Снежная пороша

                Николай Беспалов

Снежная пороша как продолжение ливня






















Слова и чувства - клоунада...
Опомнитесь - кого Вам надо?
Звучит издёвкой - не меня ли?
Вы утончённо жён меняли...
Не осуждаю...Что Вы, что Вы,
Какой там брак - одни оковы,
Любовь, привязанность - пустое...
Душа чуждается покоя,
Но, беззащитная, нагая,
Душа истерик избегает,
Её отрава и отрада -
Влюблённость...Так кого Вам надо?

Лолиту с грацией пантеры?
Развратницу без чувства меры?
Самозабвенную актрису?
Пустышку с ликом Моны Лизы?
Седеющую истеричку?
Девятиклассницу с косичкой?
Смешно...Глупцу и краснобаю,
Вам покоряется любая,
Мечтая стать Судьбой и Песней
В такой бездарной, скучной пьесе...
Боюсь, что Вас разочарую -
Я не похожа на любую.


Снежная мелочь начала сыпать ночью. Так как люди призванные следит за осадками и, вообще, за погодой в регионе спали, то в журнале было проставлено время от Балды – три часа тридцать три минуты.
Шалите синоптики! Живописец-то не спал. Не потому что мучился бессонницей. Просто у него такой режим. Все равно днем естественного освещения практически нет и потому писать натюрморт или обнаженную женскую натуру приходится  при свете софита.
Дымя дорогой сигарой, попивая  грог, живописец глядел на небо сквозь стекла плафона мастерской.
- Пороша, - тихо произнес он.
- Ты не спишь, - эхом отозвалась женщина, лежащая на низкой софе за ширмой.
- В такую ночь спать грех. Будет пороша. Сыплет и сыплет.
- Люблю снег. Он такой ласковый, белый. Он, как пуховое одеяло.
- Заблуждение наива. Тебе не приходилось замерзать. А мне пришлось. Я выжил только потому что вспомнил рассказ Джека Лондона и отогрел руки в распоротом брюхе кабанчика, которого вез на заимку к новому году.
- Боже! Как страшно. Хорошо еще, что не в собачьем. Я тоже хочу грога.
- Я знаю тебя уже три месяца и не устаю удивляться; ты способна скакать мыслью, как серна.
- По-твоему я горный козел. Я не обижаюсь. Ты художник и тебе позволены некоторые вольности.
- Тебе виднее, но я стараюсь жить аскетично.
Живописец и женщина пили грог, сидя на пуфах.
- Сегодня мы с тобой пойдем на озеро,  - сказал он и обнял за плечи женщину.
- Пойдем, - успела она молвить.
Спали они долго. Успело развиднеться. Уборщики дворов, так и не прошедшие испытания на знание восьмисот русских слов, но усвоившие русский мат, шипя, ругали русскую зиму и метлами, о глупость, мели ночную порошу. А она, госпожа и владычица высилась сугробами и наносами.
Что вы, мелкота человеческая, можете со мной сделать? Ни ваши железные машины, ни ваши слабые руки не в  силах унять моё буйство.
Валил и валил с небес снег.
- Дорогой, ты не видели моих валенок? – женщина стоит посреди мастерской обнаженная.
- Валенки и тиара – какая картина!
- Я тебе не папа Римский.
Валенки были на три размера больше ноги женщины.
- Натолкай газет, - рекомендует живописец, в юности много путешествовавший пешком по просторам некогда Великой Державы. Молодой художник бывало, после трудного дневного перехода, разведет костерок, сядет у огня и начинает свои умственные упражнения - размышлять.  В основном это были раздумья о природе, о месте человека в ней. Но иногда озабочивался он и о политическом устройстве того земного пространства, где волею судьбы он обитал.
Это сейчас живописец пьет грог и курит дорогие сигареты. А тогда в глухой тайге в сотнях километрах от крупных населенных пунктов, он пил спирт и курил табак, что продавался в пачках по сто граммов. Однако это не мешало ему тогдашнему юнцу строить свои мысли неординарно. Где я живу? Он задавался сим вопросом и отвечал шумевшей в вышине тайге – живу в Державе. Сейчас он улыбается тому. Живописец вспоминает. Советский Союз он переиначил в простое – Российская Держава.
- Я  готова,- женщина стоит на подиуме.
- Хороша. Обязательно напишу тебя в этом наряде. А, ля Кустодиев.
- Ты наглец. Я так располнела? 
- Я говорю об образе. Ты о натуре. Если бы ты смотрела мои работы, то могла бы заметить, что я далек от натурализма.
- Измы, измы. Для меня все живопись. Мы идем?
Для того чтобы выйти из дома, где на мансарде мастерская живописца, надо прежде расчистить выход.
- Судя по завалу, что не дает нам открыть дверь, пришельцы с Востока не утруждали себя сегодня, - говорит живописец и достает из кладовки лопату.
Ударом плеча ему удается приоткрыть дверь.
- Что дальше? – спрашивает женщина.
- А дальше, ты, изящная моя протиснешься наружу и разгребешь завал.
- Ты не джентльмен.
Женщина берет лопату и ею бьет по двери. Ритмично. Удар за ударом. Дверь подается.
- Эй, вы, - кричит житель квартиры на первом этаже, - вы знаете, сколько сейчас времени? 
- Мы не знаем, - спокойно отвечает живописец, - А Вы знаете?
- Знаю! – заходится криком жилец, - Ночь еще.
- Это общо. А сколько, конкретно?
Пауза. И потом опять голос жильца с первого этажа.
- Тридцать минут пятого.
- Какая же это ночь?
Женщине удалось приоткрыть дверь настолько, что через просвет можно без труда выйти из дома. Она это и делает.
Живописец увлечен разговором с жильцом с первого этажа и того не видит.
- Работящие люди в это время уже доят корову.
- Ну и иди, дои свою корову. А мне спать не мешай.
Стук прекратился. А это значит, исчез предмет раздора.
Сосед умолк. Живописец оборачивается.
- Ты где, моя натура?
- Не смей меня называть так, - доносится из-за двери,  - Лезь сюда. Мне одной не справиться.
Пороша…
Впереди идет живописец Он первопроходец. Он протаптывает тропинку.
- Куда мы идем?
- К пруду. Я второго дня там пробил лунку и забросил мормышку.
- Бедная рыбка.
- Не уверен, что кто-нибудь клюнул.
- Ты изверг. Художник изверг, - ей доставляло удовольствие произносить эти слова.
- Ты подразумеваешь мое отношение к тебе? – живописец топчет порошу истово.
- К рыбам.
- Тогда надо говорить вивисектор. Но я рыбу не истязаю с целью изучения её внутренностей.
Опять с небес посыпало. Тонкими струйками потекла пороша.
- Я на твоем пруду просто умру. Замерзну, - женщина догоняет живописца и толкает его пальцем в спину, - Эй, изверг, а у тебя там кабанчика нет?
- Если твои руки начнут замерзать, я отогрею их в своем чреве.
- Ты настоящий сумасшедший.
- Пришли, - живописец останавливается так резко, что женщина упирается ему в спину.
- Куда пришли? – справедливый вопрос, так как кругом белая гладь и гуляющая по ней пороша.
- На пруд.
- Объясни, как ты определил, что мы стоим на льду пруда.
- Видишь, жердина воткнута в снег?
- Вижу.
- Это моя отметина, где я пробил лунку.
Женщине зябко. Она кутается в шарфе. Оглядывается.
- А та жердина чья? – поодаль наклонно торчит ещё одна жердина.
- Та? – переспрашивает живописец. Он слегка растерян.
- Да и тоже твоя?
- Конкурента, - в тоне нет уверенности.
- А как проверить? – и тотчас ответ, - Надо вытащить мормышку и там где будет рыба, это значит твоя. Я права?
- Рационально, но выходит за рамки приличий.
- Приличий? Ты наивный альтруист.
- Ошибаешься. Я мизантроп. Это так ко времени.
- Тогда пойдем и вытащим обе мормышки.
Повалило пуще с неба. Замело по глади.
Жердины-то торчат. Но лунок под ними нет. Нет и все. Как ни старался живописец разгрести снег, ничего не находил...
- Какая-то напасть, - сетует он.
- Ты уверен, что мы на пруду?
- А жерди?
- А жерди ли это? – женщина со всей силой дергает одну. Та не поддается.
- Дай я, - мужчина дергает. Никого эффекта.
- Послушай, а жерди обычно без коры.
- Было у меня время кору снимать, -  сердится мужчина.
Живописец начинает осознавать, что он завел женщину куда-то не туда и что под ними отнюдь не пруд. А жерди, не жерди, а оголенные пруты каких-то кустов. Он вспоминает, как выйдя из дома, полный впечатлений от пререканий с жильцом с первого этажа, он машинально, там лежал его ежедневный путь в магазин, повернул налево и потом он, также свернул не туда. Ерунда!
- Маэстро, я замерзла. Где твоя рыба?
- Ты не чукча, чтобы кушать мерзлую рыбу. И потом даже если и попался, какой окушок на мою мормышку, то, что за строганина из него.
За разговорами женщина не замечает, что спутник ведет её обратно. 
С небес перестало сыпать. Посветлело. Не «посветлело» у женщины. Она обижена. Живописец ни разу не поцеловал её с утра. Живописец думал совсем о другом; а что, если купить в магазине стейк той же трески и сотворить из него строганину. Он и в живописи любил экспериментировать, а тут сам Бог велел. Тем более женщина хочет.
- Куплю треску и попробую сделать строганину.
- Ты фантазер, - женщине нравится, что живописец хочет сделать ей приятное. А какой женщине это не будет приятно.
Опять посыпало. Напасть! Пороша.
- В валенки снег попал. Мне мокро и холодно.
- Потерпи. Дома я отогрею твои ноги.
Потерплю. Он умеет отогревать. Тихо улыбается женщина. И не только ноги.
В магазине, по чьей-то глупой воле названном минимаркетом, рыба хранилась в холодильнике. В этом не было бы ничего удивительного, если бы энергетики работали по старинке. То есть давали бы свет. Нет! Они озабочены реформированием.  То объединят сети и ГЭСы. То разъединят. Некогда им давать электричество. Раньше чудаки русские купцы замораживали ту же рыбу льдом. Зимой-то его полно. А нет, так сам сделай. Мороз зимой в Росси никто не отменял.
- Купите, - предлагает продавщица кореянка, - не надо будет размораживать.
Живописец смотрит на «плоское» лицо продавца и думает, а чего ей не жилось в Корее?
- Вы нас не обманете, - отвечает женщина, - Ваша рыба уже протухла, наверное.
Она отчасти права. Выловлена та рыба русскими рыбаками осенью. Осенью же доставлена в Норвегию, наши заводы давно приватизированы и разворованы. Там норвежцы рыбу обработали. Часть оставили себе, а остальное продали русским, русским ли, перекупщикам. Сейчас уже конец января. Думайте, господа покупатели. 
- Не хотите, не берите, - вероятно, кореянка была привержена идеологии Чучхе и рассматривала рыбу именно с этой точки зрения; так бесстрастно было выражение её «плоского» лица.
Женщина, помнящая времена перестройки, хотела было потребовать Книгу жалоб и предложений, но её опередил живописец.
- Я уверен, что у Вас санитарная книжка в порядке. Но я далеко не уверен, что Вы знакомились с Законом о правах потребителя.
Слово Закон сыграло неожиданную роль. Кореянка стала звать на помощь.
- Хозяин, тут требуют закон какой-то.
Из двери с надписью «Администрация» вышел мужчина.
- В чем дело, господа?
Живописец театрально озирается.
- Милая, - обращается он к женщине, - ты видишь наших холопов?
- А они должны быть? – подыгрывает женщина живописцу.
- Но если нас тут, где все провоняло тухлой рыбой, обозвали господами, значит, и холопы у нас должны быть.
- Вы не шумите. В чем дело?
- Думаю, пока дела нет. Но будет. По статье «обман покупателя». Ваша работница пытается продать нам тухлую рыбу.
- Катя, - дитя Кореи зовут Катей, - какую рыбу ты продаешь?
- Какую Вы дали, ту и продаю.
- Живописец, пошли отсюда. Я обойдусь без строганины, а тебе эти бытовые дрязги ни к чему. Ты творец.
- Ты права, моя Марианна, - они уходят, не удостоив кореянку и хозяина магазина даже прощальным взглядом.
Снежная пороша так бела. 
- Родители меня назвали Татьяной, - напоминает женщина живописцу.
- Ошиблись твои родители. Ты Марианна. Настоящая Богиня революции. И не спорь.
Опять мужчина идет впереди, прокладывая дорогу женщине.
Проехала то ли запозднившаяся, то ли ранняя машина.
- Тебе не кажется, что эта машина вносит диссонанс в пейзаж? – спрашивает женщина живописца.
- Нет, милая. Если бы мы с тобой шли  лесной тропой, то любое механическое средство передвижения выглядело чуждо. А тут, в окружении бетона и кирпича, автомобиль естественен. Скорее мы лишние в этом мире. Хоть и мал этот город, но он несет все признаки мегаполиса. Даже магазин, который сравним с сельмагом в былые времена, они прозвали дико, минимаркет.
Остальную часть пути до дома они проделали в молчании.
- Сегодня ты писать меня не будешь.
- Сей день только начался, и не надо загадывать наперед.
Вернемся на полгода назад. Тогда ливень заливал город. Живописец и женщина, выпив самогон, отравились. Спасибо соседу снизу; он вовремя пришел. Долго врачи боролись за жизнь живописца и его натуры. А когда первой очнулась женщина, врач сказал: Все проклятый ливень. Кто утоп в воде, а вы решили утопиться в водке.
Сейчас живописец и женщина даже радуются снегу.
- Были бы у меня лыжи, я пошла бы кататься.
- Женщина на лыжах? Это не красиво. Я напишу тебя на шаре.
- Ты плагиатор. Мальчик на шаре это Пикассо.
- Тогда я напишу тебя просто на табурете. Это будет новое слово в живописи.
Пришли. Опять вход в подъезд завалило снегом.
- Ты не помнишь, куда я дела лопату?
- Я не могу этого помнить, так как в тот момент, когда ты разгребала снег, я вел диалог с соседом с первого этажа.
- А давай мы его разбудим. Мне что-то скучно стало.
- Если бы я не был умен, то мог бы обидеться за такие слова. Тебе со мной скучно.   
 - Нет сомнения, что ты умен. Но мне все равно стало скучно.
А снег все сыплет и сыплет. Пороша. А сугроб у подъезда растет и растет. Можно предположить, что если пара мужчина и женщина продолжат этот бессмысленный диалог, то для того, чтобы попасть домой им придется нанимать бригаду рабочих.
- Что стоим? Чего ждем?
Это сосед с первого этажа. Пока живописец пытался найти свою удочку, он пошел за хлебом. А там где хлеб, там  и водка. А где водка, то что? Вы правы – на Руси питие есть веселье.
- Вспоминаем где лопата.
- Мадмуазель, лопату я припрятал. Народ пошел вороватый.
Вдвоем, живописец взял на себя роль руководителя, они скоро расчистили завал.
- Предлагаю это событие отметить у меня чаепитием.
- Я предлагаю подняться ко мне в мастерскую.
- Мужчины, мужчины! Вы не подумали, где женщина предпочитает пить ваш пресловутый чай.
- Граждане, а почему мы всю дорогу только и делаем,  что пред?
- Сосед прав. Пора нам перейти от пред к конкретному действу.
Сказав это, живописец пошагал к себе наверх. Он вожак! И нечего озираться, идут или не идут за ним. Привык с детства быть заводилой. В школе у него и кличка такая была – завод.
Тяжело топает сосед с первого этажа. Неслышно ступает живописца подруга и натура. Сейчас напьюсь. Зло думает сосед. Осточертела эта жизнь. Жена, сучка, уехала к подруге. Отговорка. Полетела курочка к петушку. А этот тип и его женщина больно сильно задаются. Живописец. Художник. От слова худо. Баба-то его до чего тоща. Не за что подержаться. Моя, хоть и шалава, но все при ней.
Странный тип, этот сосед с первого этажа. Сколько тут живу, а его вижу первый раз. Выпьем, познакомимся. Живописец был знаком с автором строк – «может выпить нам, да познакомиться. Посмотреть, кто первый сломается». Но сим фактом не кичился. Женщина живописца ни о чем не думала. У неё доминанта – опустошить мочевой пузырь.
Частые позывы к мочеиспусканию у женщин верный признак того, что женщина беременна. Если, конечно, она не страдает циститом. А так как при мочеиспускании женщина не испытывала неприятных ощущений, то можно уверенно говорить, что женщина не больна.
- Проходите, сосед.
Живописец широко повел рукой. Если сосед замешкался на входе, то женщина стремглав устремилась в самый дальний конец квартиры мастерской.
- Вы тут один живете?
- Один.
- Богато для одного. Мы с женой в одной комнате. А кухня одна на всех.
- Квартирный вопрос.
Живописец хотел продолжить цитату из произведения Булгакова, но сосед не дал. Сосед с первого этажа не отличался тактом.
- Мы с женой не жалуемся. Нам бы соседку выселить. Тогда и вторая комната будет нашей. Начальство обещало. 
- Дорогой. Ты собираешься угощать гостя?
Женщина после посещения туалета повеселела.
- А чего меня угощать-то? Я сам угощусь.
Сказано же – сосед не страдал тактичностью и воспитанием. Живописец с некоторым удивлением наблюдал, как сосед с первого этажа достал из внутреннего кармана полупальто бутылку водки. Живописец думал этим сосед и ограничится. Но нет. Тот жестом циркового фокусника вытащил из кармана брюк банку консервов.
- Нет лучшей закуски.
Он потряс банкой кильки в томате перед живописцем.
- Милый, меня сейчас стошнит.
- Сразу видно, Ваша девушка в институте не училась.
- К Вашему сведению я училась в Академии художеств.
- Поголовно тут все художники. Сколько тут живу, а не знал. Так, пить будем? Или я зря лез сюда на крышу?
И они пили. Снег сыпал с небес. Те, кто обязан был убирать завалы снега, в бессилии ругали север на своих тюркских языках. Их начальство блаженствовало в кабинетах. Если у моряков загранплаванья есть присказка:   оборот винта – фунт стерлингов, то у них, ими придуманная примета, с одно иноземного уборщика не менее полутысячи евро в их карман.
- Все.
Провозгласил сосед с первого этажа и потряс вверх дном бутылку из-под водки.
Живописец хотел было возразить, мол, обо всем не может быть речи, но встретил взгляд женщины и понял, что больше пить с соседом не надо.
- И хорошо.
Сказал он, и для убедительности икнул. Притворно.
Молча сосед засунул пустую бутылку себе запазуху. Икнул. В знак солидарности.
- Спускаюсь с седьмого неба к себе, в чертоги сладострастия.
- Дорогой. Наш гость полагает, что твоя мастерская рай, а его комната хоромы, где он с женой предается разврату. Как это мило.
- Вы, женщина, не обзывайтесь, пожалуйста. Мы с женой люди простые, но норму свою знаем.
Сказал. Икнул еще раз. Ушел.
- И что это было?
- Общение с народом. Я не могу обитать взаперти.
Было ясно, что сегодня живописец не сможет сделать ни единого мазка кистью.
Женщина заботливо уложила его на тахту. Укрыла пледом.
- Спи, дорогой.
На дворе полумрак. Рано темнеет зимой. Плафон мастерской покрылся слоем снега, и оттого там еще темнее.
- Он спит, как ребенок.
Шепчет женщина, и спешит в уборную. А выйдя оттуда, уже не шепчет.
- Надо идти к врачу. Не хватало мне еще заболеть. Пропадем с ним.
Она ласково смотрит на спящего живописца. Скоро на тахте спали двое. Женщина, прижавшись к спине мужчины и он на левом боку, тихонько посапывая.
А снег все сыпал. Аномалия.
- Дорогой, я устала.
- Ещё минута. Нанесу блик на живот, и можешь передохнуть.
- Мой живот так вырос?
- Чуть-чуть. Но это не портит тебя.
Живописец отхлебнул холодного чая. Жажда одолела.
- Я тоже хочу чая.
- Чай в чайнике.
Как-то скучновато в мастерской живописца. Чем-то старомодным попахивает. Домострой? Отнюдь. Наш живописец человек прогрессивных взглядов. Нет. Он не сторонник эмансипации. Эмансипированная женщина, по его мнению, уже не женщина. Природой предназначено – женщине рожать, а мужчине её оберегать и пищу добывать. Правда, в последние годы мужчин самих надо оберегать. И не то, чтобы они все поголовно заболели аутизмом или страдают гидроцефалией. Нет. С виду они вполне нормальные. Можно сказать, упитанные и хорошо развитые самцы. А на деле обыкновенные механизмы для переваривания пищи. Максимум на что они способны в социуме, это где-то что-то купить. А потом продать это что-то.  Женщина пьет чай и глядит наверх.
- Скажи, милый, а твой плафон не расколется от тяжести снега?
- Если он расколется, то мы с тобой будем погребены тут заживо. 
- Как интересно. И мы сохранимся как мамонтенок?
- Не думаю, чтобы снег не растаял по весне.
- Чай холодный. Снег холодный.
- И я холодный.
- Ты, мой дорогой бываешь горячим.
С тахты они встали под вечер.
- Как я хочу кушать.
- Призвание женщины готовить пищу. Помню песенку, что пели мы, студенты: Есть захочешь, придешь. И в пещеру войдешь. Хобот мамонта вместе съедим.
- Хобот мамонта не обещаю, а ромштекс сейчас изжарю. А ты лук нарежь, пожалуйста.
Зачем я живу с ней? Приходила бы на сеанс и все. Секс? Но это второстепенное. И для того, чтобы заниматься сексом, не обязательно жить под одной крышей. Тут же уточнил – одним плафоном.
Лук щиплет глаза. Нож туп. Точило куда-то запропастилось. Снег все сыплет и сыплет. Она располнела. Скоро и на натуру в стиле Рубенса не подойдет. Искать другую натуру в этом городе дело бесполезное. Живописец давно определил одну закономерность – чем ниже уровень благосостояния женщины, в пределах допустимого, тем она полнее. Объяснимо! Есть деньги, человек больше потребляет мяса и овощей. Нет денег, налегает на хлеб и макароны. Картофель и тот стал не всем доступен.
- Масло кончается.
И что? Эта женщина теряет чувство реальности. Она мне кто? Ответ - натурщица. А в перерывах секспартнер, как принято выражаться теперь.
- Я сегодня выходить не намерен. Проживу без масла.
Сверху послышался тонкий скрип. Чуть позже – треск.
Живописец и женщина одновременно глянули наверх. Одна из секций остекления дала трещину.
- Я же говорила.
- Что ты говорила? Накаркала.
Мужчина, не строивший планы создавать семью, каким-то животным чутьем почувствовал – она беременна. Мгновенное отторжение. Так можно было бы охарактеризовать то состояние, что посетило живописца. Надо было пользоваться презервативами. И не слушать её – мне можно, мне можно.
Плач женщины прервал размышления мужчины. Этого мне не хватало, злится он.
- Я тебе надоела.
О Боги! Неужели и мне выпала эта доля – выслушивать пошлости.
- Если будешь реветь, как белуга, надоешь быстро.
Женщина сразу прекратила рёв. Все женщины притворщицы. Одна больше, другая меньше. Женщина, живущая с живописцем, особо не отличалась от своих соплеменниц. Просто раньше она не была беременна. 
- Обзываешься?
Совсем как ребенок обиделась бывшая художник по тканям, а ныне подруга живописца и его натурщица.
О том, что было позже, писать просто неприлично. Речь живописца была полна неприличных слов. Кто сказал, что образование и талант гарантируют хорошие манеры.
Перейдем сразу к финалу.
- Я ухожу. Ты прав. Нам надо некоторое время пожить порознь.
Женщина ушла. Ушла в метель. Живописец ни на йоту не обеспокоился.
Прошло много времени. Столько, сколько природа отпустила женщине на то, чтобы выносить плод в своем чреве.


- Что, сосед, опять с женой поссорился?
- Убью её когда-нибудь.
Отвечал живописцу сосед с первого этажа.
- Посадят.
- Лучше на зоне, чем с этой змеей.
- Пошли ко мне. У меня водка есть.
Девять месяцев, что живописец живет один без женщины, прошли для него трудно. Не писалось и не рисовалось. Он отремонтировал плафон. Сделал перестановку в мастерской. Уезжал надолго загород. Ловил рыбу. Собирал грибы. Но тоска одолевала. Чего скрывать, бывали в его мастерской и женщины. Пытался писать одних. Сексом занимался с каждой. Все не то.
- А у меня закусь что надо.
- Килька в томате?
- Обижаешь. У меня кусман мяса вяленного. Друг отвалил. У него ферма. Правда, он полный идиот. Как его долбанули по голове, так и стал чудить. Привез незнамо, откуда двух бычков неизвестной породы. Говорит, это американские. Американский анус.
- Американский агнус.
Поправляет соседа живописец, ничего не смысливший в крупном рогатом скоте, но как-то прочитавший о такой породе его, этого скота.
- Да хрен с ними. Одно слово, мой друг лох. Ему всучили каких-то недоростков. Как ни корми, а они не растут. Забил. Опять же, вместо того чтобы продать, он мясо решил приготовить по какому-то древнему рецепту. Больной, ей Богу. Жестковато, но жрать можно. Особливо под водку.
Эх, живописец, картины твои выставлялись в Центре Помпиду в Париже, а ты скатился до такого; пьешь водку с малообразованным соседом с первого этажа и тоскуешь по женщине, что ушла от тебя девять месяцев назад.
Водку они выпили. Мясо с трудом сжевали. И что дальше? Не о чем им говорить.
- Так я пойду.
- Иди, сосед. Может быть, жена дома.
- Убью.
Это были последние слова, сказанные соседом в мастерской живописца.
Убьет? Все может статься. Народ озверел. Матери выбрасывают своих младенцев из окна. Мужики из-за пустяшного разлада на дороге готовы пристрелить друг друга. И стреляют. У кого револьвер есть. А я мог бы убить? Задается вопросом живописец, сидя на высоком табурете перед выбеленным холстом на мольберте.
Рука привычно берет карандаш сангины. Почти автоматически живописец наносит первые штрихи. Скоро случайный зритель мог бы угадать абрис женской фигуры.
- Я стану Пигмалионом в живописи. Я создам женщину идеал.
Рука уверено наносит штрих за штрихом. Живописец, не поднимая головы, рисует. Поднял бы, увидел, что стекла плафона его мастерской покрываются слоем снега. Снег валит. На дворе пороша…
- Мадам, не больше пяти минут. Больной находится в прострации. Он под воздействием седативных средств. 
- Милый, ты узнаешь меня?
Этих четырех слов было достаточно.
Живописец вскинулся на спецкровати. Путы разорваны.
- О, ты, моя Галатея! Мне удалось сотворить тебя.
А снег все валил и валил. Пороша…