Рождённая на стыке двух веков

                Наталья Крандиевская – Толстая
                (1888 – 1963)
        Поэтическая судьба Натальи Крандиевской – Толстой складывалась не просто. При жизни её знали только в узком кругу ценителей поэзии. Росла в литературной семье, куда были вхожи Горький, Бунин, Блок, Успенский…
В 13-ть лет опубликовано первое стихотворение, а в 1913-ом, выйдет первый сборник «Стихотворения». В девятнадцать выходит замуж, но неудачно. Через некоторое время  встречает Алексея Толстого. У них семьи, только чувства любви не знают преград. Разрешение проблем, связанных с разводом, чуть не закончились для неё трагедией. И всё же они венчаются в церкви, строят планы на будущее.
       Октябрьская революция 1917-го года вынуждает их уехать из Москвы в Одессу – островок прежней жизни. Здесь, в издательстве «Омфалос», в 1919-ом году издаётся вторая книга стихов. Но гражданская война докатывается и до берегов Черного моря. Теперь они с детьми, уже иммигрируют в Париж.
Во Франции остро встаёт вопрос о выживании. Потом перебираются в Германию. Третья книга «От лукавого», выйдет в Берлине, в 1922-ом году.
По возвращении из эмиграции в Ленинград, остаётся в тени известного мужа-писателя. Свою жизнь на Родине посвящает детям, ему и его творчеству. Так продолжалось до 1935-го года, до ухода Алексея Толстого из семьи. Чтобы заглушить боль от предательства, погружается в знакомый мир поэзии.
       Война застает её с детьми в блокадном Ленинграде. Едва не умирает от голода, продолжая писать об этом страшном времени. После освобождения нашими войсками родного города, печатается в различных изданиях. В 1943- издаёт цикл стихов и её принимают в члены Союза писателей СССР.
Готовит книгу блокадной лирики, но в 1946-ом году набор был рассыпан.
В 50-х напишет «Воспоминания». Книга мемуарной прозы выйдет после смерти, в 1977-ом году, а стихотворный томик стихов «Дорога», в 1985-ом.
Имя её, как и редкостный лирический дар, наряду с Ахматовой, Цветаевой, так и не были открыты по-настоящему.
Наталья Васильевна Крандиевская по праву принадлежит русской литературе. В основе романа лежат архивные материалы, воспоминания самой Крандиевской, дипломная работа Ольги Парфёновой.
 
                Н.Гуркин.
                О.Парфёнова.




                В оформлении обложки использована работа
                художницы Гуркиной Любови.

                Часть 1

                Уходят люди и приходят люди,
                Три вечных слова:
                БЫЛО, ЕСТЬ и БУДЕТ,
                Не замыкая, повторяют круг.
                Н. Крандиевская.

                Глава 1

Тринадцатилетняя Наталья сидела на диване рядом с Севой, краснея от волнения и удовольствия. Он, раскрыв журнал «Муравей», читал вслух с выражением её стихи, подписанные «Т. Крандиевская», Туся Крандиевская – так звали  домашние. Душа клокотала, выпрыгивая из груди от  радости. В который раз удивлялась и восхищалась собой: «Неужели это я написала!»
А всё начиналось с глубоких детских впечатлений. Впервые увидев в Анапе море и неземную красоту тропической растительности, была потрясена. Особенно часто вспоминала поездку в долину Сукко (холодная речка), куда их привезли на пикник. Может то, впечатление и открыло в ней литературный талант…
…Обширная бухта. Все разбрелись по дикому ущелью, заросшему буковым лесом. Она осталась одна на берегу и долго вслушивалась в могучий шум воды, похожий на дыхание великана. Густо-синее неспокойное море двигалось, как живое, взметало пеной, шипя у самых ног.  В шесть лет его казалось непомерно много. Столько, что не под силу вместить в себя эту красоту, это «свидание наедине» с природой. Она обрушивается, как гора на мышонка, и невольно чувствуется внутренняя страшная тревога. Хочется кричать, петь, звать на помощь.
Перескакивая по крутым валунам, под которыми копошатся крабы,  до глубокого места, она садится, свесив ноги над лазурной водой, пронизанной солнцем. Дна не видно, только в глубине, как призраки, проплывают медузы. Там своя -  иная,  жизнь. Так она сидит долго. Трудно сказать, что чувствует…
- Я рад за тебя! Поздравляю! Ты просто гений, настоящая поэтесса! – прервав воспоминания сестры, Всеволод чмокает её в зардевшуюся щёку.
- Я бы так не смог – коротко, в рифму изложить свои мысли.
- Правда? Тебе и впрямь понравились мои «выдающиеся» произведения? – иронично спросила она, польщённая таким вниманием, взяла у него журнал, ещё раз беглым взглядом пробежала по заученным наизусть строчкам.
- Как ты думаешь? У меня получается?
- Конечно, Тусенька! – последовал однозначный, без тени лести, ответ брата.
- Представляю, как обрадуются родители! Особенно, мама! Давай сейчас Дюне покажем! – вспыхнул, схватил  сестру за руку и потащил её наверх.
Надежда, младше Натальи на три года, довольно холодно отнеслась к творчеству сестры.
- Ну и что! Подумаешь…
Оно и понятно. Круглолицую тихую скромницу в очках, занимало другое творчество: живопись, лепка. Объединяло лишь совместное увлечение -  музицирование на фортепиано в просторной  гостиной. В доме всегда было много народа. Крандиевские жили открыто. Гостями их хлебосольного дома были многие известные прозаики, поэты, художники. В семье господствовал культ творчества. Наталья с раннего детства хорошо знала литературу, в живую общаясь с известными писателями, в том числе и с Максимом Горьким.
Он и  его соратники особенно зачастили  после 4 марта 1901 года. На то была причина. Утром в Петербурге у Казанского собора полиция и казаки  разогнали многотысячную демонстрацию студентов против «забривания» их в солдаты.  Это событие совпало с триумфом пьесы «Доктор Штокман».  В Санкт-Петербурге проходили гастроли Московского художественного театра.  После слов Штокмана: «Не следует надевать новую пару, когда идёшь сражаться за свободу и истину», - зал устроил овацию. В тревожное политическое время, до первой революции, в обществе было сильно развито чувство протеста. Ждали героя, который мог бы смело и прямо сказать в глаза правительству жёсткую правду. Нужна была революционная пьеса – и «Штокмана» превратили в таковую.
Станиславский был прав. После этого события, освещённого в прессе, в частности и журналистом, публицистом Крандиевским, их стали навещать народники, русские либералы, марксисты.
           Василий Афанасьевич, с типичной для того времени бородкой и усами, витой тростью, работал в земской управе, затем журналистом. Многие его статьи в газетах отличались прогрессивными взглядами.
  Жизнь семьи Крандиевских круто изменилась с получением наследства близкого родственника Василия Афанасьевича, Скирмунта Сергея Аполлоновича. Миллионщик купил огромный двухэтажный дом и сделал Василию деловое предложение вести общие дела под одной крышей. С тех пор две семьи проживали в этом особняке в Гранатном переулке, расположенном в глубине двора.
…С детства Серёжа Скирмунт был сиротой. Воспитывала его тётка.
Мать умерла, едва ему исполнилось три годика. Отец, полковник Скирмунт, назначается на новое место  службы в Иркутск. Прибыв на место назначения с сыном, сильно простыл, заболел воспалением лёгких и умер. Сироту приютила тётка из Москвы. В девятнадцать лет отдала в кадетский корпус, затем в 3-е Александровское училище, зная, что там будет обеспеченное будущее, карьера.
Окончив училище, дослужился до штабс-капитана. Только военную службу так и не полюбил, как не полюбил ни одну из женщин, встретившихся на его пути. Военная карьера не соответствовала характеру, была настоящей обузой.
И тут неожиданно получает известие, что его ожидает наследство: от белой горячки умирает богатый родственник – помещик Скирмунт, одиноко обитавший на степном херсонском хуторе. Жил с ним  лишь медведь, с которым они  беспробудно пили  французский коньяк. Медведь лакал прямо из ведра. Преданный лохматый собутыльник, оставшись один, страшно тосковал по хозяину и вскоре тоже умер. После длительного процесса по наследству, Сергей Аполлонович получил колоссальное состояние: 2,5 миллиона рублей, степные хутора и земли. Сразу вышел  в отставку. Приобрёл жильё – упомянутый особняк. Подумав о том, как с пользой для людей и для себя употребить свалившиеся с неба «шалые» миллионы, решает пожертвовать 100 тысяч «Обществу содействия устройству общедоступных народных развлечений», в котором участвуют Станиславский, Немирович-Данченко,  Корш и другие. Основал на паях с Крандиевским либеральное издательство «Труд» и открыл под этим же названием книжный магазин на улице Тверской. Сблизился с Горьким настолько, что, разделяя его убеждения, давал деньги, щедро финансировал революционные организации, веря в лучшие времена, в переустройство России.
В их издательстве  выпускались крупные издания большими  тиражами: «История крепостного права в России», альбом «Галерея русских писателей» с 250-ю портретами и краткими биографическими очерками, брошюры по истории, философии, экономике, юриспруденции. Печатная продукция приносила неплохой доход, известность. Книжный магазин с удовольствием посещала потомственная аристократия и буржуазный образованный класс.
Горький восхищался огромной библиотекой на втором этаже особняка Скирмунта, Крандиевской Анастасией Романовной, её прелестными детьми. Настасья, как он любил называть её, была очаровательна: стройная, красивая, с выразительными карими глазами и густыми тёмными волосами, уложенными в высокую причёску. После первой встречи с Крандиевскими  он пишет Антону Павловичу Чехову: «Видел писательницу Крандиевскую – хороша! Скромная, о себе много не думает, видимо, хорошая мать, дети  - славные, держится просто. Вас любит до безумия и хорошо понимает. Жаль её – она глуховата немного, и, говоря с ней, приходится кричать. Должно быть, ей  ужасно обидно быть глухой. Хорошая бабочка…».  Вслух же Горький отпускал комплименты:
- Тётушка Настасья, вам не романы писать, а посадить вас в инкубатор, чтобы вы талантливых детей рожали…
Его восхищал не только галантный и образованный Сева, ученик-старшеклассник гимназии, но и хитромудрая  Туся с её мировоззрением, поэтическим  мышлением. Удивляла и Дюна.
Как-то МХАТовцы подарили Горькому статуэтку, изображающую Станиславского в роли доктора Штокмана, героя пьесы Ибсена. Режиссёрами были К.С.Станиславский и В.В. Лужский.  Статуэтка стояла на видном месте в гостиной. И вот, когда взрослые в очередной раз отправились в театр, Надя сумела её скопировать, а Всеволод и Наташа установили рядом с оригиналом. Вернувшись, Горький только и смог, что выдохнуть: «Фу, чёрт, размножился!»
- Талантливые у вас детки! – позавидовал он Крандиевским. – Им бы окромя  гимназии специальное образование получить, чтобы в люди выйти.
- Поживём – увидим! – с улыбкой счастливого отца ответил Василий. - Без внимания не оставим.
Все чаще стал наведываться из Нижнего Новгорода в Москву Горький. Чаще стали собираться разные гости, особенно весной. Любили  бывать на балконе и слушать, как заливаются в садах соловьи. На улицу дом выходил  воротами на каменных столбах. От ворот шла аллея густых ёлок. Она выводила на широкий двор, где вольготно  раскинулся купеческий особняк.  Каменная терраса и балкон располагались  на противоположной стороне, к  саду. В нём водились соловьи. Переулок был патриархальный, тихий, весь в зелени. Узкие тротуары, поросшие травкой. Особняк, сады, заборы, за которыми благоухали  сирень и липы, и непременно следом,  откуда-то, летел  тополиный пух…
Алексей Максимович тесно сотрудничает с МХАТом. В 1901 году ставится его пьеса «Мещане». В следующем – «На дне».
В свои  тридцать три года он выглядит высоким усатым красавцем с зачёсанными назад и прикрывающими уши тёмно-русыми волосами. Уже довольно известный писатель – ведь первый рассказ «Макар Чадра» опубликовали в газете «Кавказ» ещё в 1892 году. Активно пропагандирует революционные идеи, часто устраивает публичные слушания в этом доме. Была даже  мода «сходить на Горького», мода на «Буревестника».
У дома постоянно дежурили филёры – полицейские агенты, сыщики. Горький своей добротой, бодростью внушал веру в себя, научил детей Крандиевских не теряться ни при каких обстоятельствах. А Скирмунт вообще считал их своими  детьми: то ли из-за отсутствия собственных, то ли из-за любви к Анастасии. Водил на концерты, по музеям, летом возил на море, за границу, а позже обеспечил их обучение.
Однажды  после Горького на литературном вечере  выступила,  читая свои стихи, Туся. Остроумная, прекрасная рассказчица, обожаемая им, она представила стихотворение «Сумерки». Было это в начале 1904 года.
                Тает долгий зимний день…
                Всё слилось во мгле туманной,
                Неожиданной и странной…
                В доме сумерки и тень.

                О, мечтательный покой
                Зимних сумерек безбрежных,
                И ласкающих, и нежных,
                Полных прелести немой!..

                В старом доме тишина,
                Всё полно дремотной лени,
                В старом доме реют тени…
                В старом доме я одна…

                Чуть доносится ко мне
                Шумных улиц гул нестройный,
                Словно кто-то беспокойный
                Тщетно мечется во мгле!

                Ночь крадётся у окна…
                С бледной немощной улыбкой
                Тает день, большой и зыбкий.
                В сердце сумрак… Тишина…
И хотя долго аплодировали, а потом сыпались лестные слова, Наталья прекрасно понимала, что ей до настоящей поэзии ещё далеко. После той, первой публикации, теперь стихи выходили с завидной периодичностью, что  служило хорошим стимулом к самовыражению. Позже она напишет: «Я не могла иначе,  я росла в кругу литературных интересов…» Писать стихи она училась у многих, но одного мастера ставила выше всех других – Ивана Бунина.
Выбор был предопределён Алексеем Максимовичем, подарившем девочке бунинскую  книжку «Листопад» с надписью: «Вот так писать надо!» После этого, узнав, где Бунин  снимает квартиру, Наталья решила к нему наведаться, в Гагаринский переулок, прочесть свои стихи, узнать его – авторитетное - мнение и сделать для себя вывод…
Она пришла  без приглашения в морозные сумерки. Вся  в инее – иней опушил её беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ.
- Я Крандиевская, - выпалила с порога и представилась: - Наталья.
- Милости прошу, - пригласил тридцати четырёх летний писатель, буквально поражённый её девичьей красотой. – Знаю, знаю вашего батеньку, и маменьку тоже, читал её публикации, произведения. Пишет весьма недурно. Недавно захаживал к вам, но вас не видел.
Разувшись, она прошла в маленькую комнатку, которую он снимал.
- Разденетесь?
- Нет, нет, - отказом ответила Наташа, отводя смущённый взгляд от его цепких серо-зелёных глаз. Внимание привлекли гусарские усы и бородка, скрывающие слегка удлинённый нос. – Я ненадолго, я пришла прочесть вам свои стихи. Мне очень важна ваша оценка. Позволите?
- Конечно! Присядьте, пожалуйста, - Иван Алексеевич предложил стул.
Дрожа от волнения, Наталья вынула из-за пазухи приготовленную тетрадь и принялась читать подряд, без остановки, о соловьях, о лилиях,  о шхерах, о фиордах и камышах. Он был восхищён талантливостью пятнадцатилетней девушки. Когда речь зашла о чайках, Бунин вдруг остановил.
- Почему вы пишете про чаек? Вы их видели когда-нибудь вблизи? – спросил он.
- Да, - кивнула она головой, - в детстве, на Чёрном море.
- Ну и что? Прожорливая неуклюжая птица с коротким туловищем. Пахнет от неё рыбой. А вы пишете: одинокая грустная чайка.  Да ещё с собой сравниваете. Нехорошо.  Комнатное враньё. Он принялся критиковать за выдуманные образы.
Она не противилась критике, хотя внутренне порывалась себя оправдать.
- Жизнь, - продолжал Бунин, - это не так просто. Ведь она движется, светится, звучит, цветет, пахнет. Она меняется ежеминутно. Надо вглядываться в каждую мелочь, наблюдать, запоминать. Надо любопытствовать.
Под конец назиданий сказал:
- Давайте мириться. Стихи у вас все-таки с корешком. Писать будете. Потому и броню вас, дорогой коллега.
- В основном, на слух, - продолжил он после короткой паузы, трогая пальцами правой руки усы и  бородку, - неплохо. Слышится собственный голос, наблюдаются поэтические изыскания. А хотите, я тоже поделюсь с вами своими первыми «морскими» Севастопольскими стихами?
- Хочу, - был утвердительный короткий ответ.
                В первый день в каком-то радостном веселье
                Уходил я в рощи, в горные ущелья,
                Вдаль глядел с Байдарских каменных ворот;
                Необъятной ширью море расстилалось,
                Необычной волей сердце наполнялось,
                Чувствуя, как воздух широко плывёт.
- Я вот перебираю  в памяти, - сразу же после прочтения, не спрашивая мнения собеседницы, снова продолжил разговор, - известную мне русскую поэзию и не нахожу ни с кем ничего общего. В ваших стихах угадывается своё начало. Я восхищён!!!
Сердце Туси, как тогда, после первой публикации в «Муравье», запрыгало, забилось. От похвалы мастера лицо запылало.
- Только не обольщайтесь, - заметил он. -  И хотя ваши «вирши» меня радуют, однако, предстоит большая работа над собой. Запомните, Наташа, никогда никому не подражайте. Идите своей, непроторённой дорогой. Иначе потеряете индивидуальность. И ещё, пожалуй, самое главное, - расхаживая по комнате, сказал Бунин, - постарайтесь отвечать за каждое написанное слово.
     Уходя, Наталья уносила с собой надежду. «Кроме критических замечаний была и похвала. А требовательности к себе мне не занимать…»
Наталья с удовольствием посещала литературные салоны, представляя на суд слушателям свои новые стихи. Сева аккуратно вырезал из газет и журналов и  подклеивал  в свой дневник её стихи. Если нельзя – переписывал от руки, ставя внизу сноску, где напечатаны стихи любимой сестрёнки. Она старалась быть независимой от поэтических направлений, вне групп и компаний молодых поэтов. Эстетика определяла литературное одиночество. Так было с Буниным и Тютчевым, которых считала любимыми поэтами.
Рискуя казаться современникам патриархальной, старомодной, она сохраняла приверженность традициям русской литературы девятнадцатого века, традициям Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, Бунина, давая классическим формам современное звучание.
Мать Натальи – Крандиевская (Тархова) Анастасия Романовна писала повести и рассказы. Печаталась в основном в издательстве «Русская мысль» у Вуколы Михайловича Лаврова. Окончив женские историко-словесные курсы В.И.Герье, вслед за мужем  увлеклась литературным творчеством, стала писать сначала статьи, а потом рассказы, повести. Первоначальную писательскую школу проходила в газетно-журнальной периодике. В 1900 году вышел сборник рассказов «То было раннею весной». Сборник выдержал несколько изданий и даже был переведён во Франции.
Обозреватель журнала «Русское богатство» отмечал общественное неравнодушие, которым проникнуто её творчество. А критик журнала «Обозревание» писал: «Перед нами умная наблюдательница, талантливо подмечающая и передающая жизненные явления известной сферы». Оба отзыва намекали на то, что талант А..Крандиевской пока что не ярок и недостаточно определился, хотя её самоотверженность, правдивость, стилистика привлекали многих читателей.
     Чтобы реально, достоверно отобразить адский труд горняков, она даже спускалась в каменноугольную шахту, впечатления изложила в рассказе «Только час».
«…Очутившись на дне глубокой шахты, она в первую минуту от ужаса и недоумения с места двинуться, не могла. Со всех сторон её обнимала чёрная, непроглядная ночь, душная и тёплая, смрадная и зловонная. Что-то где-то шумело, грохотало, гудело и скрипело, журчало и шлёпало… Но что? Понять нельзя было, так как в глаза бросался только мрак один, всеобъемлющий мрак, беспредельный, бездонный и бескрайний… И было мокро кругом, лилась вода сверху на голову, брызгала с боков, хлябала внизу под ногами. Но откуда вода – опять, же ничего нельзя было понять, ничего не было видно. Как очумелая, Рябушкина шарила перед собой руками, с неестественной силой таращила глаза свои в темноту и одни только тусклые бледно-жёлтые огни лампочек и видела вокруг себя. Огни эти мерцали повсюду: вверху, внизу, с боков, сзади, спереди. Одни из них стояли неподвижно, другие пробегали с места на место, как живые, но темноты не рассеивали. Наоборот, огни, казалось, ещё сильнее сгущали мрак, подчёркивали его и придавали ему что-то загадочное, мистически-таинственное, непостижимое…И даже тогда, когда глаза её уже освоились с темнотою и она, кроме лампочек, увидела ещё и чёрных людей, чёрных лошадей, части каких-то машин, колёса, рычаги, ремни, вагоны и тачки, нагружённые углем, - словом, увидела в могиле какую-то жизнь, какую-то странную работу, смутную и сложную, - даже и тогда она не в состоянии была побороть в себе этот сверхъестественный ужас свой и продолжала глядеть на всё окружающее через призму этого ужаса. Всё ей казалось здесь невероятным, непостижимым, недействительным, похожим на кошмар, на страшное видение, и всё говорило о смерти. Перед ней двигались люди в странных одеяниях факельщиков, в широкополых шляпах и в коротких плащах, и с ними вместе двигались огни лампочек. Люди казались ей приведениями, загробными тенями, а огни – погребальными свечами. Стучали, гудели, шумели и скрипели машины, грохотали вагоны, топотали лошади, журчала вода, хлябала грязь под ногами – и это беспрерывное движение и многоголосый шум и гам казались ей воплощением ада на земле…
… И мерзко, отвратительно было смотреть на работу людей. Полуголые, в одних только высоко подсученных портках, люди походили на чёрных зверей. Мелькали гибкие спины,… напрягавшиеся цепкие руки… худые, голенастые ноги…, огромные уродливые ступни… Пот, смешанный с чёрною угольною пылью, струился по возбуждённым лицам, по чёрным согнутым спинам. Работа в духоте, в адском пекле, насыщенном отравою, «дурным газом», этим воздухом смерти,  – была тяжкая каторжная работа, и окрики людей полны были тупого озлобления, тупой тревоги и заботы…»
     А ещё вспоминался ей рассказ доктора о взрыве рудничного газа на соседней шахте «Ольга». Погибло до ста человек. Наверх вытащили из развалин шахты не трупы людей, а груды горелого мяса и костей; не поймёшь, где рука, где нога, где голова. Вместо фигур человеческих – какие-то бесформенные обуглившиеся головёшки… всё отверстие шахты, весь  сруб от верху до низу, саженей на сто,  был обрызган кровью и мозгами людей…  Ночью, после увиденного и услышанного, долго не могла уснуть, ей казалось – чёрные видения тихо подступают к ней, окружают со всех сторон, веют  в  её  лицо дыханием ужаса и смерти. Видела окровавленные  могилы, узкие и тёмные, мокрые и смрадные… Видела чёрных людей, похожих на зверей… Видела и слышала их адскую работу под немолчною угрозою смерти… Видела самую смерть, разные кровавые катастрофы, о которых до сих пор знала только понаслышке из книг, из газет, теперь же видела перед собою, как живые: все эти обвалы, взрывы, пожары, затопления…,  раздробленные кости, проломленные черепа, обуглившиеся тела, оторванные руки и ноги…, целые потоки крови человеческой, целое море слёз… Не раз  задавалась вопросом: «Зачем это нужно -  такой неимоверной ценой добывать проклятый уголь? Неужто  ничего нельзя сделать?
И как бы в ответ на этот мучительный вопрос  тотчас же припомнилось ей и другое, когда-то вычитанное из книг: «Если бы не было каменного угля, то,  что сталось бы с фабриками, заводами, железными дорогами, пароходами? Если бы не было каменного угля, остановился бы промышленный рост человечества, остановился бы прогресс, исчезла бы культура…»
Общий фон её рассказов – психология людей, жестоко помятых жизнью. У них нет ни сил, ни глубины, чтобы безропотно сносить удары, выпадающие на долю борца. По определению Крандиевской, создалось поколение нытиков, самогрызов, неврастеников, дегенератов, неверующих, мятущихся в поисках неведомого Бога, блуждающих в потёмках противоречий, как в лесу дремучем. Но она не всё сваливает на неблагоприятные общественные условия времени. С болью и правдиво изображает жизнь тех неудачников, которые ничего толком сделать не умеют, а все свои невзгоды приписывают тому, что они – «Носители идеалов». Она отмечала трагедию столкновений между служением общественным интересам и жаждою личного счастья…



                Глава 2

    Однажды, в мае 1902 года, в дом с обыском неожиданно нагрянули  жандармы, и нашли прокламации Московского комитета РСДРП, запрещённые брошюры Горького и другую нелегальную литературу. Следствие установило связь Сергея Аполлоновича с «Заграничной лигой социал-демократической партией», за что хозяина особняка 8 мая арестовывают, а в августе следующего года ссылают на пять лет в Олонецкую губернию – в Петрозаводск.
Без него жизнь словно застыла. Не стало прежнего бурного веселья, литературных вечеров, да и мало кто осмеливался теперь заходить к ним, боясь попасть в немилость властей. Будни, похожие друг на друга, окрасились в мрачные, траурные тона…
Вопрос: «Как и чем ему помочь?» - муссировался по вечерам в гостиной. У Анастасии перед глазами постоянно стоял его образ – высокий широкоплечий интеллигент, растерянный и совершенно подавленный. С мужем они были чем-то неуловимо схожи. Наверное, усами и бородой. Только лицо Сергея крупнее, серо-зелёные глаза более выразительны, нос горбинкой, и борода двуклиновая, длиннее и окладистей, чем у Василия. Волосы на голове короткие, кучерявые,  залысины  по бокам. Она хорошо помнит его прощальный взгляд – полный печали,  тоски и неизвестности. Ещё хорошо  помнит прошедшую весну как отправную точку иных отношений…
     Живя под одной крышей со Скирмунтом, Василий давно стал замечать неравнодушное его отношение к Насте. Ещё бы! Своей красотой и фигурой Крандиевская очаровывала многих. Иногда пробуждалась ревность, но он никогда не закатывал скандалов, не видя реального факта измены и рассчитывая на её благоразумие. «Нравственный грех от пресыщения пошлостью», - считал он, не находя ничего подобного в семейной жизни. Конечно, с каждым прожитым годом Василий отмечал некую отчуждённость, физиологическое безразличие жены  по отношению к нему. Только не придавал этому обстоятельству большого значения. Ведь определённое влияние на общую атмосферу в доме оказывали свободные взгляды Анастасии-писательницы, ещё царили патриархально-свободные нравы, где даже дети  с взрослыми не церемонятся, ведут себя на равных. Да и откуда взяться большим чувствам, если родители сосватали их  насильно – так было принято. Супружеские обязанности вошли в привычку. Умиротворение находили в своих пристрастиях, уважая друг друга, не переходя границы дозволенного…
    Очередное, бесповодное, застолье с хорошим вином запомнилось на всю жизнь. Весна! Всё вокруг пробуждается, ликуя. Шумные гости, многозначительное ухаживание Скирмунта, продолжительные прогулки всей компанией по благоухающим окрестностям с бесчисленными трелями соловьёв. Веселились беспечно, от души. Кто балагурил  с детьми, кто забавлялся танцами под фортепиано, кто-то блистал эрудицией. К сумеркам, изрядно захмелевшие, решили продолжить банкет в благопристойном московском ресторане.
- Господа! – проявил инициативу Скирмунт, вставая из-за стола. – За вами выбор: либо «Амстердам», либо «Прага». Я угощаю!
Согласились на семейный ресторан «Прагу». В «Амстердаме» собиралась весьма сомнительная и шумная публика. В увеселительные заведения они ходили не ради поглощения пищи. Просто иногда хотелось сменить домашнюю обстановку, предаться приятным и модным развлечениям. Поужинать при свечах, послушать музыку, исходящую из специальных музыкальных машин – оркестрантов. Сыграть на пианино что-нибудь томное. Или сыграть в бильярд.
Приводили себя в порядок у большущих зеркал в резных рамах, усаживались за свободные столы с точёными ножками. В отдельном зале – столы из красного дерева, стулья с гнутыми, витыми ножками, что являлось особым шиком.  Эти места предназначались для почётных и особо именитых гостей. До десяти часов вечера посторонние не имели права их занимать. Между столами сновали услужливые половые с подносами.
- Любезный! – громко позвал Скирмунт одного из них после того, как всей компанией уселись на свои места.
Чего изволите? – заученно произнёс поджарый молодой человек в белой рубахе из дорогого голландского полотна. Слегка наклонился.
- Всем холодную белугу с хреном, - не заглядывая в меню, стал перечислять Сергей, - икру паюсную, сёмгу с лимоном, телятину отбивную и непременно жареные мозги с чёрным хлебом. Ещё, - повременив, добавил, - два штофа смирновки, шампанское и рябиновку.
Вскоре на фарфоровой и серебряной посуде появилась изысканная трапеза. Официант разлил дамам в бокалы шампанское, по рюмкам настойку, господам – водку, откланялся, уходя.
- Друзья мои! – поднял рюмку Сергей Аполлонович, - желаю выпить за то, чтобы любое настроение было  с кем делить!
- Пускай душа не знает  холода…, - мягким голосом неожиданно для всех процитировала Анастасия.
                - Как ясный день, как сад  в цвету.
                - Пусть будет сердце вечно молодо…
                - Добром, венчая красоту.
                - За красоту души и тела! – выкрикнул кто-то из гостей, опрокидывая рюмку.
     Чем дольше продолжалось застолье, тем шумнее становилось в ресторане от музыки и многоголосья. Захмелевший Сергей воспользовался этим обстоятельством, шепнул на ушко Анастасии:
- Настенька, до чего же ты мила и желанна!
Сделав вид, что не расслышала, промолчала. В произнесённом комплименте слышалось явное сожаление, что она не его женщина. Многократные намёки, подарки по поводу и без повода с надеждой на близкие отношения входили в норму. За годы жизни в  особняке довольно хорошо изучили друг друга. Особенно сближало свободолюбие, независимость. Порочные мысли приходили по ночам, не давая покоя: «Ответить взаимностью? Ублажить?». В супружеских объятиях часто представляла Сергея. Сейчас от хмельного застолья мысли бесформенным хороводом кружились в голове. Пребывая в смятении, не знала, как поступить: дать волю чувствам, или навсегда поставить точку в отношениях.
Вечер уходил в ночь. Уже все досыта наговорились, наелись и напились. Половые получили расчёт, чаевые и теперь  скучали на кухне, подсчитывая выручку. Василий Афанасьевич нашёл  утеху  -  гонял  кием шары в бильярдной комнате. Заметно нервничал, проигрывая напарнику с пивным животиком.
- Объегорил меня напрочь, - посетовал супруге, решившей вытянуть его оттуда.
- Василий Афанасьевич, - взяла легонько под локоток, - ну, хватит уже, довольно. Гости расходятся, и нам пора.
- Ещё партийку – и всё, - не унимался благоверный. Мельком окинув взглядом из дверного проёма, опустевший зал с одинокой фигурой «миллионщика», хмуро произнёс:
- Поезжайте, я скоро буду.
Анастасия не стала перечить. Пьяные манеры, при этом его упёртость, знала хорошо. Если, выпивши, на чём стоит – не проймёшь. Лучше не искушать судьбу. Трезвый – совсем другой человек: мягкий, покладистый, рассудительный.
- Серёжа, - растолкала задремавшего Скирмунта. – Мы должны ехать. Василий Афанасьевич играть изволят. Дитё малое! – съязвила под конец.
- Знаю его, - усмехнувшись, тяжело поднялся.
 Одев в гардеробе пальто, вышли на улицу. Экипаж поджидал очередных клиентов прямо у парадного входа. Поодаль стояла ещё бричка.
Фонарная Москва лихо помчалась им навстречу под цокот копыт, обдавая ночной прохладой неустоявшейся  весны. После тепла стало неуютно, зябко. Анастасия обхватила себя руками.
- Холодно? – заметил Скирмунт и неожиданно властно обнял, прижимая к себе. Она встрепенулась  от  такого  внимания, но не отстранилась, нет. Наоборот, сжалась, словно собачонка, ища тёплое укрытие, подалась к Сергею. Он откинул полу своего пальто, обнял. Тёплое, сильное тело  вдруг стало таким близким, желанным.  Непомерное волнение охватило её  и не покидало до самого дома.
Дверь открыла служанка.
- Ступай к себе, отдыхай, - с порога невозмутимо приказала Настя, запирая входную дверь. – Василию Афанасьевичу сама открою.
- Ребятню насилу угомонила, всё вас дожидались, - удаляясь в свою дальнюю комнатёнку, доложила крестьянка Марфа.
     По лестнице поднялись наверх. Здесь, пожелав  друг другу спокойной ночи, разошлись по своим апартаментам. Настя устало  вошла в спальню, не захлопнув за собой двери, зажгла свечу перед зеркалами напротив. Не спеша,  разделась, облачившись в шёлковую до пят рубашку. Распустила волосы. Взглянула на своё отражение. Обновлённой, домашней увидела себя в нём. А ещё заметила распахнувшуюся дверь и Сергея.  Он вошёл  решительно и смело. От дерзкого  поступка к сердцу подкатил скрытый страх - хотя в тайне желала этого, потому и дверь не заперла.
    Громкий щелчок-выстрел медного засова с внутренней стороны, заставил её вздрогнуть. Закрыв глаза, окаменела. В истерзанной душе  возникла внутренняя борьба противоречий. Не дав ей опомниться, не мешкая, Сергей быстро подошёл, крепко обнял сзади. Хмельной аромат волос желанной женщины, вздымающаяся от волнения грудь  туманили его сознание. Он потерял над собой контроль, не давая отчёта своим действиям. Больше всего боялся, что отвергнет его, похотливого, дерзко и бесповоротно.  Этого не произошло. Напротив,  повернувшись, прижалась.  Бесцеремонный, безумный поступок всколыхнул в ней глубинные чувства.
- Настенька! – вожделенно, страстно прошептал он, не выпуская из объятий. – Не могу больше себя останавливать. Моя любовь к тебе толкает на такое. – Он не мог отвести глаз от шелковистых чёрных волос, атласной кожи, и этот восторг передался ей.
- И не надо, Серёженька,  - искренне отозвалась она, - бог нам судья. – Его серые глаза вспыхнули. Она внезапно широко улыбнулась, тем самым, давая понять, что тоже не желает больше жить тихо и осторожно…
Опоздал Василий, сильно опоздал помешать им любить и наслаждаться друг другом.  Не было больше тени сомнения в содеянном грехе -  без стыда и сожаления желала его. Семейное ложе стало их пристанищем…

   - А если бы беда коснулась кого-то из нас? – при очередном обсуждении судьбы Скирмунта вырвалось у Анастасии.- Наверняка, не оставил бы без внимания. Он же не авантюрист, не бандит, не жулик. Надо что-то делать.
- Что именно? – после долгого молчания спросил муж тусклым, безжизненным голосом.
- Не знаю, - напряжённо произнесла она, - у тебя знакомства, связи, может, похлопотать, дать денег кому следует…
- Ты прекрасно  знаешь, - спокойно ответил он. – Пытались, но без толку. Хоть сейчас всё покупается и продаётся – время такое – но здесь замешана большая политика. Все возможности исчерпаны.
- Значит, надо ехать туда, хотя бы проведать. Представляю, - продолжила после некоторого раздумья, - каково прозябать в глуши одному целых пять лет. Особенно будет тяжело первое время – время привыкания к иным условиям и смирения после вольготной жизни.
- Пойми, - вспыхнул Василий, - невозможно сейчас срываться, всё бросать на произвол судьбы и ехать куда-то,  к чёрту на кулички,  сломя голову. Пойми, теперь на мне ещё и его проблемы: издательство, книжный магазин, дом, в конце концов. На кого  оставим? На Марфу?
- Тебе виднее, - фыркнула Анастасия Романовна, - поступай, как хочешь, приневоливать не стану.
Василий не придал особого значения её словам.
В последующие дни, ничего не подозревая, ходил в редакцию. Она же, намекнула детям, что надо съездить к дяде Серёже. Только день и час держала в секрете.
Перед самым отъездом, к Наташе пришел проститься друг – гимназист Ивницкий. Она сбежала вниз по лестнице и в полутемной передней с разбегу налетела на Серёжу. Не снимая шинели, он стоял мрачный и взлохмаченный у ниши с бюстом Геродота. Через плечо ружье, сумка, на поясе патронташ с патронами.
- Здравствуй, - сказала она, - ты с охоты?
Не подавая руки, он, молча, швырнул под ноги трофей и выбежал за дверь.
Жест был многозначительно красив, как в театре. Конечно же, она его оценила. Утку, испеченную с яблоками, съели на следующий день.
    О спешном отъезде домочадцев, Крандиевского известила служанка только по возвращении его домой   вечером. Он понял: от примерной жены - красавицы не осталось и следа. Хотя, нет: остался её кабинет с разбросанными рукописями, опустевшие детские комнаты, кровать в спальне без её подушки.
Поначалу пришёл в ярость, озлобленность. Постепенно остывало взбунтовавшееся сердце. Совершенно угнетённым, подавленным человеком ложился в холодную постель. До самого утра не сомкнул глаз…
Из Москвы к Петербургу Анастасия с семейством и багажом  ехали по железной дороге. Прокопченный паровоз неспешно тащил за собой несколько вагонов. Дальше предстоял единственный путь – водный, через Ладогу, реками к Онежскому озеру, в Петрозаводск. Колёсный пароход «Свирь» долго «шлёпал» среди вековых сосен и россыпи больших и малых озёр.
     Северный край встретил их на третьи сутки губернским городом на высоком берегу Онежского залива.  Стоял он на скате холмов между двумя горными речками – Лососинкой  и Неглинкой. Город – это кучка старых домов вперемежку с садами, сбросившими листву. Между ними там и сям белели низкие каменные дома, над крышами которых возвышался белый Кафедральный собор с куполами-луковками. Виднелась и другая церковь, поменьше - Петра и Павла, увенчанная высоким остроконечным шпилем с шаром.  Ещё была церковь Иоанна Предтечи, располагавшаяся прямо на берегу Онежского озера. Эта церковь, как узнали позже, предназначалась  для солдат, чьи казармы прилегали к литейному заводу. У деревянной пристани уныло стояло несколько барок. Вокруг всё пусто и серо…
Кое-как добрались с поклажей до берега. Мать, оставив детей одних, пошла, искать извозчика. Слева от соборной площади выделялся белизной колонн  гостиный двор  с уютными  номерами, рукомойниками, газетами. Анастасия не планировала  останавливаться здесь. Задача состояла в том, чтобы найти Сергея.
    Им крупно повезло, что прибыли в Петрозаводск засветло, во второй половине дня, а не ночью. Без особого труда нашла  Управу, узнала: Скирмунт состоит  на особом учёте  и определён  на постой, на самой окраине. Наняв извозчика, поехали по указанному адресу. Сергей Аполлонович  не поверил своим глазам, увидев на пороге дома  Крандиевских.
- Дядя Серёжа! – радостно бросились к нему дети, словно к родному отцу.
- А вот и мы! – устало, улыбаясь, вслед за ними  вошла и Анастасия.
Их появление обескуражило постояльца.
- Вы! Как!?
- Гостей принимаете? – нарочито безразличным тоном произнесла гостья. – Не ждали?
- Баб Нюр! – радостно спохватился Сергей Аполлонович, обращаясь  к пожилой хозяйке дома, - это ведь  ко мне!
- А сказывал, никого нет. Притворялся?
Не стал объясняться квартирант, отмолчался.
- По одёвке вижу, не нашенские, нарядные.
- Из Москвы мы, бабуль! – за мать восторженно выпалила Наталья.
- Кем же Сергею приходитесь? – не обращая внимания на выскочку, продолжила свой допрос, пристально вглядываясь в Крандиевскую.
- Мы-ы, - раскрыла, было, рот Туся, но хозяйка бесцеремонно оборвала:
- Не встревай!
- Свои мы, близкие родственники, - неопределённо и как можно короче ответила Анастасия, обидевшись за резкость по отношению к дочери, хотя понимала – здесь совсем другой жизненный уклад, другое отношение к старшим.
- Раз свои, – милости просим, – и сразу поведала осведомлённо, – у нас чужие открыто не шляются.
- На ночёвку пустите? – без особой надежды спросила Крандиевская.
- Прогонять не стану, - буркнула та, – на полу, чай, всем места хватит.
- Ой! – спохватилась Настя, - а у нас вещи во дворе.
- Сергей! – хитровато прищурилась хозяйка, взглянув на постояльца. – Чего остолбенел? Заноси добро в избу, а я покамест, на стол накрою, что бог послал.  Поди, с дороги голодные  да умаялись.
    После знакомства и скромного застолья Скирмунт долго и дотошно выспрашивал о столичных  новостях. Они доходили сюда через прессу с большим опозданием. В отличие от центральной России, жизнь окраинных городов была иной, особенно здесь. Попахивало каким-то забвением, словно это то, самое место, куда приходят умирать.  По разговору и отношению Анастасии к Сергею старушка поняла: неспроста та приехала в такую глухомань,  неспроста.
Он рассказывал, как  коротает дни и ночи. Что осень в этом году выдалась тёплой, что, говорят старожилы, было редкостью для этих мест. О рыбалке, о тайге, где «уйма» ягод и грибов. Пообещал Севе сходить с ним на ближний плёс, девчонкам – по грибы, если погода позволит.
После ужина хозяйка постелила чистые шабалы на скоблёные сосновые полы, поверх – привезённую постель. Ребятня, сильно уставшая от дальней дороги,  улеглась вповалку, и вскоре затихла.  Шмыгнула за занавеску баба Нюра, предупредив:
- На двор в уборную не ходите. В сенях бадья стоит отхожая…
Наконец-то, оставшись, наедине, Сергей тихо задал Крандиевской мучивший его вопрос:
- Что случилось? Разлад с Василием?
Она  отрицательно  замотала головой.
- Просто захотела увидеть тебя. Знаешь, - после некоторого замешательства продолжала она, - верно, говорят: бойтесь своих сокровенных желаний, ибо они имеют тенденцию воплощаться в жизнь.
Он заметил в её глазах скрытый страх.
- Ты думал обо мне?
- Да!
- Считаешь, поступила опрометчиво?
- Ну что ты! Я так рад!
- Просто захотелось тебя увидеть. Не знаю, может, это женская блажь.  Не прогонишь?
- Перестань, - он нахмурился. – А как же дети, учёба?
- Погостим и уедем. Они способные, нагонят. И ещё, - взяла его руку, - друзей в беде не оставляют. Кто за тебя хлопотать будет?
- Мы предаём Василия.
- Мы его давно предали. Впрочем, как посмотреть. Я раньше не знала о любви ничего, хотя и дети уже совсем взрослые. Оказывается, любовь возбуждает и усиливает ощущение полноты жизни. Смешно? В таком возрасте…
- Житейский опыт приходит на смену угасшей любви?
- Я же говорила – никогда его не любила. Уважение и любовь – две разные вещи.
- Настенька! – сказал он проникновенно, подбирая нужные слова. – Моя душа тянется к тебе. Иногда становится невмоготу, но ничего невозможно изменить.
- Не всё так безнадёжно, Серёжа. Просто надо на жизнь  смотреть немножко по-иному.
                Мой мир похож на океан, - процитировала она чьё-то стихотворение, -
                А твой – на тысячу ветров.
                Один подует, и волна покатится вперёд…
                Мой мир похож на сад,
                А твой – на розу у окна,
                Зачем сорвал её?
                Она была ещё жива…
- Знаешь, чтобы улучшить свой внутренний мир, сделать богаче и теплее, нужно просто захотеть. И тогда мир, как внутренний, так и внешний, предстанет совсем в других красках: вместо обыденного, серого и блёклого, станет солнечным и ярким. А потом – выдержанное испытание укрепляет душу, закаляет её. Только тогда душа становится шире, добрее, отзывчивее. Она становится мудрой и вечной.
- Ты даёшь мне надежду?
- Надежда всегда будет с нами. Но пойми, я не могу сейчас, собственными руками, разрушить семью. Представляешь, какая это катастрофа? Прежде всего, для детей. Я не смогу пойти на это – я мать.  Пусть наши отношения до поры до времени останутся загадкой для остальных. Всё уладится, вот увидишь. Снова вернёшься в свой дом. Будем разумными, - усмехнулась,  - разумность женщины заключается в способности быть послушной, но это не про меня. А мужская разумность – быть ответственным и  достигать свои цели. Так что, перевес в твою сторону. Ты должен быть умнее, терпимее.
- Конечно, - проговорил он с трудом, - понимаю, что не надо требовать от человека того, что он дать не может. А так хочется.
- Кстати, - неожиданно прервала трудный разговор Анастасия, - я привезла тебе кучу книг и газет. Не так скучно будет коротать время в одиночестве. Даже ту, памятную, со статьёй Льва Николаевича Толстого. Помнишь? Со многими известными подписями, в том числе, и твоей подписью.
- Судя по всему, - продолжала, - наступают грандиозные  перемены. Народ не доволен властью, ее бездействием. Всеобщие беспорядки могут ввергнуть страну в хаос. Это пугает. Желание изменить жизнь к лучшему, как правило, оборачивается худшим. Да и кто знает, где оно, всеобщее счастье, идеальная система управления государством…
Настя встала, порылась в деревянном чемодане, обтянутом чёрной кожей, выбрала из стопки бумаг нужную газету, протянула ему.
    - «Чего желает, прежде всего, большинство людей русского народа», - вслух негромко прочитал знакомые строчки.
« Желает, прежде всего, большинство русского народа: во-первых, уничтожения всех особенных законов для крестьянского населения, а именно – уничтожения земских начальников, распоряжающихся крестьянами по своему произволу; уничтожения всех особенных крестьянских повинностей: подводной, квартирной, деревенской  полицейской (сотские, десятские), в которых не принимают участия другие сословия; уничтожения всех особенных правил об отношениях рабочих к нанимателям; уничтожение круговой поруки; уничтожения выкупных платежей за землю, уже давно выкупленную крестьянами, если считать платимые ими проценты в таком размере, в каком они взимаются в государственных учреждениях. Уничтожения удерживаемого для крестьян бессмысленного, ненужного и только позорного телесного наказания.
   Во-вторых, желает, чтобы правила об усиленной охране нигде не применялись, так, чтобы люди всегда и везде управлялись одними общими законами. Желает этого народ потому, что эти правила усиленной охраны подчиняют людей самовластию часто дурных начальников, развивают шпионство, доносы, поощряют и вызывают употребление против крестьян и рабочих жестоких телесных наказаний в случае земельных и фабричных волнений. Главное, вводят отменённую прежде, противную христианству, развращающую людей смертную казнь.
Желает, в-третьих: свободы образования и воспитания, т.е., чтобы имели право все основывать школы, как низшие, так и высшие, чтобы преподавать имел право всякий человек, не лишённый этого права по суду, и  чтобы преподавание во всех школах велось на языках тех народов, для которых они устроены. Чтобы все без различия исповедания и национальностей могли поступать и отдавать своих детей во все существующие школы, чтобы не было исключений для книг, допускаемых в библиотеки и читальни.
Желает, в-четвёртых, и главное, чтобы были уничтожены все законы, стесняющие людей в исповедании их веры, чтобы были уничтожены законы, карающие как преступление переход их признанной правительством веры в другую, а также и беспрепятственное для каждого гласное исповедание своей веры, чтобы не были запрещены службы в староверческих часовнях, церквах и собрания в молитвенных домах молокан, штундистов и других. Чтобы всякий верующий мог исповедовать то, что он считает истиной, и мог в ней воспитывать и детей своих. Можно желать ещё очень многого, но мы думаем, что эти 4 меры, если бы они были приняты правительством, успокоили бы волнения и установили бы нужное для блага всех взаимное доверие между народом и правительством».
- Обязательно ознакомлю ссыльных, - в радостном возбуждении сказал Сергей после прочтения известной статьи.
- Недавно в какой-то газете напечатали,  что подобные требования – прямая угроза свержения государственного и экономического строя империи. Якобы, социал-демократы во имя достижения политической свободы поставили перед собой задачу, ведя преступную пропаганду, ввергнуть фабричный люд в опасные игры.
- Иначе ничего не изменить к лучшему, выйти из спячки, – заявил он категорично.- Давай лучше спать. У тебя глаза закрываются, завтра наговоримся.
За окном стало совсем темно. Лучина, зажжённая заранее, едва освещала маленькую кухоньку. Казалось, в этом вяло горящем пламени таилось само умиротворение. И все дорожные передряги отошли куда-то вместе с тенью по углам обихоженной избы.
На следующий день расторопная баба Нюра подыскала  приезжим жильё. Рядом, через проулок. И они съехали туда, к такой  же одинокой старушке.
В управу Сергей пошёл отмечаться вместе с Настей.  Заодно решил показать ей двенадцатитысячный город. День выдался пасмурным, ветер гнал от берега озера свинцовые волны. Они казались зловещими, всепоглощающими. Из небесной хмари полетел зазимок – крупа.
    Прошли Александровский завод, где в 1788 году  была построена первая в России железная дорога и отливали пушки, казармы Заводской площади, в которых жили рабочие завода, вышли на каменный гостиный двор Круглой площади.
Здесь без особых хлопот забронировали номер для тайных встреч. Потом пошли в Управу. Сергей быстренько отметился, вышел с намерением прогуляться по набережной, хотя погода не располагала, но его остановила Настя.
- Погоди. Я хочу зайти к самому главному потолковать насчёт тебя.
- Может, в следующий раз? – пытался отговорить её Сергей, беря под руку.
- Нет, проволочки ни к чему. Я именно сейчас готова к разговору, - улыбаясь, легонько высвободила руку, оглянулась и  вошла в  помещение.
Начальник местной жандармерии принял её сразу. Выслушав прошение, холёный грузный чиновник поведал о своей занятости, нёс какую-то околесицу, ссылаясь на решение московского суда. В коротком разговоре от Анастасии Романовны не ускользнула алчность, хорошо прикрытая мундиром с регалиями. Изловчившись, сунула ему заранее припасённый узелок с деньгами. Обратной реакции не последовало.
- Неужто, нельзя срок сократить? – осмелела она.
- Отчего же, - по-иному заговорил мздоимец, предварительно под столом на коленях пересчитав купюры и обнаружив в матерчатом платке приличную сумму. – Можно сделать послабление, - вызвал колокольчиком секретаря, приказал принести дело Скирмунта.  Долго, скрупулёзно разглядывал его, перебирая листы, придавая себе значимости, нервно барабанил толстыми пальцами по столу.
- Придётся, милочка, повременить, - наконец изрёк он после продолжительной паузы. – Привилегий у него никаких. Хотя ссыльный отмечен в документе прилежным послушанием. Максимум, что можно сделать  в данном случае, - медленно чеканя каждое слово, продолжил, - подвести под амнистию. И то, - сразу поправился, - через годик, не ранее. Согласны?
- Да, да, конечно! - не раздумывая, согласилась Крандиевская, с желанием  немедленно, тут же встать и запрыгать от радости, от достигнутого компромисса. «Год – не пять! Какая щедрость!» Мысленно поблагодарила бога за то, что не напрасно пришла, что совершила выгодную сделку с правосудием.
Сергей ждал на улице с нетерпением. Анастасия изо всех сил старалась держать себя в руках, не показывать радости.  Поэтому по выражению её лица трудно было определить исход недолгого переговорного процесса.
- Говори! – взмолился он, заглядывая в карие глаза, полные слёз. – Что произошло? Тебя обидели?
- Куда там! – она вдруг счастливо расхохоталась. – Я сама кого хочешь, обижу. Крамольные дела, - начала издалека, поддразнивая, - скоро не делаются. Ты у нас кто? Государственный преступник. – В сказанном  притаилась определённая интрига.
- Не спорю, - с готовностью согласился Сергей. – Умоляю, не тяни, - взял её руку, поднял к своему лицу ладонью вверх, покрывая нежными поцелуями гладкую кожу.
- Ладно, - сжалилась она, хотя сама сгорала от нетерпения выложить всё без задержки. Вдруг обвила его шею руками.
Находясь с этой женщиной, он острее воспринимал одинокую жизнь, позволяя своим глазам насладиться её красотой. Она же поймала себя на желании быть с ним, прикасаться, слушать, видеть, посвятить всю себя ему.
- Тебе срок скостили! – отважилась вымолвить Крандиевская.
- Не может быть! – он долго держал её в  своем бережном объятии, а она подробно рассказывала о недавней беседе в Управе. Слушая, уткнулся носом в её щёку и зашептал нежные слова вместе со словами благодарности. Анастасия поняла, что хочет этого мужчину, жаждет его нежности и его силы…
    В ночь после измороси  выпал снег. Сергей Аполлонович долго корил себя, а не погоду, что не выполнил обещаний сходить с детьми за грибами. Всеволод с сёстрами, радуясь обновлению природы, резвился, кидая в них снежками. Изрядно вывалявшись в снегу и вылепив снежную бабу, убежали в лес.
Вековые сосны, словно сошедшие с картины Шишкина,  вплотную подступали к окраине. В воздухе постоянно витал  запах хвои, замешанный на родниковой влаге  –  влаге рек  и  озёр. Наталья зачерпнула варежкой пригоршню снега, поднесла его к лицу. От него повеяло свежим дыханием сурового края. С тех пор впечатление, связанное с Олонией, как и с Чёрным  морем, останется у неё  на всю жизнь.
     Север оставит неизгладимое впечатление в душе. Она будет вспоминать: «У юности есть свой запах. Теперь я знаю – моя пахнет снегом. И поныне, если поднесу пригоршню его к лицу, вдохну грозовую свежесть, вот она, юность». Знакомство с северным краем нашло отражение в лирике поэтессы. Недаром в рецензиях В.П.Катаева и В. Клещиковой её лирическая героиня названа «олонецкой девой», «снегурочкой с олонецких берегов».
В январе 1917 года сочинит стихотворение:
                Так суждено преданьем, чтобы
                У русской девы первый хмель
                Одни лелеяли сугробы,
                Румяный холод да метель.
                И мне раскрылись колыбелью
                Глухой Олонии снега
                В краю, где сумрачною елью
                Озёр синеют берега,
                Где невесёлые просторы
                Лишь ветер мерит да ямщик,
                Когда, косясь на волчьи норы,
                Проносят кони напрямик.
                Не потому ль всем розам юга
                И всем обычаям назло –
                В снегах, покуда пела вьюга,
                Впервые сердце расцвело!
                И чем смиреннее и туже
                В бутон был скручен строгий цвет,
                Тем горячей румянит вьюга
                Его негаданный расцвет!
     Зима – чудесное время года. Только зимой открывается  картина белых от инея деревьев на фоне голубого  неба, когда можно закутаться в мягкий плед и погрузиться в чтение книжки, а от бодрящих крепких морозов и затянувшихся снегопадов хочется творить, писать. Что и делала Наталья под треск поленьев в печке – писала стихи под воздействием новых впечатлений и чувств.  А через пару недель, на розвальнях, со Скирмунтом, ездили к местным достопримечательностям, на водопад «Кивач» и первый популярный российский курорт «Марциальные воды». Извозчики стояли у городской пристани и у Гостиного двора. Частные извозчики перевозили среднедостаточных и состоятельных местных граждан, как  в городе, так и за город. Уже через месяц зима прочно вошла в свои права, надежно сковав льдом водные просторы, внеся в здешнюю жизнь суровое однообразие.
Теперь единственный путь зимой до Петербурга – только санный  по льду. Путь  в одну сторону занимал несколько дней, был тяжёлым и опасным.  Ехали обязательно в несколько подвод за раз, не отбиваясь друг от друга. Попутчиков брали неохотно и за большие деньги.
    Анастасия не стала дожидаться весенней навигации. Да и здешний быт слишком тяготил её. Избалованная московским уютом, тёплой ванной комнатой, чистой мягкой постелью, она с детьми с большим трудом приспосабливалась к невыносимым условиям местной  жизни. Надо было дважды за день протопить печь дровами, в это время что-то приготовить поесть, постирать.  Воду носили из колодца, уборная на улице. Любовь украдкой тоже надоела, да и деньги на исходе. А потом, свою миссию она считала полностью выполненной…
И вскоре понесли их, укутанных овчинными тулупами с ног до головы, в розвальнях, резвые кони навстречу неизвестности…
   Наталья ехала в одной повозке с матерью, следом – Сева с сестрой. Она хорошо помнит  мытарства и неудобства зимней и, казалось, бесконечной дороги. Мерзко, до отвращения, пахло на бегу потом от разгоряченных лошадей. Широкая спина ямщика, похожего на истукана с кнутовищем в руке, мерно раскачивается перед глазами. Всюду снег, снег, снег, – снег из-под копыт, сосны под снегом. Скучное, бесконечное безмолвие. И так изо дня в день.
Затемно доезжали до  каких-то селений. Извозчики разминались, одевали на мокрые крупы лошадей попоны, поили, вешали на их разнузданные морды  мешки с овсом, и вместе с попутчиками, шли  в харчевню.  При постоялых дворах размещались ночлежки.  А ранним утром снова в путь, снова всё-то же самое: скрип полозьев с монотонным перезвоном бубенчиков в упряжке, затекшее от долгого перегона, тело.
Зимний рассвет наступал нехотя, медленно стирая звёзды и чётче проявляя контуры берегов застывшей реки  с прибрежным кустарником, мелколесьем  и вековыми соснами вперемежку с кедрами. Ехать старались по руслам замерзших рек. Так лошадям легче, да и с пути не сбиться.
Время от времени Туся, выглядывая из-под тяжёлого тулупа, спрашивала:
- Мамуль, ну когда мы приедем?
- Скоро лапушка. Потерпи. Недалеко осталось, - неопределённо  говорила мать, в свою очередь, справляясь, не замерзли ли у неё ноги. От нечего делать Туся стала сочинять стихи, подбирая, запоминая, рифмы.
Анастасия же мучилась думами о предстоящей встрече с Василием. Как сложатся их дальнейшие отношения? Что сказать  в своё оправдание? Он всегда считал её романтической дурочкой.  Ну и пусть. Зато выручила  Сергея Аполлоновича. «Не поехал с нами – сам виноват. И не подумаю оправдываться»,  - решила для себя. –  «Захочет принять - примет такой, какая есть. Ревновать глупо. Тем более что об измене никто никогда не узнает. Догадки ничего не значат».
    Крандиевская всегда на  первое место  ставила смысл жизни. Полностью соглашалась с  Аристотелем: служить другим и делать добро. Кажется, это у неё получается. На рубеже тридцатилетия к ней пришло понимание жизни. Не какой-нибудь узкой, семейно-замкнутой жизни, а нечто иного – большего, космического. Тогда впервые задумалась о своём предназначении. Поняла, что растить детей – не самая главная, хотя и неотъемлемая часть жизни. Она предчувствовала скрытые тайны миров, существ, событий, явлений во Вселенной, это  загадочное «нечто», дающее  основание, заложенное в каждом человеке. Часто трудно объяснить, к чему мы, собственно, стремимся и что хотим понять. Жизнь без смысла – не её удел. С отсутствием смысла человек лишён глубокой внутренней мотивации. В результате он становится слабым, теряет опору, любая проблема выводит его из равновесия – и страдают его индивидуальность, талант, потенциал. У неё сформировалось своё мировоззрение – нечто сугубо внутреннее – благодаря опыту и каким-то силам «извне». Она была уверена: от бесцельно живущего человека Бог отворачивается. Как он ему поможет, если нет мыслей, нет желаний.  Жизнь – не бремя, а крылья творчества и радость, а если кто превращает её в бремя, то в этом он сам виноват…
    И ещё думала о Сергее. С ним было хорошо, беззаботно. Наслаждаясь физиологической совместимостью, она забывала про всё на свете. Предчувствие быть вместе в будущем не покидало её. Но Анастасия никогда не говорила вслух ему об этом, боясь гнева свыше. Пусть  всё идёт своим чередом… Глубокое эмоциональное чувство, самоотверженная, интимная привязанность к нему породила в душе сложный психологический феномен. Столкновение низменного и возвышенного, духовного и телесного начал…
Четверо суток ушло на дорогу. Больше месяца Василий Афанасьевич пребывал в полном неведении. Анастасия даже не удосужилась за всё это время прислать весточку. Но не осуждал - понимал всю сложность переписки. Однажды ночью его обуял страх. Страх потерять семью, ради чего он жил, к чему стремился. Паника пошатнула его здоровье. Стала мучить аритмия сердца. Доктор приписал какие-то пилюли, слегка побранил за пренебрежение к себе. Крандиевский отшучивался отговорками, что, мол, просто-напросто замотался с работой да переборщил  с анисовкой.
    Накануне приезда Крандиевских в Москву Марфа обронила, словно невзначай: «Загостились наши». Промолчал Василий. Разволновался сильнее. Предчувствие скорой встречи не покидало его. Хотя почти не верил  в это. Достоверно знал: зимой в те края дороги нет. Щемило сердце неотступно. Слёг с недомоганием. Скука укладывалась вместе с ним в постель. В одиночестве коротал зимние ночи…
   Среди дня услышал причитания служанки. Ёкнуло сердце, забилось раскованно. Звонкий голос сына долетел до него снизу. Стал звать – не дозвался. «Померещилось», - с горечью подумал он, поднимаясь с кровати. Накинул на плечи тонкий сатиновый халат.
Вихрем влетели дети, с радостным визгом повисли на нём. Отлегло от сердца Василия. Украдкой смахнул скупую мужскую слезу. Соскучился,  сильно соскучился по детям. Наконец-то объявились! Улетучилось скверное состояние. Рухнуло последнее негодование, неистово захотелось увидеть и жену…
Она вошла робко, уставшая, исхудавшая, какая-то иная, но такая желанная. Все передряги улетучились. За одно её появление Василий готов был простить всё. Причинённая боль не в счёт. Дети оставили их наедине.
Совладав с собой, шагнул навстречу с распростёртыми руками.
- Пропадущая моя! – возликовал он дрожащим от волнения голосом, - я уж и не чаял свидеться.
- Ну, здравствуй! – напряжённо, холодно произнесла она.
- На меня сердца не держишь? – заискивающе взглянула в его добрые глаза. Легонько отстранила  от себя, видя его намерения обнять и поцеловать.
- Зачем? Ты же моя благодетельница.
- Что с тобой? Ты болен? – забеспокоилась вдруг Анастасия, - Марфа говорит, ты хвораешь.
- Ничего страшного, - отмахнулся он, - главное, мы снова  вместе. Я так скучал…
На прикроватной тумбе лежала раскрытая  недописанная   рукопись.
- Пишешь статью? – поинтересовалась она, беря её в руки. – «Семья», - вслух прочитала заглавие. – «Для ребёнка семья – та среда, в которой непосредственно складываются условия его физического, психического, эмоционального, интеллектуального развития». «Для взрослого человека» - продолжила чтение уже про себя, -  «семья представляет собой источник удовлетворения ряда его потребностей и малый коллектив, предъявляющий к нему разнообразные и достаточно  сложные требования. На протяжении жизни последовательно меняются его функции и статус в семье.
    Проживание на одной площади не может быть определяющим в понимании семьи. Основой остаётся чисто биологическое понятие супружеской пары, живущей с потомками и престарелыми представителями старшего поколения. Большое значение придаётся благополучию детей. Стабильность брака зависит от  желаний и качества отношений между супругами. Экономическая самостоятельность женщин, повышение их социального статуса неизбежно предполагает иной – партнёрский   тип супружества. Несходство характеров ведёт к меньшей устойчивости брака. Главная тенденция, лежащая в основе всех процессов – изменение ценностных ориентиров, в центре которых стоит не семейная группа, а индивид. Материнство  религиозная мораль всегда считает главной ипостасью женщины. Справедливое распределение семейных функций – обязанности матери и отца. Иначе происходят жёсткие взаимные обвинения.
    Цельность сексуальной потребности, обеспечивающей продолжение рода, и любви как высшего чувства делает невозможным отделение одного от другого. Супружеская любовь в значительной мере зависит от характера удовлетворения сексуальных потребностей, особенности их регулирования и отношения супругов к проблеме деторождения, самим детям. Семейное воспитание более эмоциональное в отличие от общественного по своему характеру, ибо «проводником» является родительская любовь к детям. В семье происходит духовное взаимообогащение, уважение, психологическая защита. Удачный брак зависит от стабильности близких эмоциональных отношений. В семье с благополучным психологическим климатом каждый её член относится к остальным с любовью, уважением, доверием, к более слабому – с готовностью помочь в любую минуту. Важно проводить свободное время в семье,  в домашнем кругу, беседовать на интересующие темы, выполнять домашнюю работу, подчёркивать достоинства и добрые дела каждого. Это способствует гармонии, снижению конфликтов, повышению оценки собственной социальной значимости и реализации личного потенциала каждого члена семьи. Исходной основой являются супружеские отношения. Совместная жизнь требует от них готовности к компромиссу, умения считаться с потребностями партнёра, уступать друг другу, развивать в себе такие качества, как взаимное уважение, взаимопонимание. Тревожность, эмоциональное отчуждение, дискомфорт ведёт к депрессиям, ссорам, психологической напряжённости. Если члены семьи не стремятся изменить такое положение к лучшему, то само существование семьи становится проблематичным…»
- Актуально, - тихо произнесла Анастасия, положила рукопись на место, - целый трактат. - Что у вас нового?
- Да так, - уклончиво ответил он, - ничего, всё по-прежнему. Ужесточили цензуру. Приходится философские статейки писать.  На издания заказов нет. Словом – мёртвый сезон. Ну да ладно, ты-то как?
    Анастасия Романовна вкратце рассказала о положении дел в Олонецкой  губернии, о Скирмунте. Ничего не произнёс Василий Афанасьевич после разговора. Принял её «отчёт» с должным вниманием и пониманием. Не удосужился поинтересоваться личной жизнью родственника и бытом в глухом краю. В глубине души – чисто по-человечески – был рад, что существенно укоротили ссыльный срок. Хотя, как посмотреть…
По возвращении домой под ярким впечатлением от путешествия Туся развила бурную поэтическую деятельность. Её уже не устраивало примитивное сложение рифм. Она стремилась к более сложной форме изложения своих мыслей. Пыхтела над каждым словом, оттачивая и находя то  нужное и необычное. Законченное произведение всегда отдавала на суд брату. Сева в ней души не чаял. И хотя его больше занимала физика, математика и живопись, поэзия нравилась. Он часто брал в руки Пушкина, Лермонтова, Фета.
Уйма дел свалилась на Наташу: гимназия, уроки музыки, литературные салоны, сочинительство. В  литературных кругах Москвы она стала узнаваемой, интересной не только внешне, но и как поэтесса. Блок, зная её ранние стихи – хвалил. Только это было скорее поощрением, чем признанием таланта. Она пыталась понять мир, в который пришла, найти своё место  в нём. Жизненное и творческое самоопределение были для неё неразрывны. Поиск шёл одновременно и в поэзии, и в жизни, где приходилось обходиться без черновиков…
Осенью 1904 года вернулся из ссылки Скирмунт. Всё встало на свои места. Горький ещё до его ареста разговаривал с Чеховым по поводу издания книг в «Труде», а не в Петербурге у А.Ф.Маркса и у К.П.Пятницкого в «Знании». Рекомендовал Сергея Аполлоновича как друга, надёжного и порядочного человека, желающего значительно снизить цены за издание его книг, ссылаясь при этом на высокое качество продукции. Ольга Леонардовна  Книппер, будучи супругой Антона Павловича и актрисой театра, выполняла ещё обязанности дипломата и секретаря. Горький свёл её со Скирмунтом, но после переговоров они всё, же не заключили контракт на издание произведений Чехова, так как он уже продал свои рукописи Марксу.
     В одном из писем мужу Книппер пишет:
«После репетиции Горький увёз меня обедать к Скирмунту, там был Пятницкий Константин Петрович.  С Пятницким говорила о Марксе А.Ф. А  вчера после 25-го спектакля «Дна» мы устроили вечеринку. Присутствовали из посторонних: Горький, Скирмунт».
 Только ничего не писала о Станиславском, с которым у неё был  продолжительный роман и, более того – она забеременела от него. Узнав неприятную для себя  новость, срочно уезжает к мужу в Ялту. Переспав с ним, вскоре констатирует факт и решительно впоследствии освобождается от плода, ссылаясь на невозможность в данное время обременять себя такой проблемой. Ради своей любимой работы и карьеры. Вскоре Чехов уезжает лечиться в Германию и  в  1904 году  умирает там.
    Неумолимо приближается революционный 1905 год. Русское общество больно духовно. Высшие чиновники радуются победе Японии над русским флотом. Ярко выражают свою нелюбовь к отечеству и любовь ко всему иноземному. Не приходится говорить о простом люде, замордованном и униженном. За границей, в Женеве, принимается решение большевиков о забастовке в Петербурге. Речь идёт о поставках оружия в Россию. Готовится гражданская война. Крупные банкиры Японии согласны профинансировать экстремистские организации. Россия не готова к внутренним беспорядкам. На всю страну насчитывается всего 10000 жандармов, в то время как во Франции – 36000, да и то над такой властью, что нам и не снилась. Конечно, рядовая интеллигенция хотела демократических преобразований без кровопролития, по западному образцу, не предполагая худшего.
Началась подготовка мятежа в Санкт-Петербурге. На 9 января, прослывшим затем «кровавым воскресеньем», был выработан общий план наступления. Организуется массовое шествие народа к царю, чтобы вручить петицию – в основном, экономические требования радикального изменения жизни русского народа. Начались провокации на Путиловском военном заводе. Распустили слух об увольнении 4000 человек. «Россия – тюрьма народов» - вторили из-за границы эсеры Парвус и Троцкий. Рабочих агитируют бастовать, тех, кто против – избивают, запугивают.
   В воскресенье началось шествие к Зимнему Дворцу.
О.Гапон, представитель церкви,  передаёт министру юстиции Н.Муравьёву требования. У Нарвских ворот собралось до трёхсот  тысяч человек.
На предложение властей разойтись толпа не реагировала. Напротив, со стороны восставших прозвучали первые выстрелы. Тогда казаки открыли огонь. Собравшиеся бросились врассыпную. Более сорока  человек были  убиты и ранены. Власть, проявив милосердие, разместила раненых в  близлежащих больницах.
В это время Анастасия Крандиевская пишет и издаёт рассказ «Ничтожные».  Выходит в свет второе издание  повести «То было раннею весной».
Туся в мае напишет и опубликует такое стихотворение – размышление:
                Я шла пустыней выжженной и знойной.
                За мною тень моя ленивая ползла.
                Был воздух впереди сухой и беспокойный,
                И я не ведала, куда, зачем я шла.
                И тень свою в тоске спросила я тогда:
                -Скажи, сестра, куда идём с тобою?
                И тень ответила с насмешкою глухою:
                - Я за тобой, а ты, быть может, никуда.
    Сергей Аполлонович в это время получает разрешение открыть ещё один книжный магазин в Санкт - Петербурге. Решительно отказывается от  крупных государственных заказов и выпускает брошюры тиражом 1-2 тысячи научно-социальной, научно-философской, беллетристической  направленности. Делает ставку на книжную торговлю, потому что в период реакции книгоиздательская деятельность была прекращена. Газета «Борьба», которую основали Горький, Скирмунт и Н. Г. Гарин-Михайловский,  просуществовала недолго. Вышло всего девять  номеров. Выпуск был запрещён Московской судебной палатой.
   В это время в Европе – как и в России – растёт тяга к культуре. Но доступ к ней всегда имела лишь потомственная аристократия, передававшая из поколения в поколение не только титулы и богатство, но и культуру. В Америке, напротив, не было ни потомственной аристократии, ни сложившегося буржуазного класса; её элита состояла из тех, кто поднялся наверх из самых низов. Общественные классы отличались друг от друга не образованием, культурой, манерами, а лишь экономическим статусом.
   В Москве события разворачиваются по своему сценарию. С 10 октября начинаются забастовки на железных дорогах. Скирмунт, рискуя, продаёт в своих магазинах революционно-демократическую литературу, газеты «Начало» и «Искра».
Во дворе почтамта под стеклянными навесами скапливаются груды посылок и запакованные в брезентовые мешки газеты и журналы. Цены на подсолнечное и льняное масло непомерно  повысились. А подвоза нет. Движение поездов парализовано. Следом бастуют фармацевты. К вечеру закрываются и бастуют сорок аптек.
    Дума в экстренном порядке рассматривает экономические требования рабочих и выносит постановление: улучшить их жилищные условия; установить выдачу периодических прибавок к зарплате с 1 ноября 1905 года; ввести на всех городских предприятиях фабрично-заводского типа при трёхсменной непрерывной работе восьмичасовой рабочий день; отклонить предложение рабочих, бастующих на водопроводе и в больницах, о вооружении пролетариата и организации всемосковской милиции, о сложении полномочий Думы в пользу комитета, созданного из представителей революционных партий.
    18 октября в течение дня происходили кровавые столкновения между полицией и толпой. Во время демонстрации черносотенцами убит большевик Н.Э.Бауман. В.М.Голицын складывает с себя обязанности городского главы. Торговцы, имеющие магазины на Петровке, решили организовываться для самообороны на случай уличных беспорядков. Москву охватила паника. Зажиточные граждане бегут за границу; в канцелярии генерал-губернатора в день выдаются по сто заграничных паспортов. 2 декабря арестованы члены бюро почтово-телеграфного съезда и доктор Столкинд. Он обвиняется в том, что устраивал столовые для детей забастовщиков – делал это открыто и объявлял через газеты. Куда он увезён – родственники  не знают. Возбуждено преследование по статье 129 против редактора-издателя социал-демократического органа «Борьба» С.А.Скирмунта.
Поздно ночью 6 декабря Совет рабочих депутатов постановил объявить в Москве 7 декабря всеобщую политическую забастовку.
Уже 9 декабря началось сооружение баррикад. У Триумфальной площади было ранено 11 человек, один скончался, один мальчик был убит. К середине декабря начинаются и настоящие бои. Гибнут люди. Под впечатлением увиденной жестокости, Туся пишет:
                Она, как невеста среди женихов,
                Вся в белом, положена с ними на плиты.
                Тела их одною рогожей  покрыты.
                Их смерть разлучила без песен, без слов.
                И молча все трое глядят в высоту
                Глазами, раскрытыми в жутком покое.
                Над ними холодное небо пустое
                Скрывает в туманах свою пустоту.
                Там падают люди… И стоны летят…
                Над городом дымное зарево всходит.
                Штыками звеня, молчаливый отряд
                Пустующий город в тревоге обходит.
                А здесь, на пустынном дворе мертвецов,
                Вся в белом, положена с ними на плиты,
                Она, как невеста среди женихов…
                И в жутком покое глаза их раскрыты.
     Не умолкая, в разных частях города гремят пушки, слышны ружейные и револьверные выстрелы. Дружинниками в отместку – по приговору революционного комитета – во дворе своего дома расстрелян начальник сыскной полиции А.М. Войлошников.  Более пятисот человек арестованы. Громят полицейские участки. Лишь 16 декабря с утра начали возвращаться на работу рабочие Лефортовского и Басманного районов.
Возобновила  работу Центральная электростанция. Начали разбирать баррикады. На Пресне баррикада была в руках дружинников. Туда направили войска. Перестрелка длилась недолго, силы были неравные, и дружинники отступили к Прохоровской фабрике, где были главные силы революционеров.
    20 декабря сдались последние «прохоровцы» - рабочие, засевшие в помещениях мануфактуры и в соседних домах. К исходу следующего дня войска усмирили восставших. Тех, кто не сдался, хладнокровно перестреляли.
Арестовывают Горького. В 1906 году после освобождения он уедет за границу на Капри. В следующем году  в Америке  выйдет его знаменитый -  впоследствии экранизированный - роман «Мать».
    Ведётся следствие по делу Скирмунта. До суда его выпускают под огромный залог и за это время предъявляют ещё одно обвинение. В ноябре приговаривают к трёхлетнему заключению в крепости. Деньги сделали своё дело, и ему чудом удаётся выехать в Париж.
Лишь В.И.Ульянов решается, открыто выступить на выборах во вторую Государственную Думу в Петербурге, но безуспешно.
    До отъезда Сергея Аполлоновича за границу Наталья Крандиевская оканчивает гимназию. Частенько с «дядей Серёжей» бывает в столице, в редакциях различных изданий. Предлагает свои стихи. Заодно хочет определиться с выбором профессии. Заглядывает в художественную студию Званцевой.
Ещё в пятнадцатилетнем возрасте, когда она начала появляться в литературных салонах, её приметили Блок и Сологуб. Бальмонту она и вовсе вскружила голову.   
    Алексея Толстого впервые она встретила в редакции одного из журналов, где он читал свои стихи, которые Наталье, кстати, не понравились. «С такой фамилией можно и лучше», - отметила она тогда, совсем не догадываясь, что судьба сведёт их снова через много лет и на этот раз надолго.
Алексею Николаевичу эту фразу тотчас передали, и хотя он не считал себя большим поэтом, тем не менее, обиделся…
Красота и талант теперь уже девятнадцатилетней девушки открывают дорогу на литературный Олимп. Перед замужеством она запишет в своей поэтической тетради:
                Горностаевою шкуркою
                Укрывал от холодов.
                Называл меня снегуркою
                С Олонецких берегов.
                И за то, что недотрогою
                Прожила до этих пор,
                Ныне страшною дорогою
                Жизнь выводит на простор.
    Для неё наступила прекрасная пора – юность! Пора, когда склонность к осмыслению человеческого бытия оказывается наиболее выразительной. Процессы противоречивого мира ставят порой в сложные условия социальной жизни. Происходит изменение ценностных ориентиров, возникает необходимость поиска быстрых решений, преодоления стрессовых ситуаций. Ей давным-давно не хочется играть, как ребёнку, но нет ещё знаний и опыта, чтобы целиком посвятить себя задачам, стоящим перед ней, как перед взрослым человеком. Мать понимает, что для дочерей и сына наступили самые драгоценные и самые трудные этапы жизни, когда проявляется максимализм, неукрощённая энергия. Появляется трепетное ожидание любви, идеализма, непокорности и бескорыстности.
Всё больше убеждаясь, что на книжках много не заработаешь, Наталья подумывает о замужестве. И ей, и родителям, в Петербурге, приглянулся приятный молодой адвокат Фёдор Волькенштейн, хорошо знавший генерала Карнилова. Одно время у него в качестве помощника присяжного поверенного подвизался В.И.Ленин, тогда ещё Ульянов.
- А что, Фёдор недурён собой. Вполне самостоятельный мужчина, обходительный, - однажды Анастасия Романовна обратила на адвоката внимание дочери.  – И жалование приличное. Будешь жить как у Христа за пазухой…
Лучшего претендента на «руку и сердце» не нашлось, и вскоре родители выдали её замуж за Волькенштена. Без всякой романтической истории, которая напрашивалась под стать её облику и таланту. Собирается жениться и Сева – младший брат. После гимназии он старательно обучался живописи, и у него это получалось. В семье всегда слыл большим умницей. С наступлением холодов накануне  свадьбы на двадцать первом году жизни Всеволод умирает. Буквально за неделю унёс его менингит. Врачи спасти не смогли.
Скоропостижная смерть любимого брата стала первым страшным испытанием. Памяти брата она посвятит свою первую книгу лирики. Но выйдет сборник только в 1913 году, в Москве, в издательстве Н.Ф.Некрасова – на год позже ахматовского «Вчера» и на три года позже цветаевского «Вечернего альбома». Тогда книжку заметили Блок, Брюсов и София Парнок. Хотя шумного успеха не было, однако рецензенты отметили ум и одарённость молодого стихотворца. Отметили и обложку сборника, нарисованную Мстиславом Добужинским. И звучало вокруг: «Кто такая? Так она – дочь издателя и библиографа Василия Афанасьевича?» Другие вторили: «А мать – Анастасия  Романовна, рассказы пишет. Талантливое семейство…» В это время посвятит стих матери. Он так и будет называться:
                Маме моей
                Сердцу каждому внятен
                Смертный зов в октябре.
                Без просвета, без пятен
                Небо в белой коре.

                Стынет зябкое поле,
                И ни ветер ни дождь
                Не вспугнут уже боле
                Воронье голых рощ.

                Но не страшно, не больно…
                Целый день средь дорог
                Так протяжно и вольно
                Смерть трубит в белый рог.            


                Часть 2               

                Глава 3
               
Александра Леонтьевна Тургенева – двоюродная внучка декабриста Тургенева Николая, мать Алексея Толстого – родилась 25 ноября 1854 года в небольшом селе Коровино Ставропольского уезда в семье потомственного дворянина. Умная, красивая, талантливая, деятельная, она с ранних лет привыкла держать судьбу в руках: не подчиняться, а управлять ею. С детства любила читать. Любимым писателем был однофамилец – И.С.Тургенев. Получив гимназическое образование, овладела двумя европейскими языками – немецким и французским. В шестнадцать лет написала первую свою повесть «Воля». Тема обыденная: положение прислуги в старом барском доме. В девятнадцать вышла замуж за графа Николая Александровича Толстого. Не по любви и не по настоянию родителей, а из девичьего любопытства и чувства долга, понимаемого книжным образом.
    Граф был старше на пять лет. После окончания Николаевского кавалерийского училища в 1868 году был  произведён в корнеты и выпущен в лейб-гвардии гусарский полк. Пил, дебоширил, за что  исключили из полка без права жить в обеих столицах.
Переехав в Самарскую губернию, встретил Александру и страстно влюбился в стройную юную особу. Долго за ней ухаживал, добиваясь её расположения. Благоразумная мать планировала выдать дочь за некоего чиновника Радулова, но не тут-то было. Она поступила по-своему, вопреки желанию родителей.  В одном из посланий родным она пишет: «Я прежде думала о графе с жалостью, потом как о надежде выйти за него, замуж и успокоиться, потом, видя его безграничную любовь, я сама его полюбила. Да, папа, называйте меня, как хотите, хоть подлой тварью, как мама называет, но поймите, Христа ради, недаром же у меня бывают минуты, когда я пью уксус и принимаю  по пяти порошков морфию за раз…»
- Настырная, вся в тебя, - читая письмо дочери, корила мужа будущая тёща Толстого. – Не слушает мать, а зря. Станет  локоточки кусать, да поздно будет. Не раз помянет мать…
Но молодую красавицу увлекла высокая идея гуманности и христианского одухотворения. Она вбила себе в голову, что, в общем-то, он человек хороший, что она сможет обуздать и укротить его пылкий нрав, отучив от дурных привычек, в частности, от выпивки, изменив буйный характер…
    Осенью 1873 года молодые обвенчались. Только женитьба не изменила характера и привычек аристократа. Пьянки и дуэльные истории продолжались. Однажды умудрился оскорбить самарского губернатора. Тот не стерпел, добился высылки из города. Разрешение вернуться было получено благодаря заступничеству бабушки Хованской.
- Николаша, - уговаривала его бабушка в редкие минуты, когда он был трезвым, - образумься, неугомонный, у тебя же семья. Образумься.
- Ну и что! Буду я перед каждым пресмыкаться, - дерзко отвечал он, уверенный в своей правоте.
    Александра на первых порах терпела безобразия, рожала графу детей, надеясь, что это остановит его: сначала двух дочерей (одна из них умерла в пятилетнем возрасте), затем двух сыновей,  Александра и Мстислава, не переставая при этом заниматься литературным трудом.
   Граф Толстой, человек военный и весьма далёкий от литературы, не только не поддерживал её любимое занятие, сочинительство, напротив, всячески высмеивал образ мыслей, не понимая её натуры, тонкой и возвышенной. Брак превратился в ад. Так и не смогла Александра переломить своего упрямого мужа в лучшую сторону, только извелась, измучилась думами.
    Через семь лет мучений семейной жизни она знакомится в Самаре с молодым помещиком Алексеем Аполлоновичем Бостромом, служившим в земской управе. Совершенная противоположность Толстому, отличался прогрессивными взглядами, любил стихи. Они быстро  нашли общие темы для разговоров. Алексей сразу оценил ум и сердце двадцатисемилетней женщины. Однажды пригласил её к себе в небольшой полуподвальный дом.
- Хочешь, я прочту тебе любимого поэта? – вдруг предложил он, пребывая в непомерной радости от её присутствия. Она же согласилась зайти к нему в жилище только после выплеснутого личного несчастья, наболевшего на сердце. Выговорилась откровенно.
                - Пустое – вы, сердечным - ты, - наизусть вдруг прочёл он, выслушав её не перебивая, с выражением, -
                Она, обмолвясь, заменила
                И все счастливые мечты
                В душе влюблённой возбудила.
                Пред ней задумчиво стою,
                Свести, очей с неё нет силы,
                И говорю ей: как Вы милы!
                И мыслю: как тебя люблю!

    - Пушкин? Я угадала? – кокетливо вскинулась она. Их взгляды встретились, и между ними возникло необъяснимое тепло. Она вдруг поняла, почему становится чужим супруг. Он не понимал, что важная цель  в жизни состоит не в том, чтобы всё время брать, брать и брать, а в том, чтобы иногда и отдавать.  По сравнению с графом Толстым этот человек показался ей светом в окне. Уже то, что Бостром был не равнодушен к литературе, для пишущей женщины оказалось вполне достаточно.
     Роман их протекал скрытно. Он наслаждался первой женщиной, её ласками и нежностью. Она познала свою значимость.
Старшему сыну было десять лет, когда она решилась на отчаянный поступок - развод. Графиня согласилась уйти к бедному влюблённому помещику, поменяв дворец на хижину. Мать, узнав об этом, слегла, отец осуждал, а муж умолял беглянку вернуться.
- Сашенька, прости меня, дурака такого,  -  на коленях умолял он её.- Останься, умоляю. Что люди подумают. Ославишь меня на весь белый свет. Люблю тебя. Пить брошу, жалеть стану.
- Сколько раз обещал. Сколько раз пыталась тебя образумить и не только я – без толку. Сомневаюсь, Коленька, в твоих благих намерениях. Надоели твои пьяные оргии и издевательства. Я человеческих отношений хочу, счастья, тепла, понимания. Ничего подобного не вижу.
- Ну, идиот, балбес! – треснул себя по лбу Николай. – Корю себя, прости.
Он долго проклинал свою страстную, но испорченную вином натуру. Кроме обещаний исправиться был готов принять опозорившую имя и титул женщину и даже издать её автобиографический роман «Неугомонное сердце».
    Последний раз решила поверить. Вернулась к нему, но с условием, что жить, как супруги, не будут. Роман был издан на деньги графа, но жестко подвергся отрицательным отзывом отделом критики. Николай Александрович пошёл на хитрость: пользуясь неприятным моментом, увёз жену в Петербург, прежде всего подальше от Бострома, в надежде наладить отношения.  Шлёт ей письма, в  одном из них пишет: «Сердце сжимается, холодеет кровь в жилах, я люблю тебя, безумно люблю, как никто никогда не может тебя любить! Ты всё для меня - жизнь, промысел, религия. Люблю безумно, люблю всеми своими силами изболевшегося, исстрадавшегося сердца. Прошу у тебя, с верой в тебя, прошу милосердия и полного прощения; прошу дозволить служить тебе, любить тебя, стремиться к твоему благополучию и спокойствию. Саша, милая моя, тронься воплем тебе одной навеки принадлежащего сердца! Прости меня, возвысь меня, допусти до себя».
   Она ему отвечала: «Я полюбила тебя, во-первых, и главное, потому, что во мне была жажда истинной, цельной любви, и я надеялась встретить её в тебе; не встречая в тебе ответа, а напротив, одно надругание над этим чувством, я ожесточилась, и возмущённая гордость, заставив замолчать сердце, дала возможность разобрать шаткие основы любви. Я поняла, что любила не потому, что человек подходил мне, а потому только, что мне хотелось любить. Я обратилась к жизни  сознания, к жизни умственной…»
   И ещё она прямо писала мужу о возлюбленном: «Вырвать его невозможно, заглушить его – так же, как невозможно вырезать из живого человека сердце».
Бострому же она признавалась: «Жизнь непрерывно ставит неразрешимые вопросы. Бедные дети! Опять разрывать их на части. Опять выбор между тобой и ими. Алёша, я теряюсь, что делать, что делать… Я была убеждена, что не буду женой своего мужа, а при таком положении,  какое ему дело до моих отношений, до моей совести. Я страшно ошибалась… Ясно я вижу, намерения мужа – опять овладеть мной, опять сделать меня вполне своей женой».
Не выдержав разлуки, через несколько месяцев Николай Александрович приехал  к ней. Чтобы загладить свою вину и расположить к себе, привёз дорогой подарок – драгоценную, старинную золотую брошь, «Бурбонская лилия», с крупным бриллиантом, которую носила любимая фрейлина Марии-Антуанетты. Однако несдержанность и грубость в отношениях  с женой поставили последнюю точку в их семейной жизни. Два месяца спустя она ушла от Толстого навсегда. Она была беременна…
    Николай Александрович детям сказал, что мать умерла. Лили, восьмилетняя дочь Александры Леонтьевны, однажды спросила бабушку: «Скажи, не мучай меня, где мама? Верно, она умерла, что о ней никто ничего не говорит?»
В письме к мужу Александра написала: «Детей я Вам оставила потому, что  я слишком бедна, чтобы их воспитывать, а Вы богаты».
    Напишет и свекрови: «Вы будете бранить, и проклинать меня, опять умоляю вас не проклинать меня перед детьми. Это говорю не ради меня, а ради них. Для них это будет вред непоправимый. Скажите, что я уехала куда-нибудь, а потом, со временем, что  я умерла. Действительно, я умерла для них…»
И с её стороны, и со стороны графа были намерения  лишить себя жизни. Но всё обошлось…
   Для человека развод, измена, предательство почти всегда момент неожиданный. Неожиданно оказывается, что любимая жила какой-то своей жизнью.
Каждый человек по-разному реагирует на расставание. Во многом зависит от личностных особенностей и уязвимости к переживанию разлуки. В большинстве случаев супруги переполнены чувствами вины, обиды, несправедливости, претензиями. Они могут находиться в состоянии подавленности, раздражительности, а иногда даже быть агрессивными. Требуется время, чтобы вернулось равновесие, устойчивость, великодушие со стороны каждого, чтобы наступило эмоциональное завершение развода. Особенно при этом страдают дети…
    Во второй половине мая 1882 года Александра уехала к Бострому в Николаевск. Он принял её беременную, прекрасно зная, что ребёнок не от него.
Только на этом дело не заканчивается. Граф Толстой уже не может остановиться и пытается всеми методами вернуть к себе жену, по его определению, «душевнобольную». Николай Александрович принадлежал к числу «сильных мира сего»: предводитель дворянства, председатель уездных присутствий по крестьянским делам и по воинской повинности, председатель совета по дворянской опеке, председатель уездного училищного совета, почётный мировой судья. Но и Алексей Аполлонович в, то время, тоже был не последним человеком в губернии: председатель уездной земской управы. Ложь и клевета со стороны графа вскоре раскрылись. Щекотливое и деликатное  дело «замяли». В августе Толстой выслеживает жену с любовником – они ехали в поезде из Самары в столицу. Словесная перепалка закончилась дракой. Графиня Толстая, будучи на шестом месяце беременности, своим телом пыталась защитить Алексея от разъярённого мужа, но тот выстрелил из револьвера, который всегда носил  с собой в кармане, и ранил Бострома в ногу.
Суд над Толстым состоялся уже зимой следующего года, когда последний сын графа уже появился на свет. А родился Алёша Толстой 29 декабря (10 января по новому стилю) 1883 года. В этот день на улицах города Николаевска падал белый и пушистый снег.
Суд завершился мировым соглашением. А Толстой добился того, что родители Александры Леонтьевны отреклись от дочери и в течение нескольких лет отказывались её принимать. Детям привил ненависть к матери. Сам же не стал жить  в доме, где всё напоминало о жене, выстроил новый, развёл сад. После развода женился на Вере Львовне, но её только уважал, а любил всю жизнь только Александру…
    В метрической книге Предтеченской церкви города Николаевска появилась запись: «1882 года Декабря 29 дня рождён. Генваря 12 дня 1883 года крещён Алексей; родители его: Гвардии поручик, граф Николай Алексеевич Толстой и законная его жена Александра Леонтьевна, оба православные».
    Через полгода Самарская духовная Консистория дала супругам развод.
    «1. Брак поручика Николая Александровича Толстого с девицею Александрой Леонтьевной, дочерью действительного статского советника Леонтия Тургенева, совершённый 5 октября 1873 года, расторгнуть, дозволив ему, графу Николаю Александровичу Толстому, вступить, если пожелает, в новое (второе) законное супружество с беспрепятственным к тому лицом».
    2. … за нарушение святости брака прелюбодеянием со стороны Александры Леонтьевны оставить её во всегдашнем безбрачии и предать семилетней эпитимии (наказанию в виде поста и молитв) под надзором приходского священника».
После всех этих передряг с Бостромом и Алёшей она уезжает в его малоземельный хутор под Самарой.
    Из раннего детства в памяти  Алёши остались цветастые шёлковые шали, образ матери с круглыми очками в коричневой роговой оправе, деревянная курительная трубка с чёрным костяным мундштуком. На кухонной полке – английский столовый сервиз первой половины ХIХ века, хрусталь, декоративное стекло и её чашка и блюдце с родовым вензелем Тургеневых.   Александра была душой семьи. Никогда Алёша не слышал в семье ничего дурного. Мать  с отчимом всегда были чем-то заняты. Мать писала прозу. После повестей «Изо дня в день» и драмы «Козий хутор» принялась писать книги для детей: «Два мирка», «Подружка». В формировании литературных вкусов сына она приняла горячее, деятельное участие. Когда он подрос, она руководила его чтением и написанием первых сочинений. Создала в семье драматический кружок. В нём Толстой участвовал и как артист, и как начинающий драматург. Мать верила в литературное дарование Лёли, как звали его родные и близкие. Все начинания,  несомненно, поддерживал и Бостром. Она говорила: его творчество будет сильнее моего, и  со временем придётся перед ним преклоняться…» Но умерла, не дождавшись его славы…
    Деревенское детство, ласковая мать, заботливый хромой - после ранения -  отец, сугробы, овраги, разливы рек, скворцы… Сильные детские впечатления, которые сделали из него писателя. Позже он вспоминал: «Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей – эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучины, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы описать так старую Москву».
Отчима мать всегда называла Лешурочка, он её – Санечка. Любовь привязанность  друг к другу возмещали им тяготы непростой - по их меркам - жизни. Чтобы дать образование единственному сыну, с 9-тилетнего возраста Алёши каждый год на осень и зиму уезжают из Сосновки в Самару. Он учится в частной школе Александры Юлиановны Масловской, кроме того, нанимают домашнего учителя.  Чаще всего останавливаются у родственников – у Шишкова Николая Александровича, титулярного советника, гласного губернского земского собрания от Ставропольского уезда. Он был женат первым браком на сестре Александры. Сестра после замужества скончалась, а родственные узы так и остались. Связывало их тёплое дружеское чувство. В нём она видела единомышленника. Он тоже увлекался литературой и даже пробовал писать. В основном занимался переводами с немецкого языка и принимал участие в устройстве публикаций её произведений.
   Накануне, зимой, Александра отправилась с сыном – полным розовощёким мальчиком – к родителям для примирения. Когда  они вышли на крыльцо, из саней выскочил маленький мужичок в тулупе, повязанный оренбургским шерстяным платком, и бросился целовать бабушку и дедушку. Сердца обоих обмякли. Старики прослезились и приняли их…
С родителями она поделилась планами на будущее: отдать сына после школы в Самарское реальное училище.
- Ну что ты, дочка, - возразил при этом Леонтий Борисович, - лучше  в Морской корпус. У нас в роду все военно-морскую службу несли.  Все в люди вышли: и дед, и прадед, и я. Подумай лучше.
- До училища ещё далеко, - неопределённо ответила на пожелание отца Александра. – Нам ещё метрику надо выправить, без неё никуда. В любое казённое заведение надобно прилагать свидетельство о дворянстве, которое выдаёт губернское депутатское собрание. Да ещё согласие самого графа Николая Александровича. Нешто он даст? Сомневаюсь.
- А ты попробуй. Сколько времени прошло, поди, остыл, - посоветовала мать.
Но не пошла на поклон к графу Александра, а дважды подавала прошение «о внесении в надлежащую часть Самарской Дворянской родословной книги сына её Алексея Толстого». Схитрила.  В первом прошении не указала, что он граф, а просто Толстой. Дожидаясь ответа, неустанно ходила в церковь и усердно молилась за положительный исход дела.    Депутатское собрание обратилось с запросом к главе рода. Тот ответил категоричным «нет». «Настойчивое домогательство Тургеневой, бывшей первой жены, о внесении её неизвестного ему сына в родословную его семьи безосновательно. Только он, как глава семьи, отец, а никакое другое лицо, не вправе ходатайствовать о занесении его детей в родословную книгу». После ответа на запрос состоялось голосование. Большинство было «за», но не хватило двух третей голосов, и вопрос решили на время отложить. С таким неопределённым решением Александра с четырнадцатилетним сыном вновь приезжает в Самару для сдачи экзаменов в Самарское реальное училище. Здесь шесть классов обучения и дополнительно 7 класс – для подготовки в технологический институт.
Училище обустроено кабинетами естествознания, минералогической и химической лабораториями, столярно-токарной и переплётной мастерскими, фундаментальной ученической библиотекой…
    После провала экзамена его берут в Сызранское реальное училище в третий класс. Осенью с матерью уезжают туда. В Самару хоть иногда приезжал Бостром, а сюда, в такую даль тащиться несподручно. Александра общалась с мужем путём переписки. Увлеклась сочинениями К.Маркса и Ф.Энгельса. В одном из писем пишет: «Лешурочка, нам приходится довольствоваться друг другом. Не так ведь это уж страшно. Есть люди, которые никогда никого возле себя не имеют. Это страшно. Вот почему я и тяну тебя за собой в Маркса. Страшно уйти от тебя куда-нибудь в сторону, заблудиться без друга и единомышленника. Я ещё не успела купить себе Маркса вторую часть. Если хочешь, чтобы я тебя крепко-крепко расцеловала, то купи его мне. Впрочем, тебя этим не соблазнишь, ты знаешь, что, как приедешь, и без Маркса, так всё равно я тебя целовать буду, сколько влезет».
«Здравствуй, родная, дорогая, желанная моя жёночка», - пишет он ей. – Сейчас получил от тебя письмо. Ты знаешь, что со мной делается, когда я читаю твои строки. Нет, даже в наши годы это странно. Милая моя Санечка… Сокровище моё, а уж как мне тебя-то жалко, одинокую, и сказать не могу… Как ты радуешь сообщениями о Лёле…Не знаю, Санечка, хорошо ли я сделал, я купил ему костюмчик… Это ему к празднику, милому нашему сыночку. Господи, когда я вас увижу… До свидания, благодатная моя Санечка. Целую ручки твои крепко, крепко. Твой Алёша».
    На следующий 1898 года мать добивается перевода сына в Самарское реальное училище в четвёртый класс. Встал острый вопрос: как жить дальше? Вместе или  снова врозь?
- Санечка, - доложил он жене за обедом, я всё обдумал. По теплу продадим дом и переедем в город. Не век же нам грязь месить да семечки шелушить.
- Лешурочка, ты, правда, так решил? – не скрывая радостных эмоций, привстала она из-за стола.
- Конечно, - спокойно ответил он, - хватит вам по чужим углам мотаться. Ради чего разлукой страдать. Жизнь проходит в разрывах. Семья – понятие неразрывное, да и проще Лёлюшку на ноги ставить. Сын вон уже стихи, пьесы  пишет, к учёбе интерес проявляет. Теперь наша задача помочь ему освоить науки разные…
Летом соседский помещик купил их восьмикомнатный  дом, вспаханные и засеянные земли. Они же присмотрели в городе усадьбу. В неё входили два двухэтажных дома совершенно одинаковой планировки, каменный флигель, кирпичные хозяйственные постройки, прилегающие к флигелю, два сада. В одном доме стали жить сами, остальные квартиры сдавались жильцам.
В доме устраивались спектакли любительского драматического кружка.
Сын взрослеет, пытается вызнать у матери, кто настоящий отец. Она намеренно затягивает разговор. До неё доходят слухи, что граф Толстой серьёзно болен, и каждый год ездит лечиться в Ниццу. А ещё узнала истинную причину болезни…
Женитьба графа оказалась «не без греха». С Верой Львовной встречался при живом муже, больным туберкулёзом, в одной из гостиниц Симбирска. Городецкий узнал где, вызвал Толстого на лестничную площадку. Николай Александрович опрометчиво поступил, повернувшись к нему спиной, а тот его внезапно толкнул. Граф пролетел два пролёта. Кроме ссадин получил сильный ушиб печени. Лечение не помогло, и в 1900 году умер от рака печени.
Тело привезли из-за границы и поместили для прощания в Иверском монастыре. Было ему в ту пору пятьдесят два  года. Алёшке исполнилось семнадцать. Накануне Александра осмелилась поведать сыну семейную тайну – тайну его фамилии и происхождения. Пришла вместе с ним проститься с покойным. Сыновья хотели её прогнать, но Вера Львовна остановила, не позволила этого сделать. Искоса, злобно смотрели они на Алёшку, угадывая в нём отцовские черты. Не простили матери ничего…
Трижды, с поклонами, перекрестилась она, уходя. Шепнула едва: «Прости…»
Так никто и не подошёл к ней: ни графиня, ни дети, лишь при выходе догнала её Вера Львовна, сунула тридцать тысяч рублей.
 - Возьми долю Алёшкину, наследственную, - только и сказала она.
 - И то хорошо, - нарочито безразличным тоном рассказывала она мужу дома о пребывании в монастыре. – Сами, без всяких споров дали. Может, и мало, а ты подумай: иск, скандал, общие дела с графиней. Нет, так лучше. Я думаю, Алёша за это меня не попрекнёт. А потом, как требовать, если бумаги до конца не оформлены…
Конечно, важнее денег было получение в 1901 году Толстым официальных документов, подтверждающих его фамилию и графский титул, который давал право на ежемесячное жалование в 100 рублей.
    В мае 1901 года Алексей  с честью оканчивает  Самарское реальное училище и уезжает  в Петербург. Вступительные экзамены держит в два института – горный и Технологический. Принимают в Технологический на механическое отделение. В медицинский институт поступила и его возлюбленная – Юлия Васильевна  Рожанская. Они так и хотели. Ведь дружили давно. Познакомились ещё в Самаре, где вместе учились в гимназии, играли в любительских спектаклях, вместе проводили свободное время, целовались в укромных местах. Здесь, лишившись родительского надзора, оказались предоставленными  самим себе, и их влюблённость и привязанность переросли в близкие интимные отношения. Учёба отошла на второй план. Матери Толстой пишет доверительные письма, в которых сообщает о волнениях  в народе, о том, что снял комнату и теперь с Юлией живут вместе, так как невозможно находиться врозь. Этого и боялась Александра  - юношеского максимализма. Но утешала себя тем, что «пускай уж любимая девушка, чем сомнительного поведения барышни, да непристойные товарищи…»
 - Я люблю тебя, Юленька! – неустанно твердил Алексей любимой дома, где они забирались на диван: он – с книгой, она, обычно, с вышивкой. Только через некоторое время почему-то оказывались в объятиях друг друга. Хотелось одного – любви и только любви.
Не задумываясь о завтрашнем дне, жили не экономно. Транжирили, а потом просили  родителей  выслать  деньги  телеграммой. Мать пыталась вразумить сына: «Посократитесь немножко, живите больше по-студенчески, а не по-графски. Вы хоть и графята, да, прежде всего – студенты…»
Она поняла, что сын попал под сильное, беспощадное женское влияние, и оно отстраняет его от родителей сильно. В нём шла какая-то смутная работа мысли и чувства. Всех интересовало одно: что из этого выйдет. В итоге вышла сидящая на шее родителей молодая  студенческая семья.
     Толстой с ранних пор не привык ущемлять себя в чём-либо, тем более в глубоких  ощущениях. В конце первого курса – в начале мая – Юля обрела высшую форму чувственности. Весеннее настроение утонуло в пространстве и времени.
- Милый мой! – шептала она, жарко, каждый раз отдаваясь чувству беспрекословно, испытывая истинное наслаждение от мужской ласки, бурлящий поток ощущений от вечного стремления любить и быть желанной, захлестнул её, погружая в сладкую глубину истомы… Самоотверженную, истинную привязанность испытывала она с каждым разом всё сильнее и сильнее. Ярче засветило солнце, выбеливая  мрачные серые тона городского пейзажа. Ей нравился этот мир, без упрёков и раздражений, мир вдохновенного тепла, наполненный неперерастающей  радостью. Она с энтузиазмом относилась к своей способности к такой эмоциональной отдаче в выполнении супружеской обязанности, не задумываясь о последствиях. Хотя, официально  в браке они ещё не состояли.  Вскоре наступили и последствия. Сильный токсикоз вызвал обоснованный вопрос: «Что случилось? Ты пила?»
 - Ничего ты, Алёша, не понимаешь, - боясь расплакаться, ответила она. Смазливое лицо страдальчески исказилось. Противная тошнота подкатывала к горлу. – Кажется, у нас будет ребёнок, - сквозь стиснутые зубы произнесла она, стараясь быть спокойной, хотя внешнее спокойствие давалось ей с трудом. Внутри всё клокотало. Смешанные чувства боролись в ней: радость зачатия новой жизни и страх перед пугающей перспективой.
Поставили в известность родителей. В июле сыграли свадьбу, а в январе родился сын Юрий. И если до этого было много свободного времени, то теперь семейная жизнь с младенцем поставила их в трудные, хлопотные условия. Бессонные ночи с капризным ребёнком, купание, кормление по часам, пелёнки, стирка…
Появились первые разногласия. Она хотела, чтобы Алексей помогал. Он же, вопреки желаниям жены, продолжал заниматься сочинительством и общаться с литераторами. Они даже не пытались понять истинных потребностей друг друга, без чего полное взаимопонимание в семье стало невозможным. А ещё вскоре она категорично заявила:
- Я не хочу больше детей. Надо получить образование. Давай обсудим, подумаем, как избежать этого.
- Вот ты и думай, - огрызнулся Толстой, - ты же медичка.
 - А ты?
 - Моё дело маленькое, попытался отговориться он, - мне не рожать. Что ты предлагаешь? – смерил жену холодным взглядом. – Может, завести любовницу? С ней проще. Тогда как быть тебе?
- Не утрируй. Надо что-то предпринимать. Предохраняться.
          - Ничего себе! – почесал  он затылок. – Хорошее предложение.
Понял граф: затянувшийся «медовый» год был для них неким венцом супружеской жизни, раскрепощённых чувств души и плоти…
Не нашли они в этом щепетильном вопросе согласия. Не привык он ущемлять себя, в чем-либо.
Не стали утруждать себя и ребёнком. В конце февраля отвезли Юрика в Самару к бабушке с дедушкой. Те были только рады помочь молодым да понянчиться с первым внуком.
По возвращении в Петербург без сына стало скучно и тоскливо. Семейной идиллии не получилось. Разные взгляды на жизнь сводили на нет былое страстное увлечение друг другом. Своими интересами Толстой очень дорожил и не желал ими жертвовать ради  жены-тихони. Они не совпадали по характерам. Он – общительный, обожающий богемную суету, застолье. Она – спокойная, уравновешенная домоседка, никогда не выходила из себя, не повышала голоса. Юлии был нужен муж-инженер, а не понятно какой поэт. Она выходила замуж за человека с предполагаемым окладом, карьерой, профессией. Всё остальное считала пустым и ненадёжным занятием. В его душе шла работа, он пытался сделать выбор: заняться искусством или инженерить.  Понимания не находил. Какое-то время шёл на компромисс ради сохранения брака. Только компромисс всё дальше и дальше психологически отдалял супругов. Каждый в себе нёс недоговорённость и затаённую обиду. Чаще стали возникать вопросы без ответов. Не покидало нарастающее ощущение: «Меня не понимают!», «Со мной не считаются!» Они больше не обсуждали спорные ситуации. Каждый, молча, поступал по-своему. Уважительные отношения спали на нет. Пропала готовность к сотрудничеству, что является благородным путём, ведущим к семейному счастью, истинному взаимопониманию. Хотя оба понимали: отношения должны быть доверительными, близкими, длительными. Но, увы, он любил тетради, чернила, перья… Она – будущую профессию.
    Летом провели два скучных месяца у тестя с тещей в Казани. Толстой отдал подборку стихов в тамошнюю газету «Волжский листок», и три его стихотворения были опубликованы в январе 1906 года. Начинаются студенческие волнения, и его, как участника, исключают. Институт по распоряжению правительства в связи с беспорядками закрывают до сентября. Толстой принимает решение ехать в Дрезден, чтобы продолжить  учёбу в Королевской Саксонской высшей технологической школе, где уже учится друг Чумаков Саша. Из Германии он пишет родителям: «…Мне хотелось бы, чтобы Юлия приехала сюда до мая месяца, нельзя ли достать денег, хотя бы 1000 рублей…»
Денег он так и не дождался. Здесь Сашка знакомит его с русскими эмигрантами – Львом Дымшиц и гостившей у него сестрой Софьей, красивой черноглазой еврейкой, бездетной замужней женщиной, считавшей себя совершенно  свободной, а брак - странным и придуманным…
 - Сонечка, - ласково шептал граф, в очередной раз,  увиваясь вокруг неё. – А  не сходить ли нам куда-нибудь – в музей или в гаштет отведать вкусности.
Софья соглашалась, надевала наряды: любила пофорсить перед немцами в модной элегантной одежде, подчёркивающей иудейскую красоту. Однажды попали под «слепой» дождь, вымокли. Алексей пригласил её к себе на съёмную квартиру с предложением обсохнуть. Она не отказалась.
В небольшой комнате царил относительный порядок. Толстой достал из шкафчика бутылку вина.
 - Прошу, - преподнёс ей бокал бургонского. – Быстрее согреетесь…
Хотя надобности в этом не было: на дворе стояла на редкость теплая, для Германии, июньская погода.
«Корчит из себя интеллигентного ухажера», - вкушая напиток, хладнокровно оценивала она проявление внимательности. После выпитого разговорились, много схожего обнаружили друг в друге.
 - Меня больше тянет к живописи, - призналась она. – В Питере брала уроки у художника Сергея Семёновича Егорнова. Хороший дядька!
 - Такого не знаю, к сожалению, - признался он, - но и меня тоже тянет к рисунку. Может, когда-нибудь попробую держать карандаш и кисть  в руке.
 - Вернусь, - мечтательно вырвалось у неё, - обязательно продолжу любимое дело. Мне Лео говорил, что вы увлечены поэзией?
 - Самую малость, - неопределённо ответил он, не желая хвастать своими успехами,-  хотя для меня поэзия – это..., -  сморщился, провёл рукой ото лба к подбородку, - это, как сказал Бестужев, всё, что  может трогать сердце, наполнять и возвышать душу.
Толстой подошёл ближе, обнял её. Получилось неожиданно и неуклюже.
«Не такой уж и вахлак», - подумала она, смерив его пытливым взглядом, - «и лицо совсем не бабское, как показалось при первой встрече…»
Он и сам толком не понял, как  смог отважиться на это.
 - Лёша, вы со всеми так поступаете? – поняв опасность, банально спросила она.
 - Как? – не понял он.
 - Обольщаете, потом приводите к себе.
 - Не угадали.  Не пробовал.
 - Обма-ан-щик! – с лукавым прищуром, нараспев, проговорила Софья. – Я всё про вас знаю. Саша рассказывал.
 - Жена не в счёт, - отреагировал Толстой, - мы практически стали чужими. А ты мне нравишься, - признался, неожиданно перейдя на «ты».
Софья встрепенулась. Менялась тема разговора.
 - Я женщина занятая.
 - Ну и что? Это ещё ни о чём не говорит.
 - Ты не считаешь меня ветреной? Пришла к тебе…
 - Нет, конечно. Что тут особенного, - он говорил с напряжением, едва сдерживая себя. Самообладание перешло в желание овладеть ею здесь, сейчас. Он соскучился по женскому телу и теплу. А оно – вот, рядом. Но не знал, как  поступить, не обидев, не оттолкнув её от себя…
А она чувствовала себя удручённо. И всё же женская свободная натура взыграла податливостью. За время разлуки с Исааком не раз приходили порочные мысли и желания. Только подходящего случая не было, и ей приходилось довольствоваться несвойственным одиночеством.  В этом нагловатом  большом человеке увидела своё спасение. Тягу к открытию новых любовных утех почувствовала она.
Алексей угадал её настроение. Они слились в едином поцелуе, затем по-следовало долгое блаженство, желаемое обоими…
После делились своими сокровенными мыслями и чувствами, поведали друг другу о прожитом и пережитом.
 - Никакая я не Софья, - устало говорила она графу, - а Сара Исааковна Дымшиц. Родилась в Петербурге в еврейской семье. После окончания гимназии, кстати, а, сколько тебе лет? – неожиданно прервалась.  Он ответил. – Ага, значит, я старше тебя на два с половиной года. Ну вот, - продолжала, - после окончания гимназии, в восемнадцать лет, уехала учиться в Швейцарию и приступила к занятиям на медицинском факультете Бернского университета. Было это 6 октября 1903 года. Потом познакомилась со своим будущим мужем. Исаак Розенфельд учился в этом же университете, только на философском факультете. Через два года и я записалась на этот факультет. Ближе к осени поженились. Он стал работать, над  своей диссертацией и был вынужден выехать в Страсбург. Я поехала с ним, а в декабре меня отчислили по причине отсутствия на лекциях и неуплаты за учёбу. К этому времени я оставила мысли о получении университетского образования, не захотела сидеть и на мужниной шее. Этой весной не поехала с ним в Страсбург, а отправилась сюда, в Дрезден, осваиваю стоматологию.
 - А что дальше намереваешься делать? – спросил Алексей.
 - Дальше – ты вот,  -  она погладила тёплой ладошкой его грудь.
 - А муж?
 - Я его не люблю, - с готовностью ответила она.
 - Зачем же вышла замуж?
 - Сама не знаю, - неопределённо пожала плечиками. – Теперь ты расскажи о себе, - повернулась Софья к нему. – Только без утайки…
И граф, не скрывая ничего, рассказал о себе. Даже прочитал заученное ранее стихотворение, когда они ещё с матерью, наезжавшей к нему в Петербург, ходили в литературный кружок к З.Ю.Яковлевой и посещали кружок «Журнал для  всех». Ничего особенного стихи не представляли, потому что  в них демонстрировалась традиционалистическая художественная ориентация. Затронули извечный вопрос: в чём заключается смысл жизни. Долго дискутировали на эту тему и, в конце концов, пришли к единому мнению, что смысл заключается в самовыражении, в причастности к происходящему, в вечном поиске самого себя, своего места в мире…
 - Главное, - вставая с кровати, сказала Соня, -  не останавливаться на достигнутом успехе, не переставать искать, двигаться вперёд.
 Алексей зачарованно смотрел на неё – обнажённую, тонкую смуглую брюнетку, и не мог налюбоваться. Единственный изъян видел в её улыбке. Большие, выпирающие зубы она тщательно скрывала, улыбалась редко. Потому, видимо, и решила освоить стоматологию, дабы узнать, сможет ли исправить свой изъян во рту, не прибегая, может быть, к удалению ненавистных «лошадиных» зубов.
 - Вот и я ищу самого себя, - признался негромко, не отрывая глаз.
 - Ну и как, нашёл? – улыбнулась, одеваясь, Софья.
 - Пока нет, - весело откликнулся граф. – Я, как ты, весь в поисках…А можно я буду тебя звать Сонка?
- Как хочешь, - неопределённо ответила она.
После первой близости и душевного разговора Дымшиц поняла, как здорово быть любимой и желанной женщиной. Такого не испытывала никогда: полёт души и тела куда-то высоко-высоко, словно в вечность. Безмятежное, прекрасное ощущение могучей мужской силы. Исаак сделал её женщиной. Толстой открыл в ней мир любви. Теперь он виделся человеком своего круга, думающим, понимающим, романтичным…
Настойчивое ухаживание, влюблённость, перемена настроения воспринимались ею  благосклонно. В то же время происходящее  поставило каждого из них в сложную ситуацию: флирт перерос в измену, тайна перестала быть тайной. Брат не мог не заметить их отношений, не замедлил поговорить  с ней.
 - Софочка, -  не удержался он. - Я вижу, ваши дружеские отношения приняли иной оборот. Они перешли грани дозволенного. Ты замужем, он женат, у него семья, ребёнок. Подумай, что  ты делаешь. Ладно, он мужик, сглупил, а что происходит с тобой? Где рассудок, женская хваленая логика? В конце концов, пожалей родителей.
 - Знаешь, - тусклым, безжизненным голосом ответила она, – я, кажется, влюбилась.
 - Не смей так говорить, - решительно возразил Лев. – Вы…, вы поступаете опрометчиво, бездушно, подчиняясь животному инстинкту. Любовь проверяется временем. Понимаешь, временем, - повторил он, - а у вас, его нет.
- Лео, а как же любовь с первого взгляда?
 - Короче, - грубо повысив голос, оборвал её брат, - я  не хочу быть крайним, не желаю за твои поступки отвечать перед родителями. Не хочу.
 - Тебя никто не обвиняет. Ты-то здесь причём? В конце концов, это моя личная жизнь,  и я распоряжусь ею, как захочу.
 - Ты приехала ко мне, и я, как старший брат, обязан оградить тебя от неприятностей. Родители мне не простят. Знаешь, как свято чтят церковные законы? Семейная пара осмысливается ими как образ нерасторжимого единства Христа и Церкви, Бога и народа Израиля. Попробуй, переубеди их…
 - Что ты хочешь от меня, - лицо страдальчески исказилось.
 - Хочу, чтобы ты немедленно  уехала  домой. Так будет лучше всем, - с пылом сказал брат.
 - Хорошо, -  холодно произнесла Софья. – Велишь уехать – уеду…
В тот же день она сообщила Алексею о своём срочном отъезде, не сказав об истинной причине. Алёша всё понял.
 - Я тоже здесь долго не задержусь, - на прощание сказал он.
Несколько дней бесцельно слонялся по городу. Встретился с товарищем, твёрдо сказал ему:
 - Лёва, если я второй раз женюсь, то только на твоей сестре.
В один из дней вдруг ощутил безотчётное беспокойство и помчался в Самару. Нехорошее предчувствие не обмануло его. Умирающую от менингита мать застал в больнице. Перед смертью она наказала Бострому:
 - Отдай Лёлюшке брошь родовую, ты знаешь, где лежит.
Никто больше из детей не пришёл к ней. Врачи были бессильны.
   Отчим, как мог, утешал Алексея, хотя сам был  в состоянии отчаяния. Так рано – в пятьдесят один год – и неожиданно ушла из жизни любимая женщина. Ею он дорожил больше всего на свете.
Толстой после смерти матери никак не мог свыкнуться с мыслью, что её больше нет, что она никогда уже не позаботится о нём, не погладит по голове, не скажет ласково, не оценит его творчество. Мать виделась ему в светлой просторной кофте, сидящей в кресле. Лицо ласковое, полное, подёргивается левый глаз; задумалась, глаза немного опущены, рот спокойный. От слова «мамочка» вся улыбнётся, глаза засияют. Рука - полная, белая, повыше сгиба – родинка. Глаза серьёзные, когда говорит с отцом о политике. Вся очень серьёзная, водит по скатерти вязальной спицей…
Так и не свыкшись с потерей самого родного человека, в каком-то туманном сознании пообщавшись с отчимом и сыном, уезжает в Петербург. Здесь случайно встречается с Софьей. Жена уходит на второй план. Ухаживания возобновились с новой силой. Разлука не стала пропастью между ними, не остудила прежней страсти, как это было с мужем, когда она, разочаровавшись в нём, сбежала после двух недель замужества. Они с ностальгией вспоминали Германию, каштаны, дожди.
    У Толстого просыпается художественный талант. Он принимает решение тоже учиться композиции и рисунку. Вместе с Софьей в школе Егорнова. Это удобно: видеться и общаться каждый день. Тем более что родители, узнав об их романе, строго-настрого запретили дочери встречаться и приводить в дом женатого человека.
 К этому времени Алексей ещё толком не определился, кем станет – по-этом или художником, но точно знал: инженерная должность не для него. Бросает институт, хотя недавно в нём восстановился. У Дымшиц свои – далеко идущие планы. Школу Сергея Семёновича считала стартовой площадкой и готовилась поступать  в Академию Художеств.
Наступает весна! Что может быть лучше этой поры! Любовь вспыхивает с новой силой.
Толстой явился в школу Егорнова в строгом чёрном сюртуке, торжественный, застёгнутый на все пуговицы.
 - Ба-а! Я тебя не узнаю! – при виде его воскликнула Софья, с интересом и  нескрываемым любопытством разглядывая. – Куда так вырядился?
 - Соночка,  -  прервал он её, заметно волнуясь, взял под руку, отвёл в сторону, в дальний угол коридора. – Я долго думал, - без надобности одёрнув полы сюртука, начал издалека, - не хочу вводить в заблуждение. Я люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей, - наконец произнёс он.
 - Алёша! – с тяжестью в голосе сказала  она. – Я  неразведённая  жена, ты - неразведённый муж. – Она обрисовала всю нелепость данного положения.
 - Мой разрыв неизбежен,  решение принято. Уходи и ты.
 - Ты думаешь, всё так просто? Ведь у нас разное вероисповедание.
 - Ну и что! – не унимался он. - Всё утрясётся.
Граф долго уговаривал Софью стать его женой, заявлял, что решение куплено ценой переживаний, что оно вполне обдуманное и серьёзное.
 - Я тебя тоже очень люблю, - пыталась успокоить его Софья, - но пойми, сейчас не время.
 - А когда? – обиженно задышал Толстой.
 - Давай не будем торопиться, а всё обсудим после занятий. Хорошо?
 - Я согласен, - недоверчиво произнёс он, недовольный итогом разговора.
В этот и последующие дни они неоднократно обсуждали радостные чувства и отнюдь не радостные обстоятельства. Наконец, Софья предложила:
 - Знаешь, я настаиваю:  ещё раз всё взвесь, проверь свои чувства ко мне и к семье. Поезжай с Юлией Васильевной куда-нибудь за границу, подальше отсюда.
 - Хорошо, пусть будет по-твоему, - неохотно согласился Толстой и уехал с Рожанской в Италию. Через месяц вернулся в Петербург. Перед этим всё рассказал  жене. Откровения мужа восприняла с должным пониманием, скандала не закатывала. Богемность для неё совсем чужда, ведь она женщина не возвышенная, а приземленная.
 - Если ты  окончательно решил отдаться искусству, то Софья Исааковна тебе больше подходит, - сказала Юлия на прощанье.
Семья распалась. Только тогда Софья ушла из дома сама, не смотря на уговоры родителей. Счастливый беззаконный брак продолжился на даче, которую сняли в финском местечке Лутахенде. Соседом оказался молодой амбициозный критик Корней Иванович Чуковский. К супружеской паре относился с чувством превосходства и покровительства. Софья занималась художественными набросками, а граф, вдохновлённый новой любовью – стихами. Перед этим они съездили к отчиму и сыну в Самару.
Это было время, когда любовь, добрые, здоровые чувства считались пережитком прошлого. Многие, словно отравленные, припадали ко всему, острому… Девушки скрывали свою невинность, а супруги – верность. Разрушение считалось хорошим вкусом.
В этом же 1907 году Толстой издаёт свой первый сборник стихов под названием «Лирика». Издаёт за свой счёт тиражом в 500 экземпляров. Помог ему дальний родственник, любитель поэзии, чиновник министерства путей сообщения Константин  Петрович ФандерФлит. Обложка иллюстрирована белыми, машущими крыльями в синем тумане птицами. Под обложкой стихи, над которыми потешались акмеисты.
                Белый сумрак, однотонно.
                Полутени, полузвуки,
                Стоны скрипки полусонно…
                Призрак счастья жгучей муки.
    Было ещё и посвящение: «Тебе, моя жемчужина». Оно напрямую относилось к Софье. Критика оказалась беспощадной. Устыдившись разгромных статей, Алексей бегал по книжным магазинам и скупал экземпляры, отданные для продажи.  Дымшиц как могла, утешала его.
 - Лёша, - растроганно говорила она, - не обращай внимания на этих критиков. Они ничегошеньки не понимают в поэзии. Пусть попробуют так написать…
Немного успокоившись, вспомнил напутствие матушки: «Будь настырным и никого не слушай – живи своим умом…» Неудача подхлестнула, он чаще стал садиться за стол, писал стихи и прозу, ходил по издательствам, предлагая свои новые творения. В журналах «Луг» и «Образование» печатаются стихи и статьи разного рода. Понимает: писать банально – нельзя.
Осенью Софья вместе с мужем решила поступать не в консервативную Академию Художеств, а в модернистскую школу Е.Н.Званцевой, где преподавали  живописцы-новаторы. Они входят в мир авангардных художественных поисков. Снимают комнату в квартире Елизаветы Николаевны – ученицы самого Репина – на улице Таврической.
После композиционного задания преподаватель Бакст Л.С, разглядывая работу Толстого, прямо заявил:
- Никуда не годится, Алексей Николаевич. Я слышал, вы увлекаетесь литературой? – пытливо спросил он.
- Да, - обиженно ответил ученик.
- Вы знаете, вы мне поверьте, - как можно вежливее сказал Леон, - живопись – не ваша стезя. Не тратьте зря время, займитесь лучше литературой. Из вас кроме ремесленника ничего не получится. А вот ваша супруга, Софья Исааковна, вполне прогрессивна, я бы сказал, талантлива в живописи. Её работы одобрили и Сомов с Добужинским…
После совета Бакста бросить живопись он чувствует  себя неудачником. Но эта неудача толкает его к поэзии. Он пишет стихотворение с эротической окраской  «Под солнцем».
                Мы одиноки
                В белом просторе;
                Далеки
                Дни и долинное горе.
                Строги
                Молчанья
                Мы – боги
                Пьём непорочность лобзанья,
                - Отдайся
                В сияньи алмазных венцов.
                Влюблённые,
                Стройно нагие,
                Золотом бледных лучей залитые,
                Будем мы вечно лежать
                Усыплённые
                Будем сиять
                Недоступным кумиром,
                Белым и дальним,
                Над миром
                Печальным.
                Будем под миром сиять. –
                И брак совершился
                Длинный нерадостный мрак
                Зноем алмазных лучей озарился.
                И ещё не запали в душу  слёзы                непомерного счастья
                Рыдаешь ты
                В слезах горячая и белая.
                Прижмись ко мне, дитя несмелое.
                И плачь, и плачь Страданью счастье суждено.
                В закатных красках тучка алая
                Уронит бледные жемчужины
                И улыбнётся, вся усталая.
     В литературных салонах завязывает знакомство с Л.Андреевым, А.Куприным,  М.Арцыбашевым, попадает под сильное влияние А.Ремизова – увлекается фольклорной фантастикой, пишет стихотворение «Ховала». На крепнущий поэтический талант обращают внимание литераторы. К исходу 1907 года Толстые решают ехать во Францию. Наставники Дымшиц, особенно Мстислав Добужинский, советуют ей:
- Софья Исааковна, вы должны посетить Париж – город живописи и скульптуры. Это послужит хорошим ориентиром в вашем будущем творчестве. Продемонстрируете свои работы тамошним «мэтрам». Познакомитесь с европейской школой. Увидите  Бланша – передайте мой нижайший поклон…
Толстой полностью поддержал совет авторитетного художника, и они поехали  в свадебное путешествие. Поселились в большом пансионе на рю – Сен - Жак. В Париже их сразу окружила среда из русских и французских художников и писателей. С ним свела жившая годами в районе Монмартра русская художница Елизавета Сергеевна Кругликова. Часто встречались с  Петровым-Водкиным, Широковым, Белкиным. Встречи с поэтами Волошиным, Бальмонтом, Гумилёвым, Брюсовым, Белым окончательно определили  творческий  выбор Алексея Николаевича.
    От бурлящей парижской жизни они были в восторге. Софья купила настоящие  французские духи, и от неё теперь всегда пахло фиалками. И вообще Париж предстал перед ними городом, насквозь пропитанным иной культурой. Их окружала лёгкая радостная жизнь во Франции, с его артистическими салонами. Софья любила невинность раскованных парижских забав – аттракционы, которые сопровождались раздеваниями донага.
С первых дней знакомства с Гумилёвым, жившим по соседству в том же пансионе, Толстой стал замечать за ним попытки ухаживания и  повышенное внимание к своей жене. Николай Степанович слыл влюбчивым и весьма вздорным молодым человеком, умеющим отстаивать своё мнение и не толь-ко…Моложе графа на три года, с пышной шевелюрой и гусарскими усиками, был  стройнее, сухощавее и вполне привлекательнее Алексея Николаевича.
    Привольная жизнь вскоре омрачилась известием о смерти сына. Отчим сообщал, что похороны при надобности задержат до его приезда.
- Господи! – взмолился он, расстроенный. - За что мне такая напасть… Дорогая моя мамочка…. Теперь сыночек…
В Самару на похороны приехала и Рожанская. Вели они себя достойно, уважительно. Оба тяжело переживали потерю сына, умершего, как и бабушка, от менингита. Общались по необходимости, не затрагивая личную жизнь…
После отъезда Толстого из Парижа, вечером того же дня Гумилёв решается нанести визит соседке.
- Сонечка! – стучится он в дверь. – Откройте, пожалуйста!
- Минуточку, - слышится голос Софьи изнутри, - это вы? – узнаёт Гумилёва по голосу, открывает.
- Я к вам в гости, можно? – Улыбается приветливо, держа в охапке букет цветов, бутылку французского коньяка, шоколад и фрукты. Она неопределённо пожимает плечами, но отказать не  смеет.
- Проходите, коли пришли…
- Мне одному скучно, пойти некуда, да и погода портится…, - словно в оправдание своему неожиданному визиту, проговорил Николай, входя в номер.
Париж навязал Софье странные новые вкусы и насквозь эротизированную  культуру, манеры общения. Поэтому визит молодого человека восприняла спокойно, ожидаемо…
- Изумительно пишете, - разглядывая картины, расставленные вдоль  стены прямо на полу, искренне похвалил он, - особенно портреты.
Она снисходительно улыбнулась. Приняла цветы, воткнула их в вазу с водой, поставила на подоконник.
- Угощайте даму, - смело произнесла Софья, выставляя фужеры и садясь за круглый столик, на который гость выложил свой презент.
Ему понравилась её смелость и безаппеляционность.
- За что выпьем? – осторожно спросила Дымшиц.
- За неё, - притворно вздохнув, неопределённо  произнёс Гумилёв, - за любовь! И за вашу красоту, - подчеркнул, поднимая бокал.
- Какой приятный запах, - сделала  маленький глоток, - и вкус бесподобный…
Разговорились, вспомнили питерские достопримечательности, вышли на балкон подышать свежим воздухом. Захмелевший Гумилёв решил блеснуть недавно написанным, коротким, стихом.
На ступеньках балкона, - начал он, -
                Я вечером сяду,
                Про век Наполеона
                Слагая балладу.
                И пронесут знамёна
                От Каэро к Парижу,
                На ступеньках балкона
                Я их не увижу…
    Ей понравилась его непосредственность, лёгкость общения, и она просила прочесть что-нибудь из своего творчества, еще и еще… Вечер затянулся, и всё случилось само собой: они провели бурную ночь вместе. Её пылкость, эмоциональность возобладали над охранительными  чувствами, да и думала, что всё будет шито-крыто.
Для Николая это было лишь очередным покорением женского сердца…
- Слушай, Сонечка, - после очередной встречи предложил авантюрный план, - давай ночью сходим в зоологический сад.
- Зачем? – не поняла она, - мы недавно там были.
- Днём не то, совсем не то. Знаешь, как интересно наблюдать зверьё ночью. Такие жуткие звуки! Будто находишься в джунглях…
- Как здорово! – захлопала кокетливо в ладошки, - хочу, хочу, хочу…
Несколько раз ходили в парижский зоосад ночью одни. Тьма, жуткие рёвы зверей придавали любви  необычную, своеобразную экзотику с эротическим окрасом.
Толстому после возвращения «доброжелатели» поведали о легкомысленном поведении молодой жены. Скорее всего, сам Гумилёв,  по - пьянке, разболтал всё друзьям. Был скандал. Софья всё отрицала. После нелицеприятного разговора она возненавидела своего любовника и перестала с ним общаться. Толстой с горя запил. Боль от потери самых близких людей и измена не смогли уместиться в нём. Он пишет в избыточно мрачном и чрезвычайно  горестном тоне:
                Нет больше одиночества, чем жить среди людей,
                Чем видеть нежных девушек, влюблённых в радость дня…
                Бегут, спешат прохожие; нет дела до меня.
                В камине, потухающем нет более огней,
                В душе змея холодная свернулась и легла.
                За окнами встревоженный, тысячеглазый  Он.
                Хохочет диким скрежетом кирпичным животом.
                Тусклы огни фонарные, ползёт меж улиц мгла.
                Нет большего мучения, чем видеть, как живут,
                Средь пляски сладострастия поникнуть и молчать.
                Пришла к соседу девушка, он будет целовать.
                За окнами, за шторами всё тени там и тут.
                Потух камин. И страшно мне: Зачем себя люблю.
                Сижу, согнувшись сморщенный, ненужный и чужой.
                Покрыты угли красные пушистою золой.
                Себе чужой. Так тихо сплю.
   После очередной бессонной ночи сочинит ещё одно стихотворение в состоянии изменённого сознания, вызванном психологическим кризисом, под воздействием эмоциональных потрясений.

                Чёрт
                Под кроватью кто-то живёт.
                Когда тушу свечу,
                Он начинает пищать
                Тонко и протяжно, в одну ноту.
                Мне это приятно…
                На душе делается совершенно пусто,
                И тело цепенеет,
                Как будто меня уже нет.
                Остановился. Тогда гудит тишина.
                Начинает снова, ещё протяжнее.
                Я снова сержусь,
                А потом привыкаю.
                Я захотел его обмануть,
                Вечером сел  в кресло, протянул ноги
                И притворился, что засыпаю.
                Тогда он сразу запищал,
                Я схватил свечку и заглянул,
                Под кроватью никого не было.
                Я понял, что приходил чёрт.
                Он хотел, чтобы я повесился.
     В состоянии размолвки Софья решается уехать в Ригу к родителям. Как раз в это  время они находились не в Петербурге, а в своём родовом поместье. Надеялась разлукой сгладить сложившуюся ситуацию и заодно попросить денег.
Ночью пробовала смягчить  конфликт любовью, но не получилось: он отвернулся и даже не прикоснулся к ней. Ощущение ущемления  мужского самолюбия  и жалости к себе не покидало его.
- Не мучай себя и меня, - изворотливо втолковывала графу перед отъездом, - знай, я тебя любила и люблю. Никто мне не нужен, кроме тебя. Все твои писаки уроды, а ты их слушаешь. Вбил  себе в голову бог весть что. Не веришь мне, спроси у Николая Степановича.
- Я что, конченный идиот? За кого меня принимаешь? – огрызнулся он, не проронив больше ни слова.
    В оправдания верилось с трудом, но в то же время не оставляло сомнение: «Может, оговорили из зависти. Ведь никого красивее и обаятельнее её в нашем окружении нет. Во всяком случае, - пришёл к выводу уже после её отъезда, - я их за ноги не держал». Невольно сопоставил бывшую жену Юлию и Дымшиц. Та уступала во всём, а главное – в страстности, которая для него – молодого, полного сил и энергии – имела едва ли не первостепенное значение. Софья никогда ни в чём ему не отказывала. Никогда он не слышал от неё: «Не хочу, хватит, я устала, голова болит…»  Сравнение было не  в пользу Рожанской.
    За двухлетнюю разлуку Толстой многое передумал, переосмыслил. Ревность  утихла. Они с новой силой стали любить друг друга и наслаждаться общением друг с другом. Алексей переключился на прозу, а Софья так и продолжала заниматься офортом у Кругликовой, но недолго.
- Софочка, - проявляя определённый интерес к её работам, однажды сказала Елизавета Сергеевна. – У меня вы больше ничему новому не научитесь. Рекомендую вам модную школу классического кубизма, которой руководят замечательные мастера своего дела – Жак-Эмиль Бланш, Шарль Горен и Анри Ле Фоконье. Думаю, вам будет полезно и безумно интересно.
- Эмиль Бланш! – воскликнула Софья в свойственной ей манере. – Мне о нём много лестного говорил Бакст.
- Тем более, - поддержала она, - у меня вам делать нечего, пустое занятие. Вы давно превзошли себя. Рекомендацию дам завтра же…
Лестный отзыв смутил и порадовал художницу. На следующий день она была в «La Palette».
У Толстого тоже произошли изменения. В складчину решили выпускать журнал «Сириус». Образовалась редакционная коллегия во главе с Гумилёвым. Все молодые поэты стали приносить  с собой материалы. Алексей приносил больше всех – рассказы и горы стихов. Считался неудачником, критиковали беспощадно, но он не унывал, приносил новое, и его  снова ругали. В конце концов, лучшие вещи отбирали для публикации.
    К весне молодые люди разъехались из Парижа, и журнал прекратил своё существование.
Граф решается на поездку в Россию. Он только что написал рассказ «Старая башня» и хочет опубликовать его  в каком-нибудь журнале. Волошин, прочитав рукопись,  настоятельно рекомендует:
- Стоящая вещь, Алёшка, - отдавая свежее произведение, похвалил он. – Поезжай домой, предложи журналу «Нива». Я думаю, они возьмут. Между нами говоря, - повременив, продолжил он, - переходи на прозу. Поэзия – на любителя. Разные хореи, ямбы-мамбы, а проза – твоё творчество, и  читателей больше.
Послушался Толстой и не пожалел.
В последующем Волошин станет для него литературным мэтром. Кроме всего прочего он создал Толстому имидж, образ – парижскую причёску «апаш» на косой пробор, с остриженными  (в скобку)  волосами, закрывающими уши. Эту причёску он носил до самой смерти, как и сохранил привычку проводить рукой ото лба к подбородку.
Ещё Алексей Николаевич  переводил новеллы Анри де Ренье. Они тоже производят на Максимилиана  ошеломляющее впечатление.
- Поезжай, не тяни время, - подталкивает наставник, - не упускай момент.
- Ладно, - согласился граф, - еду. Попытка – не пытка. – И он уехал один. Софья была связана посещением художественной школы, и не мгла его сопровождать.
Оставлен  феерический город, где вся жизнь на улицах: на улицу вынесены картины лучших художников, на улицах любят и творят. И люди  -  живые, весёлые, общительные… Город, где каждый год в начале мая устраивался традиционный праздник «Катзар», в переводе – «четыре искусства».  Бал четырёх искусств был изумительным. На него съезжались художники и меценаты не только Франции, но и других стран. В этот раз был здесь и Скирмунт, эмигрировавший из России. Но Толстые его пока не знают…
    Софья, любительница исторических одеяний, пришла на костюмированный бал  в костюме египтянки с группой русских художников. Ещё была приглашена одним архитектором-французом  из  пансиона, где жила.  При входе жюри пропустило без  возражений. Хотя бал проходил в самом большом зале Парижа, в нём с трудом поместились только лица, получившие письменные  приглашения. Простым смертным и не мечтать о празднике!
Бал открылся шествием, представляющим эпизоды из греческого эпоса. Во главе шествия в качестве исполнителей шли красивейшие женщины и мужчины Парижа, артисты, кутюрье и их модели. Шествие прерывалось разнообразными аттракционами, но всё действо было подчинено одному – показать красоту как цель высокого искусства.
    Поражало обилие обнажённого тела и при этом здоровое и радостное к нему отношение. Движение тел не вызывало ощущения языческой оргии, а было праздником тела…
Когда настало время ужина, вино полилось рекой. Воды не было нигде, в буфетах и киосках её заменяло шампанское. Хотя пригласивший Софью француз был одним из главных устроителей бала, она так и не увидела его на протяжении всего вечера и ночи. Ужинала в компании русских колонистов. Всё время за ней ухаживал её соученик, англичанин, которому шампанское ударило  в голову. Но она этого не желала. Довольно, прежних сплетен. Неприятный разговор  с русскими для англичанина едва не закончился дракой. Но это не в счёт. Впрочем, хотя на балу не было ни одного трезвого человека, ничего оскорбляющего слух или зрение не произошло. Царила особенная артистическая дисциплина.
    День уже занимался, когда праздник подошёл к концу. Уличного транспорта не было, пришлось принять предложение поехать домой в фургоне с декорациями, который должен был проехать мимо пансиона. У самого дома, пока пассажирка  расплачивалась с возницей, из-под декораций вылез  вдребезги пьяный и почти голый архитектор, принялся, было  что-то декламировать. Софья стремглав убежала к себе.
Париж после поражения первой русской революции стал  одним из самых серьёзных литературных центров. Здесь оказались многие известные литераторы. Толстой попал  в их среду, чему способствовала и красавица-жена. Их принимали повсюду. Она ввела его и  в дом Кругликовой, у которой по четвергам собирался русский бомонд: художники, писатели, политические деятели, поэты. Со многими Толстой впоследствии сдружился. Особенно дорожил дружбой с Волошиным. Трудно, но налаживались отношения с Гумилёвым. Софья же так и не простила ему «правдивой» болтливости. Задолго до этого случая они любили посидеть в кафе под каштанами. Мечтать, фантазировать…
- Вот, Алёшка, - по-мальчишески, с нежной ласковой улыбкой завёл тогда разговор Гумилёв. Он, как всегда, имел привычку сидеть прямо. Высокий человек, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Пальцы рук на набалдашнике трости.
– Пройдёт время, напишешь много выдающихся произведений, прославишься. Станешь важным, как вон тот полицмейстер, - кивнул в сторону стража порядка.
- Да будет тебе, - возразил  Толстой. – Ещё неизвестно, что нас ждёт впереди.
- А я знаю, - машинально произнёс Николай, - смутные времена. Эх! – мечтательно вздохнул, - достать бы парусный корабль да уплыть на нём, куда глаза глядят под чёрным флагом.
- Лучше по земле побродить, - не согласился Алексей, - надёжней и интересней. В стихии волн и ураганов утонуть не мудрено.
- А хоть бы и так. Зато как умереть!
    Смерть всегда была рядом с ним, она возбуждала, как женщина. Нестерпимая боль из-за недавней страсти довела его до попытки самоубийства.
Тогда Николай Степанович приехал в Киев, затем на дачу Шмидта. Из доверительных разговоров узнал, что Аня Горенко (его будущая жена), с которой связывала многолетняя дружба и любовь, не невинна. А он намеревался сделать ей предложение…. Успокоившись со временем, стал относиться к женщинам без обязательств и внутренних переживаний. Познакомился в Париже с Лилей – Елизаветой Ивановной Дмитриевой. С начинающим лириком  завязались близкие отношения. Дмитриева была знакома и с Волошиным. Макс помогал изучать старофранцузский язык. С детства страдала костным туберкулёзом. Хромоножку, совсем не красивую, но с большими выразительными глазами  и весьма сексапильную, молодые люди не обделяли вниманием. Своё непостоянство скрывала от жениха, держала его как запасной - надёжный - вариант. Втайне мечтала составить партию известному литератору и сделать на этом карьеру…
    Толстые из Парижа уехали в Москву  к тётке – побродить по столичным улицам, сходить  в театр, в музеи. Ещё раньше уехал  в Коктебель Волошин. Мать купила там участок земли. Место между Судаком и Феодосией было тогда совсем пустынным. Дом строил по своим чертежам десять лет. Его затем будут именовать Домом Поэта. Уникальная творческая и дружеская атмосфера притягивала в Дом российскую интеллигенцию. Душой отдыхали здесь  от происходящих в стране катаклизмов. Он писал о Коктебеле, о горе Епишер:
                И над живыми зеркалами
                Возникнет тёмная гора,
                Как разлетевшееся пламя
                Окаменевшего костра…
     Кроме высокопрофессионального перевода и стихов писал картины. Пейзажи в приглушённых тонах висели на стенах дома. Сюда Волошин и приехал перед поездкой в Париж, чтобы вдали от шумных столиц изжить боль разрыва с первой женой - Маргаритой Сабашниковой, изменившей и ушедшей к другому возлюбленному.
Сюда позвал Макс в мае близких друзей.
Приехали Толстой с Софьей, Гумилёв с Лилей. И не только они. Софья не скрывает неприязни к Гумилёву, даже не разговаривает с ним. Зато  восхищается добротой и мудростью Макса.
- Добрейшей души человек, - вслух восхищается она. – А какой царский приём… Виноградное вино как холодный рубин…
- Большой человек  всегда добрый, - вторят ей.
Он действительно выделялся среди всех своей крепкой  фигурой и могучим  голосом. Даже Толстой не шёл с ним в сравнение.
- Друзья, - на правах хозяина как-то обратился Волошин  к гостям. – У меня есть идея!
- Какая, такая? – полюбопытствовала Дымшиц.
- Увидишь, - интригующее ответил Макс. – Сонечка, у тебя есть  что-нибудь голубое из одежды?
- Синее платье, - подумала, перебрала в уме свой гардероб. – А зачем?
- Устроим состязание.
- Какое? – не поняла, изумилась. – Я не хочу бегать.
Её, ничего не понимающую, заставили облачиться в это платье, надеть на голову серебристую повязку, и  повели к морю. Только здесь раскрыли замысел. Поэты устроили творческое соревнование. Софья позировала, полулёжа на фоне моря и голубых гор…
Через пару лет выйдет книга стихов «За синими реками», посвящённая Дымшиц.
О той поре Толстой напишет:
                Здесь редко птица пролетит
                Иль, наклоняясь, утонет парус…
                Песок и море. И блестит
                На волнах солнечный стеклярус.
                Прищурясь, поп лежит в песке,
                Под шляпою торчит косица,
                Иль, покрутившись на носке,
                Бежит стыдливая девица…
                … нарушила вчера
                Нам сон и грусть разнообразья
                На берегу, в песке игра:
                «Игра большого китоврасья».
                Описывать не стану я
                Всех этих резких ухищрений,
                Как Макс, кентавр, и я, змея,
                Катались в облаке камений,
                Как сдёрнул Гумилёв носки
                И бегал журавлём уныло,
                Как женщин в хладные пески
                Мы зарывали… было мило.
     Гумилёв жил на мансарде и от нечего делать занимался ловлей тарантулов. Карманы постоянно были забиты спичечными коробками с пауками.  К нему боялись подойти.
- Вечером, - хрипловатым голосом оповещал он обитателей дома, - будут  бои тарантулов! Ставка – сто рублей! – И специально подбирал пару  пауков -  большого и маленького…
- Ты ничего не заметил? – наблюдая паучью возню в стеклянной бутылке, тихо, на ухо прошептала Софья Толстому. – Лизавета с Максом ушли в горы.
- Откуда тебе известно?
-  Сама видела, как уходили, и…
- И что? – не понял Алексей.
- Они целовались. Да еще как!
- Гумилёв не знает?
- Ему не до этого, - кивнула она на тарантулов, не желавших драться. Гумилёв через горлышко бутылки тонким прутиком подталкивал соперников…
Волошин с Дмитриевой поднимались всё выше и выше в горы, подальше от посторонних глаз. Солнце еще охватывало бархатными лучами огромное водное пространство.
- Как здорово! – вдруг остановилась Елизавета, окидывая взглядом пляжную полоску берега, бескрайние морские просторы. Прибрежные, светло-голубые краски, переходили в синии. Далее – в тёмные – глубинные. И, хотя было тихо, на водной глади виднелись уступы волн.
- Такое чувство! – закрыв глаза, вдохнула она всей грудью. Здесь не пахло, как у воды, водорослями, пронизанный горной чистотой воздух наполнял её всю. – Чувство невесомости…
Волошин хорошо разбирался в женщинах, как, впрочем, в чужих душах вообще.
- Лизонька, - прогудел он, подходя сзади и нежно обнимая, - осторожней, можно упасть вниз…
- Мне  с тобой ничего не страшно, - она открыла глаза, повернулась к нему. Макс был совсем не такой, как Гумилёв. Он заслонил  собой всё. Здоровый, широкой кости, с пышной кудрявой шевелюрой, усами и окладистой  бородой на улыбчивом лице с открытым лбом, Волошин походил на сказочного богатыря.
Он подхватил её на руки и понёс, словно пушинку, дальше, выше, к самому солнцу… Безоблачное небо упало на них, укрывая наготу тёплым бархатным одеялом…
В этот раз тарантулы вели себя вяло, и гости, потеряв интерес к Гумилевским забавам, разошлись кто куда: кто на «дикий» пляж, кто в прохладные комнаты просторного дома. Толстой и Софья в отсутствии хозяина принялись обсуждать картины его кисти.
- Умничка! - заметила Дымшиц, внимательно разглядывая акварельные пейзажи. – Умеет писать стоящие стихи и картины. Какой контраст: сочные, яркие краски – и приглушённые, туманные.
- У него своеобразный почерк, - согласился Толстой.
- Да, конечно, несомненно. Природа Максом воспринимается как совершенное божественное творение. Смотри, какая красота линий, во всём гармония, гармония приглушённого света. Море, небо, холмы, облака словно имеют свою, вполне осязаемую структуру.
- Сонка, - поправил он её, - ты говоришь с профессиональной точки зрения. А ты посмотри просто: красиво и глазу приятно. Теперь он взял привычку всегда и везде называть жену так.
     Вскоре появились «пропадущие». Максимилиан вёл себя с Дмитриевой совершенно по-иному – раскованно.  В их отношениях угадывалась черта, присущая влюблённым. Всем, в том числе и Гумилёву, стало ясно: не устояла Елизавета Ивановна перед такой «глыбой». Он психанул, ушёл к себе на чердак и заперся.  К ужину не вышел.  Всю ночь при свече писал поэму «Капитаны». Закончив, выпустил на волю тарантулов и уехал в столицу. Волошин добился того, чего хотел: полного расположения Лизы.
Гора Епишер станет его излюбленным и примечательным местом. Здесь по его указанию и будет похоронен в 1932 году. Хотя оставшуюся жизнь проживёт совсем с другой – с Заболотской Марией Степановной.
     Только роман, завязавшийся на крымском берегу, продолжился, уже в Петербурге и литературная интрига  едва не закончилась  плачевно для Волошина и Гумилёва.
Макс пожелал продвинуть на поэтический  Олимп свою очередную возлюбленную. Осенью приехали в столицу и отдали её стихи в журнал «Аполлон», но ввиду слабости  стихотворной формы их отвергают. Тогда Волошин существенно корректирует  стихи на свой манер, создаёт нечто усреднённое и предлагает Елизавете взять псевдоним - Черубина де Габриак. Маковский, главный редактор, с удовольствием помещает стихии на передовой странице, потеснив самого Аненского. Общение  редактора с незнакомкой было  только по телефону. Алексей Николаевич, зная о затее, не раз говорил своему другу и учителю:
- Брось, Макс, добром это не кончится…
- А хоть бы и так, - отвечал поэт, посмеиваясь. – Зато, какой фурор!
Мифотворчество раскрывает Михаил Кузмин. История выходит шумной и безобразной. Её нежный и певучий голос рассекречен. Николай Гумилёв бросает в глаза обидное, но, как он сам считал, справедливое: «Хочу обоих… Сучка…»  Оскорбление доходит до Волошина, затем следует оплеуха с синяком под глазом и вызов на дуэль. Состоялась она, как у Пушкина (да ещё и с такими же пистолетами!) у Чёрной речки, на пустыре, по снегу. Секундантом Гумилёва был Кузмин, со стороны Волошина  - Толстой.
- Раз, два, три, - широко шагает Алексей по полю, отсчитывая пятнадцать шагов.
Гумилёв, нервно наблюдая, говорит Кузмину:
- Скажи, куда так широко шагает…
- Раз, два, три, - делая шаги мельче, вслух произносит Толстой. На отметки встают дуэлянты.
При зарядке пистолетов не оказалось пыжей, пришлось для них разорвать платок.
Гумилёву Толстой понёс первому. В предрассветной мгле тот  стоял на кочке – длинный, в сюртуке и цилиндре. На полпути провалился в снежную яму.
- Вот чёрт! – ругнулся Алексей, выбираясь из неё. Про себя подумал: «Даже природа против дуэли, заодно  с нами. Упёрлись – два барана…» Гумилёв спокойно выжидал. Взяв пистолет, с ледяной ненавистью посмотрел на расставившего ноги, без шапки, соперника. Второй пистолет передал  Волошину. По всем правилам дуэли спросил  в последний раз:
- Господа! Предлагаю вам помириться.
- Я приехал сюда драться, а не мириться, - глухо перебил Николай Степанович. – Ближе к делу.
- Приготовиться! – скомандовал Толстой и начал громко считать: - раз, два…
Кузмин сел  в снег, заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов.
- Три! – крикнул Толстой, и в тот же момент со стороны Гумилёва блеснула вспышка, и раздался звук выстрела. Второго выстрела не последовало.
- В чём дело, сударь? – с бешенством крикнул Гумилёв. – Я требую, чтобы этот господин стрелял, - указал дулом пистолета  в сторону Волошина.
- У меня была осечка, - с волнением проговорил тот.
- Раз так, пусть стреляет во второй раз, - снова крикнул Гумилёв, - я требую этого…
Николай поднял пистолет, и все услышали, как щёлкнул курок, но выстрела не последовало. К нему подбежал Алексей, выдернул из дрожащей руки пистолет и, опустив дулом в снег, выстрелил. Порохом обдало палец. Гумилёв никуда не уходил, как вкопанный стоял на своём месте.
- Я требую третьего выстрела, - упрямо проговорил он.
- Господа! – попытался успокоить всех собравшихся Толстой. – Спокойно! Нам необходимо посоветоваться. – После короткого совещания решили в выстреле отказать, сославшись условия дуэли. Гумилёв, молча, поднял шубу, перекинул её через руку и пошёл к  дороге, где стояли автомобили.
Дмитриевой казалось, что дуэль двух поэтов сделает её модной в петербургской среде и обеспечит достойное место  в литературе, но произошло обратное. Слава к ней так и не придёт. Она расстанется с Волошиным, какое-то время будет жить  с Маковским и выйдет замуж за своего жениха Васильева. В 20-е годы судьба сведёт с первым мужем Натальи Крандиевской – Фёдором Волькенштейном… Макс найдёт себе новую жену, а до 1916 года будет мотаться по заграницам. В Сорбонне, читая краткий курс лекций по старофранцузской  литературе, познакомился с молодой поэтессой  Мариной Цветаевой, которую после выхода в свет её первой книги стихов «Вечерний альбом», пригласит  к себе, в Коктебель… Николай Гумилёв после дуэли сделает очередное предложение Анне Горенко, и они обвенчаются. С Анной брак продлится два года, отношения превратятся в видимость семейных. Она захочет выйти замуж за Шилейко и попросит о разводе. Он женится на Нине Николаевне Энгельгардт. В 20-е годы возникнут сложности в отношениях с Блоком. А в 1921 году будет арестован за участие, якобы, в заговоре против Советской власти и расстрелян.
                Среди бесчисленных светил
                Я вольно выбрал мир наш строгий,
                Одни весёлые дороги.
                Когда тревога и тоска
                Зачем-то в сердце закрадётся,
                Я посмотрю на облака…

                часть 3

Наталья и в положении продолжает писать стихи, ходить на литературные вечера. Фёдор опасается отпускать её по гололедице, ворчит:
- Сидела бы дома, куда тебя несёт? Не дай бог, поскользнёшься, могут быть осложнения.
- Ещё успею насидеться с маленьким, - спокойно отреагировала супруга, - поневоле домоседкой стану.
- Да ну тебя, - в сердцах бросает он, резко махнув рукой, - никогда меня не слушаешь. Другие…
- Не сердись, - применила она главное женское оружие – улыбку. – Я буду осторожна. Хочешь, пойдём вместе.
- Чего не хватало, - парировал Фёдор, - слушать ваших.., - хотел, было выругаться, обозвать поэтов стихоплетами, но остановился. – Есть дела поважнее.
При выходе из дома Наталья неожиданно столкнулась с отцом.
- Ты куда? – радостно оглядывая дочь с ног до головы, поинтересовался он.
- Как я рада тебя видеть, папуля! – бросилась на шею, принялась целовать. – Ты когда приехал?
- Не так резко, доченька! – растроганно  произнёс Крандиевский, видя её округлившийся живот.
- Вот так сюрприз! Совсем нежданно – негаданно! И по-детски скривила губы, - вы нам даже не сообщили. Как там наши? Ты в гости или по делам? – затараторила дочь. И тут же спохватилась: улица – не место для разговоров.
- Пошли домой, там всё расскажешь.               
- Туся, ты куда-то собиралась идти? Давай, я тебя провожу.
- Нет надобности, я уже передумала. Домой, домой, домой, - взяв отца под руку, потянула его к двери.
За ужином не выдержал, не утаил значимую новость.
- Затеял я своё  издание  открыть. Так что в ближайшем будущем милости просим на страницы журнала «Бюллетени литературы и жизни».
- Ты ничего об этом не писал, - удивилась Наталья.
- Сюрприз!
- Поздравляю! – с открытой душой воскликнула дочь. – Федя! Представляешь, наконец-то сбылась давнишняя папина мечта!
- Успехов вам, Василий Афанасьевич, - Фёдор сухо пожал тестю руку. Он почти не участвовал в разговоре, дав им вволю наговориться. И вообще, литературу, и искусство считал занятием ненужным. Другое дело – адвокатура, приносящая постоянный доход. Своё мнение не раз высказывал жене, но с тестем на эту тему разговаривать не решался, избегая ненужной полемики.
- Мне Дюна писала, что  у неё всё хорошо.
- Она такая же умница, как ты, - многозначительно сказал отец. – Представляешь, в конкурсном экзамене участвовали около трёхсот человек. Блестяще сдала и поступила в наше  Московское училище живописи, ваяния и зодчества.
- Где Сева учился? – вспомнила Наталья.
- Он так хотел, что взял  с неё слово…
- Я помню…
Вспомнили написанную им, талантливым живописцем, необычайную картинку, где Леонардо да Винчи идёт на фоне величественного горного пейзажа. Его плащ развевается, образуя сзади два крыла. Человек – ангел, спустившийся на Землю и замысливший снова покинуть её.  Полотно приобрёл художественный музей Италии…
- Хочешь, я прочту тебе стих? – осторожно спросила Наталья.
- Интересно, - мрачное лицо засияло. – Давай!
                Нет, не грядущее мне дико,
                А прошлое небытиё!
                Ужель с младенческого крика
                Возникновение моё!

                Меня иному память учит.
                Пусть жизнь из мрака начата,
                Порой томит её и мучит
                Воспоминания тщета.

                И часто по дороге  древней
                Я духом возвращаюсь вспять.
                Чтоб проследить мой путь кочевный
                И нить в прошедшем оборвать.

                Но нет конца ей, вдаль бегущей…
                И я, раздумьем жизнь дробя,
                На миг и в прошлом, как в грядущем,
                Теряю в вечности себя!
   
    - Философия! – растрогался отец, – глубоко, ёмко, словно сам только что об этом подумал и сочинил. Не убавить, ни прибавить. По дому-то скучаешь? Я вот, по тебе скучаю, потому и приехал наведать.
- Знаешь, пап, - задумчиво произнесла она, - у меня такое ощущение, будто живу здесь временно.
- Не нравится город или Фёдор обижает?
- Не то и не другое. Просто необъяснимое предчувствие. А как поживает моя дорогая мамочка?
- Пишет, а что – держит в секрете.
- В этом вся наша мама…
    За разговорами незаметно прошёл вечер, а утром отец уехал.
Через год выйдет первый номер публицистического альманаха «Бюллетени литературы и жизни». Крандиевский обретёт известность  библиофила. У него иногда будут печататься молодые писатели, о чьих произведениях критика не всегда отзывалась лестно. На что он неизменно отвечал:
- А что вы хотели, пишите лучше…
Морозным декабрьским утром появился на свет Фёдор Фёдорович Волькенштейн.
В хлопотах и заботах прошли годы. В Петербурге, пережившем  первую русскую революцию, литературная жизнь, как и прежде, била ключом. Дионисейские вечера  и пляски, маскарады, любительские спектакли, рестораны сменяли друг друга.
Толстые всегда были на первых местах.
    Соня пыталась привнести  в спектакли европейскую  раскрепощенную культуру. Она вполне вписывалась в излюбленный модернистами образ – смесь серафима и дьяволицы. Танцевала голой в скандально известном спектакле «Ночные пляски», где все роли исполняли поэты и художники, режиссёром был Мейерхольд. Фёдор Сологуб приглашал участвовать  в спектакле и Крандиевскую:
- Не будьте буржуазкой, - загробным, глуховатым голосом уговаривал он её, - вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой. Не отрицайте. Берите пример с Софьи Исааковны, Олечки Судейкиной. Они вакханалки…
Но Наталья не привыкла подражать кому-либо, и ей вовсе не хотелось выставлять на всеобщее обозрение своё тело. Хотя было что показать. Её красота, после родов, обрела лик женственности при прежней стройности тела. Она снова погрузилась в свой привычный мир – поэзию, за что Федор выговаривал: 
- Опять шляешься  по своим вечеринкам, лучше бы с сыном занималась.                Подумывала и о восстановлении в художественной школе, которую вынуждена была оставить из-за родов.
Толстой начинает серию публикаций повестей и рассказов в журнале «Аполлон».
- Сонка, - хвалился супруге, - вчера отдал повесть «Неделя в Тургеневе». Представляешь – взяли!
- Там же всё бесплатно, - не без укора сказала она. – Может, ещё, кому предложить? За деньги.
Хотя Софья и была его супругой, но в свой внутренний мир не впускал даже её. Он, со своей прагматичностью, обдуманно строил публичный имидж, предугадывая литературный заказ ближайшего будущего. «Надо много писать и упорно работать – хотя бы страничку в день», - заставлял он себя, оттачивая мастерство терпением.
В этом же  году публикует рассказы «Аггей Коровин», «Самородок», «Лихорадка», «Два друга», повесть «Заволжье». Книга «Сорочьи сказки» выходит в издательстве «Общественная польза». Финансовое положение улучшается. Он не отказывается от заманчивого предложения С.Ю.Копельмана, издателя литературно-художественного альманаха «Шиповник».
- Алексей Николаевич, ваша плодотворная деятельность поразительна. Достойнейшие вещи пишете, - с пылом сказал редактор при встрече.
Толстой поправил полы серого, из плотного сукна, сюртука, невозмутимо спросил:
- А вы читали?
- Как же! Хороший слог, простота в изъяснении сложных форм, свой стиль, философия… Ваши вещи нравятся  многим. Иначе не пригласил бы для серьёзного разговора. – Немного помедлив, продолжил. – У меня к вам деловое предложение: я готов выплачивать по 250 рублей в месяц за право публикации ваших будущих произведений. Согласны? Составим договор. Всё чин по чину!..
Толстой разволновался. По сути, это его первое стоящее достижение, оценённое прилично, но и обязывающее…
- Мне надо подумать, - не сразу согласился Алексей.
- Вы наметили иное издание? – не понял Копельман.
- Да нет, - покачал он головой, - всё так неожиданно.
- Это ваш хлеб, а я его продаю, - не отступал тот. – Вполне прилично. Сами-то не сможете, да и когда вам…
- Резонно, - солидно поддакнул Толстой и согласился. – Пусть будет так.
Он давно уже освоился в литературной среде обеих столиц, бывает на званых вечерах, в клубах, артистических салонах. Пришло время создать уже свою,  полноценную семью. В последнее время всё чаще задумывается над этим.
- Без детей нет семьи, нет смысла бытия. Роли мужчины и женщины не выполнены до конца, если нет ребёнка, - любил говорить он при Софье, делая открытый намёк.
- Соночка, - заговорил он однажды перед сном, - мне так хочется девочку.
- А почему не сына? – она игриво прильнула головой к его груди в постели.
- Ну, или сына, - неопределённо ответил Толстой. – Мне всё равно, любовь моя…
Приняла пожелания мужа Софья. Долгими и страстными были их супружеские объятия…. Забеременев, Софья пожелала официально оформить их отношения, но в очередной раз Розенфельд не дал согласия на развод.  Тогда они принимают решение рожать во Франции. Сначала туда уезжает Софья, а через два месяца приехал он, отбывавший воинскую повинность. Перед этим пишет отчиму – Бострому: «Соня уехала в Париж родить; сделали мы это для того, чтобы ребёнок был моим законно, его по законам Франции запишут моим сыном…»
    Родился не сын, а девочка Марианна, как он и хотел.
Бывший муж Дымшиц после окончания обучения на филфаке Бернского университета защитит диссертацию и, уедет в Висбаден. Следом защитит ещё одну диссертацию в Лозаннском университете и станет доктором медицины. Потом Софья узнает, что тот женился во второй раз, и у него родилась дочь Белла.
Софья не станет долго утруждать себя воспитанием дочери и по настоянию матери отвезёт малышку в Ригу.
- Справимся, - уговаривала их мать, найдём няню, прислуга у нас хорошая. А вам, молодым, определяться надо – заботы впереди.
«И то  верно, - думала Софья, - у меня студия живописи, у Алёши творческий подъём…»
Толстой издаёт сборник стихов «За синими реками».  Картины Софьи появляются на выставках.  С каждым годом профессиональные интересы всё глубже уводят её в среду художников. Непроизвольно возникшее между супругами  отчуждение неуклонно нарастало. Разные по натуре, темпераменту, по пристрастиям и увлечениям, они постепенно остывали  от той страстной любви, которая, как казалось когда-то, предвещала счастье – счастье человеческое, лично и  творческое…
    Он писал дома, она творила в студии, куда после недолгого перерыва тоже пришла обучаться живописи Крандиевская. Однажды Толстой, заглянув к Софье, обратил внимание на её соседку по мольберту. Красивая, выразительная внешность показалась знакомой. «Где-то я её уже видел?» - мучился, вспоминая. Не припомнив, подошёл, смерил высокомерным взглядом. Отошёл к окну и спросил негромко:
- Кто это? Новенькая?
- Старенькая, - ядовито ответила за Наталью супруга. – Давно у нас не был, у нас много новеньких.
- Где-то я вас видел, не припомню, - не обращая внимания на Софью, продолжал допытываться он.
- А я вас сразу узнала, - почтительно отозвалась Крандиевская, и лицо, как в детстве, запылало.
- Вспомнил! Вспомнил! – радостно вырвалось у него. – В редакции журнала читал стихи, и туда вошли вы…. Ещё нелестно обо мне отзывались. Мне  всё передали.
Наталья смутилась, не зная, что  сказать. Возникла неловкая ситуация. Выручила Дымшиц.
- Напал на девчонку, - проворчала она, - вместо того, чтобы познакомиться. Кстати, тоже пишет стихи.
С лёгкой руки Софьи они познакомились.
- Литкафе посещаете? – поинтересовался.
- Редко, но бываю.
- Почему же там вас не видел?
- Разными дорожками в разное время ходили, - съязвила жена. Наталья промолчала.
Он невольно сравнил её с внешностью Дымшиц. Чем-то они были похожи: изяществом, пронзительной красотой, только черты лица Крандиевской – славянские, более привлекательные, совсем юные, скромные и покоряла обворожительная, открытая улыбка с ровными, белыми зубами.
Наталья, чувствуя неловкость, припомнила тот далёкий  день, когда впервые увидела Толстого. Фамилия известная, у всех на слуху. О нём судачили в литературных кругах как, впрочем, о посредственном поэте.
    После первого официального знакомства Толстой зачастил  в студию. Разглядывал  в лорнет студисток, холсты и обнажённых натурщиц, увлёкаясь всё больше и больше Крандиевской. Софья не замечала ничего вокруг себя, упорно готовилась к выставке работ учеников и учениц Л.С.Бакста и М.В.Добужинского. Первая публичная выставка, в которой принимали участие Марк Шагал и Софья Дымшиц, состоялась.
Было представлено сто классных и домашних работ без подписей. У Ильи Репина работы вызвали возмущение. В день вернисажа бурей носился по залам, сыпля ругательства.
- Мазилы! – ворчал он, - красильщики заборов!
И вообще, выставку назвал лепрозорием, отчего ученики, питаемые духом нигилизма, были в величайшем восторге.
    В дальнейшем Наталья виделась с Толстым на всех модных вернисажах, выставках, премьерах и концертах. И хотя их орбиты не соприкасались, он  почему-то становился небезразличным. Однажды в рождественские дни Наталья была приглашена на званый ужин в дом поэта Балтрушайтиса. Крандиевская и Толстой, без жены, приехали раньше других. Приветливая хозяйка, встретив, оставила их наедине в банкетном зале.
- Слышал у вас недавно вышел сборник стихов? Поздравляю! – непринуждённо заговорил Алексей Николаевич.
- Вы ещё не видели? – улыбнулась, польщённая вниманием к своему творчеству.
- Надеюсь, не оставите меня без внимания? Подарите?
- Приходите завтра в студию. Так и быть, захвачу один экземплярчик для вас.
- А я подарю свою – последнюю книгу.
- Договорились, - исподтишка посмотрела на собеседника.
- Говорят, будет Горький, Успенский, - продолжил лёгкий, свободный разговор Толстой.
- Алексея Максимовича не видела больше семи лет. Говорят, он только что  вернулся из Италии. А с Петром Демьяновичем хорошо знаком мой батюшка.
-  Читал его книгу «Четвёртое измерение». Надо сказать, интересная вещица. Невольно погружаешься в проблемы времени и временных явлений.
- Вам нравится мистика?
Больше привлекает научная фантастика, беллетристика.
- А вы верите картам Таро? – неожиданно спросила она, вглядываясь в его простоватое лицо. – Колдовство, привороты, порчи. Говорят, в них зашифровано высшее учение Бога.
- Я думаю, - не спеша, нараспев произнёс Алексей, - что-то магическое в них заложено. Насколько мне известно,  карты Таро помогают разобраться в психологических тонкостях человеческой души и понять проблемы,  возникающие и в жизни, и  между мужчиной и женщиной тоже. Но не всем дано их, понять.
- Я тоже считаю: они предназначены для тех, кто обладает ясномышлением.
- Пробовали гадать? – поинтересовался Толстой, наслаждаясь красотой и обаянием своей собеседницы.
- Пыталась, но так и  не смогла проникнуть в другую, мистическую реальность,  хотя каждая карта содержит определённое символическое значение, зашифрованное в образах и рисунках. Но это не для меня…
Она не сказала о написанном на эту тему стихотворении:
                Таро – египетские карты –
                Я разложила на столе.
                Здесь мудрость тёмная Астарты, -
                Цветы, приросшие к жезлу,
                Мечи и кубки… Символ древний,
                К стихиям мира тайный ключ,
                Цветы и лев у ног царевны,
                И голубой астральный  луч.
                В фигурах, сложенных искусно
                Здесь в треугольник, там в венок,
                Мне говорили, светит тускло
                Наследной истины намёк.
                Но разве мир не одинаков
                В веках, и ныне, и всегда,
                От кабалы халдейских знаков
                До неба, где горит звезда?
                Всё та же мудрость, мудрость праха,
                И в ней всё тот же наш двойник –
                Тоски, бессилия и страха
                Через века грядущий лик.
    В тот же вечер он перетасовал все карточки для гостей на приборах только для того, чтобы оказаться рядом с Натальей Васильевной. Вскоре появился Горький.
- Туся! Дорогая моя девочка! – прогремел он на весь зал. – Как рад тебя видеть!
Обнялись, расцеловались троекратно. Горький после эмиграции и лечения от туберкулёза заметно исхудал. Усы стали пышнее, но в глазах остался прежний юношеский задор.
- А, говорят, ты в Питере?
- Живу там. Муж нас с сыночком отпустил повидаться да погостить у своих.
         Совсем не желала говорить кому-либо о главной причине частого пребывания в Москве. Не обретая понимания, семейного счастья в браке, она подолгу гостила у родителей. Многие мужчины хотели разделить одиночество молодой, красивой женщины, но напрасно. Некоторых держала на дистанции, а некоторых  отвадила от себя совсем. Чтобы отвлечься брала в руки Канта.
- Время-то как бежит, время. Уже семья, дети, - разглядывая Крандиевскую с ног до головы, проговорил он, то ли сожалея, то ли просто констатируя факт.
- А тебя, деточка, годы не берут, с замужеством краше стала. – Он хмыкнул в кулак: - Молодость под определение старости  не подходит…
Гостей собралось много. Среди приглашённых, были люди не только из писательского окружения хозяина, но и многочисленные родственники, пришла и Марина Цветаева.
Вино, шампанское, коньяк, отменная закуска, разговорная неразбериха быстро наполнили гостеприимный дом.
- Вы переехали в Москву? – поинтересовалась у Толстого Наталья уже за столом. – Соня – там, вы – здесь. Вас это устраивает?
- Хочется продуктивно поработать в московской тишине. Наташенька, - от выпитого по телу разлилась благодатная истома, - давайте не будем «выкать».
Она приняла его предложение, но не приняла то, что он, неожиданно для неё и для себя, начал отговаривать ехать  в Петербург  к мужу. Уже тогда он начинал понимать бессмысленность супружеских отношений между ним и Дымшиц. Милосердная женственность – от  матери – и прямая противоположность – непростота, самолюбие, всевозможные сложности… Самодостаточная и одарённая художница не собиралась класть жизнь на алтарь его  таланта.
Во время одной из прогулок Толстой, не любивший недоговорённости, сказал жене: «Чувствую, что этой зимой ты уйдёшь от меня…»
После званого ужина, утром следующего дня, Крандиевская получила с посыльным пакет, в котором была книга Алексея «За  синими реками» с дарственной надписью:
                Не робость, нет, но произнесть
                Иное не покорны губы,
                Когда такая нежность есть,
                Что  слово – символ только грубый.
    Романтичные отношения продолжались всю зиму. Рядом постоянно крутился Толстой. Он пока ни в чём не признавался, словно выжидал подходящего момента. Только ни к чему не обязывающие красивые фразы и взгляды. Встречи тревожили. Она прекрасно понимала, что  стоит за поведением Толстого. И ещё помнила слова матери: «Если научишься понимать и любить всей душой – это будет навсегда… Любовь,  как духовная потребность в молитвах…»
Будучи в Москве, Наталья заводит откровенные разговоры с сестрой во время лыжных прогулок по пустырям.
- Тебе нравится художка? – спросила Надя.
- Не-а, - коротко отозвалась та. – Не хочется огорчать родителей, но это не моё призвание. А тебе?
- Мне нравится лепка, хотя без рисунка ничего не выйдет.
- У тебя здорово, получается! – похвалила сестра, видевшая в её комнате наброски.
- Мне нравится в училище, никто никого не оскорбляет. Особенно  любим, собираться в мастерской у Волнухина. Сергей Михайлович – милейший человек. – И она долго рассказывает о том, как преподаватель толково объясняет темы по скульптуре, об искусстве говорит, как о деле всей жизни, требующем  поглощения  всех сил.
- А мальчики? – полюбопытствовала Наташа. – В вашей группе, кажется, есть.
- Замучил один надоеда! – притворно вздохнула Надя. – Представляешь, Володька Маяковский, дылда, сидит передо мной. Обернётся и смотрит на меня своими глазищами. Мы с ним часто  вместе на лыжах катаемся. Один раз ногу подвернула, так он вместе с лыжами до дома нёс меня на руках.
- У вас любовь?
- Не знаю, что у него на уме, мне пока не до этого.
- Да, кстати, - вспомнила Надежда, - Сергей Аполлонович письмо из Парижа прислал, предлагает прервать на время занятия и продолжить учение у знаменитого скульптора Бурделя.
- Ну и…, - вопрошающе посмотрела на сестру Туся.
- Наверное, поеду.
- Как там дядя Серёжа?
- Пишет, что открыл своё дело, тоже связанное с книгами. Живёт под Парижем. Как всегда один. Скучает по Родине, по дому.
- Может, и не один, - засомневалась Наталья, - но я уверена – по-прежнему любит маму.
    За время отсутствия в Москве старшей сестры Надежда отстаивала, отвоёвывала хрупкий мир своих художественных идей. Рождается её композиция: обнажённая женщина в резком ракурсном  повороте корпуса и головы, с напряжённым, воинственным выражением лица. Она защищает ребёнка, прячущегося за её спиной. В короткий срок она создаст серию высококлассных произведений, среди них – бюст брата.
Бурдель к тому времени уже стал живым классиком.
Многих, как Надю, начинающих художников манил его мощный художественный авторитет, подобный Микельанджело.
- Поезжай с богом, - напутствовали дочь перед дальней дорогой родители.
- Скирмунта о твоём приезде  известили, так что будет первое время  у кого остановиться. Устроиться в академию поможет. Не переживай, всё будет хорошо.
- От нас привет, - на прощание сказала Анастасия Романовна.
У Бурделя был свой подход  к обучению своих подопечных. Учащиеся, среди которых занималась Вера Мухина, работали самостоятельно, лепили с натуры. Маэстро приходил в мастерскую раз  в неделю и обсуждал сделанное, корректировал работы, излагал свои  художественные принципы.
    Однажды Дюна вылепила с натуры бюст, который вызвал всеобщее восхищение, однако сам учитель отнёсся к работе скептически.
- Это  уже искусство, - сказал, вроде бы хваля. – Но не совсем. Подумав, добавил: - А теперь начнём!
Безжалостно  скомкал её работу и стал переделывать на свой манер…
Дюне казалось, что минуты превращаются в вечность: только что созданная ею, восхищавшая сокурсников, живая форма умирает под его безжалостными руками. Словно отчуждается от души. Беззвучно опустилась на стул и потеряла сознание от психологического шока. Она испытывала то, что могут испытывать только глубоко ранимые натуры. Никак не могла отказаться от собственных выстраданных идей…
     В больничной палате ей явились потрясающие красочные видения. Попросила навещавших её друзей принести блокнотные листы, карандаш и краски. На бумаге она изобразила интерьер клиники – высокие белые стены, огромное, чуть не во всю стену, окно, разделённое деревянными переборками на множество прямоугольных ячеек. Несколько больничных коек. На стуле – пожилая сиделка. Сухое аскетичное  лицо классной дамы – надзирателя. Она цензор жизни, ловец душ и одновременно страж комнаты умирающего человека… Она спит и одновременно видит. Однако видит только реальное окружение, мир божественных откровений для неё недоступен. И в этот момент происходит нечто сверхъестественное. Девушка на койке срывает одеяло, ослепляя своим обнажённым телом. Она призывает магические силы. Из огромного окна на неё льётся, словно золотой дождь, свет. Девушка превращается в прекрасную фею.
Она изобразила себя и то, что было послано её свыше в переломный момент жизни. Пронзительно-ослепительные образы открылись ей как художнику и как женщине…
Через два года она возвращается в Москву и летом едет на дачу родителей в Тарусу, чтобы погрузиться в тишину и стихию леса…
      Все говорят о надвигающейся войне. В начале мая в Тарусу приезжает и Наталья с сыном Фефой. Софья, как и предполагал Толстой, бросает его и уезжает в Париж к Н.Милиоти. Такое легкомыслие нанесло последний удар по её браку с Алексеем Николаевичем. Хотя позже она вернётся в Петербург, и ей ближе, понятнее станет авангардист Татлин. За несколько лет он вырос в одного из лидеров русского авангарда наряду с М.Ларионовым, Н.Гончаровой и К.Малевичем. Их связала совместная работа, и не только… Толстой уезжает в Коктебель к Волошину и встречает там семнадцатилетнюю балерину Маргариту Кандаурову, даже делает ей предложение. Узнав об этом, Наталья испытала удар, неожиданный, почти физической силы. За время их встреч она успела привыкнуть  к нему и строила  тайные планы. Они увлеклись друг другом. Их отношения приобрели серьёзный характер. И вдруг – такое известие…
    В июле началась Первая Мировая война. На волне всеобщего патриотизма Толстой уехал на Юго-Западный фронт корреспондентом от «Русских ведомостей». Наталья устроилась работать дежурной сестрой в лазарет. С фронта он пишет ей доверительные письма, спрашивает, стоит ли жениться на Кандауровой. В одном из них говорит: «Маргарита – это не человек. Цветок. Лунное наваждение. А ведь я-то живой. И как всё это  уложить в форму брака, мне до сих пор не ясно…»  Она ему отвечает одним лишь стихотворением:
Сыплет звёзды август холодеющий
                Небеса студёны, ночи сини,
                Лунный пламень, тлеющий, негреющий, 
                Проплывает облаком в пустыне.
                О, моя любовь незавершённая,
                В сердце холодеющая нежность!
                Для кого любовь моя зажжённая
   Падает звездою в безнадёжность?!
Тем самым, давая понять, что её сердце, полное любовью, ждёт своего часа, несмотря на замужество. Ведь своего супруга она так, по настоящему, не полюбила. А кого? То было сокровенной тайной. О своих чувствах поведает;
Моё смирение лукаво
                Моя покорность лишь до срока.
                Струит горячую отраву
                Моё подземное сирокко.

                И будет сердце взрыву радо,
                Я в бурю. В ночь открою двери.
                Пойми меня, мне надо, надо
                Освобождающей потери!

                О, час безрадостный, безбольный!
                Взлетает дух, и нищ, и светел,
                И гонит ветер своевольный
                Вслед за ним остывший пепел.
    Осенним утром он неожиданно появляется в Москве, у неё в лазарете.                - Ты?! – удивилась Наталья.
- Вот, приехал на время, - в голосе и внешности - усталость от передряг  дальней дороги.
- Так рад тебя видеть, сестричка, - улыбка скользнула по небритому лицу. Он  чувствовал себя непривычно, стеснённо в грязной одежде.
- Где бы чего перехватить, - покружил рукой вокруг живота, - неимоверно голодный, как волк.
- Подожди, я сейчас, - с готовностью откликнулась она, - у хирурга отпрошусь, у нас здесь строго, самовольничать запрещается…
За завтраком в «Стрельни» они говорили о войне. Толстой рассказал  о кровавой бойне, увиденной собственными глазами, не понаслышке, не из газет. В её очаровательных глазах отразились страх и сострадание…
- Лёша! – прерывая разговор, вдруг произнесла, тускнея лицом, - поздравляю тебя с женитьбой!
- Спасибо, – последовал вялый ответ, - но пока рано. Ещё ничего не решено. Да и Маргариту давненько не видывал.
- Я от всего сердца хочу, чтобы вы были счастливы, - закончила она, не обращая внимания на ссылку о неопределённости.
Толстой изменился в лице. Для него эти слова были и упрёком, и признанием. Он задумался. Она же  запишет:
                Амур откормленный, любви гонец крылатый,
                Ужели же моих томлений ты вожатый?
                Не верю. Ты, любовь, печальница моя,
                Пришла незваная. Согрета тайно я
                Твоей улыбкою и благостной, и  строгой.
                Ты шла нагорною, пустынною дорогой,
                Остановилася в пути, как странник дальний,
                И глянула в глаза и грозно, и печально.
    На следующий день они договорились поехать вместе на вокзал  смотреть пленных австрийцев. Но встреча не состоялась.
- Знаешь, кого  я сегодня видел? – вечером того же дня сообщил дочери новость Василий Афанасьевич.
- Кого же?
- Твоего Толстого на Арбате в обнимку с дамой, молоденькая, вся из себя такая…
- Он  совсем не мой, - прервала отца Наталья. – У меня муж есть…
         Тогда и приняла решение уехать  к нему в Петербург.
Не дождавшись Крандиевскую в условленном месте, Алексей поехал  к ней домой.
Толстой появился в их доме. На его вопросы: - Что случилось? Почему не пришла? Она ответила довольно пространно. Он ничего не понял. С этого дня, его посещения становились всё более частыми. Желая их прекратить, она сказала резко:
- Алексей, довольно ухаживаний. Всё это флирт, не более того.
- Наташа, - вспыхнул он. – Если и был флирт, то только с твоей стороны.
- А для вас?
- Уж это моё дело, - оборвал он разговор и стал набивать табаком трубку. – Ну что ты всё время обращаешься ко мне, как к штабному…
Словно почувствовав что-то неладное, в Москву на три дня приехал муж Натальи Васильевны, застав Толстого у Крандиевских в гостях. Суть происходящего стала ему ясна с первого взгляда. Взыграла обоснованная ревность.
- Прошу тебя, - сказал он на перроне вокзала, уезжая, - с отъездом не задерживай. И ещё, я верю,  в чистоту твоих помыслов и считаю тебя высоким, честным человеком…. А Толстого, нахала, гони прочь.
Она возвращалась с вокзала домой и ругала себя за лживую  чистоту, неудавшуюся греховность и Бог весть за что ещё.
В своём кабинете увидела ожидающего её Толстого.
- Ты? Что здесь делаешь?
Он ничего не ответил, подошёл и молча, обнял её. Потом усадил  в кресло, опустившись перед ней на колени. Дрожащими от волнения пальцами Наталья развязала вуаль, сняла шляпу, потом обеими руками взяла его голову, приблизила к себе так давно милое, дорогое лицо.
- Неужели это возможно, Наташа? – спросил он тихо и, привстав, поцеловал в губы…Случилось то, что должно было случиться…
- Я должна ехать, - на прощанье сказала Крандиевская.
- Почему, - не захотел отпускать Алексей, думая, что  всё встало на свои места, и отношения уже улажены.
- Не так всё просто, Алёша.
Мать не позволила дочери брать  с собой Фёдора.
- Фефочка останется с нами, - заявила она, видя, что твориться в доме. Нечего ребёнка таскать  с собой туда-сюда, не игрушка. Разбирайтесь со своими проблемами сами. И, пожалуйста, без родителей. Вы помиритесь, а мы в крайних останемся…
Следом получает письмо от Толстого.
«Наташа, - пишет он, - душа моя, возлюбленная моя, сердце моё, люблю тебя навеки… до сих пор не могу опомниться от потрясений, от той силы, которая вышла из меня и которая вошла из тебя ко мне. Я ничего не хочу объяснять, ничему не хочу удивляться. Я только верю всем моим духом, что нас соединил брак и навек…»
Она тоже считала то, что произошло между ними тогда, началом их брака. Через неделю вслед за ней и письмом в Петербург прибыли Толстой с Дюной. Он уговорил её сестру поехать  с ним.
- Умоляю! Наденька! – не скрывая своих эмоций, упрашивал он. – Ты должна мне помочь вернуть её. Я не желаю терять Тусю, но и не хочу появляться в его доме. Ты только вызовешь и всё…
- Алексей Николаевич, - выдала она свою осведомлённость, - Сестрёнка  сказала, что вы сделали предложение Кандауровой.
- То было  бессмысленное увлечение, - неопределённо ответил он, не сказав об отказе Маргариты. – Теперь всё иначе и намного серьёзнее.
По приезде в Петербург их свидание состоялось благодаря Надежде.
- Помнишь, в одну из наших встреч, - сказал он тогда с определённым намёком, - ты как-то сказала, что для женщины любить – это, прежде всего, оберегать, охранять. Это ты правильно сказала…
- Женщина, - после короткого раздумья сказала она, - прежде всего, должна быть женщиной, любить мужа и детей. Я это поняла только сейчас. Но любить мужа не по принуждению.
- Я люблю тебя, Наташенька! – искренне признался он, обнимая и целуя. – Ты мне необходима как воздух, как сверхзначимое, что невозможно выразить словами.
- Я тоже тебя люблю! – к своему признанию готовилась долго.
Все годы замужества она мечтала о большой бескорыстной любви. Теперь эти необъяснимые чувства вдруг всплыли из потаённых глубин тонкой души, зазвучали высокой нотой, стали почти осязаемыми.
На следующий день он тайно от мужа увёз её обратно  в Москву. Некоторое время жили по разным квартирам, но уже считали себя мужем и женой. Зимой  в качестве военного корреспондента выезжает на Кавказ, где началась война с Турцией. По его  возвращении поселились вместе на улице Малой Молчановке.
Несмотря на сложное время, они были молоды, счастливы, любили шутить, смеяться, веселиться. Любили блеск непринуждённой артистической богемы.  Её любовь  оказалась ответной и безумно глубокой. К любви жены присоединилась и материнская любовь, чего именно и искал он в женщинах. Наталья в отличие от других – и  в этом повезло Алексею Николаевичу – полностью была лишена писательского честолюбия. Толстой по-прежнему часто появлялся в компании близких друзей. Весь из себя импозантный и вальяжный, превращался в балагура, неистощимого рассказчика с трубкой в зубах…
Чуковский о нём писал: «Алексей Николаевич талантлив очаровательно. Это гармоничный, счастливый, свободный, воздушный, нисколько не напряжённый талант. Он пишет, как дышит. Что ни подвернётся ему под перо: деревья, кобылы, закаты, старые бабушки, дети, - всё живёт, и блестит, и восхищает…»
   Толстой полон сил и энергии. Пишет пьесы и рассказы о войне. В составе делегации русских писателей и журналистов посещает Англию, Францию. «Война и женитьба на Крандиевской», - впоследствии напишет он, - «были рубежом моей жизни и творчества. Я ушёл из литературных кружков и коснулся Жизни. Моя жена дала мне знание Русской Женщины…» В ней гармонично сочетались красота и доброжелательность. Прекрасно понимала: мужчине приятнее видеть накрытый к обеду стол, чем слышать, как его жена говорит по-гречески.  Она решает посвятить себя таланту мужа и хочет создать для него максимально комфортные условия.
Ненадолго из предместий Парижа в Москву приезжает Сергей Скирмунт.

                Глава 4
               
    Надя Крандиевская после завершения романа сестры продолжает оставаться в Тарусе, занимаясь ваянием в маленькой мастерской. Бродит по лесу в поисках исключительного материала для своего творчества. Легко расшифровывает сюжеты в сплетениях корней и веток. Её завораживает пластическая магия древесных хитросплетений.  Убирает всё лишнее, соединяет несколько фрагментов и вводит активный цвет. Она настаивает на индивидуальности художественного изображения. При этом особенно восхищается мастерством итальянца Микеланджело Буонаротти, отданным отцом в тринадцать лет к мастеру Доменико и вскоре превзошедшем не только соучеников, но и самого мастера. Поражала его манера письма – от пальцев ног к голове, в отличие от Пикассо, оставлявшего на потом пустые глазницы…
Она лепит портрет Микеланджело. Осенью возвращается к родителям  и продолжает занятия в училище. Знакомится с юношей, который учится на архитектурном отделении. Светловолосый, с мужественным лицом, Пётр Петрович Файдыш очаровал её своим благородством. Дружба продолжалась недолго: он добровольцем ушёл на фронт.
За храбрость был награждён Георгиевским крестом. Водил  в атаку солдат, а сам стрелял поверх голов. Глубоко верующий человек, он имел твёрдое убеждение, что не имеет права убивать людей. Получил тяжёлое ранение и выбыл из боевых действий, так и не поняв в чем цель этой войны. Кто виноват в разжигании и почему нельзя, договориться, её остановить. В самый разгар войны Надежда и Пётр снова встретились и поженились. И, хотя он слыл прекрасным рисовальщиком, всегда отказывался от приглашений работать художником в журналах из-за опасений, что ему предложат рисовать антирелигиозные карикатуры. Поэтому всю свою жизнь работал по основной своей специальности – архитектором…

                Глава 5

    Более двух лет Наталья с Алексеем прожили в гражданском браке. Ей казалась смешной мысль о сочетании семейной жизни с литературным соперничеством. Она живёт его творчеством, лишь изредка излагая на бумаге свои чувства:
                Небо называют – голубым,
                Солнце называют – золотым,

                Время называют – невозвратным,
                Море называют - необъятным,

                Называют женщину – любимой,
                Называют смерть – неотвратимой,

                Называют истины – святыми,
                Называют страсти – роковыми,

                Как же мне любовь мою назвать,
                Чтобы ничего не повторять?
   Прежде, живя с нелюбимым мужем, она надеялась на встречу с предметом своих тайных воображений;
                Ах, мир огромен в сумерках весной!
                И жизнь в томлении к нам ласкова иначе…
                Не ждать ли сердцу сладостной удачи,
                Желанной встречи, прихоти шальной?

                Как лица встречные бледнит и красит газ!
                Не узнаю своё за зеркалом витрины…
                Быть может рядом, тут. Проходишь ты сейчас,
                Мне предназначенный, среди людей – единый!
     С любовью, с тем единственным и неповторимым и … нашла его. «Ты моё божество! Никто  так не была мной любима, как ты!» - однажды признался Толстой, отчего, сладко защемило в груди. Они встретились. Встретились две половинки предназначенные друг другу, и ярко засияла любовь. Любовь, дающая спокойствие, надежду, стремление к жизни, полной и непомерно счастливой.
    Для Крандиевской Алексей Толстой стал мужчиной её  жизни. Она же дала ему такое счастье, о котором он и не мечтал. Ей было двадцать семь лет, ему – тридцать два. Напрасны были предостережения, что сожитие под одной крышей – вещь страшная, что на этом рушатся браки. Для них общая крыша стала местом понимания и любви, всё порушенное без сожаления оставили позади себя…
    Супружество подразумевает рождение детей, следовательно, брак нужно узаконить.  Предстоял бракоразводный процесс, который отнял у них много времени, сил и нервов и состоялся уже после венчания и  рождения сына Никиты.
Она помнила, как тяжело и нервно уходила к Алёше от своего мужа. Проживая ещё на раздельных квартирах, она решилась объясниться с Фёдором. Ехать  к нему одна побоялась, взяла с собой сестру.
- Фёдор, - по приезде в Петербург, у него дома, официально заявила она. – Я пришла к тебе просить развода.
Фёдор Акимович побагровел, изменился в лице. Всё в  нём негодовало, в глазах мелькнуло сумасшествие.
- Вот в чём дело, - злобно посмотрел он на сестёр. – Я пришёл к выводу, что ты не достанешься ни кому…
При этих словах Дюна быстро прижалась к сестре, обхватив её обеими руками.
- Успокойся, у тебя истерика, - дрожащими губами произнесла Наталья.
- Никакой истерики. Я тебя убью.
- Тогда делай то, что задумал, - оттолкнув Надежду, она вплотную подошла к Волькенштейну. – Ну, делай. В лицо тебе говорю: я тебя не люблю, понимаешь – не люблю.
Он попятился, бросив на скатерть стола  извлечённый  из-за спины «дамский» револьвер, до боли прикусил пальцы, повернулся и вышел прочь из комнаты…
Этим дело не закончилось. Пришлось вмешаться известному правозащитнику Андроникашвили. Только тогда получили развод.
Сын родился в феврале. Макс Волошин гостил у них. Толстой оказался в отъезде. Начались схватки, и Волошину пришлось срочно в саночках везти роженицу по заснеженной Москве к ближайшему родильному дому…
А в мае они обвенчаются. Она так хотела. Говорила Толстому:
- Алёшенька, милый, зачем нам роспись, - венчание – клятва перед Богом…
- И то верно, Тусенька, - согласился он тогда.
Февральская революция включила интеллигенцию в управление страной. Он теперь – служащий в Комиссариате по делам печати. Она занимается сыном, укладывая в люльку, поёт ему колыбельную:
                Уж ты галочка,
                Трепыхалочка,
                Голохвосточка,
                Белокосточка,
                Помоги как-нибудь
                Ты Никитушке уснуть…
                Уж ты ельничек,
                Можжевельничек,
                Весь в иголочках,
                Остроколочках,
                Не шуми, не гуди,
                Ты Никиту не буди…
                Уж ты ветер-ветерок,
                Прилетай к нам на порог,
                Ты свернись клубком,
                Укачай наш дом.
                Баю-баю, - запевай,
                Сон да дрёму навевай.
      Толстой легко вписывается в новые формы жизни, приноравливается к условиям времени гибко и энергично. Он полон надежд, энтузиазма, с готовностью принимает новые общественные роли. И пишет статьи, рассказы, пьесы.
Свои услуги в печати предлагает Василий Афанасьевич. Толстой не отказывается, помещает в альманах тестя статьи, выдержанные в духе влюблённости в Керенского. Печатаются стихи дочери:
                «Стихи предназначены всем…»
               
                Стихи предназначены всем.
                И в этом соблазны и мука.
                У сердца поэта зачем
                Свидетели тайного стука?

                На исповедь ходим одни.
                В церквах покрывают нам платом
                Лицо в покаянные дни,
                Чтоб брат не прельстился бы братом.

                А эта бесстыдная голь
                Души, ежедневно распятой!
                О! Как увлекательна боль,
                Когда она рифмами сжата!

                И каждый примерить спешит, -
                С ним схожа ли боль иль не схожа,
                Пока сиротливо дрожит
                Души обнажённая кожа.       
    Однажды, за чаепитием поэтов в столовой, познакомились с Есениным: Николай Клюев привёз его из Петрограда.
- У нас гости, - заглянул в комнату Натали Толстой. – Выйди, познакомься.
Наталья вышла в столовую. Кроме присутствующих знакомых личностей увидела гостя, похожего на подростка. В голубой  косоворотке, миловидный парень, льняные волосы уложены на лбу бабочкой.
- Сергей Есенин, - представил его  Клюев.
На столе в вазе стояли вербы. Есенин взял одну веточку.
- Что мышата на жёрдочке, - сказал он и улыбнулся.
Глаза озорно заблестели. Его попросили что-нибудь  прочесть. Просьбе противиться не стал:
                Месяц рогом облако бодает,
                В голубой купается пыли.
                В эту ночь никто не отгадает,
                Отчего кричали журавли.
                В эту ночь к зелёному затону
                Прибегла она из тростника.
                Золотые космы по хитону
                Разметала белая рука.
                Прибегла, в ручей взглянула прыткий,
                Опустилась с болью на пенёк,
                И в глазах завяли маргаритки,
                Как болотный гаснет огонёк.
                На рассвете с вьющимся туманом
                Уплыла и скрылася вдали…
                И кивал ей месяц за курганом,
                В голубой купаяся  пыли.
      Потом ещё, что пришло на ум:
                Еду. Тихо. Слышны звоны
                Под копытом на снегу,
                Только серые вороны
                Расшумелись на лугу.

                Заколдован невидимкой
                Дремлет лес под сказку дня
                Словно белою косынкой
                Подвязалася сосна.

                Понагнулась, как старушка,
                Оперлася на клюку,
                А над самою макушкой
                Долбит дятел на суку.

                Скачет конь, простору много,
                Валит снег и стелет шаль.
                Бесконечная дорога
                Убегает лентой вдаль.
     В этот вечер он читал много. Все были взволнованы стихами. Прощаясь, Есенин обещал прийти, но больше так и не появился. Толстые встретятся с ним и Айседорой  Дункан лишь через пять лет в Берлине…
     Впервые есенинские стихи появились в 1914 году, а через два года выйдет  книга «Радуница». Как говорили -  поэзия его происходила из шелеста берёз и мягкого стука дождевых капель. Художественным открытием стали ёмкие и ошеломляюще свежие  образы…
После февральской эйфории, когда многие считали, что надо остановиться, подумать, как обустроить Россию,  грянул Октябрьский переворот под руководством Ленина. Борьба происходила между Комитетом общественного спасения и Революционным комитетом.
- Борьба кровопролитная, - делится Толстой впечатлениями с Крандиевским. – Все как с ума посходили, невозможно её прекратить, пока одна сторона не истребит другую. В миниатюре напоминает мировую войну: неуловимая цель, неопределённость вины за начало войны, словно сам её дух переместился к нам в Москву.
- Да, Алёша, видимо, нас ждут большие потрясения, - Василий Афанасьевич теребил  в руках неизменную витую трость.
- Всё, что  происходит – бесприютно и таинственно. Вчера застал Брюсова за стрельбой из пистолета на чердаке собственного дома. Практикуется. Говорит, может пригодиться. На улицах народ. На всех лицах выражение недоумения, страха, пришибленности. Никитские ворота сожжены, висят трамвайные провода. Снарядами разбиты особняки на улице Поварской. Баррикады. На Крететниковском большая лужа крови и конский навоз. Народ побежал из Москвы. Много извозчиков с вещами – на вокзал…Полнейшая неразбериха.
- У меня недавно был Горький. Ты же знаешь, он с друзьями выпускал газету «Новая жизнь», - продолжил беседу Крандиевский.
- Читал, - проявил осведомлённость Алексей, - он отстаивал меньшевистскую позицию. В ней крепко доставалось большевикам, не исключая и самого Ленина, за преждевременный и крайне опасный эксперимент над Россией.
- Так вот, - прервал его Василий Афанасьевич, - поговаривают, подобные издания прихлопнут, в том числе и моё…
- Безвластие и топтание на месте не могут продолжаться вечно. Ленин понял значение момента. Выдвинул свои революционные идеи в массы, которых – большинство. «Землю – крестьянам», «Фабрики – рабочим»…
- Главное – пообещать то, что нужно народу, и прийти на этой волне к власти, а там – куда кривая выведет.
- Сколько крови прольётся, - вздохнул Крандиевский, - большевики не либералы, красный террор не шутка, как и сама борьба за власть – игра не детская.
Как они и предполагали, уже зимой пресса подвергается жёсткой цензуре, небольшевистские газеты исчезают, литературная жизнь обретает устную форму. Кризис посеял панику у дворянства. Книги никому не нужны, разве что для растопки печей-«буржуек».
Пошли разговоры об убийствах, грабежах и матросских плевках. Несмотря на известность в литературных кругах, в Москве Толстым прокормиться литературным трудом становится невозможным: большевистские пайки «их сиятельствам» не полагались. Да и стало смертельно опасно, ведь победившему пролетариату они враждебны как класс.
После известия о расстреле царской семьи стало ясно: надо уезжать, чтобы сохранить семью. Антрепренёр Толстого Леонидов, проявив  чудеса изобретательности, спешно организовал писателю гастроли по Украине, чтобы попасть в Одессу.
- Литература – чистое искусство, это отстоявшееся вино жизни, - на прощанье сказал Толстой  родителям Туси, забирая у них Фефа. – А что же я поделаю, когда вино взбаламучено и бродит, когда сам чёрт не разберёт, что это – дёготь или мёд.
- Храни вас Господь, - провожая семейство Толстых, на прощанье перекрестила Анастасия Романовна, - даст Бог, всё уладится – приедете. А мы уж здесь как-нибудь доживать свой век будем… Весточку нам посылать, не забывайте…
Последние дни в Москве Толстой и Крандиевская с тревогой вглядываются в грядущую катастрофу. Но где взять деньги на дорогу? Он решается продать фамильную брошь «Бурбонская лилия». Предлагает одному издателю, тот соглашается.
     Гражданская война набирает обороты. Накануне отъезда лунной ночью они шли по морозной Москве. Ни извозчиков, ни трамваев, ни освещения в городе нет. Если бы не луна, было бы трудно пробираться по переулкам, где ориентиром служат костры на перекрёстках, возле которых постовые проверяют документы у запоздавших  прохожих. У одного из костров особенно многолюдно. Высокий человек  в распахнутой шубе стоит у огня. Жестикулируя, читает стихи. Завидев Толстого, кричит:
- Пролетарии, сюда! Пожалуйте греться!
Это был Маяковский.
- А, граф! – приветствует он величественным жестом хозяина. – Прошу к пролетарскому костру, ваше сиятельство! Будьте как дома. – Протягивает руку в сторону Толстого, минуту молчит, затем торжественно произносит:
                - Я слабость к титулам питаю,
                И этот граф мне по нутру,
                Но всех сиятельств уступаю
                Его сиятельству – костру!
    У костра долго не задерживаются.
- Громовая труба революции, - насмешливо заметил Алексей, удаляясь с женой от шумной компании.
- Бывший воздыхатель нашей Дюночки.
- Теперь у него большая любовь с Лилей Брик. Говорят, сестра с ним познакомила. Теперь она его Муза.
- А я, чья Муза? – вырвалось у неё.
- А ты – моя, моя любимая!..
    С годовалым Никитой и десятилетним Фёдором они едут через Курск в Харьков, затем в Одессу.
Фефа поразился тому, как чествовали отчима городские власти по пути их следования. Сам  комиссар города Курска, белобрысый кудлатый, молодец, гарцевал на белой лошади то справа, то слева от них, то, отставая, то опережая.
- Гляди-ка! Прямо королевские почести! – удивилась известности мужа Крандиевская.
- А ты как думала! – важно вышагивая, попыхивал трубкой Толстой. Он двигался, словно глыба – большой, полный, с гладким широким лицом и детской губошлёпностью. Длинные волосы на прямой пробор перебирал малый ветерок. Серый плащ нараспашку, под ним смокинг с круглой фандой и отложным воротничком, короткий жилет, лакированные ботинки. Толстой чувствовал себя комфортно рядом с женой-красавицей.
Если Софья любила одеваться во всё броское, то Наталья, напротив, предпочитала одеваться скромно, но со вкусом. И ещё один недостаток был у Дымшиц: некрасивые зубы, совсем скверные в открытой улыбке. Она знала об этом недостатке и всегда улыбалась осторожно. Улыбка Крандиевской была очаровательна, и смеялась заразительно - звонко. Так смеялась только она.
    В театральных залах организовывали встречи с почитателями таланта Толстого, тем самым пополняли свой скромный дорожный бюджет. И так до пересечения демаркационной линии.
Украина была под юрисдикцией Германии. Им долго пришлось объясняться с чиновниками на границе, прежде чем перейти на другую сторону.
- От  народ! – негодовал Алексей. – Багаж вверх тормашками перевернули, допрос учинили. Я что, шпион? Книжки в рожи тычу, говорю, что писатель, а они и слушать не желают. К документам придрались.
- Не горячись, Алёшенька, - как могла, успокаивала его Наталья Васильевна, - наберись терпения, мы с тобой.
- Нет, ну ты глянь! – не мог остановиться  он. – Наши ничего против перехода не имеют, а эти… Мздоимцы. Скорее бы до Одессы добраться. Осточертело всё.
- Ну и дай им, - посоветовала Туся.
- Обойдутся, нам жить не на что. Пропустят, никуда не денутся…
До Одессы, куда они прибыли как беженцы, пожар гражданской войны ещё не дошёл. Провинциальный город превратился в центр литературной жизни. Здесь появляются такие же, как они, бежавшие на юг от обысков, реквизиций, голода московские, петербургские, киевские писатели и журналисты. Сразу возрастает количество газет и журналов, издаваемых тут, в Одессе. Появляются и книжные издательства.
Устроившись, Толстые вливаются в бурную жизнь. В Драматическом театре проходят вечера интимного чтения, где слушателям предлагает свои новые рассказы и сказки Толстой.
- Хорошо читаете! – говорили за кулисами собратья по перу. – Просто, чётко, без излишних подчёркиваний, без игры.
Ещё читала свои стихи поэтесса Крандиевская.
                Проходят мимо неприявшие,
                Не узнают лица в крови.
                Россия, где ж они, кричавшие
                О милосердии любви?
                Теперь  ты в муках, ты родильница.
                Но  кто с тобой в твоей тоске?
                Одни хоронят – и кадильница
                Дрожит в кощунственной руке.
                Другие вспугнуты, как вороны,
                И стоны, слыша на лету,
                Спешат на все четыре стороны
                Твою окаркать наготу.
                И кто в безумье прекословия
                Ножа не заносил над ней,
                Кто принял крик у изголовия
                И бред пророческих ночей?
                Но пусть. Ты в муках не одна ещё.
                Благословенна в муках плоть.
                У изголовья всех рождающих
                Единый сторож есть – Господь.
    - Стихи хорошие, но прочитаны так бледно и так скомкано. Уж лучше бы отдала чтецу, - заметил муж.
На неё из полупустых лож наводила свои взыскательные лорнеты целая эскадрилья молодых одесских поэтов. Здесь было не то, что в Москве, когда, разделившись по парам, она вместе с другими ходила по улицам, читая стихи за деньги. Прослышав про выступления Толстого и Крандиевской, Фёдор Акимович Волькенштейн, прибывший в Одессу гораздо раньше их, встретился с Натальей.
- Я хочу видеть сына, - упрямо заявил он. – Надеюсь, препятствий чинить не будете.
- Нет, конечно, - не ожидая увидеть бывшего мужа здесь, спокойно, с достоинством, проговорила она, - и никогда не пыталась этого сделать.
Встречи с сыном Фёдором, теперь уже подростком, не сблизили их, как желал Волькенштейн.
Наталья была занята подборкой стихов для издания поэтического сборника. Для этого нашлись деньги. Обратилась  в наиболее интересное и деятельное книгоиздательство «Омфалос», печатающее художественную литературу, в основном, поэзию. Организовал всё Вениамин  Бабаджан. Вскоре там вышла книга «Стихотворения Натальи Крандиевской. Книга 2-ая». Но печатание её должно было быть закончено к концу марта 1919 года.
Поздним вечером, уложив спать детей, она пересела к мужу за стол, где он, который час подряд писал повесть «Граф Калиостро», не удержалась, похвасталась:
- А я про тебя и про святой день Алексея сочинила.
- Интересно! – оторвавшись от работы, приготовился слушать. – Что молчишь? Излагай, я весь во внимании. – Щёлкнул пальцем по клавише пишущей машинки «Корона».
- Сначала поцелуй! – Наталья, закрыв глаза, игриво выпятила губы. Алексей поцеловал.
                Алексей – с гор вода!
                Стала я на ломкой льдинке,
                И несёт меня – куда? –
                Ветер звонкий, ветер синий.
                Алексей – с гор вода!
                Ах, не страшно, если тает
                Под ногой кусочек льда,
                Если сердце утопает!
    - Ты знаешь, какого числа день святого? – вместо похвалы спросил он.
- Алёшенька, ну я не знаю, - скривилась, - конечно же, первого апреля. Ах ты, негодник! Проверяешь? Да?
- Любовь моя, Тусенька! – заглянул  в её светящиеся глаза, не скрывающие нежную доверчивость, влюблённость.
- Довольно на сегодня, - выпрямляясь, сказал Алексей. – Спина никакая, пойдёмка лучше спать…
    Ей нравилось уважительное отношение мужа. Он ценил в ней  не  деловые качества, а  женственность. А ещё то, что она отвечает за семью внутри: за чистоту, обстановку, пусть даже скудную, порядок, за то, кто  во что  будет одет, каким тоном будет разговаривать. Она прекрасно понимала, что между супругами существует тонкая связь, и недолжное обращение друг с другом может её порвать.
Он же отвечал за взаимоотношения в семье и с окружающим миром, с людьми. Он приносил доход семье, заботился о жилье, решал, куда поехать и как жить, отвечал за духовное развитие  в семье, за её жизнеспособность.
    И ещё одно знала Наталья: в семье не должно быть  измен. Ни с чьей стороны. Если есть – рано или поздно отношения будут неминуемо портиться. И на людях не говорить ничего дурного: ни подсмеиваться, ни просто обсуждать. Вот-вот должен был выйти не сигнальный  вариант её книги, а приличный тираж, но ожидаемую радость омрачили известия:
- Говорят, красные теснят Врангеля и Деникина, союзники-французы бездействуют. Вон их эскадра до сих пор стоит на рейде, - зайдя с улицы, заполошно проговорил Толстой. – Представляешь, что будет здесь твориться? – панически  схватился за голову.
- Лешурочка, неужели, это конец? – с ужасом вспомнились события в Москве,  когда во время боёв пряталась в ванной, а муж накрывал её одеялом…
Толстой долго ходил туда-сюда по комнате, не находя места. Он зримо представил гигантскую волну отступающих белогвардейцев, всесокрушающую силу паники.
- Хорошо, заблаговременно получили французскую визу, - чуть слышно проговорила Туся, - спасибо дяде Серёже.
- Тусенька! – после раздумий, поняв всю опасность создавшегося положения, произнёс он твёрдо. – Нам необходимо покинуть Одессу. Собирай  детей, вещи…
Спираль страха и отчаяния медленно раскручивалась. На улицах серьёзные, озабоченные лица офицеров. Много народа – все сдержанно веселы. Ближе к центру города,  больше волнений и слухов. Все уезжают. От чувства брошенности, покинутости  не могли  уснуть всю ночь. Оставаться здесь, значит быть обречённым на голод, унижение или смерть. Кое-как дождались утра, пошли  в Городской союз, получили загранпаспорта. После обеда начинается частая стрельба по спекулянтам. Народ шарахается, бежит сломя голову кто куда, бросают вещи.
- Встречаемся у причала, - спешно даёт распоряжение Алексей Николаевич. – Я за билетами смотаюсь. Заодно узнаю, говорят, в порту убивают.
Наталья с соседкой спешно укладывают чемоданы и корзины.
- Господи, помоги нам, господи, - в отчаянии срывается с губ. Соседка убегает разменять деньги и нанять извозчика.
- Скорей, милые, скорей, - торопит кучер женщин и детей, пускает лошадь вниз по Пушкинской улице. В пролётке тесно, но все терпят: «Лишь бы ничего не случилось…» Юлия Ивановна с Никиткой на руках, Фёдор, напротив, на низенькой скамеечке. За спиной, где-то у вокзала, застрочили  пулемёты.
- Пригнись, сынок, пригнись, - сама, пригибаясь, наклоняет голову Фёдора чуть ли не в самые свои колени. У пароходного агентства  суетится народ. Кучи багажа. У касс ужасная давка.
- Алёша! – кричит Наталья, заметив мужа на ступеньках с тремя пароходными билетами в руке.
- Мы плывём на «Кавказе»! – говорит он коротко.
- Почему, куда именно? – спрашивает она в замешательстве.
- Потом разберёмся. Сейчас, скорее, на пароход. Говорят, большевики уже в городе. Петлюровские войска расстреливают с большевиками всех буржуев подряд. Мы для них хуже буржуев.
Толстой выглядел странно с физиономией, обвязанной тёплым кашне, заколотым на макушке английской булавкой. У него был флюс.  Никита в огромной гимназической фуражке Фефы с белым верхом и синим околышем. По разговорам узнают, что  вместе с политическими из тюрьмы выпущены уголовники.
- Если десанта не будет, - громко говорил офицер, - нам хана, начнётся большевистское движение.
- Большевики давно уже здесь, - вторили ему из толпы.
Пароход отошёл от берега медленно. С Фёдором успел попрощаться отец, заранее оповещённый об отъезде. Он стоял и смотрел в открытое море, куда уходили  большой пароход и его сын. Долго смотрел, потом сказал, тяжело вздыхая:
- Когда-то я снова увижу его? Может быть, лет через двадцать…, и он не узнает меня. А может быть, никогда.
     Отойдя от берега, пароход стал на рейде неподалёку от французской эскадры и простоял четыре дня. Постепенно стрельба на берегу стихла. Это означало, что большевики окончательно заняли город. Надежды на трёх полководцев – Деникина, чья власть была в городе, Врангеля и Колчака, которых Крандиевская знала лично, не оправдались.
Дальше – дорожные мытарства в тёмных трюмах через Константинополь, остров Халки, где, после карантина, отправятся дальше в Марсель, в Париж к Скирмунту. Трудности сплотили их ещё сильнее, ещё больше сблизила школа заграничного выживания. Приютил Толстых дядя Сережа,  теперь состоятельный парижский негоциант, но с оскудевшими средствами.
Первое время жили хорошо, с комфортом: отдыхали, писали письма в Россию, катались на лодке. Конечно, помогал Сергей Аполлонович. Толстой, не привыкший отказывать себе ни  в еде, ни  в одежде, был вполне доволен. Наталья тоже не отказывалась от обновок. Купила вошедшие в моду розовые  чулки и остроносые башмачки.
В столице Франции они  ощущали себя частью русской земли и русской литературы. Раньше она говорила: «Что ж, в эмиграции, конечно, не дадут умереть с голоду, а вот ходить оборванной и в разбитых  башмачках дадут…» Но пока они не бедствовали и в рванье не появлялись на улице. Хотя позже придётся нелегко…
Русских эмигрантов много, да толку мало. Издаваться практически негде. Пробовали создать детский журнал «Зелёная палочка», но за неимением средств на шестом номере журнал закрылся.
И ещё здесь поняли: агрессивность эмиграции беспощаднее воинствующего пролетариата. На обеде у князя Львова гвардеец Родзянко напился и вёл себя развязно.
- Клянусь! – орал он в лицо Наталье, - возьмём Москву, перевешаем всех писак – и Сашку Чёрного, и Андрея Белого, и красных, и зелёных!
Его, разбушевавшегося, еле утихомирили, но в душе остался нехороший осадок от сказанного. Как только сдержался Толстой. Обычно он не прощал, обидчику…Наталье рассказывали: когда Алексей с бывшей женой Дымшиц жили у Волошина в Коктебеле, она ходила купаться в море. Однажды к ней пристал какой-то мужик. Она побежала домой, тот пустился за ней следом. Граф, брившийся у зеркала, выскочил на улицу в ночной рубашке и бросился на обидчика – весь  в мыле и с бритвой в руке. Гнал по улице, словно зайца. А в доме её родителей увлёкся прехорошенькой супругой адвоката. За столом говорил ей любезности. Подавая ботики, сжал ей щиколотку. Та вспыхнула, пожаловалась мужу. Муж пригласил наглеца для объяснения. Граф от извинения отказался, предложив дуэль. Тогда адвокат ударил его хлыстом по плечу. Через день Алексей подкараулил адвокатскую пролётку и избил бедолагу плёткой…
    Шло время, подрастал младший Никита, стала  мучить ностальгия. Всё время оставаться у Скирмунта не захотели, переехали  в небольшое имение под Бордо, купленное «Земгором» из остатков его общественных средств. Не стало хватать денег на пропитание. А поесть он любил, и выпить тоже. Любил представлять в компаниях Наталью, как бывало Дымшиц:
- Моя жена, графиня Толстая!
За столом хохотал чаще всего как-то неожиданно, удивлённо выпучивая глаза и роняя пенсне. Ел, давясь и крякая. Пил много и жадно. На следующий день с больной головой, обмотанной мокрым полотенцем, садился за работу. Писал много и упорно, но его интеллектуальный труд никто не покупал. Иногда Наталье приходилось терпеть грубость. Дописывая последние страницы романа «Сёстры», вспылил:
- Пиши сама, и ну его  к лешему!  В конце не выходит диалог.
- Алёша, отдохни, подумай, - посоветовала Наталья Васильевна. – Что-нибудь придумаем. – Она часто дописывала ему концовки, и у неё это получалось неплохо.
От усталости вспылил и со словами «Ну и сдыхайте с  голоду…», слов-но в том были виноваты члены семьи, разорвал неудачный текст и выбросил в окно. В нервном напряжении  ушёл. Она с детьми собрала и склеила разорванные листы, положила на стол. Толстой, вернувшись через час, молча сел  к столу и работал до зари. Роман закончил коротко и сильно, продолжая влезать  в долги.
- Совершенно не знаю, как быть дальше, - жаловался супруге, - сорвал со всех, с кого было можно, уже 37 тысяч франков – в долг, разумеется. Теперь бледнеют, когда я вхожу в какой-нибудь  дом на обед или вечер, зная, что я тотчас подойду к кому-нибудь, притворно скажу: «Тысячу франков одолжи, иначе мне пуля в лоб!..»
- Пойду-ка я, Алёша, учиться, - не выдержала Наталья.
- Куда? – не понял он.
- На курсы кройки и шитья. Мне тоже надо чем-то заняться, - деликатно сказала она, не дав ему возразить.
    Пока три месяца училась, он успел накопить приличные долги. Вскоре стала обшивать богатых эмигранток, воспитывая при этом детей. Да ещё успевала сочинять и записывать в тетрадку стихи, которые позже выльются в третью – и последнюю при жизни  - книгу.
Наконец, вздохнули облегчённо, когда его роман «Сёстры» взяли, и он расплатился с долгами. Вскоре сюда приехал Бунин. Он сразу понял литературную обстановку и посоветовал ехать  в Германию.
- Мне из Берлина писал Ремизов, говорит, там настоящий книжный бум. Множество издательств, и берут всё подряд. И от Цветаевой слышал…
- Туся! – воспрянул духом Толстой, - у нас появилась возможность хорошо заработать! – и передал разговор с Буниным.
- Воля твоя, как скажешь – так и будет, - согласилась она с переездом, который он уже наметил. Никите исполнилось четыре годика. Однажды она читала ему сказки, где упоминались сугробы.
- А что такое сугро-обы? – неожиданно спросил младший сын.
- Ты только посмотри. Он никогда не будет знать, что такое сугроб, - с сожалением сказал тогда Толстой и призадумался, вспоминая своё детство.
- Так хочется домой, - не удержавшись, вымолвила она со слезами. Алексей видел, как мучается её тонкая, любящая натура, но что он мог сделать прямо сейчас…
- Тусенька, - принялся её успокаивать, - желания и возможности – две разные вещи. Мне тоже хочется, чтобы наш сынишка - Шарманкин (так они в шутку называли Никиту), наконец,  увидел русскую зиму с её сугробами, повалялся в снегу…
- Я не Шарманкин, - в очередной раз возмутился сын, - я граф Толстой!
- Ладно, ладно, - погладила его по стриженой головке мать, - граф ты, кто же ещё.
- Сейчас, сама знаешь, нет ни  средств, ни возможности, - продолжил Алексей. – Тебе же отец вон пишет, что творится в России. Холод, голод, церкви грабят, крестьян обирают, поместья жгут, по лесам банды недовольных. Монархию уничтожили, а новая система не работает. Так что лучше не лезть в растревоженный улей. Полное беззаконие - сродни анархии. Мы с тобой хотя и вне политики, но и нам достанется. Вот поднакопим денег. Со временем всё уляжется, не может же бардак продолжаться всю жизнь, тогда и поедем…

                Глава 6

    Берлин. Здесь всё иное. Покой в массах, воля к работе. Если в Париже вся жизнь была построена на песке, политике, авантюре, то здесь вовсю идёт издательская деятельность. Вначале жили в пансионе, потом жена уедет во Фрейбург, он – в Мюнхен. Временно будут жить на два дома, до родов. Потом - Берлин.
В Берлине, прогуливаясь с детьми по тротуарам Курфюрстендама, Крандиевская заметила Есенина с Айседорой Дункан.  Ветер вздымал её лилово-красные волосы, люди шарахались в сторону. По асфальту волочился парчовый подол, на шее – длинный шарф.
- Есенин! – окликнула Наталья, останавливаясь. – Серёжа!
На нём был смокинг, на голове цилиндр, в петлице – хризантема. Он не сразу узнал ту гостеприимную хозяйку московской квартиры с вербой в вазе. Узнав, схватил за руку, крикнул:
- Ух, ты… вот встреча! Сидора, смотри, кто…
- Кто это? – спросила Айседора по-французски. Она едва окинула её взглядом и  остановилась на Никите. Долго, пристально, как бы с ужасом, смотрела на пятилетнего мальчугана, постепенно  глаза её ширились всё больше и больше, наливаясь слезами.
- Сидора! – ничего не понимая, тормошил её Есенин. – Сидора, что ты?
- Ох, - простонала она, не отрывая глаз от Никиты, и опустилась перед ним на колени прямо, на тротуар. Никита перепугался. Наталья всё поняла. Она знала о трагедии американской танцовщицы, которая была значительно старше Сергея. Её дети, мальчик и девочка, много лет тому назад погибли в Париже в автомобильной катастрофе. В дождливый день они ехали с гувернанткой в машине через Сену. Шофёр затормозил резко на мосту, машину занесло и перебросило через перила в реку. Все погибли. Многие говорили, что её сын похож на Никиту, но насколько похож – могла знать только Айседора. И она это узнала.
Наталья старалась поднять её. Есенин помогал. Вокруг столпились любопытные, не понимая ничего.
Айседора встала, отстранив Наталью от Сергея и, закрыв голову шарфом, пошла меж ними прочь, не оборачиваясь, не видя перед собой никого. Сергей побежал за ней, растерянный…
Приехал сюда и Горький, отправленный Лениным на курорт из-за обострения туберкулёза. Он снова, как в период первой революции, проведёт за границей долгие годы: уже не семь, а десять лет. Побывают на вечерах Владимира Маяковского. Говорили, что он ещё в 1909 году, занимаясь партийной работой, попал в тюрьму. Там написал целую тетрадь стихов, которую надзиратели отобрали. После освобождения решил делать социалистическое искусство. В то время, когда разворачивается полемика, должен ли  современный писатель обращаться к интимным переживаниям, к теме любви,  Маяковский посвящает Брик поэму «Люблю». Эта тема и у Натальи на устах.
                Подумала я о родном человеке,
                Целуя его утомлённые руки:
                И ты ведь их сложишь навеки, навеки,
                И нам не осилить последней разлуки.
                Как смертных сближает земная усталость,
                Как всех нас равняет одна неизбежность!
                Мне душу расширила новая жалость,
                И новая близость, и новая нежность.
                И дико мне было припомнить, что гложет
                Любовь нашу горечь, напрасные муки.
                О, будем любить, пока смерть не уложит
                На сердце ненужном ненужные руки.
  В Берлине стотысячная русская колония чувствует себя вольготно. Толстые в окружении приятелей. Наталья готовит  к изданию третий сборник стихов в издательстве «Геликон». Кое-что издаёт муж. Работает над второй частью «Хождения по мукам». Успехи и материальное положение окрыляют. Он пишет Бунину: «В Париже мы бы умерли  с голоду. Книжный рынок велик. Покупаются любые книги. Около тридцати издательств, и все работают. Если получится что-нибудь с пьесой к спектаклю, то будем обеспечены на лето…» Благополучие располагает к наслаждению  жизнью. Она довольная своим детищем, только что изданным под названием «От лукавого», он – своими гонорарами. Но если кто-то называл Алексея Николаевича мастером слова, то он непременно говорил:
- Мастер? Какой я мастер, вот Туся…
А ночью жаркие объятия и слова любви, такие понятные, одинаковые по сути, но каждый раз звучащие по-новому…
- Я  о тебе думала весь день, - шептала она.
- Я тоже по тебе соскучился, - наслаждаясь апофеозом женственности, молвил граф.
- Я поняла, что без тебя мне ужасно плохо. Когда тебя вижу, вижу твои глаза, твою улыбку – чувствую себя счастливой. Когда тебя нет – пустота.
Она хотела извиниться за то, что сегодня утром, уходя, не поцеловала его. Этот пропущенный поцелуй, на первый взгляд, дежурный, мимолётный, значил  много. Словно она пропустила какое-то важное звено во взаимоотношениях. Наталья не хотела, чтобы это звено выпало из их семейной жизни, отдаляло друг от друга…
Но промолчала.
- Представляешь, сейчас, в эту самую минуту кто-то любит, кто-то спит, кто-то работает, появляется на свет и умирает, - таинственным голосом проговорила она.
- Пробудилось космическое понятие жизни? – невозмутимо спросил он.
- Поцелуй меня, - она тянется всем своим существом. – Крепче… - Ей нравится, что рядом  с ним можно расслабиться, излить душу, не думая о своей репутации, поделиться переживаниями. Он выслушивал её и, обняв, целовал. От его внимания становилось уютно и спокойно…
- Я хочу, чтобы у нас была девочка, - пылко сказал ей на ушко, как когда-то говорил то же самое Дымшиц, и положил широкую ладонь на её губы. – Ничего не говори. Послушай меня, - проговорил скороговоркой, боясь услышать отказ. – Пока мы сравнительно молоды, и в состоянии вырастить, поставить на ноги детей, почему бы и нет.  Бедствовать теперь не приходится…
Наталья нежно поцеловала ладонь, легонько отвела её от себя.
- Хочешь дочь, потому что одни мальчишки?
- Разве у тебя нет такого желания? – в свою очередь спросил Алексей.
- А вдруг станет так, как  во Франции, - обрисовала она нерадостную перспективу.
- Тусенька! – успокоил Алексей, - здесь ситуация иная. Я не вижу повода для пессимизма. – Хочу, и всё, - притворно скривил губы и прильнул к её губам, тёплым, бархатным, источающим медовый аромат…
В родной языковой среде жилось и писалось достаточно  вольготно. Но жить одними литературными интересами и тут не вышло. Эмиграция начала размежёвываться.
- К чёрту всё, - говорили одни, - надо возвращаться домой. Там наши корни.
- Ни за что! – срывались в крик другие. – Лучше здесь сдохнуть, пойти официантом или таксистом, только не иметь дела с Советами…
Некоторые обдумывали пути возвращения домой и помалкивали.
Толстой узнал, что  у эмигрантской газеты «Накануне» есть московское отделение, и устроился туда журналистом с прицелом на будущее. С расчётом когда-нибудь съездить на разведку в Россию. Всё чаще и чаще посещали его мысли о возвращении, и Алексей никак не мог от них отделаться.
   За днём пролетал день, за месяцем - месяц. Вскоре стали ждать прибавления в семействе. Наталья располнела. Ей не нравились излишние формы тела, но она успокаивала не столько мужа, сколько себя: «Должное питание необходимо ребёнку. Что  я хочу – желает он. Рожу  - всё придёт в норму, не впервые…» Зимой родился, вопреки ожиданиям, снова сын – Дмитрий. С девочкой не получилось.
- Туся! – однажды ворвался с улицы взволнованный Алексей. – Меня отправляют в командировку!
- Алёша, держи себя в руках, - не поняла  его восторга  Наталья. - Заполошный, детей перепугал.
Фёдор с Никитой хлопали глазами, силясь понять слово «командировка», диковинное, но, видимо, такое радостное для отца.
- Знаешь, куда?
- Куда? – нарочито спросила супруга, хотя по одному виду  можно было догадаться. Давно такого выражения его лица не видела. Однако решила подыграть.
- В Париж, куда ж ещё. Так?
- В Москву-матушку, Тусенька! В первопрестольную!
- И ты увидишь мою мамочку?
- Всех увижу.
- Даже не верится, - слёзы счастья за него выступили на глазах. – Я так за тебя рада.
- Весной отправляюсь, - он заключил семейство в свои объятия. В  зыбке проснулся младший, завозился, закряхтел и пустился в плач.
- С тобой хочу, - загнусил  Никита, - посмотреть на сугробы.
- Ещё увидишь, - пообещал отец, - потерпи немного.
- Мне никто писем не присылал? – поинтересовался Толстой у жены. В последнее время вступил в переписку с писателями,  которые нашли своё место при новой власти.
- Письмо от Чуковского, - подойдя к плаксе, отозвалась Наталья. – На твоём столе лежит.
Алексей Николаевич разделся, помыл зачем-то руки, взял со стола конверт, осторожно вскрыл.
- Прямой пример, как можно ужиться с новой властью, - сказал вслух, прочтя письмо. – И не только Корней Иванович, но и другие прижились.
- Боже, как хочется домой, - не выдержала супруга. – Чужое надоело, опостылело. – Вынула из колыбели маленького. Подстилка и пелёнки пропитались тёплой влагой.
- Наши пишут о НЭПе как о первых признаках восстановления привычного образа жизни. Некоторые даже ставят перед Лениным вопрос о реэмиграции.
- Спохватились, когда лучшие люди разбрелись по белу свету, - сердито проговорила Наталья, перепеленав ребёнка и дав ему грудь.
- Лучше поздно, чем никогда, - Толстой в последнее время руководствовался житейскими соображениями, а не идейными. Он мечтал вернуться в Россию.  И, вот, наконец, Москва…
В Москве Алексей почувствовал себя привольно, словно никуда не уезжал. Всё там же стоял собор Василия Блаженного, те же стены Кремля из красного кирпича, брусчатка Красной площади, дома и люди, спешащие по своим делам  и не обращающие внимания на него. Хотелось остановить их, сказать что-нибудь тёплое, отеческое, чтобы обратили на него, горемычного, внимание… Но узнали его только в отделении газеты, которое располагалось в «доме Нирезее» по Большому Гнездниковскому переулку, и Крандиевские, ожидающие зятя (дочь написала).
Из особняка Скирмунта они съехали после экспроприации в Хлебников переулок. Постаревшая Анастасия Романовна в очках поражала своей неиссякаемой энергией. Стараясь угодить дорогому гостю, потчевала своей стряпнёй, довольно скудной. Василий Афанасьевич сильно сдал, мало ходил по улице. В комнате – всё больше сидел. Поднимался с трудом. По всему видно, донимала какая-то внутренняя червоточина-болезнь.
- Значит, решил навестить, - с глубоким удовлетворением произнёс он, усаживаясь удобнее в глубоком кресле.
- По делам пока, по работе приехал. Заодно осмотреться.
- Глядеть – толку мало, - вступила в разговор Анастасия Романовна. – Забор поправили, а за ним нищета да голод.
- Революция смела русскую государственность и русскую культуру. Теперь вот возрождать  вздумали, - продолжил Крандиевский. – Как вы уехали, так библиотеку новая власть прибрала к рукам. Больше восьми тысяч книг Скирмунт собрал, всё отдали для просвещения рабочих. В доме зал читальный открыли. Скоро все учёные будут, зато без порток. Кормильца-крестьянина губят. У них отбирают – нам отдают, столичным, и то  с горем пополам.
- Ещё Лев Николаевич говорил, - с видом знатока заявила тёща, - все попытки жизни на земле и кормления себя своим трудом были неудачны. И не могут быть не неудачны у нас, потому что для того, чтобы человеку нашего воспитания кормиться своим трудом, надо конкурировать с мужиком, он устанавливает цены, сбивает их своим предложением. Он поколениями воспитан к суровой жизни и упорной работе, мы же поколениями воспитаны к роскошной жизни и праздной лжи. Прав был Толстой.
- Честно говоря, думал, иностранный капитал поднимает Россию, - вырвалось у Алексея.
- Своя рубашка ближе к телу, - ответил библиофил, - каждый буржуа прежде о себе мыслит, как карман свой здесь набить. От него одна торговля да спекуляция. На новое производство и время надо, и деньги не те. Каждый живёт одним днём: урвал – и, слава Богу. Станут они тебе фабрики и заводы поднимать, как же. А все беды от эгоизма. В его основе лежит биологическое начало, стремление к выживанию особи. Заставляет её блюсти, прежде всего, свои интересы, защищать себя и свой род. Но, прежде всего, себя, заставляя порой взрослое животное пожирать свое потомство. Естественно существует противовес эгоизму – альтруизм. Это уже изобретение «человека разумного», это и есть интеллектуальное начало существование общества. Любовь к другому человеку является основой милосердия, сострадания, жертвенности, щедрости, добродетели, порой – самоотречения от благ. Философия заложена в исповеди Христа, суть которых заключается в основах нравственности человечества в целом. Кстати, я интересовался, и в исламе, и в буддизме, и в иных религиях точно такие же заповеди. Хотя, при всем при этом, животным также присущи некоторые альтруистические свойства. Множество примеров собачьей преданности и жертвенности, лошади разумны…
- В Европе тоже не сладко, - не удержался Толстой, - тоже выживает, кто как может. У немцев немного легче. Так они своим трудолюбием берут. Русскому теперь, где легко…
- Вся беда в том, что мы верим в добро, - сказал Крандиевский, - хотя знаем, что  в нас самих нет добра в идеале. Человек перестал быть разумным существом. Атеизм, безверие повредит немало душ. Разброд в умах, хотя цель одна – уравнять всех, создать нечто усреднённое. Ни тебе богатых, ни бедных…
- Большевистский максимализм, - вздохнула Анастасия Романовна. – Люди приспосабливаются, живут. Сейчас не смутное время, приезжайте. Вместе выживать  легче. Без детей, внуков и жизнь никчёмная…
- Фёдора не узнаете – парень, да и Шарманкину нашему, Никитке, уже пять лет. Сынишка младшенький,  с соской во рту. За старшего теперь опасаюсь. Цели нет. А подростков, как правило, характеризует не слабость воли, а слабость  целей. Особенно – благородных.
- Везите к нам, - искренне сказала Крандиевская, - мы их быстренько научим благородству. Опять же вам облегчение…
Алексей, ничего не говоря, молча, открывает свой объёмный кожаный чемодан. Достаёт две книги, одну – «Хождение по мукам» - протягивает тестю, другую – «От лукавого» - тёще.
- Доченька  моя, - разволновалась Анастасия Романовна, - и когда только всё успевает. – Целует пахнущую типографской краской обложку, прижимает к сердцу.
- Вижу, время зря не теряли, - пропыхтел Василий Афанасьевич. – Молодцы! Доволен вами, весьма  доволен…
По приезде на родину встретился с немногими уцелевшими писателями, которых знал. Как бы кто ни относился к веяниям времени, понял: именно здесь заложен большой потенциал для творческой работы. Хотя повсюду чувствовалось культурное обнищание, вызванное анархической смутой. Вокруг всё ворованное, банальное, вульгарное; ни красивого жеста, ни гимна, ни памятников, что говорило о бездарности и уродстве произошедшей революции. И всё-таки на фоне всеобщей неустроенности люди жили, влюблялись, творили…
- Ты вот, Алексей, говоришь, цели нет  у Фёдора, - перед отъездом завёл разговор Василий Афанасьевич. – Всё происходит от неустроенности, скитания и безверия.  Мы хоть и не сильно набожные, однако, с верой в душе. А её сейчас порушили, надругались. Материальное состояние дороже духовного. Так нельзя. Нравственная свобода налагает на человека ответственность  за его поступки. Все законы природы условны и временны. А почему? – сам себе задал вопрос. – Да потому, что они появились с физическим миром и с ним же прекратят своё существование. Нравственные законы – вечны. Они содержат основные моральные нормы, они неизменны, потому что отражают сущность  вечного Творца, то есть Бога. Вот его-то основы и заложены в духовную природу человека. Разум и совесть обличают нашу жизнь. А теперь  что творится. Уму непостижимо. Храмы ломают, грабят, духовенство унизили.
- Всё это так, - согласился Толстой, - но, однако, жизненной основой натурального человека и человечества в целом остаётся всё тот, же эгоизм, всё те, же беспощадные  и суровые законы природы, законы выживания. Как ни крути, а матушка-природа была, есть и будет двигателем  нашей жизнедеятельности. Без неё – никуда. Она нас кормит, поит…
- Но она не научит противостоять любому злу, победить его добром, не вызовет стремления быть мужественным, верным, любящим, сострадающим к людям, - продолжал размышлять Крандиевский. – Отсюда и беды.
- Я верю, что всё возродится, - сказал тихо Алексей, - всё равно придут к вере. Через муки, страдания, но непременно придут…
- Э-э-э, мил человек, - потускнел лицом Василий Афанасьевич. – Рушить легко, может, когда и спохватятся, хочется тоже верить. Такие грехи нынешних правителей перед нашим народом, перед Господом долго придётся замаливать. Простит ли? Сейчас, вроде, послабление сделали: кто на сторону Советов встаёт, тому руку протягивают. Нынче умные люди востребованы…
Толстой в Москве пробыл несколько дней. Уезжая, сказал на прощанье:
- К осени ждите. Непременно вернёмся. Теперь я уверен: моей семье ничто не угрожает.
- И, слава Богу! – с радостью напутствовала Анастасия Романовна.
С отъездом из Германии в Россию семейство Толстых тянуло до осени. Ждали, чтобы Дмитрию  исполнилось полгода. Опасались за его здоровье. Наконец, этот долгожданный и волнительный момент настал. Пароход «Шлезнен» навсегда увёз их из эмиграции. Петроград  встретил их вовсе не с распростёртыми объятиями.

                Часть 4

                Глава 7

       В Питере  на последние деньги  Толстые сняли квартиру. Жить  стало не на что. Привезённый с собой литературный багаж надо было ещё реализовать. Всё это требовало времени. Только спустя месяцы, написанные Толстым рассказы и повести обретут  своего читателя. А пока он пробует писать продолжение романа «Хождение по мукам». Нужда заставляет думать не над писанием, а как выжить в данной ситуации. Предлагает пьесы в театры, и их охотно берут. Неожиданно для себя начинает получать солидные  гонорары. Приобретают собственную квартиру. Появляются и первые завистники.
- Пока мы здесь кровь проливали за Советскую власть, - набросился на него в пивной,  сильно выпивший драматург Всеволод Вишневский, - некоторые там по Мулен Ружам прохлаждались, а теперь приехали на всё готовенькое!
         - Хватит орать! – осадил его Алексей, отходя с кружкой пива от него подальше. Тот запустил в Толстого пустой бутылкой, но промахнулся. Не стал с ним связываться граф прилюдно…
- Хорошо, что мы вернулись, - однажды призналась Наталья. – Я вижу, ты нужен народу.
- Кому как, - уклончиво сказал он, попыхивая трубкой. – Некоторые убить готовы. А вообще, я счастлив, родная моя, - я стал  участником новой жизни на этой земле. Я вижу  задачи эпохи. Чувствую время и  его запросы. У меня появилась жажда, литературный голод, чтобы  утолить его – надо много написать. Хочется выложить на бумагу всё и сразу…
- Алёша, ты пишешь новый роман?
- Да, но не «муки», а фантастический, - горделиво сказал Толстой, - назову его «Гиперболоид инженера Гарина». Хочу написать так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось как необходимость разума же, а не как обязательство поверить.
- Хочешь, чтобы разум был  в противовес мистическим сочинениям и видениям?
- Как получится, дорогая, как получится. Пока сам не знаю, мало,  в чём уверен, - сказал притворно, хотя в любом жанре ощущал себя словно рыба в воде.
- Кончится дело тем, что напишу когда-нибудь роман с привидениями, с подземельем, зарытыми кладами, со всякой чертовщиной. С детских лет не утолена эта мечта. Насчёт привидений – это, конечно, ерунда. Но, знаешь, без фантастики скучно всё же художнику, благоразумно как-то… Художник по природе своей – враль, вот в чём дело!
А Наталья всё это время молчала про  свои задумки и писала  детскую книжку «Звериная почта», которая вскоре будет издана. На этом она ставит крест. Понимает, литературное соперничество неуместно. Теперешнее благополучие полностью будет зависеть от супруга, и надо чем-то поступиться. Решается жить его интересами, оставив поэзию на потом. Поэтический талант гаснет в лучах его славы. И она гордится любимым человеком, его творческими удачами, полностью погружается в мир его замыслов, время и силы отдаёт семье и работе Алексея.
- Папа, папочка, - по вечерам просят отца дети, - почитай нам. – Он соглашается, усаживает сыновей на кожаный диван и читает свои рассказы, легко превращаясь в актёра. Им это нравится, особенно младшему -  Дмитрию.
- Видел недавно своих знакомых, - однажды на вечерней прогулке завёл разговор Алексей, - говорят, Марьяне неуютно с Сонкой. У неё свободный образ жизни, дочь взрослая, всё понимает и не воспринимает её…
- Скучаешь, - она угадывала каждую его мысль. – Отчего не взять к себе? Мы же хотели девочку…
- Туся! – воскликнул Толстой. – Ты слишком сердечна и жертвенна…
Вскоре в доме на Ждановской набережной, где они жили, появилась Марьяна. Ей сразу пришёлся по душе добросердечный приём  отца, мачехи и сводных братьев. Особенно полюбила Митю, часто играла с ним, читала  сказки. Спокойная и обеспеченная жизнь, радующие перспективы мужа внесли коррективы во внешний облик Натальи: она располнела, потеряв прежние формы. «Если муж любит, то будет любить любой», - думала она, не особо ограничивая себя в еде. И хотя окружало большое семейство, друзья и знакомые, всё чаще и чаще  стала чувствовать себя одинокой. Толстому  не до неё: началась долгая борьба за читателя и политическое выживание. Часто допоздна, чуть ли не до рассвета, засиживался за работой; она, не дождавшись его, ложилась и засыпала. Когда укладывался рядом, обнимая, ей любви уже не хотелось. Отвернувшись, долго не мог заснуть, обижаясь на жену. «Вкалываю, как проклятый, голова пухнет. Она встаёт к обеду, сейчас спит. На кухне прислуга, а всё говорит, устала»…
Понимал, что у женщин более тонкая натура, что они более подвержены стрессам, больше страдают от тревожности, но ведь и он не толстокожий! Он тоже ранимый, тоже чувствительный, только с большими потребностями в любви, чем она.
Ещё заметил, что со временем отношения их стали меняться. То, что казалось прежде очаровательной особенностью, превращалось в досадный недостаток.
Любовь Натальи всё более и более становилась любовью ума и сердца, а мужу не хватало жара плотской любви. Всё чаще он заглядывался на юных, стройных особ.  В голове рождались разные фантазии с желанием их осуществить в реальности, которые, найдут свое воплощение в недалеком будущем. От прежней стройной красавицы жены мало, что осталось. Разве что озорные карие глаза и улыбка. Его любовь к ней постепенно угасала, приобретая облик размытой картины прошлого в пространстве. Происходил  медленный процесс отчуждения путем скрытого недовольства.
          После  смерти Ленина все жили тягостными ожиданиями: кто  станет у власти, чем обернётся это для страны.
«Главное не в том, кто возьмёт власть, а кто ею воспользуется…»,  - сталинское изречение оказалось пророческим. Став полноправным правителем, он перекроил экономику, отменив НЭП и национализировав  весь иностранный капитал, затем стал укреплять свою личную власть. Вот тут-то ему и понадобился Толстой, бывший граф, принявший социалистический строй. Вернул Горького из Италии, устроил поездку по стране, чтобы тот убедился в преобразованиях и встал на его сторону. Сталин прекрасно понимал: слово – самое сильное оружие, особенно на идеологическом фронте.
Толстому даже выделили особняк в Детском Селе. Оставив за собой квартиру на Кронверкской улице, семья перебралась на новое место.
- Теперь мы заживём! – ликовал от радости Алексей, обходя и осматривая  новые владения.
- Как тебе? Нравится? – спросил жену. -  Графские хоромы!
- Нет слов! – удивлялась простору Наталья. – Какая благодать! Тишина, зелень! Есть где ребятишкам побегать…
Он вдруг вспомнил эмиграцию, приезд в Петроград, когда были потрачены последние деньги. Припомнил  случай с цыганкой. Тогда последнюю наличность – пятьдесят копеек – дала ему жена, попросив купить что-нибудь Мите. На улице подошла цыганка.
- Э-э, молодой, красавец, - скороговоркой проговорила она. – Нелады вижу, грусть  у тебя на сердце, тоска. Дай руку, погадаю. Всё скажу, судьбу скажу.
- Нет у меня денег, - попытался отвязаться от неё, но та настойчиво схватила за рукав.
- Не нужны деньги, так скажу.
Согласился Толстой, протянул ладонь.
- В другую руку  деньги зажми, - упорно стояла на своём гадании  цыганка, - крепко держи.
- Дорогу вижу, - начала гадать по линиям ладони, – детей вижу. На свою семью надейся, там тебя в беде не оставят. Друзей много, дом большой будет. Станешь богатым и знаменитым. – Она вдруг замолчала.
- И всё? – не понял Алексей, намереваясь, было уходить.
- Позолоти ручку, - не отводя чёрных глаз, снова остановила гадалка. – Что будет, скажу.
- Ладно, шут с тобой, - разжал кулак, отдал копейки. – Говори! - Захотелось узнать.
- Жена будет молодая, красивая. Детей не будет. Болезнь тебя сгубит, не она…, - проговорила быстро и ушла прочь…
Тогда не поверил сказанному. Сейчас задумался. На самом деле он, с каждым прожитым днём, всё дальше и дальше отдалялся от жены, несмотря на материальное благополучие. Обрёл относительную известность, большой дом, ценности, напророченные тогда цыганкой.
Новый дом был открыт для всех – художников, писателей. Ежедневно за столом собиралось не менее десяти-двадцати человек. Всех надо было накормить, напоить. Это  уже потом взяли прислугу, купили машину. А пока Наталья была и секретарём именитого писателя, и гостеприимной хозяйкой, и режиссёром домашних праздников. Старательно оберегала покой мужа, следила, чтобы дети не шумели, не бегали мимо дверей его кабинета, не отвлекали по пустякам. Отвечала на звонки, вела переписку, принимала антикваров. Толстой любил старину, со вкусом обставлял комнаты антикварными вещами, картинами и даже держал в гардеробе потрёпанный овчинный тулуп, якобы, оставшийся от отца.  Стены и полы – в восточных коврах, мебель – Павловская и Екатерининская. Водку подавали в затейливых штофах петровских времён. Кроме званых обедов устраивали маскарады, ёлки с шарадами, зимние ночные катания на розвальнях. О ёлке напишет, вспомнив детство:      
                День прошёл, да мало толку.
                Потушили в зале ёлку.
                Спит, забытый на верхушке,
                Ангел, бледный от луны.
                Золотой орешек с ёлки
                Положу я под подушку –
                Будут радостные сны.
                В час урочный скрипнет  дверца, -
                Это сон взойдёт и ляжет
                К изголовью моему.
                Спи, мой ангел, - тихо скажет.
                Золотой орешек – сердце
                Положу на грудь ему.
О незабываемых катаниях уже на новом месте жительства:
                Над дымным храпом рысака
                Вздымает ветер облака.

                В глухую ночь, в туманы, в снег 
                Уносит сани легкий бег.

                Ни шевельнуться, ни вздохнуть, -
                Холодный воздух режет грудь.

                Во мраке дачи и сады,
                И запах снега и воды.

                О, пожалей, остановись,
                Уйми коней лихую рысь.

                Но твёрже за спиной рука,
                Всё громче посвист ямщика,

                Всё безнадёжней, всё нежней
                Звучат бубенчики коней, -

                И сумасшедшая луна
                В глазах твоих    отражена.               
Среди приглашённых гостей часто бывал писатель Баршев с завидной женой Людмилой, которая вскоре станет литературным секретарём Толстого. Её облик, точеная фигура сильно напоминала Наталью в молодости. После застолья, проводив друзей и собратьев по перу, принимался за работу.   
- Туся! – звал иногда жену из кабинета. – Прочти новую страничку.
Она послушно читала. Он, попыхивая трубкой, на слух делал пометки, исправления. Всегда спрашивал, распорядилась ли она о вине к обеду следующего дня. А ещё очень любил миноги. От знакомого врача узнал об их целебных свойствах, благотворно влияющих на здоровье, на продление человеческой жизни, и пристрастился. За ними Наталья часто ездила в город в магазин. Только разговоры о вреде табака не воспринимал всерьёз. Бывала в Госиздате, в Союзе писателей, вела переписку с заграничными издательствами. Толстой тоже иногда выезжал на встречи с читателями, выступал в учебных учреждениях. Впервые после эмиграции побывал во Франции на Международном писательском конгрессе. Столкнувшись в парижском кафе с Буниным, не преминул похвастать:
- Знаешь, как я живу? Целое поместье в Детском Селе, три автомобиля и такой набор драгоценных английских трубок – каких у самого английского короля нет…
Однажды ночью раздался телефонный звонок. Прозвучал он неожиданно громко. Наталья проснулась, некоторое время соображала, кто бы мог в такой поздний час их потревожить.
- Толстые. Я слушаю, - спросонья недовольно пробубнила в трубку.
- Доченька, - донеслись далёкие рыдания матери. – Горе-то, какое! Ой!..
- Мама, что  случилось? – ничего не поняла Наталья. – Говори толком.
- Приезжайте скорее, - после паузы умоляюще произнесла Анастасия Романовна. – Папа умер…
В дороге Наталья погрузилась в глубокие раздумья. Муж и дети старались  не тревожить, понимая её состояние, не донимали разговорами. Приходилось часто дискутировать на тему смерти. Одни говорили, что  смерть – это не отсутствие жизни, а всего лишь переход в иную стадию, не материальную, а духовную. Для неё смерть всегда несла некий отпечаток таинственности, мистики. Явление сложное и непонятное. Непредсказуемость, неизбежность, неожиданность  зачастую по незначительным причинам выводит за пределы человеческого восприятия. Некоторые отшучивались, как, например, Чуковский, который утверждал, что  человек рождается, чтобы износить четыре детских пальто и от шести до семи  взрослых, десять  костюмов – вот, дескать, и  весь человек.
«Самое главное», - продолжала размышлять, - « перед смертью не мучиться». Вспомнила Антона Павловича Чехова, умершего в немецком курортном городке Баденвейлер. Писали, что немецкий врач угостил его шампанским: по старой немецкой врачебной традиции доктор, поставивший своему коллеге смертельный диагноз, угощает умирающего шампанским. Чехов выпил бокал до дна и сказал: «Давно я не пил шампанское». В подсознании мелькнула мысль: «Как умирал отец? Знал ли он о своей смерти?» И ещё мучил один  вопрос: «Что сказал перед кончиной? А впрочем, какая разница. Сказал или нет, теперь не имеет никакого значения». Когда-то читала заповеди  японских самураев, не  вникая в тот момент в их смысл. В одной из заповедей говорилось: «Воспитывай свой разум. Когда твоя мысль постоянно будет вращаться вокруг смерти, твой жизненный путь будет прям и прост. Твоя воля выполнит долг»… «Нет», - отрицала она, - «для меня это невозможно. Думать о смерти каждодневно, когда голова забита заботами, делами? Просто не получится…»
Наталья вспомнила, как родители всегда их оберегали, потому, что в детстве умереть легче, потому, что ребёнок об этом совсем не думает. У него ещё не выработался инстинкт самосохранения. Ей вдруг нестерпимо захотелось увидеть отца живым, расцеловать мать, сказать ей слова любви, выплакаться у неё на груди, не стыдясь, слёз и чувств, которые раньше скрывала… «Может, зайду в церковь, взгляну на прежние  иконы, которые мне никогда ничего не говорили. Может, теперь что-то скажут…»
После известия о  смерти отца она пребывала в тягостном  состоянии, словно после тяжёлой травмы, невидимая родственная нить,  оборвавшись, отозвалась, физической болью в сердце… Толстой лишь однажды сказал  в раздумье:
- Всему приходит конец. Все  под Богом ходим.
Москва навеяла  на неё ностальгию,  по далекому беззаботному прошлому. Здесь остались беспечность, непосредственность, юношеская влюблённость, мечты. Родители всегда были готовы помочь им с сестрой разобраться в  отношениях с близкими и друзьями. Отец был требователен  к себе и считал это качество авторитетным. На основании  этого строил  взаимоотношения с детьми. Никогда не перегибал палку, опасаясь последствий – замкнутости и противления. Отцовскую строгость компенсировали эмоциональность и ласка  матери.
На похороны пришёл и дядя Серёжа, два года назад вернувшийся из эмиграции и работающий в Наркомате труда.
- Примите мои соболезнования, - скорбно произнёс он с поклоном родственникам и почтительно отошёл в сторону. Тайную мысль не мог отогнать, глядя на вдову Василия Афанасьевича. Под старость судьба вновь свела их. Он любил её и ждал всю жизнь. Они, как  предполагала Анастасия в Петрозаводске, всё же сошлись в конце жизни, но прожили вместе всего лишь три счастливых года. Но каких! Эмоциональность зрелого возраста, тогда, когда они были близки, не прошли даром. Это было видно со стороны. На прогулках пожилая пара вызывала умиление у прохожих. От них шла излучающая нежность и теплота к друг другу.
- Настенька! – придерживая левой полусогнутой рукой её правую, проникновенно одаривал идущими от сердца комплиментами, - ты удивительная женщина! Когда я смотрю на тебя, в твои изумительно красивые, живые глаза, то моя душа в них просто тает. В тебе всегда таилась загадка. Благодаря тебе, надеждами, я выжил в эмиграции. Говорят, на свете не бывает чудес. Врут. Ты сейчас со мной. Разве это не чудо!
     - Серёжа! – вполоборота вдохновенно произнесла она.
    -  Ты неисправим! К сожалению, мы оба постарели.
     - Для меня, - не унимался, - ты всегда была, есть и будешь самой молодой, красивой, желанной и очаровательной. Ты особенная, божественная.
Он прекрасно понимал, что в старческом возрасте для женщины важно, когда ей делают комплименты, подбадривают, восхищаются. Оба вошли в этот последний период жизни человека, когда утрачиваются прежние способности организма. Иногда приходит состояние серости, скуки. Но однообразный фон бытия не удел супружеской пары. Они нашли утешение в книгах, в общении, в неугасшей любви, ощущая её каждой клеточкой вновь наполненного жизнью тела. Сергей Аполлонович упивался появившимися силами. Считая, что возраст души и тела – две разные вещи.
     - Любовь, - говорил он, - умирает от усталости и от тоски, и немеет в пустоте. Мы себе этого позволить не можем…
Похоронив и его, Анастасия Романовна приедет к дочери в Детское Село, присоединившись к эстонке-гувернантке Юлии Ивановне Уйбо и родной тётке Толстого – бабе Маше Тургеневой.

                Глава 8

Время лечит. Снова в доме привычная суета, канитель и заразительный смех Натальи. Жизнь продолжается. Дети уже учатся в институтах, а она, значительно располневшая, окончательно потеряв былые формы тела, в очках, всё так же ездит в город по поручениям мужа. Часто возвращается к вечеру, обегав за день полгорода. В столовой как всегда шумно. Превозмогая страшную усталость, прижимая пальцы к вискам, шутит и героически держит тон за столом: гостям нет дела до её усталости, до того, что она – поэт, что муза не умолкла в замкнутой душе, бьётся, словно птица в клетке. Всё больше хочется тишины, она в ней расцветает. Толстой, напротив, тишины боится, как смерти. «Господи, какие мы с ним разные!» - удивляется она.
- Может, обратно  в квартиру переедем? – попробовала уговорить его. – И мне не придётся  ездить, и гостей поменьше будет.
Он лишь пренебрежительно улыбнулся.
Толстой заканчивает вторую часть «Хождений по мукам», где прототипами  Кати и Даши стали сёстры Крандиевские – Наташа и Надежда, Рощина -  муж Дюны, Пётр Файдыш, а Телегина «срисовал» с Шиловского Евгения Александровича, мужа дочери Марианны.
К концу гражданской войны в Красной армии служили 75 тысяч военспецов – бывших царских офицеров и генералов. Многие были уволены из армии, кто-то арестован, а  более 300 человек – расстреляны в ходе ежовской чистки. 13 августа 1931 года Сталин подписал директивное письмо ЦК ВКП (б), требовавшее  изгнать из «органов» оппонентов Ежова. И всё же «расстрельную  весну» пришлось прервать. Одним из  военспецов, случайно  уцелевших в сталинских  чистках, оказался Евгений Шиловский. Из старинного дворянского рода, к восемнадцати годам окончил кадетский корпус, получил высшее военное образование.  Участвовал  в Первой Мировой войне. Незадолго до революции капитан Шиловский стал выпускником Академии Генштаба. К осени исполнял обязанности начальника штаба армии Западного фронта, затем командовал ею до расформирования в мае 1921 года.
Жена, Елена Сергеевна Неёлова, ушла к  писателю Булгакову. Он жил один, преподавал  в Академии Генштаба, воспитывал старшего сына, встречался с младшим, помогал бывшей супруге. Летом, перед разводом Толстых, его направили подлечиться в санаторий «Узкое» под Москвой. Соседкой по столу в обеденном зале оказалась молоденькая аспирантка Ленинградского радиевого института Марианна Толстая, надышавшаяся во время экспериментов ядовитыми испарениями. Отец выхлопотал ей путёвку в этот санаторий.
- Ничего, - успокаивал он дочь, - там воздух отменный, питание, режим, полечишься и отдохнёшь заодно. Пока есть такая возможность.
- Как величать красавицу? – присев  напротив, спросил Шиловский вежливо.
- Марьяна Толстая! – ответила она ласковым, спокойным голосом.
- Какого? Алексея?
- Ну да.
- Это надо же! – хмыкнул он  в кулак. – Читал его романы. Интересно пишет. – Про себя подумал: «Ох уж эти писатели. Больно они горазды чужих жён отбивать. Бабы  так и липнут к ним, словно мухи». После вторжения в его жизнь Булгакова он испытывал к ним антипатию.
И всё же, несмотря на отца-писателя, разницу в возрасте в 21 год, скромная аспирантка-химик была ему симпатична. В Марианне было что-то от Софьи и от Алексея Толстого: продолговатое крупное лицо с выразительными глазами в обрамлении  густых  кудряшек  волос. Их знакомство после санатория не прервалось. Почти полтора года спустя Марианна Алексеевна Толстая стала супругой Шиловского. Жили в «Доме военных» на Ржевском, где сравнительно недавно радовалась своей новой квартире Елена Сергеевна, бывшая жена. Новый тесть был всего на 6 лет старше зятя. Они подружились.
Влюбился и старший сын Никита. Влюбился в Наталью, дочь известного переводчика Михаила Лозинского. Учился в университете, где существовала военная кафедра, и студенты во время учебного года выезжали  в летние лагеря. На полигоне у Финского залива в Ораниенбауме стреляли из зенитных орудий. Солдатами нестроевого взвода были такие же студенты, как и он. Военная выправка оставляла желать лучшего: выглядели они неопрятно, с отвислыми ремнями…
- Слушай, Никита, - узнав, кто его отец, однажды заговорил молодой лейтенант, командир  взвода. – Надо понимать, ты герой книги «Детство Никиты»?
- Выходит, так, - готовый дать отпор, неопределённо ответил курсант.
- А ты сможешь Алексея Николаевича пригласить к нам в гости? – дружелюбно попросил командир.
- Попробую, - пожал плечами. – Если только, в выходной.
- Для гарантии намекни, что, мол, так и так, соскучился, приезжайте навестить, - продолжал взводный. – А мы уж здесь найдём общий язык.
- Отец мне не откажет, просто надо договориться на какой-то конкретный день.
В один из выходных дней в часть пожаловали Толстой с Натальей Васильевной и писателем Шишковым, автором книги «Угрюм-река». После обеда собралась вся часть, расположились перед сценой.
Первым выступил Вячеслав Яковлевич. Лицо морщинистое, под глазами огромные мешки, на лбу глубокие морщины, нос – со среднюю картофелину. Прочёл свой рассказ на антирелигиозную тему. Затем его  сменил Толстой. Вышел на сцену крайне раскованно. Схватил  стул, поставил его на середину сцены, грузно сел, положил ногу на ногу и без всякой подготовки начал рассказывать о своей поездке в Париж. В то  время редко можно было  встретить человека, побывавшего за границей. Рассказ вызвал живой интерес. Было что сказать, ведь, до этого, он был в эмиграции и знал французскую жизнь не понаслышке, не поверхностно, а изнутри.
Когда Никита оканчивал университет, возобновились сталинские чистки.
- Папа, что делать, - обратился к отцу Никита, - Наташа сказала, что их вместе с дядей Мишей хотят выслать из Ленинграда.
-Ты любишь Наталью?
- Мне кроме неё никто не нужен.
- Тогда, - прищурился, размышляя, - женитесь немедленно.
Молодые поспешили со свадьбой, а Толстой бросился хлопотать за новых родственников. Записку Сталина «Лозинского не трогать» привезли в тот момент, когда из квартиры уже выносили последние вещи.
Младшего – Дмитрия – с детства тянуло к музыке, и его отдали учиться в музыкальную школу. Однажды после прослушивания отец спросил Шостаковича:
- Скажите, мой Митька талантлив?
- Дарование есть, несомненно.
- Пусть учится дальше, - важно сказал дома Наталье. – У нас ещё в роду музыкантов не было. Учись, сынок, хорошо  учись, - строго сказал сыну, - отца с матерью не огорчай.
«Весь в меня», - подумала Наталья, - «родная кровинушка! Расстараюсь для своего сыночка, лишь бы добился своего…»
Сын Натальи Фефа – Волькенштейн Фёдор Фёдорович – к этому времени учится у известного советского физика-теоретика Я.И.Френкеля в Ленинградском политехническом институте, а после окончания до самой войны будет преподавать в Ленинградском педагогическом институте.

                Глава 9

В Детском Селе Алексей Толстой приступает к роману «Пётр I». Вживается в своих героев до галлюцинаций, переиначивая их на свой манер. Он признавался:
 - Я циник, мне на всё наплевать. Я простой  смертный, который хочет жить, хорошо жить – и всё тут. Моё литературное творчество? Мне и на него наплевать. Пётр Великий стал без моего ведома «пролетарским царём» и прототипом нашего  Иосифа…. В Союзе писателей его осыпали всеми мыслимыми и немыслимыми почестями и благами. Понял – с властью надо дружить.
Революция на Марсе в «Аэлите» и сейчас была созвучна планам мировой революции. Ему дают в Москве персональный «Флигелёк», машины от ЦК партии, от Моссовета, как депутату, дачу в подмосковной Барвихе. Раздобрел, появился животик. От сытой жизни лицо залоснилось. В свободе действий закрутились встречи с читателями в Москве, рестораны, случайные встречи с женщинами. Положение в обществе и статус обязывали насладиться слабостью в полной мере, отбросив высоконравственность. И он не противился этому.
Жену просит написать либретто к опере «Декабристы», как недавно просил написать стихи к сказке «Буратино». Что не сделаешь для любимого. Она никогда и ни в чём ему не отказывала.
Толстой многим помогал при сталинских чистках, но нередки были случаи, когда он говорил:
- Нам надо отсюда съехать, звонками замучают. Я же не смогу за каждого заступиться…
И ещё он говорил ей:
- Я боюсь не умом, а задницей.
Садясь в глубокое кресло, часто перед гостями высказывался:
- Надо хорошо понимать и любить человеческий зад, чтобы уметь делать удобные кресла.
Было у неё чувство сопричастности, сострадания ко всему происходящему, но что она могла сделать. Только продолжать верить в добро, русское православие, укрепляющее дух человеческий.
Толстой стал часто ездить в Москву по делам, заодно прикупая там ювелирные изделия и превращая денежную массу в твёрдую, надёжную валюту. С появлением большого количества денег он решил, пока есть  возможность, создать накопления, капитал, но хранить не в банке, а при себе. Наглядный пример – революция. Всё это уже проходили.
Однажды в скупке под выставочным стеклом заметил до боли знакомую вещицу - «Бурбонскую лилию», и не поверил своим глазам. Чтобы убедиться, что это действительно она, спросил продавца:
- Скажите, а кто её заложил?
Получив ответ, понял, что это его наследственная брошь. Купил, не раздумывая. Бриллианты в золотой оправе снова вернулись к нему…
Наталья продолжала исполнять  роль секретаря: звонила по магазинам, фининспектору, заполняла декларации, переписывала  страницы его произведений. Старалась помочь детям, хотя у тех были уже свои семьи. Толстому больше не доставалось того внимания с её стороны, к которому привык. Он стал проявлять недовольство вслух:
- У меня осталась одна работа. У меня нет личной жизни.
И тут же повышал голос:
- А где стихи к «Буратино»? Ты задерживаешь работу!
- Я постараюсь, Алёшенька! – послушно успокаивала она.
Алексей Николаевич и прежде не очень-то  сдерживал себя, раздражаясь по мелочам, а теперь перестал себя контролировать. Приступы ярости случались всё чаще. Наталья не выдержала, вступила с ним в перепалку, высказала всё: и про пьяные компании, и  дружбу с Ягодой, абсолютно бездушным человеком, у которого руки в крови…
Для него не было  уже той Туси, не было того эталона женской красоты. Она, располневшая, осунулась, в глазах и во всём облике – пожилая усталость, материализованное в чертах наступающее несчастье. Особенно бурно реагировал на критику текста.
- Крандиевщина! – кричал ей в лицо. – Это не нравится, то не нравится, а в Москве нравится, и шестидесяти миллионам читателей нравится тоже…. Не хочешь помогать, устала – найми вместо себя кого-нибудь.
Выяснение отношений выливалось во взаимные упрёки, вновь вспоминалось всё, что накопилось за долгие годы совместной жизни.
Он явно охладел к ней, она же понимала, что теряет его, надо  что-то делать. Вспомнила стихи, написанные семнадцать лет назад. Тогда им было уютно и хорошо:
                Мороз оледенил дорогу,
                Ты мне сказал: «Не упади».
                И шёл, держа мой локоть у груди…
                Теплело облачко двух душ.
                И я подумала: - И там мы вместе,
                милый муж!
    «Дура! Простафиля!» - ругала она себя. – «Творческая жизнь придушена. Все силы отдала семье, работе с мужем. Была секретарём, советчиком, переписчиком, вела иностранную корреспонденцию с издателями и получила за всё хорошее. А ведь благодаря мне, он сформировался как личность, как писатель. Зажрался в притворном окружении нужных людей».
Духовный разрыв наметился ещё раньше. Свои размышления записывает в дневник: «Пути наши так давно слиты воедино, почему же мне всё чаще кажется, что они только параллельны? Каждый шагает сам по себе. Я очень страдаю от этого. Ему чуждо многое, что свойственно мне органически. Ему враждебно каждое погружение в себя. Он этого боится, как чёрт ладана. Мне же необходимо время от времени остановиться в адовом кружении жизни, оглядеться вокруг, погрузиться в тишину. Я тишину люблю, я в ней расцветаю. Он же говорит: «Тишины боюсь. Тишина – как смерть». Порой удивляюсь, как мы так прочно зацепились друг за друга, мы – такие противоположные люди? Вчера Алёша прочитал эту страницу из моего дневника  и ответил мне  большим письмом, а в добавление к нему сказал сегодня утром: «Кстати, о тишине. Ты знаешь, какой эпиграф  я хочу взять для нового романа? «Воистину, в буре – Бог». Тебе нравится?
 «Замечательный эпиграф», - ответила я и подумала, - «да, Бог в буре, но в суете нет Бога».
И хотя понимала, что любящие люди уязвимы друг от друга, она не была готова к таким незаслуженным обидам. Выводил из себя его крик:
- Интеллигентщина! Чистоплюйка!
Привыкшая только в самой себе искать причину несчастий, в этот раз, осмысленно молчала, спрашивала себя: «В чем моя вина? Когда не заметила грань перехода былых, возвышенных чувств, в такую чёрствость по отношению ко мне?», и не находила ответа. Видимо, значимая причина всё же скрывалась в притупившейся жажде физического насыщения. Она решается на крайнюю меру – на время разъехаться, остыть. «Ссоры», - размышляла Наталья, - «выключают интеллект и включаются эмоции».
- Пусть, - говорила она матери, он долго не выдержит без меня, приползёт на поклон.
- Без меня и детей у него возникнет страх одиночества.
Но она ошибалась, делая из себя жертву, обвиняя во всех смертных грехах только себя. Ответственность за происходящее лежало на двух сторонах. Ей надо было бы подумать. Что сделала для того, чтобы такая ситуация не возникла? В глубине души, в который раз, оправдывала себя. Ведь она тоже человек, личность. Со своим мировоззрением, повседневной уступчивостью…
     А незадолго до этого, совершает самую главную, непоправимую ошибку, приводит в дом Людмилу Ильиничну Баршеву: нельзя было оставлять без присмотра большую семью с множеством родственников, прислугой, неиссякаемым потоком гостей.  Кроме того, она жила и кормилась его писательским трудом, который ни в коем случае не должен был прерываться.
По возрасту, новая секретарша годилась ему в дочери, не вызывала никакого подозрения, была разведённой женой, теперь уже, репрессированного ленинградского писателя и надёжным другом хлебосольного дома, подругой дочери Марианны и Клавдии Шишковой. В прошлом чертёжница, теперь же работала библиотекарем Ленинградского Дома писателей. Самоуверенная, бездетная женщина, сразу почувствовала себя нужной и значимой в этом доме.
После очередной ссоры и творческого перенапряжения у Толстого случился инфаркт. Жена откладывает запланированный переезд в ленинградскую квартиру. После больницы он продолжает лечение на дому и всё больше лежит.
Во время болезни Людмила Ильинична ухаживает за ним. Выздоравливающий Толстой диктует начатую во время болезни сказку «Золотой ключик», она печатает на машинке. Ему звонят друзья, справляются о здоровье.
Позвонил и Горький. С ним Толстой участвовал в работе первого съезда советских писателей.
- Алексей Николаевич, - пробубнил  в трубку, - доброго здоровьица!
- Здоровье подвело, - по-дружески пожаловался Толстой.- А вы как поживаете?
- Сын  умер.
- Что с ним? – не удержался, спросил. – Не хворал же.
- Врачи говорят,  сердце. Внезапная смерть.
- Примите мои искренние соболезнования, и супруге Екатерине Павловне. Жаль парня, жаль. Так вот, живём, копошимся, а смерть-матушка никого не предупреждает. Держись, Алексей Максимович.
- Куда же деваться, - обречённо проговорил Горький, вздыхая. – Слышал, у тебя тоже сердечко барахлит?
-  Две недели отлежал  в больнице, сейчас дома отлёживаюсь, бездельничаю…
- Значит, на похороны не ждать? Может, из твоих, кто приедут? Привет от меня Тусеньке.
- Передам.
Они ещё долго говорили о литературных новинках, вышедших здесь и в Москве, и  - ни слова о политике, зная, что разговоры прослушиваются.
По возвращении в Москву Горькому предоставили один из лучших домов – бывший двухэтажный особняк Рябушинского. Так распорядился Сталин. Охрана с собаками берегла его день и ночь. Позже предоставят дачу в Горках. Приставят к нему секретаря Петра Крючкова, который будет докладывать ОГПУ о каждом шаге пролетарского писателя. Горький после поездки по стране восхвалял коллективизацию, самого Сталина, одобрял и деятельность ОГПУ. Написал даже статью «Если враг не сдаётся, - его истребляют». Оправдывая репрессивную политику, вскоре сам станет её жертвой. Догадывался, что не своей смертью умер сын Максим, но молчал, не в силах противостоять системе единовластия. Его отравили, как вскоре отца, сославшись на застарелую болезнь – туберкулёз. В живых останется приёмный сын – Зиновий Михайлович Пешков, генерал  французской армии, родной брат Якова Свердлова.
Наталья теперь живёт обособленно, в который раз спрашивая себя: «Если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же всё остальное? Где она та, счастливая, жизнь? Неужели всё рухнуло, всё было  построено на песке?» Спрашивала его  в тоске:
- Скажи, куда всё девалось?
Он отвечал  устало и  цинично:
- Почём я знаю!
Понимала с горечью: «Он пил меня до тех пор, пока не почувствовал дно. Инстинкт питания отшвырнул его  в сторону. Того же, что  сохранилось на дне, как драгоценный осадок жизни,  было, очевидно, недостаточно, чтобы удержать его».
Тогда, давным-давно, ещё после первого брака, поняла – рано или поздно, наступает торжество суровой реальности и быта. Отношения приходится строить не с тем, кто тебе представлялся прекрасным принцем, а с земным человеком, с целым комплексом недостатков. И это естественно. По истечении времени наступает печальное прозрение, и как следствие, разочарование. Наталья понимала, что жизнь сложена не только из радостей бытия. Всегда старалась сгладить возникающие конфликты. Она, любя, даже полностью подчинилась его любым желаниям, но не могла мириться с духовным эгоизмом, который на удивление, изобретателен. Алексей пытался заставить смотреть на мир своими глазами, в последнее время, душить индивидуальность. Навязывал свой стереотип мышления.

                Глава 10

   Поправившись, Толстой продолжил работу, в его кабинете снова стрекотала  печатная машинка. Творческая  лаборатория мужа ожила. Сам он взбодрился, стал следить за собой. На столе Милы, как теперь называл секретаршу, появились цветы. Это обстоятельство насторожило Наталью. Обычно у него на столе она их ставила. Помнила, как когда-то давно сказал:
 - Когда я вижу цветы – мне легче работается…
Они оба любили цветы. Любые – луговые, лесные. Букеты цветов мягких тонов, с лёгким ароматом, всегда вызывали романтическое настроение. Ещё любили приход весны связанный с тёплыми лучами солнца, капели, криками прилетевших с юга птиц и появлением на появившихся проталинах первых цветов – подснежников. Благоухание майской сирени, черёмухи. И ни с чем несравнимые по красоте розы…
 Однажды в букете белых роз обнаружила записку: «Любимая, обожаемая, прелестная Мика, вы так умны и чисты, вы так невинны и ясны – чувствуешь, как ваше сердце бьётся, прикрытое только лёгким покрывалом… Мика, целую ваше весёлое девичье сердце. Мика, я очень почтительно вас люблю».
- Всё! – в слезах влетела к матери. – Я ему устрою! Подлец! Как он мог! Она же на двадцать три года моложе его, в дочери годится!
Не выдержала, рассказала матери о сложившихся в последнее время отношениях, о  содержательной записке.
- Не делай глупостей, успокойся, доченька, - Анастасия Романовна, жалеючи, прижала дочь к себе. Как в детстве, погладила по  голове. От материнской жалости стало ещё больнее. Она сжала кулаки, готовая дать мужу отпор.
- Всё уладится. Мало – ли чего можно написать. На то он и писатель.
- Мама, я же не слепая, всё вижу. Его отношение ко мне резко изменилось. А ведь я всю жизнь оберегала его творческий покой. Старалась сделать так, чтобы ему было хорошо и комфортно.
На этот раз Толстой не кричал, держал  себя в руках и почти не оправдывался.
- Я для семьи, - утомлённо сказал он, по привычке проведя ладонью ото лба к подбородку, - был необходимой принадлежностью. Через меня шли все блага. И ты к этому привыкла. Но хоть кто-нибудь заглядывал в мой внутренний мир?
Он считал, что в большой семье был совсем одинок. Не было моральной, значимой для него поддержки. Он думал и постоянно заботился о своих домашних. О нём же не заботился никто.
Она думала иначе: свою жизнь и своё творчество принесла ему в жертву. Ведь она любила и любит только его. Наталья окончательно решается на время оставить мужа одного, забрав детей, уезжает в ленинградскую квартиру.
«Пусть, - думает она», - побудет наедине с самим собой, - «подумает, кого  может потерять. Ещё приползёт, будет просить прощения, греховодник…»
И мысли не допускала, что Людмила, скромная молодая женщина способна откликнуться на его желания. И жестоко ошиблась. Сохраняя внутреннюю чистоту своих помыслов, не предполагала, что мужа, на измену, толкнёт новая любовь, новая влюблённость, новые мечты, захватывающие и увлекающие в неизведанный мир выбранной им женщины. Она не знала, что в их взаимоотношениях ему, в последнее время, не хватало сексуальных фантазий. Надоела обыденность во взаимоотношениях. Вдруг встречает (как ему кажется) женщину своей мечты и хочется острых ощущений. Запретный плод всегда сладок! Потребность психики перетекает в потребность получить от новой близости большего удовольствия. Появился выбор. Исчезают все сомнения. Любовница воспринимается им как источник новых эмоций, чувственных наслаждений, вдохновения… Но разве могла она знать тайных замыслов супруга…
Уезжая, оставила на постели Толстому листок с четверостишьем:
                Так тебе спокойно, так тебе не трудно,
                Если издалёка я тебя люблю…
                В твоём доме шумно, в жизни многолюдно,
                В этой жизни нежность, чем я утолю?
   Не смотря ни на что, Наталья ни на минуту не допускала мысли о разрыве.  Свой отъезд организовала исключительно в воспитательных целях. В квартире приготовила ему кабинет, чтобы блудный муж всегда имел возможность сюда перебраться. Но при условии полного покаяния. А для этого должно пройти время. С ним осталась восьмидесятилетняя тётка Мария Леонтьевна Тургенева, не так давно перенесшая инсульт. Она теперь плохо соображала и бормотала бессмыслицу.
Тёща, Анастасия Романовна, и прежде как-то недолюбливала зятя, а теперь и вовсе беззвучно, словно тень,  скользила мимо. Прислуга присмирела и без дела не показывалась ему на глаза.
Через неделю Наталья получила от мужа письмо: «Что нас разъединяет? То, что мы проводили жизнь в разных мирах, ты – в думах, заботах о детях, я – в книгах, в фантазии, которая меня опустошает. Ты говоришь, мы друг друга не понимаем. Неверно. Очень понимаем, но иногда не хотим понимать, потому, что сердце зло. Вот, может быть, ты мало знаешь  во мне: это холод к людям. Я люблю только трёх существ на свете - тебя, Никиту и Митю, и отчасти Марьяну… Когда бываю на людях, то веселюсь, и меня считают  очень весёлым. Но это веселье будто среди призраков…Твоей смерти боюсь оттого, что меня будет неотступно преследовать твой образ где-то в непоправимом одиночестве смерти, твоя беззащитность в этом неведомом мире… Что делать, чтобы этого не было, - не знаю. Нужно прощать друг другу и, как только можем, любить друг друга, любить, как два растения, прижавшиеся друг к другу от чёрной непогодной ночи».
Расставание не было разрывом. Она надеялась, что любой мужчина не выдержит долгой разлуки, тем более, её муж. Но прошла ещё неделя, а он всё не появлялся и писем не писал.
Таяла надежда, что горячо любимый муж вспомнит былые чувства, сможет во всём разобраться. Решила ехать  к нему сама и сразу поняла: в свои пятьдесят три года он не потерял интереса к женщинам. Людмила за это время не только заняла её рабочий стол, но и её кровать…
- Ты думала, я никому не нужен? – после недолгих объяснений спросил он Наталью.
- Я думала, что ты любишь меня, а ты даже не пытался заглянуть в потаённые глубины моей души. Жаль. Смалодушничал, чтобы сделать мне больно?
- Представляешь, угораздило влюбиться в Мику! Никогда никого так не любил.
- Ты просто забыл, Алёша, - чувствуя, как ревность наплывает изнутри. – Такие слова говорил когда-то мне…
Крандиевская не стала устраивать скандал. Факт налицо, и теперь она не в силах что-либо исправить. Эта проклятая супружеская неверность. Во все времена именно она являлась противоположностью любви. А ведь они любили друг друга. Их любовь была основанием семьи, благополучной, стабильной на протяжении многих лет. Не осуждала Баршеву, снова виня себя за неосмотрительность, самонадеянность, оправдывая его предательство свирепым законом любви: если ты стар – ты  не прав, и ты побеждён. Если ты молод – ты прав, и ты побеждаешь. Что  по этому поводу думала соперница, моложе её на двадцать один год, влюбившая в себя знаменитость? Что  может думать одинокая, без достатка, молодая, побывавшая замужем женщина рядом с самодостаточным ухажёром, когда кругом голодно и страшно. Старый муж? Не такой уж и старый.  Она убеждена: в эти годы человек начинает мыслить во всю полноту, понимать, чувствовать, любить. Всплыли в памяти изречения Михаила Юрьевича Лер-монтова:
                Порой обманчива, бывает седина:
                Так мхом покрытая бутылка вековая
                Хранит струю кипучего вина.   
Живёт же его дочь Марьяна с Шиловским – и ничего.
Статная, гибкая, густоволосая шатенка с открытым лицом, чёрными разлатыми бровями и серыми глазами, оказывается, была внимательна и исполнительна не только как секретарь…Позднее она  говорила, что  вины за собой не  чувствует, что место, занятое ею, было свободно и пусто.
- Любовь, - говорил Толстой Людмиле, всегда права. Любовь – странная штука: может вознести до неба, может низвергнуть в преисподнюю. Непонятное чувство. Головой не понять – только душой.
 И клялся, что  впервые в жизни по-настоящему полюбил человека, в ней воплощено  всё самое прекрасное на земле. Скорее всего, имел в виду молодость (в этом возрасте все красивы, изящны)  и физиологию…
Наталья поняла, что заговорить  уходящую любовь невозможно. Всё сводится к одной вещи – они оборвали супружескую связь, потому, что у них разные основные ценности. Предстояло спокойно обсудить раздел имущества. Это далось с трудом. Потом был последний обед. Наталья спустилась к столу уже в шляпке. Утром уехал грузовик с последними вещами.  У подъезда ждала машина. Об отъезде не было сказано ни  слова. На прощанье он  спросил:
- Хочешь арбуза?
- Нет, не хочу, - отказалась она.
- Ешь! Вкусный арбуз! – протянул ей кусок словно в насмешку.
Наталья не выдержала такого цинизма, встала и вышла из дома прочь. Навсегда. Больше их ничто не  связывало. Обвенчавшись, они так и незарегистрировали официально гражданский брак. Ей это, в силу непрагматического склада характера, и  в голову не приходило. Зато  ему было  проще. Через два месяца Толстой узаконил  свои отношения с Микой и уехал  с ней сначала на воды, а затем в Москву. Перед этим предусмотрительно известил ЦК о своём решении. Так, на всякий случай.
В первое время после разрыва обострилось  чувство одиночества, печали.
Больше не будет свидания,
                Больше не будет встречи.
                Жизни благоуханье
                Треньем легло на плечи.
                Как же твоё объятие,
                Сладостное до боли,
                Стало моим проклятием,
                Стало моей неволей?
                Нет. Уходи. Святотатства
                Не совершу над любовью.
                Пусть монастырское братство,
                Пусть одиночество вдовье.
                Пусть за глухими вратами
                Дни в монотонном уборе.
                Что же мне делать с вами,
                Недогоревшие зори?
                Скройтесь за облаками,
                Больше вы не светите!
                Озеро перед глазами,
                В нём затонувший Китеж.
           Она в полной мере ощутила обиду на него за то, что её бросил. Даже появилась злость. И  слёзы. Слёзы помогают освободиться от негативных эмоций. «Какая я глупая», - корила себя, - «верила в любовь, долг, порядочность, нежность и верность. И своими руками убила любовь – сама привела в дом ненавистную разлучницу». Только теперь поняла, осмыслила всю глубину трагедии. Остро ощутила чувство отверженности. Наталья была вне себя от горя.  Дети, мать, врачи опасались за её жизнь и рассудок ни на миг не оставляя в одиночестве и без пригляда. И всё же она нашла в себе силы, в этот трудный период жизни, сказать Дмитрию:
   - Чтобы у меня не произошло с отцом, ты должен его видеть как можно чаще…
Пришло письмо от Горького, написанное им перед самой смертью.
«Экий младенец эгоистический  ваш Алёша! Всякую мягкую штуку хватает и тянет  в рот, принимая за грудь матери», - писал он. Она соглашалась с ним: «Смешно и верно! Та же самая кутячья жажда насыщения толкнула, его  ко мне… Его разорение было очевидным. Встреча была нужна нам обоим. Она была грозой в пустыне для меня, хлебом насущным для него. Было  счастье, была работа, были книги, были дети. Многое что было…»
Хочет поскорее забыть страдания, обращается к стихам. Желание излечиться от страданий, пробуждает в ней поэтический голос:
                Люби другую, с ней дели
                Труды высокие и чувства,
                Её тщеславье утоли
                Великолепием искусства.
                Пускай избранница несёт
                Почётный груз твоих забот:
                И суеты столпотворенье,
                И праздников водоворот,
                И отдых твой, и вдохновенье, -
                Пусть всё своим она зовёт,
                Но если ночью иль во сне
                Взалкает память обо мне
                Предосудительно и больно,
                И сиротеющим плечом
                Ища плечо моё, невольно
                Ты вздрогнешь, -
                Милый, мне  довольно,
                Я не жалею ни о чём!
    Наталья снова начала писать  стихи и прозу. В журналах «Звезда» и «Ленинград» опубликовала свои воспоминания о Максиме Горьком и Иване Бунине, несколько стихов. И, продолжая любить  его, не падала духом ради своих детей. Как могла, успокаивала Анастасия Романовна, которую она вскоре потеряет на семьдесят третьем году жизни…
- Пойми, дочка, - втолковывала мать, - в сущности своей вы два разных человека, а значит, психология, отличительна, как и у всех людей. Эти различия рано или поздно неизбежно начинают проявляться во внутрисемейных отношениях. Особенно через годы существования семьи. В чем ты убедилась сама. Получается, в силу таких различий между членами семьи, возникают противоречия, споры и даже конфликты которые супругам приходиться разрешать. В случае неразрешения, два любящих человека расходятся. За этим кроется и несовместимость привычек, поступков, характеров, мнений, расхождений во взглядах. Смирись с потерей, прошу тебя, доченька.
- О чем ты говоришь? Мама! – ведь мы любили друг друга. Это вот уже, недавно, изменились отношения, в основном с его стороны. Как был бабником, так им и остался. Я же многое ему прощала. О душе пора подумать, а он все туда же…
Сын Дмитрий с памятной родинкой, взрослея, становится похожим на отца. Она пишет:
                Родинка у сына на спине
                На твою предательски похожа.
                Эту память ты оставил мне,
                Эта память сердце мне  тревожит.
                Родинка! Такая ерунда.
                Пятнышко запёкшейся крови.
                Больше не осталось и следа
                От былого пиршества любви.
    Дюна присылает письмо, приглашает в гости  в Тарусу. Они с мужем недавно купили на Оке дачу, принадлежавшую дочери В.Д.Поленова. Наталья с удовольствием едет одна. Захотелось повидаться со своими родственниками, отвлечься, насладиться липовым ароматом.
Дом с шестью маленькими окнами,  невероятно толстыми  стенами и ка-менным низом, держащим на себе деревянный сруб под железной крышей, приветствовал  её весёлыми росписями на наличниках и дверях.
- Тусенька! – встретила у порога сестра  распростёртыми объятиями. Расцеловались.
- Петя! – позвала из мастерской мужа. – Встречай дорогого гостя!
- Тётя Наташа! – налетели племянники.
- Ба-а, вытянулись-то  - не узнать! – расцеловала поочерёдно Наташу и Андрея.
- Доброго здоровьица! С приездом, Наталья Васильевна! – подошёл радушный хозяин, вытирая об тряпку испачканные руки. – Как раз  в кон! Медаль будем обмывать!
- Чего ж молчала? – с укоризной посмотрела на сестру. – За какие такие заслуги?
- За Будённого! – радостно сообщила племянница.
- Потом, всё потом, - оживилась Дюна, отстраняя детей. – Дайте тётке  пройти.
- Сперва подарки, - остановила  гостья, распаковывая чемодан.
За столом виновница торжества рассказала, как заказной портрет Семёна Будённого – лихого парня с усами и в папахе – пришлось делать в многолюдной квартире. Он не замечал стеснённости хозяйки, просил:
- Меня изобразите на боевом коне, с шашкой, будто принимаю донесение от адъютанта. – И сам изображал, как он сидит на коне.
Надя понимала его, но сделала всего лишь бюст, за который получила Большую золотую медаль на Международной выставке в Париже…
- Сейчас преподаю, кое-что творю. Петя помогает выполнять заказы. Пойдём, покажу своё логово.
В мастерской пахло краской и отдавало сыростью.  Кругом подрамники, картины, скульптуры, куски глины. Подвела сестру к картине «Отец и сын». На неё глянули, точно живые, Пётр Файдый с сыном Андреем. У обоих  в глазах тревога и страх неизвестности. Оба чувствуют: судьба готовит им недоброе.
- Прости, Дюночка, - Наталья легонько тронула плечо сестры, - такое впечатление, что этот портрет – предчувствие. Или я ошибаюсь?
- Нет. Всё верно. Так и есть.
- Не надо было изображать  их вместе…
- Я знаю, но это не в моих силах.
- А это  узнаёшь? – указала на бронзовый бюст.
- Марина Цветаева!- узнала Наталья. Ну, вылитая она.
- Сева! Братик! – подошла к гипсовому изображению, провела пальцем по его лицу. – Очень похож. Как тебя не хватает… Сглотнула ком подступивший к горлу.
- Давно вылепила. По памяти.
- Пушкин, - представила она следующий бюст. – Помнишь, когда я ещё училась, у меня на стене висела его маска – лицо  в пламенеющем обрамлении волос?
- Конечно, помню, - воспоминания были свежи в памяти.
- Я тогда по нему сделала восковой слепок. Мы ещё дружили с Мариной Цветаевой. Тебя почему-то не было, когда меня попросили принести его на литературный вечер. Мы собрались у Лили – Елизаветы Эфрон. Потушили свет, зажгли свечи и приступили к чтению его  стихов. Представляешь, Пушкин заплакал  восковыми слезами. Все были поражены, в этом было  что-то мистическое…
Потом показала просторный двор с цветочными  клумбами и липами. Сходили на берег Оки. Ни словом не обмолвились о Толстом, хотя в газетах писали о награждении орденом Ленина за сценарий фильма «Пётр Первый».  Наталья уже не следила за его жизнью. «Анестезия времени многое при-тупила. Случившееся с нами … было неизбежно, и сетовать на это так же неумно, как грозить небу кулаком за то, что  в нём совершаются космические процессы и в определённое время восходит и  заходит солнце». Пришла пора смирения.
По возвращении домой, предалась воспоминаниям:
                Во мне  вспоминаются
                Запахи петуний,
                В небе – полнолунье,
                Сырость клумбы политой,
                Где-то скрип калитки,
                На груди приколотый
                Цветок маргаритки.
                Счастье, запылённое
                Лёгкой, смертной пылью,
                Ты ли, немудрёное,
                Кажешься мне былью?
    Вспоминала запах лип с пчелиным гулом. Порадовалась успехам сестры в искусстве, к которому  та стремилась сызмальства.  Не зря ещё в начале века Горький, глядя на маленькую Дюну в очках, сказал:
- У этой девочки на лице мировой опыт написан.
          К Наталье, спустя много лет, вернулся поэтический голос. Теперь она стала принадлежать самой себе. До  войны напишет цикл стихов «Разлука»

                Глава 11

    Началась война. Летом 1941 года на Ленинград шла группа армии «Север» общей численностью 500 000 человек под командованием фельдмаршала фон Лееба. Ему поручалось уничтожить части  Красной Армии, расположенные в Прибалтике, развить наступление, захватить все военно-морские базы на Балтийском море и к 21 июля овладеть  Ленинградом. Заняв Псков, немецкие танки прорвали фронт, и пошли на Луту. До Ленинграда оставалось 180 километров. В конце августа немцы заняли станцию Чудово, перерезали Октябрьскую  железную дорогу и через  8 дней овладели Тоско. 30 августа пал  крупный железнодорожный узел Мга. Последняя железная дорога, соединяющая Ленинград  со страной, оказалась в руках немцев.  8 сентября 1941 года гитлеровцы захватили у истока Невы город Шлиссельбург, окружив Ленинград с суши. Началась 871-дневная блокада города.
Фельдмаршал Лееб докладывает Гитлеру в Берлин: «Сначала мы блокируем Ленинград и разрушаем город артиллерией и авиацией… Весной мы проникаем в город…, вывозим всё, что осталось живое, вглубь России или возьмём в плен, сравняем Ленинград с землёй и передадим район севернее Невы Финляндии».
   Самолётом, по настоянию начальства, улетает в Москву Фёдор. Наталья покидать город не хочет. Здесь вся её жизнь, большая библиотека Толстого, и просто не хотелось повторять тот адовой круг, который прошла, покинув Одессу в 1818 году. «Будь, что будет». С ней остаются Никита и Митя. Толпы людей спешащих на аэродром.
                А беженцы на самолётах
                Взлетают в небо, как грачи.
                Актёры в тысячных енотах,
                Лауреаты и врачи.
                Директор фабрики ударной,
                Зав треста, мудрый плановик,
                Орденоносец легендарный
                И просто мелкий большевик,-
                В уют заоблачных кают.
                Из Вологды писали: хлеба,
                Представьте, куры не клюют.
                Писатель чемодан каракуль
                В багаж заботливо сдаёт.
                А на жене такой каракуль
                Что прокормить их может с год.
                Летят. Куда? В какие дали?
                И остановятся на чем?
                Из Куйбышева нам писали:
                Жизнь бьёт по – прежнему ключом.
                Ну что ж, товарищи, летите,
                А град Петра и в этот раз,
                Хотите ль вы иль не хотите,
                Он обойдётся и без вас.
                Лишь промотавшиеся тресты
                В забитых наглухо домах
                Грустят о завах, как невесты
                О вероломных женихах.
                Недоброй славы на бегу,
                Пускай пророчит тот, кто хочет
                И смерть на невском берегу
                Напрасно карты мне пророчат.
                Я не покину город мой,
                Венчанный трауром и славой.
                Здесь каждый камень мостовой –
                Свидетель жизни величавой,
                Здесь каждый памятник воспет
                Стихом пророческим поэта,
                Здесь Пушкина и Фальконета
                Вдвойне бессмертен силуэт.
                О, память! Верным ты верна.
                Твой водоём на дне колышет
                Знамена, лица, имена,-
                И мрамор жив, и бронза дышит.
                И променять за бытие,
                За тишину в глуши бесславной
                Тебя, наследие моё.
                Мой  город великодержавный?
                Нет, это значило б предать
                Себя на вечное сиротство,
                За чечевицы горсть отдать
                Отцовской крови первородство.
               
   Люди бросились изымать деньги в сберкассах. Быстро выбрали весь денежный запас по  городу. У магазинов огромные очереди. В осаду мало  кто  верил, но запасались впрок сахаром, мукой, мылом, солью…
Неприкосновенные запасы продовольствия при проверке комиссии оказались подверженными  порче. Из-за течи воды с потолка в хранилище подмочены мешки с сухофруктами, сливочное масло покрылось плесенью, рис и горох заражены клещом, мешки с сухарями разорваны крысами, покрыты пылью и помётом грызунов. Никакого иного серьёзного продовольственного  запаса  в Ленинграде практически не было. Город жил с «колёс», на всем привозном. Чтобы быть  в курсе того, о  чём думает население, военная цензура вскрывает всю корреспонденцию. Письма крамольного содержания изымают. Наталья получает от Толстого письма с предложением помощи в её эвакуации, на что она отвечает коротко:
                Ты пишешь письма, ты зовёшь,
                Ты к сытой жизни просишь в гости.
                Ты прав по-своему. Ну что ж!
                И я права в своём упорстве.
                И если надо выбирать судьбу –
                Не обольщусь другою.
                Утешусь гордою мечтою –
                За этот город умереть!
   С первых дней сентября вводят продовольственные карточки. Закрываются столовые, рестораны, школы.
Вскоре последовал мощный удар немецкой авиации. Кроме обычных бомб за один заход сбросили почти шесть с половиной тысяч зажигательных. Город погрузился в дым пожарищ. Загорелись Бараевские склады. Многие бросились уезжать, но пути были уже отрезаны. Единственный – водный, через Ладожское озеро, названный «Дорогой жизни», был под постоянным обстрелом. Резко сокращается выдача продуктов, особенно хлеба. Рабочим и инженерно-техническим работникам вначале выдавали по 400 грамм в сутки, теперь наполовину меньше. Остальным – по 125 грамм.
Наталья получает известие о гибели Марины Цветаевой. Эвакуировавшись с сыном в Татарию, в Елабугу, где, от полной безысходности, покончила жизнь суицидом. На бумаге выстраиваются строчки:
                Писем связка, стихи да сухие цветы,
                Вот и всё, что наследуют внуки.
                Вот и всё, что оставила, гордая, ты
                После бурь вдохновенья и муки.
                А ведь жизнь на заре, как густое вино,
                Закипала языческой пеной,
                И луна и жасмины врывались в окно
                С легкокрылой мазуркой Шопена.
                Были быстры шаги и движенья легки,
                И слова нетерпеньем согреты,
                И блестели на сгибе девичьей руки,
                По-цыгански звенели браслеты.
                О, надменная юность! Ты зрела в бреду
                Колдовских бормотаний поэта,
                Ты стихами клялась: исповедую, жду!
                И ждала незакатного света.
                И уж тучи свивали грозовый венок
                Над твоей головой обречённой,
                Жизнь, как пёс шелудивый, скулила у ног,
                Выла в небо о гибели чёрной.
                И Елабугой кончилась эта земля,
                Что бескрайние дали простёрла.
                И всё та же российская сжала петля
                Сладкозвучной поэзии горло.
   Она хорошо знала предысторию Марины. В Коктебеле, пристанище ранимых душ, среди молодых поэтов, однажды появилась и Марина Цветаева, замеченная Волошиным. На берегу моря, прогуливаясь и мечтая, она встретилась с парнем, который сразу приглянулся. То был её будущий муж – Серёжа Эфрон. Ему – 17-ть, ей – 18-ть. Марина тогда, неожиданно для себя, загадала сокровенное желание: «Если он подойдёт и подарит мне сердолик, я выйду за него замуж»…
Словно читая её мысли, он, не отрывая своих серых глаз от её зелёных, поднял, на ощупь, изнутри освещённый крупный камень и вложил ей в ладонь. Этот камень она будет хранить всю свою жизнь…
   Отец рано умер от чахотки. Мать хотела видеть её музыкантом, но она уже с 7-ми лет начала писать стихи, и в будущем видела себя поэтом. В 1912-ом году обвенчается с Сергеем Яковлевичем Эфрон, в том же году родилась дочь Ариадна (Аля). Во время Первой Мировой войны он начинает ездить с санитарным поездом на фронт, она знакомится с поэтессой, переводчицей, критиком, Софией Парнок (когда-то давала положительный отзыв по рассказам Анастасии Крандиевской). Марина, подражая, сделала такую же короткую стрижку как у неё – пышную, едва закрывающую уши. Глаза подруги были бесстыжие, светло - голубые, с томной поволокой на остреньком личике. В разрыве от мужа, вызванные военными действиями, обстоятельства, толкают Цветаеву на неизведанные женские ласки. Это было для неё новым, необычным ощущением. Часто вспоминала нежный плюшевый плед и два женских тела, жаждущих ласки…
   Перед Октябрьским переворотом она снова воссоединяется с мужем, охарактеризовав отношения с Парнок, как первую катастрофу в своей жизни. Позже, напишет: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо, исключая обычное обратное – какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо, исключая необычное родное – какая скука!». Во время революции рождается вторая дочь Ирина, нежеланный, (очень хотела мальчика) болезненный ребёнок. Происходящее воспринимает непоправимой катастрофой для России. Голод, холод, множество смертей перед глазами, в том числе и смерть 3-х летней Ирины…
   В 1918-ом году муж уезжает в Ростов и вступает в Добровольческую армию Деникина, а после разгрома бежит за границу. Долгие годы разлуки затянутся на четыре года. Снова одна, голодно. Ужасающая разруха уносит в могилу целые семьи. Большие проблемы с работой, и хотя знакомые неоднократно устраивали её на службу, долго там не задерживалась. В оправдание говорила: - Поэт должен быть свободной личностью! И упорно продолжала писать стихи и поэмы, чтобы как-то прокормиться. Конечно, этого было недостаточно для пропитания. Спасая от голода старшую дочь – решается отдать Ирину в приют. Её отговаривают сёстры мужа, но и сами не в состоянии ей помочь выжить. Принимает трудное решение, с надеждой на спасение – ведь в приюте не так холодно, да и довольствие казённое. Она вспоминала: «Спасти обеих я не могла – нечем было кормить, я выбрала старшую, более сильную, помочь ей выжить. Ирину в приюте кормили, и я её там оставила… В последний раз я видела Ирину в той большой, как сарай комнате, она шла, покачиваясь, в длинном халате, горела лучина».
    Когда младшая дочь была в приюте, Цветаева с Алей ели мерзлую картошку. Была сожжена вся мебель в доме. Аля заболела тифом и была на грани жизни и смерти. Знакомые помогли устроить её в больницу, где по тем временам, был неплохой уход и лечение. Старшая выжила, младшая умерла. О её смерти Марина узнала на улице, перед приютом – увидела отъезжающие сани и догадалась. И снова напишет вспоминая:
    «На могилу я не поехала, не могла оставить больную Алю. Потом, когда мне дали академический паёк, я сказала Але: «Ешь. И без фокусов. Пойми, что я спасла из двух – тебя, двух не смогла. Тебя выбрала. Ты выжила за счет Ирины»… Горе не останавливает её. Она пишет не только стихи, но и воспоминания, переводит, создаёт романтические пьесы.
     В 1922 году получает, наконец, из Праги весточку от Сергея. Решается с дочерью ехать к нему. Уже там, любвеобильная Марина, завела роман с Родзевичем К.Б., даже посвятит ему стихи. После рождения сына, в 25-ом, Георгия (Мура, так звали в семье), перебираются в Париж. Следует переписка с Пастернаком, австрийским поэтом Райнером Марией Рильне, знакомство с В.Маяковским. После его самоубийства, последует признание в любви…
    Нищета преследует семейство и здесь. Муж болеет, обостряется туберкулёз (она еще в раннем замужестве ездила его лечить кумысом в Уфу). Ариадна зарабатывает буквально гроши, вышивая шляпки. Доход от поэзии мизерный. В 1937 году решаются ехать домой, в Москву. Первой, такую возможность, получает дочь. Позднее, осенью, на Родину, из Франции, бежит Эфрон, уже несколько лет завербованный НКВД и замешанный в политическом убийстве Льва Троцкого. Её долго допрашивали во французской полиции и отпустили. Вслед за дочерью и мужем вернулась домой, и она с Георгием. Но и здесь не находит покоя. Арестовывают дочь, затем мужа…
   Уйдя из жизни, так и не узнает, что Сергея в 1941 году, в начале августа расстреляют, а дочь, после 15-ти лет репрессий реабилитируют лишь в 1955 году. О начале войны узнает по радио из открытого окна, когда шла по Покровскому бульвару. Первые бомбежки Москвы переживет в подмосковной Тарусе. В августе, на пароходе, с сыном, и еще несколько семей литераторов, прибывают в Елабугу. Поселились в избе на улице Ворошилова, где занимали часть комнаты за занавеской. Попытки найти хоть какую-нибудь работу, не увенчались успехом. Бессонные ночи, проведенные в тяжких думах, не прошли даром. Характер у Цветаевой был трудный – талантливый и странный человек, пытающийся понять свою душу. Она совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство. В ней сочеталась гордость и простота. И вечное стремление к любви. Её жизнь – клубок презрений, ошибок, страстей. Личная драма плотно переплелась с трагедией века. В Елабуге было не до литературы. Да и кому она нужна в глухой провинции, в такое тяжёлое для страны, время. Впереди увидела безысходность… 31 августа, в воскресенье, когда дома никого не было, Марина повесилась в сенях избы, оставив три записки; сыну, Асеевым и тем, кто будет её хоронить.
Сыну напишет: «Мурыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик…»
Похоронили Марину Цветаеву на краю Петропавловского кладбища в городе Елабуге. Её сыну Георгию, Алексей Толстой будет помогать материально. София Парнок, которой Цветаева посвятит, после их лисбейского романа, цикл стихов «Подруга», «Под лаской плюшевого пледа» и другие, во время революции 1917 года, уедет в Крым, к Волошину. Последние годы, лишенная возможности печататься, зарабатывала себе на жизнь переводами. Умерла 26 августа 1933 года под Москвой в с. Каринское, а похоронена в Москве.
   Михаил Кузьмин – секундант Гумелева, умрет в 1936 году. Расставшись с Толстым, Юлия Васильевна Рожанская, вышла замуж за довольно богатого петербургского купца Смоленкова, который был старше её на 16-ть лет и тоже переживал личную драму: предыдущая жена сбежала с циркачом, забрав младшего ребенка. Когда, хлебнув артистической жизни, решила, было вернуться в семью, Смоленков измены не простил. Вскоре в его доме появилась Рожанская, которая была не намного моложе своего старшего пасынка Николая. В1919 году они бежали от большевиков в Ригу. Главе семейства было 55-ть лет, Юлии – 39-ть, а пасынку – 29-ть... Аля – дочь Марины Цветаевой, будет похоронена в Тарусе, рядом с Надеждой Крандиевской-Файдыш…
    Наталья выходит на дежурства, сбрасывает с крыш домов «зажигалки».
                На крыше пост. Гашу фонарь.
                О, эти розовые ночи!
                Я белые любила встарь,-
                Страшнее эти и короче.

                В кольце пожаров расцвета
                Их угрожающая алость.
                В них всё сгорит, сгорит дотла
                Всё, что от прошлого осталось.

                Но ты, бессонница моя,
                Без содрогания и риска
                Глядишь в огонь небытия,
                Подстерегающий так близко.

                Заворожённая, глядишь
                На запад, в зарево Кронштадта,
                На тени куполов и крыш…
                Какая глушь! Какая тишь!
                Да был ли город здесь когда-то?
    В трамваях давка, они ещё ходят. В громоздком ватнике она пытается втиснуться в трамвай.
- Куда прёшь, колхоз! – осадил её мужик.
Она не обиделась, наоборот, рассмеялась так, как  умела смеяться только Крандиевская. Тот отпрянул, будто от сумасшедшей.
Блокада затягивалась. Вместе с сыном испытывая лишения, хоронила близких людей. Голодно, постоянно хочется есть. Однажды, поднимаясь  к себе в квартиру вместе с Митей, они обратили внимание на  приоткрытую дверь этажом ниже, а в мусорном ведре зачерствевшую булку. В этой квартире жил высокопоставленный государственный чиновник.
- Мамуль, давай возьмём, - невольно потянулся за ней сын.
- Будем гордыми, Митенька, удержала его мать от желания – естественного желания голодного человека. Она старалась сохранить высоту духа, дворянское благородство, не унижать своё достоинство.
   В это время, композитор Дмитрий Шостакович, здесь, в доме Бенуа, работает над 7-ой симфонией. Три части заканчивает в августе 1941 года, перед самой блокадой Ленинграда. Её финал завершает уже в Куйбышеве. Почти через год, 9 августа 1942 года, произведение прозвучало в блокадном Ленинграде. Исполнял симфонию Большой симфонический Оркестр Ленинградского радиокомитета. Репетиции были свёрнуты в декабре. Когда они возобновились, играть могли лишь 15 ослабевших музыкантов. Не смотря на это, концерты начались уже в апреле. В мае самолёт доставил в осаждённый город партитуру симфонии. Для восстановления численности оркестра, недостающие музыканты были присланы с фронта. Исполнению придавалось исключительное значение. Несмотря на обстрел и авиационные удары, в филармонии были зажжены все хрустальные люстры. Зал был торжественно освещён.
Такой высокий эмоциональный подъём был у музыкантов! С таким настроением, с душой играли эту музыку, что многие плакали, не скрывая слёз. Новое произведение потрясло слушателей. Великая музыка смогла выразить то, что объединяло людей в трудное время – веру в победу, жертвенность, безграничную любовь к своему народу и стране.
Трансляция шла и через репродукторы. Жители, в том числе Наталья с Митей, и немцы в окопах, всё это слышали. Фашисты просто обезумили, потому, что думали – город мёртвый. Они явно ощутили силу русского духа, способного преодолеть голод, холод, страх и даже смерть. Поняли тогда, что проиграют войну…
  Зимой в целях экономии тепла и топочного материала Крандиевские, как многие другие, перебрались на кухню,  к времянке. На улице – ни собак, ни кошек, лишь голодные наглые крысы снуют по лестничным пролётам в поисках пищи, чуя запахи, забираются на кухню.
                В кухне крыса пляшет с голоду,
                В темноте гремит кастрюлями.
                Не спугнуть её ни холодом,
                Ни холерою, ни пулями.
                Что беснуешься ты, старая?
                Здесь и корки не доищешься,
                Здесь давно уж злою карою,
                Сновиденьем стала пища вся.
                Иль со мною подружилась ты?
                И в промерзшем этом здании
                Ждёшь спасения, как милости.
                Там, где теплится дыхание?
                Поздно, друг мой, догадалась я,-
                И верна, и невиновна ты.
                Только двое нас осталося
                Сторожить пустые комнаты.
    Варить нечего. Ремни от чемоданов – и те идут в похлёбку. В январе 1942 года у сына началась дистрофия. Спасая сына, суёт ему свой паёк:
- Ничего, сынок, - подбадривает не  столько его, сколько себя, - даст бог, зиму переживём, а в тепле и жить станет легче. Видя его удручающее состояние, идёт в больницу, умоляет поместить Митю в стационар. Кое-как спустились вниз. Мать посадила его в старые детские санки и повезла по улице Пестеля. Встречные везут мёртвых - хоронить.
                На салазках кокон пряменький,
                Спеленав, везёт
                Мать заплаканная, в валенках,
                А метель метёт.
                Старушонка лезет в очередь,
                Охает, крестясь:
                «У моей, вот тоже, дочери
                Схоронён вчерась.
                Бог прибрал и, слава господу,
                Легче им и нам.
                Я сама-то скоро с ног спаду
                С этих со ста грамм».
                Труден путь, далёк до кладбища,
                Как с могилой быть?
                Довезти смогла б ещё –
                Сможет ли зарыть?
                А не сможет – сложат в братскую,
                Сложат как дрова,
                В трудовую, ленинградскую,
                Закопав едва.
                И спешат по снегу валенки, -
                Стало уж темнеть.
                Схоронить трудней, мой маленький,
                Легче умереть.
   С институтскими специалистами, тоже самолётом, как и Фёдор, улетает Никита. Больше месяца пролежал в больнице Дмитрий, а в начале марта детей вывозят из Ленинграда по льду Ладожского озера…. Не знал Митя, что мог лишиться матери…
Когда отвезла его  в больницу, возвращаясь с пустыми санками, едва добрела до пустой квартиры. Почувствовав головокружение и какую-то сладкую истому во всём теле, легла. Это было большой ошибкой. Ленинградцы знали, что тот, кто ложится среди бела дня, уже не встаёт. Но она уже ничего не могла с собой поделать. Прошла ночь, а утром раздался стук в дверь. Наталья кое-как открыла. На пороге стояла знакомая, которая принесла каким-то чудом раздобытый у актёров грибной отвар и томатный сок. Она принесла спасение…
Неимоверно долго тянулись дни и месяцы выживания в осаждённом голодном городе. Лишь  с 12 января 1943 года наши войска прорвали оборону немцев на узкой полоске. Освободили город Шлиссельбург, очистили от врага всё южное побережье Ладожского озера. Строители за короткий срок возвели переправу через Неву, проложили железную  и автомобильную дороги, а через год советские войска продвинулись вглубь на 60 километров. Блокада была снята окончательно. Только от голода умерло 632 253 человека, 16 747 – убито при артобстрелах…
    Едва связь  со столицей возобновилась, Наталье Васильевне прислали вызов авторитетные писатели Маршак и Федин на творческий вечер в московский клуб писателей.
12 января 1943 года состоялся её творческий вечер.
Она много говорила о блокаде и читала выстраданные сердцем стихи – стихи не на продажу:
                Иду в темноте вдоль воронок.
                Прожекторы щупают небо.
                Прохожие. Плачет ребёнок
                И просит у матери хлеба.
                А мать надорвалась от ноши
                И вязнет в сугробах и ямах.
                «Не плачь, потерпи, мой хороший», -
                И что-то бормочет о граммах.
                Их лиц я во мраке не вижу,
                Подслушала горе вслепую,
                Но к сердцу придвинулась ближе
                Осада, в которой живу я.

    И о жизни, неуёмной, хрупкой, как цветок:

                Засинел полевой василёк
                В колее, на дороге проезжей.
                Здесь в пыли уцелеть как он смог,
                Беззащитный и свежий?
                Не раздавлен степным колесом
                Под ногами прохожего люда,
                Славит каждым своим лепестком
                Жизни хрупкое чудо.
   - Наталья Васильевна, - подошёл к ней после выступления Маршак, - поздравляю с дебютом! Сильные стихи. Надо подумать об их издании.
- Вы так считаете? – спросила так, как когда-то, в юности, спрашивала мнения брата Севы.
- Милая моя! – взволнованно произнёс Самуил Яковлевич, вскинув удивлённо брови. – Не я один. Делайте подборки, а мы, - кивнул на подошедшего Федина, - обязательно поможем.
Она собрала три цикла стихов: «Разлука», «Виноградный лист», «На озере Селигер» и ещё один – созданный за время войны – «В осаде». В этом же году её признали как поэта и приняли в Союз писателей СССР. Крандиевская составила сборник «Дорога» и даже заключила  договор с издательством «Советский писатель».

                Глава 12

    Война, отдаляясь, уходила на запад, приближая победу, в которой теперь уже никто не сомневался.
Толстой серьёзно заболел. Марьяна стала чаще его навещать: Шиловские жили рядом.
- Папа, брось курить, - настаивала дочь, - пожалей себя.
- Вот и врачи галдят то же самое, - выразил он недовольство, - вместо того, чтобы лечить…
Недавнее обследование показало: на лёгких злокачественная опухоль. Сказали жене: «Рак!» Ещё сказали, что хирургическое вмешательство только ускорит процесс. Смертный приговор был подписан.
Перед днём Советской Армии открылось кровохаркание. Алексей Николаевич слёг окончательно.
- Праздник испорчен! – услышал Толстой недовольное ворчание жены из кухни. Её сильно раздражал больной муж.
«Туся бы так не поступила», - с сожалением подумал он после приступа кашля.- «Она меня по правде любила, и знаю, любит. Для неё было нормой – смирение и терпение. Не то, что эта…»
- Мика! – с надрывом позвал он жену. – Сходи за Марьяшей…
- Доченька! – обрадовался он приходу. – Присядь  рядышком.
Людмила Ильинична оставила их наедине. Отец дышал  с трудом. Что при жизни было ценно и важно, теперь, с каждой минутой, теряло смысл. Оказалось – он никому не нужен.
- Ты что-то хотел мне сказать?
- Знаешь, дочка, - проговорил он  в раздумье о своём, наболевшем. - Если бы Туся не уехала тогда в Ленинград, я бы ни за что не разрушил семью. – Он закрыл глаза и больше не проронил ни слова. У переносицы выкатились немые слезинки.
Алексей Николаевич умер на следующий день – 23 февраля 1945 года. Похоронили его на мемориальном Новодевичьем кладбище.
Наталья тяжело переживала его утрату. Время не изменило её характера: она по-прежнему жила любовью  к нему. Впоследствии посвятит ему цикл стихов «Памяти Толстого». В одном из них будут такие слова:
                Так случилось под конец,
                Не могли сберечь колец.
                Потерялося твоё,
                Я не знаю, где моё.

                Так случилось, так пришлось,-
                Мукой сердце извелось.
                Стало каменным твоё,
                И обуглилось моё.

                Не ропщи и не зови,
                Не вернуть назад любви.
                Бродит по свету моя,
                Под крестом лежит твоя.
   И хотя они принадлежали к одному социальному строю, но любовь их была как вода и масло. Она – человек высочайшей нравственности, с редкой, необъяснимой, всепоглощающей любовью. Не так известная, в литературных кругах, как он, считавший себя заметным писателем, часто увлекающийся женщинами. К её стихам относился снисходительно, часто донимал замечаниями, показывая свое превосходство и в поэзии. Она, молча, терпела, а ведь это всё равно, что говорить в лицо женщине о её недостатках. Непризнание любимого  раздражало и отдаляло от него. Такой нетактичный подход, к женской душе, иногда даже злил её. И бросил-то эгоистично и безмерно жестоко. Но, несмотря на это, Наталья довольно сдержанно среагировала на горькое оскорбление – «Посвящение», в котором её имя заменил другим:
                Разве так уж важно,
                Что по воле чьих-то сил
                Ты на книге так отважно
                Посвященье изменил?
                Тщетны все предохраненья,
                В этой книге я жива,
                Узнаю мои волненья,
                Узнаю мои слова.
                А тщеславья погремушки,
                Что ж, бери себе назад!
                Так: «Отдай мои игрушки», -
                Дети в ссоре говорят. 
   Победа! Май! В Москве проходит посвящённое Победе триумфальное выступление ленинградских поэтов, среди которых Крандиевская и Ахматова. Ей вдруг захотелось поехать к своему дому в Гранатном переулке. Захотелось повидаться со своим детством, юностью….
                В небе веточка нависая,
                Разрезает луны овал.
                Эту лиственницу Хокусайя
                Синей тушью нарисовал.

                Здравствуй, деревце-собеседник,
                Сторож девичьего окна,
                Вдохновений моих наследник,
                Нерассказанная весна!

                В эту встречу трудно поверить,
                Глажу снова шершавый ствол.
                Рыбой, выброшенной на берег,
                Юность бьётся о мой подол…
   Блокадная книга стихов Натальи Васильевны уже подготовлена и набрана, но…
14 августа 1946 года выходит постановление ЦК КПСС «О журналах «Звезда» и «Ленинград». В нём творчество Ахматовой и Зощенко определяется как «идеологически чуждое». Через пару дней проходит общее собрание ленинградской творческой интеллигенции, которое единогласно одобряет  это постановление. Ещё две недели спустя Ахматова и Зощенко исключаются из Союза советских писателей. Это означает, что ни один журнал и ни одно издательство не возьмётся публиковать их произведения. Причина опалы – гнев Сталина, узнавшего, что к Анне приезжал английский историк И.Берлин. Советская власть «оценила по достоинству» не только Ахматову, Мандельштама, но и Крандиевскую. Набор книги будет рассыпан, в редакции вернут рукопись сборника. По пути домой она встретит молодого историка Клебанова и подарит ему рукопись, теперь уже как сувенир, первому встречному…. И станет дальше жить своими  детьми, уже внуками, и поэзией.
                Есть  к стихам в голове привычка,
                А рифмы всегда со мной,
                Вот и эти напела мне птичка
                Нынче в Кавголово, под сосной.
                Вероятно, инкогнито местное,
                Серогрудка какая-нибудь
                Заурядная, малоизвестная,
                Растревожила щебетом грудь.
                И не сдерживая ликованья,
                Славит новую эту зарю
                И моё с ней сосуществованье,
                О котором в стихах говорю.
   С возрастом стала терять зрение, но поэтический накал не ослабевал, казалось, она навёрстывает упущенное за многие годы.
                Затворницею, розой белоснежной
                Она цветёт у сердца моего,
                Она мне друг, взыскательный и нежный,
                Она мне не прощает ничего.
                Нет имени у ней иль очень много,
                Я их перебираю, не спеша:
                Психея, Муза, Роза-недотрога,
                Поэзия иль  попросту душа.
    В середине 50-х появится знаменитый венок сонетов:
               Ключ
  Рождённая на стыке двух веков,
  Крещённая в предгрозовой купели,
  Лечу стрелою, пущенною к цели
  Над заревом пожаров и костров.

  За мною мир в развалинах суров.
  За мной кружат, вздымая прах, метели.
  И новый век встаёт из колыбели
  Из пепелища истин и основ.

  Ещё не убран в ризы, не украшен,
  Младенчески невинен и жесток,
  И дик, и наг, и наготою страшен,
  Он расправляет крылья на восток.

  Лечу за ним, лечу как семя бури,
  Плодотворить грядущего лазури.
                1
  Рождённая на стыке двух веков,
  Обряды старины я чтила свято,
  Не тяготили плеч моих когда-то
  Грехи и суеверия отцов.

  И благолепен был, и был мне нов
  Мир без теней, раскрашенный богато.
  Бог Саваоф, бог-пастырь бородатый
  Пас дни мои у светлых берегов.

  Его бичом был пламень преисподней,
  Его наградой - райская трава.
  Но всё, же перст карающий господний
  Не уберег. И лет восьми, едва

  Языческой коснулась я свирели,
  Крещённая в предгрозовой купели.
                2
  Крещённая в предгрозовой купели,
  Лады перебираю наугад.
  Птенец слепой – высвистываю трели,
  С гармонией  порой ещё вразлад.

  Но тайной брагой творческих веселий
  Уже меня бессонницы поят,
  Уже качают с первой рифмой в лад
  Меня хорея строгие качели.

  Ещё дитя – я с детства не люблю.
  Так, сил цветенья чувствуя приливы,
  Полураскрыт бутон нетерпеливый,
  Так юности рассвет я тороплю.

  Из детства парниковых подземелий
  Лечу стрелою, пущенною к цели!
                3
  Лечу стрелою, пущенною к цели.
  Встречает мир, как птицу – океан.
  И, бурями и солнцем осиян,
  Громокипит солённопенным хмелем.

  И первый искус был тогда мне дан,
  Закал огнём был дан моей свирели.
  Как Дантов круг мы с песнею влетели.
  Не ощутив ожога первых ран.

  И в хоровод теней живые руки
  Вплетала я. Они ловили тень.
  О, кто на дыбе этой первой муки
  Не звал тебя, самоубийства день.

  Тобой не бредил, гений катастроф,
  Над заревом пожаров и костров?
                4
  Над заревом пожаров и костров
  Уже двадцатый век ковал доспехи
  И под знамёна собирал бойцов,
  Грядущих битв определяя вехи.

  Свирель моя, кому твои успехи?
  Бесплотные волнения стихов?
  Всю эту горстку лунных пустяков –
  В огонь, без колебаний, без помехи!

  Я жгу стихи. Гляжу, окаменев,
  Туда, в огонь, на вспыхнувшую связку,
  На саламандры бешеную пляску,
  На разрушенья первобытный гнев.

  Срывает ветер радужный покров.
  За мною мир в развалинах суров.
                5
  За мною мир в развалинах суров.
  Я выхожу одна на бездорожье.
  Я покидаю дом и отчий кров,
  Не испросив благословенья божья.

  Зачем оно изгнаннице? Таков
  Надменный вызов прошлому. Чего ж я
  Опять ищу? Опять мой дух готов
  На камни пасть у нового подножья.

  И чередуя навыки – роптать,
  Благоговеть, отчаиваться. Верить, -
  Не знаю, как друг с другом сочетать
  Противоречия? Какой их мерой мерить?

  Куда идти? К какой стремиться цели?
  За мной кружат, вздымая прах метели.
                6
  За мной кружат, вздымая прах метели,
  Занесены следы дорог и троп.
  Иду, бреду, шатаюсь еле-еле
  Навстречу ветру, дующему в лоб.

  И дрожь, как ритм, я ощущаю в теле, -
  Великий одиночества озноб.
  Куда иду? Не сдаться ль, в самом деле
  И лечь как в гроб, в серебряный сугроб?

  Но вот вдали запел чуть слышно рог.
  Он ширится, растёт. Он созывает
  Блуждающих и сбившихся с дорог,
  Он в рёв и в медь трубы перерастает.

  И брезжит свет. И небеса прозрели.
  И новый век встаёт из колыбели.
                7
  И новый век встаёт из колыбели.
  Его встречают вой и шабаш вьюг,
  И вихри туч, над ним смыкая круг.
  Как в дьявольской несутся карусели.

  Мне страшен пир космических веселий,
  Случайный гость, я прячу свой испуг,
  Когда мне чашу новогодних зелий
  С улыбкою протягивает друг.

  Властитель помыслов и снов девичьих,
  Околдовавший молодость мою!
  Тебя всегда, везде я узнаю,
  Под маскою любой, в любом обличье.

  Теперь, как Феникс, ты восстать готов
  Из пепелища истин и основ.
                8
  Из пепелища истин и основ
  Восстав, ведёт меня мой покровитель
  В ещё неосвещённую обитель
  Ещё не заселённых берегов.

  Не обжит человеком этот кров,
  В его стенах уюта не ищите.
  Но у порога – ран моих целитель –
  Журчит струя подземных родников.

  И я, к истоку первый раз припав,
  Пью колдовство Тристанова напитка.
  Прохлада в нём блаженная и пытка
  Глубоко скрытых, медленных отрав.

  И тайный мир мой, без цветов, без брашен,
  Ещё не убран в ризы, не украшен.
                9
  Ещё не убран в ризы, не украшен
  Новорождённый век. И не отпет
  Былой, владевший миром сотню лет.
  Ещё пожар последний не погашен

  В развалинах дворцов его и башен,
  И зарева окровавлённый свет
  Ещё зловещ на небесах и страшен.
  Но правоту и логику побед,

  Скажите, кто оспаривать посмеет!
  Кто против молодости устоит?
  Пусть битва кровью землю напоит,
  Трава на ней, как прежде, зеленеет.

  И жизни торжествующий росток
  Младенчески – невинен и жесток.
                10
  Младенчески невинен и жесток
  Закон побед. Он судит без пощады:
  Прав тот в бою, кто распростёрт у ног.
 
  Когда у победителя венок
  В крови – ей оправдания не надо.
  Толпа рукоплескать героям рада,
  Пока им покровительствует рок.

  Но колесо коварно у фортуны,
  И вознесённых ею, в свой черед,
  Оно раздавит. Новых вознесёт,
  И новых сбросит. И ворвутся гунны.

  О, бедный мир! Ты снова перепашен,
  И дик, и наг, и наготою страшен.
                11
  И дик, и наг, и наготою страшен,
  Под новым знаменем шагает век,
  Идёт с ним новый человек,
  Идут за ним сыны и внуки наши.

  В тылу не счесть ни пленных, ни калек.
  Ни тех, кто в страхе наспех перекрашен
  В защитный цвет и для кого навек
  Чадящий факел прошлого угашен.

  И всех, и всё с дорог своих сметёт
  Напор судьбы, подобный урагану.
  А гений времени летит вперёд,
  Провозглашая новую осанну.

  Его полёт бесстрашен и высок.
  Он расправляет крылья на восток.
                12
  Он расправляет крылья на восток
  Туда, где омывают океаны
  Легендами овеянные страны,
  Там расцветает огненный цветок.

  Его лучей животворящий ток
  Пронзает мрак и золотит туманы.
  Как в сказке, там живой воды исток
  Смертельные залечивает раны.

  Там мудрость правит. Там равно и щедро
  Благами жизни все наделены.
  Там в явь живую воплотились сны,
  Там сева ждут алкающие недра,

  И новый сеятель летит в лазури,
  Лечу за ним, лечу, как семя бури.
                13
  Лечу за ним, лечу, как семя бури,
  Вплетаю голос в громовой хорал!
  Там флейты звук, возникший в увертюре.
  С победой труб врывается в финал.

  Там силы первобытные в натуре
  Противоречат тем, кто их сковал,
  Кто все ходы, как в шахматной фигуре,
  С расчетом шахматиста сочетал.

  Напрасный труд. Ломая все преграды,
  Гармонии взрывая тишь и гладь, -
  Неукротимым силам жизни надо
  Рожать и рушить, жить и созидать.

  И вновь лететь вперёд на крыльях фурий,
  Плодотворить грядущего лазури.
                14
  Плодотворить грядущего лазури
  В полете дней от века суждено.
  Нам, спутникам грозы, питомцам бури,
  Нам мирных дней судьбою не дано.

  Не нам забавы муз, напевы гурий,
  Дионисийских праздников вино,
  И не для нас трепещет на Амуре
  Крыло, огнём любви опалено.

  Мы вдохновений трудных и суровых
  Возжаждали. Нам утоленья нет
  В бесцельной смене радостей и бед.
  Не виноградных, нет, и не лавровых,-

  Терновых удостоены венков
  Рождённые на стыке двух веков.
    Чаще стала болеть: гипертония, сахарный диабет ускорили разрушение сетчатки глаз.
                Есть в судьбах наших равновесия закон –
                Учёт и наших благ, и бедствий в этом мире.
                Две чаши на весах уравнивает он,
                Одной убавит груз, другой добавит гири.

                Так, чашу радостей опустошив вначале,
                Закона мудрого не избежишь и ты.
                Прими ж без ропота противовес печалей:
                Недуги старости и бремя слепоты.
   Она жила воспоминаниями, постоянно обдумывая стихи, диктовала их Никите или невестке.
      - Сынок, - попросила однажды, - помоги записать, пока не забыла,- четверостишье срифмовала:
                Когда других я принимала за него,
                Когда в других его, единого, искала,
                Он в двух шагах от сердца моего
                Прошёл неузнанный, и я о том не знала!
   - Мама, о ком это? – полюбопытствовал Никита.
- Хм…. Знаешь, Никитушка, я это знаю, и этого достаточно…
 Мать не пускала никого к потаённым глубинам своего любящего сердца. За пять лет до кончины напишет:
                Будет всё, как и раньше было,
                В день, когда я умру.
                Ни один трамвай не изменит маршрута.
                В вузах ни один не отменят зачёт,
                Будет время течь, как обычно течёт.

                Будут сыны трудиться, а внуки учиться,
                И быть может, у внучки правнук родится.

                На неделе пасхальной
                Яйцо поминальное
                К изголовью положат с доверием,
                А быть может, сочтут суеверием
                И ничто не положат.
                Попусту не потревожат.

                Прохожий остановится, читая:
                «Крандиевская  - Толстая».
                Это кто такая?
                Старинного, должно быть, режима…
                На крест покосится и пройдёт себе мимо. 
    Позже Дмитрий, ставший известным композитором, смертельно больную и беспомощную мать устроит в лучшую больницу  города, где был надёжный, надлежащий уход. Шепнёт ей, когда санитары уже примут носилки:
- Не беспокойся, там тебе будет хорошо. Это больница для старых большевиков… Она верит ему и гордится сыном – композитором. После его премьеры, будучи относительно здоровой, в концертном зале, сидя на почётном месте, с охапкой живых цветов, напишет:
                Как формула вся жизнь продумана,
                Как труп, анатомом разъята.
                Играет сын сонату Шумана,
                Мою любимую когда-то.

                И снова, музыкой взволнована,
                Покою жизнь противоречит.
                И всё, что волей было сковано,
                Взлетает музыке навстречу.

                Играй, мой сын! Все были молоды.
                И ты, как все, утраты встретишь
                И на бесчисленные доводы
                Страданью музыкой ответишь.
    Наталья Крандиевская умрёт в возрасте 75 лет 17 сентября 1963 года в литературной безвестности. После смерти выйдут книги её стихов «Вечерний свет» и «Дорога». На надгробной мраморной плите напишут:
                Уходят люди и приходят люди,
                Три вечных слова: было, есть и будет –
                Не замыкая, повторяют круг.
                Венок любви, и радости, и муки
                Подхватят снова молодые руки,
                Когда его мы выроним из рук.
                Да будет он, и лёгкий, и цветущий,
                Для новой жизни, нам вослед идущей,
                Благоухать всей прелестью земной,
                Как нам благоухал. Не бойтесь повторенья,
                И смерти таинство, и таинство рожденья
                Благословенны  вечной новизной.

                Послесловие.
     Середина прошедшего десятилетия стала началом поворота не только в общественно-политической, но и в эстетической жизни страны. Оказалась прорванной стена запретов и умолчаний, скрывавшая от всеобщего обозрения всю полноту литературного процесса семидесяти с лишним лет. Знаком конца восьмидесятых начала девяностых годов стало переосмысление всего исторического пути, переоценка ценностей. В литературе это, прежде всего, извлечение из небытия творческого наследия опальных и просто не вписавшихся в рамки социалистической литературы поэтов и писателей, так называемое «возвращение имён».
Среди опальных оказались те, кто не научился мыслить по инструкции и выдавать на-гора тонны добротной идеологизированной продукции, кто осмелился оставаться личностью в тоталитарном государстве и противопоставить Я обезличенному МЫ. Вне границ общепризнанной литературы оказались те, чьё творчество не отвечало задачам коммунистического строительства, кто представлял собой «безыдейное реакционной литературное болото» и «разлагающуюся дворянско-буржуазную идеологию» , чьи любовные и элегические мотивы были противопоказаны бодрой и бравурной литературе создателей нового искусства и новой жизни. Творчеству таких изгоев была уготована судьба: «...В стол... в заветный ящик - Лети, мой стих животворящий. Кем я дышу и в ком живу!»
Возвращение в литературу этих имён стало уже закономерным и привычным: поэтические сборники, критические статьи, литературоведческие материалы, воспоминания, эссе в большей или меньшей степени осветили творчество возвращающихся художников. Но есть ещё имена, не открытые по-настоящему, знакомые вскользь. К ним относится имя поэтессы Натальи Васильевны Крандиевской. Оно по праву принадлежит русской литературе. Пусть это имя очень скромное, негромкое, но литературу создавали не только звёзды первой величины. Настало время увидеть живой литературный процесс во всём богатстве оттенков, разнообразии и многомерности, не ограничиваясь принципом «золотой полки».
Наталье Васильевне Крандиевской не повезло. «...Шапка-невидимка, чудесно примеренная ею в юности, словно приросла к её стихам: этих книг просто не заметили» . В советское время её редко печатали, потому, что она была недостаточно «советской», сегодня её стихи прошли едва замеченными потому, что не содержат сенсационных разоблачений, потому, что недостаточно трагичной была её судьба: ни арестов, ни ссылок, да и тень Толстого витает над этим ничем не запятнавшим себя именем.
А между тем ею и её стихами восхищались многие великие современники. Уже ранние произведения обратили на себя внимание мастеров слова. Сын Дмитрий Толстой вспоминает: «Хвалили её стихи Блок и Бунин. Но Блок знал только её ранние стихи, и его похвалы были, скорее, поощрением».  Составитель двухтомника переписки А.Н.Толстого А.М.Крюкова отмечает: «Её поэзию ценили Горький, Бунин, Ахматова, Форш, Федин и др.».  Бунина она считала своим учителем в поэзии и именно ему принесла свои первые стихотворные опыты, с трепетом ожидая приговора. Позднее Бунин вспоминал: «Я просто поражён был её юной прелестью, её девичьей красотой и восхищён талантливостью её стихов, которые она принесла мне на просмотр, которые она продолжала писать и впоследствии...»
В числе первых читателей и ценителей стихов Крандиевской был и А.М.Горький. «Премудрая Туся», «милая умница Туся», «симпатия моя к ней не остывает ни на градус в течение 43х лет нашего с ней знакомства...», - признаётся он в письме к Толстому.  Никита Толстой вспоминает, что после опубликования в 1959 году в сборнике «Прибой» глав из «Воспоминаний» Натальи Васильевны были получены отклики О.Д.Форш, А.Я. Брунштейна, прислал письмо К.И.Чуковский, а из Америки написал Д.Бурлюк.
Крандиевская интересна как поэт, сумевший определить собственное место в литературном процессе, поэт самобытный и независимый в поэтических исканиях. Она сумела найти свой собственный голос, не поддаваясь соблазну примкнуть к одному из многочисленных направлений, не изменив собственным литературным и эстетическим вкусам. Рискуя казаться современникам патриархальной, старомодной, она сохранила приверженность традициям русской литературы XIX века, традициям Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, давая классическим стихотворным формам современное звучание.
   Есть ещё одна причина обращения к лирике Крандиевской: поэзия её несёт в себе идею Женского Начала. Некоторые критики, выделяя в литературе женскую поэзию или прозу, отличитель¬ной чертой её считают преобладание чувственного над интеллектуальным, относя чувственное к чему-то второсортному. Ещё в древних философиях гармония мира складывалась из двух начал - женского и мужского, находящихся в равновесии. Причем женское - означало духовность, несло в себе функции охранительные. Субъективность - неоспоримое свойство женской поэзии. Александр Блок писал о молодой Ахматовой: «Когда мужчина пишет стихи, он смотрит на Бога, когда женщина пишет стихи, она смотрит на мужчину», Эта субъективность лирики некогда вменялась женщинам-поэтам в грех. Сегодня же, когда все признают кризис духовности общества и ищут причины то в упадке религии, то в экономических процессах, то в потере интереса к народным традициям и т.д., пришло время обратить внимание и на забытое женское предназначение, не порицая женщину за субъективизм, а признавая его естественным и необходимым.
   Таковы причины, побудившие нас обратиться к исследованию творчества Н.В.Крандиевской. Поскольку мы предпринимаем одну из первых попыток систематического анализа творчества этого интересного поэта, перед нами встает центральная для любой творческой индивидуальности проблема жизненного и творческого самоопределения. Попытаться понять мир, в который ты пришёл, и найти своё место в нём - есть ли более заманчивая задача для художника? Жизненное и творческое самоопределение для такой личности, какой была Крандиевская, неразрывны. Вся её лирика есть отражение этого мучительного и радостного процесса. И поскольку поиск себя шёл одновременно и в поэзии, и в жизни, где приходилось обходиться без черновиков, считаем необходимым, восстановить, некоторые детали этого жизненного самоопределения.
   Родилась она в 1888 году в семье Василия Афанасьевича Крандиевского, издателя-редактора журнала «Бюллетени литературы и жизни», выходившего в Москве с 1909 по 1924 год, и писательницы Анастасии Романовны Крандиевской (Тарховой). «Родители жили, открыто, - писала поэтесса в позднейшей (неопубликованной) автобиографии. - В доме было много писателей, начиная с Глеба Успенского, Г аршина. Короленко, затем из группы «народников» - Златовратский, Нефедов и др. Позднее в гостиной матери я встречала часто Бунина, Бальмонта, Сологуба, Горького...»  В таком кругу формировались литературные вкусы юной Натальи. Стихи она начала писать лет с семи, а в 1901 году они впервые были напечатаны в московских журналах.
Немалое место в жизни семьи Крандиевских - а в 1921 году и в жизни Толстых - занимал «дядя Сережа», Сергей Аполлонович Скирмунт, издатель, миллионер, чьи деньги немалыми суммами через Горького уходили на нужды революционной работы. В его доме жили  Крандиевские, и останавливался Горький во время приездов в Москву, Вслед за Скирмунтом семья отправилась в 1903 году в Олонецкую губернию, куда революционно настроенный миллионер был сослан.
Север оставил неизгладимое впечатление в душе Натальи Крандиевской; «У юности есть свой запах. Теперь я знаю - моя пахнет снегом. И поныне, если поднесу пригоршню его к лицу, вдохну грозовую свежесть, вот она, юность».  Знакомство с северным краем нашло отражение в лирике поэтессы, недаром в рецензиях В.П.Катаева и В.Клещиковой её лирическая героиня названа «олонецкой девой», «снегурочкой с олонецких берегов».
Девятнадцати лет Наталья Крандиевская вышла замуж за присяжного поверенного Ф.А.Волькенштейна, через два года родился сын Фёдор, но семейной жизни не получилось; «на личной жизни был поставлен крест».
   Вскоре после замужества Наталья вместе с сестрой Надеждой начала занятия в художественной студии Е.Н.Званцовой, где живопись преподавал Л.С.Бакст, а рисунок М.В.Добужинский. Для сестры именно здесь определился жизненный путь: она стала художником-скульптором. Выставки Н.В.Навошиной-Крандиевской прошли в Москве в 1949, 1963, 1984 годах, о чём свидетельствуют материалы музея А.Н.Толстого в Самаре. Соседями по студии были А.П.Остроумова.
   В студии занималась и жена Алексея Толстого, Софья Дымшиц. Здесь он познакомился с Крандиевской. Спустя время, завязался роман. Их дружеские отношения, непроизвольно, становились понятными и близкими. С началом первой мировой войны, он, корреспондентом, уезжает на фронт. Она уходит в лазарет работать сестрой милосердия. По возвращению в Москву они решают свою судьбу, пройдя через путь сомнений – быть вместе. Но не все так просто, ведь у них семьи, дети. Трудно, почти трагично решается и этот вопрос. Октябрьская революция значительно осложняет им жизнь. «Буржуям» не выдают пайки. Холод и голод заставляют их, с детьми ехать в Одессу, куда, по слухам, стекается столичная интеллигенция. В островок благополучия, нетронутый большевиками. Здесь они быстро осваиваются и продолжают свою литературную деятельность. Вскоре выходит ее сборник стихов. Но гражданская война доходит и сюда. В спешке покидают город и на пароходе уплывают в Константинополь и дальше, на остров Халки. После карантина, Толстые получают разрешение на выезд в Париж к Скирмунту. Оскудевшие к тому времени средства «дяди Сережи» могли поддержать семью только первое время. Поиски заработка главой семьи не всегда заканчивались удачно. «Жизнь в Париже была трудной... Я окончила трехмесячные курсы шитья и кройки... и принялась подрабатывать шитьем платьев. Были месяцы, когда заработок мой выручал семью» - вспоминала она позже.  Оазисом в эмигрантской жизни было лето, проведённое на даче в Камбе близ Бордо на берегу реки Гаронны. Хорошо здесь работалось Толстому, многие стихи Крандиевской датированы летом 1921 года.
В 1922 году хлопоты об издании книг приводят Толстого и его семью в Берлин. Здесь издательством «Геликон» выпущен третий сборник стихов поэтессы «От лукавого». Предположительно в это же время вышли в Берлине две её книги для детей: «Гришкины путешествия. Африка. Весёлые приключения», и «Книжка про весёлое житьишко».
Неустроенность ли эмигрантской жизни, невозможность ли быть русским писателем вне России, размышления ли о будущем пути родной страны, результатом которых стало открытое письмо Толстого к Н.В.Чайковскому, - до конца причины возвращения на Родину не ясны. Неизвестно, разделяла ли Крандиевская настроения Толстого. Нет явных причин подозревать её  в неприятии революционных преобразований в России, но нет и следов восторженности. Зато есть долгое молчание поэта, о причинах которого можно, лишь догадываться.
Переписка Толстого с женой даёт возможность получить хотя бы косвенное представление об отношении Крандиевской к новой жизни в стране. Толстой пишет о разности в восприятии некоторых вещей: «На тебя болезненно действуют убожество окружающей жизни, хари и морды, хамовато лезущие туда, куда должно бы входить с уважением. Дегенерат, хам с губами и волосатыми ноздрями, - повергает тебя в содрогание, иногда он заслоняет от тебя всё происходящее... Я стараюсь не замечать этого, иначе я не увижу того, что тот заслоняет. Хамская рожа мне интересна как наблюдение...»  Поэтесса не могла смириться с «хамской рожей», способность к мимикрии в ней отсутствовала полностью. С неприязнью упоминает она тех, «кто в страхе наспех перекрашен в защитный цвет и для кого навек чадящий факел прошлого угашен».
   После возвращения в Россию в 1923 году, выпустив в 1925 году книгу детских стихов «Звериная почта», Крандиевская как поэт замолчала до 1935 года. Это не могло быть потерей творческого потенциала: кроме «Звериной почты» она написала стихи к сказке Толстого «Золотой ключик или приключения Буратино» и стихи в либретто оперы «Полина Гебль», названной позже «Декабристы», которую композитор Ю.Шапорин писал совместно с Толстым.  Это не могло быть и полной поглощенностью бытом, семьёй: в Париже и жизнь была тяжелее, и забот поболее, а ведь вышел третий сборник стихов. Возможно, это сознательное неучастие в литературном процессе, вызванное неприятием тех самых «хамских рож», о которых писал Толстой: не мог поэт писать о том, что претит его эстетическим вкусам.
Правда, все биографы и критики сходятся в том, что причиной молчания поэтессы была именно отдача сил и внимания семье, мужу, детям, но необходимо учитывать, что высказывание предположений о неприятии советской действительности ещё несколько лет назад было невозможно.
   В 1935 году, после ухода Толстого из семьи, Крандиевская вернулась к стихам. С 1935 по 1941 год ею написаны три цикла стихов; «Разлука» (1935-1938), «Виноградный лист» (1938-1941), «На озере Селигер» (1938-1940). За время войны создан, быть может, самый сильный её поэтический цикл «В осаде» (1941-1943). Признанием её как поэта стал факт принятия в 1943 году в Союз писателей СССР.
   В 1945 году готовился к печати сборник блокадной лирики, но выйти в свет ему суждено не было. Во-первых, на предполагаемый сборник литературным консультантом Гослитиздата  С.Обрадовичем  была подготовлена рецензия, содержащая не очень лестную оценку, отказывающая стихам поэтессы в общественной значимости и вычеркивающая их из литературного процесса того времени. С.Обрадович  писал: «Много в этих стихах трогательного, искреннего, они порой волнуют...», но стихи замкнуты по содержанию, слишком субъективны. Кроме того, по его мнению, в стихах отсутствуют большие социальные идеи, широкие обобщения и глубокие мысли.  Во-вторых, после доклада Жданова по поводу ленинградской писательской организации были рассыпаны наборы книг многих писателей и поэтов, в том числе Ахматовой и Крандиевской. Нам неизвестно, было ли включено в предполагаемый сборник стихотворение из блокадного цикла «А беженцы на самолётах...», но по меркам того времени достаточно было одного этого стихотворения, чтобы вычеркнуть поэта не только из литературы, но из жизни.
   После войны поэтессой созданы ещё четыре цикла  стихов: «Памяти Толстого» (1945-1946), «Когда виден берег» (1946-1957), «Венок сонетов» (1954), «Вечерний свет» (1958-1961). Умерла  Наталья Васильевна Крандиевская в 1963 году. И лишь в 1972 году, через пятьдесят лет после выхода в свет третьего сборника лирики был издан - уже после смерти - очередной, четвертый сборник избранной лирики «Вечерний свет». В 1977 году опубликована книга «Воспоминания», единственное прозаическое произведение Крандиевской. В 1985 году по инициативе К.А.Федина подготовлена и издана самая полная книга стихов поэтессы - сборник «Дорога». С небольшим опозданием к столетию со дня рождения в 1989 году в серии «Библиотека «Огонька» выпущен поэтический сборник «Лирика». Её стихи опубликованы в журналах: «Волга» - Саратов, 1972, №9; «Знамя» - М., 1972, №6; «Литературное обозрение» - М., 1986,№ 11; «Юность» - М., 1988, №2; «Огонёк» - М.,1989, №5; «Радуга» - Киев, 1990, №3. В августе 1990 года Центральным радио организована передача по стихам Н.В.Крандиевской. Отдельные стихотворения поэтессы включены в многочисленные сборники и антологии, в том числе: Ежов И.С. и Шамшурин Е.И. «Русская поэзия XX века. Антология русской поэзии от символизма до наших дней». - М.,1925; Ежов И.С. и Шамшурин Е.И. «Русская поэзия XX века. Антология русской лирики первой четверти XX века». - М., 1991; «Лирика 40-х годов» -  Фрунзе, 1977; «Оркестр: стихи русских классиков для детей». - М., 1983; «Сонет серебряного века» под редакцией О.И.Федотова. - М., 1990; «Русский сонет. Первая четверть XX века» под редакцией Ю. Линника. - Петрозаводск, 1991; «Киммерийская сивилла: стихи русских поэтов о Коктебеле». - М.,1991; «Стихи о музыке. Русские, советские и зарубежные поэты» под редакцией В.Лазарева. - М.,1986; «Реквием». - М.,1989; «Сгоревшая жутко и странно Российского неба звезда...» - М., 1990; «...Оград узор чугунный». - Л., 1990; «Гранитный город. Петербург. Петроград. Ленинград». - Л., 1989; «Царицы муз.  Русские поэтессы XIX начала XX веков». - М.,1989.
Справочно-библиографические пособия редко включают в себя имя Крандиевской, но можно отметить усиление интереса к нему в последние годы. Если Краткая литературная энциклопедия 1966 года не упоминает о поэтессе, то дополнительный том, вышедший в 1978 году, включает статью Т.Никольской о ней. Краткие биобиблиографические сведения содержит один из самых последних по времени издания справочник «У истоков русской советской литературы. 1917-1922» под редакцией Н.А.Никитина. - Л., 1990, а также справочник Тарасенкова А. «Русские поэты XX века. 1900-1955. Библиография». - М., 1966.
И все-таки поэтесса остаётся в нашей литературе, говоря её стихами, «только бликом, только пылью звездной, мелькнувшей в темноте над бездной».
Откликом на первый поэтический сборник, выпущенный в 1913 году, была рецензия Андрея Полянина (псевдоним Софии Парнок) в журнале «Северные записки» - 1914, №2,.- единственная известная нам рецензия на ранние стихи Крандиевской. Сетуя по поводу чрезмерной увлеченности поэтов-современников звуковой стороной стиха, автор пишет: «...В футуристической поэзии, где слово, обратись просто в звук пустой, как словесный символ почти не обнаруживает признаков жизни, и хотя бы по той простой причине, что дальше в этом направлении идти некуда, следует надеяться, что близок час перемены пути».  В стихах дебютантки рецензент усматривает «симптом желанного отступления»: «Творчество молодой поэтессы являет нам образец преобладания интеллектуальной сущности слова над звуковой.<... > И именно теперь, в момент крайней переоценки звуковой роли слова в стихе, книга эта является столь желанной».  Отмечая недостаточное внимание автора к форме стиха, критик выражает надежду, что «во второй свой книжке Н. Крандиевская порадует нас и формально превосходными стихами»,  и обращается к анализу поэтической традиции в стихах поэтессы: «Влияние Тютчева, несомненно, отразилось на её поэзии, но лишь настолько, насколько отражается на человеке пребывание в хорошем обществе: влияние это сказалось в тоне мышления и чувствования, содержание, же их у Н. Крандиевской индивидуально и цельно».
   «У молодой поэтессы нет специально «умных» стихов, нет специально «душевных», - её стихи духовны.  Редкое единство ума и души, уже опечаленных, уже созерцательных, углубленных в себя и приемлющих мир сквозь призму мистики, открывает нам эта тоненькая белая книга».
Таким образом, уже в первом стихотворном сборнике проявляются черты, характеризующие в дальнейшем всю лирику художника: мышление в русле традиции поэзии XIX века и при этом умение найти для своих стихов собственные интонации; предпочтение интеллектуальной сущности слова перед формальной; умелое выражение всевозможных градаций душевного состояния и склонность к мистике. Очевидно, Крандиевская приняла к сведению пожелания рецензента в отношении формы стиха. Вторая половина творчества отмечена зрелостью не только смысловой, но и формальной стороны стиха.
   Очень незаметным было посмертное возвращение Крандиевской в литературу, вызвавшим всего три отклика на сборник «Вечерний свет»: рецензии В.П.Катаева («Знамя» - М., 1972,№6), Приймы Н. («Волга» - Саратов, 1972,№9) и Никольской Т. («Звезда» - М.,1972,№ 12). На сборник «Дорога» опубликовано всего две рецензии: И.Винокуровой и А.Чернова («Литературное обозрение» - М.,1986,№ 11). Стараниями А.Чернова её стихи с кратким вступительным словом напечатаны в журналах «Юность» - М., 1988,№2 - и «Огонёк». - М.,1989,№5. Последняя по времени критическая статья В.Клещиковой «Возвращение олонецкой девы» опубликована в журнале «Радуга» - Киев, 1990,№3.
   Авторы названных статей единодушно признают поэтессу «тонким изысканным художником», отмечают в её лирике следы тютючевской и бунинской традиции, как и традиции поэзии XIX века в целом. При этом В.П.Катаев замечает, что традиционность не помешала «Наталье Крандиевской найти собственную, ей одной присущую интонацию». Говоря об идеалистических мотивах в лирике поэтессы, он считает их данью моде: «Наталья Крандиевская всегда реалистична, её мир был вещественным, осязаемым, зримым, плотским. Она, прежде всего, видела предмет, а потом уже осложняла видение философией и музыкой. <...> Почти во всех вещах   Крандиевской триада в такой последовательности: зрение, слух, мысль, -  в чём она подчас противоречит собственному утверждению, что начало жизни, было - звук».
Единодушны рецензенты и в оценке поэтического мастерства поэтессы. Так В.Клещикова отмечает «мастерское владение сложными классическими формами», имея ввиду «Венок сонетов», а Катаев сравнивает её стихи с «алмазом чистой воды», говоря, что их постоянно хочется цитировать. Внешняя простота и незамысловатость их не есть признак наивности или неумелости автора, а напротив, признак мастерства, умелого сочетания классической формы и современного содержания. Т.Никольская говорит о мастерстве поэтессы так: «Внутренняя напряженность и драматизм поэзии выливаются в четкую, ясную форму классического стиха. Ход её мысли строен и логичен. Отдавая предпочтение простым размерам и традиционным рифмам, Крандиевская умело владеет и сложными стихотворными формами (сочетание трехстопного амфибрахия с двустопным ямбом), составной рифмой».
В рецензии, а затем и в статье для Краткой литературной энциклопедии Т.Никольская определяет диапазон тем лирики Крандиевской: «Большинство стихов..., вошедших в сборник, - о любви, любви трагической, самоотверженной», для неё характерно «сочетание философских раздумий с бытовыми зарисовками».
«Значительное место в лирике Крандиевской занимает философская лирика. Её восприятие природы, лишённое любования и эстетизма, сродни тютчевскому. Поэтесса считает, что человек, умеющий видеть и понимать природу, не может быть одинок».
Большинство статей о поэтессе вносят характер обзорно-ознакомительный, значительная часть их содержания касается фактов биографических, это вполне объясняется тем, что имя её в литературе почти не известно. Статьи дают общий обзор творчества, выделяя самые характерные его особенности.
   Очевидно, недостаточность информации послужила источником ошибок, допущенных в некоторых статьях. Так А.Чернов пишет, что Крандиевская вышла замуж в семнадцать лет, но в «Воспоминаниях» указана дата: 1907 год. В это время ей было уже 19 лет. Ошибки в датах встречаются и в других изданиях: в справочнике «У истоков русской советской литературы. 1917-1922» под редакцией Н.А.Никитина дата рождения - 1890 вместо1888; в сборнике стихов русских поэтесс «Царицы муз» неверно указана дата смерти; 1965 вместо 1963.
Статьи не дают анализа стихов. Лишь полемика И.Винокуровой и А.Чернова ближе всего подходит к анализу текстов, но при обильном цитировании нет, ни одного подробного разбора стихотворений.
И.Винокурова настаивает на патриархальности Крандиевской, утрируя её идиллические мотивы и полагая, что «проблема истинного женского призвания» стоит для поэтессы на первом месте и заслоняет собой поэтическое призвание. Мы не согласны с утверждением И.Винокуровой, что Крандиевская зачисляет себя в разряд поэтов - дилетантов, иначе как же тогда расценивать её строки: «Словами властвую. Хочу - В полёт их к солнцу посылаю. Хочу - верну с пути, и знаю. Что сними всё мне по плечу».(259) Отношения её с поэзией далеки от любительских: «Здесь узаконен, неслучаен, Оправдан каждый мой каприз».(259) А «самоирония, скрывающая страх... показаться неясной, невнятной сегодняшнему дню» есть не что иное, как скромность человека и поэта, ненавязчивость, непретенциозность. Она не отделяет свои стихи от большой поэзии, но определяет для них свои темы, своё место в поэзии и свои задачи: «Судьба различна у стихов. Мои обнажены до дрожи». Откровения души «о самом тайном и простом» предназначены не каждому, стихи должны найти своего читателя, и лишь тогда они осуществят замысел автора: пусть «кто-то губы освежит Моей неутолённой жаждой, Пока живая жизнь дрожит, Распята в этой строчке каждой».(86)
   Говоря о мотиве  искушения творчеством, И.Винокурова переводит его в рамки искушения автономией, «отдельностью» и полагает, что покорность для Крандиевской - благо, а всё остальное - от лукавого. Но сама поэтесса говорит о своём смирении: «Моё смирение лукаво, Моя покорность лишь до срока» (76) «Мне воли не давай»,- просит она, предвидя невозможность длительного смирения. (84) Не так уж покорна, не так уж «ветхозаветна» поэтесса Наталья Крандиевская!
   Справедливыми кажутся нам замечания критиков по поводу «нравственного здоровья стихов» поэтессы, радостного ощущения жизни, особенно проявляющегося в драматические моменты. Прав А.Чернов, утверждающий в полемике с И.Винокуровой, что в блокадном цикле «не женственность и хрупкость характера на первом плане,... но мощь страдания и стиха, мощь воплощённой в одном живом голосе страшной и прекрасной легенды, того простого, о чём «не говорят стихами», и что делает их сопоставимыми с «Блокадной книгой», кадрами кинохроники, дневником Тани Савичевой».
  Таким образом, из обзора рецензий становится ясно, что стихи Крандиевской у современного читателя могут вызвать различные ассоциации и впечатления, но при всём при этом в самом главном мнения критиков не расходятся: в оценке высокого поэтического мастерства, традиционности и самобытности стихов, их ярко выраженной женственности и искренности, тяготения автора к философским размышлениям, жизнеутверждающего и оптимистического звучания стихов. Однако, всё это только общий взгляд на поэзию. Детальному рассмотрению тем, мотивов, образов, особенностей поэтики, мировоззрения не было уделено достаточно серьёзного внимания.

                Глава 1

    Рассматривать мировоззрение поэта невозможно вне контекста эпохи, которой он принадлежит. Национальные традиции, религиозные, философские, эстетические воззрения, характерные для данной страны и для данной эпохи – это та почва, на которой талант формируется и развивается. Важно учитывать и индивидуальный уровень культуры и образования поэта. Ядро человеческой личности, прежде всего, образуют религиозные и философские взгляды. На них базируется представление человека о добре и зле, о  свободе и необходимости, о прекрасном и безобразном… - словом, о мире и своём месте в нём.
В той культурной среде, к которой принадлежала Н.В.Крандиевская, в среде интеллигентного дворянства, вопросы религии на рубеже веков, или как пишет сама поэтесса «на стыке двух веков», уже не играли ведущей роли в формировании человеческой личности. Русская интеллигенция с ХVIII века шла по пути секуляризации. Семья, в которой выросла Крандиевская, представляла мягкий вариант этого явления.
Христианка по рождению и вероисповеданию, она не была глубоко религиозным человеком. Православие принималось ею в большей мере как традиция.
                Рождённая на стыке двух веков,
                Заветы старины я чтила свято,
                Не тяготили плеч моих когда-то
                Грехи и суеверия отцов.
   Сын Дмитрий вспоминает: «Отец мой не был верующим, мать тоже не была религиозной». Всего месяц маленького Дмитрия обучали богословию: «Отец и мать хотели лишь не выпустить важного звена в моём так называемом классическом образовании: «…чтобы он пришёл к отрицанию своим умом, надо сначала знать, что отрицать, (…) без этого ему многое будет непонятно» .
Впрочем, нельзя утверждать, что она была атеисткой. А.М.Панченко утверждает, что русский атеизм имеет особую природу. Так, по мнению академика, атеизм молодого Пушкина содержит в себе нотку сожаления  о том, что «Бога нет»: «Приходилось расставаться с обетованием вечной жизни, приходилось смириться с тем, что  смерть – не рубеж, не веха, означающая конец земного странствия и переход в иной, быть может, лучший мир, а конец абсолютный и бесповоротный. В такой перспективе, действительно, мало радости…»  Душе хочется верить если не  в христианского триединого Бога, то  в Высшую Сущность, высшую Идею, Мировой или Космический Разум. Такая тяга жила и в душе Крандиевской.
   Христианская образность и символика вполне органично входят в её поэтический мир, не опровергаясь языческими мотивами, а, являя тот самый сплав, который религиозный философ Н.А.Берядев считал присущим русской душе: «Душа русского народа была формирована православной церковью, она получила чисто религиозную формацию. Но в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины. В типе русского человека всегда сталкиваются два элемента – первобытное природное  язычество, стихийность бесконечной русской земли, и православный, из Византии полученный аскетизм, устремлённость к потустороннему миру».  Этой же точки зрения придерживается и А.М.Панченко, говоря, что христианство на Руси с самого начала не было ортодоксальным, а православие являло собой религию синтетическую, допускавшую и языческие моменты, и вольное толкование Библии, и отклонения от обрядовых канонов. 
   Библейские мотивы и мифы для Крандиевской являются тем материалом, который поэт  свободно использует в своём творчестве наряду с народными преданиями, античными мифами, литературными сюжетами. Причём, вторгаясь в ткань мифа, она может трансформировать его в соответствии со своими поэтическими замыслами. Библейские мотивы используются ею достаточно традиционно: они появляются лишь тогда, когда речь заходит о чём-то значимом для поэта, в размышлениях о тех предметах, которые требуют общечеловеческих критериев оценки и выносятся на иной уровень сопоставимости.
Так в библейских образах осмысливается ею природа творчества («яблоко, надкушенное Евой…», «Такое яблоко в саду…»), революция («Не голубые голуби…», «Проходят мимо неприявшие…»), война («Свидание наедине…»), судьба целого поколения («Венок сонетов»), любовь («Когда архангела труба…»).
    Поэтесса часто использует в своём творчестве мотив переселения души после смерти, после окончания земной жизни в  Царство Небесное, в рай. Обещание жизни  после смерти вселяет надежду на будущее бытие и придаёт смысл жизни земной. Кроме того, делает возможной встречу с любимым в вечной жизни: «Мы сядем рядом, в стороне от серафимов, от прославленных, И будем помнить о земле, обо всех следах, на ней оставленных…».
Иногда религиозная символика и атрибутика в лирике Крандиевской приобретает характер привычно-обиходный, первоначальное значение несколько стирается, уходит на второй план, приобретает метафорическое значение. Так троеперстное знамение становится не только символом веры во Христа, но и символом веры в более широком смысле.
                Свидание наедине
                Назначил и мне командор.
                Он в полночь стучится ко мне
                И входит, и смотрит в упор.
                Но странный на сердце покой.
                Три пальца сложила я в горсть.
                Разжать их железной рукой
                Попробуй, мой Каменный гость.
    Стихотворение написано в 1943 году в послеблокадном Ленинграде. Каменный гость, посланец смерти, не во сне, а наяву заглянул в глаза поэтессе, пережившей блокаду и голод.  Христианская вера становится образцом веры, каноном, а троеперстное знамение – воплощением непоколебимой веры. Бесстрашия перед подступившей смертью. И не Бог вселяет эту веру, а нечто другое:
                Спросишь, откуда такой
                Каменно-твёрдый покой?
                Что же нас так закалило?
                Знаю. Об этом молчу.
                Встали плечом мы к плечу –
                Вот он покой наш и сила!
   При всём своём интересе к проблемам бытия и небытия Крандиевская всегда остаётся человеком земным, каждой клеткой своей чувствующим причастность всему земному, поэтому «ревностью горячей душа к земле пригвождена», поэтому дорого всё, что дарует миг настоящего:
                Благословим светло и  просто
                Земное, горькое вино,
                Пока  иным в тиши погоста
                Нам причаститься, не дано.
   Душа раскрыта всякому проявлению жизни, всему, что дышит, движется, растёт. Жизнь приемлется ею в мельчайших деталях.
                Засинел полевой василёк
                В колее, на дороге проезжей.
                Здесь в пыли уцелеть как он смог,
                Беззащитный и свежий?
                Не раздавлен степным колесом
                Под ногами прохожего люда,
                Славит каждым своим лепестком
                Жизни хрупкое чудо.
   Так и поэтесса – каждой строчкой «славит жизни хрупкое чудо». Осознание себя самой частичкой Вселенского бытия, чувство общности с миром природы восходит к натурфилософии языческих времён, сохранившейся в русской обрядовой культуре, в устном народном творчестве, а также в традиционных мотивах русской поэзии. Ю.Селезнёв, исследуя некоторые особенности русской поэзии, ставшие закономерностью, отмечает как самую характерную черту её параллель «человек-природа», раскрываемую по законам диалога, постоянное взаимопроникновение мира «Я», частного, и вселенского, всемирного. «Человек и мир связаны единым духовным состоянием сопричастности. Оттого и «частный» случай, индивидуальное состояние поэта всемирно, оттого его образ мира духовно бесконечен». 
В духовном состоянии сопричастности миру, в состоянии духовного диалога Я с миром Ю.Селезнёв усматривает проявление русского «космизма»: «… это духовное состояние, когда «мгновение» равноценно вечности, когда частица бытия говорит о целой Вселенной, когда совершающееся в душе поэта одновременно отражается «на земле» и «в небесах". Каждая деталь окружающего мира для поэтессы преисполнена значимости. Всё находится друг с другом в полной гармонии, созвучии, живёт по единому для всех закону. Недаром поэтесса говорит о собственном «сосуществовании» с миром.
                Майский жук прямо  в книгу
                с разлёта упал
                На страницу раскрытую –
                Домби и сын.
                Пожужжал
                и  по-мёртвому  лапки поджал.
   О каком одиночестве Диккенс писал?
Человек никогда не бывает один.
В масштабе мироздания человек вовсе не царь природы и не господин, он тоже, что и майский жук или  «деревце-собеседник, сторож девичьего окна», или комарик, который белой ночью «на обиды жалуется мне». Пока человек ощущает себя равным среди равных в природе – для него «мир  ещё не пуст».
   Обращение поэтессы к образам природы несёт в себе двойную функцию. Полное слияние с природой, с милыми сердцу вечными дорогами, странниками, журавлиным клёкотом, с горькой полынью – это и есть, словами Н.А.Бердяева, тот самый «природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины». Но более значимо для неё другое, то, что воспринято от Бунина и что лучше всего может быть выражено его  стихами: «Нет, не пейзаж влечёт меня, Не краски жадный взор подметит, А то, что в этих красках светит: Любовь и радость  бытия».
   Таким образом, взаимоотношения лирической героини Крандиевской с Миром вполне вписываются в рамки традиций русской поэзии как ХIХ, так и начала ХХ века.
Наталья Васильевна Крандиевская – поэт, в сознании которого гармонично сосуществуют и христианские, и  языческие воззрения, и современные философские суждения, образуя в единстве то оптимистическое мироутверждающее отношение к жизни, которое характерно для всей её лирики.
   Рубеж двух веков отмечен интенсивными поисками в области философской мысли, поисками, стимулируемыми как научными открытиями, так и религиозными исканиями. Философия в свою очередь оказывала влияние на формирование направлений в литературе и искусстве. Не было писателя или поэта, художника или музыканта, который не был бы знаком и не испытал на себе влияние идей Ницше, Фрейда, Шопенгауэра, Канта и других.
Мировоззрение Крандиевской складывалось не в гимназии и не в высшей школе, а преимущественно в семье, в среде высокоинтеллектуальной. Писательские и артистические салоны и общества, художественная студия, общение с самыми образованными людьми своего времени, знакомство с работами современных философов – всё это способствовало формированию взглядов поэтессы, отразивших не столько учение каких-либо конкретных мыслителей, сколько комплекс своих взглядов, выражающих философский дух интеллектуальной жизни общества начала века.
   С некоторыми философскими идеями поэтесса была знакома не по книгам. Философа-мистика П.Д.Успенского, судя по воспоминаниям, она знала лично: «Помню, мы говорили о египетских картах Таро, о  четырёх символах (кубок, меч, огонь и вода), изображённых на них вместо обычных мастей, и о философском значении этих символов.
- Откуда вы знаете это? – спросил он (Толстой).
Я рассказала о странных своих уроках у Петра Демьяновича Успенского.
- Постойте, - воскликнул Толстой, - это не тот ли Успенский, который про четвёртое измерение? Терциум органум?
- Тот самый, - сказала я».
Успенский с 1904 года «серьёзно увлечён эзотерическими учениями, посвящёнными внутренним связям явлений. Его путешествия по Западной Европе связали его интересы с «высшими измерениями», о которых ничего не знает наука. Он знакомится с европейским оккультизмом, теософскими учениями, а затем, путешествуя по Востоку, с учениями индуизма и йогой. Он пишет ряд книг, которые суммируются в обобщающем труде «Терциум органум», читает лекции в Москве и Петербурге».
Успенский рассматривает философское понятие пространства и времени посредством математических методов, через разнонаправленные векторы и плоскости. Время он видит как четвёртое измерение, как некую плоскость, пересекающую наш трёхмерный мир. В этой плоскости одновременно сосуществуют и прошлое, и настоящее, и будущее. Видеть  прошлое и будущее, дано только мысли, «настоящим мы называем момент перехода будущего в прошедшее», т.е. точку пересечения временной плоскости с трёхмерным пространством, через которую мы смотрим на мир «как бы сквозь узкую щёлку». 
Вот такое понимание времени как неделимой величины, протянутой из необозримого прошлого в непостижимое будущее, и восприняла Крандиевская из учения Успенского. Настоящее как фрагмент этой величины ничтожно мало: каждое мгновение оно становится достоянием прошлого. Но тем и ценен каждый миг настоящего, поэтому поэтесса стремится запечатлеть его в стихе.
                Что было хоть единый миг,
                Не быть уж никогда не может!
Успенскому посвящены два стихотворения  поэтессы: «Напрасно мёртвый бледный лик…» и «Таро, египетские карты…».
Явно к индуистским учениям о Карме восходит понимание бытия души  через цепь перевоплощений:
                Нет, не грядущее мне дико,
                А прошлое небытиё!
                Ужель с младенческого крика
                Возникновение моё?
                Меня иному память учит.
                Пусть жизнь из мрака начата,
                Порой томит её и мучит
                Воспоминания тщета.
                И часто по дороге древней
                Я духом возвращаюсь вспять,
                Чтоб проследить мой путь кочевный
                И нить в прошедшем оборвать.
                Но нет конца ей, вдаль бегущей…
                И я, раздумьем жизнь дробя,
                На миг и в прошлом, и в грядущем,
                Теряю  в вечности себя!
   Ключевым в понимании всеобщего бытия является образ спирали, символизирующий поступательное развитие жизни. Это воплощение закона отрицания отрицания, согласно которому каждое новое поколение повторяет черты и особенности предыдущих, но на более высокой ступени. Образ спирали ещё с древнейших времён является в философии выражением закона диалектики.
В лирике Крандиевской этот образ становится сквозным.
                Начало жизни было – звук.
                Спираль во мгле гудела, пела,
                Торжественный сужая круг.
                Пока ядро не затвердело.
                И всё оцепенело вдруг.
                Но  в жилах недр, в глубинах тела
                Звук воплотился в сердца стук.
                И в пульс, и в ритм Вселенной целой.
                И стала сердцевиной твердь,
                Цветущей, грубой плотью звука,
                И стала музыка порукой
                Того, что мы вернёмся в смерть.
                Что нас умчат спирали звенья
                Обратно  в звук, в развоплощенье.
   Согласно философской концепции Успенского, человек на пути психической эволюции способен подняться до уровня космического сознания, когда Я осознаётся как часть Вселенского Всего. Жизнь отдельного человека сливается с жизнью в высшем понимании. И в философии, и в литературе это слияние получило название «космизма».
В стихотворении Крандиевской спираль, как символ развития, становится, больше похожа на пульсирующую Вселенную или пружину часового механизма: она скручивается и разворачивается, рождая при этом звук. Момент сокращения пружины до предела и есть начало жизни, при этом звук космический становится стуком сердца, звуком пульсирующей крови, их ритм сливается с ритмом Вселенной. Таким образом, через звук, прошедший из космического пространства в земное бытие, осознаётся связь и единство жизни Вселенской и земной. В этом смысле «начало жизни было  - звук». Развёртывание спирали – развоплощение, возвращение к истокам бытия, в небытие, до следующего скручивания спирали, до зарождения новой жизни. Подобное понимание не противоречит бесконечности бытия через цепь перевоплощений, перерождений, когда смерть становится началом новой жизни, новым рождением.
Образ спирали представлен в другом стихотворении, относящемся к периоду 1906-1921 годов.
                И вот по воздуху, по синему –
                Спираль, развёрнутая в линию,
                Я льюсь, я ширюсь, я звеню
                Навстречу гулкому огню.
                Меня встречают звоны, гуды,
                И музыки громовой груды
                Встречают радостной грозой
                Новорождённый голос мой.
    Нарушение ритмики стиха во второй части знаменует изменение состояния души, покинувшей тело. Поэтическое воображение рисует картину жизни после смерти, возвращение души после временного пребывания в теле в лоно вечной жизни, недоступной человеческому пониманию, передаваемой только ощущениями – «нет дыхания», «забыла взор» - неясными образами и звуками. Поэтесса «играет» образом спирали, разворачивает её в линию. Если в спирали (в философском значении) каждый виток есть отрезок времени, отмеченный изменениями по сравнению с предыдущим витком, и витки находятся в большем или меньшем приближении друг к другу, то прямая линия – вытянутая спираль -  временных характеристик не имеет, ни одна её точка не входит в сближение с другими. Состояние в потустороннем мире, то есть смерть, характеризуется как состояние вне времени и развития. Последней нитью, связывающей с земным существованием, становится опять-таки звук: рыдания, прощальные слова, панихидное пение. Эхо – ещё одна характеристика пустоты, безграничного пространства, куда улетает душа. Рифмовка последних трёх строк второй части создаёт эффект рассеивающегося эха: «…это…ответа…где-то».
    Смерть земная – не конец бытия вообще, это новое рождение, но в ином мире. У Крандиевской смерть и рождение всегда находятся на грани перехода, и то, и другое сопровождается звуками свирели, музыки, хаотическим нагромождением звуков.  А.М. Панченко,  исследуя особенности русского миросозерцания, указывает на значение звучащей свирели в памятниках древнерусской литературы: «Брак, пир, битва, смерть, судьба, эти понятия в русском сознании связаны накрепко. Но здесь тоже звучит свирель, а свирель указывает на временную смерть и новое рождение. Источник – евангельский рассказ о том, как Иисус воскресил дочь Иаира (в его доме звучали  свирели – по покойнице, а покойница воскресла). Звук свирели – это перенесённая на землю небесная гармония, это нравственная чистота, поскольку свирель – пастырский атрибут, а Христос – Добрый Пас-тырь».
Подобное понимание непрерывности бытия рождает оптимистическое отношение к жизни во всех её проявлениях и бесстрашие перед смертью. Ценен каждый миг, дарящий ощущение  жизни, упоение ею, беспричинный восторг. Особенно ясно такое настроение чувствуется в ранних стихах поэтессы:
                Засыпаю рано, как дети.
                Просыпаюсь с первыми птицами,
                И стихи пишу на рассвете,
                И в тетрадь между страницами
                Как закладку красного шёлка,
                Я кладу виноградный лист.
                Разгорается золотом щёлка
                Между ставнями. Белый батист
                Занавески ветер колышет,
                Словно утро в окно моё дышит
                Благовоньем долин
                И о новой заре лепечет.
                Встать. Холодной воды кувшин
                Опрокинуть на сонные плечи,
                Чтобы утра весёлый озноб
                Залил светом ночные трещинки.
                А потом так запеть, чтобы песни потоп
                Всех дроздов затопил  в орешнике.
    Чудо жизни особо ощутимо в моменты, граничащие со смертью, когда жизни росток пробивается там, где, казалось бы, всё убито. Необыкновенно силён всепобеждающий  мотив жизни в блокадном цикле: жизнь продолжается, если на противогазах дружинниц приколоты веточки сирени, если среди развалин и воронок «рядом с богородицыной травкой огоньки куриной слепоты», если «бабочка-капустница в окно трамвая залетела», зенитки заросли кустами картошки, а в амбразурах зимнего дворца ласточки свили гнёзда. «Весна. Война. Всё согласовано и нет ни в чём противоречия…» в обычное время эти мелочи не заметны, значимы они лишь для тех, кто соприкоснулся со смертью.
                Этих радостей прежде мы не замечали.
                Будет время, мы станем опять богаче,
                И разборчивей будем и прихотливей,
                И на многое будем смотреть иначе,
                Но не будем, наверно, не будем счастливей.
                Ведь его не понять, это счастье, не взвесить,
                Почему оно бодрствует с нами в тревогах?
                Почему ему любо цвести и кудесить
                Под ногами  у смерти на взрытых дорогах?
   Непосредственное радостное восприятие жизни в ранних стихах после долгого молчания, эмиграции, разлуки с любимым, его смерти сменяются размышлениями о прошедшем и пережитом, грустью от сознания приближающейся старости и неизбежной смерти. Но грусть эта светла. На место бурных порывов к жизни, страстной жажды полноты бытия («я в бурю, в ночь раскрою двери») пришло мудрое понимание жизненных законов: «Как формула вся жизнь продумана».
   Оптимизм поэтессы восходит не только к философским учениям о непрерывности бытия, но и к народному миросозерцанию, к вере в возрождение умирающего божества, к поклонению духам предков и т.д. Оно же в свою очередь порождено наблюдениями за процессами рождения и умирания в природе: закат и восход солнца, умирание природы осенью и возрождение весной…
В жизни человеческой, как и в природе, всему свой черёд: и рождению, и  молодости, и старости, как весне, лету, осени и зиме.
                Сердцу каждому внятен
                Смертный зов в октябре.
                Без просвета, без пятен
                Небо в белой коре.
                Стынет зябкое поле.
                И ни ветер, ни дождь
                Не спугнут уже боле
                Воронья голых рощ.
                Но не страшно, не больно…
                Целый день средь дорог
                Так протяжно и вольно
                Смерть трубит  в белый рог.
   Безрадостное, но спокойное настроение передано характерным состоянием октябрьского неба, «неба в белой коре» - не дождливое (слёзы), не тёмное, обещающее непогоду (беда), а бесцветное, скованное облаками (не тучами!), смерть здесь не с косой, как в сказках, а с рогом: опять неземной звук символизирует переход в иной мир. «Но не страшно, не больно» оттого, что смерть осознаётся как закономерность, неизбежность, как очередной приход осени. Параллелизм «осень-смерть» имеет двоякое наполнение: во-первых, увядание и гибель, во-вторых, закономерность  в природе.
На смену осени и зиме придёт весна, на смену умирающей природе придёт её возрождение, так на смену ушедшим поколениям придут новые люди. Уверенность  в том, то смерть отдельного индивида не изменит общего течения жизни, что «будет всё, как и раньше было, в день, когда я умру» подтверждает непреложность закона, которому подчинено всё в природе:
                Уходят люди и приходят люди.
                Три вечных слова: БЫЛО, ЕСТЬ И БУДЕТ,
                Не замыкая, повторяют круг.
                Венок любви, и радости, и муки
                Подхватят снова молодые руки,
                Когда его мы выпустим из рук.
                Да будет он, и лёгкий, и цветущий,
                Для новой жизни, нам вослед идущей,
                Благоухать всей прелестью земной,
                Как нам благоухал! Не бойтесь повторенья:
                И смерти таинство, и таинство рожденья
                Благословенны вечной новизной.
    Стихотворение – как строгая формула, опирающаяся на три  временные ипостаси: было, есть и будет. Здесь вновь возникает образ спирали: развитие идёт по  кругу, но круг не замыкается, начинается новый виток. Это не просто констатация жизненного закона, это и благословение поколениям, идущим вослед, это абсолютное приятие такого закона: без зависти, без сожаления, без горечи и страха, ибо «смерти таинство, и таинство рожденья  благословенны вечной новизной».
Само название следующего стихотворения ещё раз подтверждает для непрерывности бытия характер закона, с одной стороны, и бесконечность течения во времени, с другой стороны.
                ПЕРПЕТУУМ  МОБИЛЕ
                Этим жить, расти, цвести.
                Этим милый гроб нести.
                До могилы провожать,
                В утешенье руки жать,
                И, сведя со старым счёт,
                Повторять круговорот,
                Снова жить, расти, цвести,
                Снова милый гроб нести…
   Любопытно, что в этом стихотворении непрерывность и единство выражены синтаксически и композиционно: все восемь строк – одно предложение с бесконечным перечислительным рядом, где последние строчки повторяют первые (кольцевая композиция), начиная второй круг «спирали»…
Тяготение Крандиевской  к диалектическим формам мышления выявляется также в её обращении к форме сонета, который отражает в структуре суть единства и борьбы противоположностей: теза и антитеза в катренах (борьба противоположностей), синтез в терцинах (единство противоположностей). Особенно необходимо отметить её обращение к венку сонетов, сложнейшей поэтической форме. Ю.Линник во вступительном слове к сборнику «Русский сонет. Первая четверть ХХ века» отмечает, что «…венок является оптимальной формой для реализации диалектически глубокого и нетривиального замысла».  Он же находит, что сонет есть  воплощение спирали: «Посмотрите сонет на просвет – и вы увидите внутри у него спираль. Это  спираль жизни. Это спираль диалектического становления. В самом строении сонета гениально угадана и запечатлена структура бытия. Поэтому сонет как бы изначально философичен».
   Поколению, рождённому «на стыке двух веков», выпало на долю пережить грандиозные события и определить своё отношение к ним, совершить свой выбор. Крандиевская, на первый взгляд, в высшей степени аполитична: она никогда прямо не выражает своих политических симпатий и антипатий. Но её взгляд на революцию в стихах всё, же имеет определённую оценку.
   Семья, в которой выросла поэтесса, отличалась весьма демократичными настроениями, с раннего детства детям были привычны слова «марксист, народник, профессура».  Достаточно вспомнить круг писателей, посещавших дом Крандиевских, тесную связь дяди Серёжи» с А.М.Горьким, или то, как за домом, где жила семья, была установлена постоянная слежка. Большинство российской интеллигенции с восторгом ждали революции как обновления, как очищающей бури. «Пусть сильнее грянет буря» - мотив, звучащий во многих произведениях писателей и поэтов начала века. Но восторги угасли после событий октября 1917 года. На смену им пришло иное: «Растерянность в интеллигентских кругах росла с каждым днём. Новое, труднопонимаемое, неуютное и даже зловещее лезло изо всех щелей. Видя это, кое-кто приуныл, кое-кто струсил, кое-кто уже подумывал, не пора ли загнать обратно в бутылку выпущенного из неё «злого духа свободы» и как это сделать».  О подобных же настроениях свидетельствуют дневники Блока, Бунина, Гиппиус, публицистика Горького, Короленко и др.
Как и большинство её современников, Крандиевская не могла пройти мимо апокалипсического события, изменившего облик мира – мимо револю-ции. Показательно, что очень разные по своим политическим пристрастиям писатели-современники - Маяковский, Есенин, Розанов, Волошин, Цветаева – пытались осмыслить это глобальное событие именно в библейских образах.
В числе используемых поэтессой библейских мотивов сюжет о крещении Христа Иоанном Крестителем в реке Иордан.
                Не голубые голуби
                Спускаются на проруби
                Второго Иордана.
                Слетает вниз метелица,
                Колючим вихрем стелется,
                Свивает венчик льдяный.
                И рамена Крестителя
                Доспехами воителя -
                Не мехом сжаты ныне.
                Горит звезда железная
                Пятиугольной бездною,
                Разверстою пустыней.
                Над голой кожей зябкою
                Лишь ворон чёрной тряпкою
                Взмахнёт и отлетает.
                Новокрещён морозами
                Дрожит младенчик розовый,
                Дрожит и замерзает.
   Очевидно, это стихотворение написано о событиях осени – зимы 1917 года. Впервые оно напечатано в 1989 году в сборнике «Лирика», то есть не вошло ни  в один из ранее напечатанных сборников. Причиной его неизвестности могло быть то, что оно носит явно оценочный характер, причём, отнюдь не положительный. В канву мифа автор вплетает совершенно иные реалии, не оставляющие сомнений в том, что речь идёт о событиях  в России. Выстраиваются две сходные по внешней форме и противопоставленные по внутреннему содержанию линии, одна из которых предполагает знание самого мифа, вторая имеет специфическое русское наполнение. События не названы, но они угадываются. Ближний восток не знает суровой зимы, Иордан не покрывается льдом. Проруби, вихри, метелица, мороз – реалии чисто российские. Второй Иордан откровенно напоминает зимнюю Неву, в прорубях которой, по свидетельству очевидцев, были «крещены» в новую веру многие жертвы событий 1917-1918 годов. Причём второй Иордан может иметь и более широкое значение: любая другая река России  или, ещё шире, купель революции. Победа большевистской идеологии в стране отождествлялась с крещением в новую веру. Но характер веры христианской противостоит вере большевистской. Так в момент крещения Христа в Иордане, «едва Иисус вышел из воды, как над ним разверзлись небеса, и он увидел летящую голубку, в образе которой Дух Божий сошёл на него».
    В стихотворении белоснежному голубю, символу чистоты и миролюбия, противопоставлен символ беды, знак гибели – чёрный ворон. Ворон – образ из русского фольклора: ворон-вещун, ворон-предсказатель, его появление обычно перед смертью или на поле брани после битвы, как в народной песне «Чёрный ворон».
Другой зловещий символ – железная звезда, сулящая неизвестность. Есть три объяснения этого знака. В комментариях к «Фаусту» Гёте «пентаграмма с острыми лучами» означает пять букв имени Иисус и раны Христовы, служит защитой от злых духов. Такой знак был начертан над дверью в комнату доктора Фауста. Есть и иное толкование, противоположное: у сатанистов, секты служителей сатаны, звезда символизирует распятого человека, его незащищённость перед происками нечистой силы. Именно таково зловещее значение звезды в стихотворении Крандиевской. Металлические звёзды на шлемах, а затем на могилах красноармейцев – третье, конкретное наполнение  символа.
В Библии, Иоанн Креститель явился к людям, призывая к покаянию и возвещая приближение Царствия Небесного; в стихотворении же он в облике воина, не словом, а мечом, склоняющим к вере. Одеяние  из верблюжьей шерсти сменили доспехи. Старославянское «рамена» - ещё одно указание на неиудейское происхождение Крестителя в стихотворении.
Крещение в новую веру сопровождается зловещими знамениями, предвещающими беду, неизвестность или, скорее, небытие, так как слову «бездна» ближе значение «небытие». «Младенчик розовый», новокрещённая Россия, дрожит и замерзает не в переносном, а в прямом смысле. Мороз, разгул стихии, жестокой и безжалостной – реалии, прямо противоположные библейским. Природа-соучастница свивает для России «венчик льдяный». Мученица-Россия уподоблена мученику Христу, но у того венец терновый, а для России уготован ледяной. Христос уже принял муки, России ещё предстоит.
Трёхстишья, написанные трёхстопным ямбом, создают ощущение неумолимого движения событий, неудержимости их и вместе с тем рокового приближения беды. Усиливается характер пророчества, предсказания грядущих бед, заданный библейским сюжетом и образом ворона-вещуна. Рождение и крещение – два события, знаменующие начало жизни и выбор пути, пути нового и неизвестного.
В другом стихотворении того же периода она отождествляет состояние родной страны с муками роженицы. Никому не дано знать, кем вырастет «младенчик розовый» - гением или злодеем. Любое рождение сопряжено с муками и освящено Богом.
                Проходят мимо неприявшие,
                Не узнают лица в крови.
                Россия, где ж они, кричавшие
                О милосердии любви?
                Теперь ты в муках, ты родильница.
                Но кто  с тобой в твоей тоске?
                Одни хоронят – и кадильница
                Дымит в кощунственной руке.
                Другие вспугнуты, как вороны,
                И, стоны, слыша на лету,
                Спешат на все четыре стороны
                Твою окаркать наготу.
                И кто в безумье прекословия
                Ножа не заносил над ней,
                Кто принял крик у изголовья
                И бред пророческих ночей?
                Но пусть. Ты в муках не одна ещё,
                Благословенна в муках плоть!
                У изголовья всех рождающих
                Единый сторож есть – Господь!
   Чётко определена авторская позиция: не с теми, кто отвернулся в час беды, кто бежал из страны, осудил и призвал на её голову все проклятья. «Милосердие любви» выше политических амбиций, личных потерь и обид. Это продиктовано  христианской частью души, православием заложена нравственная основа её миросозерцания. Христианские заповеди, провозглашённые две тысячи лет назад, давно уже стали, по выражению А.Гулыги, «манифестом единой общечеловеческой морали». Это же продиктовано  и национальной частью души: быть, прежде всего,  русским, а затем уже белым или красным. Трагедия семьи Толстого – у него были расстреляны, умерли от ран и голода многие родственники, в том числе брат Александр Николаевич – не заслонила собой трагедии России. И в дальнейшем своём творчестве Крандиевская остаётся, прежде всего, патриотом, истинной наследницей русских литературных традиций.
Интересно, что и в этом стихотворении возникает образ ворона-могильщика, вороньей стае уподоблены отступники. Не сострадать мукам, хоронить живое – кощунство. Мотив сострадания усилен противопоставлением кощунства и милосердия.
   Александр Блок приемлет революцию со всем тем, что она несёт, более того, новая вера признаётся им, ибо во главе новых апостолов шагает сам Иисус «в белом венчике из роз», освещая своим присутствием дело революции. Зинаида Гиппиус в своём неприятии доходит до проклятий в адрес родины: «Мы дети, матерью проклятые и проклинающие мать». Крандиевская вне крайностей, она ни с первыми, ни со вторыми, она – с Россией. Даже в эмиграции, вдали от Родины, она ощущает неразделимость собственной судьбы с её судьбой, оттого голос звучит неизбывной тоской по оставленным русским просторам.
                Видно, не забыть уж мне до гроба
                Этого хмельного пития,
                Что испили мы с тобою оба,
                Родина моя!
   Любовь к родине – одна из составляющих системы жизненных ценностей поэтессы, системы, заложенной народным миросозерцанием, получившей развитие в лучших традициях русской культуры, прошедшей закалку эмиграцией, войной, потерей любимого…
Некоторые элементы этой системы претерпевали эволюцию. Стихи поэтессы как зеркало отражают процесс её духовного становления.
                Надеть бы шапку-невидимку
                И через жизнь пройти бы так!
                Не тронут люди нелюдимку,
                Ведь ей никто ни друг, ни враг.
                Ведёт раздумье и раздолье
                Её в скитаньях далеко.
                Неуязвимо сердце болью,
                Глаза раскрыты широко.
                И есть ли что мудрее, люди,-
                Так молча пронести  в тиши
                На приговор последних судий
                Неискажённый лик души!
    Ранней Крандиевской было свойственно затворничество, своего рода аскеза как способ сохранения душевного покоя, спасения от переживаний, страданий. Страсти порой приводят к ошибкам, искушениям, вводят в грех. Монахи-затворники в монастырях спасались от мирского греха, полагая, что вне святых стен человеку трудно уберечься от него. В молитвах уповали на помощь Всевышнего: «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». Избежать страстей, замкнуть сердце и душу для них – тоже аскеза, способ сохранить «неискажённый лик души».
   О подобном образе жизни свидетельствуют не только стихи поэтессы, но и «Воспоминания»: «Я не была счастлива с первым мужем. На личной жизни был поставлен крест, как пишут в плохих романах. Я привыкла гостить подолгу в Москве у родителей; жила в строгости, а охотников разделить моё одиночество умела отвадить без особых хлопот. Круг моих чувств, засушенных преждевременно, конечно, годился скорее для гербария какого-нибудь, а не для обихода женщины в двадцать шесть лет. Я писала стихи, полегоньку грустила, воспитывала четырёхлетнего сына и как-то очень хитро  доказывала, смой себе непригодность любви вообще; а для душевного равновесия, помню, всё пыталась читать Канта, «Критику чистого разума».
   Поэтесса обладала свойством не быть подверженной веяниям моды, иметь во всём своё мнение. Если даже оно не в духе времени. За такое свойство характера Наталья получила прозвище «штучка с ручкой» в артистическом кружке Максимилиана Волошина, так называемом «обормотнике».
Первое сильное чувство нарушило умиротворённость, возмутило покой «нелюдимки», пришло понимание бесплодности подобного бытия.
                Высокомерная молодость,
                Я о тебе не жалею!
                Полное пены и холода
                Сердце беречь для кого?
                Близится полдень мой с грозами,
                Весь в плодоносном цветении,
                Вижу – с блаженными розами
                Колос и тёрн перевит…
                Радуйся, к жизни готовое,
                На острие вознесённое,
                Зрей и цвети, иступлённое,
                Сердце, и падай, как плод.
    Три элемента в единстве символизируют полноту жизни: роза, колос, тёрн. Радостное восприятие и всеприятие, плодотворность, жертвенность – вот содержание жизни настоящей, дающей.  Такова жизнь всей природы: цветение, затем плодоношение и, наконец, смерть. Поэтому «смертною тянет прохладою из расцветающих недр». Жизнь бесплодная, пустоцвет не даёт движения следующим поколениям, пресекается вечное движение жизни. Смена жизненной концепции поэтессы – в пользу жизни жертвенной: «О чём заботилась я, трусливая чистюлька? Пройти по жизни невидимкой, тенью, не толкнув никого, никого не обняв? Не взять счастья самой, не дать его никому? И во имя чего? Во имя стерильной чистоты своего сердца, пустого и холодного? А кому оно нужно такое?»
Насколько были скованы чувства до встречи с любовью, настолько мощным оказался порыв к жизни и любви:
                И чем смиреннее  и туже
                В бутон был скручен строгий цвет,
                Тем горячей румянит стужа
                Его негаданный расцвет!
   Теперь её душа жаждет бури, освобождающей от дремотного состояния. Стихия – буря, вихрь, ветер – в лирике Крандиевской противопоставлены покою бесстрастной жизни и небытию. Утрата строгости и замкнутости прежней жизни не ощущается как потеря, а если и потеря – то необходимая.
                И будет сердце взрыву радо,
                Я в бурю, в ночь открою двери.
                Пойми  меня, мне надо, надо
                Освобождающей потери!
   Любовь, любимый, дети, семья – всё, что  можно объединить словом «дом» - теперь занимают центральное место в системе жизненных ценностей поэтессы. Сердце жаждет «благословенного гнева любви».
                …О, будь, любовь, неумолима
                Ко мне, надменнейшей  из дев!
                Твоих небесных своеволий
                Возжаждала душа моя.
                Дай гибели, дай сердцу боли
                Пронзающего острия!
   Достойно удивления и уважения чувство к любимому, пронесённое до конца жизни, чувство, не убитое самым страшным для любви – изменой. Даже в первые дни смятения, обиды, горечи она не дошла до проклятий, обвинений. Было сожаление: «Это было преступленьем, так целым миром пренебречь», было осознание потери: «О, моя любовь незавершённая, В сердце холодеющая нежность! Для кого душа моя зажжённая падает звездою в бесконечность?», была гордость покинутой женщины: «Если встречу - не подам и виду, что земля уходит подо мной». В этот тяжёлый момент поэтесса опять обращается к мотиву затворничества.
                Больше не будет свидания,
                Больше не будет встречи.
                Жизни благоуханье
                Треньем легло на плечи…
                … Нет, уходи, святотатства
                Не совершу над любовью.
                Пусть монастырское братство,
                Пусть одиночество вдовье.
                Пусть за глухими вратами
                Дни в монотонном уборе…
    Легендарный Китеж, ушедший под  воду, чтобы не сдаться врагу и не опорочить веру, становится для поэтессы символом верности, невозможности предать самое святое- любовь. Она была, и предать её забвенью или проклятью – святотатство. Уйти от жизни, в которой благоуханье великого чувства сменилось болью расставанья – единственный путь, путь к аскезе, выраженной метафорически: «монастырское братство», замкнуть душу и сердце.
Примирение и прощение придёт позже, прощение и уверенность, что «пути сомкнутся» в иной жизни, где нет ни обид, ни потерь, ни горечи, а лишь память «о земле, Обо всех следах, на ней оставленных». Смерть мужа смыла последнюю обиду, и она по-христиански просит прощения:
                Нет, и не будет виновных отныне.
                Даруй прощенья и мне.
                Даруй прощенья моей гордыне
                И очищенья в огне.
    После смерти Толстого в 1945 году Крандиевская посвятила ему цикл стихотворений «Памяти Толстого» (1945-1946). Прощением, осознанием неизбежности всего, что «так случилось, так пришлось» звучит одно из них.
                Торжественная и тяжела
                Плита, придавившая плоско
                Могилу твою, а была
                Обещана сердцу берёзка.
                К ней, вечно зелёной вдали,
                Шли в ногу мы долго и дружно, -
                Ты помнишь? И вот не дошли.
                Но плакать об этом не нужно.
                Ведь жизнь мудрена, и труды
                Предвижу немалые внукам:
                Распутать и наши следы
                В хождениях вечных по мукам.
   «Раны лечат только временем», - уверена поэтесса. Притупилась боль потери, боль, пробудившая поэтический голос: «Так на развалинах, на каждом пепелище ведёт к рассвету нас последняя печаль». Вернулось радостное мироощущение, свойственное молодой Наталье Крандиевской. Счастье дарила семья, подрастающие внуки, не только повторение самой поэтессы, но и воплощение нежности, бесхитростности, недаром в посланиях к внучкам она непременно сравнивает их с цветами: одну - с ландышем, другую – с вьюнчиками, имя третьей ассоциируется у неё со звоном колокольчиков. Детского прикосновения, запаха волос – «Разве этого мне не достаточно, Чтобы счастливою быть?» Разве ради этого не стоит жить?
                Будет день – в прихожей маленькой
                Будет толчея.
                Я сниму с внучонка валенки.
                Вот она – семья!
                Затопочут ножки быстрые
                В комнату мою.
                Я до той минуты выстою,
                Слово в том даю.
    В самые драматические моменты жизни понятие «дом» становится особо ёмким, вырастает до масштабов города, всей страны. Особо это проявляется в блокадном цикле. Крандиевская родилась, выросла и до самой эмиграции жила в Москве; по возвращении на Родину и до самой смерти – в Ленинграде, который стал для неё не только домом, но и вместилищем, хранителем русской культуры, истории, традиций. Стиль стихов о Ленинграде близок к ломоносовскому  одическому, ибо говорить о нём надо только возвышенно: «град Петра», «великодержавный». Покинуть город в дни блокады для поэтессы не представляется возможным, этот вопрос она решает опять-таки в библейском ключе:
                Нет! Это значило б предать
                Себя на вечное сиротство,
                За чечевицы горсть отдать
                Отцовской крови первородство.
   Поэтесса осознаёт себя наследницей всех предшествующих поколений, перед которыми она в ответе за город, «венчанный трауром и славой», где «каждый камень  мостовой свидетель жизни величавой». Истоки стойкости и мужества, по её мнению, коренятся в особенностях русского характера.
                Ты думал: чингисханова печать
                Сковала дух воинственный народа,
                Иль разучилась Русь повелевать?
                На заблуждения такого рода
                Огнём орудий надо отвечать.

                И города торжественный покой
                Не потому ли так закономерен,
                Что жест Петра – с протянутой рукой
                В огонь зари, над бурною рекой
                По-прежнему стремительно уверен?

                Глава 2
    Воспитываясь в литературной семье, вращаясь  с детства в кругу московской интеллигенции, Наталья Васильевна рано почувствовала в себе тягу к творчеству: «… лет восьми, едва, языческой коснулась я свирели…»
Первые её стихотворные опыты были навеяны впечатлениями от лирики Пушкина, Лермонтова, Фета, Тютчева, затем Бунина. Во многом они были подражательными, несмотря на её стремление всегда и во всём оставаться самой собой.
Успешно постигая законы формальной организации стиха, юная поэтесса ещё не могла вложить в их содержание своих чувств, ею самою пережитых впечатлений. Не хватало ещё жизненного опыта у девочки, прожившей свою ещё небольшую жизнь без волнений и тревог в кругу обеспеченной и заботливой семьи.  Недостаток личного опыта она возмещала переживаниями любимых литературных героев, переживая их эмоции, страсти. То она воображала себя Эдвардой, героиней романа Кнута Гамсуна «Пан», - девушкой гордой, непредсказуемой, жаждущей необыкновенной любви. То влюблялась в придуманного ею самой Георга Венделя: «У меня сложился роман с человеком, носящим нерусское имя. Зовут его не то Георг Вендель, не то Георг Вельзен, - не всё ли равно! Важно то, что выдуманный этот человек собирает в себе, как в фокусе, все черты любимых героев. Он немного напоминает несчастного доктора Фокерата из пьесы Гауптмана «Одинокие», он и Треплёв из «Чайки», и пастор Брандт из Ибсена, и лейтенант Глан из Гамсуна, и барон Тезенбах из «Трёх сестёр». А главное, всегда и везде облик его сливается с долгоносым профилем любимого актёра».  Иногда в мир грёз вплетались детали из мира реального и неузнаваемо преображались.
Перед отъездом в Олонецкую губернию семьи Крандиевских к «дяде Серёже», к Наташе пришёл проститься друг-гимназист: «Я сбежала вниз по лестнице и в полутёмной передней с разбегу налетела на гимназиста Серёжу Ивницкого. Не снимая шинели, он стоял мрачный и взлохмаченный у ниши с бюстом Геродота. Через плечо ружьё, сумка и ещё какие-то охотничьи признаки.
- Здравствуй, - сказала я, ты с охоты?
Не подавая руки, он, молча, швырнул мне под ноги убитую птицу и выбежал за дверь.
Умел загадывать загадки гимназист седьмого класса Сергей Ивницкий! Правда, птица была не чайка, а просто утка (её съели на другой день с яблоками), но жест был многозначительно красив, как в Художественном театре, и я  оценила его».
Воображение заменило  утку северной гагарой, добавило гамсуновский пейзаж и горькую любовь – неважно к кому. И родились стихи:
                Мой милый уехал, я снова одна.
                В окно моё ясень стучится пугливо,
                И близится. Уныло гудит пароход у залива,
                ночь, холодна и темна.
                Уж дали морские, сливаясь, бледнеют,
                И в хижине тени легли на полу,
                И только неубранной кучей в углу
                Гагары убитые мягко белеют.
                Тихонько я к ним подошла и стою,
                И в пух белоснежный лицо свой прячу.
                Пусть люди не видят, как горько я плачу,
                Как милого горько люблю.
   Зарифмовать чужие чувства – это ещё не поэзия. Сложнее, когда приходят в столкновение поэзия и настоящая жизнь:
                Звенел росою юный стих мой
                И музыкой в семнадцать лет.
                Неприхотлив и прост поэт,
                Воспламенённый первой рифмой.
                Но лишь хореи золотые
                Взнуздали жизнь – она мертва!
                Окаменев, лежат слова,
                Всем грузом плоти налитые.
                И всё бессильнее закреп
                Над зыбью духа непослушной.
                О, слово, неподвижный склеп,
                Тебе ль хранить огонь воздушный!
    Воображение богаче реальности, оно позволяет уноситься в несуществующее,  в мир  фантастический и невообразимо прекрасный. Оно прорывает рамки возможного, предоставляя поэту широкий простор для творчества. Грубой материи слова не под силу вместить то, что рождено воображением, не под силу и ограничить полёт фантазии формой: «И всё бессильнее закреп над зыбью духа непослушной». Если у Бунина «лишь  слову жизнь дана», то  у ранней Крандиевской слово – «неподвижный склеп», неспособный вместить в себя «огонь воздушный». Материальность  слова вступает в непримиримое противоречие с воздушной, духовной сущностью поэтической мысли. Традиционный в русской поэзии мотив невыразимости мысли  в слове по форме выражения у Крандиевской стоит ближе всего к поэзии Лермонтова, у которого «мысль сильна, когда размером слов не стеснена». Выражение  «огонь воздушный» также заимствовано у Лермонтова, что ещё раз подтверждает силу притяжения к его поэтическому миру.
   Противоречие между словом и мыслью происходит от недостаточной зрелости художника, от неумения использовать все возможности  слова, раскрыть все его секреты, как умел это делать Бунин. Позднее, в пору творческой зрелости, поэтесса почувствует свою полную власть над словом.
                Поди, попробуй, придерись!
                Здесь я сама себе хозяин,
                Здесь узаконен, не случаен,
                Оправдан каждый мой каприз.
                Словами властвую. Хочу –
                В полёт их  к солнцу посылаю.
                Хочу – верну с пути и знаю,
                Что  с ними всё мне по плечу.
                Туда забрасываю сети,
                Где заводи волшебных рыб,
                Где оценить улов могли б
                Одни поэты лишь да дети.
   Что за волшебные рыбы попадаются в сети поэта? И почему улов могут оценить поэты и дети? Речь идёт о том самом вымысле, способности мечтать, выдумывать, что так свойственно детям, мышление которых ещё не обременено общественными стереотипами, и творческим натурам, способным эти стереотипы преодолевать. Без воображения не было бы творчества. Без фантазии искусство превратилось бы в простое копирование жизни. В юности творческое вдохновение воспринималось поэтессой как неуправляемая стихия, как дьявольская игра. В зрелости эта стихия оказывается полностью во власти мастера, уверенно превращающего хаос в гармонию.
Как и все начинающие поэты, Наталья Крандиевская испытывала влияние литературных предшественников: Пушкина, Лермонтова, Тютчева и других. От поэзии ХIХ века она восприняла элегические мотивы, стремление к простоте форм и ясности мысли, некоторые традиционные для классической русской поэзии образы, художественные приёмы, частично – лексику.
   Так с Тютчевым её роднит мистическое понимание единства вселенского бытия, данное через звук. Ходасевич так определяет это свойство поэтического видения Тютчева: «Всю жизнь он действительно тешился сверкающей игрой своего ума, гнался за ясностью мысли, за её стройностью. Но своего истинного и исключительного величия он достигал, когда внезапно открывалось  ему то, чего «умом не понять», когда не дневной ум, но «ночная душа» вдруг начинала жадно внимать любимой повести «Про древний хаос, про родимый». В шуме ночного ветра и в иных голосах природы он услыхал странные вести из древнего Хаоса, как сигналы, подаваемые с далёкой Родины».
К Лермонтову её влечёт не только мотив невыразимости мысли в слове, но и особое внимание к бесконечности времени, к единому временному пространству «прошлое-настоящее-будущее», в равной степени свойственное обоим, кроме того, у обоих трансцендентное бытие наполнено звуками.
   Отношение Крандиевской к поэзии Лермонтова сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Здесь можно говорить не столько о влиянии, сколько о впечатлении и ответной реакции поэтессы. С лермонтовским  «Парусом» перекликается её стихотворение о яхте, но  у Лермонтова в стихотворении воплощено свойство его собственного характера – мятущегося бунтаря, бегущего от родных мест и жаждущего бури. У поэтессы недаром «яхта» женского рода в противоположность «парусу» - мужского рода. Лермонтовский парус- бунтарь, яхта Крандиевской – Психея:
                Белой яхты движенья легки,
                Ускользающий парус всё меньше.
                Есть на свете ещё чудаки,
                Что  влюбляются в яхты, как в женщин.
                Эти с берега долго глядят
                На гонимую ветром Психею,
                На её подвенечный наряд,
                На рассыпанный жемчуг за нею.
   Образ, ставший уже  привычным, хрестоматийным, получает иное наполнение: не мятеж, а очарование, женственность.
Строки стихотворения «Иду одна по бездорожью» неизменно соотносятся с лермонтовским «Выхожу один я на дорогу». В обоих ощущение одиночества на жизненном пути. Но сходство чисто внешнее, у поэтов разное мироощущение. Лермонтову свойственен пессимизм, земная жизнь для него несёт в себе «печать проклятья» в отличие от того, иного мира. Крандиевская же, напротив,  благословляет каждый миг земного бытия, смерть для нехотя и неизбежность, но не конец жизни вообще, лишь переход в инобытие. У Лермонтова одиночество есть отчуждённость, отстранённость от всего человеческого, он одинок в прямом смысле слова;  у Крандиевской синоним  одиночества - непохожесть, самобытность, поиск самой себя на творческом распутье, поиск поэтического «Я».
Свои ранние стихи поэтесса определяет как «стихи, где вымысел копирует видения идеалистки». После встречи с Буниным поэтические искания Крандиевской уже направлены в русло реалистической традиции.
   Встреча с поэтом состоялась в декабре 1903 года в Москве  в Гагаринском переулке. Бунин очень строго отнёсся к стихам, принесённым на просмотр, раскритиковал за некую статичность и надуманность образов: «Почему вы пишете про чаек?  Вы их видели когда-нибудь вблизи?  - спросил он. – Прожорливая, неуклюжая птица с коротким туловищем. Пахнет от неё рыбой. А вы пишете: одинокая грустная чайка. Да ещё с собой сравниваете. Ай-ай-ай, - покачал он головой, - нехорошо. Комнатное враньё».  «Жизнь, - продолжал Бунин, - это не так просто. Ведь она движется, светится, звучит, цветёт, пахнет. Она меняется  ежеминутно. Надо вглядываться в каждую мелочь, наблюдать, запоминать. Надо любопытствовать. […] Давайте мириться. Стихи у вас всё-таки с корешком. Писать будете.  Потому и браню вас, дорогой коллега».
«Дорогой коллега» - как окрылило это юную поэтессу! Но… раскритикованные стихи она всё, же включила в свой первый стихотворный  сборник. Урок, преподанный мастером, определил выбор творческого пути. Влияние Бунина весьма ощутимо в её стихах. Мир она воспринимает всеми  органами чувств, он для неё не только движется и светится, но и звучит – «Как много рассказать без слов Пустые звуки могут мне…», - и пахнет: юность её пахнет снегом, а память о вьюнчиках  она хранит «не в сердце, не  в сознанье, Даже не в воспоминанье, Я храню вас… в обонянье. Это дольше и верней». Учителю Крандиевская посвятила одно из своих стихотворений «Духов день», где попыталась передать по-бунински трогательное отношение к старым родовым гнёздам, тягучесть и монотонность размеренной деревенской жизни, находящейся в каком-то непередаваемом  созвучии с жизнь природы:
                А у церкви на опушке
                Снова мир и тишина,
                И сирень свои макушки
                Клонит, в сон погружена.
   Восприняв традиции русской реалистической поэзии от поэтов ХIХ века и Бунина, продолжая их в своём творчестве, Крандиевская не могла не испытать на себе влияний и современных модернистских течений. Она пристально всматривается в современную поэзию, определяя в стихах своё отношение к ней. Её голос «вплетается в хорал» всей русской литературы, перекликаясь с голосами предшественников и современников; с одними он звучит в унисон и, вторя, с другими вступает в контротношения. Посредством образов, мотивов, приёмов, извлечённых из поэтического багажа каждого из поэтов, она как бы ведёт с каждым диалог, то, соглашаясь, то  споря. Поэтесса ощущает своё одиночество среди модных литературных течений, исканий, зарождающихся поэтических школ, на их фоне она действительно выглядит несколько патриархальной, старомодной, слишком одинокой фигурой. О своей непохожести она говорит с лёгкой грустью, порой называя её юродством: «Было всё со мной не попросту, Всё не так, как у людей». Но не заметно, чтобы она очень хотела избавиться от этого юродства, оно для неё не порок, а достоинство: быть не такой, как все, не следовать чужим мнениям и вкусам, оставаться самим собой и в жизни, и в поэзии – это жизненное  и творческое кредо Крандиевской. Она отстаивает право на собственный поведенческий тип и право художника на собственный голос, свой способ самовыражения.
В стихотворении из цикла «Свет уединенный» (1906-1921) она оконча-тельно определяет своё положение в поэзии:
                Не с теми я, кто жизнь встречает,
                Как равную своей мечте,
                Кто  в достиженьях замедляет
                Разбег к заоблачной черте,
                Кто видит  в мире только вещи,
                Кто не провидит через них
                Предчувствий тягостных своих
                Смысл и печальный, и зловещий.
                Но чужды мне и те, кто  в мире
                Как стран заоблачных гонцы.
                Мне не по силам их венцы
                И золото на их порфире.
                Иду одна по бездорожью,
                Томясь, предчувствуя, грустя.
                Иду, бреду в селенье божье,
                Его заблудшее дитя…
    Это отмежевание поэтессы от новомодных  течений, в том числе и от реалистов,  «кто видит в мире только вещи» и принимает жизнь такой, как она есть, без мечтательных устремлений в будущее. Она и не с мистиками-символистами, «кто стран заоблачных гонцы», не разделяет их вознесений до сверхчеловека, их эсхатологических предвидений и страха. У неё свой мир, вполне земной, с обычными  человеческими радостями, страданиями, привязанностями, печалями. Поиск собственного пути среди множества поэтических направлений выражен посредством образа бездорожья и одиночества на этом бездорожье: «Я выхожу одна на бездорожье», - повторяет она потом и в венке сонетов.
В последнем своём поэтическом цикле Крандиевская ещё раз возвращается к оценке символизма, отталкиваясь от известного стихотворения Бальмонта «Слова-хамелеоны» и тем самым, вступая с ним в своеобразный поэтический спор.
                Хамелеоны пёстрых слов,
                Коварство их и многоличье…
                Спасай меня, косноязычье!
                Дай рык звериный, горло птичье,
                Заблудшего оленя рёв!

                Они правдивей во сто крат
                И во сто крат красноречивей,
                Когда поют с природой в лад,
                Когда в бесхитростном порыве
                О бытии воём вопят.

                Будь как они! Завидуй им.
                Они одни чисты, как пламя,
                О чём не ведают и сами,
                А мы лукавим, мы мудрим,
                И между слов змеёй скользим,
                И ускользаем за словами.
    Поэтесса отстаивает реалистическое видение мира, полагая, что избыток слов порой вредит изображению жизни: «…Целомудренно проста порою жизнь и бессловесна. Рифмованная  красота в её пределах неуместна».
Нельзя утверждать безоговорочно, что, отмежевавшись от авангардных течений, Крандиевская была верна только реализму и не отдавала должного внимания находкам новой поэзии. В её стихах можно найти следы влияния некоторых из них, например, тяготение к акмеистической детали, внимание к миру вещей. Интерес к поэзии акмеистов не вызывает сомнений. Так в одном из стихотворений она использует метафору С.Городецкого, ставшую названием его поэтического сборника «Цветущий посох». «Ты  был мне посохом цветущим», - обращается она к Толстому, выражая, таким образом, животворящую силу любви к нему. Порой вещь, предмет, деталь быта вызывает в поэтессе целый поток эмоций, становится поводом для размышлений или средством выражения её видения. Такой деталью становится «очков забытое стекло», виноградный лист, «золотой орешек с ёлки», веточки сирени на хоботах противогазов у дружинниц и, особенно  часто в блокадном цикле, «быта мрачная деталь», лаконично, без излишних комментариев живописующая страшные будни блокадного города.
В том же блокадном цикле можно отметить перекличку поэтессы с современницей – Анной Ахматовой, с её стихотворением «Мне голос был…». И хотя ахматовское относится к 1917 году, а стихотворение Крандиевской к 1941-1943 годам – их роднит не только поэтический мотив  –  зов к лучшей жизни и отказ от неё во имя счастья быть на родной земле, - они созвучны в выражении отношения к родному городу и к Родине в широком смысле слова в страшный час беды, в выражении того высокого состояния духа, когда человек готов погибнуть, но не оставлять город (страну):
                Ты пишешь письма, ты зовёшь,
                Ты к сытой жизни просишь в гости.
                Ты прав по-своему. Ну что ж!
                И я права в своём упорстве…
                ………………………………..
                И если надо выбирать
                Судьбу, не обольщусь другою.
                Утешусь гордою мечтою
                За этот город умирать!
   Тот же мотив звучит в другом её блокадном  стихотворении:
                Я не покину город мой,
                Венчанный трауром и славой…
    Точки касания лирики Крандиевской с поэзией современников иногда обнаруживаются через приём аллюзии, рассчитанный на эффект узнавания ранее известного явления, в данном случае образа, метафоры, названия произведения и т.д. Вот несколько примеров аллюзии: «…Жизнь мудрена, и труды  Предвижу немалые внукам: Распутать и наши следы В ХОЖДЕНИЯХ ВЕЧНЫХ ПО МУКАМ», «Ты был мне ПОСОХОМ ЦВЕТУЩИМ», «ХАМЕЛЕОНЫ ПЁСТРЫХ СЛОВ», строчка «к стихиям мира ТАЙНЫЙ КЛЮЧ» адресует всё стихотворение П.Д.Успенскому, автору книги «Терциум органум. Ключ к загадкам мира».
Вплетая голос в «громовой хорал» литературы, соотнося свои стихи со стихами предшественников и современников, поэтесса ни в коей мере не пытается состязаться с ними или претендовать на собственную исключительность. И как человек, и как поэт она очень скромна. Её не заботит широкая известность и популярность имени, она лишь надеется на бессмертие жизненных мгновений, запечатлённых в стихах, в какой-то мере она стихи и воспринимает как памятник земным радостям, чувствам, переживаниям, она определяет для своих стихов особые рамки, особые темы, чем у других поэтов:
                А я опять пишу о том,
                О чём не говорят стихами,
                О самом тайном и простом,
                О том, чего боимся сами.
                Судьба различна у стихов.
                Мои обнажены до дрожи.
                Они – как жалоба, как зов,
                Они – как родинка на коже.
                Но кто-то губы освежит
                Моей неутолённой жаждой,
                Пока живая жизнь дрожит,
                Распята в этой строчке каждой.
   Исповедальность, погружённость  в мир внутренних переживаний и отвлечённо-философские рассуждения на вечные темы – особенно характерны для второго периода творчества поэтессы.  Право на субъективность творчества она обосновывает в одном из писем Толстому: «в области лирики (прозаической или стихотворной) личное интересно только тогда, когда силою искусства оно перерастает в общечеловеческое, и только  тогда оно становится литературой. Иначе получается домашнее рукоделие, более или менее интересное для близких людей».  Никогда и ни при каких обстоятельствах поэтесса не позволяла своей музе настраиваться на конъюнктурную волну:
                А муза не шагает в ногу.
                Как в сказке, своевольной дурочкой
                Идёт на похороны с дудочкой,
                На свадьбе плачет у порога.
   Всякому художнику свойственно размышлять о природе творчества, о том, что стоит у истоков, что управляет поэтическим вдохновением.  К этому вопросу неоднократно обращается и Крандиевская.
Со времён античности искусство мыслилось как богоданное и богоугодное. Обитатели горы Геликон, Аполлон и музы, вдохновляли поэтов, художников, музыкантов. Христианство более строго относилось к человеческому творчеству. Как утверждает религиозный философ Н.А.Бердяев, о  возможности человека быть, творцом в Библии не сказано ни слова: ни запрета, ни разрешения. Такое умолчание можно рассматривать, как предоставленную Создателем человеку свободу быть, или не быть творцом.  Творческая свобода ставит человека на один уровень с Богом как созданного по образу и подобию его, возводит человека на ступень  Богочеловека. В этом смысл нового мирового эоса, наступление которого констатировали в начале века Соловьёв и Бердяев, Фёдоров и Вернадский.
Такой постановки вопроса Крандиевская не признаёт и не приемлет. Для неё быть творцом – значит не посягать на права Бога, проявлять гордыню. Творчество – грех. Однако, тяга человека к творчеству непреодолима. Мотив искушения творчеством становится основополагающим в её философии творчества. Трижды она обращается к интерпретации библейского мифа о грехопадении Евы, давая ему неожиданное наполнение и продолжение.
    Первые люди, отведав запретного плода от древа познания добра и зла, навлекли на себя гнев Создателя. За что? Только ли за ослушание? Нет. За посягательство сравняться с Всевышним в знании, ибо отведавший заветного плода становится равным Богу и ангелам в знании: «И сказал Бог Яхве: вот человек стал как один из нас, зная добро и зло…».
Запретный плод давно уже и в изобразительном искусстве, и в литературе стал яблоком. У Крандиевской оно приобретает очень конкретные качества: цвет, вкус, запах, но качества, не свойственные обычному яблоку:
                Яблоко, протянутое Еве,
                Было вкуса – меди, соли, желчи,
                Запаха – земли и диких плевел,
                Цвета – бузины и ягод волчьих…
  Запах и вкус отнюдь не райские. Более того, качество плода как бы заранее предупреждает о предстоящем того, кто его отведает: о горькой земной жизни как о божьем наказании за ослушание. Сок яблока оказывается ядом, превратившемся в кровь.
                Яд слюною пенной и зловонной
                Рот обжёг праматери, и новью
                Побежал по жилам  воспалённым
                И в обиде божьей назван кровью.
   Вкус яблока – «меди, соли, желчи» - вкус крови. Яд познания превращается в животворную силу. Кровь имеет здесь ещё одно  значение: небесные обитатели, Бог и ангелы, бесплотны, плоть и кровь – принадлежность земных, смертных существ. Обретение знания оборачивается обретением смертности и причастности всему земному.
Роль соблазнённой и соблазнительницы Библия отводит женщине, которую с мифических времён считали виновницей грехопадения мужчины и изгнания первых людей из райского сада. Иногда для выражения женской сущности – любопытства и обольстительности – и в напоминание о библейской истории женщину называют «дочерью Евы». Поэтесса примеряет к себе эту роль – роль соблазнительницы – в другом стихотворении:
                Такое яблоко в саду
                Смущало бедную праматерь.
                А я – как мимо я пройду?
                Прости обеих нас создатель!
                Желтей турецких янтарей
                Его сторонка теневая,
                Зато другая – огневая,
                Как розан вятских кустарей.
                Сорву. Ужель сильней запрет
                Весёлой радости звериной?
                А если выглянет  сосед –
                Я поделюсь с ним половиной.
   Не Эдемский сад, а самый настоящий, реально существующий на берегу реки Гаронны в Камбе, и не библейская Ева, а сама поэтесса, осознающая себя наследницей праматери, разыгрывает сюжет  искушения. Она прекрасно обходится без змея-искусителя. Да и яблоко не библейское, разве что так же притягательно. Очень уж оно русское, фольклорное яблочко наливное, напоминающее окраской роспись «вятских кустарей». Национальная принадлежность, приверженность традиционным русским и народным образам даёт себя знать и в трактовке мифа. В предыдущем стихотворении отравленное яблоко вызывает ассоциацию с яблоком в пушкинской «Сказке о мёртвой царевне», здесь же – с весьма частотным образом прикладного народного творчества русского Севера. Мифологическая канва наполняется не только современными, но и русскими национальными реалиями (неважно, что стихотворение навеяно  «райской» жизнью французской провинции).
Оба эти стихотворения написаны в 1921 году, то есть почти одновременно. А в 1958 году поэтесса опять обращается к теме первого греха и образу яблока.
                Яблоко, надкушенное Евой,
                Брошенное на лужайке рая,
                У корней покинутого древа
                Долго пролежало, загнивая.

                Звери, убоявшись божья гнева,
                Страшный плод не трогали, не ели,
                Не клевали птицы и не пели
                Возле кущ, где соблазнилась Ева.

                И творец обиженный покинул
                Сад цветущий молодого рая
                И пески горячие раскинул
                Вкруг него от края и до края.

                Опустился  зной старозаветный
                И спалил цветы, деревья, кущи,
                Но оставил плод едва заметный,
                Яблоко, что  проклял Всемогущий.

                И пески тогда его накрыли…

    Как и в одном из предыдущих стихотворений, здесь не просто Божий гнев, а гнев, замешанный на обиде, более страшный и беспощадный. Он обрушивается не только на виновников содеянного, но и на весь райский сад. Нагнетается ощущение ужаса перед этим гневом. Заветный или запретный плод становится страшным плодом, его не касаются не только звери и птицы, но и зной, уничтоживший всё живое в саду. Никто, кроме человека, не осмелился нарушить Божий запрет.  «И пески тогда его накрыли…» - нарочитая незавершённость строфы, оборванность фразы, многоточие имеют определённое значение: продолжения у истории сада нет и быть не может.
А история человечества с этого только начинается, история искупления  первого греха и новых искушений.
Как искушение прародителей в Эдеме произошло от лукавого, так и искушение художника тягой к творчеству, по мнению поэтессы – «от лукавого». Именно так называется цикл её стихов, датированный 1906-1921 годами, и третья книга стихов, изданная в 1922 году в Берлине.
                Не окрылить крылом плеча мне правого,
                Когда за левым волочу грехи.
                О господи, я знаю, от лукавого
                И голод мой, и жажда, и стихи
                Но ангелом-хранителем хранима я,
                Мечта-кликуша за руку ведёт,
                И купина моя неопалимая
                Не для меня пылает и цветёт.
                Кто говорил об упоенье вымысла?
                Благословлял поэзии дары?
                Ах, ни одна душа ещё не вынесла
                Бесстыдной этой дьявольской игры.
    Единство противоположностей – характерное для поэтессы явление. Чётко выраженные антиномии предстают у неё в нерасторжимой связи.  Весь её поэтический мир состоит из двучастных  явлений: жизнь человеческая – горечь и блаженство, вера – сплав христианского и языческого, музыка – минор и мажор, лирическая героиня – смиренница и грешница одновременно. Одно из поздних стихотворений так и называется – «Двойники», в нём дано сочетание в одном человеке самых противоположных качеств.
В вышеприведённом стихотворении закономерно появление рядом ангела-хранителя и лукавого, правого плеча, осенённого благодатью, и левого, отягощённого грехом. Поэзия с её духовной сущностью стоит в одном ряду с голодом и жаждой, самыми насущными физиологическими потребностями, но также греховными, ибо это требования плоти, а не духа. (Недаром затворники умерщвляли  голодом плоть во имя спасения души).
Затворничество как образ жизни было свойственно молодой поэтессе. Мотив борьбы смиренницы с искушением красотой звучит в другом стихотворении:
                Фаусту прикидывался пуделем,
                Женщиной к пустыннику входил,
                Простирал над сумасшедшим Врубелем
                Острый угол демоновых крыл.
                Мне ж грозишь другими приворотами,
                Душу испытуешь красотой,
                Сторожишь в углах перед киотами
                В завитке иконы золотой.
                Закипаешь всеми злыми ядами
                В музыке, в преданиях, в стихах,
                Уязвляешь голосами, взглядами,
                Лунным шаром бродишь  в облаках.
                А когда наскучит сердцу пениться,
                Косу расплету ночной порой, -
                Ты глядишь из зеркала смиренницей –
                Мною, нечестивою, самой.
   Жизнь-аскеза должна быть скромной и смиренной. Рукотворная красота - порождение человеческой гордыни, грешника, возомнившего себя творцом. Искушение красотой вездесуще: «в музыке, в преданиях, в стихах», в лунном шаре, традиционном объекте поэзии; оно е только неодолимо, но и дерзко: затаивается у самого Божьего лика в киоте. Красота противостоит христианской строгости и скромности, смирению и благочестию. И смирению трудно устоять перед красотой: смиренница оказывается одновременно и грешницей. О свойстве такого смирения Крандиевская говорит в другом своём стихотворении, написанном в 1915 году и вошедшем в цикл «От лукавого».
                Моё смирение лукаво,
                Моя покорность лишь до срока.
                Струит горячую отраву
                Моё подземное сирокко.
   Кровь до сих пор хранит память о первом непослушании, она до сих пор отрава, яд. Волнуемая красотой, кровь не даёт состояться смирению, покорности.
Можно дать и иное толкование происхождению поэзии от лукавого (поэзии и творчества вообще), если понимать поэзию как изречённое слово в широком понимании. В.Нагорной проповеди Христа сказано: «А Я говорю вам: не клянитесь вовсе: ни небом, потому что оно – престол божий, ни землёю, потому что она – подножие ног его, ни Иерусалимом, потому что он – город великого царя; не клянись ни головой своей, потому что ни одного волоса не  можешь сделать белым или чёрным, но да будет слово ваше: да – да, или нет – нет, а что сверх того – то от лукавого».
Христос говорил о правде слова, о том, что речь человека, слова, им произнесённые, означали бы только сказанное, не подразумевая другого, скрытого смысла или вымысла. «Да – да, или нет – нет» - это правда, в слове; двусмысленность, иносказание, вымысел – это ложь, она от лукавого (отсюда выражение «лукавить»).
Поэзия основывается на вымысле, без неё она не состоится, превратится в летописный свод, сухую хронику, констатацию фактов, риторику. Поэтическое слово многозначно, в этом его красота, образность, в этом и его греховность. Следует ли из сказанного, что поэзия – это ложь? Если да – то она действительно от лукавого. А красота музыки, живописи, ведь она тоже построена на вымысле, воображении; следовательно, и она от лукавого? Тогда напрашивается вывод: любая рукотворная красота как результат творческой деятельности человека – лжива, ибо вымысел – синоним лжи. Истинна лишь красота природная, сотворённая Богом, или же рукотворная, но сотворённая по наитию свыше, вдохновлённая Богом и служащая возвеличиванию его: храмы, иконы, соборная живопись, жития святых…
Ошибкой было бы полагать, что вопрос об истоках творчества поэтесса решала только в религиозном ключе. Цикл «От лукавого» создан в период 1906-1921 годов, когда она ещё не твёрдо определила свой собственный путь в поэзии, но уже интуитивно угадала оторванность некоторых поэтических течений от истинной красоты, их «лукавство», многословность. Противопоставляя в уже приводимом нами стихотворении «Хамелеоны пёстрых слов…»  многоличию и коварству слов косноязычие природы, которое «правдивей во сто крат и во сто крат красноречивей», в ответ на бальмонтовское «Будем как солнце» она восклицает: «Будь как они!», то есть голоса природы. И в этом стихотворении она вновь называет поэзию лукавством: «А мы лукавим, мы мудрим, И между слов змеёй скользим, И ускользаем за словами».
    Поэзия всегда была для Крандиевской даром, возможностью запечатлеть в словесных образах «не прах, а пламень» чувств, переживаний, впечатлений. В течение всего творческого пути она стремилась избавиться от «лукавства» многословий, иносказаний, туманных намёков, её стихи реалистичны, всё, что является её взору – вполне ощутимо, зримо, осязаемо. Высший смысл она видит во всём, что даёт природа.
Поэзия – свойство молодой души. Но «не только к юным муза благо-склонна», если человек до самых последних дней умеет сохранить радостное ощущение бытия:
                Когда последнее настигло увяданье
                И тень зловещая сокрыла милый свет,
                Расцвёл негаданно мой алый, вешний свет,
                Благоухает он – и нет ему названья.
                У Крандиевской для поэзии много имён:
                Затворницею, розой белоснежной
                Она цветёт у сердца моего,
                Она мне друг взыскательный и нежный,
                Она мне не прощает ничего.
                Нет имени у ней иль очень  много,
                Я их перебираю неспеша:
                Психея, Муза, роза-недотрога,
                Поэзия иль попросту – душа.
   Поэзия – душа, бестелесная, воздушная, бессмертная. Поэтому поэтесса, предвидя будущее, может представить, как придёт смерть, как «заглохнет» пульс, как перестанет дышать… Но:
                Но понять не могу, не могу, не могу,
                Как – незрим, невесом, бестелесен –
                Он остынет со мной на могильном снегу,
                Тайный жар вдохновений и песен!
   Остаётся надежда, что  стихи – и есть тот самый след, который оставляет на земле поэт «в хождениях вечных по мукам», что «кто-то губы освежит моей неутолённой жаждой», что стихи её всё ж «кому-то близки».
Чтобы дать наиболее полное представление о творчестве Крандиевской, необходимо обратиться к особенностям её поэтики.
«У каждого истинного поэта есть  свой элемент, - пишет В.С.Франк, рассматривая лирику Пастернака, - снежная вьюга у Блока, земля у Есенина, ночь у Тютчева. Родной элемент Пастернака – текущая вода, чаще всего – дождь».
В течение всего творческого пути поэтесса тяготела к малым стихотворным формам. Самым крупным по размерам, самым совершенным по форме, самым философским произведением можно назвать венок сонетов, написанный в 1954 году, в период, который она сама определяет названием стихотворного цикла: «Когда виден берег». Её 66 лет, в этом возрасте человеку свойственно оглянуться на пройденный путь и оценить его с мудростью старости.
Цикл сонетов можно определить так: о времени и о себе, а ещё – обо всём поколении, «рождённом на стыке двух веков». Это история поколения, данная не в конкретных фактах, как автобиография или историческое сочинение, а в философском осмыслении. Отвлечение от конкретики, неперсонифицированное  Я позволяет рассматривать личность в круговороте событий не суженно, а обобщённо, как  человека начала века вообще, во всяком случае, поэта начала века.
Ю.Линник, рассуждая о сущности сонета, в основе его диалектизма видит столкновение контрастных элементов, своего рода диалог, спор, который разрешается в неожиданном синтезе. Это может быть диалог личности и общества – противоречие между ними,  то кажется непримиримым, то разрешается в великом начале соборности. 
Именно такой диалог развивается в сонетах Крандиевской – диалог личности и общества, находящихся в развитии. Поэт  в своём творческом поиске непременно соотносится с событиями, чутко реагирует на них, пытается определить своё место в истории. Судьба поэтессы соизмерима с судьбой всего поколения, таким был бы путь становления каждого художника. «Терновых удостоены венков, Рождённые на стыке двух веков», - так она определяет горькую участь, доставшуюся на долю поколению современников.
По форме сонеты Крандиевской восходят не к классическим итальянским, а к шекспировским (английским) сонетам, которые являются канонизированным вариантом итальянского сонета: вместо двух катренов и двух терцин – три катрена и двустишье. Все пятнадцать сонетов выдержаны строго в этом варианте.
    Единственным отклонением от канона – вполне допустимым традицией – является то, что магистрал (у Крандиевской он называется «Ключ») расположен не в конце венка, а в его начале. И. Р.Бехер в статье «Философия сонета, или малое наставление по сонету» отстаивает именно такое положение магистрала, полагая, что иная последовательность выродилась бы в пустую игру и была бы нарушением всех правил искусства.
Рифмовка также соответствует традиционной: в катренах опоясывающая и перекрёстная, в двустишьях – парная. В пятнадцати сонетах использовано 9 вариантов рифмовки, причём в каждом сонете участвуют обязательно 5 рифм: две рифмы в первом и втором катрене, две в третьем катрене и одна рифма в двустишье. В каждом катрене равно чередуются женские и мужские рифмы. Сонеты написаны пятистопным ямбом с  чередованием 10-11 слогов. Лишь в одном случае – в последнем стихе третьего катрена 5 сонета – 13 слогов. Единственное нарушение. Рифма по преимуществу точная, простая, хотя богатой её не назовёшь.
Анализ формы сонетов  показывает, что автор педантично следует классическим формам. В этом сказывается её приверженность традиции и строгое отношение к канонам стиха. Кроме того, строгое соблюдение формы, отсутствие отклонений свидетельствуют о мастерстве поэта, свободно владеющего сложнейшими формами. Многие поэты ХХ века обращались к форме сонета, позволяя себе при этом свободное обращение с ней.
    Таким образом, поэтесса Наталья Васильевна Крандиевская, испытав на себе влияние современных модернистских течений и выразив своё отношение к ним, сохранила приверженность традициям русского реализма ХIХ века, развивая их  в своём творчестве в течение всего творческого пути.