Зацепиться за небо. - 1. Взгляд из поднебесья

Михаил Архангел считается предводителем Света,   который управляет всем войском Господним и ведет его бороться с армией сил Тьмы.

– Никак, Бабушку Марию проведывать приезжали?
   Этот возглас вылетел из глубины остановочного павильона и кажется, коснулся, стоящей поодаль молодой женщины, та повернулась, вглядываясь в темноту павильона, прижала  обеими руками к себе девочку лет пяти. Девочка словно капризничая, отцепилась,  придерживая загорелыми ручками полы белой панамки, и ковырнув носком сандалии придорожные камешки, звонко выпалила: «Бабушку Машу!» и,  защепив пальчиками мамину юбку, спряталась в  её складках.
  Вскоре объявилась любопытная и задорная тетка – вышла из темноты обветшалого павильона на палящее  солнце.
 - Эльвира, это ты? – тем же задорным голосом спросила, всей фигурой наступая на молодую женщину. 
- Да, здравствуйте, вот привозила дочку знакомиться  с про-бабушкой, успела, – так с грустью в голосе поприветствовала улыбчивую женщину крепкого телосложения в простеньком, но фасонистом  платье. Это была про-бабушкина соседка Галина, она выглядела и старшей по возрасту. Разговор был не долгим, из-за поворота появился рейсовый автобус, заселение в него с последней поселковой остановки предвиделся нелегким, уже был заполнен. Обе женщины успели помахать друг другу рукой и поспешили к разным дверям. До железнодорожного переезда метров сто, но автобус, отъехав от опустевшей остановки, несколько раз притормаживал. Слышались недовольные выкрики: « не дрова везешь», «хватит утрамбовывать», «детишек пожалей». Этот день запомнится Эльвире еще и потому, что Галина стала играть особую роль в её жизни.

А в доме бабушки Марии бесконечные часы бесконечной жизни никак не останавливались. От предсмертных мук бабка Мария так иссохла, так обескровилась, что уж не могла кричать в полный голос, чтобы душа облегчалась и набиралась сил. Уже не существовало для неё времени, не было прошлого, а только тяжелая борьба плоти за будущее. Она уже три дня не ела, только пила воду, чтобы погасить огонь где–то там – в горле или в самой душе. Этот огонь пожирал живущие клетки мозга, пожирал мечущиеся по крови тельца. Они убегали от огня в холодные конечности ног и рук, пробивались через узкие проходы  кровотоков, но огонь настигал их, возвращаясь опять к горлу, требовал воды, чтобы спрятавшиеся тельца устремились навстречу ему и попадали в западню. И снова огонь их пожирал…  Сумасшедшая боль – тысячи игл впивались в тело, когда тельца убегали от огня. Огонь, словно набирал силу, чтобы вырваться в мир иной и унести с собой все кроме уже тленной оболочки.
В последние дни медсестра делала  укол - вводила снотворное с наркотиком и уходила. Мария засыпая, всхлипывала, но не просыпалась.  Её дочь Клавдия, оставаясь одна, почти не отходила от матери. Если она приближалась к кровати, чтобы поправить все время сползающее одеяло, то быстро убирала руки, чтобы мать не успела их схватить. Так уже бывало – Клавдия еле вырывала руки и боялась матери; процесс смерти был невыносим, она то и дело выбегала на улицу, чтобы перевести дыхание, отдохнуть от криков матери и постоянного ожидания чего–то страшного.
Утром последнего дня жизни матери Клавдия догадалась, о чем мать просила её взглядом. Она насмелилась, взяла обеими руками почти ледяную руку матери, тихонько сжала.
– Мама, я обещаю, что я не умру, пока не верну наше хозяйство.
Вот и отмучилась Мария.  Вместе с ней умерла обида на Господа Бога за то, как ей пришлось  доживать на чужбине вдали от родного дома. Эта обида вырастила чудовище, мучавшее  её при жизни, и медленно пожиравшее её. И вот, чудовище, наконец, наевшись, уползло в свое место обитания. Содрогнулась где–то земля под тяжестью уползающего чудовища и стала забываться его ненасытная утроба.

Через несколько дней после похорон матери Клавдия снова забоялась, словно пришел её черёд умирать в муках. Она поняла, что душу матери отпустили на последнее свидание со своей плотью, которой она прикипела при жизни к родственникам и к кусочку подвластной ей земли. Её душа была где–то рядом, она давала ей знаки своего присутствия, но Клавдия только отмахивалась от неведомого, назойливого её присутствия то рукой, то попавшейся на глаза тряпкой. Было тяжело осознавать свою ответственность за всех ещё живущих, когда не стало её старшей подруги, принимать  тяжкий незапланированный груз. Клавдия, помолившись, пообещала исполнить волю матери: «Мама, я верну наш дом, я постараюсь. Ты уходи!»  После этих слов обещания она успокоилась.
Так прошло пять лет. Клавдия заботилась о внучке, которую дочь Эльвира привозила на выходные. Они ходили в гости к бабушкиным подругам, по магазинам. Иногда, чтобы избежать излишней опеки,  Шурочка тайком от бабушки убегала на улицу и целый день с друзьями самостоятельно осваивала дворовый мир. Если внучка долго не появлялась дома, то Клавдия выходила во двор, искала её, если находила, то присаживалась неподалеку, общаясь с соседками, наблюдала за играми детей. Звонким голосом, проникающим через все преграды – дворовые постройки: сарайчики, гаражи, она вызывала к себе Шурочку и уводила  домой, чтобы её осмотреть и накормить.
Вечером в воскресенье приехала дочь за Шурочкой. Как обычно, Эльвира осталась сидеть на улице перед двухэтажным обшарпанным домом на единственной дворовой скамье, чтобы пообщаться с соседками, пока бабушка переодевала внучку в чистенькую и завлекательную одежду. Бабушка делала это неторопливо, то коленки Шурочке протирала старенькой тряпкой, то вела в ванную комнату, и при открытом кране цепляя ладонью холодную воду, выплескивала  в лицо внучке, старательно отмывала следы  любопытных дел, а уж потом они вместе выбирали с бабушкой наряд, чтобы все видели: какая растет на свете красавица.
Дочь с внучкой уехали, и Клавдия осталась одна. Она отложила вязанье, встала со старенького дивана, подошла к окну. Так опираясь руками о подоконник, она постояла у каждого окна своей светлой уютной квартирки, пытаясь за частоколом развесистых тополей высмотреть перемены  на улице. В такт качающимся веткам покачала головой, словно ответила на приветствие,  вернулась к дивану. Из телевизора донеслось:
– Сядьте поудо–о–бнее! Рассла–а–бтесь!.
 «Как вовремя включила – на сеансе Чумака попала!» Клавдия порадовалась удаче, перебирая стопки носков, разложенных на диване, довольная их видом и разнообразием красок, прижала ладонями самые верхние, словно прощалась, отправляя в далекий путь, присела рядом. Носков навязано пар пятнадцать, «успею еще» – сказала себе и выпрямила спину. На колени легли руки жилистые, морщинистые. Тонкие складки кожи  уже не могли скрывать взбухшие синие вены. Больше всего в жизни она боялась вида крови. Пока еще кожа была верным другом – сосудом, удерживающим её в своих недрах. Сдернула руки с колен, когда поняла, что цвет подола платья очень уж красный.
– Налейте воды, поставьте ближе к экрану. Сейчас я начну её заряжать.
Клавдия смотрела,  как целитель разминал руки, казалось,  аккуратно снимал, насевшую за многие лета черную пыль, на уже чистом экране плавно рисовал загогулины.  Что ей хотелось бы вылечить? Господь здоровьем не обидел, и ни разу за всю свою жизнь она не лежала в больнице, не обратилась в поликлинику. «Слава Богу!»– вылетели слова, закрепляя осознанную благодарность прожитому времени. «Пожалуй, вот эту бородавку бы убрать» – правая рука потянулась к переносице. Указательный палец нащупал большой твердый бугорок, всегда заслоняющий обзор в левом глазу. Но разве, на самом деле это её волнует? Пошла на кухню, вернулась к телевизору с наполненной до краев литровой банкой воды, поставила её на тумбочку ближе к экрану.
Больше волнует не растущая бородавка, а поведение  Алексеевны, та стала совсем чужой почти недосягаемой из–за своей, неожиданно объявившейся религиозности; каждый будний день Алексеевна убегала из своей маленькой квартирки то на утреннюю службу, то на вечернюю. Днем её тоже нельзя было застать: Алексеевна  ходила по окрестным местам, собирала брошенные праздной публикой бутылки от пива или от вина, потом усердно счищала с них наклейки.  Сдавала в единственный  на микрорайоне пункт приема стеклотары. На вырученные деньги покупала мясные копчености, заполняли ими холодильник, чтобы в субботу увезти гостинцы своей дочери – преподавателю философии в гуманитарном институте. В воскресенье торопилась  снова в церковь.
Клавдия за эту, проснувшуюся любовь к Богу, Алексеевну уважала, но за заботу о пятидесятилетней дочери осуждала. “ Копченые продукты  пользы не приносят, а только вред”– поучала подругу.  Сама питалась скромно, а если дети привозили какие–то особенные продукты, она сурово детей отчитывала, возмущением делилась с Алексеевной: «Зачем транжирят деньги?». Та чаще помалкивала,  авторитет Михалны – так величали ее соседи, был среди соседей непререкаемый, но на эту оценку среагировала:
– Михална! У тебя же есть деньги, купи золотые кольца дочерям или сережки. Они же на черный день им пригодятся.
На черный день каждому из троих своих детей Клавдия когда–то завела сберкнижку. “Где они эти деньги? Реформа сожрала в 92–ом году. Так же и золото сожрут и не подавятся. Словно род проклят: родители нажитое потеряли, у меня успели сбережения отнять”. Надо признать она не слишком была травмирована таким предательством государства, потому что главным своим достоянием  все же считала  послушных и воспитанных детей.
Сеанс продолжался. Клавдия смотрела на руки целителя, его пальцы словно высверливали в её старом теле дырки и, замерев на некоторое время, начинали приманивать и вытягивать  нечто. Она медленно погружалась в воспоминания. 
Мать  Мария на Бога рассердилась за то, что позволил раскулачить ее семью – отобрать все, что было нажито праведным крестьянским трудом, а потом  с многочисленной семьей долго скитаться – прятаться от гнева новой советской власти.  В этих скитаниях  Клавдия не участвовала, она раньше этих событий, будучи 14–летней девицей,  сбежала  из  деревни в город, чтобы там спрятаться то ли от деревенских семейных забот то ли от нравоучений сурового отца.  Училась на рабфаке, трудилась, развлекалась в клубах – играла на балалайке и на гитаре, задорно пела.  Её заметили и даже пригласили работать в театр.  Мать рассердилась на Господа, Клавдия же в погоне за женским счастьем всем своим поведением его отвергла –  стала безбожницей. Она предпочла дедовским учениям учения новой советской власти, но не научилась склонять голову перед иконами нового времени – портретами вождей. “Надо бы успеть окрестить детей!”– сделала неожиданный вывод Клавдия.
Сеанс закончился. Литровая банка, смерено  выжидающая внимания,  приманивала мерцающим изнутри светом. Клавдия встала, подошла, подняла за горлышко банку левой рукой, осторожно поднеся к губам, немного отпила. «Верю, верю!»– негромко произнесла на выдохе,  и уже удерживая обеими руками, поставила банку на подоконник,  машинально трижды перекрестилась.
 Детям она ничего о лечении не говорила, знала, что дети скептически относились к всеобщему помешательству. Каждый раз, когда банка попадалась ей на глаза, Клавдия отпивала из нее воду по несколько глоточков. Лечение  отвлекало её от обычных разведывательных прогулок по магазинам, и вот к концу недели литровая банка с целебной водой была испита.  «Давно я соседей не видела» – подумала и начала одеваться.
В нос ударил горьковатый запах свежей листвы. Все будто радовалось её появлению на улице: радостный щебет птиц, вкрадчивый шелест листвы, ласковое мяуканье бродячих дворовых кошек. Она неторопливо шагала по тротуару вдоль шеренги двухэтажных домов, выстроенных сразу войны,  услышав голос соседки Марии Павловны, остановилась. Та стояла на балконе в цветастом байковом халате и осудительно покачивала головой, приговаривая с тревогой: Ай–яй, ай–яй! Болела,  Михална? 
– Это когда я болела?! – ответила ей Клавдия с обидой в голосе.
– Михална, посмотри – какую  колбасу привезли!
Мария Павловна торопилась первой сделать заказ, знала, что другие соседи Михалну будут тоже останавливать  и давать поручения. Клавдии отметила немалых 80 лет жизни: сухощавая с прямой спиной, твердой походкой обгонявшая и молодых, и таких же, как она - старых. Когда отошла от своего дома и  оказалась на аллеи тополей, то остановилась.  Спешно достала из старенькой холщовой суки пачку сигарет «Памир» и коробок спичек, встряхнув открытую пачку, выдернула сигарету, сделав несколько незаметных чужому глазу манипуляций, торопливо затянулась и облегченно выпустила дым. Так шла, озиралась, наклоняя голову, прикуривала и если видела прохожих, тут же прятала в кулаке сигарету.
Курить Клавдия начала в 1941 –ом году, когда похоронила первого мужа. Осталась одна с ребенком на руках с изнуряющей душу тоской. Недосмотрела за ребенком, сын умер от воспаления легких; смерть малыша она, казалось, пережила легче, так как уже не расставалась с папиросами. Именно так  многие зрелые женщины встречали горькие новости с фронтов именно так, с папиросами в зубах, торопились от пережитого горя быстрее восстановиться.
Подходя к продовольственному магазину,  увидела идущих ей навстречу соседок Алексеевну и Васильевну – их общую подружку, поворотом руки сигарету упрятала в ладони. Когда поравнялись с Клавдией, Васильевна словно извиняясь, высказалась:
– Тоже вот в церковь ходила, прижало меня, Михална, крепко…
 Клавдия дослушивать не стала. «Здрасьте!» – коротко бросила приветствие и, отмахнувшись рукой, занятой сигаретой, пошла к крыльцу магазина. В урну бросить сигарету раздумала, курнула в затяг, опять спрятала её в ладони и пошла дальше… Шла рассматривала прохожих и сама себе удивлялась: “Неужеле решилась?”. Прошлым днем при коротком общении с Алексеевной, успела ей высказать просьбу, чтобы та разузнала у священника: сколько будет стоить крещение.   На что Алексеевна ответила с категоричностью в голосе: “Брать денег не стану, сама сходи и договорись!”
“Мало ли я ходила по кабинетам и о чем–то договаривалась”, – настраивала она себя весь день на роль просительницы, так подготавливаясь к  разговору со священником.
Не обнаружив у высокого крыльца церкви урну для мусора, опять засомневалась:  «я ведь грешница», «могу ли заходить?», « даже сигарету некуда выбросить», замешкалась. Захотелось вернуться домой, лечь на кровать, как обычно по–походному  укрыться одежкой и с наслаждением заснуть… Суровое изображение Иисусу Христа на портале церкви заставило вернуться в реальность, переложить сигарету в левую руку, крепче зажать ее в ладони и прижать  руку с папиросой к пальто. Пепел был еще горячим и жег руку.  Она успела наложить трижды крест правой рукой, из дальних –  предальних уголков памяти донеслось: «без числа согреших, Господи, помилуй мя», она вслух повторила. Стыд охватил холодком волосы, толкнул подбородок и спрятался в тугой узел платка, подсказывая: «Ты же даже крестик не надела!»
– Заходите, дочь моя! – услышала Клавдия густой бас, и хуже того растерялась. Дверь в церковь была широко распахнута, и в дверях стоял священник. Со слов Алексеевны отцом  настоятелем  в  местной церкви служил молодой священник  отец Андрей.  Ответ – внутренний протест на обращение приглушила и так, оцепенев, стояла и смотрела на него, забыв все слова. Наконец, вытащила из тех же дальних уголков памяти и произнесла, не узнавая своего голоса:
– Простите, батюшка и благословите!
Отец Андрей издалека благословил наложением крестного знамения и показал на порог, приглашая войти. Поднимаясь по ступенькам, Клавдия вспоминала: как она в детстве вела себя в церкви, на этом трепетном ходу – подъеме успела переложить окурок от папиросы в карман, успокоилась. Подойдя к отцу Андрею с трудом высказалась:
– Батюшка, можно с Вами поговорить? Хочу окрестить детей. Как подготовиться, как это у вас сделать?
В притворе, куда завел ее Отец Андрей,  Клавдия увидела церковную лавку. Отец Андрей, указывая в сторону церковной лавки, объявил:
– Запишитесь здесь. Вам все расскажет матушка. – И вышел  во двор, закрывая за собой дверь.
Заказ она оформила, деньги заплатила, но уходить не торопилась, долго рассматривала товары, аккуратно разложенные на прилавке и закрытые в стеклянных шкафах, решилась и купила несколько свечек.  Осторожно ступая по деревянному скрипучему полу, прошла в молельню, слабо освещаемую лампадами. Несколько молящихся стояли ближе к иконам  иные у подсвечников и старались установить свечи.
В полумраке с трудом нашла икону Николая Угодника. Издалека коротко помолилась Иисусу Христу, Божьей матери: «Прости и помилуй!» Толкаться у подсвечников не пришлось, как это было там – в деревенской церкви, в далеком детстве.  Быстро и уверенно поставила свечи перед Николаем Угодником, крестясь  прошептала: «преизрядный Николай угодниче, помощниче, умоли господа Бога сохранить  в здравии моих детей и сохранить их всех до моей смерти», заплакала. Слезы лились по щекам, и она не могла остановить их.  Пытаясь обнаружить носовой платок в кармане пальто, вспомнила, что в кармане оставался окурок. Окурка не было ни в одном, ни в другом кармане. Повернулась, оглядела весь путь, которым шла к иконе, сора на полу не было. Там – за стенами церкви, обязывающей быть предельно сдержанной и справедливой, она бы  брякнула: «чертовщина какая–то!», здесь же с сомнением и удивлением в голосе вскрикнула: «чудеса?!» 
 Осветилась соседняя икона, блеснул щит; вглядываясь в лик святого, Клавдия подошла ближе; снова осветилась икона серебряным цветом, словно  сдвинулся с места воображаемый меч; она узнала икону Михаила Архангела. На нее смотрели глаза отца… Она напряглась и подалась всем телом вперед, и её абсолютный слух с абсолютной готовностью принял слова: «наконец–то ты пришла, Клавдия!»  Тяжелая капля, оставшаяся  в уголке глаза у самой переносицы, не высыхала и не падала. «Прости, отец!»– прошептала Михална и попыталась  платочком стрясти эту каплю, так и сделала.
Выходя  из церкви, она снова порылась в карманах; окурка не было, платочком тщательно вытерла глаза и тут только почувствовала изменение: она не наткнулась, как обычно, на бугорок. Потянулась пальцем в уголок глаза, да, бородавки не стало!
Уже спустившись с крыльца, постояла, словно пыталась вспомнить важнейшую миссию, затем повернулась и,  запрокинув голову, вгляделась в  изображение Иисуса Христа. Яркие краски изображения  напомнили  о муже–художнике, донесли запахи  ушедшего счастливого времени, она, крестясь уверенно произнесла: «Благодарю тебя, Господи, всемогущий, всевидящий, прошу тебя: обрати  свои силы на  детей Наших!»
и уже спустившись со ступенек, и пройдя несколько шагов, остановилась, повернулась лицом к церкви, нашла глазами образ Иисуса Христа, тихонько взмолилась: «Господи, помоги моим детям не потерять своего наследства!»  Этим же днем она оповестила родных о богодоверительном деле – крещении.
    Дочь Эльвира приехала с Шурочкой. Клавдия  стояла у ступенек церкви и ждала окончания церемонии и когда увидела выходящих из церкви, перекрестилась и издали нетерпеливо спросила: «Все окрестились?».  Каждый, подойдя к Клавдии, кивнул головой и дакнул. Лица детей были непроницаемы, но Клавдия правильно оценила глубинное внутреннее состояние каждого и сама поверила в важность обряда.
Крещение состоялось. Клавдия осмысленно и достойно отказалась от ответственности за детей.