Случайно встретил Короля. О Булате Окуджаве

     Откликаясь на просьбы выступить перед ребятами в разных уголках некогда единой, великой страны, порой ощущаю себя в школьных, библиотечных, музейных аудиториях каким-то ископаемым реликтом. Незаметно проросла плеяда "продвинутых компьютерных пользователей", для коих мои свидетельства о не столь уж давнем прошлом - "преданья старины глубокой"... Я ведь ещё помню Переделкино не "вдовьим" посёлком с роскошными особняками столичных нуворишей на месте скромных обветшалых литфондовских дачек. В "моё" время сосновые просеки-улочки подмосковного литературного местечка дарили нечаянные встречи с Булатом Окуджавой. Марк Лисянский "прогуливал" меня от Дома творчества писателей к музейному "дому-кораблю" - последнему пристанищу опального Пастернака. На платформе "Мичуринец" в ожидании электрички окрестные кумушки вполголоса судачили о таинственной дачнице с улицы Довженко - полковнике внешней разведки Советского Союза знаменитой детской писательнице Зое Ивановне Воскресенской, которая называла меня "юным, но древним другом" и сыном... Александр Петрович Казанцев читал мне в своём крохотном избяном кабинетике главы романа "Альсино" ("Иноземлянин") о пришельце из недоступных людскому глазу "соседних измерений". А напротив дачи "деда русской научной фантастики", в незашторенном окне, неизменно виднелся силуэт склонившегося над рабочим столом Анатолия Наумовича Рыбакова - нобелевского номинанта, автора любимого несколькими поколениями нашей детворы достославного "Кортика", мировых бестселлеров "Тяжёлый песок" и "Дети Арбата". Драматург Михаил Михайлович Рощин в день своего рождения под рюмку беленькой и горячий плов рассказывал нам, приглашённым, про некую цензоршу из рязанского городка Сапожок: обитавшая в деревянном срубе чиновница из года в год не запасалась на зиму дровами - отапливала жильё списанными, запрещёнными книгами...

          Но кто мы и откуда,
          Когда от всех тех лет
          Остались пересуды,
          А нас на свете нет...   

                *          *          *
               
     В то сырое и серое январское утро заплутал я в Переделкине основательно. Огромен писательский посёлок - два длиннющих пролёта на электричке. Это если мимо проезжать. А пёхом топать - среди сотен приземистых "финских" дачных домиков, под сумрачными кронами высоченных мачтовых сосен! И - ни души вокруг. Только разномастные кудлатые собаки беззвучно шныряют взад-вперёд между калитками, с подозрением косясь в мою сторону. У этих "аборигенов" дороги не спросишь...
     Казалось бы, сколько раз бывал тут, живал подолгу, а вот поди ж ты: всё никак не могу сориентироваться в перепутанице лесных просек литературного местечка!
     С горем пополам выбрался к дому Леже, - уж отсюда-то и с закрытыми глазами доберусь; вот он - поворот на нашу улочку Довженко...
     Свернул за угол, и увидел впереди одинокую сутулую фигуру человека с палкой, не спеша бредущего мне навстречу. Это был первый прохожий, встреченный на всём моём долгом пути по сонному утреннему Переделкину. Первый!
     Конечно, сразу его узнал. Идёт в ватнике, старой шапке-ушанке, вместо посоха приспособил длинный и гладкий сучок. Видно, что идти ему нелегко: в газетах писали - недавно перенёс в Америке сложную операцию на сердце, спасли чудом...
     А я - замер. Настолько неожиданной для меня оказалась эта встреча на пустынной переделкинской тропке. Хотя почему неожиданной? Знал ведь, что он живёт здесь, на этой самой улице Довженко, в соседстве с Казанцевым, Рыбаковым, богодухновенной Беллой Ахмадулиной...
     Зоя Ивановна Воскресенская не раз говорила мне, кивая в сторону его дачи:
     - Сходи, познакомься... Тебе будет интересно встретиться с ним, потом напишешь об этом...
     Не посмел...
     И вот он приближается, а я так оробел, что даже имя-отчество его вдруг позабыл: БУЛАТ ШАЛВОВИЧ! Не мудрено, в тот момент я едва ли был способен вспомнить, как меня звать-величать...
     Поравнявшись со мною, Кесарь этих мест ("Я царствую здесь, в малиннике...") метнул в мою сторону быстрый взгляд из-под кустистых чёрных бровей, и дальше побрёл. У меня же - форменный столбняк, ни шевельнуться, ни слова вымолвить...
     Впечатлённый негаданной встречей, я написал о ней стихотворение и поместил в свой первый сборник.

                *          *          *

          Монарх бредёт навстречу мне,
          а я чужак в его стране,
          я - иностранец не
                ясновельможный...
          Он не в короне, властелин,
          без свиты шествует, один,
          и скрыться с глаз, исчезнуть невозможно...

          Да мне бы дрожь унять в ногах:
          проходит Кесарь в двух шагах!
          Заговорить? - слова забыл все разом...
          Не поклониться Королю?!
          И я сознание молю
          в уста мои вложить хотя бы фразу!

          Слегка кивнув на мой поклон,
          идёт своей дорогой он, -
          уже вдогон ему не крикнешь: "Здрасте..."
          Но будто чую наяву:
          ещё на свете поживу
          и мне, конечно, улыбнётся счастье...

          .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

          Наш мир - он и мал, и велик...
          Я видывал разных владык,
          а токмо иных - не приму,
          и кланялся лишь одному!

                Январь 1992 г.
                Переделкино.

     А когда книжка вышла, осмелился, наглец, е м у послать. По младости, по дурости решился на самоубийственный шаг. Но Король проявил истинное великодушие: миловал там, где следовало бы - казнить.

     "Уважаемый Александр!
     Спасибо за книгу стихов. Она мне показалась интересной. В ней есть личность и нет претензий. Ваше стихотворение, посвящённое мне, - большая честь для меня.
     Желаю успехов.
     С самыми добрыми чувствами
     Б. О к у д ж а в а".

     Спустя два года я редактировал рукопись молодой николаевской поэтессы Ларисы Матвеевой.
     Первая книга!
     До чего же прав был Марк Лисянский, беззлобно посмеявшийся на склоне лет над "ученическим почерком, возведённым в первопечатное диво":

          Тут не помочь даже мудрым советом,
          Книгу - имеем.
          Ах, как мы после жалеем об этом,
          Ах, как жалеем!

          Нам бы изъять у людей эту книгу,
          Не подвергаясь допросу,
          Но Аполлон преподносит нам фигу
          К самому носу.

     Это стихотворение, свежее, только что отпечатанное на машинке, автор-земляк прислал мне - с явным намёком, однако утешением - и вашему покорному, и Ларисе, и всем пишущим - могут служить заключительные строки "Первой книги":

           ...Если бы не было первой, быть может,
           Не было бы и последней.

     Лисянского уже год как не стало; свой "Мотив судьбы" Лариса подписала - Окуджаве.
     Надо полагать, начинающие стихотворцы не обходили Булата Шалвовича подобными знаками внимания. Но вот из воспетого им Безбожного переулка (сам поэт нарёк его Божественным), снова ставшего Протопоповским, нам в Николаев пришло письмо, столь не похожее на дежурную благодарность за скромные дары периферийных сочинителей:

          "Уважаемый Александр!
          Спасибо за книги Ваши и Л. Матвеевой. Спасибо за добрые слова. Стихи я прочитал с интересом. Ларисе нужно немного на себя рассердиться, чтобы ускользнуть от общепринятых стандартов. В поэзии нужны маленькие открытия: слово, мысль, образ. "...что под каждым окном вся в саване белом дежурит Блокада". Очень хорошо. Но очень мало.
          До прозы ещё не добрался.
          Желаю Вам и Матвеевой новогодних удач.
          Б. О к у д ж а в а".

     Такой отзыв - дорогого стоит!
     Напутствие оказалось не напрасным: за минувшие годы у Ларисы выходили книги стихов и прозы, лиричные песенные строки Матвеевой звучат по обе стороны уже не столь "прозрачной" российско-украинской границы...
    
          ...Его обожают мужчины,
          И женщины любят его.

          Открыты пред ним все дороги
          В отчизне своей и вокруг...
          Он друг и товарищ для многих,
          И мне он товарищ и друг...

     Эти строки об Окуджаве принадлежат поэту Марку Лисянскому.
     ...Верить в оглушительную весть, смириться с её необратимостью отказывался разум: в четверг, 12 июня 1997 года, в военном госпитале парижского предместья Кламар ("Тогда опустеет Париж...") перестало биться сердце Булата.
     На его ваганьковской могиле в Москве - "серый камень гробовой", цветы и свечи. Монументальный мемориал на Арбате, пожалуй, лишь тем хорош, что от него не гоняют почитателей великого барда, вздумавших выпить поминальные сто граммов...
     В переделкинском доме открыт музей, там всегда гости, но хозяин уже никогда не пройдёт со своей суковатой палкой привычной дорогой, вдоль по Довженко. Да и наше памятное Переделкино, повторюсь, теперь не узнать...
     Вечные стихи, песни, написанные "для тех, кто понимает", ставшие духовным символом эпохи, - остаются с нами.

          ...У жизни со смертью
          ещё не окончены счёты свои...

     Но мы-то - как теперь без него?