Дом 6, квартира 27

   «Дом 6, квартира 27»               
                «А у нас в квартире газ. А у вас?
                А у нас водопровод, вот...»   
Этого дома уже нет, как нет и этой квартиры. Они ушли в прошлое, превратились в пыль и на их месте скоро станут многоэтажные уроды с башенками в стиле аля  Лужков.
Все уходит, все меняется, и прежняя жизнь остается только в памяти еще живых моих современников. Этому дому, казалось не будет сноса. Построенный в середине девятнадцатого века на  Пименовской улице, что начиналась сразу же за Каретным рядом, он гордо возвышался над деревянными домиками, которые тянулись до церкви святой Варвары – великомученицы. Район этот был знаменит роскошной барской усадьбой, выходившей на Садовое кольцо и окруженной английским парком с вековыми деревьями. После революции Пименовскую переименовали Краснопролетарскую, а в барском особняке  расположился Малый Совнарком или как его еще называли – Третий дом Советов. С чем было связано это название, я так до сих пор и не знаю. В усадьбе после войны долгое время располагался Совет министров РСФСР, а парк переименовали в «Детский парк Свердловского района». Теперь уже Свердловского района нет и в помине, а парк поредевший и постаревший все еще жив. Когда-то он казался мне огромным и я любил уже подростком гулять по нему, сидеть на скамеечках, разглядывая своих сверстниц, и делая вид, что учу уроки. До войны  в одном из уголков парка был выстроен летний кинотеатр, больше похожий на деревянный барак, но там показывали  бесплатное кино и мы, мальчишки любили это место. Там я впервые увидел «Тимура и его команду» и странный фильм «Дума про казака Голоту», из которого я ничего не запомнил кроме его загадочного названия. По Краснопролетарской  до войны и долгое время после нее, ходил 27 трамвай, потом трамвай исчез и появился снова, но уже на улице Зои Космодемьянской куда переехали мои родители. Похоже, что трамвай просто последовал за ними. Годы индустриализации, когда Москву перестраивали по сталинскому генеральному плану, не обошли и нашу улицу, но почему-то только ту ее сторону где находился наш дом.  В самом ее начале выросло здание  завода «Тизприбор», точнее его фасад. Как и положено промышленному зданию той эпохи, фасад был огромен, застеклен от тротуара до крыши, цокольная часть была вся в черном мраморе, и он очень хорошо смотрелся с Садового кольца. Но за фасадом ютились одноэтажные, грязные производственные корпуса и торчали трубы энергетического цеха. На эти трубы открывался вид прямо из нашего окна, а шум заводских цехов был настолько привычен, что мы его просто не замечали. Перед самой войной рядом с нашим домом выстроили  восьмиэтажного красавца, с широкими окнами, лифтом и просторными квартирами для ответственных работников. Потом, правда, часть из них куда-то бесследно исчезла и  квартиры стали нормальными коммуналками. Но это было позже, уже после войны. А наш дом хотя и утратил свое главенствующее положение, но по - прежнему гордо смотрел своими окнами на  противоположную сторону улицы с ее деревянно-кирпичными одноэтажками, проходными дворами и садиками с деревянными скамеечками. В доме было два подъезда и, как ни странно, но существовала какая-то вражда, или скорее соперничество между малышней, в них жившей. К дому примыкали два флигеля, а поскольку  двор с двух сторон ограждали кирпичные стены, отделявшие его от завода и соседнего дома, то сам двор напоминал  заасфальтированный колодец, из которого, если поднять голову, виден был только кусочек неба, перечеркнутый проводами. Как и у всякого московского дома, у нашего тоже была своя тайна, и связана она была с  огромным подвалом, который проходил под двором и о котором рассказывали всякие небылицы. По слухам там водилась всякая нечисть и взрослые любили пугать малышню страшными байками о  кровожадных бандитах,  ведьмаках и прокаженных, которые когда-то там обитали. На самом деле, хозяева, строившие дом были людьми практичными и подвал приспособили для хранения вина в бочках. Посреди двора было несколько вентиляционных люков, из которых всегда несло сырым холодом и гнилью. У дома была еще одна особенность, что отличала его от соседей. Фасад, выходивший на проезжую часть, имел четыре этажа, а со стороны двора пять. Сделано это было, чтобы не платить поэтажный налог. Поэтому, хотя мы жили на четвертом, как бы последнем этаже, над нами был еще один этаж, где проживала наша  дворничиха-татарка со своим многочисленным семейством и еще куча разного, не очень богатого народа. Входные двери нашего дома были, конечно,  деревянными, резными и очень высокими, а лестница широкая, с удобными ступенями и перилами в форме змей, чьи головы мальчишки постоянно откручивали. Между этажами, в лестничных пролетах были огромные, почти во всю стену окна, с широкими  подоконниками, на которых удобно было сидеть, играть в карты или целоваться с подросшими подругами. Говорить о  том, что все стены были исписаны объяснениями в любви, обидными словечками или просто матюгами, нет смысла, потому что этим наш дом ничем не отличался от любого московского дома. После войны, да и до войны тоже, с жильем было плохо и,  как и в большинстве московских домов, подвал наш тоже был населен многочисленными обитателями. Точнее, это был все - таки полуподвал, потому что его окна хотя бы частично выходили на улицу, так что жильцы этих квартир в основном видели не свет божий, а ноги пешеходов. У нас по сравнению с ними были сносные условия, а «подвальные» жили совсем плохо – в холоде и сырости. Правда, жильцы с верхних этажей часто ходили к ним за водой, потому что до нас вода не доходила. Вообще-то, дом был настолько старый, что не то чтобы центрального отопления, но даже газа у нас не было. Половину кухни и прихожей занимала огромная, обложенная изразцами русская печь с лежанкой, правда не деревенская, а городская. Комнаты отапливались другой печкой –«голандкой». Эта была не столь громоздка, но дрова жгла немилосердно, хотя тепла от нее было не много. Готовили еду на примусе и керогазе, (некий гибрид примуса и керосинки), печь для этого не использовали. Газ нам подключили только в 1949 году, когда проходила сплошная газификация Москвы. Сначала провели трубы, поставили плиту, а потом повесили на стене огромный, размером со здоровенный таз, газовый счетчик. А еще десять лет спустя, в доме появилось центральное отопление, и мы сломали, стоявший во дворе наш сарай, где много лет хранились дрова. Наступала новая жизнь.
У всех были соседи. Были они и у нас. Когда-то, до войны одну из комнат в нашей двухкомнатной квартире занимала Леля со своим мужем Борей. Потом Боря как-то незаметно исчез, то ли умер, то ли посадили, Леля рассказывать об этом не любила. Был муж и сплыл. Вообще то, она была не Леля, а Ольга, но тогда была мода на заграничные или просто необычные имена и она стала называть себя Лелей. Это, как она считала, придавало ей интеллигентности. Переехав в Москву из подмосковного Волоколамска, Леля-Ольга вышла замуж за молодого человека из бедной интеллигентной, возможно даже дворянской семьи и на всю жизнь заразилась снисходительно-презрительным отношением к низшему сословию. Была она небольшого роста, худая, почти плоская, с иссиня черными волосами, крупным семитским носом  и черными на выкате глазами. Все принимали ее за еврейку, чем она отчасти гордилась, хотя происхождения была самого, что ни на есть крестьянского. В 52-ом году она даже пострадала из-за своей семитской внешности: попала под горячую руку патриотам, громившим жидов во время «дела врачей». Несмотря на свой подозрительный внешний вид, была она женщиной покладистой, не скандальной, хотя и неудачливой в личной жизни. После исчезновения Бори в ее жизни время от времени появлялись какие-то подозрительные мужики. Они шумно выпивали, пели нетрезвыми голосами под гитару, а потом также неожиданно исчезали. Навсегда. Леля грустила, заводила патефон, который когда-то ей купил Боря, и даже пробовала играть на гитаре. Видимо, гитара была для нее символом чего-то праздничного, в ее непримечательной жизни. Работать она не работала, объясняя это слабостью здоровья и свойственной всем тонким натурам чахоткой. Времена были суровые, тунеядцев советская власть не понимала и потому время от времени Леля устраивалась на работу в домоуправление, где вынуждена была общаться с грубыми и вечно пьяными слесарями и водопроводчиками. Как светская женщина она любила одеваться во все темное, а выходя в город, обязательно набрасывала на плечи немножко потрепанную чернобурую лису. Теперь, по прошествии многих лет, когда бедной Лели давно уже нет в живых, я понимаю, что была она в сущности добрым, безобидным и глубоко несчастным человеком. Наверное, поэтому никаких серьезных склок или скандалов столь характерных для московских коммуналок у нас не было, до тех пор, пока в ее комнату не въехали родственники - сестра с мужем, кагалом детей и старуха мать. На пятнадцати квадратных метрах стало проживать шесть душ, в том числе двое маленьких детей. «Вот тут, как раз, и начинается кино…», как справедливо заметил Юра Визбор, кино многосерийное и по большей части драматическое, включая сцены с размахиванием топором и подбрасыванием всяческого дерьма в кастрюли. Война миров продолжалась довольно долго, с привлечением соседей и разборками в товарищеском суде, была такая форма  активного участия граждан в общественной жизни. За это время я успел сходить в армию, Леля тихо отошла в мир иной, а ее сестра Зина с мужем, выросшими детьми, один из которых успел отсидеть в тюрьме и девяностолетней бабкой, которой в 41-ом году оторвало нос советской бомбой, благополучно отбыли в отдельную трехкомнатную квартиру. Спасибо советской власти, которая со скрипом и скандалом, но все же отдала  квартиру ?27 в доме ?6 по Краснопролетарской улице в полное и безраздельное пользование ветерана ВОВ Каменецкого М.И. и его семьи. Тут бы, наверное, и сказать, что дальше их жизнь протекала долго и счастливо: дом стоял неколебимо как советская власть, все еще были живы и здоровы, дети переженились и разъехались по окраинам Москвы, родились и выросли внуки. Но в 76-ом году прозвучал первый звонок, предупреждавший, что скоро в судьбе дома и его обитателей произойдут большие перемены. Дом начали выселять. Нет, не потому что его собирались сносить. Скорее наоборот. Дом понадобился районному военкомату, который хотел выехать из тесного помещения на Петровке. Но домом хотел завладеть и завод «Тизприбор», которому то же было тесно. Началась тяжба, а пока она шла, всех жильцов потихоньку выселили. Уехали и мои старики в однокомнатную квартиру возле метро «Войковская», в панельный дом рядом со школой, где училась когда-то Зоя Космодемьянская. Прошло еще десять лет, началась перестройка, и в доме появились какие-то мастерские по ремонту швейных машинок, чистке ковров и еще какой-то дребедени. Арку ворот, которая вела в наш двор, забили ржавыми листами железа, входную дверь парадного заложили кирпичом и дом стал похож на крепость, находящуюся в осаде. Осада эта продолжалась долго, почти пятнадцать лет и, в конце концов, дом не выдержал. Его не стало. 
Постскриптум
ДОМ – это как собственная жизнь. Дома не стало и прошлой жизни, всех семидесяти лет уже нет. Нет отца, Люси, Эдика, мамы и Тани, а теперь и РОДНОГО ДОМА тоже нет. Все ушли. Дом – как последняя точка.