Зацепиться за небо. - II. Взгляд из поднебесья

Михаил Архангел считается предводителем Света,
который управляет всем войском
Господним и ведет его бороться
с армией сил Тьмы.

 Через несколько дней после похорон матери Михална снова забоялась, словно пришел её черёд вот так же, умирать в муках. Она поняла, что душу матери отпустили на последнее свидание со своей собственностью – с плотью, которой она прикипела к родственникам и к кусочку подвластной ей земли при жизни. Её душа была где–то рядом, она давала ей знаки своего присутствия, но Михална только отмахивалась от неведомого, назойливого её присутствия то рукой, то попавшейся на глаза тряпкой. Было тяжело осознавать свою ответственность за всех ещё живущих, когда не стало её старшей подруги и принимать этот тяжкий незапланированный груз. Михална, помолившись, пообещала матери исполнить её волю. «Мама, я верну наш дом, я постараюсь. Ты уходи!»  После этих слов обещания она успокоилась и с каждым следующим днем все легче вживалась в свое предназначение.
Так прошло пять лет. Михална заботилась о внучке, которую дочь Эльвира привозила на выходные. Они ходили в гости к бабушкиным подругам, по магазинам. Иногда, чтобы избежать излишней опеки,  Шурочка тайком от бабушки убегала на улицу и целый день с друзьями самостоятельно осваивала дворовый мир. Если внучка долго не появлялась дома, то Михална выходила во двор, искала её, если находила, то присаживалась где–нибудь неподалеку, общаясь с соседками, наблюдала за играми детей.
Вечером в воскресенье приехала за Шурочкой дочь. Как обычно, Эльвира осталась сидеть на улице перед двухэтажным обшарпанным домом на единственной дворовой скамье, чтобы пообщаться с соседками, пока Михална переодевает внучку в чистенькую и завлекательную одежду. Бабушка вела Шурочку в ванную комнату, и при открытом кране цепляя ладонью холодную воду, выплескивала ее в лицо Шурочке, старательно отмывала следы  любопытных дел, а уж потом они вместе выбирали наряд, чтобы все видели: какая растет на свете красавица.
Михална осталась одна. Она отложила вязанье, встала со старенького дивана, подошла к окну. Так опираясь руками о подоконник, она постояла у каждого окна своей светлой уютной квартирки, пытаясь за частоколом развесистых тополей высмотреть перемены  на улице. В такт качающимся веткам покачала головой, словно ответила на приветствие,  вернулась к дивану. Из телевизора донеслось:
– Сядьте поудо–о–бнее! Рассла–а–бтесь!.
 «Как вовремя включила – на сеансе Чумака попала!» Михална порадовалась удаче, перебирая стопки носков, разложенных на диване, довольная их видом и разнообразием красок, прижала ладонями самые верхние, словно прощалась, отправляя в далекий путь, присела рядом. Носков навязано пар пятнадцать, «успею еще» – сказала себе и выпрямила спину. На колени легли руки жилистые, морщинистые. Тонкие складки кожи  уже не могли скрывать взбухшие синие вены. Больше всего в жизни она боялась вида крови. Пока еще кожа была верным другом – сосудом, удерживающим её в своих недрах. Сдернула руки с колен, когда поняла, что цвет подола платья очень уж красный.
– Налейте воды, поставьте ближе к экрану. Сейчас я начну её заряжать.
Михална смотрела,  как целитель разминал руки, казалось,  аккуратно снимал, насевшую за многие лета черную пыль внутри телевизора  и на уже чистом экране плавно начал рисовать загогулины.  Что ей хотелось бы вылечить? Господь здоровьем не обидел, и ни разу за всю свою жизнь она не лежала в больнице, не обратилась в поликлинику. «Слава Богу!»– вылетели слова, закрепляя осознанную благодарность прожитому времени. «Пожалуй, вот эту бородавку бы убрать» – правая рука потянулась к переносице. Указательный палец нащупал большой твердый бугорок, всегда бурым пятном стоявший  перед глазами. Но разве, на самом деле это её волнует? Пошла на кухню, вернулась к телевизору с наполненной до краев литровой банкой воды, поставила её на тумбочку ближе к экрану.
Больше волнует её не быстро растущая бородавка, а поведение  Алексеевны, та стала совсем чужой почти недосягаемой из–за неожиданно объявившейся религиозности; каждый будний день Алексеевна убегала из своей маленькой квартирки то на утреннюю службу, то на вечернюю. Днем её тоже нельзя было застать: Алексеевна  ходила по окрестным местам, собирала брошенные праздной публикой бутылки от пива или от вина, потом усердно счищала с них наклейки.  Сдавала в единственный  на микрорайоне пункт приема стеклотары. На вырученные деньги покупала мясные копчености, заполняли ими холодильник, чтобы в субботу увезти гостинцы своей дочери – преподавателю философии в гуманитарном институте. В воскресенье торопилась  снова в церковь.
Михална за эту, проснувшуюся любовь к Богу, Алексеевну уважала, но за заботу о пятидесятилетней дочери осуждала. “ Копченые продукты  пользы не приносят, а только вред”– поучала подругу.  Сама питалась скромно, а если дети привозили какие–то особенные продукты, она сурово детей отчитывала.
– Зачем транжирят деньги? – делилась с Алексеевной возмущением на поведение детей. Та чаще помалкивала,  авторитет Михалны был среди соседей непререкаемый, но на эту оценку среагировала:
– Михална! У тебя же есть деньги, купи золотые кольца дочерям или сережки. Они же на черный день им пригодятся.
На черный день каждому из троих своих детей Михална когда–то завела сберкнижку. “Где они эти деньги? Реформа сожрала в 92–ом году. Так же и золото сожрут и не подавятся. Словно род проклят: родители нажитое потеряли, у меня успели сбережения отнять”. Надо признать она не слишком была травмирована таким предательством государства, потому что главным своим достоянием  все же считала  послушных и воспитанных детей.
Сеанс продолжался. Михална смотрела на руки целителя, его пальцы словно высверливали в её старом теле дырки и, замерев на некоторое время, начинали приманивать и вытягивать  нечто. Она медленно погружалась в воспоминания. 
Мать  Мария на Бога рассердилась за то, что позволил раскулачить ее семью – отобрать все, что было нажито праведным крестьянским трудом, а потом  с многочисленной семьей долго скитаться – прятаться от гнева новой советской власти.  В этих скитаниях  Михална не участвовала, она раньше этих событий, будучи 14–летней девицей,  сбежала  из  деревни в город, чтобы там спрятаться то ли от деревенских семейных забот то ли от нравоучений сурового отца.  Училась на рабфаке, трудилась, развлекалась в клубах – играла на балалайке и на гитаре, задорно пела.  Её заметили и даже пригласили работать в Новосибирский оперный театр.  Мать только рассердилась на Господа Бога, она же в погоне за женским счастьем всем своим поведением его отвергла –  стала безбожницей. Предпочла дедовским учениям учения новой советской власти, но не научилась склонять голову перед иконами нового времени – портретами вождей. “Надо бы успеть окрестить детей!”– сделала неожиданный вывод Михална.
Сеанс закончился. Литровая банка, стоящая на тумбочке перед экраном телевизора мерцающим светом приманивала. Михална встала, подошла, подняла за горлышко банку левой рукой, осторожно поднеся к губам, немного отпила. «Верю, верю!»– негромко произнесла на выдохе,  и уже удерживая обеими руками, поставила банку на подоконник,  машинально трижды перекрестилась.
    Детям она ничего о лечении не говорила, знала, что дети скептически относились к всеобщему помешательству. Каждый раз, когда банка попадалась ей на глаза, казалось,  с мерцающим изнутри светом, Михална отпивала из нее по глоточку воды. Лечение надолго  отвлекало её от обычных разведывательных прогулок по магазинам, и вот к концу недели литровая банка с целебной водой была испита.  «Давно я соседей не видела» – подумала и начала одеваться.
В нос ударил запах свежей листвы. Все будто радовалось её появлению на улице: радостный щебет птиц, вкрадчивый шелест листвы, ласковое мяуканье бродячих дворовых кошек. Она неторопливо зашагала, услышав ожидаемый вскрик соседки Марии Павловны, остановилась. Та стояла на балконе в цветастом халате и осудительно покачивала головой, приговаривая: Ай–яй, ай–яй! – добавила с сомнением и тревогой в голосе, – Болела, Михална? 
– Это когда я болела?! – ответила ей Михална с обидой в голосе.
– Михална, посмотри – какую  колбасу привезли!
Мария Павловна торопилась первой сделать заказ, знала, что другие соседи её будут останавливать  и высказывать свои просьбы. Михална никому не отказывала: брала деньги, запоминала заказ и никогда не забывала выполнить благое дело.  Ей уже было немалых 80 лет. Всегда на ногах: сухощавая с прямой спиной, твердой походкой обгонявшая и молодых, и таких же старых как она сама. Когда отошла от своего дома и  оказалась на аллеи тополей, то остановилась.  Спешно достала из старенькой холщовой суки пачку сигарет «Памир» и коробок спичек, встряхнув открытую пачку, выдернула сигарету, сделав несколько незаметных чужому глазу манипуляций, торопливо затянулась и облегченно выпустила дым. Так шла, озиралась, наклоняя голову, прикуривала и если видела прохожих, тут же прятала в кулаке сигарету.
Курить Михална начала в 1941 –ом году, когда похоронила первого мужа. Осталась одна с ребенком на руках с изнуряющей душу тоской. Недосмотрела за ребенком, сын умер от воспаления легких; смерть малыша она, казалось, пережила легче, так как уже не расставалась с папиросами. Именно так  многие зрелые женщины встречали горькие новости с фронтов именно так, с папиросами в зубах, торопились от пережитого горя быстрее восстанавливаться.
Подходя к продовольственному магазину,  увидела идущих ей навстречу соседок Алексеевну и Васильевну – их общую подружку, поворотом руки сигарету упрятала в ладони. Поравнявшись с Михалной, те остановились, остановилась и Михална. Васильевна словно извиняясь, высказалась:
– Тоже вот в церковь ходила, прижало меня, Михална, крепко…
 Михална дослушивать не стала. «Здрасьте!» – коротко бросила приветствие и, отмахнувшись рукой, занятой сигаретой, пошла к крыльцу магазина. В урну бросить сигарету раздумала, курнула в затяг, опять спрятала её в ладони и пошла дальше… Шла рассматривала прохожих и сама себе удивлялась: “Неужеле решилась?”. Прошлым днем при коротком общении с Алексеевной, успела ей высказать просьбу, чтобы та разузнала у священника: сколько будет стоить крещение.   На что Алексеевна ответила с категоричностью в голосе: “Брать денег не стану, сама сходи и договорись!”
“Мало ли я ходила по кабинетам и о чем–то договаривалась”, – настраивала она себя весь день на роль просительницы, так подготавливаясь к  разговору со священником.
Не обнаружив у высокого крыльца церкви урну для мусора, опять засомневалась:  «я ведь грешница», «могу ли заходить?», « даже сигарету некуда выбросить», замешкалась. Захотелось вернуться домой, лечь на кровать, по–походному – как обычно, укрыться какой–нибудь одежкой и с наслаждением заснуть… Суровое изображение Иисусу Христа на портале церкви заставило вернуться в реальность, переложить сигарету в левую руку, крепче зажать ее в ладони и прижать эту руку к пальто. Пепел был еще горячим и жег руку.  Она успела наложить трижды крест правой рукой, из дальних –  предальних уголков памяти донеслось: «без числа согреших, Господи, помилуй мя», она вслух повторила. Стыд охватил холодком волосы, толкнул подбородок и спрятался в тугой узел платка, подсказывая: «Ты же даже крестик не надела!»
– Заходите, дочь моя! – услышала  Михална густой приглушенный бас, и хуже того растерялась. Дверь в церковь была широко распахнута, и в дверях стоял священник. Со слов Алексеевны она знала, что отцом  настоятелем  в  местной церкви служил молодой священник  отец Андрей.  Ответ – внутренний протест на обращение приглушила и так, оцепенев, стояла и смотрела на него, забыв все слова. Наконец, вытащила из тех же дальних уголков памяти и произнесла, не узнавая своего голоса:
– Простите, батюшка и благословите!
Отец Андрей издалека благословил наложением крестного знамения и показал на порог, приглашая войти. Поднимаясь по ступенькам, Михална вспоминала – как она в детстве вела себя в церкви, на этом трепетном ходу – подъеме успела переложить окурок от сигареты в карман, успокоилась. Подойдя к стоящему отцу Андрею с трудом высказалась:
– Батюшка, можно с Вами поговорить? Хочу окрестить детей. Как подготовиться, как это у вас сделать?
В притворе, куда завел ее Отец Андрей,  Михална увидела церковную лавку. Отец Андрей, указывая в сторону церковной лавки, объявил:
– Запишитесь здесь. Вам все расскажет матушка. – И вышел  во двор, закрывая за собой дверь.
Заказ она оформила, деньги заплатила, но уходить не торопилась, долго рассматривала товары, аккуратно разложенные на прилавке и закрытые в стеклянных шкафах, решилась и купила несколько свечек.  Осторожно ступая по деревянному скрипучему полу, прошла в молельню, слабо освещаемую лампадами. Несколько молящихся стояли ближе к иконам  иные у подсвечников и старались установить свечи.
В полумраке с трудом нашла икону Николая Угодника. Издалека коротко помолилась Иисусу Христу, Божьей матери: «Прости и помилуй!» Толкаться у подсвечников не пришлось, как это было там – в деревенской церкви, в далеком детстве.  Быстро и уверенно поставила свечи перед Николаем Угодником. Также уверенно крестясь  прошептала: «преизрядный Николай угодниче, помощниче, умоли господа Бога сохранить  в здравии моих детей и сохранить их всех до моей смерти», заплакала. Слезы лились по щекам, и она не могла остановить их.  Пытаясь обнаружить носовой платок в кармане пальто, вспомнила, что в кармане оставался окурок. Окурка не обнаружила, повернулась, оглядела весь путь, которым шла к иконе; сора на полу не было. Там – за стенами церкви, обязывающей быть предельно сдержанной и справедливой, она бы  брякнула: «чертовщина какая–то!», здесь же с сомнением и удивлением в голосе вскрикнула: «чудеса?!» 
 Осветилась соседняя икона, блеснул щит; вглядываясь в лик святого, Михална подошла ближе; снова осветилась икона серебряным цветом, словно  сдвинулся с места воображаемый меч. Михална узнала икону Михаила Архангела. На нее смотрели глаза отца… Она напряглась и подалась всем телом вперед, и её абсолютный слух с абсолютной готовностью принял слова: «наконец–то ты пришла, Серафима!»  Тяжелая капля, оставшаяся  в уголке глаза у самой переносицы, не высыхала и не падала. «Прости, отец!»– прошептала Михална и попыталась  платочком стрясти эту каплю, так и сделала.
Выходя  из церкви, она снова порылась в карманах. Окурка не было. Платочком она тщательно вытерла глаза и тут только почувствовала изменение, она не наткнулась, как обычно, на бугорок. Потянулась пальцем в уголок глаза, да, бородавки не стало!
Уже спустившись с крыльца, постояла, словно пыталась вспомнить важнейшую миссию, затем повернулась и,  запрокинув голову, вгляделась в  изображение Иисуса Христа. Яркие краски изображения  напомнили  о муже–художнике, донесли запахи  ушедшего счастливого времени, она, крестясь уверенно произнесла: «Благодарю тебя, Господи, всемогущий, всевидящий, прошу тебя: обрати  свои силы на  детей Наших!»
и уже спустившись со ступенек и пройдя несколько шагов, остановилась, повернулась лицом к церкви и снова, найдя глазами образ Иисуса Христа, тихонько взмолилась: «Господи, помоги моим детям не потерять своего наследства!»  Этим же днем она оповестила и дочерей и сына о богодоверительном деле – крещении.
    Дочь Эльвира пришла со своей дочкой Шурочкой. Михална  стояла у ступенек церкви и ждала окончания церемонии и когда увидела выходящих из церкви дочерей, сына и внучку, перекрестилась и издали нетерпеливо спросила: «Все окрестились?».  Каждый, подойдя к Михалне, кивнул головой и дакнул. Лица детей были непроницаемы, но Михална правильно оценила глубинное внутреннее состояние каждого и сама поверила в важность обряда.
Крещение состоялось. Михална осмысленно и достойно отказалась от ответственности за детей. Вот чего не сделала перед смертью ее мать Мария.