Зацепиться за небо. - I. День мучениц

 Девочка лет пяти, сидевшая тихо и чинно на лавочке,  вдруг соскочила с нее, взяла в руку маленький прутик, присела и стала ковырять этим прутиком  землю. За ней стали наблюдать все, кто ожидал автобуса. Навстречу шуршащему о камешки прутику ползла жирная зеленая гусеница. Девочка замерла, разглядывая гусеницу, та, переползая через бесконечные препятствия, продолжила путь ей навстречу. Девочка предупредительно шаркнула прутиком, гусеница вытянулась во всю длину, потом сжалась в комочек и снова развернулась и поползла в сторону дороги. Она ползла и ползла, зеваки, наблюдавшие  за её передвижением, не заметили,  как к остановке подъехала машина. Затрещали камешки под колесами. Машина, резко взяв вправо,  выехала на асфальт, а на месте, где проделывала свой путь гусеница, осталось только зеленое месиво. Девочка  поднялась с корточек, сделала несколько шагов к этому месту и, всматриваясь в зеленую лепешку, спросила:
– Мама, а где гусеница? – еще не веря в случившееся перевоплощение.
Её мама – молодая статная женщина лет тридцати пяти, подошла к дочке, протянула ей руку, стараясь выглядеть хладнокровной, ответила:
– Отойдем, доченька, это несчастный случай, – и больше не проронила ни слова.
– Если бы  я её не позвала к себе, то несчастного случая не было бы? – спросила девочка, держась за руку матери, всматриваясь в её бесстрастное лицо.
 – Городские – сердобольные! – с усмешкой промолвила  полноватая женщина.  Она была одета отлично от провожающих её родственников – по выходному, спросила:
– Никак, Бабушку Марию проведывать приезжали?
   Придерживая загорелыми ручками полы белой панамки, и ковырнув носком сандалии придорожные камешки, девочка звонко выпалила: «Бабушку Машу!» и,  защепив пальчиками мамину юбку, спряталась в её складках от внимательных глаз тетки.
А в доме бабушки Марии бесконечные часы бесконечной жизни никак не останавливались. От предсмертных мук бабка Мария так иссохла, так обескровилась, что уж не могла кричать в полный голос, чтобы душа облегчалась и набиралась сил. Уже не существовало для неё времени, не было прошлого, а только тяжелая борьба плоти за будущее. Она уже три дня не ела, только пила воду, пила, чтобы погасить огонь где–то там – в горле или в самой душе. Этот огонь пожирал живущие клетки мозга, пожирал мечущиеся по крови тельца. Они убегали от огня в холодные конечности ног и рук, пробивались через узкие проходы  кровотоков, но огонь настигал их, возвращаясь опять к горлу, требовал воды, чтобы спрятавшиеся тельца устремились навстречу ему и попадали в западню. И снова огонь их пожирал…  Сумасшедшая боль – тысячи игл впивались в тело, когда тельца убегали от огня. Огонь, словно набирал силу, чтобы вырваться в мир иной и унести с собой все кроме уже тленной оболочки.
В последний день Марии сделали  укол, ввели снотворное с наркотиками. Она заснула. Все время всхлипывала, но не просыпалась от этого.  Её дочь Серафима последние дни почти не отходила от матери. Если она приближалась к кровати, чтобы поправить все время сползающее одеяло, то быстро убирала руки, чтобы мать не успела их схватить. Так уже бывало – Серафима еле вырывала руки и боялась матери. Процесс смерти был невыносим для неё. Она то и дело выбегала на улицу, чтобы перевести дыхание, отдохнуть от криков матери и постоянного ожидания чего–то страшного.
Утром последнего дня жизни матери Серафима догадалась, о чем мать просила её. Она насмелилась, взяла обеими руками почти ледяную руку матери, тихонько сжала.
– Мама, я обещаю, что я не умру, пока не верну наше хозяйство.
Вот и отмучилась Мария.  Вместе с ней умерла обида на Господа Бога за то, как ей пришлось  доживать на чужбине вдали от родного дома. Эта обида вырастила чудовище, мучавшее  её при жизни, и медленно пожиравшее её. И вот, чудовище, наконец, наевшись, уползло в свое место обитания. Содрогнулась где–то земля под тяжестью уползающего чудовища и стала забываться его ненасытная утроба.