Прыжок артиста Котельникова

За столиком знаменитого петербургского ресторана, глядящего веселыми окнами на толкотливый Невский проспект, пировали два старых друга. По их умению не просто употреблять выпивку-закуску, но делать это изящно, в них можно было узнать служивых, русских офицеров. Впрочем, в одном из этих людей публика бы скорее узнала своего любимца, артиста Большого театра Котельникова. Ну а его сотрапезник и вправду был офицером, штабс-капитаном по фамилии Пшеничный. Конечно, эта фамилия публике ровным счетом ничего не говорила.
- Вспомни киевскую золотую осень! Здесь такой славной осени отродясь не было! Здесь коса ветра в один миг всю листву выкашивает. А потом листья как метлой по улицам метет! А там, в Киеве, все так спокойно, как и было в деньки нашего выпуска, когда наши новенькие погоны блестели в сторону листочков, а те в ответ бросали золотых зайчиков им… - вспоминал штабс-капитан.
- Те годы не забылись. Правда, думаю, они и без киевского золота, и даже с Питерским ветром, они все одно были бы навсегда с нами. То было море надежд, смешанное с морем дружбы и с морем любви…
- Разошлись пути-дорожки наши, - вздохнул Пшеничный, - Кто куда разбрелся. Правда ты, Глебка, обошел всех. Это надо же, из офицеров попасть в артисты! Представь, если б такое случилось лет семьсот назад, чтоб боярин какой пошел в скоморохи!
   Оба расхохотались.
- В те года и скоморохи, и воины были не тем, чем сейчас артисты и военные сделались. Сравнивать, конечно, можно, но – осторожно! Чтоб почуять разницу, надо всего-навсего на два вопросика ответить. Первый – за что дрались тогда воины? И второй – кого играли тогда скоморохи?
Глеб закурил сигарету.
- Про скоморохов я тебе скажу, что они играли силы Вселенной. И ангелов, и демонов, и леших, и домовых. И что попроще – бурю, дождь, солнцеворот. Но никогда не играли людей! Потому скоморох ближе к священнику, чем к современному артисту, он зрелищем устройство всего мира показать пытался! И делал это весело, без нравоучений. Теперь же, заметь, артисты все людишек играют, больше – из прошлого, но могут и нынешних сыграть. Внимание к нам, актерам, растет, а к вам, кстати, падает. Это связано с другим вопросом – за что воюют нынешние военные? Здесь лучше пояснить на примере. Например, поход на Константинополь, о котором столь долго мечтали русские воины. В чем его смысл?
- Крест на Софию, свобода грекам-единоверцам от магометан, дорога к Иерусалиму, к Гробу Господнему! – принялся перечислять Пшеничный.
- Верно. Но это – повторение давно сказанного. Впервые такое говорилось в те времена, когда все верили в близкий Конец Света. Вера рождала надежду и на путь в Царство Божье через святой Царьград, или через святой Иерусалим, и на единство православных. Может, в ком из солдатиков вера и сейчас жива. Но он ведь не глупец, к офицерам прислушивается, и понимает, что в них-то той веры уже и нет! Вот сам скажи, положа руку на сердце, зачем нам сегодня Царьград?
- Владение проливами, распространения господства флота на Средиземное море, беспошлинная торговля хлебом и льном, что поможет нам властвовать над всеми рынками Европы… - вздохнул штабс-капитан.
- Вот! А богатство – его всю жизнь собирать можно, а в конце жизни чувствовать себя – нищим. Не может в нем быть смысла! Так войско и потеряло к сегодня то, что имело давным-давно, и чем держалось – смысл!
- Но артисты чем лучше? – вспылил штабс, - Вы вообще воюете лишь картонными мечами, а проливаете только лживые слезы!
- Э, не все так просто! – улыбнулся артист, разлив новую порцию водки, - Мы можем играть людей того времени. Значит – как будто отражать их! Сегодняшний день – это тупик всех народов мира, идти им, кроме как к богатству, более не к чему. Но богатство не может быть целью! Потому и все средства на дороге к нему, включая и войско служивых, теряют смысл. Но в тупике этом имеется зеркало, отражающее все, что было раньше! Сегодня это – только театр. Завтра, может быть, что-нибудь еще придумают, чтоб еще больше на жизнь походило. Но не в том суть. Мы, артисты, теперь – отражающая поверхность зеркала, а остальной народ – лишь те, кто в него любуется. Чуешь разницу! Всяко, в том, чтоб самому отражать – больше смысла, чем в том, чтоб на отражение только смотреть!
- Потому ты и стал артистом! – засмеялся Пшеничный, - Что же, я с тобой не вполне согласен. Но зачем мне тебя переубеждать, если ты так доволен жизнью, как мало кто в наше время бывает ею доволен!
Котельников широко улыбнулся. Ведь собеседник сейчас невольно признался, что согласен с ним.
Так тема себя и исчерпала. Потом обсуждали давних подруг, а потом – смешные случаи из кадетско-юнкерских годов.
- Помнишь, на выпуск Аполлону яйца начистили, а Венере – соски фуксином нарисовали?!
- Ха-ха-ха! С яйцами Аполлона поработать пришлось, патина на них ядреная была, застарелая! Я весь зубной порошок извел!
- С Венерой тоже не легче! Тут как раз ротный мимо взад-вперед бегать взялся, и мне пришлось за твоей спиной прятаться. А ты щетки для паркета взял, да возле себя и положил. Дескать – полы натирать собрался в зале, да не можешь начать работу, не отдав приветствия командиру. Вытянулся навытяжку, нашему бравому честь отдаешь, а я за твоими плечами знай - тружусь!
-Ха-ха-ха!
- После почему-то решили, что соски нарисовать только художник мог. И всех, кто значился, как художник, к Графу вызвали! Но мы-то с тобой как раз – не были художниками! Даже по меркам училища!
- Ох, умора!
Через два дня Котельников провожал Пшеничного во Львов, к его войску. После чего сам он вернулся в театр, то есть – к своей роли. А как же иначе?! Воин остался воином, а актер – актером!
Новые роли и новые герои. Цари, короли, бояре, герои, крестьяне и даже – рабы. Котельников уже потерял счет кускам чужих жизней, которые вклеивались в его лоскутную жизнь, поделенную со зрителями. Внутри у него как будто жила целая страна, обитающая сразу во всех временах и народах.
Более всего он любил роли несерьезные, вроде незадачливых любовников из легковесных комедий. Ведь играя такого героя, можно и самого себя чуток сыграть, а монументальные пьесы про царей да королей такой свободы не давали.
Особенно он любил комедию, в которой его взаправдашняя возлюбленная Лариса в роли Кончиты летит на шелковом шейном платке по самому небу. И влетает прямо в объятия Котельникова. Который, конечно, в этот миг вовсе и не Котельников, а Дон Жуан. Но обнимал он Ларису – Кончиту отнюдь не с бутафорской, а с истинной страстью.
Когда Лариса летела среди синих декораций, то казалось, что ее полет и вправду легок и самостоятелен. Но Котельников знал, что летит Лариса вовсе не на своем платке, а на сотне прозрачных крепких нитей. Он сам, бывало, ставил бутылку водки и банку ревельских килек театральным рабочим. «Аккуратнее, ребятушки, Ларисоньку берегите, не уроните ее!» «Будет исполнено!»
Актер когда-нибудь бывает и зрителем. Но удовольствия в том – никакого. Внимательное око анализирует каждое движение, происходящее на сцене, а сознание ставит ему оценку, из-за чего ускользает сама сюжетная нить драмы. Одним словом – не наслаждение, а лишь морока, отменить которую артист не властен. Потому лучше смотреть представление иного рода. Например – авиационное!
Фанерная птичка неслась под покрытыми строками облаков небесным хлябям. Ничего умопомрачительного пилот не делал, до фигур высшего пилотажа было еще далеко, и внимание приковывал лишь сам полет. То подпрыгивающий к небесному куполу и целующий облака, то срывающийся вниз, будто с русской горушки. Скорость, конечно, уступала сегодняшнему автомобилю или поезду, да и сам аппарат был смешон – корыто с пропеллером впереди и двухэтажными крыльями сверху. Но в те годы… Быстрее него по Земле ничего, конечно, не ездило – ни почтовая тройка, ни первые паровозы, а летать уж подавно никто не мог.
По полю ходили волны оваций. Впервые за много лет Котельников восхищался от всей души. Радовался и самолету, и пилоту, и всему своему народу, который запрыгнул туда, где человека прежде и не было. Зрители тем временем готовили ноги, чтоб сейчас, как только самолетик коснется Земли, бежать к нему что есть мочи, расталкивть друг друга. Готовили и руки, чтоб по обычаю тех времен «качать» пилота – подбрасывать, ловить, снова подбрасывать и опять ловить…
Взмыв повыше, самолет погладил по гриве облачко, похожее на конскую голову. И тут… Будто лопнула невидимая струна, связывающая его с небесами. Болезненно воя, аэропланчик рванулся к земле. Зритель, конечно, ничего не понял, подумав что это – последний, коронный трюк пилота…
Но… Раздался трескучий удар. Над сложенным и распавшемся на груду обломков фанерным птенцом взлетел огненный клубок. И народ с криком помчался туда, выбрасывая уже не овацию, но страх. Затоптали огонь, разгребли обломки. Еще до прибытия аэродромных людишек.
На траве лежало безжизненное тело пилота Мациевича, сохранившее на лице радостное, наверное – небесное, выражение. Страха в его раскрытых, но уже мертвых глазах, не было. И никто уже не узнает, был ли пилот столь смелым, что не боялся своей смерти, или он просто не успел ее испугаться?!
«Неужели русские люди так и смогут летать только на сцене, да за веревочки?!» - думал Котельников, добираясь с воздушного поля до дома. Стараясь не смотреть ни вверх, ни друг на друга, бывшие зрители брели в разные стороны.
Выходит, высота – обманчива, она может сбросить в каждый миг?! Небеса отвергают людей, пластают их по земле, обращают в мертвецов?!
Котельников три дня переживал гибель пилота, отказавшись от всех ролей и запершись дома. Но все когда-то притупляется, утихает да догорает. Так и Котельников успокоился, и пришел в театр, где снова играл Дона Жуана. Опять Лариса неслась к нему в объятия. Вдруг Глеба поразила нежданная мысль. «А что как на шелке и вправду полететь?! Он же легкий и прочный!»
После спектакля Глеб помчался в театральную мастерскую.
- О, Глеб Евгеньич, давайте спектакль обмоем! А?! – обрадовался старший мастер.
Но Котельников серьезно посмотрел на рулон шелка, лежащий в углу.
- Дайте мне вот этого! И крепких ниток, вроде тех, на которых Лариса летает! У меня мысль одна появилась!
- Не вопрос! – мастера извлекли шелк и нитки, решив, что артист решил изобретать какой-то трюк для нового спектакля.
С того дня Котельников принялся за труд. Из шелка он вырезал тряпицы разной формы и величины, прикреплял к ним нитями грузики от аптечных весов. Потом поднимался на галерку спящего, пустого театра, и бросал то, что у него выходило, в партер. Одни шелковые зонтики кубарем падали вниз, другие кувыркались в воздухе, исполняя пляску неведомого народа. Третьи же плавно парили, касаясь кресел партера своими краями, будто дама – шелковой юбкой. Последние образцы Котельников отбирал и проводил нехитрый расчет – сравнивал вес грузика с площадью лоскутка и его формой. Записывал в специальную тетрадку. Если бы он крепче дружил с математикой – возможно, изобрел бы формулу и рассчитал свой парашют много быстрее. Но так уж вышло, что парашют творил не математик, а артист, потому - через множество опытов, проб и ошибок.
Большой зонтик с привязанным к нему тяжеленным, в вес человека, мешком с песком, плавно спустился в партер. Котельников схватил сооружение подмышку и полез на крышу Большого Театра. О своей боязни высоты он сейчас просто позабыл. Правда, на зыбкие железные листы он так и не поднялся, выбросил ношу в слуховое окно.
Трепеща натуральным шелком, зонтик плавно спустил свой груз на тротуар. Это был уже парашют! Теперь оставалось идти к летчикам и просить у них помощи в опытах с настоящим самолетом.
Командир авиаторов встретил Котельникова иронично. Он, конечно, высоко ценил его, как артиста. Но по мнению пилота, каждый человек должен делать свое дело. Летчик – летать, инженер – изобретать, а артист – играть. Иначе ничего не выйдет. Но прежде ведь никто для выхода из терпящих бедствие крылатых машин ничего не предлагал! Потому воздушный командир согласился помочь. «Эх, была – не была, может, и от артиста в воздухе польза будет!»
Парашюты исправно приносили свой груз к земле. Котельников точно нашел форму купола и соотношение веса груза к площади парашюта!
Потом изобретатель достал солдатский ранец. Такой в те времена носили низшие чины инфантерии. Ведь, надо заметить, пехотинцы русской, и даже - красной армии до 30-х годов ходили не с привычными для нас вещмешками, но – именно с квадратными ранцами.
 Котельников по-разному укладывал в ранец свое изобретение, добиваясь, чтоб купол обязательно раскрылся. К пробным мешкам с песком теперь он прикреплял свой  ранец со сложенным парашютом, после чего пилоты сбрасывали их с высоты. Для летчиков так стало много удобнее. После нескольких выдумок, например – ячейках для строп в нижней части ранца, сброшенные парашюты стали исправно раскрываться. На сотню бросков не случилось ни одного отказа.
Котельников забыл и о театре, и о любимой публике. Лариса сама навещала его на аэродроме и любовалась летящими из-под синевы шелковыми одуванчиками. А в ангаре высилась гора сложенных парашютов. На ней можно было так славно выспаться – и мягко, и тепло!
Шелк – непростой материал. Его прядут усердные крошечные труженики, гусеницы тутового шелкопряда. Пряча себя в кокон, они ожидают после символической смерти, темной шелковой могилы, обрести новое рождение в облике легкой бабочки. И… Лишаются чудесного перерождения, струя пара губит существ навсегда, чтоб превратить их гладенькие гробы – коконы в легкие шелковые нити. Чем это не жертвоприношение, которого нет ни в производстве льна, ни в производстве хлопка, ни даже в производстве шерсти?! Так пусть же воздушная шелковая ткань полетит по небу, к которому так никогда и не поднимутся нерожденные бабочки!
Настала пора сделать опыт с живым существом. И Глеб Евгеньевич привел на аэродром любимого своего пса Грома. «Не даром ведь я назвал тебя по-небесному!»,  говорил он, гладя лохматого друга по холке. Для собачки специально сшили маленький парашютик, и к нему – такой же крошечный ранец. 
Все готово. Котельников посмотрел в глаза пса, где не читалось ничего, кроме доверия и добродушия. Своей рукой проверил он ремни, которыми ранец был прикреплен к спине Грома. Похоже, зверь принял сегодняшнее путешествие за простую прогулку!
Глеб передал собаку пилоту. После он так и не узнал, переживал ли авиатор в тот миг, когда выталкивал живого кобеля за борт? Скорее всего, у летчика на это не хватило времени. А что же чувствовал пес, когда под его лапами разверзлась глубочайшая пустота с непонятными кубиками и точками в ее глубине? Этого изобретатель не узнал тем более.
Но он запомнил удары своего сердца, отсчитывавшие мгновения до того, как лапы  собаки коснуться тверди. Казалось, что руки вот-вот сделаются длинными-длинными, и поддержат в поднебесье любимое существо. Конечно, так оно только желалось, и ни на вершок руки артиста-изобретателя не вытянулись. И все же его ладони запомнили ощущение под собой шерсти Грома, наполненной воздухом всех ветров.
На земле он держал пса на руках, трепал его по холке, шептал что-то вроде «Спасибо, родной! Спасибо, друг!» Тот в ответ улыбался собачьей улыбкой и лизал хозяина в лицо. Так без своей воли Гром сделался первым существом, махавшим своими лапами посреди синего неба. Дальний предок Лайки, Белки и Стрелки…
Теперь настала пора прыгнуть и человеку. Вопрос – какому? Ведь у человека, в отличии от собаки, есть воля выбора. Конечно, правильно было бы прыгнуть самому автору, но он… Уж очень боялся высоты. На высоте его тело могло перестать повиноваться разуму, обратиться в сжимающую сердце деревянную рубашку. И пальцы свирепо вцепились бы в самолетные борта, не позволяя сделать никакого движения.
- Я прыгну, - пожав плечами, сказал тот пилот, который выбрасывал Грома.
- Буду тебе должен! Проси что хочешь! – пробормотал в ответ Котельников.
- Раз псу – ничего, есть теперь кашу с мясом да хвостом виляет, то мне и подавно ничего страшного не будет! – запросто ответил авиатор, - А с аэроплана можно даже быстрее расшибиться, чем с твоего парашюта!
Самолет с двумя пилотами набрал высоту, по тем временам – страшную. Котельников в морской бинокль разглядел, как на нем выросла темно-синяя фигурка человечка, немного покопошилась, и… Крошкой отделилась от аэроплана, тут же обретя над собой роскошный оранжевый купол, похожий на маленькую модельку неба.
У самой земли пилот принялся размахивать руками и показывать изобретателю оттопыренный большой палец. «Здорово!» Котельников побежал к нему навстречу.
А вечером Котельников, впервые за два месяца, нашел время, чтоб перебрать почту, которая, как известно, тогда была бумажной, и ходила она ногами своих почтальонов. Среди почты оказалось и письмо от Пшеничного. Из пехоты он, оказывается, перевелся в отряд авиаторов, и даже летал уже над любимым златоосенним Киевом.
Котельников собрал в посылку ранец с тем парашютом, на котором прыгал его новый друг-пилот, и на котором так и не прыгнул он сам. К нему приложил более чем короткое письмо, где всего-то было написано «Авиатору – от артиста!» И все!
Парашют начал свою жизнь. После Котельникова с ним поработало еще более сотни конструкторов. Но внешний его облик, не говоря уже о принципе действия, изменили они мало, хоть и орудовали с помощью добротных математических формул. Самому Котельникову довелось увидеть славную жизнь творения. Дожил он до тех лет, когда небеса оказались до отказа набитыми шелковыми облаками.
В 30-е годы в стране не было ни одного парка без парашютной вышки. Увлечение прыжками с нее сделалось равнозначно молодости и молодцеватости. К вышкам девушки приводили своих парней – как на экзамен. У людей мало-помалу пропадал страх перед небесами, почти все принялись рваться на их просторы.
Появились знаменитые ныне ВДВ, обогатив военную науку новым понятием – вертикальным охватом, когда без прорыва фронта сделалось возможным попадание прямо в тыл к противнику. Сухопутные сражения обрели трехмерность,  и разница между фронтом и тылом сделалась много менее ощутимой. Причем с той поры все пошло к ее полному стиранию.
Парашют освоил и движение ввысь, хотя как будто для него не предназначался. Но, превратившись в легчайший летательный аппарат – параплан, он неожиданно открыл возможность создать массовую авиацию. Для любого желающего. Кто хочет летать – да взлетит!
Даже космонавтика не смогла обойтись без творения артиста Котельникова. Все спускаемые аппараты достигают земной поверхности и глади морских вод – на парашютах, ничего совершеннее, чем они, так и не придумано. Хоть и были попытки сконструировать различные тормозные двигатели, винтовые и реактивные. Но это – от лукавого. К чему сложность в том времени и месте, где сама жизнь вопрошает к надежности?!
Одним словом, неба без шелковых куполов сейчас уже не представить.
 Так артист Котельников нашел выход из тупика, не только своей жизни, но и всей цивилизации. Через приобщение к мировому «верху», к Небу. Так он сделался изобретателем парашюта, значит - одним из людей Неба.
 
Андрей Емельянов-Хальген
2013 год