Шкаф. ч. 8

    В гостиной. Сажусь на мягкий диван, который занимает угол от окна до входной двери. Перед глазами, словно театральная декорация, живописуемая стенка. Слева поблескивает фарфор и хрусталь. Шкаф с зеркальным брюхом:  кажется, что хрустальных рюмок и стопок - легион. Внизу разместился немецкий столовый сервиз с супницей, стопками тарелок, соусниками и масленками.  Сервиз по имени "Мадонна" привезен из Германии братом Анатолием в обмен  на  большой  золотой  перстень  с красным камнем. Теща купила его по случаю, неизвестно на чей палец. Тарелками мы пользуемся, а остальное стоит себе как украшение.
Будущее наследство внучки Настеньки.
Анатолий вместе с женой провел в ГДР несколько лет: жили в военном городке, учили офицерских детей. Факт примечателен:  во всех  членах семьи заложен  ген  странствия.  Наверное,  кочевое детство породило "жажду стран чужих",  как выразился бы Пушкин. Окончив вуз, Анатолий поехал в Болдино; из краев пушкинских перебрался в Краснодарский край. Из мест обитания картинных казачков потянуло в края осовеченных немцев. Немцы быстро  усвоили нашу бестолочь и даже придумали термин для обозначения трудового процесса, протекающего спустя рукава: "raboten"...
Брат Алексей,  автомобильный инженер, по направлению попал в Котельнич; женился и перебрался на Камаз; из Набережных челнов - в Москву, в подмосковное Софьино, а оттуда - аж в Австрию, на строительство посольства в Вене...  Лично я пожил в Арзамасе, в Горьком, Москве, Ленинграде, Ялте. Служил в Эстонии. Побывал на Сахалине. Прошелся по улицам Лондона и Варшавы, Хельсинки, Будапешта и Берлина...
Сын Олег тоже одержим: к тридцати годам успел поработать в Польше, Германии, Америке. Вознамерились с другом Сашей осесть в благополучной Голландии.  Нелегалы, однако, быстро оказались в кутузке: сдал знакомый фермер. Заработал, поверите ли, полторы тысячи гульденов. Такие нравы!
Впрочем, ребята не особенно переживали: домой их отправили за голландский счет, и они залили неудачу дармовой выпивкой на борту аэробуса А-310.
        Внучкой, как подросла, тоже овладел зуд странствий. Успела слетать в Абу-Даби, в  Гонконг,на Сейшельские острова в Индийском океане.
Ген странствия - вещь замечательная.
Охота к перемене мест постоянно гнала меня в Москву, в Ленинград,а то куда-нибудь в Сумы, Таллин, Томск или Пензу.  Должность директора музея союзного подчинения давала возможность  легально и законно следовать зову натуры. Поднимаясь на борт самолета, я ощущал прилив бодрости - точь в точь как в детстве, когда конопатые дети капитана Шалюгина, вцепившись ручонками в борт грузовика, жадно ловили тугую волну ветра.
Здравствуй, новая жизнь!
Попытался я освоить и морские просторы: на "Метеоре" отправился из Ялты в Новороссийск. Теплоход скользил на подводных крыльях, я наслаждался полетом - но недолго. Начался шторм. "Метеор" лег на брюхо, нас болтало во всех измерениях. Народ изблевался; я четыре часа стоически цеплялся за  поручень, задрав голову повыше - чтобы не выплеснулось содержимое желудка.
В общем, не моряк, но...
Может, членов нашего семейства следует причислить к разряду "новых кочевников", о которых писал Жан Аттали?  Радио, телевидение, компьютер, интернет, скоростные суда и самолеты раздвинули стены дома до границ земного шара. Человек осознает виртуальность своего существования - словно электрон, носится он по глобальным сетям, утратив массу покоя...
Сгусток информации, записанной на жидком кристалле мозга.
Однако - идея шкафа...Шкаф можно уподобить массивному якорю, который зарылся чугунными лапами в илистое дно.  Я люблю постоянство вещей в доме, люблю чувство    д о м а ш н о с т и - свидетельство того, что если я и кочевник, то на стадии перехода к оседлому образу жизни. Я  читал, что  древние евреи,  кочуя со стадами и шатрами,  переносили с собой Ковчег завета - своего рода шкаф с реликвиями - доказательствами оседлости  д у х о в н о й. То есть, верности единственному Богу. Ковчег завета, или откровения - по-еврейски "арон" - ящик из дерева ситтим, в сущности, прообраз современного сундука, а где-то и шкафа. Размеры его составляли 1,25 м.в длину, 0,75 м. в ширину и глубину. Он был обложен золотом, и хранили в нем скрижали закона; по некоторым сведениям, лежали в ковчеге и памятные сувениры вроде процветшего жезла Аарона и сосуда с манной небесной.
Память о сорокалетнем скитании по пустыне.
В конце концов духовная оседлость привела евреев а Палестину, где богоизбранный народ обрел землю обетования.
Мой шкаф - знак духовной оседлости?
В Соломоновом храме Ковчег завета стоял на почетном месте, под крылами золотых серафимов. Когда Навуходоносор пленил народ Израиля, он разграбил храм; золотой Ковчег откровения пропал бесследно, и это означало рассеяние народа, утратившего символ связи с Богом.
В моем шкафу крылышками наделена только фарфоровая коровка. Она осеняет...уж не знаю, что она осеняет. Жаль, крыло ее отломано. Жаль, если со шкафом что-то случится.
Грустные мифологические аналогии.
Но вернемся к содержимому шкафа. Супница столового сервиза обыкновенно используется для хранения всякой мелочи: старые и новые часы, серебряная медаль за школьные успехи,  серебряная стопка - дар  старенькой смотрительницы музея Л.Г.Турок, значок "За отличную работу" времен Министерства культуры СССР...Был награжден в 1991 году по случаю 70-летия Чеховского музея.  Награды приезжал вручать начальник управления Б.С.Каплан. Через восемь лет, отдыхая в Ялте, он зашел в музей, и я его не узнал. Не ожидал встретить - и не узнал. Другая эпоха, другая страна...
О, русская земля! Уже за шеломянем еси...
Здесь же покоятся дипломы об окончании вуза, об ученой степени, о награждении знаком заслуженного работника культуры Украины.
Разбирая нутро супницы, приоткрыл синий дерматиновый футляр. На бархотке - серебряная медаль:  получена в 1964 году по  окончании Шатковской средней школы.  Помнится,  на пару с серебряным же медалистом Юркой Куркиным (его и в зрелые годы называли Юркой - очень уж хорошо перекликалось: Юр-ка Кур-кин) мы поехали завоевывать Москву. Подали документы на физический факультет МГУ. Тогда модны были атомы и космос. На первом экзамене словили по "неуду": даже не представляли, что такие задачки существуют в природе. Наивная провинция!  Зато потом снилось, как я прыгал со шпиля МГУ и парил в московском небе.
Страх, восторг, упоение полетом.
Тяга к физике сохранилась на всю жизнь: я создавал модели вселенной, придумывал страшное экологическое оружие, разрабатывал проекты солнечно-ветровых станций и систем зажигания для автомобилей...Однажды судьба свела меня со слепым математиком, заведующим кафедрой МГУ: мы лежали в палате для больных,  прошедших процедуру литотрипсии. Литотрипсия - это дробление камней прямо в почках. У него были часы без стекла: время определалось на ощупь.  Местоположение собеседника  он определял по голосу. Я, бывало, забавлялся тем, что после нескольких фраз тихо перебирался на другое место и наблюдал,  как он разговаривает с пустотой. Математик слушал мои домыслы и терялся в догадках относительно моей профессии.
 - Не может быть! Филологи - страшные зануды...
Школьное серебро - увы - покрылось пятнами. Особенно почернел герб РСФСР. На обороте - черная звезда тянула лучи к пятнистым страницам книги, символизирующей знания, к бурой ветке лавра, намекающей на некие почести. Ученье - свет, говорили раньше, а тут... Пришлось потереть медаль валенком да побрызгать лаком для волос.
Авось, сохранится былое благолепие.
Каково серебро - таково и воспоминание. Тут я призадумался: неужто, в самом деле, так темны шатковские воспоминания? Ну, ладно Пушкин, которому  довелось застрять в Шатках по дороге в Болдино.  Был пост, на постоялом дворе не поставили и пустых щей.  Поэт сокрушался и ругал себя за извечное легкомыслие: не прихватил в дорогу провизии. Как знать, не шатковский ли случай подвигнул его на  меланхолические строки в "Евгении Онегине":

Теперь у нас дороги плохи
. . .
Трактиров нет. В избе холодной
                Высокомерный, но голодный
                Для виду прейскурант висит 
                И тщетно дразнит аппетит.
               
Оказалось, Шатки и мне перестали греть сердце. Родители, впав в немощь, переехали к младшему сыну... Отец умер...Будто чувствуя, что видим  страну юности в последний раз, мы с женой прошлись по памятным местам. Речка заилилась; в заросших развалинах с трудом угадывались контуры былой жизни.
       Боль и растерянность.
       Райцентр. Заборы и времянки.
                Ларьки как бледные поганки.
                Сортиры, ржавые решетки.
                Развалы тары из-под водки.
                Скелеты кранов, лопухи,
                Монбланы сора и трухи,
                Столбы, заброшенные бочки,
                Осока на болотной кочке...
                Одряхла матушка-природа!
                Лишь торжествующий репей
                Цветет в развалинах завода
                По производству кирпичей.
. . .
       Обвал обманов и обид!
                Здесь все забылось и разбилось,
                И только сердце говорит
                Растерянно: я здесь забилось?

Конечно, в 1964 году совсем иные чувства обуревали душой юного медалиста. В 1988 году, получив приглашение на юбилей школы, я отдался воспоминаниям. Но очень уж странный у воспоминаний заголовок получился: "Провал". Предчувствие грядущих горестей? Тяга к воспоминаниям, как я заметил, тесно связана с состоянием организма. Здоров и бодр - думаешь о сегодняшнем и завтрашнем дне.  Завелась червоточина - сознание утопает в волнах памяти. Говорят, перед смертью человек переживает всю прошлую жизнь.
Далеко не вегетативные ощущения.
Итак, "Провал". Запись от 4 февраля 1988 года.
"...на выпускном  вечере соревновались с учителями - кто быстрее выпьет бутылку пива из горлышка. Целую ночь хороводились у костра в лесу возле провала. Время от времени за рекой Тешей шатается земля. Образуются карстовые воронки. Этот провал был довольно молод. Я помню и сосны,  ушедшие  в глину по самую макушки, и смутное чувство тревоги, которое охватывает у обрыва. Странно: вот, стояли деревья, цвели травы, гудела мелкая  живность.  Все ушло неведомо куда.  В понятии "земля" вскрылось нечто тайное, непонятное. Земля была символом тверди; стоять на земле - жить реальной жизнью, опираться на вечные истины.
Аксиома, презревшая доказательства, дала трещину.
Почему-то я оказался на пару с Люсей Ситневой,  белолицей медалисткой. Медаль у нее была золотая. Я поцеловал ее, взяв за голову; ее била  крупная  дрожь,  и она прислонилась к шершавой сосне, чтобы унять ее.  Она,  кажется, и целовалась-то впервые; мне было неловко от этой незащищенности, неопытности. Мы сидели на холме под молодыми соснами. Перед нами белела дорога,  ведущая в гору; слева, в низине, чувствовалась река,  слабо светилось бревенчатое тело моста. Она не¬ловко подставляла губы,  прижималась  совсем  по-детски...Потом  она поступила в университет,  быстро вышла замуж,  родила троих детей и жила с мужем в Арзамасе. Мы изредка виделись; глянув друг на друга, расходились.
Каждый в свой мирок.
Да, Шатки потому, наверное, и назывались Шатками, что там шаталась земля. Провалы. Здесь проезжал кудрявый поэт, тут ходил по голодным деревням Короленко.  В сельце Спасское,  по преданию, он потерял записную книжицу.  Неприятные очерки написал Короленко: голод, грязь, сифилис. Беспробудное, тупое существование. Зачем? Для чего? В 60-х годах, вскоре  после падения Хрущова, я работал в местной газете и побывал во всех поселениях Шатковского района. Везде бестолочь и сутолока жизни.  Помню, ночевал в деревне Мисюриха; утром хозяйка собралась на ферму. Черная, густая, вязкая грязь. Далекий фонарь. Чаф-чаф-чаф,- чавкают сапоги.
Хруп-хруп-хруп,- пристылая лужа.
Во дворах - сырое дыхание скотины, позвякивание цепей; вокруг голых ламп светится пар. Скребет совковая лопата; крыса лениво тащит хвост по бетону.  В чем смысл? Я старался понять суть  механистической жизни людей и животных. Добросовестно описывал процесс: кормление, дойку, похлопывания и поглаживания коров, пропуская беззлобную матерщину скотников и картины отправления коровьих надобностей. Мне казалось, во всем скрывается что-то важное: они делают это день за днем,  год за годом - десятилетиями! - и не убегают, не бросают в сердцах заскорузлые лопаты, не выбивают грязные, слепые окна, не ломаются в спазмах от сырого, навозного запаха. Что держит их тут - без колючей проволоки,  без цепных псов  и малиновых околышей?
Что-то сильное и глубокое.
Короленко, описывая ужасы голода и вырождения,  был в лучшем положении. Ему  было  кого винить.  Нерадивое земство,  заматеревшие исправники, равнодушное правительство.  Кого винить мне? Винили Хрущова: довел  страну до ручки.  Заставлял сеять кукурузу чуть ли не в Воркуте. Я знал, что в каждое хозяйство спускали план - отдать  под "королеву полей" по 500-600 гектаров лучшей земли.  Чахлые всход пропадали, поля перепахивали, колхозы получали страховку - а что дальше?
Кормиться чем?
Но тот же Хрущов дал волю крестьянину, освободил от феодальной зависимости: без  паспорта  из колхоза не уйдешь. Даже "Юрьева дня" не было. Итак,  кого винить?  Пришло сто лет, в деревнях та же грязь и матерщина, пьяная  жестокость  и безразличие.  Я видел,  как снимали темную солому с крыш, чтобы пустить на корм; я видел, как усохших коров поднимали веревками, чтобы выцедить остатки белой жизни...
Кого винить?  Вечный,  проклятый  вопрос, который приводил лучшие русские умы к тихому помешательству.  Неужто русская жизнь - сама по себе, из века в век - порождает грязь и бестолковщину? Чехов, наблюдая жизнь как аналитик и диагност, неутешно думал: прекрасная жизнь, конечно, наступит, но как нескоро наступит: лет через двести-триста...
Воистину так, Антон Павлович.
...На востоке светлело. Черной кружевной каймой обозначился лес.
Роса остудила очарование ночной  свободы. Начиналась  новая  жизнь; взявшись за руки, мы перешли по мосту через реку - и расстались, не ведая судьбы.  Мы не подозревали, что будущее со временем становится прошлым; осознав прошлое, можно догадаться о будущем. Мы не ведали ¬и шли в мир к будущим своим пеленкам и совковым лопатам,  к сутолоке будней и пьяной горячке праздников.
А там, под твердью земли, уже зрел зародыш провала...".
Теперь меня снова обуревают воспоминания. В почках - песок; в правой почке еще и киста. Что за киста? Растет ли она, заполняя лоханку, ждет ли  своего часа - неведомо, как шатковские провалы.  Неведома и судьба моей кунсткамеры: вдруг ухнут в бездонную воронку и крылатые коровки, и гипсовые классики. Зона землетрясений.
Время катаклизмов.