, рассказал бы мне, я б ему еще помогла. Пусть учится, ведь не до пенсии вы будете сторожами.
– Кто знает, – сказал Лев, – в современном Израиле быть шомером не так уж плохо. Хоть какая-то работа.
Кривулинь, переодевшись, вышел с большим кульком, в котором лежала его спортивная форма. В маленьком спортазале, больше похожем на подвал, всколоченная голова Кривулиня промелькнула в трех больших зеркалах, прикрепленных к стенкам. Кривулинь махнул Леве рукой – в смысле – «пока». Лев, занятый объяснениями с мамой Марика, тоже махнул Кривулиню рукой. Кривулинь завел свою тачку и поехал. Лев, закончив говорить, посмотрел на себя в одно из зеркал, прикрепленных к стене. Переступил гантель, десять килограмм, и присел на стул. Вдруг на улице послышался крик. Лев посмотрел себе под ноги и нехотя вышел на улицу. Пара ребят, израильтян-школьников, и пузатый Рони уже успели тоже вылететь из спортзала. У Рони было два пистолета, и он уже успел сожрать шесть упаковок йогурта, поставил пустые коробочки одна в другую, а сейчас он сидел и ел орехи с туной, повышая свою массу. С Рони Лев не разговаривал. Рони просто хамил. «Пошел он...», – решил про себя Лева.
Вылетев на улицу, все увидели как здоровый толстый водитель грузовика, перекрыв дорогу, о чем-то спорил по мобильнику, рядом стоял Кривулинь и,  показывая рукой на хвост машин, выстроившихся за грузовиком, пытался доказать что-то на своем слабом иврите.
Водитель грузовика брезгливо отмахивался от Кривулиня, при этом крича: «Пшел, пшел вон!». В какой то-момент водила взял и заехал Кривулиню рукой в лицо. Ребята из спортзала еще не успели ничего сообразить, как тут маленький худой Кривулинь с криком «бля!» начал бить по водиле, не хуже чем по груше. Толстяк-водитель пару секунд изумленно хватал сильные удары, никак не ожидая такого напора, а потом развернулся и побежал. Вскочив в кабину, он быстро дал газ, и грузовик, громыхая по тесной улочке, сбивая листву с деревьев и задевая бордюры тротуара, скрылся. Ребята подбежали к Кривулиню и отвели его обратно в спортзал, дав воды. А толстый Рони, этот хам, даже, расщедрившись, предложил свой недоеденный йогурт вперемешку с орехами и туной. Кстати, Рони закончил в Израиле курсы инструкторов по качалке и на этой волне сделал себе пачку визиток. Рони – учитель по культуризму и диетолог.
Кривулинь смотрел в зеркало пустым взглядом и что-то бормотал.
– Кривулинь, приходи в себя, самурай, ну с кем этого в Израиле не бывает, кто из русских хоть раз не бил морду этим отморозкам-израильтянам, у них ведь даже понятий о культуре нет. – Лев пытался такой речью его успокоить.
– Лев, ты не понимаешь, я пропустил удар. Я ведь мастер, и днем и ночью я только и делал, что занимался карате и ушу, десять лет жизни у меня ушло на это, и вдруг я пропустил удар от какого то лоха – водителя грузовика.
Лев хотел сказать Кривулиню, что, мол, кто ему сказал, что он мастер? Но вдруг решил не портить человеку его сказку. Лев в Израиле видел многих, кто выдумывал себе новую жизнь. Кривулинь выдумал стать мастером, ну и пусть будет мастером, если это ему помогает жить...

Сегодня, открыв будку, Лев не хотел пить кофе. Вообще ничего не хотелось. В будку зашел русский паренек – Лев определил это по виду
– Привет, – сказал он. – Я Дима, меня прислали сюда, я тут буду работать.
Лева засмеялся:
– Как? Я же тут работаю и уходить не собираюсь, ты что то путаешь.
Дима погрустнел, глаза его потухли.
– Нет, ничего я не путаю, Юваль пообещал мне это место. Я сказал, что у меня скоро прибавление в семье, и мне надо учиться.
– Ладно, – сказал Лев, – пошли во дворик, сделаем кофе я тебе расскажу, что к чему. «Неужели Юваль, сука, хочет меня из будки убрать?».. Лева повел Диму по дворику, объясняя, что к чему, кого проверять, а кому честь отдавать.
– Вообще-то я в полицию хочу пойти служить, – признался Дима. – Вот только экзамены никак пройти не могу.
– Ты чего, язык не знаешь? – спросил Лев.
– Да нет, я язык знаю, а вот экзамены пройти на могу, не понимаю, что там написано.
– А сколько лет ты в Израиле?
– Пять лет, – гордо ответил Дима.
– Пять лет достаточно, я в армии тут служил. Израильтяне любят свои кадры. Я, например, три года в боевых частях отпахал.
– Нет, в армии я тут не был, но у меня зацепка есть – дальний родственник моей первой жены полковник в полиции. Он мне говорит: ты только экзамен пройди, я тебя к себе возьму.
– Постой, а где твоя первая жена? – спросил Лев.
– Обратно в Москву вернулась, я тут второй раз женился.
– Так ты русский! – заорал Лев. – Русский, не еврей!
– Ну да, – чуть смутился Дима.
– Я сразу это понял, когда ты сказал, что твоя жена в Москву вернулась, – начал хвастать Лев. – Это только мы, евреи, такие шизанутые, у нас ностальгия по России. Слушай, Дима, вот объясни мне, я еврей, наверное, в десяти поколениях, мои предки в местечках жили, и вот приехал я в Израиль, и плохо мне тут. Плохо, и я думаю, куда бы мне отсюда смотаться. И израильтян я не люблю, сброд бескультурных хамов, обманщики, вруны и жмоты. Это не евреи из книг Шолом Алейхема. А вот вы, русские, всё едете в Израиль и едете, и израильтяне вас любят, хоть вы даже не стесняясь кресты носите. Объясни мне, что вы сюда едете, что вы тут нашли? Это же, Дима, не твой народ, тебя разве от них не воротит? Меня, еврея, от них воротит, ну а ты...
– А что мне. – Дима, чуть опустив голову, задумался. – Там у меня ничего не было, и ничего не ждало. А тут вот квартира уже есть. В полицию пойду, работа будет, разные скидки как полицейскому. Зарплата постоянная.
– И это все, что ты ждешь от жизни? – удивился Лев.
– Да, – сказал Дима.
– Ну ладно, пошли, я тебе дальше про место расскажу.
После полудня, часов в двенадцать, Лев вспомнил про студенток и разозлился, шепча себе под нос: «Вы перспективного хотите, суки». Лева поднял трубку своего телефона в будке и набрал номер редактора русской газеты господина Флоцкого.
– Флоцкого можно?
– Да, я вас слушаю, – сказал голос.
– Извините, на прошлой наделе я в вашу газету послал рассказ .
– Как он назывался? – спросил Флоцкий.
Лева сказал название.
– Да, читал, вы знаете, не очень, – голос его стал брезгливым, – не очень...
– Но вы в своей газете говорили, что русской алие за десять лет пребывания не хватает шедевров. Я бы вам не звонил, мне не нужны деньги от вашей газеты, и манией величия я тоже не страдаю. Я звоню лишь только потому, что вы искали шедевры!
– Вы хотите сказать, что ваш рассказ – это шедевр? – голос Флоцкого стал язвительно-ехидным, он готов был уже открыто заржать.
– Вы знаете, мой рассказ, может, и не шедевр, но вещь хорошая.
– Хорошо, – сказал Флоцкий, – я его еще раз почитаю и вам перезвоню.
Лева встал из-за стола, вышел из будки и пошел гулять во дворик. В душе у него клекотало. И он занялся своей обычной работой – вспоминать и сравнивать.
 
Когда Лева демобилизовался из армии, поначалу по ночам его будили кошмары. Вскакивая в холодном  поту с кровати, он  пытался, понять где он находится. «Неужели моя кровать – это сон, и я опять в армии, заснувший на камнях, и встаю под шум мотора танков?.. Нет это не сон! – Он вскакивал, мял подушку, убеждаясь что она из ткани. – Нет, я дома!» – И, успокоенный, опять забывался во сне. Долгожданный дембель наступил как- то незаметно, сухо, как щелчок кнута в воздухе, без слез радости и веселой музыки. Компьютер тихо выдал бумажку об окончании трехлетней службы, сразу же секретарша потребовала, чтобы он заполнил соответствующие бланки для прохождения милуима. Лева вышел незаметным с военной базы Бакум, где тремя часами раньше сдал все свое армейское обмундирование, кроме ботинок, опять же оставленных для этого проклятого милуима. Вокруг шумела жизнь, люди бежали по своим делам, машины сигналили друг другу. Лев понял что вот она, цель, достигнута, но почему внутри пустота. Он взглянул еще раз на жужжащую трассу, на снующих людей, на безмятежное синее небо, и ему захотелось заплакать. «Разве это стоило трех лет лишений? – шептал внутренний голос. – Вот она, твоя свобода, которую ты так хотел. Ты шептал слово «дембель», когда замерзал под гул танков и когда тащил на себе пулеметы и минометы по горам...». «Да, я хотел свободы, хотел дембеля, – спорил Лев сам с собой, – но почему у меня такое чувство, что я никому тут не нужен, что я опять чужой».

Сегодня Лев опаздывал на работу. Снился сон, что он каким-то бабам дает обещание жениться на них, а сам убегает, они преследуют его, в чем то укоряют просят, ему самому на душе не очень хорошо, но он бежит. Звонок будильника прервал этот бег. Лева сидел на кровати, смотрел на свои волосатые ноги, на окно, не прикрытое трисой, и медленно приходил в себя: на работу он все же приехал вовремя.

С Региной Лев познакомился на свадьбе своей соседки. Регина не поразила Льва красотой, красивой она не была. Но Лев был парень практичный и решил чуть погулять с Региной. Ведь на безрыбье и рак – рыба. Через некоторое время Регина пригласила Льва к себе домой.
Отец Регины, больше похожий на седобородого козла, спросил Льва:
– Вы, молодой человек, что учите?
– Я только демобилизовался, служил в боевых частях.
Он недовольно сморщился.
– А я машину недавно купил мицубиси, неплохая модель, знаете ли, – папаша Регины совсем не слушал Леву.
– И вот, выйдя из армии, я вижу совсем другой мир... – Лева остановился на полуслове, вежливо скучающая морда папы Регины устремила свой взгляд на машину, заботливо укрытую чехлом. Лева начал приходить в бешенство, мысли, как смерч, закрутили его душу. «Я ведь вижу по твоим застывшим глазам, что тебе все равно, кто там мерзнет сейчас ночью в засаде, чтобы не пропустить террористов, которые взорвут твою консервную банку. Ведь вы только и можете хлопать в ладоши и кричать «наша армия, ах, наша армия». Ну, вот я, твоя армия, стою перед тобой, так сделай усилие и выслушай меня до конца».
Взгляд папаши Регины потеплел, когда он показал Леве на свой садик:
– Я тут садик сделал, дёрн купил, пару деревьев посадил. 
Папашу прервал крик: «К столу!»
Стол был уставлен пластиковой одноразовой посудой и салатиками , мяса и хлеба на столе не было, Регина на диете. Регина с мрачным торжеством пережёвывает салат и укроп, лицо этой молодой бабы полностью лишено эмоций. В комнату мама Регины внесла пирог, сдобренный килограммом крема, Регина, не меняя траурного выражения лица, чайной ложечкой вонзается в кусок с кремом, подносит ко рту, заглатывает и жуёт.
Лева еще раз, и еще раз вспоминает этот рот Регины, эти ее губы такие нечеловеческие, бездушные, как что-то механическое. Она жевала ложку за ложкой этот невкусный кремовый торт. А Лев тогда даже речь приготовил, он представлял, как встанет и выльет на папашу Регины бутылку с колой, Регину мордой всунет в торт и скажет:
– Один раз я бежал под танки...  Бросил винтовку на камни, она гулко упала – клац, и я побежал. Я бежал под танки, которые невдалеке от наших палаток совершали маневры. Я бежал, чтобы покончить со своей жизнью раз и навсегда, мои ноги утопали в разрыхленном гусеницами песке, пыль, поднимавшаяся от танков, пудрой ложилась на меня, как погребальный саван. Кто-то бежал за мной, пытаясь схватить, а я вдруг остановился. Солнце накалило броню танков, – солнце, тяжелое, как железо, прожигающее тебя до синевы. Я остановился, вдруг порыв отчаяния куда-то исчез. Я смотрел на жизнь пустыми  глазами мертвеца. Солдаты, бежавшие за мной, схватили меня, но я уже никуда не бежал. Я первый раз почувствовал себя сломленным, теперь я не жил, я существовал. Я оказался в душевном лабиринте, и единственным выходом из него, как я предполагал, могла быть смерть. Я чаще, чем обычно, начал брать винтовку в руки, гладить ее холодную сталь, любоваться фирменным клеймом завода «Кольт» – конем, вставшим на дыбы. «Как это просто! – думал я, – это даже совсем и не страшно, передернул затвор, нажал на курок – и все». Что же меня остановило, почему я не убил себя во время одной из этих бесчисленных примерок? Мне вдруг стало жалко своих родителей, своего брата. Мне казалось, что мой брат очень будет нуждаться во мне и что я ему буду нужен, очень нужен. А так – все происходило как обычно, я ел, спал, и никто, я могу поклясться, никто не видел происходящих со мной перемен. Я дальше продолжал оставаться сыном, солдатом, братом, средним человеком без особых претензий на то, чтобы ко мне относились по-другому...

Лев сидел в будке и читал книгу, учиться не хотелось, – для чего? Зазвонил телефон. Это был Марик.

Я сплю с Региной, но не люблю ее .
Не люблю её лицо, волосы, грудь, ноги. Нет, ноги, впрочем, её мне нравятся, ноги – единственное, что притягивает меня к ней, а точнее – то, что выше ее ног. Она всё понимает, но молчит. Нет, она не страдает, ей тоже нравится то, чем мы занимаемся, но вообще-то она меня хочет кидануть и трахнуться с кем-то другим. Я тоже об этом подумываю, у нас с ней похожие мысли. 
Я даю себе слово прекратить измываться над собой, я не могу так больше трахаться, с одной и той же, без любви.

Лева спешил попасть в банк и по дороге наткнулся на Скворца. Скворец – это фамилия. Скворец работал вместе с Левой в одной из компаний в шмире. Как-то ночью они так устали шмирить, что достали бутылочки с пивом и, чокаясь за жизнь, пили это пиво, глядя на звезды. Скворец тогда уже был женат. Охраняли они ешиву, и какой-то из ешивников заложил их кабату. Хевра, долго не думая, выкинула их с работы, не заплатив за последний месяц. С тех пор они не виделись.
– Ты куда идешь, Лева?
– В банк Леуми.
– Дай пять шекелей, – попросил Скворец.
Лева, порывшись в кармане, вытащил пять шекелей и всунул в горячую лапу Димы Скворца.
– Ты чего такой грустный? – спросил Скворец.
– Скворец, у тебя знакомая свободная девушка есть, чтоб познакомится? Знаешь, хочется как-то забыться, жениться.
– Есть, – хитро улыбнулся Скворец.
– Да ну! – сердце Левы бешено застучало, вот он, сладкий миг охоты... –
– Скворец, не томи душу, – Лева мысленно рисует новую  подругу.
– Хорошо, но это самая дорогая для меня подружка, если ты ее обидишь, я тебе этого не прощу!
– Скворец, неужели ты мне не доверяешь? – Лев решил его пристыдить.
– Доверяю, – успокоился Скворец.
– Ну и как же её зовут?
– Моя жопа, – сказал Скворец.
Лева ошарашенно молчал. Скворец быстро посмотрел на его удивлённое лицо, весело заржал и как девиз пропел: «Лучше нет влагалища, чем очко товарища!»
«Совсем одичал! – подумал Лев, смахивая капельки пота со лба. – И с этим уродом я когда-то работал!»
 Лева спешил по городу, он бежал в банк. Город был разрыт арабы делали тротуары, болтали, смотрели на баб и улюлюкали израильтянкам вслед. Город был противен и желт. Центр покрылся пылью от цемента и песка. Солнце накаляло машины и камни, а внутри зданий работали мазганы, обдувая нервных людей холодным воздухом. Лев спешил в банк, а мысли опять стремились в прошлое, и сердце било, с силой разгоняя по телу кровь вместе с мыслями.

Регина ведёт нечестную игру, она мне изменяет. В двенадцать часов ночи ей позвонил парень и предложил выйти погулять.
Мне захотелось дать этой мрази пощёчину, подняться с кровати и уйти, сейчас самый хороший повод порвать с ней навсегда. Уйти красиво, – при этой мысли у меня аж захватило дыхание. «Лежать! – обратился ко мне другой голос, – ну, если ты сейчас уйдешь, то с кем же ты тогда будешь трахаться, ведь новой подруги у тебя нет?
– Стерва, – сказал я вслух, посмотрев на Регину, скорчившуюся в углу кровати. Я нехотя свесил ноги на пол – уйти или нет? – крутилось в моей голове. Лунный свет осветил исковерканную идиллию, разбил комнату на фрагменты. Лунную дорожку, спускающуюся на ковер, мои свесившиеся ноги, черную тень Регины и ее горящие в темноте глаза. Ступни коснулись холодного пола, за спиной я почувствовал горячие поцелуи, растекающиеся по всему телу. И в воздухе появилось желание. Желание этой бабы опять отдаться мне.
«Нет! – кричал внутренний голос, – надо уходить красиво, вот повод с ней порвать».
«Да, – говорило тело, – но останься еще на одну ночь, ну подумаешь, она дала телефон другому, но ведь сейчас она готова для тебя сделать все, что угодно!»
И я остался, неужели я ничем не лучше её? Горячее дыхание смешалось с всхлипыванием; луна, выскочив из облаков, осветила спальню и два борющихся тела. Была ли у нас с ней любовь? Мне любовью казалось сексуальное влечение – чем больше мне хотелось, тем сильнее казалось, что я люблю. Если хочется трахаться – значит, любишь, так я определял любовь. Ну а если натрахался и хочется чего-то большего, то значит пришла пора жениться на ней.
 
  Скворец пригласил Льва к себе домой. Лева, закончив смену в будке, поехал домой спать. Часов в семь вечера Лева поехал к Скворцу. Скворец, маленький, плотный, с хитрыми местечковыми еврейскими глазками, встретил Леву у входа в дом. Дом сдавал какой то израильтянин-наркоман, один этаж он отвел себе. Нижний занимал Скворец с женой и одной компаньонкой. Еще была какая-то квартирка сбоку. Тут снимал маленький Моше, у которого волосы торчали и были жесткими, как проволока. Моше позже привел Льва к себе в комнату и показал мундир полицейского. Моше был добровольцем. Он помогал полиции в свободное время. А еще одну комнатку занимала какая-то русская девчонка, к которой приходил трахаться араб. Под утро Лева, вернувшись домой, записал все на бумагу. Записав, он встал и долго смотрел в окно. Солнце освещало Иудейскую пустыню и горы Мертвого моря.

Первый раз я вижу такую нищету, съёмная квартира раньше была подвалом, вместо входной двери занавеска, туалет – как гроб, и маленькая кухня. Жена Скворца Лена приветливо меня встречает, усаживает на диван, выпихивая оттуда соседку по квартире. Соседка служит в армии, солдатка, она рыжевата и непривлекательна, с большой дыркой между передними зубами.
Лена, чтобы как-то меня развлечь, рассказывала про свою жизнь:
– ...И вот я бедная маленькая девочка, одна, без родителей, должна была прожить на эти маленькие деньги, ведь когда я приехала сюда, у меня никого не было...
Солдатка строит мне глазки, пусть кокетничает, она ведь тоже женщина.
– Эй, малолетка, оставь Левика в покое, – кричит Скворец из туалета, – я всё вижу.
– Лена, – поворачивается солдатка к жене Скворца, – что он от меня хочет?
– Мой муж хочет, чтоб ты не морочила головы людям, – грозно рявкнула на неё Лена.
Солдатку загнали в угол, она уселась на стул, поджав ноги и закусив губы.
– Лена, – промычала солдатка, – я есть хочу.
– Подожди, пока все усядутся за стол, – рявкнула Лена и продолжила свой рассказ:
– ... И мы, одинокие девочки, учась в этой ортодоксальной школе, крутились....
– Лена, я с утра ничего ни ела, – заныла солдатка, немилосердно перебив рассказчицу.
– Я тебе уже сказала, – повернулась Лена к солдатке, – ты сядешь за стол со всеми, мой муж ещё не готов.
– Ну сколько я могу ждать? – замычала солдатка.
– Муж, – грозно крикнула Лена, – скажи ей, она меня не понимает.
Скворец слил воду в туалете, подошёл к столу и на минуту застыл, потом, резко схватив со стола нож и вилку, он скрестил это над головой у солдатки и прошипел:
– Скальп сниму, сволочь, цыц.
Солдатка вся сжалась, обиженно шмыгнув носом , потом так же резко вскочила, схватила бутылку вина со стола и замахнулась ею на Скворца.
– Что? – взревел Скворец. В комнате запахло кровью.
В это время к столу просочился Моше, одетый в мундир полицейского-добровольца, сосед Скворцовых, он давно уже ухаживал за солдаткой и сейчас наступил его звёздный час.
– Спокуха, ребята, – перехватил он руку солдатки с бутылкой, – я вижу, веселье в самом разгаре.
– Ну наконец-то, – облегчённо вздохнула Лена, – теперь кто-то этой займётся.
Мы сели за стол.
– Что с твоей подругой? – спросил меня Скворец .
– Мы с Региной разошлись давным-давно
– Так, может, по этому поводу поехать в город и чего-нибудь выпить? – предложил Скворец.
– Муж, – сощурилась Лена, – что это за развлечение – выпить, где ты этому научился? Может, в твоём городе, где стоял один светофор?
– Да, – вскочил Скворец из-за стола, – пусть у меня в городе стоял один светофор, и я этим фактом горжусь, а сейчас, солдатка, быстро иди одевайся, едем в город пить, а то скальп сниму.
– Лена, скажи своему мужу, чтоб вёл себя со мной повежливее, – пожаловалась солдатка.
– Нечего говорить, ты этого заслуживаешь, – отрезала Лена.
Мы сидели в затхлом пабе, переделанном под дискотеку и дружно под звук транса глотали пиво.
Скворец пригласил жену танцевать, солдатка безуспешно строила глазки, сосед Моше грустил. Его недавно бросила девушка, ушла к какому-то израильтянину. Моше заказывал текилу и, перед тем как ее выпить, горько умоляюще кричал имя любимой девушки: «Алла!» – и запрокидывал стакан текилы в рот. После чего он падал с табурета в мундире полицейского-добровольца, потом снова повторял стакан текилы, крик «Алла» и падение на пол.
В это время в паб зашли Марик и Вова.
– Привет, – сказал Вова мне.
– Как дела, Лева? – спросил Марик. – Лева, поехали на тахану мерказит в Тель- Авив шалав трахать.
– В этом вся твоя жизнь, Марик, – сказал я ему, – чтоб ехать на тахану мерказит и трахать шалав.
– Зато в старости мне будет что внукам рассказать. – Марик тоже заказал текилу и пиво.
– А чего это у вас менты под столом валяются? – спросил Вова.
– Это Моше, он наш сосед и доброволец в полиции, – ответила солдатка. Ей надоело поднимать Моше с пола и она увлеклась Вовой. Вова взял ее за руку и начал гадать по руке.
– Недавно я читал книгу, – начал рассказывать Вова солдатке, – очень древняя книга, с греческого переведена, про парня, который переспал со своей матерью и убил своего отца. Но сам он при этом не знал, что этого его мать и что это его отец. Название я забыл.
– Вы читаете книги? – сказала солдатка. – А у меня нет времени ничего читать.
– Антигона, – сказал я.
– Точно, Лева, а я и забыл, – сказал Вова, приглаживая свой чуб и свой большой живот, его рука поползла в темноту к ногам солдатки.
– Философ, – хлопнул меня по плечу Марик. Марик уже набрался, ему много не надо, его глазки осоловели, и сейчас он начет хамить.
– Алла, – заныл Моше в форме полицейского под столом, перехватив руку Вовы, плавно плывущую в темную щель между ног солдатки.
Вова, перепугавшись, вскочил и закричал:
– У меня нет сала! Какое сало он хочет?
– Не сало, а Алла, – объяснила солдатка. – Девушка Алла его бросила.
Вова успокоился и продолжил гадать по руке солдатки. Я посмотрел – Марик исчез. Всем вдруг стало не до меня, я опять оказался одиноким в этом вонючем затхлом пабе. Вдруг появился Марик, он навалился мне на плечо и горячо зашептал.
– Твоя бывшая, Регина, тут. Пригласила меня танцевать, но я отказался. Ты не возражаешь, если я ее тут трахну?
Я вскочил из-за стола. Марик начал быстро трезветь.
– Я пошутил, – лепетал он.
Я развернулся и вылез из этого вонючего паба, шел по ночному Иерусалиму, дома здесь выложены плитками. Плитки напоминают клетки, как на машинах-такси... все таксиситы – и арабы, израильтяне, – наглецы и хамы..
Дома-клетки, весь Иерусалим – одна большая клетка. Как мне тут душно, как хочется убежать из этой клетки.

Лев написал всё это, посмотрел на восход, закрыл трисы на окнах и пошел спать.
Утром Лева сидел в будке, пил кофе и смотрел тупым взглядом, не выражающим ничего, на всех входящих и выходящих. Прибежал Махмуд.
У Махмуда было серое лицо, седые волосы обрамляли его лысоватую башку.
– Махмуд, ты плохо выглядишь, – сказал ему Лев.
– Сердце болит, – пожаловался Махмуд, – как у тебя дела?
– Нормально. – Лев раскрыл книгу и углубился в чтение. Махмуд в этой социальной конторе выполнял функции то ли доктора, то ли психолога, то ли социального работника. Во всяком случае, в будку приходили арабы и требовали, чтобы Лев пропустил их к Махмуду, называя его «дохтур Махмуд». Махмуд был неплохой мужик, так считал Лев, хотя Махмуд евреев ненавидел. Он был религиозен, три раза в день он закрывал входную дверь в свой кабинет и молился о том, чтобы Аллах испепелил всех евреев и израильтян в том числе. Больше всего Махмуд ненавидел доктора Шахмана, который вламывался к Махмуду в дверь посередине его молитв и требовал, чтобы Махмуд немедленно сделал фильтрацию арабов и половину отослал домой. Махмуд перед молитвой всегда мыл в раковине возле туалета ноги и всегда на молитву шел мокрый. И когда директор стучал в дверь Махмуду, чтобы половину арабов Махмуд немедленно отослал домой, то Махмуд, мокрый, босый, злой, тихо матюкался и посылал половину ждущих его арабов по домам. Махмуд вылазил в будку к Леве и тихо ругался на директора: «Кусохта!» (арабское ругательство - прим. ред.). Среди пациентов Махмуда были рожи потенциальных террористов, и Лев этих пациентов сам терпеть не мог. Хотя по-человечески Махмуд был неплохой мужик, он всегда спрашивал у Левы, как дела или просто о чем-нибудь болтал. У Махмауда было три жены; третью, самую молодую, он от всех скрывал.
Позвонил Марик и передал от вовиной мамы телефон для знакомства с девушкой, для Левы. Лева встретился с ней, а потом записал все в свой дневник.
 
Она мне сразу же призналась, что ей нравиться в мужчинах:
– Он должен быть наглым и интеллектуальным, как баобаб. – И Маша мечтательно вздохнула, развесив руки.
Рыжие кудри плясали по ее лицу, она была худа. Тонкое лицо, выступающие черты,  постоянно бегающие глаза. Если она увлекалась своим рассказом, то ее тонкие ноздри раздувались от возбуждения.
– Посмотрев на себя в зеркало, я решила, что вроде бы неплохо выгляжу. Во всяком случае, я себе нравлюсь. Так зачем я буду спать с каждым? – Она дико посмотрела на Леву, ее еврейские большие глаза, похожие на зеленые маслины, засветились бешеным блеском. Вдруг она решила меня поучать.
– Ты должен хоть раз в неделю думать. Задатки у тебя есть, но ты неразвитый. Я спросил:
– Что значит – думать? – Ведь мне казалось, что я, как любой нормальный человек, думаю и не один раз в неделю, а всегда.
– Думать – это делать логические выводы из определенных предпосылок. – Она затянулась сигаретой. Эта рыжая курила, как паровоз. – Например, в Африке обитают зеленые жабы с красными пятнышками, а в Америке желтые жабы с зелеными пятнышками... – Я не слушал ее галиматью, тогда еще я не мог этого понять: умные еврейские дети думают, что высокая оценка по психометрии (которой гордилась Маша) может заменить им ум. Я хотел ее спросить: а где душа, Маша? Где душа, при чем тут жабы и умение думать? Еще она мне рассказала, что собирает игрушечных мягких лягушек, сочиняет молитвы для раков  и сдает на вторую степень по еврейской философии.
– Однажды, – рассказала мне Маша, – я сидела в компании людей лет сорока, которые спорили о цикличности Гегеля, а мне самой тогда было только семнадцать лет.
«Идиоты, – подумал я, – нашли о чем спорить – о Гегеле! Лучше бы пиво пили».
– У них разгорелся ожесточенный спор по поводу шампанского, которое они пили. Осталась всего лишь одна последняя бутылка. И женщины хотели ее взять себе, потому что они дамы, а мужики кричали, что надо отдать им, потому что они еще не успели опьянеть. И тогда я, до этого тихо сидевшая в углу, попросила эту бутылку и... – Маша сделала паузу, безумно посмотрев на меня, – и я вылила себе на голову всю эту бутылку шампанского, мне просто захотелось душа. Ты хочешь меня? – спросила она.
– Да, – я ответил искренне.
– А я вот никого не хочу. Но хотящих меня много, так поэтому ты должен сделать так, чтобы я тебя захотела.
– Пошла ты, – ответил я ей.
– Ну и уходи, – истерично завопила она.
Лева нерешительно потоптался на месте.
Маша вдруг как-то покорно и зло не засмеялась, а именно осклабилась. Сейчас, в эту минуту, она чем-то смахивала на бешеную лисицу.
– А ты ведь еще мальчик, – ехидно запела она.
– Почему я мальчик?
– Маленький сопливый мальчик, и никому твои детские сопли не нужны.
Она вдруг стала рассказывать о своем друге-хавере, каком-то чемпионе по карате, которого она страстно любила. Но он оказался, по ее мнению, сволочью
– Когда нам нужны были деньги, я отдалась другому противному старику. Я принесла ему эти деньги, он молча их взял и пошел покупать гашиш. Он даже не спросил, откуда эти деньги.
– Этим он тебя обидел? – спросил я ее.
– Нет, но он бы мог поинтересоваться, откуда эти деньги.
Чуть помолчав, отмерив, наверное, минуту молчания, она продолжила.
– В постели я могу кричать, орать свои стихи, быть страстной. Я прыгаю на своих партнерах, потому что у меня больная спина и другие позы я не могу делать.
После этого вечера я с ней больше не встречался. Мы только говорили по телефону. В конце концов, она позвонила и сказала:
– Вчера у меня был мой хороший друг, журналист из Тель-Авива.
– Ну и? – сказал я.
– Мы пошли с ним в Луна-парк, – сказала Маша.
Я начал понимать, куда она клонит, и мне стало даже интересно ее послушать.
– Потом мы выпили пива, – сказала Маша после минутной паузы, – много пива, каждый по две кружки. Потом он остался у меня ночевать.
– Ну, это мне было ясно с самого начала, – сказал я ей.
– Он сделал мне предложение, мы сначала летим в Прагу, а потом женимся. Но я хочу дать тебе телефон его сестры Ксении. Она красавица, пишет стихи, умница, дугманит (топ-модель. – прим. ред.) А почему тебе? Потому что ты очень положительный. Она живет в Тель-Авиве.
После мы сказали друг другу английский протяжный «бай» и повесили трубки, чтобы больше никогда друг другу не звонить.
«Тель-Авив, – подумал я, – на кой черт она мне нужна, и далековато это. Нет, – решил я, – надо искать кадры в своем городе».

Лева, как всегда, открывал свою будку, ему казалось, что ничего в его жизни уже не изменится. Но жизнь преподнесла сюрприз.
Пришел новый помощник Юваля, Амос.
– Лева, ты опоздал сегодня на пятнадцать минут.
– Ну и что? – сказал Лева. – Я всегда опаздываю на пятнадцать минут, ты еще новый и не знаешь, что в дорогах бывают пробки, особенно в нашем Иерусалиме.
Амос почесал свою небритую морду и посмотрел в пол, потом он сказал:
– Можешь собирать свои вещи, ты тут больше не работаешь.
Лева, честно говоря, был ошарашен, он всегда знал что на шмире долго не останется, но что так быстро, среди бела дня его вышвырнут как собаку из будки, не думал. Лева молча собрал книги, повесил сумку на плечо и вышел из будки.
На прощание Амос его напутствовал:
– Иди в хевру, пусть тебе найдут там новый объект, и Ювалю можешь не звонить, это его решение.
Лева не собирался никому звонить, в его глазах стояли слезы, а в горле ком. Вот так, как собаку, за пару минут лишить человека работы, сволочи, суки...
Лева договорился встретиться с Мариком в городе после окончания рабочего дня. Но не было у Левы его рабочего дня. Он заскочил в автобус, злой, нервный и застыл: на него смотрели лица, как со средневековых гравюр: здоровые, грубые, с пронзительными глазами.
 До встречи с Мариком еще было время, и Лева побежал в спортзал, так – потрепать языком. В зале стоял Кривулинь и бил по груше.
– Уезжаю я домой, Лева, назад на Украину, у отца есть хозяйство, куры. Он сказал: приезжай, как-нибудь прокормимся. Билеты я давно купил, не хотел никому говорить. Прощай, Лева.

Лева пошел в центр, зазвонил телефон.
– Это Амос говорит, твой босс. Завтра в хевру не приходи. Юваль сказал, что ты вообще у нас не работаешь.

Лева, оглушенный, шел по городу и зашел в книжный магазин. В русском книжном магазине баба в возрасте бальзаковской женщины покупала детскую книжку.
– Вы сделаете мне скидку, – чуть нагловато и умоляюще попросила она.
Хозяин магазина, молча сидевший за столом, не сдвинулся с места и с презрением отвел глаза.
– Я у вас постоянная клиентка, сколько книг я у вас купила, вы разве меня не помните?
– Он, наверное, не помнит, – раздался голос ее мужа.
– Нет, ну почему, – сказал торговец, – сейчас начинаю припоминать.
– Вы должны сделать мне скидку, я рекламирую ваш магазин всем своим друзьям. А иначе вы разоритесь, вы потеряете клиентов.
Торговец сделал ей скидку на пять шекелей, при этом как вор озираясь по сторонам, чтобы другие покупатели магазина не учуяли его слабинку. Дама вышла из магазина в приподнятом настроении, вместе со своим мужем. Торговец остался за прилавком клевать носом.
«Да, – подумал Лева, – этот день, наверное, особенный в моей жизни». Именно сегодня он как-то остро воспринимал все, что с ним происходило.
В городе произошел взрыв. Израильтянка, высокая, крупная, с большим носом, похожим на спелую сливу, тащила за руку маленькую девочку с таким же носом недозревшой сливы, и вдвоем они пели: «А мы остаемся в Израиле». А Лева стоял на желтой автобусной остановке и с грустью взирал на все, что делается вокруг. «У меня что, шок? – шептал он сам себе. – Ха-ха-ха, я в шоке!» – Он начал ржать сам с собой. – Ани б шок! – крикнул он эту же фразу на иврите.
Арабы проходили мимо него. Арабка, толстая черная матрешка, тащила за руку лилипутку. Лилипутка, черная маленькая женщина, старалась быстро передвигать своими ножками, она была похожа на собачку, с любопытством взирающую на мир.

 Битель встретился с Мариком в кафе.
Марик предложил набрать ссуд, купить гарантов и сбежать в Россию или, в худшем случае, в Австралию выращивать там страусиные яйца.
«Не знаю, – подумал Лева, – можно и в Австралию».
– Ты сегодня идешь ночью дежурить в музей?
– Нет, сегодня я свободен, брат, сколько можно сторожить, и так до пенсии у нас есть время. Ты в своей будке, а я в своем музее.
– Да нет, Марик, ошибаешься, нету у меня уже будки, выгнали меня оттуда. Марик! Наши родители приехали сюда ради нас, а кто мы с тобой? – шомрим, сторожа! И то что родители нам оставят, мы оставим своим детям.
– Лева, бежать нам отсюда надо, бежать, пока нам тридцать не стукнуло, а это уже не за горами.
Они вышли из здания каньёна (торговый центр. – прим. ред.), где находилось кафе. На выходе из кафе стоял русский шомер-старпер и решал кроссворды.
– Не знаете, вашей хеврат шмире охранники не нужны? – спросил Лева.
– Нет, наша хевра маленькая, и для своих мест не хватает. А что?
– Я ищу работу, тихое место, где можно сторожить.
– Тихого места захотел, – ехидно сказал старпер, его лицо было сейчас похоже на сморщенную дулю. – Тихое место надо заслужить!
– Вы меня с собой не сравнивайте, я заслуженный боец Израиля!
– А я заслуженный полковник Советской Армии, и ни с каким говном я себя сравнивать не буду.
Лева Битель зло улыбнулся:
 – Полковники Советской Армии в Израиле на хер никому не нужны!
Старпер замолк: Лева Битель попал в точку.
Лева развернулся и подумал про себя: «Впрочем, и бойцы израильской армии Израилю тоже на хер не нужны. В Израиле вообще на хер никто никому не нужен».
– А я думал, Лева, что ты его сейчас по морде треснешь, – разочарованно просипел Марк.

Город темнел, на небе выступили звезды, а по телеку показывали новости с терактом. Люди постепенно исчезали в ночи, и город пустел.
 
                Конец.