неперспективная планета 2

                Глава третья.
                Яблочная гора.
Деревенские Джо любили. Он был единственным негром,  которого они знали. Даже фильмы смотрели про него. Раскопали в руинах райцентра старенькую, но вполне исправную киноустановку, и каждый год, на праздники: Пасху, Рождество и Первомай крутили в клубе кино – «Цирк», «Максимку» и «Зелёную милю». А, когда на экране злой иностранец принимался блажать: «У этой белой женщины чёрный ребёнок!», непременно находился в зале человек, чтобы ответить: «Знал бы ты, поганец, какой человек из него вырос»!
Гостя из космоса приняли с открытою душою, стол накрыли, собравший весь наличный народ. Стол накрыли щедро – не поскупились, по правде сказать, скупиться они и не умели. Тем более случай был особенный: гостя со звёзд встречали.
 Больно трудно было представить жителям земного захолустья, что там, далеко, где колючие звёзды истыкали небосвод, тоже живут русские люди. Пуповина меж улетевшими к звёздам и оставшимися прозябать на Земле истончилась. Она  превратилась в струну, жилку, леску, но покуда жила русской речью, песней, повадкой, хотя и лихо удивило землян то, что и там, на далёкой Деметре поют те же песни:  про Стеньку  Разина, тонкую рябину и колокольчик, звон которого тает в лунном сиянье.
Почему люди покинули Землю, здесь не помнил никто. Помнили,  как вымирали деревни, как опустел райцентр, как замолчало радио.  Естественно, версий происшедшего было море, и с каждым годом становилось больше, хотя рассказ, как бы он ни начинался, кончался обычно одинаково: жили себе, жили, но стала деревня неперспективной, и народ повывелся. «Как так стала»? – не понял Прохор, подозревая, что за этим словом кроется: эпидемия, природный катаклизм или массовое помешательство после употребления в пищу испорченных консервов или ядовитых грибов. «А так, начальство решало»,- отвечали ему: «Кому жить, а кому вымирать».
 Ответ этот был ещё более непонятен, и вызывал в памяти понятия из школьного учебника типа геноцида, и склонённое над картой России доброе лицо Адольфа Алоизовича Гитлера. «Так начальство было немцы»?- робко спросил Прохор. «Нет, своё, русское»,- отвечали ему.
«Как можно за людей решать»?- не понимал Прохор: «Кто может выгнать меня из моего дома»?  Его предки бились за свой дом, с каждым выстрелом расширяя жизненное пространство людей на Деметре, а начальство просило только об одном: «Ну, потерпите ещё чуть-чуть»!
 Земляне же рассказывали о непонятном: «Начальство объявляло деревню неперспективной, и люди сами уходили оттуда»… Солидные люди: староста Фёдор Степаныч, кузнец Вахрушин, богатырь Серёга Пашин и даже хранитель культурного наследия бахарь Иван Захарович, говорили о совершенно непонятных деметрянину вещах. Он чуял, но в яви представить себе не мог ту злую силу, тот морок, что сметал с карты русские деревни.
«Нашу тоже хотели неперспективной объявить», - услышал Прохор.
 «А вы почему не ушли»?- робко спросил он. «А нам уходить некуда»,- отвечали жители: «Россия кончилась, дальше на двести, а то и больше вёрст, деревень нет».
«Пустая земля стала», - глянув на расстроенного непонятным Прохора пояснил Вахрушин:  «До самой Москвы… Только Господь Бог на небе, да негр на Луне»…
«А  дома, сады, огороды»?- не понимал гость. Прохор был рождён на Деметре, где каждый квадратный метр пашни дался колонистам великим трудом, и просто представить себе не мог, как можно бросить  клочок обжитого места. «Есть, где и стоят, дома то, огороды кустом заросли, сады одичали»…- отвечали ему.
 «Я хочу увидеть мёртвую неперспективную деревню»!-  твёрдо попросил Прохор: «Мне это очень нужно. Мне нужно понять, зачем и как это было». «Как было? Как было, так и было, обычное дело. Жили люди и вымерли»,- отвечал Фёдор Степаныч:  «С утра кобылу запряжём и поедем. Всё сам и увидишь. Поедем с тобой на Яблонную гору».
Кобыла Шеня трясла обвислыми от старости боками и попёрживала через каждые три шага, но упрямо тянула телегу. Телегу не простую,  а транспортную тележку с космолёта, приспособленную для своих нужд крестьянами. Ехали уже версты три, полем, лесом, вновь зарастающим полем и кустами, кустами, кустами. Где куст ещё не поспел убить следы человеческого труда, травы стояли не то что в рост человеческий, а и всадника с конём способные скрыть. Тележка же катилась меж трав и кустов,  будто в тоннеле зелёном, пока не блеснуло впереди над косогором  красное солнышко, открылся синий плат небес, и  над недальним лесом не побежала небесным лугом отара кудрявых облаков… «Любуйся, приехали»!-  откинул вожжи Фёдор Степаныч, пока кобыла жадно потянулась к  медвяной нетоптаной траве: «Вот она – Яблонная гора»!
По косогору стояли дома. На вид вполне исправные, жилые, но когда  путники наши, оставив лошадь с упряжкою за околицей, подошли поближе, стало ясно, что печать смерти давно легла на панораму здешних мест. Пыль, запустенье рухнувших оград, и лопухи, стоящие стеной  вдоль улицы, изрытой кабанами.
Фёдор Степаныч яблочко с ветки сорвал и Прохору протянул – угощайся.  «Полсотни  лет, как пустая деревня», - рассказывал он, поднимаясь на крыльцо первого же дома: «А дома стоят.  В других местах всё уже лесом проросло, а здесь хоть бы один покосился». «Почему так»?- удивился  Прохор. «Говорят, покойнички дома блюдут, рушиться не дозволяют», - как бы промеж делом ответил Фёдор Степаныч. После слов таких Прохору в дом заходить расхотелось, чтобы незваным гостем не оказаться, хозяев бестелесных не обеспокоить, однако зашёл.
За спиной его, удивлённая нежданным беспокойством, стукнула, становясь на место, тяжёлая входная дверь. 
Первое, что он увидал, была русская печь. Большая, усталая, она стояла как влитая, будто вчера пироги пекла. Прохор подошёл, поинтересовался, как  сложена. На Деметре, почва которой была бедна редкостно глиной, печи русские были показателем достатка семьи. Конструкция здешняя Прохора тоже понравилась – ладно сложена.  «Печки здесь Коля однорукий клал – они вечные», - пояснил Фёдор Степаныч. «Как так однорукий? Как он с одною рукой справлялся»? «Так и справлялся, с подручным конечно», - отвечал тот: «С войны без руки пришёл, семью кормить нужно было, а умел только это». «С какой войны»? «А Бог её знает, мало ли их было. Я его сам живым не застал, мне про него дед рассказывал».
Печь крепостью стояла среди разоренья. Хоть стёкла большей частью не разбиты были, но крестьянская мебелишка легла обломками на пол.
На стене в рамке теснились фотографии допрежних жихарей, сперва чёрно-белые, потом цветные и даже пара стерео снимков: люди в косоворотках и пиджаках, гимнастёрках двух великих войн, свадьбы, поминки, встречи, расставания и даже портрет космолётчика  в комбезе времён первого рывка в Дальний космос, а затем… затем дырка, рваная дыра от пробежавшего по стене убийственного луча бластера, сперва узкая, а к углу комнаты расширявшаяся настолько, что сквозь неё  стали видны бегущие по косогору берёзки.
«Жизнь моя, иль ты приснилась мне», - позади всех мыслей зашептал, зашелестел в ухе Прохора голос учителя Пахомова Петра Сергеевича. Прохор прислушался, будто слышал это въявь, махнул рукой и сказал: «Пойдем»!
В другие дома заходить не хотелось. Прохор знал, что там увидит.
Они ушли через луг, на краю которого грелись на солнце проросшие иван-чаем бетонные плиты прежней силосной ямы. Травы стояли по пояс и выше, но нашлась звериная тропа. Она  вилась вдоль околицы от стен брошенного мех. двора, и идти стало легко. По ней они поднялись на вершину холма, где в полста метрах  кончалась деревенская улица, и хотели уже спускаться к оставленной ими у межи лошади и телеге, когда Прохор вдруг почувствовал, что на него кто-то смотрит.
Взгляд был пристальный и злой, странный неживой взгляд. Прохор раздвинул траву и, к удивлению своему, увидел статую.
На большом камне сидела маленькая бронзовая девочка. В руках она сжимала надкушенную краюху хлеба. По ненавистному к любому, попавшему в поле зрения, существу, взгляду её, становилось ясно была, что краюху эту она добыла неправдой и ни с кем ни в жисть  не поделится. «Это кто»?- удивился этой ненависти во взоре Прохор. «Испугался»?- рассмеялся Фёдор Степаныч: «Её все с непривычки пугаются» «Нет, ну, скажи, Степаныч, кто это»? – настаивал Прохор. «Это блаженная Татьяна», - отвечал тот: «Видишь злая какая, на крестьянский кусок позарилась».  «Откуда она здесь взялась»? «Давно тут сидит. Я ещё пацаном малым был, прилетел катер со звездолёта. Вылезли два мужика. Мы спросили, кто такие, так они ответили – патриоты»…
 На этом месте рассказа мозги Прохора не выдержали. Образование деметрянина было ущербным. О Земле, её нравах и истории он знал только то, что не забыл поведать ему учитель, а тот тоже был всего лишь начитанным самоучкой.  Слово «патриот» он слышал единый раз, когда учитель Пётр Сергеевич рассказывал им , малышам, про подвиг спартанского царя Леонида в Фермопильском ущелье. На хрена эти  древние греки летают над Россией на звездолёте и расставляют памятники злым девочкам, он понять не мог.
 Фёдор же Степаныч продолжал: «Так вот, они этот статуй здесь и поставили. Сказали, что ставят их по всем брошенным деревням, и табличку привинтили, чтобы помнили»… Прохор нагнулся и прочитал на титановой пластинке: «Деревня Яблочная гора. Основана на месте поселения бронзового века.  Первое упоминание в Богоявленской летописи 1389й год, вотчина бояр Палицыных, место битвы новгородского ополчения с отрядом Тахир-мурзы в … году, родина композитора….,  изобретателя …., селекционера…,поместье  Ранцевых-Засс, усадьба колхоза «Великий перелом», умерла в….  году». «А кто она-то, Татьяна эта»?-  Прохор понял, что изобретателей и селекционеров эта земля более не родит, и против Тахир -мурзы ратных не выставит, но не мог понять причём здесь злая девочка. «Да академик какой-то, забыл, как звать, да и не к чему», - отвечал Фёдор Степаныч: «Погляди, там вроде ещё табличка есть».
 Прохор нагнулся ещё ниже и увидал ещё одну надпись: «Автор идеи неперспективных деревень академик Заславская Татьяна…» «Вот-вот, Татьяна и есть», - обрадовался Фёдор Степаныч и добавил, вспомнив невзначай: «А в райцентре  Эльвиру поставили, та неперспективные города изобрела»…
Они шли вниз по склону холма, и Прохор никак не мог отделаться от ощущения, что взгляд злой девочки буровит ему затылок вопросами: «Зачем ты тут, здесь людям не жить»?!!
Над ними раскинулось ясное небо. Ласточки летали высоко, редкие ласточки, и в этот год сумевшие добраться на Родину в страшном пути своём над выжженными радиоактивными пустошами и кипящим сероводородом Чёрным морем. Они летели вслед за аистами, зная, что, если не принесут счастье в дом, как аист приносит прибавление семье, то и то, что от мира осталось, рухнет бренной стеной опустевшей руины.
Над ухом Прохора нежданно-негаданно  шальным пролётным не ко времени майским жуком свистнула пуля, за нею другая.
 «Орки»,- тихо сказал Фёдор.
  Прохор и не понял сразу, что по ним стреляют, так и стоял, озираясь по сторонам, пока Фёдор Степаныч не сбил его с ног и затащил за телегу, приговаривая: «Жить расхотелось»? Сам же сорвал брезент с воза и выхватил из-под него не что иное, как знакомый Прохору лишь по фильмам, ручной пулемёт. Пулемёт был весь какой-то обшарпанный, явно крестьянский, а  не солдатский пулемёт, и отнюдь не такой грозный, как в кино, однако стрелял взаправду, и очередь, посланная им,  сбила листву с кустов на опушке. Прохор заволновался, что испуганная пальбой лошадь может убежать, оставив их без средства передвижения, но та стояла как вкопанная. Видать, не впервой ей такое слышать было.
 Фёдор Степаныч выстрелил ещё раз, короткой очередью, памятуя, что патроны беречь нужно. С патронами на старой Земле было плоховато.
Ждали ответа. Ответ не восхитил: прилетела  пара пуль, стрела с железным наконечником, воткнувшаяся в брезент, и  другая , с наконечником из рыбьей кости, безвольно упавшая перед возом. И всё.
Вдали затрещали кусты, и  настала тишина.
Обождав пару минут, Фёдор приподнял голову над возом и, повертев в руках оснащённую рыбьей костью стрелу, произнёс в задумчивости: «Не те орки стали… Ослабли. Особенно после той зимы.  Раньше бы они нас с тобою, Проша, живыми бы не выпустили. У них и танки были, страшное дело»… «Танки?»-  не поверил Прохор: «А говорили, они дикие»?  «Так ты не верь всему, чего говорят»,-  рассказал ему Фёдор Степаныч: «Помню,  мимо нашей деревни заречной стороной шли. У них тогда порыв ещё не иссяк,   рвались они к последнему морю. Кто на пути попадался, сметали напрочь… Это теперь они перемёрзли, спились, одичали, а были, страх Божий, бич Божий, вспоминать страшно»…
Первоначально войско юга было вполне обычным для истории человечества воинством Аллаха с обычными отмороженными шейхами во главе, и мечтой о халифате до полярных морей в головах. Лишь только по радио передали, что Америки больше нет,  как оно и вышло из афганской глуши, разлилось по степям, пустыням и горам и лишь по малограмотности в области географии к границам бывшего СССР подошло только на второй год.
Оно буйной волной снесло пытавшиеся остановить его рати азиатских владык, детей и внуков прежних комсомольских секретарей и законных воров. Мобилизованные декхане бросали оружие и сдавались или, намотав портянки на голову на манер чалмы, прикидывались штатскими и разбегались. Офицеры из местных не за дорого предавали своих вождей, но фронт местами держался за лишь  счёт русских. Русские солдаты туземных армий не бежали и умирали под чужими и чуждыми знамёнами, помня ,что сражаются на дальних рубежах своего Отечества.
 Отечество же забыло о них, Россия улетала к звёздам.
Враг был зол и безжалостен, в плен православным попадать не стоило, головы и гениталии резали им, пленным,  не моргнув и чувств никаких не изведав. Враг положенное число раз молился и слушал проповеди своих имамов, как комсомольцы двадцатых товарища Ленина.  Ленин велел «учиться коммунизму настоящим образом» и врагов народа не жалеть, имамы учили тому же, лишь, заменив коммунизм на шариат. Войско, зомбированное этакой учёбой, было насквозь  дисциплинированное и преданное своим вождям, готовое танки зубами за веру рвать и самолёты камнями сбивать по их приказу.
 Было. Но было до поры. Внутри войска, внутри голов его, в самой сердцевине мозгов его героев что-то происходило. Завёлся червь, микроб, вирус. Червь жил и рос.
Первый звонок прозвенел в день взятия Чимкента и разграбления тамошнего пивного завода. Шейхи нежданно оглянулись вокруг себя  и увидали, что…   войско то пьяное. Пьяное в дугу, в дрыбадан, в стельку, в рельсу…
   Пьяные нукеры вяло убеждали своих вождей, что на  пиво и  котлеты в тексте Корана запретов нету.
Услышав такое, шариатские суды потрудились как ревтрибуналы Южного фронта после взятия Крыма, трупы самых преданных любителей спиртного и котлет быстренько зарыли, и на время дисциплина восстановилась.
 Лавина вползала в русские пределы, давя танками первые белоствольные берёзки. Так и дошли до брошенной властями и большинством населения Самары. Выставили зелёный флаг, потоптались вокруг него, как положено по обряду, и объявили Самару исламским городом.
Ислам нам, русским,  знаком. Ещё в тринадцатом веке бродили по Руси его проповедники, биты бывали как православными, так и затаившимися язычниками и, не солоно хлебавши, убирались восвояси. Не везло им… А может, везло? Вы только представьте себе, граждане, массовый русский ислам: общий лозунг « и хрен то с ним», гулянки имамов в медресе с вьетнамскими проститутками, и толпы верующих, в час намаза пьяно похрапывающих на молитвенных ковриках? Не представили, ну, и, слава Богу!
Беда была в том, что  вожди  вступившей в русские пределы несметной рати  тоже этого не представляли. Не знали они, убогие, что странный, напоенный запахами лугового разнотравья, воздух непознанной страны Россия, отравил и совратил в русскую жизнь и злых татаровьёв Батыя, и строгих петровских немцев, и турок, и шведов, пятнадцать республик – пятнадцать сестёр, злокозненных еврейских интернационалистов и даже одного известного французского артиста.
А зря не знали, не ведали, русский микроб уже поселился в душах их бойцов, теперь, тем более,  в большинстве своём вовсе  и не афганцев, а жителей постсоветского  пространства. Войско их, как и не любое постсоветское воинство, верь оно, хоть в Сталина, хоть в Сороса, хоть в Шиву многорукого танцора, а то хоть и  в бога летающих макарон с половником на голове вместо нимба, больше от вина и грабежа не отказывалось, хоть головы им руби, хоть кишки на забор мотай.  Да и самые крутые из шариатских кади в последние дни куда-то в пути подрастерялись: один в речку упал, другой  на сук напоролся, третий же грибочков поел и сам умер.
Войско обнаружило в Самаре запасы спирта. Эшелон цистерн со спиртом стоял на запасных путях. Стоял как сирота, забытый всеми и без какой-либо охраны. Войско увидало эшелон и пожалело сиротку. Не прошло  и получаса, как простреленные насквозь цистерны пролили первые капли вожделенной влаги в котелки, вёдра и просто в сложенные ладони жаждущих. Войско  разом  ударилось  в запой и гульбу бесшабашную, поубивав ненароком, подвернувшихся под горячую руку своих шейхов.
Сила лишилась одних вождей, но свято место пусто не бывает, и вожди нашлись новые, к исламскому духовенству отношения не имеющие. Однако от перемены руководства наступательного задора сила эта не утратила. Войско  пополнилось местным бычьём и пошло вперед, в Россию. Шло, забыв об исламе и совести,  устами ограбляемых жителей наречённое орками. Орками и всё…
«Вот тебе, Проша, обрез»,-   сказал Фёдор Степаныч, не отрываясь, глядя через окуляры старенького театрального бинокля на край поля, не шелохнутся ли где ветки: « Пройди по опушке, глянь, убрались ли они, или может мы кого подстрелили, а я пока склон на прицеле подержу». «Не нужно обреза. Зачем»?- Прохор вытащил из кармана маленький пехотный бластер купленный им по дороге к Земле у загулявшего альдебаранского дембеля за бутылку родной корнеплодовки: «Это, поди, круче». «Ну, круче так круче»,- согласился Фёдор: «Только гляди там, не зазевайся»… «Ладно»,- отвечал тот.
Прохор, пригнувшись, перемахнул лог, лишь раз спотыкнувшись о кротовину, и, скрытый кустами, распрямился, прикинув, от кель до кель  прошила заросли пулемётная очередь. Пригляделся и увидел как в кино, откуда подал сигнал дозорный,  где лежали стрелки и куда они убежали. Сам удивился открывшейся в себе способности, но удивляться, собственно было и нечему, она, способность эта у деметрянских поселенцев была в крови. Иначе они и не выжили бы.
След волока тела, замаранный кровью, использованный шприц, початый армейский перевязочный пакет показали, что далеко не все пули прилетели сюда зазря.
«И верно, не такие они и дикие, эти орки»,-  подумал Прохор, когда под ёлочкой, край осинничка увидал скрючившегося в тщетной надежде остаться незамеченным человека. «Хенде хох»!- крикнул Прохор фразу из старинного фильма. Человек слов не понял, но понял смысл и  потянул руки к небу, сам же забормотал: «Братишка, не убивай»! Он смешно делал ударение на первый слог, маленький, корявый, чернявенький, безоружный, в измаранной кровью телогрейке армейского образца и шароварах заправленных в высокие вязаные носки.
 «Братишка не убивай»!- быстро-быстро лопотал человечек: «У тебя папа , мама есть? У меня тоже есть. Они старые, ты меня убьёшь , они плакать будут»…
«И верно, на фига мне его убивать»?- удивился его просьбе Прохор: «Пять минут назад он сам хотел меня убить или, пленив, утащить в лесные дебри, тогда, наверное, пристойно было застрелить его, но сейчас у меня нет к нему ни капли злости. Это не моя война. Чем станет лучше моя жизнь, если умрёт этот хилый колченогий уродец? Пусть живёт»!- и он показал движением ствола бластера:  «Иди отсюда, человече, ты свободен»! Показал, а сам был рад и горд своему милосердию.
Человек понял, подскочил с места и  зайчиком серым нырнул под полог чёрных елей, только сучки затрещали…
«Маленький, колченогий, шрам на лбу»?-  насмешливо прервал рассказ Прохора Фёдор Степанович: «Братишка говорил, про папа-мама рассказывал?  Хитрец!  Так это, мил человек, был Абдулло, самый у них лютый, полевой командир». «Этот урод  - командир»?- рассмеялся в ответ Прохор: «Я в кино командиров видел. Командир должен быть высокий, с усами или с бородой, смотреть орлом и говорить  должен басом».
 «Тут жизнь, паренёк, а не кино»,- построжал голосом Фёдор Степаныч: «Он и есть. Прошлый год, гад, выселок Поповку за речкой сжёг, а там одни старики и жили. Никого не пощадил». Фёдор аж плюнул со злости, а потом, успокоившись , добавил: «Там, в Поповке тётка моя жила , Клавдия Тимофеевна»,- зачехлил пулемёт, подпругу подтянул и продолжил как ни в чём не бывало: «Пора, мил человек, нам дотемна вернуться нужно поспеть».

                Глава четвёртая.
                Разбойничий стан.

Так и поехали. Долго ли коротко ли ехали они, а картинка всё не менялась: лес, заросшие дурниной и брединой поля, редкие весёлые полянки, ветровал, да ручьи чёрные, будто пуганые недавней пальбой  звери лесные ныряющие в еловые чащи. Наконец, на краю дороги неведомым гостем из прежних времён выросла бетонная будка автобусной остановки.
Будка эта Прохора и подвела. Вначале почитать непременно захотелось, почему «Коля + Оля = любовь», о чём стихи на знакомом от папы наречии со скромной подписью Маяковский и самую древнюю надпись  о том ,куда должен идти и на чём сидеть участковый мент Кораблёв. Тянулся он к земной культуре, забытой культуре предков. Вдоволь насытившись чтением и обойдя будку со всех сторон, Прохор нежданно почувствовал позывы к посещению отхожего места. Негр Джо поучал его: «На Земле за деньги  туалет один только в Москве, остальные бесплатные, но местами могут плату жизнью взять». Прохор уже знал, что любая елочка станет ему приютом и, махнув Фёдору Степанычу рукой, погоди, мол, минутку, пока тот курил на возу, спустился за будку в овраг, привлечённый чудесным зрелищем огромного капа, что ручным медведем охватил ствол гигантской берёзы, будто дух лесной озирая окрестность. Загляделся на него Прохор: вот он какой, кап, житель капища, объект поклонения древних жителей этих мест – навис горой, сам герой, зовёт на коленки брякнуться и о выполнении заветных желаний попросить. Красив!
На зрелище этом свет в глазах Прохора  и померк, будто что с небес прилетело и ударило судьбы кулаком, на манер того, как деда Павла, огни и воды прошедшего, убил посреди поля шальной  метеорит с пуговицу величиной. Упал Прохор, как стоял без памяти. Подвело его врождённое чутьё деметрянское. Знамо дело, вырос он уже на освоенной планете, и страхи дедов и отцов были для него хоть и недавним, но  прошлым.
Очнулся он, не пойми где, не то в таборе, не то в стану  разбойничьем.
По оврагу, край ручья, теснились избушки, лепились мазанки, сарайчики, вагончики, одни  на вид жилые, другие давно заброшенные. Над расписанном арабскими письменами кунгом от старого армейского вездехода реял потрёпанный зелёный флаг. Кругом кунга вышагивал  лысый часовой  с автоматом, а народ то  шастал такой, какого Прохор отродясь не видывал. Все мелкие, чернявенькие, со следами истощения на ненашенских лицах, все вооружённые, но не пойми как, лишь один в поле зрения с винтовкой, а остальные, кто с саблей, кто с луком, а кто и с ружьём фитильным, какие Прохор только в кино и видал. В большом казане варилось нечто, весьма странно пахнущее. Вокруг хлопотали женщины.  Женщины были  в длинных закрытых одеяниях похожих на мешки. Прохор не сразу и сообразил, что это бабы. Но не до баб ему было, да и молод он  ещё был, чтобы на чужих баб пялиться. Тем более, что дела по-новой подкатили.
«Ну, что  очухался, братишка»?-  над ним, так и лежавшем, на земле распростёршись,  стоял Абдулло. Стоял и улыбался во всю красоту своих гнилых зубов. Утренний знакомец ударения теперь делал правильно, распрямился и будто ростом больше стал так, что и пояснять не требовалось, что стоит перед Прохором не щирый декханин, а Его Превосходительство полевой командир Абдулло Умаров.  Стоял, бластером Прошиным поигрывая,  уверенный в себе насквозь, до самых Памирских гор, где он и не был никогда, так как рождён был от героя отца и неизвестной рабыни  на ратном пути на Север. Отцом Абдулло гордился, а вопросов про мать не прощал.
«Где Фёдор»?- пытаясь протянуть время и познать окруживший его чуждый мир, спросил Прохор: «Что с Фёдором сделали, суки»?!
«Это пулемётчик то»?-  сплюнул под ноги Абдулло: «Домой едет твой Фёдор. Побегал по кустам, пострелял, тебя позвал, поохал, а там и успокоился. Ты кто ему? Турист». «Ему нас не взять, но и  нам с ним  не справится: стреляет, как вышивает»,- добавил он: «А сучить нас, братишка, не нужно. Тебе же хуже будет».
«Это чем? Я гражданин Великой России, подданный Белого царя»!
«Инопланетчик? Я так и думал. Ну, я так тебе скажу, это ты там гражданин и подданный, а здесь ты раб! Ты раб, русский, понял! А раб должен быть покорным, если живым  быть хочет, понял, да? Ты вон, какой молодой и здоровый, зубы крепкие,  мы тебя задорого продадим. Или о выкупе поторгуемся»?
«А у вас и рабы есть»?- не испугался, а  лишь искренне удивился Прохор, который такое слово-то «рабство» слышал лишь раз на уроке в школе, когда Пётр Сергеевич рассказывал, а они на задней парте втихаря звездолёт рисовали, и учителя почти не слушали. Память напрягши, урок тот вспомнил, чего вспомнить смог, и спросил: «А может, вы и людей едите»?
«Э, слушай, зачем так говоришь»?- возмутился Абдулло: «Мы в каком веке живём, а? Ну, было, у Хакима в отряде этой зимой пленного съели, так они же звери»!
«А вы»?
«Мы цивилизованные, да. Мы в Аллаха верим, свинью не кушаем, у нас и мулла  свой был. Он, правда, Коран не читать не умел, но его  дед его, настоящий мулла, в медресе учился, много на слух учил. Хороший мулла был, жалко ваши его в Поповке убили».
«Убили, и хрен то с ним»!- понимая, что терять ему больше нечего взял  и ляпнул Прохор: «Не хрен было старух в Поповке резать»!
«Э, что ты, русня, понимаешь? Они злые были, не хотели корову отдавать, наших троих нукеров вилами в сарае запороли»!
«Так, не тяни руки к чужой корове»!- гнул свою линию Прохор: «Что вам здесь нужно? Валите к себе в Азию»! Прохор понимал, что сейчас его, наверное, убьют, но остановиться уже не мог, разгоняя сердце до космических скоростей,  играла в нём лихая кровь деметрянских колонистов.
«Куда назад»? – помрачнел Абдулло: «В Азии нам места нет. Некоторые уходили, назад вернулись: земля отравлена, воды нет, местные прочь гонят. Говорят, вы теперь не муслимы, вы – орки! Вы знамя Пророка несли, а сами водку пить и хрюшку жрать научились»! В глазах Абдулло жила столь искренняя печаль, что Прохор чуть сам ему не посочувствовал, да вовремя вспомнил, где он, и кто перед ним. «Ну, а со мной-то что будет»?- спросил он, чая за разговором разведать побольше.
«С тобой»?- отвечал полевой командир: «Как что? Я тебе сказал, раб.  Наш порядок такой: я – бай, кругом – мои нукеры, а ты, русня, раб! Будешь на меня пахать, пока не сдохнешь, или выкуп за тебя не пришлют»!
«А не буду»?
«Не будешь – зарежу как барана  или в зиндане сгною»!
Перспектива ранней безвременной  кончины или ударного бесплатного труда на благо орков Прохора явно не обрадовала. Домой захотелось, под деметрянские светила, однако руки и ноги его были связаны, а бластер прижился в руках Абдулло, и потому приходилось искать выход. Из предложенных перспектив приходилось выбирать зиндан, ведь ни помирать, ни работать задарма отнюдь не хотелось, тем более, что  Прохор и не слишком представлял себе, что это за зиндан такой. «Попробуем поскандалить и протянуть время»,- решил он, а вслух заявил насмешливо: «Боюсь я твоего зиндана»!
У Абдулло глаза округлились от возмущения и удивления: «Э! Ты мой зиндан ещё не знаешь! Три часа там, в яме просидишь и плакать будешь, день просидишь – выть начнёшь как паршивый шакал в капкане, а через три или умрёшь, или шёлковый станешь, мне с подошв  сапог  грязь лизать   будешь»!
Слово за слово, спор зашёл. Абдулло аж плеваться начал от ярости, а потом сообразил, что себя унижает, с рабом пререкаясь, и кликнул нукеров: «Эй , Рустам, Шурик, идите сюда! Тащите эту русскую свинью в зиндан»! Прохору же сказал: «Сейчас увидишь, что такое зиндан. Это смерть твоя. Там много русских батыров сидело. Упрямые были. Гордые были…Их прах с их дерьмом перемешался»!
Двое нукеров, сменившийся с поста лысый славянин и мальчик с персидскими глазами попытались тащить Прохора, однако он обвис, бессильно цепляясь за всё, чтобы убедить их в том, что со связанными руками и ногами он и сам не дойдёт и на пинках до ямы не допрыгает. Прохор стерпел от них немало ударов и слов, каких и папа не знал, но поведением своим  убедил, что ноги ему развязать придётся.
Верёвки на ногах развязали, и Прохор зайкой сереньким попрыгал к зиндану, по пути смекнув, что теперь, на краю ямы, он вне зоны видимости и  прохожих,  и часового на вышке. Раньше, видать с вышки было, но пышная листва разросшихся дерев скрыла обзор.
Развязанные ноги помаленьку начали слушаться, и хорошо, ведь на краю ямы они Прохору пригодились. Пригодилась и гимнастика, которой с детства его бабушка донимала: «Руки за спину – руки из-за спины»! Он выгнулся всем телом, будто какой болью пронзённый и перекинул из-за спины связанные руки. Бабушке спасибо, спасибо и жандарму силовику, что на прощанье научил его паре хороших ударов.
Время вдруг разогналось, и он почувствовал, как оно, в ходе своём  срывается на бег.
 Подсечка правой ногой лысому – раз, удар головой в ухо ему же- два. Тот зашатался, потерял равновесие, и непонятно было, что первое упало на дно ямы – человек или автомат? Тихо упал,  только охнул, не привлекая к себе внимания, и потому есть ещё доля секунды, чтобы на счёт три одним ударом левой ноги в пах посеять в душе мальчика сомнение, станет ли он полноценным мужчиной.
И вот, вместо трёх противников один Абдулло испуганно жмущий скрюченным пальцем на спусковой крючок бластера незнакомой ему конструкции.
«Бай»!-ласково  говорит Прохор: «Ты с предохранителя то пушку сними, или сразу предупреди, что со мной  в войнушку играть начнёшь, вместо выстрела «пых-пых» кричать будешь»?
«Как  снять, скажи, братишка»?!- опять с неправильным ударением лепечет тот, не ждавший от Прохора такой прыти.
«Скажу, конечно»!- улыбается Прохор, сбивая его с ног.  «Вот она кнопочка»!-  показывает он, когда выбитый из рук противника бластер крепко зажат в его, Прохора, связанных накрепко руках: «Вот сюда жмёшь, и пук»!- показывает он взглядом, а  слабенький лучик крест накрест скользит  по одежде Абдулло, и она, распадаясь на клочья, опадает лохмотьями по сторонам. «Бай, как не стыдно голым ходить? Или ты такой бедный»?- смеётся Прохор: «Ай, как стыдно! Позор! Прячься в яму! И этого убогого с отбитым хозяйством с собой забери! Будешь ему припарки из дерьма  мёртвых батыров делать, авось яйца не отвалятся»… Абдулло сперва медлит, но подгоняемый лучом бластера выполняет команду. Прохор  задвигает решётку на яме  и понимает, что, хоть и уложился быстро, нужны ещё две минуты, чтобы перетереть верёвку на запястьях…
Верёвка распадается, а время, разогнавшееся за время схватки, вновь идет, как положено.
Прохор освободил затёкшие кисти от клочьев размочаленной верёвки, сунул бластер в карман и ломанулся через кусты, благо заключённые в зиндан приходить в себя начали, и от истошных криков с мольбою о помощи их удерживал лишь страх позора. Криков избежать не удалось, но раздались они за спиною Прохора лишь тогда, как пересёк он ручей, перевалил косогор и по заросшей трубкой лощине пробежал изрядно. Хуже было другое. У ручья Прохор наскочил на одну из местных баб. Без хинджаба она  была ничего себе, но в данной ситуации Прохору это было совершенно неинтересно, да и напугал он своим видом её, сердешную так, что визг её, хоть святых  мусульманских выноси, преследовал его и версту, и две, заглушая шум возможной погони.
Не зная, где враг, и не ведая о его планах, Прохор мчался по незнакомому лесу как лось, не разбирая дороги. Пот застилал лоб, и дыхание сбивалось, но больно весело вдруг ему стало, и совсем нестрашно, будто заранее знал он, что не хватит ни сил, ни ума басурманам догнать его в этой погоне. Природа кругом была для него не знакомая, но отчего-то понятная и знакомая, будто заранее знал он, что за следующим леском блеснёт ручей, а за ручьём холм разрежет неприметный овраг, за которым начнётся болото, но и болото то он проскочит легко, будто играючи.

Дорогие берёзы и сосны, запирайте пути на засов, защитите далёкого гостя, силой русских дремучих лесов! Добрый леший укажет дорогу, напоит гостя капля росы, унесут  его быстрые ноги по лесному простору Руси.  Он вернулся, он правнук  допрежних обитателей здешней земли, поднимайтесь дремучие ели, чтоб враги его след не нашли. Он родной, тебе, мама Россия, просто жил он в  далеких мирах, дай ему для спасения силы и повергни обидчиков в прах!

 Бог был за него, и, когда спустя час, он нежданно для себя выскочил к знакомой остановке, на дороге перед ней стояли колонною три  трактора, переполненные вооружённым людом, а Фёдор Степаныч, что твой Наполеон, командовал, распоряжался, карту вертел туда и сюда, будто вытрясти из неё пытался правдивые слова, где логово супостатов.
«Вы откуда здесь»?- тяжело дыша с разбегу, обрадовался им  Прохор.
«Как откуда – за тобой»!- отвечал ему Фёдор Степаныч: «Русские  своих не бросают»! «Готовьтесь, ребяточки! Залягай! Заряжай»!-рявкнул он как старорежимный унтер : «Сейчас орки из леса повалят». 
Орки выскочили из леса, не чая встречи. Бежали вязать одного, а русских оказалось без счёту…  Батыры алкали подвига, но вдруг расхотелось.
 А, когда воинство под шумное «ура» и прочие слова, о коих умолчим,  отразило приступ, пошли расспросы. «Как, ты их троих поколотил и в зиндан покидал»!- ахали мужики: «Так ты богатырь»! «Какой там»,- отмахнулся Прохор: «Испугался я, ребята, и жить захотел, а потом всё само собой получилось».  Бахарь же, Иван Захарыч те разговоры слушал, смекал и запоминал, как запоминал всё, что в жизни слышал.