клф нло н. бодров Вертебрата

Николай Бодров
Вертебрата
Рукопись
    перестройка



    НЛО НБ
   
    VERTEBRATA
   
     О
    т редактора (вместо предисловия):
     Настоящая рукопись обнаружена мною 24 ноября 1991 года возле трупа неизвестного мужчины, найдённого в лесистой местности на Енисее. Листы, отпечатанные на машинке и сшитые суровой ниткой, были свёрнуты трубочкой, запечатаны в целлофан и спрятаны в жестяном керосиновом бидоне с капроновой крышкой перевёртышем. Труп находился на краю большой свежей воронки неизвестного происхождения (моё сообщение о ней не заинтересовало учёных). Рядом также обнаружено: лыковое лукошко с остатками грибов, старомодные очки с выбитой правой линзой, удивительно маленькие (разве что для маленького ребёнка) (отрицательные диоптрии); лапка грызуна, то ли обоженная, то ли засушенная, как талисман. Ни денег, ни документов найдено не было. Особо обращает на себя внимание сопоставление дат в тексте (например, Т…), которые соответствуют будущему времени. Ушлый фантазёр тут же предположит, что погибший – неудачный путешественник во времени, хотя я лично склоняюсь к мысли, что автор (если это действительно он) – неоригинальный бомж – графоман, желающий привлечь дополнительное внимание к своим (довольно забав-ным) бредням. Так или иначе – жаль. Жаль никчемной смерти. Тело осталось невостребованным из морга Красноярского ГУВД и похоронено неопознанным в захоронении № 5228 на левобережном (гражданском) кладбище г. Красноярска.
     Н. Бодров
   
    «..Я жив, он мёртв. О чём нам разговаривать?…»
     НОВЕЛЛА № 123 (рукописный лист. Плохой почерк)
     Чтобы опубликовать записи «Лаборатории точных замыслов», мне пришлось обращаться по разным ад-ресам. Не могу сказать, что меня подняли на смех или прогнали откуда-нибудь. Этого не было. Но и опуб-ликовать эти материалы, я так же нигде не смог. Возможно. Негативную роль сыграло отсутствие системности материалов, их кажущаяся бессвязность (многие редакторы даже сомневались в их литературности и спрашивали меня, зачем я принёс им канцелярскую переписку), хоть я и пытался привести их в порядок... Думаю, что в эпоху либерализации, когда портфели редакций забиты массой сногсшибательной информации, мои материалы, будь они трижды интересны, попросту не привлекли бы внимания, а стало быть, не нашли бы своего читателя, и затерялись бы в пенистой печатной волне. Участь их, даже при положительном решении вопроса публикации (это теперь уже) представляется мне печальной. К сожалению, их просто бы не заметили. Я, как сейчас, вижу глаза среднего читателя, затурканного делами и заботами, который едет в монокапсуле на свой родной завод и пробегает эти новеллы с угла на угол, как передовицу, в «Новой правде».
    - Шыр-р…Шыр-р…» – шелестят страницы.
     Двадцать минут. Пожатие плеч. Ноль эмоций.
     Спокойно рассуждая, я прихожу к выводу, что время этих бумажек ещё не пришло. Как узнать, что из них стоящее, а что – пена? Да, наверное, и в этом случае, зёрна неотделимы от плевел. И то, и другое так схоже, что у читателя нет желания, да, честно говоря, и возможности разбираться как, где, и почему. Ему успеть утолить сенсорный голод. Успеть проглотить всё, всё и всё…о многом узнать, услышать главное.. А река информации, после разрушения искусственных плотин, с каждым днём норовистее, бурнее. До разделения ли здесь?
     Впрочем, возможно, что вся информация – зёрна, а плевел и в принципе-то быть не может, хотя не исклю-чено, что это как раз наоборот….
     Так или иначе, я, сейчас уже устроенный в жизни, спокойный и уверенный в себе, я сижу за дощатым столом возле керосинки, и считаю, что так оно, вероятно и лучше. Я листаю эти подшитые листы с обгорелыми краями, перечитываю, вспоминаю, размышляю.
    - Да, – думаю, - ещё настанут такие времена. Поутихнет шумиха. Снова этих брехунов возьмут за горло и опять будет дефицит слова. Вот тогда-то…
     Кто-то из действующих и ныне живущих героев умрёт (как, например, Эмма Оттовна Шварц. Болеет. Кажется, на ладан дышит), кому-то всё будет до лампочки, кто-то окунётся в другую жизнь и напрочь забудет про «ЛТЗ» (Лабораторию Точных Замыслов). Мне кажется, машинистка Ирочка (ах, чёрт, забыл фамилию! Надо же, а только два года прошло!) окунётся в семейную жизнь, кто-то забудет детали или попросту не будет воспринимать ничего, связанное с лабораторией, так психически остро, как раньше (доходя до нервных фолликул, депрессий, биений на ковре (как, например, Володя Пограничник. До сих пор с ужасом вспоминаю, как, рискуя жизнью, я ночью снимал его повешенное тело с фонарного столба) и прочих неожиданных, немотивированных поступков. Прочитает и отложит в сторону, как самый рядовой читатель, недоуменно пожав плечами. Наконец, я надеюсь, что с течением времени Володя – вахтёр (а мне теперь кажется, что он реально существует, даже, если не считать массовой галлюцинацией тот случай в коридоре и не отождествлять его с проделками Г.Г.) сам собой исчезнет, как монстр, ужасный фантом, плод наших больных фантазий и не сумеет воплотить в жизнь свою страшную угрозу, которую послал мне вдогонку, в ночь, когда я, дрожа от страха, выкопал из снега останки текущего архива Лаборатории. Кто-то (видимо, он) стрелял мне в голову. Близко. Метров с пяти – семи, дробью (крапинки пороха до сих пор остались в моей коже на левой щеке, а ухо, изодранное тремя свинцовыми шариками срослось в какую-то замысловатую хрящеватую фигуру),
     ….Архив, как мне помнится, располагался в четырёх, соединённых крестом комнатах, на третьем этаже в том угловом здании, что находилось на улице Совместной Армии. После разгрома, конечно, было трудно его узнать. Ещё сложнее было сориентироваться внутри (многие стены оказались пробиты, повалены, всё кругом выжжено… Даже некоторые межэтажные перекрытия провалились и осели в виде карточных домиков. Да, что и говорить! Горько печалилось сердце того, кто сработался, сжился, можно сказать, сросся с этим зданием…) Трудно попасть внутрь помещений, поскольку центральный вход оказался сильно разрушен и представлял собой кучу обломков, возвышающихся почти до крыши. Поговаривали, что солдатня резвилась, стреляя по окрестным дворикам из пулемёта, установленного как раз над парадными дверьми. Танкистам, штурмующим здание, пришлось бить прямой наводкой именно туда. Да, ещё не два – три раза, а раз десять, не меньше… Трудно сказать, почему мне пришла в голову мысль разыскать останки архива. Зачем? Кому они нужны? Чтобы опубликовать их? Опять же, нужно ли это? Сам Г.Г, судя по слухам, убит и, говорят, похоронен. Тоталитарный режим сокрушён. Зло наказано. Кого теперь заинтересуют эти обгорелые обрывки? Да, и существуют ли они в природе?…
     … Короче говоря, из груды, ссыпавшихся в подвал железных ящиков, мне удалось раскрыть только один, изрядно покорёженный осколком снаряда. Ящик побывал в огне, позже внутрь попала вода, и вы можете легко представить себе то печальное зрелище, которое мне открылось, когда, ободрав до крови руку, я всё-таки подковырнул тяжёлую крышку. Пробежав взглядом пару листков, я понял, что текст, в основном, ещё можно разобрать, а если, где чего-то и не хватает – разобраться по смыслу. Так что, дорогой мой приятель, (а читателя я представляю непременно мужчиной) не удивляйся хромоте стиля. Местами записи других авторов (того же Бориса Никитовича) дополнены, домыслены, досказаны мною, а я, надо сказать, слабый литератор и стилист, тем более…
     Итак, вмёрзший в грязный лёд, полузанесённый снегом ящик, лежал на самом краю провала, и я, чувствуя в душе неясную тревогу, перекладывал шелушащиеся, с обгорелыми краями листы себе в портфель и рюкзак (благополучно оставленный там, впрочем, как и спортивная шерстяная шапочка, сбитая выстрелом). По закопчённым стенам гуляли световые пятна ночных прожекторов. На улице гудели далёкие моторы, слышались шаги и приглушённые разговоры патруля. Перепуганные наряды бесчинствовали вовсю и палили без разбора во всё движущееся, без лишних предупреждений. Что и говорить, комендантский час был в самом разгаре…
     В какой-то момент…(я вообще люблю многоточия…) я почувствовал близкую опасность. Понимаешь, это трудно объяснить. Вообще-то, сейчас с нынешних нормально- материалистических позиций мне многое трудно растолковать, разъяснить. Иногда я терзаюсь мыслями – а не бред ли всё это? Не придумал ли я сам этих людей, эту лабораторию (будь она неладна!), эти события?… Может, я так и работаю всю жизнь, с самого рождения, как и теперь, клепальщиком? Может, и сами роды-то принимал где-нибудь здесь, в курилке, наш слесарь Егорыч? Так, с тех пор и нахожусь на штате, правда, теперь, клепальщиком третьего разряда (расту!), а всю эту ахинею придумал от монотонности и скуки жизни… Не знаю. Возможно и так… Я не сбрасываю эту версию со счетов, но всё же думаю, что события, о которых мне хочется рассказать, реальны и на самом деле произошли со мной два года тому назад. Конечно, ухо можно покалечить и кувалдой (очень даже запросто. В кувалде – примитивные синтез мозги. Имеется в виду, в самом ударнике. Это мозги с примитивной защитой (пружина) и настроены исключительно на клёпку. Это удобно и производительно. Однако поломки происходят в самом в любом, даже самом надёжном механизме. Никто не гарантирован от случайностей. Исключительно безопасные устройства могут раздробить руку, а при сотрясении синтез мозгов, и по голове заехать. Очень даже запросто… Недавно один рабочий захотел подработать. Увеличить производительность труда. Стал работать двумя кувалдами. Они его и затюкали. Насмерть. Мастер просто ахнул. Ни одной заклёпки за смену. День впустую… Ну, да ладно…) Бумажки эти я мог и сам накарябать (хотя почерк-то разный… А есть и вообще листы, отпечатанные на машинке…) Мог и действительно где-то откопать… Да, мало ли сумасшедших имеют доступ к бумаге и ручке! Может, и Г.Г., похороны которого (реальный факт!) в прошедшем Декабре были искусственно примазаны мною к выдуманным событиям и на самом деле с моим воспалённым бредом никак не связаны и не имеют ничего общего. Всё может быть… Я часто (особенно вечерами после работы) думаю об этом. Давняя контузия в танке даёт знать о себе… Мало ли… И, всё-таки, склоняюсь к мысли, что всё это было на самом деле, что не так давно жили на свете эти люди (а некоторые живут и поныне), ходили каждый день на три часа в Лабораторию (без выходных, отпусков и праздников), выдумывали, искусственно бредили, вызвали галлюцинации, делая эту треклятую газету «Известь» для единственного читателя (Г.Г.) и потихоньку на самом деле сходили с ума. Вполне возможно, что заминированная правительством развалина на улице Совместной Армии это и есть бывшее издательство, типография и лаборатория Г.Г. (а, может, и ещё что-то…) Вероятно, что изуродованное выстрелом левое ухо – результат бдительности и меткого прицела Володи-вахтёра (если только он существует), а вовсе не обычная производственная травма. Не исключено, что все эти листочки, наконец, - материал для «Извести», результат плодотворной деятельности донор- корреспондентов Г.Г., а вовсе не плоды безумства компании параноиков с шизиком во главе.
     По городу, кстати, давно ползли слухи о стае волков – разрушителей автомобилей под предводительством обнажённого Маугли – переростка (как не хочется верить! Может быть, это всё-таки слухи…) Предполагают, что волки частично разумны. Кстати, что же значит «частично»? когда я впервые услышал об этом, сердце замерло в груди. Бьюсь о заклад, это идея Володи – пограничника, а какие бредни он ещё навыдумывал – бог знает… Ну, так вот… Что-то постоянно сбивает с толку, словно снова кто-то лезет своими корявыми пальцами – мыслями под мою черепную коробку и расшвыривает в беспорядке мои собственные. Собранные в кучу… Итак, сижу я возле наметённого сугроба, достаю из ящика бумажки и вдруг улавливаю опасность. Знаете, как акула чует кровь, так и я ощущаю опасность. Это нечто наподобие тревожных ноток, что-то типа молекул опасности, несущихся от неё самой и задевающих мои нервные окончания. Это кусочки чьих-то чужих мыслей, которые неведомый владелец старательно укрывал, утрамбовывал, прятал под своим черепом, не выпуская наружу. Однако они нашли крохотную дырочку и вылетели наружу. Сейчас я уже не гарантирую точности. Хотя, что это меняет? Важно понять суть…
     Я вздрогнул от страха. Ко мне кто-то подкрадывался. Животное ли, человек - не знаю, но он хотел убить меня!
    «…ть …крова… х-х-х… тс-тс… подкра… горло… тс-с-с…м-м-м…»
     Это было летучее настроение, летучая эмоция, которую мне удалось уловить. Будь я нормальным – каюк. Он бы пришил меня сразу (а я грешу на Володю – вахтёра). Каким образом я спасся, до сих пор не знаю. Впрочем, в ухо он мне всё –таки влепил заряд. А, может, моя ненормальность этим только и усугубилась (разведу руками). Так вот, что я хотел сказать…
     Кажется, первой эти бродячие эмоции уловила Ирочка – машинистка. По моему, тогда было лето. Окно распахнуто настежь. Наставительно вещал репродуктор на столбе. Борис Никитович что-то увлечённо рас-сказывал Эмме Оттовне, которая разливала чай и традиционно изумлялась. Володя – пограничник сочинял стишок. Ирочка печатала, окружённая, как всегда, бело-молочной взглядонепроницаемой сферой (до сих пор не могу понять, из чего она состоит?), которая возникала всякий раз, когда начинала стучать пишущая машинка. Молочная дымка окутывала белой, идеальной формы пеленой пространство вокруг аппарата, видимо, для удобства печатающего (снижение отвлекаемости). Она была проницаема для рук, ног, предметов - Ирочка часто протягивала мне сквозь неё отпечатанное (выглядело это несколько дико: из гладкой поверхности торчит рука с листочками), бросала длинные, явно недокуренные бычки в угол, где, по идее, должна была стоять корзина с мусором, изредка просила подать ей что-нибудь. После прекращения работы уже секунд через пятьдесят (я специально засекал!) сфера растворялась в воздухе так же загадочно, как и возникала. Борис Никитович говорил, что раньше машинка этим свойством не обладала. А что, да как, я не знаю, но Борису Никитовичу в этих вопросах верить можно. Спросить Ирочку напрямик я не решался, да она обычно темнила, храня свою тайну.
     Стук прекратился. Ирочка вышла из сферы. Руки в боки. В зубах – сигарета. Без туфель. В одних чулках. Вопросительно всех оглядела и безапелляционно спросила:
    - Ну, и что, долго будем этой ерундой заниматься?!
     Вопрос, тон, которым он был задан, и внешний вид не произвели на нас никакого впечатления.
    - Ну, что замолчали? – повторила она. – Вовка, это ты что ли?
    - Если ты опять про беременность, то нет, не я…
     Плюнув в его сторону сигарету, она повторила вопрос, глядя уже на меня:
    - Ты?
    - А, что собственно….? – начал я.
     Она фыркнула и, продолжая глядеть в мою переносицу, обратилась к нашей пожилой парочке:
    - Борис Никитович, а вы способностями к телепатии не обладаете?
     Потом Ирочка битых пять минут объясняла, что всё утро она ведёт борьбу чувств, умов, в буквальном смысле слова, с кем-то, кто упорно лезет своим свинячим рылом в её светлые мысли и мешает работать. Быть феноменом, заявила возмущенная секретарша, хорошо, но надо же и делом заниматься (она заявила это, переводя взгляд то на меня, то на Володю- пограничника).
    - А сейчас? – спросил Борис Никитович и перекрестился.
    - Ничего вроде бы не чувствую… Как будто, сейчас нет, - ответила она, подумав.
    - А что хоть внушали-то? – продолжил Борис Никитович.
    - Ну, вообще-то… разное… какую-то дрянь типа: «Брось… порви… разломай машинку… Дура… Удавись… если сдашь материалы в печать – удушу в коридоре….»… Другие угрозы… Мат… И через слово: «Г.Г. – говно»…, - она покосилась на телекамеры под потолком, - так это не вы?…
     Борис Никитович отхлебнул чай и выдал своё резюме:
    - Знаете, Ирочка, по- моему, здесь был только что Володя – вахтёр собственной персоной… Думаю, он об-ладает такими способностями. А что вы на меня так глядите?! Так смотреть нельзя…
    - Но ведь мы вчера ещё выяснили, что всё это вымысел, страшилка, которого выдумали те, кто здесь был до нас…
    - Сидор Петушевич, если точнее, - сказал Борис Никитович, - ныне покойный.
     Повисла неловкая пауза, после которой, так и не дождавшись вопросов, Борис Никитович закончил свою мысль:
    -…Возможно, нам придётся пересмотреть наши взгляды. Даже великий Гали…
   
   
    НОВЕЛЛА № 126 (2) (Рукописный лист. Нижние углы обгоревшие. Середина размазана. Мелко)
    При входе.
     Жизнь представлялась ему непрерывной цепью событий, словно кинолентой, прокручиваемой перед глазами и возбуждающей в мозгу резонансные картинки. Длинная кинолента. Очень длинная. Затем несколько пустых квадратиков с крестиками, звёздочками, указанием формата, и снова, снова, снова бесконечный, странный, но в целом приятный фильм. Каждая серия – жизнь. И новые съёмки продолжаются, хотя и старые ещё не успели прокрутить. Жизнь течёт. Она пульсирует в нервных клетках, как влага в сосуде и до тех пор, пока продолжаются эти пульсации, пока существует этот резонанс – он жив. Всходили и заходили звёзды, чередой марионеток мелькали люди. Древние, настоящие, будущие. Отступало море, обнажая гигантские валуны… и снова приближалось… Тряслась земля, разрываясь там, где не хватало материи на её крутых мышцах, и, вспучиваясь горами там, где скальных пород было слишком много. Всё это живо волновало его, интересовало, влияло на него и он, по мере своих слабых сил, влиял на всё это.. В этом и заключался процесс, смысл, суть жизни откликаться, отзываться на то, что происходит вокруг и добиваться от всего окружающего отклика на собственные реакции. Его собственная и система окружающего космоса должны соприкасаться, раздражать друг друга и балансировать без остановки, непрерывно находясь в процессе, постоянно находясь в движении, в жизни…
     Иначе – смерть.
    - Смерть, - думал он, - это остановка взаимодействия, прекращение влияния систем. Обрыв киноленты. А если не искушать судьбу? Если ленту зациклить? Связать штук десять эпизодов, склеить финал с началом и запустить навечно? Перпетуум Мобиле. Наркомания. Бред. Вечное движение в сообщающихся сосудах. Да, и течение, как таковое, дозированное, кусковое, корпускулярное, чего в природе не должно быть прин-ципиально… Как сделать время дискретным? Зачем гадать – утопичность сооружения идёт от фундамента. Фундамент – утопия и всё остальное тоже.. А если эти пассы невозможны, то возникает вопрос: как уловить ту грань, единственную секунду между жизнью и смертью и что собой представляет человек в тот момент, когда он уже не здесь, в этом мире, но ещё и не там? Мир Смерти – реальность. Мир жизни –тоже. А третий мир? Есть ли он? Что это за мир? Как там течёт время? Что и кто там живёт? Сколько длится этот мир, эта неуловимая секунда? Кто знает… Но нельзя же утверждать, что он не существует… но где он? И где тот человек, который находится там? Может, за эту секунду, когда мы скорбно стоим у ложа, им прожито с десяток жизней в других мирах, в иных телах и событиях? Никого не спросишь… Жуткий баланс: «до» – жизнь, «после» – смерть.
    - Ясное дело, бормотал он почти вслух, я умру для себя в один, далеко не прекрасный день, когда перестану реагировать на изменения внешней среды. Она будет двигаться, шевелиться – ноль эмоций. А, если наоборот, значит, труп сама среда, а я жив (хотя тут вообще уместен вопрос: «По отношению к кому?»). Но насколько я могу считать себя живым, если мне не с кем будет взаимодействовать? Эй, послушай, я! Ведь уже будучи трупом, я всё ещё буду помехой, раздражителем… И даже, если меня закопают по традиции в землю, забудут о моём существовании…
     Он живо представил покосившийся крест, ржавые решётки, безнадзорную могилу, развалившийся в толще суглинка гроб, могильных червей, пронизывающих истлевшее тело… Безрадостная картина.
    - …Так буду ли жив я, если отсоединится система? Если она исчезнет и ни на что не будет влиять? Не могу же я один трепыхаться в темноте ни для кого… Робинзон хоть знал, что где-то там… Знал и надеялся… Даже для себя. Кто будет знать о моём существовании, а если никто, то снова: «живу ли я?» А вдруг моя система совсем не простая? Если и я сам состою из десятков, сотен, тысяч других систем? Если я сам - мир? Неведомый и громадный. Если я буду взаимодействовать со своими составными частями – с системами из которых состою? Я… Один. Вокруг чернота. Но я живу. Функционирую. Отвечаю чувствами на свои же эмоции. Развиваюсь, совершенствуюсь. Старею, умираю, снова рождаюсь. Но живу ли я? А может и сам я – часть мира, составная единица системы.. Один из миров, составляющих большой грандиозный микрокосм, который и сам состоит… Матрёшка… Бесконечная матрёшка…
     Он представил себе незнакомого сердитого мужика, одиноко парящего в космосе и себя в нём, скажем, долькой печени или мизинцем, или ещё чем-нибудь… пусть даже этим, о чём вы подумали.
    - Мужи-ик, - позвал он незнакомца, но тот даже не подумал отзываться.
    - Так это, наверное, я и есть! – осенило его, - а, может и нет… Возможно, это кто-то во мне и я сам состою из таких вот мужиков…. Какой смысл орать? Погоди – погоди, а общество? Всё наше общество? Вся наша жалкая, склочная планета может только и есть – кирпич в чьей-то стене? Вероятно, мы, и я, и моя жена, и дети, и Василь Васильевич, и соседи, и тёща, и начальник, и продавцы в магазине – все, если отойти на большое –пребольшое расстояние, составляем не какую-то бесформенную кучу, а этого самого сердитого мужика, одиноко висящего в космосе и не знающего – жив ли он или мёртв. Представляю себя на его месте. А, может, и на своём, только… Только в это трудно поверить. На это просто не хватит поверхности мозга и глубины глаза. Все наши противоречия – его физиология. Все наши процессы – его жизнедеятельность. Представляешь, идёт демонстрация. Выкрики, лозунги, флаги, микрофоны, и т.д. и т.п.…. Идёт эта масса народа по улицам на Красную (ну, пусть, на Красную) площадь. А глянь издали – да это просто мужик котлету несвежую сожрал, и она идёт по пищеводу. Спускается… А уж куда она опустится и во что превратится по пути кто знает. Жена с мужем поругалась – раковая клетка. Две, три – уже опухоль. А он ведь тоже человек, ему жить хочется. Или, например, едет этот самый мужик в трамвае и вдруг сердце закололо (ну, пусть, он уже не в космосе). А прильнуть поближе – глядь, так это, скажем АБВ-нцы ракету на Марс запустили, ну, или тот же Тюльбукский радиотелескоп просторы Вселенной обшаривает. Звезданёт печёнка по селезёнке, а того не понимает, что система-то замкнутая. Вот и корчится мужик, вот и мучается. Да, мало ли… Конечно, может быть, это и бред собачий, но чем собака - не человек? Так умно смотрят… Именно собаки. Будто бы знают, что они – целый мир, а мы – молекулы шерсти у них под хвостом… Но и это………………………………………………… ……………………………………………………………………………………………………………………………….. …..ду что-то поглощать, что-то выделять, но анализировать это смогу только я сам, так как попросту больше никого не будет. Не значит ли это, что система нарушена и один из двух компонентов, даже полностью исправный, никогда не сможет создать то, что мы называем «жизнь»? С другой стороны, мёртвая материя… Можно ли восстановить её связь с миром, то есть оживить? Каза…………………….. ………………………………………………………………………………………………………………………………. ….ак ёжик в тумане. А, может, все мы и есть этот самый ёжик в тумане? А вдруг только лист на спине у крохотного иглокожего?
     …Многие умирают в страшном горе, именно оттого, что жизнь заканчивается, и они уверены, что никогда жить не будут. Глупыши! Жизнь это обязанность, это адский труд. Она бесконечна и безначальна. Жизнь – это не индивидуально, это коллективно. И избавиться от неё в наших масштабах невозможно. А те, кто умирает… У них слишком большое самомнение, самоосознание своего «я». Успокойтесь, вы никогда не умрёте, как, впрочем, и никогда и не рождались. Вас никогда не было на свете, и вы были всегда. Правда, для этого необходимо понять и пожертвовать вашим пониманием того, что в глобальном масштабе вашего собственного «я» никогда и не существовало. Вы – ёжик. Вы – одна из его клеток. Вы – это он и есть.. Вы – это я, вы – это моя жена, дети, вы – это Василий Васильевич и соседи, и тёща, начальник и продавцы в магазине. Вы – всё наше общество. Вы – ёжик в тумане. Дымка непроницаема, и иглокожий бессмертен… Так, что умирайте (если умираете) с улыбкой. Жизнь продолжается! Жизнь это та же смерть, то же се…………… ……………………………………………………………………………………………………………………………………… ……….ть! Вперёд, а там ра…………………..
   
    НОВЕЛЛА №117 «Б» (полных два листа)
     Человеку для счастья нужно сравнение. Положительное соотнесение (иначе это уже не счастье, а совсем наоборот). Сравнение себя и других. Крупицы своего на общем фоне. Или своего фона на основе прочих крупиц. Если человек посчитает, что он живёт лучше (обывательски – богаче), значит, он счастлив. В самом деле, кому нужны несметные богатства на необитаемом острове? Фона нет - и счастья нет. Видимое мате-риальное благополучие - субстанция не абсолютная, а относительная. Кстати, это и есть одно из многих отличий человека от животных. Мне кажется, что разумные животные (я имею в виду мохнокрылых страуми) понимают материальное благополучие, как категорию абсолютную, и потому-то все они, кто высидел больше двух яиц, поголовно счастливы. Иные же наоборот. Жерар говорил, что на Сириусе V разумом прививали бегонию обыкновенную (ну, разовая серия… Помните, тогда ещё был резонанс в печати против вырубок, как формы геноцида?) Так вот… Там, говорят, понятие счастья даже выделило два новых биологических вида этих самых бегоний. Контрольный контингент Бета Сириуса. Подпространственная планета Зэ, третья по счёту от своего светила (Будтодар – серия). Так вот, бегонии на нём, так и остались обыкновенными растениями. На остатках суши распространилась же так называемая «Бегония сапиенс», причём как вида А, так и в Б. Последний отличается стабильностью привития разума (лабораторно у всех тестируемых особей выделены компоненты счастья. Чем не доказательство?). Интенсивная приживаемость. Хорошая корневая система (гены доразумных предков), не трансформируемая на протяжении всего хода эксперимента. Упругий стебель (новое благоприобретённое качество), характерный доминантный признак – наличие двадцати четырёх листьев. Прекрасно поддаётся разведению в домашних условиях. Тяготеет к почвованию и гидрации. Горшковен. Коэффициент разумности – 0,6 G независимо от флуктуаций. Неагрессивен. В нормальных условиях образует шестиглазковые 24-молекульные накопительные сберклубни, различимые под скреперным микроскопом. Смешанное водочно – селёдочное питание. Зачатки нервозной и желчеглоточной систем. Привнесение вида А нокаутационнного эффекта не даёт. Кстати любые особи вида А, привнесённые в среду вида Б, проявляют тенденцию к хорошей приживаемости, задатки лидерства, прекрасную приспособляемость и явное повышение основных характеристик жизненного тонуса.
     …Это ещё что! Жерар, конечно, остряк, но иногда (как сейчас, например) я ему склонен верить. Так вот, вид А (а биологи говорят, что его уже можно выделить в особый вид) даёт совершенно иные показатели. Привитие разума даёт непостоянный результат (а что вы так смотрите? Разум так же отторгаем и не всегда желателен для живой материи… Вообще, так глядеть на собеседника неприлично… Видели бы вы своё лицо в зеркале….) …Так вот, разум – вещь неоднозначная. Большинство особей после трёхнедельного карантина возвращается в исходное доразумное состояние, с отрицательными последствиями, вплоть до усыхания без видимых причин. Компоненты счастья выделяются в исключительных случаях и, как правило, только у 26-листовых особей с повышенным тонусом. Зафиксирован факт образования подпочвенных ступней (клубней) с тенденцией выпираемости из почвы псевдоколенных суставов у 27-листковой четырёхлетней бегонии вида А. Упругий хрящеподобный позво (зачёркнуто) стебель. Почвуется, но появляются признаки уксусной пищеварительности. Двадцатишестилистковые бегонии вида А горшкуются без применения насилия. Двадцатисемилистковые виды, вероятно, способны автономизироваться и расценивают горшок, как некую точку отсчёта, либо необходимое обиталище. Коэффициент разумности доходит до 0,7 G. Растёт по мере увеличения флуктуаций. Попадаются элементы агрессивности. Двадцатисемилистковые бегонии вида А – «Сапиенс» оказывают гуманитарное подавляющее влияние на все остальные растения, за исключением «Бегонии натуралес», которую приручают и проявляют склонность к культивации. При дополнительном привнесении двух или нескольких двадцатисемилистковых особей появляются характерные признаки борьбы за лидерство. Сберклубни начисто отсутствуют. Бесплодны. Вид воспроизводится – исключительно лабораторным путём.
     ….Жерар, помнится, плохо кончил. Вернувшись с Будтодара, он получил обещанный пансион от государ-ства и ограничение в предпринимательской деятельности от своего идеологического наставника. Вскоре впал в депрессию и замкнулся. Отчего-то стал разводить рыбок, а позже, казалось, совсем потерял интерес к жизни. И в результате, как многие сосунки его склада, сдался. Приобрёл простейший бытовой кульминатор и стал деэволюционнировать. Последние разумные слова, которые я слышал от этого существа, успевшего уже порядком оволосеть, была фраза: «…Может, счастье и благополучие, и в самом деле, различные понятия? И в таком случае, наша погоня за чем бы то ни было, попросту не имеет смысла?… Поскольку благополучие полностью относительно, а мы абсолютно разумны…»
     Он пробормотал эти фразы (как я узнал впоследствии) в телефонную трубку, поднесённую к его рту за-ботливой сиделкой... Тоже мне гер-рой Дальнего Космоса!! Нервотик, слабак...
   
    НОВЕЛЛА № 132 (лист совершенно не пострадал от огня. Рукописно. Разорван пополам без ущерба для текста. Чувствуется рука Володи-пограничника).
    * * *
    «ПОМОГИ».
    Зацикливаясь на слове «одиночество»
    Пишу, макая кончиком пера в сквозную рану
    Под названием «Боль»,
    И слово «Крик», вцепившееся в грудь
    Корявыми когтями не…
    Не…. Не выпускает слово «Здравствуй».
    И вместо умного, тоскливо – умного письма
    На белый лист, исхватанный горящими руками
    Ложится надпись кровью: «Помоги!»…
   
    НОВЕЛЛА № 133 (лист нестандартного формата. Текст отпечатан. Часто попадаются ошибки)
     …Борис Никитович, если говорить честно, был нашим лидером. Настолько, что все замолкали, чтобы дать ему досказать любую, даже самую длинную мысль. А Эмма Оттовна, так та, вообще, ему в рот глядела, записывая услышанные афоризмы в свой потёртый блокнотик. Борис Никитович не очень-то стеснялся те-лекамер и микрофонов Г.Г. (а может быть, только вид делал), понатыканных повсюду в нашей комнатушке и говорил то, что думал, гораздо откровеннее всех нас. Его злобные подначки (а они именно такими и были) терпеливо выслушивались самим Г.Г., хотя частенько старик говорил о вещах довольно щекотливых с таким негодованием… Впрочем, и Борис Никитович знал свой потолок и его смелость была не беспредельна. Он тоже придерживался определённых рамок и понапрасну не клевал ни Г.Г., ни «Известь», ни систему.
     Каждое утро (часов в 11) Борис Никитович заявлялся в ЛТЗ, где Эмма Оттовна уже готовила к его приходу душистый лесной чай, ручку и блокнот.
    - …Тут мои соображения насчёт приоритета жёлтой расы в оппозиции к Марсу и, в принципе, я на сегодня свободен, - он клал несколько мелко исписанных листков на стол Ирочке и, справившись насчёт чая, задавал один и тот же вопрос: - Ну, так чем мне занять на три часа свой воспалённый мозг, Эмма Оттовна?
    - А вы помогите мне с заключением насчёт Тунгусского извержения 1912 и 1992 годов, - говорила она и про-тягивала алюминиевую кружку, наполненную благоухающей душистой влагой (кстати, пили чай они обычно вдвоём, не привлекая к этому делу других. Конечно, если попросить, как следует…Но ведь у нас тоже есть своя гордость…)
    - Конечно, конечно, - бубнил Борис Никитович, погружаясь в собственные мысли, в разработку своих идей. Будущих передовиц, которые (есть такое мнение) всегда так нравились Г.Г.
     Какое отталкивающее свойство! Меня оно всегда так бесит! Мне кажется, если человек даёт согласие, он берёт на себя определённые обязательства перед тем, кому он обещал помочь. Борис Никитович никогда этим не тяготился. Он говорил: «Да, да», «Конечно, конечно», или ещё что-нибудь в этом духе, но чужие идеи никогда не волновали, не вдохновляли и не занимали его. Он постоянно рассказывал Эмме Оттовне что-нибудь своё. Она раскрывала рот и слушала его, забыв про свои собственные дела, за что её потом всегда отчитывал и «бомбил» вездесущий Г.Г…Сердито выговаривал, но почему-то терпел. Отдача от неё была мизерной и её псевдобредовые идеи «славились» тривиальностью воплощения и неимоверно сухим и скучным языком. Но слушать она умела, что и говорить. Поэтому Борис Никитович увлекался и мог, если его не остановить, рассказывать и пять, и семь часов кряду, пока хватало сил. Свой тезис о том, что Володя – вахтёр – не миф, а реально существующий эмоционально энергетический слепок (то есть гуманитарная копия, флюиды реального, но уже умершего человека) он объяснял, наверное, часов восемь – десять. Мы, не выдержав, один за другим уходили домой, а он всё петушился перед Эммой, брызжа слюной на линзы объективов скрытых камер. Когда через несколько часов мы возвращались обратно, чайник был всё ещё тёплый…
    - Вот, скажите мне, только сперва хорошо – хорошо подумайте, Эмма Оттовна, как может жить человек без ответа на вопрос «Зачем я живу?» Ведь, если вдуматься, это первейший вопрос, который должен возникать перед любой мыслящей субстанцией ещё до начала периода её существования, развития. Ответил, поставил - цель существуй. Потребляй, выделяй, влияй, плодись, совершенствуйся и т.д. Не ответил – думай, ищи ответ. Но до этого момента – в жизнь не ногой!… Ни шагу! Зачем? Нельзя. А между прочим, нормального, в целом удовлетворительного ответа на этот вопрос за всю историю человечества так и нет. Нельзя же считать достаточным ответ: «Живу для того, чтобы жить» или «живу ради детей»! В первом случае за подразумевающейся мудростью и оригинальностью кроется банальная пустышка – бессилие найти нужную, важную, грандиозную цель для оправдания собственного существования. Жить для того, чтобы жить, нельзя – это нелепица. Необходимо жить для чего-то другого. Ведь не будете вы работать только ради работы (даже примитивная мартышка надеется на банан). Работать же для того, чтобы заработать, трудиться ради признания тебя обществом, или хотя бы с целью накачать мускулы это да, другое дело! Абсурд также - пить ради того, чтобы пить. У любого, пусть даже самого беспробудного пьяницы нет такой цели, как потребление алкоголя. Одним нужно таким образом выразить свой протест, другим получить определённое комфортное состояние, третьим надо просто чем-то заняться, четвёртым не выглядеть хуже других и так далее. Но никто не пьёт ради того, чтобы пить – это нелепица. Ответ на вышеозначенный вопрос в том духе, что, мол, живу ради детей либо родителей это, по сути, обычное бегство от ответственности, трусость, боязнь, перекладывание тяжести на плечи других поколений. Это приблизительно то же самое, как, к примеру, в 1994 году, жители планеты передавали решение экологической проблемы нашим детям. В самом деле, с каждым годом положение становилось всё хуже. И хотя можно всё исправить, пусть даже со временем это становилось сложнее, но мы старательно откладывали, терпели, мирились с загрязнением окружающей среды. А ведь им, нашим детям будет намного труднее, чем нам. Да и своих проблем у них будет не меньше. Мы просто- напросто уклоняемся от всего, что надо преодолевать, в душе принимая слова «после нас хоть потоп». А ведь этот финал всё ближе с каждым столетием. Он обязательно будет. Мы забираем нефть, уголь, простодушно надеясь, что наши потомки будут умнее нас и уж обязательно что-нибудь придумают. Так, наверное, считали и наши собственные предки, думая, что без мамонтятины мы никак не останемся, хотя и в то время исполинов было мало.
     А поистине издевательское наплевательское отношение к нашим улицам? Да, ко всему, нас окружаю-щему… Ведь ещё десять лет назад… Э-э, да, что говорить… Мы деградируем. Живём, словно амёбы, а Вселенская лужа-то пересыхает. «Ерунда, - говорим мы, - на наш век хватит…» И ведь, в самом деле, на наш век хватает. Но, по сути… какие мы всё-таки свиньи… Мы обрекаем своих детей на вымирание, на крысиную грызню за глоток кислорода, луч солнца и пальцем не пошевелим, что помочь им чем-то заранее, лет за пятьдесят – семьдесят. Наперёд. Авансом. И зачем только люди придумали притчу про старика, сажающего смоквы для потомков? Ведь и наши предки не делали добра. Нам, вероятно, не следовало бы в этом уподобляться нашим дедам. Они…
     Впрочем, мы говорили, Эмма Оттовна, с вами о том, что, мол, зачем это живёт человек? Я думаю, что ответа на этот вопрос пока никто так и не дал. Не значит ли это, что мы живём впустую, без особой идеи и смысла? Послушайте, Эмма Оттовна, а что, если представить, что мы – грунт? Ну, та самая почва, из которой должно вырасти что-то грандиозное? А? Что, если мы – колба с неведомым раствором, который кипит, вот уже более миллиона лет, и должен рано или поздно породить нечто в самом себе?… Что-то особенное. Кристалл. Великий ум, который будет знать истинные цели своего пришествия в этот мир. Тогда, по логике, должен быть некто, кто терпеливо наблюдает за этим опытом, тот, кто, в конце концов, должен увидеть результат, ахнуть и записать в исследовательском журнале неведомой лаборатории фразу: «Ничего себе! Он всё-таки вырос…» Кто же этот таинственный некто? Не является ли он частицей другой питательной среды, готовой выдвинуть своего гения? Ах, чёрт! Обидно ощущать себя средой! Ступенькой в чьём-то восхождении, каплей, которая не переполняет сосуд и тонет в общем море миллионов таких, как ты. Таких же, какие были до тебя, и точно таких же, какие будут после тебя в течении ещё мно-огих лет. В то время, когда смысл бытия (кипения) растягивается до бесконечности (подготовки к восшествию), тогда значение одного фрагмента, крохотной крапинки на нескончаемой ленте, стремится к минимуму, то есть, можно сказать, что дифференциал отдельно взятой человеческой жизни равен нулю. Стало быть, в каждый конкретный момент моё бытие не имеет смысла. А, следовательно, моё существование бессмысленно и ненужно. Необходимо лишь существование тысяч поколений, чтобы оправдать свою обособленность от неживого, не мыслящего мира. И это всё при том условии, что человечество рано или поздно породит конечный продукт, своеобразный итог жизнедеятельности всего общества. Это – грандиозное сияющее Нечто. Но встаёт опять же вопрос: а сможет ли оно, это грандиозное Нечто, какое бы оно ни было, оправдать своим появлением муки, страдания и гибель этих тысяч? Достойно ли оно будет затраченным усилиям? Разве сможет что-нибудь в мире, пусть даже и самое Великое, оправдать убийство? Да, да! Смерть этих людей, если она являлась средством на пути к достижению какой-либо цели, перестаёт быть фактом естественного завершения жизни. Ведь только бессмысленная смерть может называться естественной. А всё прочее - обыкновенное рядовое убийство! Мечты, любовь, боль, радость, надежды и страдания миллионов – всё прахом! Как, в этом случае, мы должны называть таинственного лаборанта? Он бился и достиг своей цели. Ему необходима была эта победа. Стипендия в сорок рублей. Да, не дай бог, он ещё и женат. Да и супруга с пузом. Живут в общаге. …Ему просто необходим этот успех. Нужен, как воздух. Но то Нечто потребовало для своего создания слишком много исходного материала – человеческих жизней. Кто же он теперь? Убийца. Маньяк. Существо, которому нет прощения. Нет и оправдания… Каков выбор? Либо прекрати эксперимент, или сейчас уже одари нас тем, что ты хочешь получить. Ведь и для тебя люди кипятили растворы человеческих душ… Не сможешь? То-то… Обидно.
     …Да, нет, Эмма Оттовна, не то обидно, что лет через пятнадцать я превращусь в развалину, выжившую из ума, а через двадцать пять загнусь совсем… И даже не то, что мне не суждено увидеть этого грандиозного Нечто. Обидно ощущать себя материалом, досадно понимать свою ненужность и никчёмность. Увы, грандиозность опыта для меня так же неохватна, как для мизерной песчинки грандиозность всей Вселен… да что там!…обычной кучи с мусором. А чем мы, как и все предыдущие поколения, отличаемся от кусочков неживой материи, от молекул, безвольно участвующих в непрерывном процессе круговорота веществ в природе? Ничем! Понимаете, Эмма Оттовна, ответив на вопрос «зачем?», мы обособляемся, выделяемся из тупого, бессмысленного и неодушевлённого мира. И это возвышает нас в своих собственных глазах. Именно ответив на данный вопрос, вы сможете чувствовать себя гораздо лучше. Вам будет легче жить. Веселее, комфортнее, что ли… Легче будет смоделировать, рационализировать жизнь, подчинив её найденному ответу. Вы даже дышать-то станете по-другому, уверяю вас, Эмма Оттовна. Вы, лично вы, сможете наконец-то поумнеть, похудеть и помолодеть сразу. Уверяю вас – вы займётесь бегом и не будете психовать по пустякам. Истинная правда! Ведь какие это, право, мелочи по сравнению с тем, до чего вы ещё додумаетесь! Какие милые чудачества, которые никто и не ожидает от вас, вы сможете выкинуть!… Вас будут любить и стремиться к вашему обществу… И вы, со своей стороны, будете любить людей и лечить их исхлёстанные одиночеством и бессмыслицей души. Впрочем, это, Эмма Оттовна, всё – лирика…. Э-эх! Гляньте в окно… Да, да, в это… Да, ладно, не обязательно приподниматься… Просто поглядите вокруг: все, кого вы видите, пока ещё не знают ответа на этот жизненный вопрос. Вы только приглядитесь! Все мы – безмозглые говорящие сгустки белка. Выть хочется от осознания собственной незначительности. Больно за нас и обидно. Ведь мать, отец, наши дети братья, тёщи и свекрови, девери и золовки, не говоря уже о племянниках, внуках и правнуках… Язык просто не поворачивается… Ну, а я сам…
   
    НОВЕЛЛА №96 (два стихотворения на одном листочке, одно краткое. Оно уместилось полностью, другое оборвано и последние строки дописаны мною по своему усмотрению. Я помню даже тот день, когда Володя –пограничник за три часа пыхтения выдал «на гора» эти вирши).
     «МЫ».
    Мы встретимся ещё.
     В иных мирах
    В иных обличьях и души, и тела,
    И отряхнём наш прах с колен
    Потом…
     Но разве в этом дело?
    Мы упустили что-то именно сейчас
    Но что?!
    Быть может, вздох,
    Быть может, плач,
    Быть может, свет из глаз…
   
     «О ЗВЕЗДЕ»
    Мы с сентиментальностью не в ладу,
    Просто людям кажется иногда
     - Нужно только верить в свою звезду,
    Хоть совсем не ясно, что за звезда.
    В пьяных миражах прогремит гроза,
    Жизнь в очередях – стаях саранчи,
    Только иногда нам слепят глаза
    Из-за потных лысин её лучи.
    Нужно только верить в свою звезду
    Так, как нищий верит в колбасный дух,
    Так, как верит ветер листве в саду,
    Так, как верит повар жужжанью мух.
    Нужно только верить, а там хоть в гроб,
    Даже если в небе дерьмом – дерьмо,
    Слаще будет бич и смешнее горб
    Легче будет жить и тащить ярмо.
    Мы её увидим в пустом окне,
    Даже, если шторы наперехлёст,
    Даже, если спишь ты лицом к стене,
    Даже, если в небе не видно звёзд.
    Слушай, может, лучшее впереди?
    Может, твой напильник ещё не нож?
    Может, нам не нужно за ней следить
    Ведь она появится всё равно…
    Мы с сентиментальностью не в ладу,
    Только просыпаясь среди ночи,
    Пыльными глазами ищу звезду,
    Кожей ощущая её лучи…. (грачи? Ключи? Рычи?)
   
    Vertebrata – 1) позвоночные (биол.), 2) – хождение по прямой
   
    НОВЕЛЛА № 124 (какой-то образец)
     Мы, взрослые, как-нибудь переможемся… А ребёнок пусть спит. Не будите! Итак, третий месяц на ногах. Пусть вздремнёт хоть пару недель. Не шевелите этот рюкзак. В нём…
   
    НОВЕЛЛА № 191 (лист почему-то зелёного цвета. У нас таких сроду не было, может, случайный? Отпечатано, в середине что-то густо замарано шариковой ручкой. Маразм.)
    ГЛАВА 2
    - Уж сколько вместе-то прожито, - сказала Авдотья, - и чего ты окочурился? Жил бы да жил. Кому ты меша-ешь….
     Струганный, необитый материей гроб скорбно возвышался на столе посреди хаты. Зеркало завешено платком. Жёлтая лампочка горела вполнакала, тускло освещая какую-то громадную фигуру в углу. То ли зверь какой, то ли кто-то тулуп надел мехом наружу… Фигура тяжело вздыхала и косилась на образа, что в другом углу. Шевелилась. Иногда поскуливала наподобие собаки, нагоняя на Авдотью тоску. Впрочем, бабка привыкла и занималась своим делом, озабоченно бубня что-то в щель под крышкой домовины.
    - С-старый хрыч, …дун чёртов! Не оживёшь, ужо погоди, я тя за бороду-то оттаскаю. И на том свете достану, нехристь трухлявая… Ишь чо надумал… Мало ты мне кровушки-то попил… Оживай…
    -…….
    - Ну, оживи. Степанушко…
     В гробу что-то пошевелилось. Раздался звук, похожий на тяжёлый выдох. Стол дёрнулся, словно мертвец и в самом деле перевернулся с боку на бок. Авдотья прошептала что-то ещё. Уже тихо и ласково, точно жи-вому….
    - Ну, уж нет, - глухо раздалось из гроба. – Достала ты меня, бабка, шибко достала. Говорю, ступай на почту, шли сыновьям телеграммы. Сегодня к вечеру и помру…
     Авдотья глянула на ходики, облегчённо выдохнула, перекрестилась и хитро улыбнулась.
    - Окстись, хряк комолый, утро уж давно! Корова не кормлена, не доена, утки не выпущены, - взвизгнула она…. – а я сижу – его, видишь ли, уговариваю… Ты в щелочку-то глянь на ставни… Солнышко вовсю на дворе! Неужто охота?
     Мертвец (даже как-то странно) помолчал немного, точно взвешивая все «за» и «против», потом опять подал голос:
    - Не люблю я тебя… Давно уж… Ты же сама всё прекрасно знаешь… Не по сердцу…. Иди на почту.
    - Да, прекрати ты! – уже не на шутку рассердилась хозяйка. – Дурость какая! Ты у меня всю жисть был с за-скоками. Никуда я не пойду! Да, и ты… А, ну! – она снова взвизгнула. – А, ну, геть из гробу! Така жара! Про-тухнешь за день! Приспичило, так полезай в подпол, а то и вовсе в погреб… Нет, улёгся он тут…
     Существо в углу заворочалось и сердито, шумно вздохнуло, словно бык в хлеву.
    - А картошку хто вечером поливать будет? Опять я?!
    - Ты хоть заорись, дура, - с достоинством ответил дедок и стал ёрзать в гробу, устраиваясь поудобней. – А только видеть твою харю я боле не могу. Сколь лет уж терпел, хватит! Ты там пой, что хошь, а только я своё сказал…
     Он немного помолчал, затем, как бы нехотя, поинтересовался: -…Крохоборы-то уехали?
    - Ну… - обиженно ответила Авдотья.
    - А этот всё сидит…?
    - Сидит…
    - А сколь дала?
    - Восемьдесят, - и хозяйка враждебно поглядела в угол.
    - Ах, чтоб тебя…
     Существо в углу снова тяжело вздохнуло и вдруг сипло и протяжно завыло, точно собака…
     … Машина «Скорая помощь» между тем удалялось от Хохловки. Молодая фельдшерица, слюнявя пальцы, пересчитывала купюры. Врач, раскрыв на коленке справочник, переносил признаки летального исхода на бланк.. Рука его дрожала, и он уже подумывал о том, чтобы отложить это малоприятное занятие на потом. Сонный водитель тупо давил на газ. Машина мчалась по просёлку, разбрасывая в стороны, хрустящую под гусеничными траками, гальку. Большие валуны, испуганно тараща глаза, расползались по кюветам. Придавленная мелочь предсмертно корёжилась в мокрых колеях. Старый трубопровод гигантским червём выгнулся на поверхности, пытаясь захлестнуть промелькнувшую машину. Но он был слишком медлителен, а потому не опасен…
    - Заколеба….., - шипели вслед разбуженные кряжи пней. Хоте…
   
    НОВЕЛЛА № 192 (похоже, просто выдранный лист из какой-то книги, типографский шрифт, номер страницы (кстати, № 67) и т.д.)
    - Вы ненормально на меня смотрите. Так не положено, - сказала девушка и отвернулась.
     Поначалу я просто-напросто опешил. Никак не ожидал этого. В поликапсулах у нас почти не разговаривают. А если и беседуют (ну, нормально, по душам), то только друзья –знакомые, которые вместе вошли в салон, вместе и вышли. А другие же либо Горбенко ругают (высокие цены, растущее насилие, трудности жизни), либо молча абонементики на компостер передают.
    - Передайте, пожалуйста…
    - …. Шлёп!
    - Спасибо!
    - …….
     Вот и весь разговор. В основном же все молчат. Ну, ладно бы ещё читали что-нибудь или думали про что. Нет. Уверяю вас, ничего подобного. Глаза оловянные. Рот полуоткрыт. Из него чуть ли слюна не капает. Потрясающее состояние! Входят и тут же впадают в транс. Почему? До сих пор не знаю. Представьте себе зрелище (ну, для вас-то, на Клейне, экзотика!) Поликапсула. Забита битком. Жара. Все дышат. Потеют. Все злые. Везут, как правило, медленно. Двадцать минут на одной ноге простояли. Потом ещё столько же на другой. А у наших женщин по две сумки в руках. В левой – с продуктами, в правой – с косметикой. Водитель то и дело проверкой абонементов пугает, а остановки не объявляет. Давка. Духота. Мука. И…гробовое …молчание. Ну, ни слова, ни звука! Точно все боятся, что их растерзают за одно только словечко (это у вас, там, на Клейне могут запросто сказать: «О-о! Вы неплохо сегодня выглядите, мадам», разговор завязать, познакомиться. Ну, а когда пьяный ввалится в салон, в порядке вещей критиковать его целым вагоном. Просто улыбнуться хорошенькой женщине, даже без слов – всё это считается у вас нормальным, поскольку люди продолжают жить в транспорте. Они общаются. Попутно с передвижением они делают ещё какие-то нехитрые дела. У вас ценится общение).
     Здесь же поездка – дело, цель, работа. Она слишком существенна. За её выполнением выпускается из виду самое главное –тот факт, что все мы - люди и продолжаем жить, а не отключаемся от жизни, находясь в поликапсулах. Тут, даже в бок локтём пихают остервенело, со злобой, но так же молча… Да-с! Так вот…
     …Девушка бросила мне эту фразу и замолчала. Половина вагона обернулась на эти слова, и посмотрела на неё осуждающе. И опять тишина, словно мрак. Тупое выражение лиц. Молчание…
    - А что? – говорю я эдак, с вызовом.
     Она молчит.
    - Нет, девушка, вы уж мне ответьте, коли начали… Попрекнули человека, чего уж…
     Мужчина в куртке сдёрнул респиратор, хотел было что-то сказать, но лишь покраснел от возмущения и вышел на ближайшей остановке (сейчас я подозреваю, что он мог быть просто немым).
     Невольная собеседница обернулась и гордо оглядела напрягшиеся спины вокруг нас.
    - А что!… А вот и скажу! Чего мне бояться? И не думала вовсе… Так и скажу… Плохо ты смотришь на жен-щину. Нельзя так делать…
    - Да, как это я смотрю-то?! – возмутился я, и на ближайшей остановке из выгона вышли ещё человек десять. Остальные продолжали делать вид, что ничего не происходит.
    - А так! – сказала девушка. -…Пошло ты смотришь, вульгарно и подло, как последний циник…
    - Ну, р-р-р… - пробурчал ещё один тип, какой-то старичок – лесовичок, и стал яростно жать кнопку, требуя остановки вне расписания. Поликапсула дёрнулась и застыла. Вместе со старичком вышло ещё человек двадцать.
    - Да, ничего подобного! – заорал я ему вслед, и сам поразился собственной мнительности. – Да, и не смотрел я так вовсе…!
    - Трус! – отрезала девушка. – Кому ты уши-то трёшь?! Честные люди после таких взглядов женятся…
    - Ну, ничего себе! Да, кому ты…! – возмутился я её наглости.
    - Ой-ой-ой! Какие мы! Да, я ещё на остановке обратила внимание, как ты разглядывал мои ноги. У всех вас одно на уме… А толку – чуть!
    - А-а! – одной даме стало дурно, и её подхватили под руки, настойчиво продолжая молчать.
     Вообще, вагон заметно опустел. Люди без единого слова выходили, выносили упавших в обморок, выводили шокированных. Последних молча встряхивали. Упавших в обморок колотили по щекам (всё-таки люди не так черствы…)
     Я хотел было замолчать. Люди на работу едут всё-таки. Спешат… А мы тут со своим разговором… Но что-то словно взорвалось внутри меня…
    - Ну, ты даёшь, кривоногая!… Да, на сапоги я глядел… Нужны мне твои ходули сто лет!…
     Тут моя собеседница дала такую пощёчину, что последние из оставшихся пассажиров (вот, нервы!) рванули изо всех сил к дверям. Я видел, как их коробила наша распущенность. Вы и представить себе не можете вдохновенно – злобное выражение лиц двух старушек, последними покидавшими вагон… Оглянувшись, я увидел, что в поликапсуле осталась всего лишь одна пассажирка. Она даже кулаками в воздухе потрясала, словно проклиная нас. Но по-прежнему не произносила ни слова!…
     Я схватился за щеку и а минуту потерял дар речи.
    - Ну и что? Что в этом плохого? – донеслось с передних кресел. – Девушка должна гордиться, что на неё так смотрят мужчины. Уверяю, что лет в сто сорок вы сильно пожалеете, что на вас уже не бросают подобные взгляды. Женщине свойственно желание понравиться! Это мужчины обычно твёрдолобы и горды. Упрямы. А женщина – существо мягкое, слабое, нежное. Верно, да?
    - Да, - ответил я и поразился красоте той ослепительной блондинки, подошедшей к нам. Странно, что я не заметил её раньше…
    - Любовь, девочка….
   
    НОВЕЛЛА № 106 (лист исписан от руки, наклон почерка влево. Странно, чей это? Ирочки?)
     Сумерки в степи ложились неровно и медленно, словно бы нехотя. Какими-то объёмными клочьями, по-хожими на вату. Приближалась ночь, и нехорошее чувство овладело Дмитрием. Темнота. Одиночество. Неясная тревога. Димский (а в редакции все звали его именно так, по приятельски, ещё со времён сель-корства – Димский) обошёл свою «Ниву» и со злостью пнул заднее колесо. Машина сломалась окончательно и ничто не предвещало скорого продолжения поездки. Автомобиль стал кучей железа, и нечего было даже и мечтать о том, чтобы к ночи (или позже) попасть в этот заброшенный зерносовхоз.
    - Чёрт меня дёрнул гнать сюда свою машину! – подумал Димский. Он сел за руль и стал соображать, как быть дальше. Идти в «Зарю» пешком (он прикинул расстояние по спидометру – получилось километров тридцать, да ещё по незнакомой дороге.. Заблудиться – раз плюнуть…) и бросить машину на произвол судьбы не хотелось. Угораздило их стать передовиками в такой глухомани! Или, может быть, стоит остаться и ночевать здесь, а поутру ещё раз покопаться в моторе?! …Всё равно ни черта не выкопаешь!… А что, если попробовать посигналить, да помигать дальним светом фар. Вдруг кто услышит или заметит?
     Особо не веря в успех этой затеи, он принялся клаксонить на всю округу короткими и длинными призывными гудками.
    - Па –папа – Па-а-а папа…
     Помигал фарами, напряжённо всматриваясь в клочья темноты, сгущающуюся в ложбине. Подождал, по-сигналил ещё… Потом ещё… Гудел он таким образом минут пятнадцать, но, как и ожидалось, безрезультатно. Ночь. Ни живой души.
     И вдруг он заметил впереди какое-то движение. Что-то серое. Светлое пятно на тёмном фоне метнулось (а точнее, быстро переместилось) в стороне ложбины от одного слабо различимого куста до другого. Димский вылез из машины, не захлопывая дверцу, и стал глядеть несколько в сторону от того места, где померещилось движение. Странное наблюдение: в полутьме лучше смотреть боковым зрением, причём не столько боковым, а просто не совсем прямым, как бы краем зрачка. Прямой взгляд инерционен. Часто он не улавливает движение, не различает детали. Попробуйте в темноте смотреть как бы наискосок от интересующего вас предмета, рядом с ним – и вы увидите, что результат будет лучше.
     Что-то серое перебежало ещё раз. И ещё… Хотя, нет… Это было уже что-то другое серое, ещё одно…
    - Собаки или волки, - подобрал наиболее реальное объяснение Димский, и, вернувшись в салон, сунул руку под сиденье. Пистолет (так, на всякий случай) был на месте. По…………………………………………………… …………………………………………………………………………………………………………………………………………лки суетились вокруг машины, то подбегая к самым колёсам, то вновь отбегая в темноту, словно советуясь с самым крупным из них, очевидно, вожаком. Зверь переминался с ноги на ногу несколько поодаль. Конечно, хищники были не прочь напасть, но человека взять не так-то просто (когда всё только началось, Димский быстро захлопнул дверцу и поднял стёкла). Волки грызлись между собой, тявкали, словно собаки, изредка, бросались к машине, будто пугая, скалились и вновь исчезали в темноте.
    - Исто-ория…, - нахмурился Димский, - и что кликал? Для чего гудел?…
    Нет, волки были не голодны. Когда зверь сыт – это видно. Но намерения их не вызывали сомнений. Они хотели добыть человечину. И последняя была рядом: внутри железной со стёклами коробки….
    - Странно, - снова мрачно подумал Димский. – И чего это они? Зверья им, что ли, мало? Или лошадей всех совхозных поели? Одно точно знаю – не должны они летом нападать на человека… Тем более, в укрытии… Что за наваждение?… Да, и смотрят они как-то странно, не так, как все… С ухмылочкой, что ли… Будто соображают, раздумывают…
     В напряжённом ожидании прошло ещё минут двадцать. Димский понимал, что проникнуть к нему в запертую кабину волки никак не смогут. Однако на душе было неспокойно. Наконец вожак сдвинулся с места Он вспрыгнул на капот, повернулся, обнюхивая крышу, и, после этого низко пригнув голову, стал смотреть на Димского, словно бы исподлобья, и в то же время изучающе. Человеку, запертому в кабине, ничего не оста-валось, как внимательно глядеть в глаза хищника.
    - Вы ненормально смотрите… Так нельзя…, - чуть было не сорвалось у него с языка, но остановился, вовремя поймав себя на мысли, что относится к волку, как к равному существу.
    - Бог мой! – подумал Димский. - …От перенапряжения, быть может, всё это? Я ведь чуть не назвал его на «вы»… Да, что это со мной?!
     Журналист отвёл глаза в сторону и тут же услышал, как когтистая лапа увесисто стукнула по лобовому стеклу. Димский вздрогнул. … Нет, конечно, стекло прочное и вряд ли стоило опасаться, что зверь разобьёт его…. Однако видеть всё это, сидя запертым в железном нутре «Нивы», было жутковато. Неприятно…
     Волк постучал по прозрачной поверхности ещё несколько раз и, наконец прекратил свои попытки. Тревожило то, что сделал он это, не по-звериному, а как-то осмысленно.. И всё это время он продолжал смотреть прямо в глаза Димскому с таким выражением!… Немигающим внимательным и долгим взглядом. Димский готов был поклясться, что так может глядеть только человек. Сам не зная почему, журналист достал пистолет и показал зверю. В ответ волк протяжно завыл.
    - И-у-у-ы-ы…
    - Он понял! Без всякого сомнения, он понял…, - оторопел Димский. Волк не прекращал своего жуткого воя. Похоже, что он знал, что, находясь в положении человека, стрелять через стекло станет только самоубийца. Зверь был разумен!
    - Чушь какая! – Димский схватился за голову. – Да, что со мной? Неужели от страха я совсем сошёл с ума?… Нет, нет! Быть этого не может! Я не трушу… Я знаю, что не боюсь, но и волк не может быть разумен… Разумные волки – бред! Наваждение… Вся эта фантасмагория только от нервов… Значит, надо успокоиться, взять себя в руки… Надо, надо…
     И тут Димский вздрогнул. Думая, что обманулся, прильнул к стеклу… Так и есть. Волки вели по степи (именно, вели стаей – конвоировали) голого, тощего и, кажется, слепого (он характерно нелепо вертел головой и постоянно спотыкался) человека с камнем в руках! Стая окружала его, но не нападала, а только изредка хватала за ляжки, направляя в нужную сторону. Чувствовалось, что это их человек, их пленник, их прирученец, их помощник. И вели они его именно сюда, к Димкиной «Ниве». Вожак коротко тявкнул и Димский почувствовал, как ужас заполняет душу. Затрясся подбородок, лоб моментально покрылся холодной испариной, вспотели ладони, и пистолет камнем выскользнул из руки, больно ударив по ноге. …Стрелять в волка и стрелять в человека – разные вещи. Не каждый это сможет, даже спасая свою собственную жизнь.
    - Бред! Бред! – отчаянно заорал Димский внутри машины, словно ещё надеясь, что весь этот кошмарный сон исчезнет от его крика, уступив место обычной унылой яви: подушка, кровать, коричневые засаленные в некоторых местах обои… К чертям такие приключения!! Однако после крика и даже отчаянного шлёпанья по щекам сон никуда не исчез. Вожак на капоте облизнулся длинным розовым языком и хищно оскалился. Улыбнулся? Теперь это стало ясно наверняка… Так ухмыляются злые люди, предчувствуя собственный успех.
     Ключ зажига…
   
    НОВЕЛЛА № 98 (ничем непримечательный листок, почерк похож на мой, но после воздействия влаги неко-торые места всё равно не разберёшь… Чёрт его знает, когда я это писал…)
    - …Слава богу, уже пятнадцатое, - сказала Эмма Оттовна и отхлебнула глоток чая.
    - Извините, уважаемая, а не бывает ли у вас такого состояния, когда, не думая о безвозвратно ушедшем, жизнь ваша идёт размеренно, нормально, разумно и чётко – самому нравится?… Я имею в виду вовремя ненаписанную статью, несовершённый поступок, невоззданое добро и так далее)… Если вы этого не сделали, пусть даже и в суете, чувствуете себя хорошо…. Но как только совершили это, вам начинает казаться – «ах, как мало я выполнил, чтобы оставить о себе добрую память…» Тут же начинаешь спешить, суетиться. Выбиваешься из колеи и жить становиться тяжело. Кажется, коли совершаешь хорошие дела, то это уже хорошо, ан нет! Отсутствует какая-то удовлетворённость. Постоянно терзает мысль – «сколько не успел, сколько не совершил!»… А час «Ч» всё приближается. Неумолимо. С каждым днём всё яснее понимаешь, как много времени упущено по пустякам. Жизнь не в радость…
     Эмма Оттовна записала последнюю фразу и вопросительно подняла глаза, но Борис Никитович не произнёс больше ни слова. Он уставился в дверной проём. Там стоял Володя –пограничник с каким-то нелепым пугачом в руках.
    - Привет! – сказал Володя и, не выслушивая наших разнобойных «привет, заходи», «здравствуйте, Владимир Павлович», деловито прошёл к окну и распахнул створки настежь.
    - Простудишь сейчас нас всех! Закрой немедленно! – завопила Ирочка из своей сферы и даже выдвинула голову из недр своего молочного шара (здорово смотрится со стороны!).
     Никто не проронил ни слова. Все лишь следили за Володей – пограничником, занимающегося своим делом.
    - Кстати, - произнёс он. – Я только что разговаривал с Володей –вахтёром… Это реальный, живой и тёплый человек, а вовсе никакие флюиды и не сбежавший слепок маньяка –убийцы, как тут кто-то хотел это пред-ставить… Он живёт где-то среди лестниц около центрального входа, курит…
    - Во-во, поищите…., - буркнул Борис Никитович.
    - Это обычный живой человек.
    - Позвольте, я только выдвигал гипотезу, - ещё более недовольно проворчал наш уязвлённый мэтр, - а чего уж там…
     Между тем, Володя – пограничник зарядил винтовку (это оказалась именно она, а не стандартный армейский бластер «Стаб –8», которым он обычно похвалялся, и который, по его словам, был спрятан в саду под кустом кирпичника. Хотя лично я этому не верю – допотопная винтовка – ещё туда – сюда, но настоящее современное оружие… Кто же позволил бы ему безнаказанно украсть столь дорогостоящую вещь?) Володя просунул ствол меж прутьями оконной решётки.
    - Что вы собираетесь делать? – спросила в свою очередь Эмма Оттовна, и положила в рот ломтик выжатого лимона, который извлекла из чайной чашки.
    - Знаете что – не мешайте! Если вам любопытно, смотрите, запоминайте… Возможно, на суде вы будете выступать в качестве свидетеля….
    - …Погодите- погодите, Володя! Вы, что, и в самом деле, собираетесь открыть стрельбу пулями…? – под-держал свою коллегу Борис Никитович. – В кого вы собираетесь стрелять? Куда намереваетесь попасть? А охрана?
     Володя прищурил глаз, прицеливаясь, но потом, словно что-то вспомнив, встал и вернулся к выходу, чтобы запереть дверь.
    - Да, кстати, если кто-то хотел посмотреть на Володю – вахтёра, глядите – вон, он курит…
     …В коридоре, в парусах дыма, повернувшись к нам спиной, сидел на отопительном радиаторе маленький невзрачный человек в потёртой униформе охранника и продолжительными затяжками докуривал «Беломорину»
    - Чё надо? – грубо заорал он на нас, когда все мы гурьбой высыпали в приёмную и молча уставились на него. – Что надо? Занимайтесь своими делами!
     И чуть слышно добавил: - Каз –злы…
    - Нет, - сказал Борис Никитович тихо, но так, чтобы все это могли расслышать. – Это не он. Тот был повыше и поплотнее, что ли… Да, и кричать так, он бы себе никогда не позволил. Вежливый был. Почтительный. Эх, если бы не тот злосчастный выговор! Зря всё - таки его Г.Г. премии лишил! Зря… Задело парня за жи…
     Он не договорил, замолчав на полуслове. Все посмотрели по направлению его взгляда и лично я (не знаю, как другие) чуть на пол не грохнулся от неожиданности.
    - Это он, - сказал потрясённо кто-то рядом (наверняка, Б.Н).
     Описать то, что мы увидели, довольно сложно. И не только потому, что не хватит слов, а потому, что это казалось таким невероятным, что воспринять это в полных красках с обычного листа рукописи невозможно. Это надо было видеть!
     Когда я повернул голову, моим глазам предстала следующая картина (до сих пор оторопь берёт): солнечные лучи, радиатор отопления, струи табачного дыма, которых вязнут эти самые лучи и человек на его чугунной поверхности. Существо, распадающееся на потоки, испаряющееся в них, и, уплывающее вдаль по коридору с этими завихрениями. Все мы застыли от удивления, а Эмма Оттовна окаменела настолько, что даже не задала свой привычный вопрос «смотрите, смотрите, Борис Никитович, что это?», традиционно тыча пальцем в загадочный объект. Впрочем, я не смотрел на Э.О., я глядел на человека.
     Его тело ещё оставалось на радиаторе, правая нога продолжала выстукивать в такт мелодии, ведомой лишь ей одной, а голова, уже в виде гигантских водорослей, мутным парящим потоком (иначе не скажешь!) медленно поднялась на уровень оконных форточек и поплыла по коридору, удаляясь от нас. Вскоре начали испаряться и плечи. Сквозняком эти загадочные клубы несло не в открытое Володей – пограничником окно, а в противоположную сторону. «Бог мой, - подумал я, - он может управлять сквозняками в нашем здании!...» Когда я ущипнул себя за бедро, стараясь отрешиться от наваждения, Володя- вахтёр уже испарился до половины. Осталась как раз та часть, которая находилась ниже брючного ремня, и которая продолжала сидеть и, я чуть было не сказал, курить. Верхняя половина растянулась же по коридору метров на восемь – десять и постепенно растворялась в воздухе. Таяли плоские, мутные, словно пьяные глаза, исчезал нос, покрытый шелушащейся кожей. Отдельно, чуть в стороне от основной струи, парило и растворялось, продолжая глотать сизый табачный дым, горло с острым кадыком. Рука с удлинившимися до метра уже прозрачными пальцами плыла куда-то в общем направлении, и эти миражи продолжали вертеть то, что осталось от папиросы невероятных размеров. Медленно, пару раз сверкнув в лучах солнца, поднимались к потолку непривычно большие форменные пуговицы, таял выцветший ВОХРовский значок. Впереди всего этого чудовищного нагромождения я заметил гигантскую (теперь уже трудно узнаваемую) фуражку – струю и…
    - Ну, хватит, - сказал Володя – пограничник. – Пусть катится ко всем чертям!
     С этими словами он стал вталкивать нас, оторопевших от увиденного и поэтому медленно приходящих в себя, в нашу рабочую комнатушку. При этом он ругался и чертыхался по поводу любой мелочи.
     Мы разошлись по своим рабочим местам. Что касается меня, так я просто плюхнулся в своё кресло и от избытка чувств скомкал какую-то бумажку. Как потом оказалось, это были Ирочкины здравицы для Г.Г. в честь Первого Мая. Ну, она и психовала! Кстати, до сих пор не понимаю, как они оказались на моём столе?!
     А Володя – пограничник, всё же заперев дверь, сунул ключ в карман и стал снова пристраиваться у окна. На этот раз он придвинул вплотную кресло, уселся в него, положил ноги на подоконник (предварительно убрав горшок с любимой бегонией Эммы Оттовны), просунул ствол винтовки между прутьев оконной решётки и при-нялся целиться.
    - Ах, Борис Никитович, что же это было? – наконец-то опомнилась Эмма Оттовна и ткнула пальцем в сторону двери, даже не обращая внимания на небрежно отодвинутое на пол и несколько смятое растение. Обычно она убеждала всех в том, что бегонию ей подарил, вернувшись с Будтотара, некий француз, который впоследствии плохо кончил. То ли кульминировал, то ли повесился. Сама Эмма (я уж знаю точно) в душе считала бегонию разумной и берегла растение, как зеницу ока. Даже, если считать, что все эти бредни, в которые так верила женщина, про 26- листие и в самом деле правда, то к нашему фикусу это не имело никакого отношения. Я сам лично пересчитывал листики – их было всего лишь 23…
    - А, ну-ка, помолчите, Эмма Оттовна, а то я пристрелю вас, как старую дворняжку! – грубо отрезал Володя- пограничник.
    Что и говорить, это было, безусловно, хамство с его стороны, но зачем же говорить, каркать под руку, когда человек занимается делом? Всегда можно всё испортить.
     Эмма Оттовна сперва побледнела, потом покраснела и совсем уж было поднялась для гневного отпора, но Володя – пограничник и в самом деле выстрелил. Пуля выбила фонтан штукатурки на стене и женщина, не сказав ни слова, испуганно плюхнулась обратно в кресло. Не время, конечно, обращать внимание на такие мелочи в столь напряжённый момент, но я просто ужаснулся про себя, услышав, как пронзительно оно скрипнуло. За нашей, относительно новой, мебелью я раньше такого не замечал. А кресло всегда высилось посреди комнаты молчаливой мягкой глыбой, и никогда не нарушало тишину таким визгливым образом, а обычно принимало телеса садящегося в плюшевые объятия бесшумно и нежно.
    - И вы, ребята, - обернулся Володя к нам, - помолчите-ка минут пять…. Вот увидите, шикарное будет зрелище! Итак, стрельба по фонарю…
     …Первая пуля попала прямо в ладонь лейтенанту –караульщику. Он дёрнулся, как от удара током, и, не искушая судьбу дальнейшим пребыванием на посту, метнулся в караулку. Остальные, кто в это время на-ходились рядом, попадали за бордюры, камни, скаты машин и прочие возвышения и принялись дружно вы-ставлять свои шляпы –пельмени, пытаясь таким образом определить, откуда стреляют. Понимаю их недо-умение – стрельба кинетическим оружием давно уже вышла из моды. Растерзаторы предпочитают лучевое (тот же трофейный СТАБ – 8), или, на худой конец, психострелы какие-нибудь самодельные. А армия, славу богу, вооружена неплохо – те же «СТАБ – 8», которые ещё не захватили эти… и прочее современное вооружение…
     Иногда стрельбой из пулевых винтовок балуются. Ничего не скажу – порой бывает. Как начнут палить из М-16, или этого раритета, как его… АКМ, только берегись… Впрочем, мы отвлеклись…
     …Мне сверху было отлично видно, как стрелковые визиры заметались, заползали по кустам, по окружающим домам, ближайшим лимузинам с затемнёнными стёклами. Растерзаторов выискивают. Ну, народ, ясное дело, действует по инструкции «лицом к стене, руки за голову, не шевелиться». Кто, где бежал, тот там-то и упал. Глаза зажмурил, ждёт. Опасается, как бы не задело. А наш Володя –пограничник, знай себе стреляет: «Бах-х!»
     Какая-то посуда у них в караулке на столе стояла – вдребезги. На пол кто-то свалился, но пулей никого, конечно, не задело. Точно говорю – сам видел. А Володя в это время почти что очередью по капсолану, по автостоянке. Вот это зрелище! Баллоны спускают, какие-то пружины в воздух взлетают, стёкла водопадом. Одна из капсул вспыхнула, словно спичка. Уж не знаю почему, да и гореть-то особенно там нечему – слоновая кость, немного самшита, серебро… Быть может, внутри что было…
     Вот тут-то и засекли нашего стрелка. Я сам испугался, что ответный огонь откроют по нашей шарашке. Уф, как не люблю горелое мясо, раскроенные черепа, выжженное брюхо, да ещё и когда происходит это на твоих собственных глазах!…
    - Стой! – заорал Борис Никитович. – Не шевелись! Брось винтовку! – зелёный крестик лазерного прицела уже плясал на лбу у Володи- пограничника. Этим, я думаю, Борис Никитович спас незадачливому стрелку жизнь, поскольку все остальные в этот момент оторопели и не могли произнести ни слова. А Б.Н. дело знает, стоило только Вовке дёрнуться на граммулечку, снайпер, который его на прицел взял, незамедлительно бы выстрелил. – Ме-едленно поднимай руки, - продолжал наш мэтр. Медленно, я сказал! Ты - на мушке, дурак. Эмма Оттовна, пш-ш-ш… Ладони! Поверни к нему ладони, чтобы он (кивок в сторону двора) там видел, что у тебя ничего нет…
     Молодой солдат внизу (я теперь ясно его видел) дрожал от страха и волнения. Видимо, он не хотел убивать нашего Вовку, и опасался, что его это заставят сделать.
    - Стреляй! Стреляй, скотина! – надрывался в дверях караулки раненый лейтенант, зажав под мышкой простре-ленную руку. – Убью-у! Стреляй!
     Солдатик щурился в визир и палец его дрожал от напряжения на спусковом крючке. Пятнышко прицела смешно прыгало по лбу горе-террориста. Вовка осипшим голосом прошипел (мгновен….
   
    НОВЕЛЛА № 145 (опять стихи, отпечатаны на машинке, огромный интервал, два листочка).
     «Дневник пенсионера».
    Одинокий больной старикашка
    Восемь старых толстенных тетрадей
    После смерти оставил в наследство.
    Восемь книг –размышлений о жизни.
    Аккуратный убористый почерк
    Очень умно, но всё же чем дальше,
    Тем всё чаще встречается фраза,
    От которой сжимается сердце:
    «Прожит ещё один день…»
   
     «Б.Н.Н.»
    Человек меняется. Очень
    Каждый месяц – свой шрам на лице.
    Голубь выглядит птицею ловчей.
    Недотёпа сидит во дворце.
    Время – фокусник, злобный проказник
    Но пенять на него ни к чему
    Маскарад! Бутафория! Праздник!
    …И факир одевает чалму.
   
    НОВЕЛЛА № 218 (экстренный доклад Б.Н. на отчётно-перевыборном собрании 9.08.15)
    - Товарищи! (такая нудь! Но выговор за стрельбу нашему пограничнику всё же вкатили.)
   
    НОВЕЛЛА № 219 (печатный оттиск).
    «…Ты не вейся, чёрный ворон…»
    Народная песня
     И почему эта птица выбрала именно мой балкон? И не блажь ли всё то, что я о ней думаю? Она даже не чёрная была, а тёмно-серая какая-то. Да и не сказать, что уж очень умный взгляд. Обычный. Птичий. Оце-нивающий, невнимательный, жадный. Быть может, вызывающий. Но уже в первый её прилёт я понял – это знак. Она прилетела за мной. И уж если она появилась, тогда точно заберёт. Хотя с чего это я взял? Мало ли этих грязных недоголубей мотается по чужим балконам… Первый раз… Впервые, когда она прилетела, разбилась наша кошка Жанна. Тут-то я и понял – это сигнал мне, угроза что ли… Жанна была ласковым и ленивым зверем, взращенным на свежей рыбе, рыночной говядине и сардельках. Мирное животное, со-держание жизни которого была исключительно только еда, последующая апатия и сон. Здоровый сытый сон существа, которое знает, что такое счастье, и уверено, что оно будет вечным. Кошачье счастье. Может быть, самое рациональное на свете.
     Жанна бросилась на неё из форточки. Ленивый образ жизни, видимо, притупил кошачьи охотничьи инстинкты. Она промахнулась. Или попросту не достала до добычи. Грустный финал. Девятый этаж, внизу железная решётка. С тяжёлым сердцем я закапывал в палисаднике бренные останки домашнего животного.
     …В другой раз, когда прилетела эта птица, в стае таких же, как и она, грязных сизарей (а я сразу узнал её!) попал в больницу наш сосед Николай. Добрый увалень и балагур. Диагноз – раковая опухоль головного мозга. Николая ещё не привозили домой из больницы, но все вокруг уже знали, зачем и на сколько….
     ..Вероятно, мне следовало убить эту птицу ещё в самом начале (если мои подозрения - это всё таки, правда). Ну, в самом деле, почему, когда другие пернатые клюют сало, эта выхаживает между них и зыркает по сторонам?! Ну, клюнет для виду. Но без суеты, как прочие, словно бы для отвода глаз…
     Она явно вызывала меня куда-то из квартиры. Вспорхнёт. Отлетит метра на три. Побьётся на ветру и снова приземлится в кучу. Все клюют, толкаются. А она сидит… Может быть, стоило выйти по её желанию, узнать, куда это она звала, но я сваливал всё на собственную мнительность, совпадения и никуда не шёл.
     В тот день, когда я увидел её среди прочих, резвящихся в прозрачном небе, сразу понял, что это именно она. Остался дома и ни шагу не сделал из квартиры, хотя телефон на столе надрывался и верещал по мою душу до самого вечера. Чувство тревоги не покидало меня. Казалось, что стоит только покинуть своё убе-жище, как случится что-то страшное… Я проклинал себя за эти бредни, ужасался возможным последствиям по работе (стопроцентный прогул!), но так никуда и не вышел. А ближе к заходу солнца прямо напротив нашего подъезда грузовик сбил парня- студента.
     …Она прилетала ещё раз неделю назад, и я (какая подлость всё - таки!) струсил, даже побоявшись не то, чтобы выйти, а даже приблизиться к стеклу… Я спрятался за шкафом и трусовато оттуда слушал, как птичьи коготки гремят по карнизу, а клюв постукивает об окно.
     В ту ночь умерла бабушка….
     Последний раз она прилетела позавчера в среду. Я знаю, что кто-то выбрал из густой толпы именно меня, хочет меня видеть, зовёт, чтобы использовать для чего-то жуткого…и…и я предчувствую – он своего добьётся. Почему?! Очень просто. У меня выросли клыки. За два дня они подросли настолько, что в нормальном состоянии слегка стали видны из-под верхней губы. Страшно об этом писать, но я впервые почувствовал жажду крови, жажду убийства и насыщения человеческой жизнью, чья бы она ни была. Приближающееся дыхание смерти затуманивает мой мозг. Это чувство всё сильнее и тяжелее.. Всё бесполезнее моё внутреннее сопротивление этому. Я стал трусом. «Моё» вытесняется из собственной души чем-то чёрным, страшным и гадким. Пока что я сильнее, но чувствую, как растёт это чужое внутри меня и усиливается. Кто-то хочет меня видеть…. Лопатки заострились и я уже знаю, что будет потом на их месте – крылья, словно у летучей мыши. Через несколько дней я стану чудовищем наподобие химер на соборе Парижской богоматери, кошмаром для своей семьи, дома, района, для людей, которых люблю и к которым пока ещё принадлежу сам… Пока…
     Вот почему я решил застрелиться. Я обращаюсь к тем, кто прочтёт эти строки после моей кончины. Прошу похоронить меня, как человека, поскольку свой долг перед вам я выполню до конца. Слышите – как человека, несмотря на мой внешний вид! И хоть мне и хочется жить, но тот, кто связывает со мной свои кровавые планы, пусть останется ни с чем… Я так… О, боже! Опять эта птица… Стучит клювом в окно… Птица… Птичка… Странно… Зачем?… Слушай, а почему это я должен стреляться? Моя душа… Где пистолет? Скорее!!… Почему я должен стр…
   
    НОВЕЛЛА № 230 (опять зелёный лист. Что это может быть такое? Рукописный…)
    - Ты понимаешь, - говорил мой попутчик, запивая всю эту гадость хлоркой, - по конверсии наш бластерный завод должен был перейти на выпуск выжигателей для детского творчества. И ведь мы и перешли… Но ты понимаешь, до чего народ сволочной пошёл! Народные умельцы, мать их! В домашних условиях делают обратное… Деконверсию что ли… Или как там ещё? Из этих же выжигателей опять бластеры ляпать стали… И, что ты думаешь? Растерзаторы пополняют арсенал. Конечно, лучше было бы нас вообще закрыть, а оборудование под пресс… А какие-то умники вопят: «Ширпотреб! Ширпотреб!» Вот тебе и ширпотреб, правда, по ряду характеристик…
   
    НОВЕЛЛА № 62 (пропущено листов десять со стихами. Такие пошлые, скабрезные стишочки… Даже неудобно такие показывать рядовому читателю, а шестьдесят вторая новелла написана мелко – мелко на промокашке. Последние четыре предложения перечёркнуты, но я привожу их здесь дословно).
    (из дискуссии после собрания партактива Г.Г.)
     …Медицину необходимо запретить. Она – наиглавнейший враг человечества. Да, да, да! Вы посмотрите, в кого мы превратились! Слабые, больные, немощные. Тянем, вытаскиваем с того света людей, которым давно уже положено там быть. Лечим слабаков, дохляков… А народ-то вырождается, мельчает… А вспомните-ка хотя бы Спарту. Элементарная биология. Дарвин. Происхождение видов. Естественный выбор. Прогресс. А человек разумный, тип Vertebrata этот прогресс превратил в регресс. Ведь всё же наоборот. В какой вид выродимся мы поколений через десять – двенадцать, если наши больные (полубольные, относительно здоровые и практически здоровые) женщины рожают от больных отцов нездоровых детей, которые затем живут в гибельной атмосфере – экология, нервы. Неправильны образ жизни. Полная деградация! Надо запретить медицину! Согласен – это жестоко… Но пусть те, кому положено, умрут... те, кто останется, будут здоровее. Всякий другой путь приведёт нас к пропасти, а, запретив медицину, мы тем самым решим массу проблем (хотя появится немало новых, и неизвестно ещё каких будет больше!). Например…
     Какому-то поколению всё равно придётся сделать этот выбор и остановить медицинскую вакханалию. Так зачем же перекладывать тяжкую ношу на плечи наших потомков, детей, внуков. Ведь чем дальше в лес, тем… Положение усугубляется, и выйти из кризиса с каждым веком всё труднее. Так давайте решимся, наконец, сами……….
    …………………………………… А плодить интернаты человечно?
   
    НОВЕЛЛА № 117 (продолжение того же листка…)
     Эмма Оттовна появилась в лаборатории позже обычного. Она была одета в великолепную, желтую с черным, шелковую блузку и гофрированную юбку. В её годы всё это, конечно, выглядело довольно таки вызывающе, но впечатление на мужчин произвело. Поначалу мы оторопели. Старая канцелярская кры…(нет, пусть будет лучше «мышь») мышь превратилась в кокетку среднего возраста, у которой, судя по первому впечатлению, всё ещё может быть.
    - …Ехала в монокапсуле, проглядывала «Новую Правду», по диагонали, как обычно. Двадцать минут езды всё- таки. Ну, и наткнулась случайно на статью «Вахтеризм – домыслы или сенсация?». Ссылки на нашу «Известь». Я чего-то, наверное, недопонимаю. Или Г. Г. сам в журналистику ударился, или утечка инфор-мации… Как же это могло произойти?
    - Ну, во-первых, Эмма Оттовна, я, как начальник отдела (а, надо сказать, Борис Никитович целое утро бесился без крепкого чая) должен сделать вам замечание за опоздание на работу, но я не делаю его, а, наоборот, говорю «Ништяк выглядите, Эмма Оттовна, и ставьте чайник побыстрей», - сказал Борис Никитович.
    - Обалдеть! - (или что-то подобное в этом духе) выдал я.
    - У нас на заставе за такое сержанты морду били, - по обыкновению грубо и цинично выразил своё одобрение Володя – пограничник.
    - О-ля-ля! – восторженно пропела Ирочка и стала заправлять лист в машинку, по-прежнему уважительно поглядывая в сторону своей старшей коллеги.
    - Так, вот, я говорю – утечка, Борис Никитович! – продолжала свою мысль Эмма Оттовна, ополаскивая чайник. При этом она ужасно боялась, что вода попадёт на её обновку, и поэтому держала фарфоровый сосуд на вытянутых руках, немилосердно брызгая на стены.
    - Этого не может быть, Эмма Оттовна! Я слишком хорошо знаю Г.Г. (Борис Никитович мимолётно посмотрел на объективы), чтобы поверить в то, что он мог заниматься такими глупостями. Он, прежде всего, деловой человек и ерундой заниматься не станет. Ну, а что касается утечки…. У меня есть подозрение на одного человека, который вполне мог обидеться на лишение премии (Володя – пограничник только презрительно фыркнул в ответ). Помнится, позорное явление вахтеризма возникло в нашем учреждении именно после данного события, так что я не исключаю возможности….
    - Да, я-то тут причём! Пострелял - получил выговор. За дело, - возразил Вовка. – …Это, наверное, Гаврила…
     Он тайно ревновал меня к Ирине, хотя я был тут совершенно не причем – подобные дамы совсем не в моём вкусе. Это выражалось время от времени в такой явной форме, что не заметить попросту было невозможно. Даже для ненаблюдательной Эммы Оттовны…
    - В принципе, это легко проверить. В редакции «Новой Правды» работают серьёзные люди. Я знаю и самого Копылова, ну а уж людей он подбирать умеет… Кроме того, все материалы обязательно регистрируются. Ничего анонимного попросту быть не может. И если в этом проявили себя наши доблестные пограничники, то им грозит снятие с работы. Если не хуже… Но считаю, что Володя не врёт. А коли так, это, вероятно, сам Г.Г. («сам себе противоречит!» – подумал я). Следовательно, если это Г.Г. своей собственной персоной, значит, это ему нужно и он хочет добиться чего-то данной публикацией. Уверяю вас, Эмма Оттовна, что наш шеф – далеко не дурак…
     Наша беседа зашла слишком далеко, и Ирочке порой приходилось нас одёргивать, поскольку мы, кажется, посягали на устои. Надо сказать, эта девушка была самой осторожной среди нас и часто сдерживала самых ретивых (читай: Володю –пограничника и меня). Наивно было бы считать, что она боялась за нас. Просто Ирочка понимала, что из-за какой-нибудь одной нашей неосторожной фразы всю контору могут попросту разогнать, а заодно выгнать с работы и её… Ну, а лишиться такой синекуры она не хотела.
    - Это дьявол! И мы делаем для него нашу газету! Мы продали ему свои души за мелкие подачки, - негромко, но внятно и с нажимом произнёс Володя –пограничник и телекамеры со всех сторон повернули к нему синие монокли объективов. – А на……..ть я хотел на его камеры! Пусть видит! У меня теперь такая философия: ничего не надо бояться! А то живём, как тараканы, за жизнь свою трясёмся. На кой чёрт мне такая жизнь? Отойди, Ирка, не лезь, пусть слышит… Я уже трижды себя хоронил и мне ничего не страшно…Пусть меня боятся! Да-да! …Г.Г. – это и есть Трое в одном лице…
    - Что вы имеете в виду? – поинтересовался Б.Н. – По вашему, Г.Г. – это Диавол?
    - Да! И вы это прекрасно знаете, Борис Никитович, просто притворяетесь… Я согласен, что так жить удобней. Давайте, все будем делать вид, что ничего не происходит. А не то себе дороже… Вы, Борис Никитович, этакий дурашливый пенсионер – старичок…. Да, вы на этом кресле уже не один десяток лет штаны протираете. Вы всё-о знаете! Всё и про всех. Вам-то уж точно известно, кто такой Г.Г. и откуда он взялся? Вы ведь ещё до мятежа готовили для него газету. Уже тогда он платил вам за идеи. Что, разве неправда?!
    - Да, что ты себе позволяешь, сосунок! – возмутился Б.Н. – Журналистика, если хочешь знать, это смысл моей жизни, призвание. Ну, а то, что платят мне за неё, так это, извините, работа. Да-с!
    - Да-с, - Вовка ехидно передразнил его, - а то, что эти деньги от Диавола, вы тоже не знали, Борис Никитович?! А то, что Володя – вахтёр это тоже он, но в другом обличии, знали? …Безусловно, удачная идея. Хвалю. Ваша идея, кстати. Это ведь именно из «Извести» Г.Г. вынес новое развлечение.
    - А, собственно…
    - Собственно, вам-то что, хотите сказать?… Да, вам глубоко наплевать на это. Лишь бы хорошо платили! Правда? Диавол куражится – ну и пусть, лишь бы меня не трогал… Правильно я говорю?… А ты, Гаврила, на ус мотай! Да, да… ты ведь той же масти. Подпевала. Той же дорогою пойдёшь, что и шеф наш… (При этих словах Эмма Оттовна всплеснула руками, всё- таки облив чаем и новую блузку и юбку-гофрэ)… Только по трупам эта дорога, Гаврилка-а, по трупам. Не думай, что останешься чистеньким (я хотел ему возразить, но он остановил меня жестом)… Понимаешь, приехал когда-то в Железногорск сельский паренёк Володя Кузин. Так, Борис Никитович?… (Б.Н. в это время глотал какую-то таблетку, запивая её стаканом кипячённой воды)… Страшно. Голодно. Патрули. Работы нет. Подвернулось «в сторожа» – пошёл в сторожа. Года три назад это было. Ещё до мятежа.
    - …Великой Февральской…, - начала было Эмма Оттовна, но Володя – пограничник перебил её, повысив голос:
    - Короче, у Бориса Никитовича появилась очередная идея. Задумка создания автономно живущей эмоцио-нальной копии человека. Ещё тогда возник незамысловатый сюжет про Володю-вахтёра и его –раздвоение личности. У меня даже сохранилась копия того номера «Извести», Борис Никитович. Итак, Г.Г. читает эту самую статью. Ваша идея его захватывает. Ночью во время дежурства Володи он бьёт стёкла... Естественно, бедный охранник ничего об этом не знает.
    - Так вот кто!… - прикрыл рот ладонью Б. Н.
    - Да, и как он один в тёмном закрытом здании найдёт невесть откуда взявшегося хулигана, особенно если последний – это Диавол?! Да-да! Ещё раз говорю вам, Г.Г. – Диавол! Выговор?! Все считают, что нынешний Володя – вахтёр это и есть тот самый паренёк. Дескать, задел его этот выговор, и, мол, его дух мстит всему ЛТЗ… Да, брехня всё это! Деза!! …Борис Никитович, а вы бывали хоть раз в подвалах нашего прекрасного здания? Нет? А жаль… Это здание строилось лет десять – пятнадцать тому назад, и мы в детстве часто играли в этих подвалах. О-о, мне знакома эта беспорядочная планировка. Эти темнушки, эти лужи в которых мы пытались разводить головастиков. «Красная стройка» – вот как мы её называли… А почему «красная»?… Впрочем, это не по теме… Так вот: Володя Кузин давно уже зарыт в подвалах под остатками строительного мусора. Человек с таким именем и фамилией исчез. Появился Володя – вахтёр. И легенда о его обиде… А то, что мы видим сейчас – развлечения Г.Г…. Смотрите, смейтесь… Диавол куражится. Не знаю, однако как об этом узнал Сидор Петушевич, лучший друг Б.Н. Ну, Борис Никитович? Молчите?! Да… Подло это, однако, лучших друзей за руку под нож Володе –вахтёру отводить… Подло. Но зато вас лично Г.Г. не тронул, да ещё небось, и червонец, другой к зарплате подкинул? Да?
    - Послушайте, откуда вы всё это взяли?! Что за чудовищный бред!? Всем известно, что Сидор попал под поликапсулу. Он выпил…
    - Я не буду спорить, Борис Никитович, ведь я говорю не для них, - Володя- пограничник показал на меня. - Я говорю для вас, для вас, уважаемый прислужник дьявола. И вы знаете, что я говорю правду. Вы продали свою душу… Прежнего Бориса Никитовича уже давно нет. То, что вы видите, всего лишь телесная оболочка, внутри же – разложившийся труп.
     Неожиданно Володя кинулся к печатной машинке (сфера почти растаяла и сквозь бледнеющую пелену я рассмотрел, как отпрянула Ирина и услышал её слабый визг.
    - Ирочка, дорогая моя, бегите! Умоляю вас, бегите! Сейчас же! Бросьте всё! Бегите… Если только они выпустят вас… Бегите подальше. Г.Г. любит женщин. Но, понимаете, его любовь несколько странная… После того, как он полюбит женщину, он её душит. Ну, чудак – человек, что с него возьмёшь…. До вас тут работала одна девушка…
    - А, вы…
    - Да-да, естественно, и до меня. Как её звали, Борис Никитович?
    - ……………
    - Эмма Оттовна, как её звали?
    - Светлана, - глухо ответила женщина и закрыла лицо руками.
    - Так вот, она не пришла с работы в пятницу вечером… Нашли её в вестибюле второго этажа, возле женского туалета лишь в понедельник утром. Естественно….. Но он оглушил девушку… Борис Никитович, что у неё в руке было?…
    - Пуговица… Да, пуговица, чёрт возьми! Девушка вырвала её с мясом с чьей-то одежды… Форменная, жёл-тая… Но установить, чья она, та и не удалось…
     Ирочка с ужасом глядела на Бориса Никитовича, боясь верить услышанному.
    - Да, откуда вы всё это взяли, наконец?! Что за бредни?! Все наши несчастья увязать такой чудовищной цепочкой… Сознайтесь, Володя. Пощекотали нервы и хватит. Ну, скажите, что это ваша очередная сенсация…
    - Увы, нет, Борис Никитович. Всё это я услышал не более, чем три дня тому назад… Помните стрельбу? Ну же…
    - …А, так вот из-за чего ты так психовал, - догадался я. – Но откуда ты всё это знаешь?
    - Да, он сам мне рассказал…
     В лаборатории повисла тишина. В углу яростно кипел забытый чайник. Гудел старый потёртый временем холодильник. Тикали древние часы на стене.
    - …К…кто…? – шёпотом, боясь услышать ответ, спросила Эмма Оттовна.
    - Ну, он, он… И нечего делать такое недоверчивое лицо! … Да! Мы с ним курили тут, под дверью минут де-сять… И Г.Г. мне всё рассказал. А потом добавил, что, мол, ему скучно, и скоро будет заварушка, и что он хочет вздёрнуть меня на фонарном столбе… Даже показал, на каком… Эмма Оттовна, выгляньте-ка в окно… Во-он, тот скошенный видите? Так, вот именно на нём. И дату сказал… Двадцать пятое ноября. Совсем скоро уже…
    - Слу-ушай, - после долгой паузы поинтересовался я. – А ты видел его уши?
    - Уши? – переспросил Володя. – А почему именно уши?
    - М-да, - сказал Б. Н. – …Дело в том, что маскировке не поддаются только уши и хвост. Так, вот, если хвост спрятать в брюках – не проблема, то уши…. Если они поросли густым волосом на подобие кисточек, тогда это Диавол. Я у Нострадамуса читал… А его все откровения написаны после общения с Нечистым. Это теоретически доказано ребятами из третьего отдела…
    - Да, я как-то не обратил внимания, - пожал плечами Володя –пограничник.
    - Не-ет… Я видел. Уши, как уши, сказал Борис Никитович. – Я каждую неделю на планёрки хожу… Нор-мальные уши. Что правое, что левое…
    - Врё-ёшь!
     Я даже ахнул от неожиданности. Иришка вылетела из-за своей машинки, словно стрела, и схватила старика за грудки, так быстро, что даже Эмма Оттовна не успела вступиться за своего кумира.
    - Врёшь, гадина! Когда меня, как лучшую стенографистку, отправили на телесъёмку, я приглядывалась. Сперва я думала, что чепуха….Ну, мало ли у кого какие дефекты бывают?! Один – хромой, другой – косой, у третьего уши волосатые. Чепуха! А вон, что получается…! У Г.Г. шевелюра густая, а под ней-то и ушей не видно. Я сижу, печатаю, а он расчёску…
   
    НОВЕЛЛА № 178 (строчка)
    Жизнь представлялась ему…
     Жизнь представлялась ему одним не нужным, длинным и страшно нудным воем. Волчьим стоном. Гро-мадная оранжевая луна. Ночь. Болото. И вот где-то завыл волк. Старый, облезлый, ни на что уже не способный зверь.
     И вот из всего этого и образовалась его, Александра Николаевича Сидорова, жизнь. Никчемная, страшная и нудная, как этот вой.. Она и кончится так же, как началась. Постепенно пойдёт и на убыль и постепенно превратится в тишину, в ничто…. И ничего не останется. Ни-че-го!
    - Нужен наследник, - решил Александр Николаевич. – Обяза…
   
    НОВЕЛЛА № 170
    - Нет –нет, дружок, я не интересуюсь политикой. Принципиально. И твоя апоплексическая идея мне совер-шенно до лампочки. Да, я раньше тоже читал прессу помимо «Извести»… Да, я бывало, ходил на митинги и выборы. Даже как-то хотел выступить и кого-то к чему-то призвать. Но однажды я понял, что страшно устал и что мне просто хочется, чтобы меня оставили в покое… И меня оставили. Теперь по мне, что апоплексическая идеология, что трофическая идеология – всё едино. От всей этой политики у меня в голове осталось только два слова: «Все – сволочи». Вот и всё.
    - Зря ты, зря… Апоплексизм – отличная идея. Подумай только: счастье для всех. Разве это плохо? Жаль только, что воплощать эту идею взялись такие негодяи, как Г.Г. (фу-у-у, до сих пор вздрагиваю, когда вспомню его шевелюру, эти маленькие, до обидного проницательные глазки. Усики щёточкой. Типичная сволочь… Тс-с! Эмма смотрит….) Ну, так вот. Лидеры. Понимаешь, они тоже люди. А человек это система, в которой каждый компонент направлен на то, чтобы всей системе целиком было хорошо. Мозг, даже увле-чённый самой вдохновенной идеей, не может забыть о брюхе. О мышцах, о половых органах, наконец. Вся система должна чувствовать себя комфортно. Не может быть, чтобы мозгу было хорошо, а гм-гм, руке плохо. Если неуютно чему-то одному, то нехорошо всей системе. Всему человеку. А потому им, нашим лидерам, была не важна, в конечном счёте, собственно идея. Их цели (допускаю, что подсознательно) являлись тривиально мещанскими. Думаю, что они всё же пытались внушить себе отрешённость от меркантилизма, но природа берёт своё. Апоплексическая идея для них, если говорить откровенно, объект демонстрации народу приложения своих сил, фон для стимуляции старания и заботы об общем благе. Ну, нельзя же быть совсем уж тупым и сидеть на троне с двумя ярлыками: на груди – «Дармоед», на спине – «Лодырь»! Кроме того, власть – это возможность делать других зависимыми от себя, способ ничтожества подняться, вырасти в собственных глазах, уважение к своей личности при минимальном напряжении. Сидеть и при этом осуществлять власть – нельзя. Чтобы удержаться наверху, надо быть подвижным. А этот идеологический камуфляж создаёт у масс иллюзию активной деятельности, неустанной заботы о всеобщем благе. И одновременно он дурит эти самые массы своим содержанием. Кучкование по классовому признаку – такая же надуманная мура, как и по национальному, профессиональному, половому…. Каждое человеческое существо –это отдельное «Я». Это особый суверенный мир. Объединение хотя бы двух подобных единиц, подавляет эго каждой из них. Чем больше кучка, тем меньше «я, тем меньше индивидуальности, тем меньше обособленных мыслящих личностей. И в то же время мы всё сильнее превращаемся в вещество, в ту неопределённую усредненную материю, которая противоестественна самой природе. Обрати внимание – всё во Вселенной уникально и неповторимо. Природа ничего не ставит на поток. Каждая планета, каждый континент, каждый камень. Апоплексической идеей нас сгоняют в табун и гонят против человеческой сути, природы, естества, то есть против нас самих, каждого человека в отдельности…
     Вот и подумаешь об истинной цели апоплексизма. А политические лидеры той революции либо учёные дураки, либо перерожденцы. В первый же год – два они должны были понять, кто их окружает, кто примазался к их идее и насколько она сама по себе вероятна. При условии, если они искренни. А, уже оценив это всё, лидеры должны были понять, что повернуть течение истории против естественного развития им не даст обрыдло-нудная обывальщина – извечный рудимент человечества. И не позволят это сделать именно те, кто составляет ближайшее окружение и считается единомышленником. Другими словами, это свора собак, алчущая власти, словно сладкой мозговой кости. Они брызжут слюной и в азарте кусают друг друга, подскуливая от вожделения. Возглавлять их умному и честному человеку, понимая всё это – подло и позорно. Уж лучше пулю в лоб. Ну, а если этого не произошло, то эти лидеры вовсе не умны, как казалось раньше (а то и вообще дураки). Поэтому есть другой вариант: они – перерожденцы, то есть, они осознали невозможность счастья для всех и приняли душой идеологию примазавшихся. И таким образом, липовые вожди стали строить счастье для себя, превратились в идеологические пустышки, в обывательских гребцов под самих себя, переродились и достойны лишь ещё большего презрения. Уж лучше бы они были дураками. По крайней мере, глупость это искренне, от природы….
   
    НОВЕЛЛА № 145 (стенографированно, сильно сокращено, но мне удалось разобрать кое-что по учебнику…)
     Старый … умирал и куражился. Он был очень плох и не строил иллюзий. Да. Он мог позволить себе кич в прощании с жизнью. Он заставлял её играть на рояле и петь романсы, кататься на роликах по мокрой террасе, кричать петухом и всё прочее, но что у простого смертного попросту бы не хватило фантазии. Он таскал её в постель, но сделать ничего не мог, отчего ревновал и мучился…
     Однажды, когда стояла уже глубокая осень, он всё утро интриговал нас знанием какого-то грандиозного секрета, который откроет за обедом. Оказалось: всё очень просто. Почти ничего не съев, он промокнул тонкие губы салфеточкой и с сияющим видом распахнул окно настежь. Несколько раз глубоко вдохнул сочный хрусткий воздух и сказал:
    - Господа! Господа…. Вот мой секрет: не обольщайтесь…этим снегом. Он скоро растает. Вот увидите. Совсем скоро. А потом выпадет другой. Новый.
     Так и случилось. Но смерть…
   
    НОВЕЛЛА № 371 (чернила, бледные синие кляксы (то ли кто-то плакал над бумагой, то ли плевался))
     …Тряхнуло так, что глаза на лоб полезли. Рулевая колонка больно ударила по переносице, и Тимофей Григорьевич на минуту потерял сознание. Дорожный столб покосился, сбросил с себя искрящие водоросли проводов (а в сумерках – это великолепное зрелище!), но всё же не упал. Тимофей Григорьевич бросился к инопланетянину. Тот лежал на полу между кресел, придавленный задними диванами и обречённо глядел в пространство. Голова его была измята, словно пластилиновый шарик. Из открытого рта стекала струйка розовой крови. Сам пришелец не шевелился и лишь иногда с трудом косил глаза на Тимофея Григорьевича. Взгляд был тяжёлый и гордо –обречённый. Так смотрят большие сильные собаки, выброшенные хозяевам на улицу.
    - Нет, нет! – заорал Тимофей Григорьевич. – Ты не думай – я нечаянно… Я…. Авария это! Я – не человек Черныха… Это случайно!
     Лицо инопланетянина исказилось, точно он делала невероятное усилие, и раздался его хриплый голос. В нём угадывались невероятные страдания:
    - Зачем…. Меня? За что? Что я сделал плохого?…
    - Но ты же не прав!! - ещё громче закричал Тимофей Григорьевич. – Слышишь?! Я – друг тебе! Я спас тебя от людей Черныха! А это – авария…
     Но глаза инопланетянина укоризненно затухали.
    - Что?! Где болит?! – принялся ощупывать слабое тело Тимофей Григорьевич. – Ну, скажи же, что сделать?!
     Инопланетянин молчал. По телу пробежала первая судорога…
    - Ты-ы… Мне не веришь, - скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал Тимофей Григорьевич. – Ну, так смотри! Я хочу, чтобы ты увидел это, до того, как умрёшь, - и он, порывшись в бардачке, достал маленький, словно игрушечный, пистолет. – Разве убийцы стреляются? Ты увидишь – я не врал… Я ненавижу Черныха и всех его…
     Резким движением он вставил ствол себе в рот и скосил глаза.
    - Живи. Мучайся… Иуда… Дерьмо…, - но последнем издыхании прошипел инопланетянин. Силы покинули его. Он больше не мог вымолвить ни слова. Его глаза сузились до щёлочек, но было видно, что медленные зрачки всё ещё смотрят на гран-шаттентанта.
     Тимофей Григорьевич зачем-то взялся за пистолет двумя руками и уже готов был нажать на курок, когда вдруг почувствовал, что сталь в ладони превратилось во что-то мягкое, расползающееся меж пальцев! Тут же он ощутил и вкус и запах.
     Его вырвало.
    - Дерь…
   
    НОВЕЛЛА № 265 (в левом верхнем углу след от скрепки. Справа отверстия от дырокола. Значит, был ещё листок… Почерк мужской, угловатый, наклонный и торопливый….)
    - Телевизор? О-о, я боюсь радиации…
    - Но её нет, это установлено точно. Фон.
    - Кто знает… Мы ещё во многом не сведущи. Наши предки перед лучевыми трубками не сидели, на их ор-ганизм мониторы не воздействовали… Эти люди родили нас… Кого породим мы? Кто будет жить на Земле через пять – семь – сто поколений? Мир смотрит телевидение вот уже 180 лет. Почти два века у экрана. Сто восемьдесят лет под облучением. Кто знает, может этот неизлечимый «Синдром Потерянного Интел-лектуального Достатка» и есть результат телесеансов, просмотренных нашими родителями? А ведь они смотрели телевидение не более пятидесяти девяти секунд в сутки! А мы? А наши дети? Закон продолжи-тельности, как вы знаете, отменён… Мы-то ладно. У многих 59 секунд – привычка. А вот наши дети… Они дорвались до сладкого. По статистике большинство школьников смотрит в лучевую трубку более одной минуты сорока секунд в сутки, и кто знает, какое излучение мы ещё не открыли… И как оно действует не в масштабе минут, часов, лет, а в рамках веков и поколений. Да и вообще я – существо осторожное….
   
    НОВЕЛЛА № 266 Априорно (текст частично смыт водой, но понять, что хотела сказать Эмма Оттовна (а почерк её) можно).
     … «Старость», «Стар. Ость», «С.тар.о.сть.», «Старо.сть», «Старина», «Старик», «Старьевщик», «Староста», «Старуха», «Старинушка», «Старка», «Старение»…
     Старость – это традиция. Это привычка.
     Думаю, что это повелось из глубины веков. Это благоприобретённое. Наверное, для авторитета, для реа-лизации желания выделиться. Быть высокомерным и уважаемым. До того, как какой-то хитрец придумал старость, люди могли жить долго – долго, вечно и до гибели оставались молодыми. То есть, теоретически мог существовать девяностолетний юноша, похожий на Петю Кошечкина. Но практически… Человеческий организм стабилизировался где-то в этом возрасте и готов был жить вечно. Дело в том, что древние именно гибли, а не умирали естественной смертью. Старость это придуманное, подхваченное и закреплённое в веках. Никто не умирал. Людей (именно их, а не обезьян) было мало. И эти немногие имели Нечто. Бессмертие. Я знаю, что среди нас, теперешних, есть и те, кто жил тогда. Наши пращуры: -антропы и –питеки, которые много знают, и немало могли бы рассказать интересного. Они живут, наблюдают и молчат. В самом деле, глупо рассказывать своим неумным и смертным внучатам про бессмертие. Глупо. Да и будет ли так? Но они есть. Я знаю. Два или три человека. Ходят, дышат, думают. Может быть, даже поддерживают связь друг с другом, обсуждая наши дурости. Как они выглядят эти ископаемые, эти мастодонты? А просто…. Я даже видела одного такого в толпе. Спросить не решилась. Парень. Лет двадцати, рыжий. Одет по модному. Симпатичный такой даже. На щеке – царапина, как у пацана. Легкомысленный чубчик. Брюки – «варёнки». Но вот взгляд! Это надо видеть. Взгляд у него такой… Ни один дед так не смотрит. До такой степени усталый, будто он всю свою жизнь мешки ворочал (весь миллион лет). Уверяю вас – за двадцать лет наработать такой взгляд невозможно. Вам не понять – это надо только видеть! А так, он мелькнул и исчез… Нет его. Возьмётесь искать, знайте, есть ещё одна примета. При таком утомлённом взгляде этот человек, если он сохранился, должен быть ужасно простодушен и прямолинеен. До глупости откровенен. Он весь прозрачен, как стёклышко. Его суть видна невооружённым взглядом. Он не прячет ничего за душой, наивен, как ребёнок, и не стремится выглядеть лучше, чем он есть на самом деле (иначе его бы уже давно не было ещё миллион лет назад). Говорит правду. Всё это в сочетании с упомянутым взглядом весьма уникальная, хотя и субъективная, примета. Найти можно. Только зачем? Я бы и сама поискала, тем более, что я видела его (одного из них) в лицо, но не вижу в этом никакого смысла. И ещё одно задерживает. А вдруг ошибаюсь? Изобьют или упекут в психушку. Очень надо! Я сейчас сконцентрировалась на другом. Знаете, уж коли старость – привычка (пусть и закреплённая веками), может мне можно от неё избавиться? Может быть, возможно, побороть старость? Я не уверена, но мне кажется, что нужно только настроиться, окончательно решиться и не стареть. А уж здесь, у кого насколько хватит силы воли!… И кто знает, может быть, наши внуки смогут снова стать бессмертными?!…. Не буду напрасно хвастаться, но мне кажется, что определённый характер есть у меня. Нужно только постараться, поднапрячься. Я думаю, что с моей силой воли, при известной тренировке, можно даже теперь не стареть два – три дня. Это трудно (я пробовала пару раз) и это, конечно, мизер по сравнению с Вечностью, но-о…. Лиха беда начала… Нужно только заниматься этим самой и передать свои знания потомству. То-то геронтологи опешат! Одно лишь плохо. Чем измерить? Может быть, это бред и все эти дни я вовсе не замедляю старость, а лишь напрасно надуваю щёки, таращу глаза, и как попугай, повторяю, что я – молода? «Вот, дура, - скажут потомки, - выдумала бред какой-то, поверила в него и мучает нас из поколения в поколение. А мы, как мартышки, дурака валяем. Стыдно. Люди смеются…. Толку нет. Ладно бы ещё моральное удовлетворение было, так нет же. Тяжкий труд. Самоистязание вместо отдыха. И так изо дня в день. Прихоть. Блажь. Чушь. Люди думают, что это удовольствие, хобби, а на самом деле это…. Скажи кому, уважать перестанут. Эх, бабка, бабка….»
     Мне бы такой прибор, который спасённые дни…
   
    НОВЕЛЛА № 63 (боюсь, что это писал я – неровный угловатый почерк, некрасивая буква «б», напоминающая гуся с переломленной шеей. Сколько лет пытался бороться, но почерк устоялся и ничего тут не попишешь… Зато всё остальное чётко: поля, подчёркивание под линейку, всё аккуратно подшито).
     Жизнь представлялась ему солирующей арией классного певца на фоне бездарного сельского хора. Он пел её сильно, красиво, умно, чувствуя, как задыхаются сзади пьющие статисты, и сознательно гнал темп. Человеку вообще свойственно выделять себя из массы, подчёркивая тем самым свою принадлежность к ней, и при этом и определённую обособленность внутри неё. В коллективе проще, смелее, но личность постепенно нивелируется, смазывается, уподобляясь маленькому, тупенькому, серенькому, обезличенному комочку. В одиночку все эти качества (причём самые лучшие) проявляй – не хочу. Личность на вершине блаженства. Она может реализовать себя, в конце концов, но быт есть быт. Индивидуалу никаких социальных гарантий и перспектив. Кормись сам, если ушёл. Да, и если честно, не перед кем выделываться. Кому надо…. Там хоть на тебя смотрят!… К тебе относятся (!), а сам – он и есть сам. Одиночка. Человек мечется, то выделяя себя и радуясь собственной смелости, то, ругаясь, лезет в кучку, в серединочку, где спокойнее и теплее. В принципе, все нации, классы, полы, умы, профессии и так далее не являются реальным социальным делением. Это надуманное. Это плод работы Хомо Сапиенса, который стремится хоть как-то отличаться от других, обособляться, выделяться и т.д. Это классовая борьба, национализм, воинствующая эмансипация, интеллигентная спесь, мужское самомнение и прочее. Плюс к этому нервы, обиды, кровь… Помяните моё слово, Эмма Оттовна, победит класс (допустим, рабочих), останутся рабочие, но так называемая классовая борьба не прекратится. Именно так называемая. Начнётся более мелкое обособление (деление по квалификации, заработкам, профессии, времени и так далее). Это закономерно и по человеческой природе необходимо… делите. Вот Мы, а это уже не мы. Это Они. А это я, среди Нас. И меня среди прочих подобных не нужно спутывать с Ними. Можно дойти до абсурда: победит нация, начнутся обособления внутри нации, вплоть до мельчайшей составной части – конкретного человека (а может и ещё меньше, кто знает?) Возникнут споры: я – более еврей, чем вы. Да-с! У вас в пятом клене по материнской линии был араб (грузин, русский, француз)… Извечное подсознательное стремление мыслящей материи к осознанию самой себя внутри группы подобных и обособление своего Я.
   
    НОВЕЛЛА №168 (тускло, лист под копирку, женский почерк, в конце каждой строчки оригинала в скобках стоит восклицательный знак. В моей распечатке они опущены…)
     «Голос»
    Возьми себе, мой слабый голос,
    Начало дня,
    Там, где зари медвежья полость
    Сожжет меня,
    Там, где сгорит на полдыханьи
    Последний вскрик,
    Там, где сомненье и желанье
    Слились на миг.
    Там, где рассыплет все стекляшки
    Рассвета взгляд,
    Где солнце мне из медной фляжки
    Накаплет яд…
    ….
    Сгори, мой голос, в верхнем звуке,
    Мой самолёт –
    Мои распластанные руки –
    Последний взлёт.
   
    НОВЕЛЛА № 111 (ксерокопия листа какой-то книги. Кто у нас публикуется в книгах?! Б.Н., да и сам Г.Г., больше некому….)
     Она перегнулась через стол и неловко поцеловала его куда-то между носом и верхней губой. Поцелуй был неожиданным, невкусным и неприятным. Цварик вообще не переносил вкуса помады, а тем более, если целуют взасос. Жадно. Мясистыми бесстыжими губами.
    - Маргин! – сказал он монотонно, точно робот. – Что ты делаешь? Ты же знаешь, что меня видит жена.
    - Глупости! – парировала собеседница и, обойдя столик, уселась к нему на колени. – На таком расстоянии электронный ошейник не принимает Секс –волну…
     Приученный к сдержанности, он всё ещё не решался вести себя по-другому и с опаской оглядывался на другие столики, за которыми творилось чёрт знает что (именно так!)
    ……………………………………….. (две строчки таинственных многоточий)
    Только чопорный, несмотря на опьянение, Игорь Александрович, шеф отдела мазей, мрачно и скучно отби-вался от обнажённой по пояс большегрудой блондинки через стол от Цварика.
     Остальные пары как-то нашли общий язык.
    - Ну… И что ты предлагаешь? – зачем-то спросил Цварик и осторожно положил руку на её талию.
    - А ты не догадываешься? – томно промурлыкала женщина, расстёгивая первую пуговицу на блузке. – Какой ты…
    - А вдруг всё это видит по телевизору моя жена?! – снова засомневался Цварик и отдёрнул руку, начавшую было скользить по бедру куртизанки.
    - …Развлекаясь с любовником! – продолжила красавица и распахнула блузку. Зрелище было грандиозным, особенно для мужчины, находящегося на платонической диете. Цварик сглотнул слюну и даже застонал. Два чувства (ясно какие!) боролись в нём и, спасаясь от искушения, и чтобы хоть на миг отвести глаза от прелестей собеседницы, он обернулся на шефа: Игорь Александрович, начальник отдела мазей, гроза и авторитет, икая, полз по проходу между столиков. Возбуждённая блондинка ползла следом и пыталась ухватить, сползающие с мэтра штаны.
    - А вдруг всё-таки…? – снова спросил Цварик.
    - Ну и пу…
   
    НОВЕЛЛА № 14 (желтоватый лист, исписана едва треть. Остальное пространство занимает большая литера «Z», означающая, что всё сказано),
    «Война с тридцатилистковыми бегониями про-должается уже второй год…" (из телекомментария)
    - Хочешь зажигалку?
    - Нет…
    - А складешок?
    - Не надо…
    - А хочешь лампу настольную? …С гомогенизатором…
    - Чего-о?
    - Полезная вещь…
    - Да иди ты!…
    - А паяльник? …Лазерный… Бритву?…
    - Слушай, ну, я же собираюсь! У меня не так много времени. И ты должен знать, что груз рассчитан до грамма. Ничего лишнего.
    - Ну, возьми бумажку… Хочешь, стишок набросаю?
    - Нет.
    - Ну, хоть значок возьми!…
    - Нет, не надо! Не надо. Я же прошу
    - Скрипку…
    - Слушай, зачем ты злишь меня? Ты же знаешь, что мне предстоит. Не выводи. Я должен уйти туда спокой-ным.. уйти и вернуться.
    - Я не пущу тебя, если ты не возьмёшь что-нибудь с собой.
    - Ну, чего ты хочешь, зачем?
    - Примета. Ты должен взять.
    - Я не верю в приметы.
    - Я тоже. Но... всё равно возьми. Хотя бы подтяжки.
    - Ну, зачем мне в космосе подтяжки? Что подтягивать-то?
    - Слушай, я серьёзно. Если ты сейчас ничего не возьмёшь, запру дверь, а ключи в форточку…
    - Ну, мы же взрослые люди…
    - Я прошу… Можешь считать меня дураком, но я добьюсь своего. Пойми! Может быть, это безделица поможет тебе не сдохнуть где-нибудь в радиоактивном песке на Меркурии или не заблудиться в венерианских миражах. Мало ли…
    - Это настольная-то лампа?! Скрипка? Паяльник?!
    - …Да, я вот тоже маракую…. Слушай, возьми почётную грамоту с дедушкой Левиным… Там, на обороте, ты мне когда-то, в девятом классе, стих «Серые стены..» написал… Дрянь, конечно, но от души. Будет время – перечитаешь.
    - …Стены…?
    - Бери, пока даю… Память…
    - Гм…Ну, давай…
   
    НОВЕЛЛА № 192 (написано мелко – мелко. Лист, как лист. Читать - не перечитать.)
    «В государствах Конго, Ангола и Матамба неза-зорно для мужа продать свою жену, для отца – продать сына, для сына – продать отца. В этих странах известно только одно преступление: это не дать первых плодов жатвы читомбу, главному жрецу…»
     К.А. Гельвеций «Человек. За-писные книжки.»
    Борис Никитович высунул голову в форточку и, словно мальчишка, засвистел.
    - Борис Никитович, бог с вами! – вскричала Эмма Оттовна. – Ну, как ребёнок, в самом деле… Что с вами сегодня творится!?
    - Весна, Эмма Оттовна! Любовь! Цветы, уважаемая! Дурь! Ветер в голове!
     Он переступил с ноги на ногу, едва не столкнув с подоконника горшок с засохшей травиной, и заорал кому-то:
    - Эй, мужик! Да, ты!… Ты-ты… Да! Как дела?! Как дела, говорю? …Просто так… Настроение хорошее. Ты подойди поближе к забору-то! К забо- ору! Бли-иже! Ближе! Пьяный, что ли? Кто болеет? Я?
     Эмма Оттовна тоже подошла к подоконнику и, отодвинув своё любимое растение, стала выглядывать из-за ноги (чуть не сказал «плеча») Б.Н.
    - Не-е! Нет! Не трогай проволоку, она под напряжением! Так кричи…! Эй! Эй! Не троньте его!
     Когда и я выглянул следом, то увидел уже последнюю сцену драмы: двое солдат штыками загоняли какого-то тощего облезлого мужика в воронок. Арестованный грязно ругался, то ли в адрес солдат. То ли в адрес Бориса Никитовича. Слышать всё это было неприятно, тем более, когда рядом со мной стояла дама.
    - Проходить! Не задерживаться! – уже каркал в мегафон лейтенатик с рукой на перевязи. Начавшая было «густеть» толпа, увидев «пшик», грустно расходилась. Каркнула ворона.
    - Эх, Эмма Оттовна! – сказал Борис Никитович, слезая с подоконника (при этом он всё–таки задел ногой и разбил горшок с цветком, на что впрочем, никто уже не обратил никакого внимания). – Ску-ушно живём. За-перлись в своих скорлупках и сидим в ожидании смерти. Существуем. Находимся. Не живём. Ничего плохого не хочу сказать про загробный мир. Не знаю. Не был…. Но ведь и здесь мы тоже для чего-то… Неужто просто вызреваем для дальнейшего? Да, не может быть! Не поверю!… Семьдесят лет живём закованные, напыщенные, спрятанные ото всех. Живём, словно в бронежилетах. Душу, душу-то свою прячем. Ходим на службу. Болтаем… Именно болтаем. Развлекаемся…. Но, бог мой! Насколько всё фальшиво, насколько всё нечестно, неискренне!… Смеёмся дежурным остротам, над которыми НАДО смеяться… И ведь другие смеются! Сурово разговариваем на работе, поскольку того требует должность. Поддерживаем дружбу с теми, кто не дорог и забываем тех, кто был так близко. Кто являлся (теперь это ясно, как день) настоящим другом. Социальная физиономия. Реноме. Имидж. Статус. Это превыше всего. Остальное – блажь. Всё прочее – секрет. Оно загнано на такую глубину, что порой и при желании не извлечь. Но бывает… Накатит… Страдаем от тоски и одиночества, от неразделённой любви и нереализованной идеи, от мечты, на которой давно поставлен крест, от обиды, которую нельзя показать. Мы – люди. Люди в футлярах. Схемы, трафареты, в которых (по крайней мере, внешне) не оставалось ничего человеческого. Ничего нормального. Теперь бездушие, роботизация, рационализация (рациональность) - норма. Мы и относимся-то друг к другу, как к схемам, как к должностям, как к местам… Нет! Даже не так… Вращаясь в социуме, мы относимся к окружающим людям, как к функциям и сами воспринимаемся ими также. Впрочем, таковыми мы и являемся на самом деле. Мы вымираем, как люди. Изнутри. Мы становимся похожими на биороботов. Мы предназначены для функционирования. Нам всё меньше необходимо пищи духовной (я не имею в виду по-требление информации), всё меньше нужно общения, всё меньше слёз, всё меньше радостей, всё меньше необъяснимых, но таких, в сущности, прекрасных порывов…. В нас всё меньше души, Эмма Оттовна. В нас всё меньше эмоций…. Знаете, я раньше никогда не верил философам, которые говорили, что мозг человека это всего лишь инструмент для мышления. Ин – стру- мент. Мозг это, по-моему, гораздо шире. Это не фабрикатор мысли. Не только фабрикатор. Мозг это вместилище души человека. Мозг это более иррацио-нальное, нежели рациональное. Но теперь… Кажется, Homo Sapiens скатывается к голому рационализму. Жаль, Эмма Оттовна, жаль… Жаль, если в один прекрасный день мы совсем перестанем дарить цветы лю-бимым женщинам, писать стихи и подавать нищим. А ведь всё к тому и идёт, Эмма Оттовна.
    - Тьфу! Слушать не могу, - шикнул со своего места Володя – пограничник, и вышел в коридор, откуда вскоре приплыл запах табачного дыма (Эмма Оттовна демонстративно зажала нос) и приглушённая ругань.
    - …Гад…сколько можно притворяться… Рисуется, сволочь, а эта клуша уши развесила… Тьфу, как противно всё это… Ну, кто бы другой, а то ведь все знают, что за подлец!… Сколько крови на нём … а все молчат… У-у, …лизы все у этого Г.Г.! Эх, жистя… Повеситься что ли…
    Не обращая внимания на эту вспышку и ясно различимые слова, Борис Никитович поплотнее притворил дверь и подбодрил Эмму:
    - Ничего – ничего, Эмма Оттовна, записывайте… Злой, дурак… Сопляк… так вот… Что? Нет, это не нужно… Запишите-ка вот что: эх, Эмма Оттовна, мы стыдимся своих чувств. Мы замкнуты, скрытны, чёрствы. Мы искусственно чёрствы. Человеческая натура – открытость и эмоции через край. А ведь разобраться, люди должны прекрасно друг к другу относиться. Чутко… Чисто… Я к вам именно так отношусь (Эмма Оттовна подняла голову и прекратила записывать), и если бы не семья, сказал бы даже, что люблю вас. Сколько мы вместе, Эмма Оттовна?
    - Шестнадцать лет, - не задумываясь, словно уже давно ожидая этого вопроса, прошептала собеседница и принялась доставать из сумочки носовой платок – промокнуть повлажневшие глаза.
    - Подумать только! Шестнадцать лет…, - он сел на пол и принял позу крайней задумчивости. Достал сигарету и закурил прямо здесь (что было вообще неслыханно!) Но никто и даже и не подумал возразить. – Шестнадцать лет! Бог мой! Неужели это правда, Эмма Оттовна?
    - Та…, - всхлипнула собеседница. – В июне две тысячи…
     «Бах!!!» – в дверь кто-то крепко ударил ногой, да так, что я вздрогнул от неожиданности, а Ирочка выронила и разбила зеркальце, с помощью которого наносила на своё лицо очередной макияж.
    - Сволочь! Сволочь! Сволочь! – истерично закричали за дверью. Врёшь! Врёшь! Всё врёшь!
     Никто и не пошевелился, но через секунду дверь открылась сама. Мы оторопели – на полу, прямо на бетоне, в невероятной позе (выгнувшись дугой) с пеной у рта бился в жестоких конвульсиях Володя –пограничник. В момент лицо забрызгалось кровью. Руки, заломленные за голову, невыносимо хрустнули, ноги свело жесточайшей судорогой, а волны биений продолжали накатываться на бьющееся на полу тело.
    - А… Эпилепсия! – ахнула Ирочка, привстав из-за своего «пулемёта».
    - Нервы, - сказал Борис Никитович и отвернулся.
    - ……….
     До сих пор не могу с уверенностью утверждать, было ли то, что мне послышалось после этих слов, ре-альным или нет, но сомнение уже само по себе не возникает без оснований, поэтому думаю, что это нечто было произнесено.
     В тот момент, когда Б. Н. отвернулся, а Эмма Оттовна вскочила со своего места, пытаясь отыскать аптечку, в коридоре кто-то неприятно хихикнул и дверь захлопнулась непонятным сквозняком.
     Никто ничего не спросил, никто даже слова не сказал и не выглянул в коридор. Все словно бы вжались в свои кресла. Ирочка сразу же энергично застучала клавишами машинки и покрылась белёсой сферой. Эмма Оттовна закрыла шкафчик и села, так и не отыскав аптечку, а Борис Никитович распустил узел галстука, как будто он душил его, и хрипло сказал:
    - Продолжим… Пишите… Эх, Эмма Оттовна…
   
    НОВЕЛЛА № 211 (измятый листок)
    «Редкая птица до…»
     (некто)
    - …Кстати, о «самим собой». Вот вы сказали, быть самим собой, а знаете ли вы, что значит это фактически? В красивые слова мы все умеем… Вы попробуйте-ка на самом деле «быть», а не стараться быть. Не считаясь с обстоятельствами… Не слушайте никого. Человек, который не идёт против своей природы – явление довольно редкое. Как левая резьба или полнолуние. Для того, чтобы человек был таким, вырос таким, необходимы определённые условия. Просто так человек «самим собой» не станет, да и не каждый характер подходит под эту пресс-форму. Только цельные, жёсткие натуры могут стать «пофигистами», могут стать подобными упрямцами. Что именно этому способствует и как отличить перспективу от бесполезняка – один бог знает, но готовый материал описать можно.
     Люди эти не склонны к сантиментам. Они настырны и грубы. Их жизненный принцип – настрой на то, что будет. Их девиз – «Ничего не боюсь». Они склонны к решительным поступкам и вредным привычкам, и не поддаются огорчениям и душевной смуте. Упрямцы это те люди, кто некогда пережил личные драмы или неизлечимо болен и ждёт… Они не видят особого смысла беречься, помалкивать, обходить острые углы, но эти люди – единственные, кто знает, что такое «быть самим собой» фактически. Все авантюристы, рэкетиры, хорошие опера, политики, корреспонденты и каскадёры – это именно та группа людей, которые остаются в жизни тем, что они есть на самом деле и даже смерть не может заставить их изменить себе. Они, в сущности, давно приговорённые. Они приговорили сами себя. И живут в предощущении смерти. Но так жить легче. Уверяю вас, без оглядки жить, как живётся, гораздо проще. Провал – не жалко (ведь и так, и эдак махнул на свою жизнь рукой!). А коли победа, так это вообще здорово. В таком случае: «Я на коне! А иначе бы вёл серое существование, как эти премудрые пескари…» Ну, а что будет, если всю эту социальную группу изъять из общества? Рассортировать. Отселить. Расстрелять. Как тогда изменится общество? И что будет за общество у этой группы людей (если их не расстреливать по неким гуманным соображениям)? А какое они в этом случае дадут потомство? Кстати, я неоднократно замечал, что каждый из них думает, что он уникален, и мнит себя идеологом своей прослойки. Ха-ха…
   
   
    НОВЕЛЛА № 280 (серый невзрачный листок, нижний угол обгорел до черноты. Вокруг обугленной части – желтизна. Кажется, что бумага ужасно старая).
    - Ха, - сказал Гутли Граб, - вы бы ещё сказали отпустить его совсем…
    - Ну, зачем же?! Я просто прошу смягчить ему режим содержания… Расслаблять наручники… Давать воду.
    - Может, его допустить ещё и к радиостанции?! – Гутли Граб скрипнул зубами (он всегда таким образом вы-ражал своё крайнее раздражение, особенно когда его отвлекали мелочами от важного дела).
     Звук был неприятен, и у Люпла Блэ мурашки побежали между лопаток. Он понял, что если будет продолжать развивать свою идею – фикс, то потеряет доверие шефа. Но удержаться не мог. Словно чья-то неведомая рука тянула его за язык. Ещё немного и Люпл зажал бы себе рот, чтобы нечаянно не проговориться. Но что на это подумает его шеф? Люпл стиснул зубы и, согнувшись к столу, зажмурился. В тягостном молчании прошло около минуты. Люпл сидел, согнувшись, у дальнего конца «Т» – образного стола, а Гутли Граб, успокаиваясь, перебирал бумажки.
    - Вы бы видели его руки… Изрезанные железом….
     Гутли Граб ме-едленно поднял взгляд на непокорного зама. В последнее время последний перестал ему нравиться. Взаимопонимание, наладившееся было в первую неделю - две, после перевода этого Блэ с Луны постепенно и неотвратимо рушилось, подобно карточному домику. Особенно быстро в последние два дня, после этой удачи с инопланетянином. Зам гнул какую-то свою линию, непонятную Г.Г….
    - А вы видели, как они нас резали на Юпитере?! И старых и малых. Всех под корень… Вы, тыловые крысы, в штабах задницы отсиживали, когда нас, безусых пацанов, пачками бросали в самое пекло… Вы…, - Гутли Граб осёкся. Зам медленно сползал со стула на пол. Лицо его исказилось невероятной гримасой. Глаза закатились. Одна рука безвольно цеплялась за край столешницы.
    - Вы не правы… Это были не они…
    - Эй, Люпл, Люпл, что с вами?!…
   
    * * *
   
     Надзиратель, заглянувший в дырочку глазка, отпрянул в ужасе. Заключённый сидел в обнимку с подобным ему существом и рыдал ему в воротник, косматый, как на тулупе. Впрочем, возможно, это была шерсть. Второй бурчал что-то по-своему, успокаивая своего собеседника, и время от времени сплёвывал в угол на столик с неубранной посудой. Железо шипело и корёжилось неровными буграми…
   
    НОВЕЛЛА № 296 (белый деформированный водой лист. Кто это писал? Володя – пограничник? Борис Ни-китович?)
    «…….. – отряд рукокрылых….»
     (биолог.)
    Г.Г. – Главный Гангстер.
    Г.Г. – Грязная Галоша.
    Г.Г. – Грандиозное Г…но.
    Г.Г. – Гусиный Глаз.
    Г.Г. – Глупая голова
     Я схожу с ума. Я деградирую…. Но, ты слышишь, я не боюсь тебя! Слышишь, Г.Г.? Упырь. Ты считаешь, что ты один можешь бывать там, в замозговье? Врёшь! Все могут!… Ты украл крылья у летучих мышей и думаешь, что стал монополистом этой тропинки, что ведёт в третий мир. Мир секунды. Мир угасания… Врёшь!!! Я бываю там. Да. Я не могу летать, как ты. Да, я подобен червю в этом мире. Я ползу с болью и тяжестью, но я тоже бываю там, где и ты. Я там – свой.. Меня все там знают. Ты мелькаешь летучей мышью и на всё смотришь свысока. Считаешь себя лучше всех. Я же придавлен, прижат этой тяжестью. Я – плебей. Но я – гордый плебей. И руки мои не обагрены кровью, хотя я, конечно, как и ты, знаю, что кровь – относительное понятие… Применительно к жизни и смерти… Ты, упырь знаешь, что такое кровь… Ты помешан на ней. Маньяк. Помнишь, как глядел на тебя слепой Маугли из волчьей стаи? Той, что разгромила эту дурацкую «Ниву» на степном просёлке в первой сфере. Вспомни, ты ещё сказал:
    - Не гляди так! Так смотреть нельзя!
     А Маугли-то - слепой!
     А помнишь, как ты хотел впиться в его шею и высосать всю кровь?! О-о-о! Я знаю, как ты надуваешься багровым пузырём над остывающим трупом (Ну, нет, Ирочку я тебе не отдам!) Уж я-то знаю, как ты умеешь без боли высасывать жизнь. Упырь…
     Скольких жителей третьей сферы ты отправил в царство смерти? Сколько? Будем загибать пальцы? С кого начнём? Цезарь? Ещё раньше?
    А помнишь волка, что впился тебе в крыло? Помнишь?… Он спас меня. Да, я знаю, ты первым закричал: «Акелла промахнулся!» И вся стая подхватила: «Акелла промахнулся! Акелла промахнулся!» Зрячие слепцы! Конечно, они не видели тебя! Они думали, что именно Акелла прыгал на этого чёртового мерина – кор-респондента. Но ты-то знаешь, что он не промазал… Он цапнул тебя, невидимый упырь… Да, радуйся! Это стоило ему головы. Но он спас меня. А я найду и убью тебя. Убью, чего бы мне это не стоило! Ты не знаешь, но из страны мёртвых в третий мир тоже есть тропа. А коли её нет, то я сам проложу её. Я знаю, что ты придушишь меня где-нибудь здесь, в этих пыльных коридорах. Я даже вижу себя. Гляжу на свой труп с верёвкой на шее. Но плевать! Я бросаю тебе вызов! Я….
     (здесь же)
    «Дорогой Г.Г.!
     (Сначала замечания по внешности. Руководитель крупного коллектива должен следить за собой. Будьте же опрятней! Внимательней чистите зубы. Иногда остаются следы крови…. Наденьте галстук и бросьте вредные привычки - хрустеть пальцами на оперативках, или набирать наш телефонный номер и при этом молчать, хрипло дыша в трубку. Я-то знаю, что это вы. Да, чуть не забыл: чаще стригите уши. Кисточки-то растут. А если хотите и дальше играть в кошки- мышки, наденьте штаны – клёш. Из ваших привычных «дудочек» виден кончик хвоста. Мотайте на ус…) Так вот.
    Дорогой Г.Г., я долго думал и пришёл к выводу, что вы отягощаете живой мир своим присутствием (тому подтверждение ваши поступки). Место вам – в царстве смерти. Там ваша злоба замкнётся, зациклится в себе и не будет мешать мертвецам, которые и без того по характеру спокойнее живых и относиться смогут к вам бесстрастно, в отличие от нас. Надо помочь вам, даже если вы того не хотите. Надо убить вас. Я давно здесь и, кажется, знаю способ сделать это, хотя вы и считаете себя неуловимым, завладев чужими крыльями. Ваша слабость, ваша примета – сквозняки, которые вы считаете преимуществом. Увы, дорогой Г.Г.! Это звено, которое рвётся. Это ваша Ахиллесова пята. Впрочем, не буду выдавать секреты и усложнять свою задачу. Зло должно быть наказано. Я убью вас. Завтра. Мы ещё увидим, кто сделает это вперёд. Или я повисну на этом чёртовом столбе, или вы задохнётесь в моей ловушке….
    
    НОВЕЛЛА № 62 (снова стихи, под копирку, опять женский почерк, и те же восклицательные знаки в конце строчки, и снова ничего не разобрать… Слушай, а, может быть, это Эмма Оттовна?…)
    «…Северное полушарие. За семьдесят пятой параллелью…»
     (географ. загадка)
    * * *
    От обиды я чуть ли не плачу,
    Я всю жизнь на тебя променял.
    Ковыляет хромая удача
    И никак не догонит меня…!
   
    * * *
    И жизнь, что заполнилась нудью,
    И болью, и жутью, и скукой, и бранью
    Площадной
    Все так бесполезна и так беспрерывна,
    И так беспросветна, и так
    Беспощадна…!
   
    * * *
    Сентябрь, сентябрь, я чувствую тебя,
    Я – друг тебе, я тоже этим болен,
    Гори огнём, сентябрьская неволя,
    Я, как и ты, прощаюсь, не скорбя….!
   
    * * *
    Где волны бьют в обломки скал
    И брызги птиц сбивают влёт,
    Который год залив песка
    Меня к себе зовёт.
    Где море, словно изумруд,
    Играет подо льдом
    Промёрзший насквозь остров Удд,
    Мой одинокий дом…!
   
    Новелла № 161 (я знаю, это писала Эмма, хоть текст и отпечатан на машинке. Кто бы мог подумать, что она так может написать про природу? Совсем недурственно и не глупо, как обычно. Чучело, зачем она тужится писать про политику?! «Известь» – не её стихия… Кто бы мог подумать!?)
    «…число счастливое для военачальников, фавнов и настоящих хулиганов. Талисман – правая передняя лапка лесного ежа…»
     (из наблюдений)
     Осень на минуту отступила, разогнав плоские обрезки туч. Выглянуло больное, простуженное и чахлое солнце и сипло подышало на промороженную, свалянную в косы по случаю предвиденной смерти, траву. День, начавшийся так скучно, с мелкого нудного дождичка, длился робко-тёплым, словно стесняющегося своего солнышка, этого тихого ветерка, добрых лесных запахов. Под сосной, надсаженно покряхтев, выпер свой горб поздний груздь. Две шишки, разорённые какой-то птицей, посоветовались между собой и дружно упали вниз. Стары немтырь – пень улыбнулся чему-то своему и, пошевелив корнями, подставил к самому солнцепёку растресканную лысину с какими-то сухими стеблями травы на самой макушке. Весь лес, казалось, отвлёкся в эту минуту от печальных предзимних забот и с лаской вспоминал ушедшее, такое тёплое, лето. Неведомо откуда вылез ёж. Он уже вообще-то впал в спячку. Отключился от всего, погрузившись в свою зимнюю летаргию с единственной целью – выжить и проснуться весной, как обычно, голодным и опухшим ото сна. Собирался впасть в спячку, но тёплые ладошки солнца нагрели кучу листьев под корягой, куда он забрался. Стало душно, тесно и неуютно. Осеннее одеяло стало цепляться за иголки и колоть нежную кожу. Брюшко вспотело. Вот и пришлось вылезти.
    - Спать бы да спать, - зевнув, подумал ёжик и стал мыкаться без дела, тычась носом во всякую гадость.
     Бодро цвенькнула синица и сразу же переменила дислокацию. Мало ли… Только дураки могут орать, сидя на одном месте. Словно ожившее привидение, с пригорка, на котором летом что-то копали, стали подниматься вверх струи пара. Даже не потоки пара, а неуловимое лёгкое подрагивание, воздушная рябь, еле заметная глазу. Будто почувствовав своё отсутствие, смущённо подошёл и вздохнул ветерок. Он уже остыл и теперь его присутствие не любили. Хотя он и не напрашивался. Беззлобный и скучный по натуре, ветер покачал ветки куста на краю поляны, пошевелил ногами листья и улыбнулся, увидев испуганную физиономию этой сонной тетери в колючках.
    - Классная здесь была когда-то клубника, - подумал ёжик и, чихнув, поскакал вприпрыжку, словно дитя, по-искать сухих ягод.
     Тепло. Звонко. Пусто. Солнце слепит глаза, привыкшие к холодной серости.
    - Бог мой! Лукошко! - опешил ежик, налетев спросонья на берестяной кузовок. – Грибники, мать их! Щас опять словят в фурагу. Грибов найти не могут, вот и давай ёжиков собирать. А мне потом беги, бей ноги. А-ах! Человек!
     Ёж обомлел. Человек лежал около лукошка и не шевелился. Поначалу захотелось свернуться в клубок и пофыркать, но он помедлил и пригляделся. От человека пахло холодом и сыростью. Сухие листья с берёз запутались в волосах, но незнакомец и не думал их убирать. Похоже, он был неживой. Ещё немного пораз-мыслив, ежик, едва слышно шурша палой листвой, зашёл сбоку и заглянул в лицо.
    - Фу! – чуть было не воскликнул он.
    Чёрные земляные муравьи, тоже почему-то ещё бодрствующие в такую позднюю пору, облюбовали глаза трупа, и смотреть на эти чёрные копошащиеся пятна было просто невыносимо.
    - Ну, надо же! Ну, надо же! – только и твердил себе под нос ёжик, семеня восвояси. – Вот так и ежа при-хлопнут, только хладный труп и останется… Все мы…
     Плоские тучи, устав ждать ветра, самостоятельно стянулись своими ладонями к объективу осеннего солнца и стали укоризненно густеть. Сразу прекратился парок над бугром, синица вспорхнула повыше, к верхушкам и вскоре затерялась там, поцвиркивая где-то среди шишек. Старый ревматик –пень потрогал нагретую лысину и пробормотал: - Эхе-хе… Возраст брал своё. Осень шалила, но при этом оставалась осенью. Вновь стало холодать, и ежик передёрнулся на ходу, сам не зная, отчего больше: от ужаса или от прохлады. Тучи явно затевали моросять, и сомневаться в их гадких намерениях не приходилось. Скромняга –ветер понял, что стесняться, в общем-то, нечего. Лета уже не вернуть. А осень, как любая красивая женщина, в принципе, обойдётся и без него. Себе дороже. Понял это и подул. Резкий холодный порыв пахнул под тёплое ежиное брюшко, и зверёк в который раз передёрнулся всем телом.
    - В нору! В нору, скорее! В листья! Спать! Чёрт меня дёрнул проснуться… Все ежи, как ежи. И спят давно. Мне только…
     Ёж встал как вкопанный. На всякий случай поправил лапкой очки и озадаченно моргнул. Нора была забита крепкой деревянной пробкой с каким-то фиолетовым клеймом на белой свежеструганной поверхности.
    - Г.Г., - машинально прочёл ёжик. – ЛТЗ… Какая Г.Г.?! Что за ЛТЗ?
    И тут он увидел бикфордов шнур…
   
    НОВЕЛЛА № 205 (эти три листа я написал уже теперь. Сам. В горячке, в бреду. У меня была жесточайшая ангина. Почему-то решил приобщить к общей куче. Можно и не читать.)
    «…В сумерках только кони, люди да кентавры приносятся в жертву богине Гере. Где у тебя конь? Давай подождём до утра и зарежем барана…»
     (из очень древнего разговора)
    ….«Зоос» – звери (биол.)
    Я шёл по промороженной насквозь улице Совместной Армии. Сверху вниз. К реке, укрытой теперь толстым панцирем розоватого от крови льда (в самые морозы здесь расстреливали, а затем топили заложников). Шёл к тому злосчастному перекрёстку, где грудой битого кирпича возвышалось наше, некогда прекрасное здание, и старался не вмешиваться в сомнительные истории (два хулигана в подворотне приставали к женщине). На моём лацкане висел ярко-жёлтый жетон: «Люпл Блэ. Завод имени XII слёта пионеров – анархистов. Клепальщик III разряда». Жетон устарел, конечно, теперь я работаю по четвертому. В руке я нёс жестяной бидон для керосина. Взгляд был существенно подобострастным, и поэтому встречные патрули даже не останавливали меня. Их фонарики бегло утыкались в моё лицо, а затем снова устремлялись в морозную тьму, опасливо выискивая косматые бороды растерзаторов.
     Вообще-то, я и в самом деле пошёл за керосином. Смену я отпахал. Заняться было нечем. А керосин, чем не повод для прогулки? Быстренько выписал наряд. Взял пропуск у старосты. Дед Кузнецов (у него два сына – тоже Кузнецовы) был несказанно добр ко мне. И пошёл я, весело побрякивая бидончиком (крышка была пригнана неплотно. Хотел я, кстати, посадить её на резину уже давно и поэтому не подыскивал другую, большего диаметра. Возможность сделать это была, стоило только заняться). Возле самого Урая, прямо возле дота в секторе обстрела (за последние два месяца несколько человек стали жертвами несчастных случаев, когда охрана принимала их за растерзаторов. Кстати, кто только придумал расположить керосинную лавку именно здесь?) и находилась старая дощатая будка, хибара, пропитанная насквозь нефтяными запахами. Впрочем, лучшего ориентира, чем эта вонища, и придумать-то трудно. Я шёл, выдыхая, словно заправский Змей- Горыныч, аккуратненькие клубочки пара. На них было забавно смотреть со стороны, в свете прожекторов, и представлять себя сказочным персонажем. Брёл по заснеженной улице и почему-то думал про Эмму Оттовну. Где она? Что с ней? Жива ли, в конце концов? Хотя навряд ли эта старая калоша, всю жизнь занимавшаяся бумажной вознёй, смогла приспособиться к новым условиям, установившейся среде. Выпав из-под тёплого крылышка Г.Г., мы все оказались щенками, брошенными в прорубь…. Правда, я знаю, что бетонзавод ещё набирал рабочих строительных специальностей, да разве ж она пойдёт? Да ещё этот удар, который большинство из нас оставил равнодушными, для неё явился трагедией жизни. Хотя я уже тогда, после откровений Володи – пограничника, отчётливо понял, что Б.Н. – изрядная сволочь… Правда. Слепому было видно, что она любит его по чёрному, хотя и никогда не показывала это прилюдно. А привязанность пожилого человека, это вовсе не то, что кошачья любовь молодняка. Это намного серьёзнее, гораздо отчаяннее и больнее. Ну, а, если ещё и любимого, то и говорить не о чем… Смерть его не была героической – нет большего нонсенса, чем погибнуть под колёсами ассенизаторской машины…
     …В тот день по городу уже постреливали. Не сговариваясь между собой, мы собрались ровно в одинна-дцать и Ирочка с возмущением стала рассказывать, как солдатня в переполненной поликапсуле автоматами старалась, словно бы невзначай, приподнять её мини юбку, и, как она врезала пощёчину (во, врёт! Её тут же убили бы!) вульгарному лейтенантишке с перевязанной рукой.
     Тут к нам в помещение зашла дама. Женщина имела неопределённый возраст, прилизанный вид и сумочку. Черная вуаль прикрывала лицо. Я с самого утра был на взводе, и даже не обратил внимания на то, что Эмма так и не дождалась Б. Н. и пьёт чай в одиночку. А тут ещё Ирочка со своими рассказами…
    - Я бы хотела забрать некоторые бумаги Бориса Никитовича, сказала посетительница, не здороваясь. – Где его стол?
     Все молчали. Володя – пограничник уже почти с месяц не разговаривал, замкнулся, поскучнел. Да ещё эти шрамы на обезображенном лице… Ирочка была всецело захвачена своим утренним происшествием. Э.О. сидела, опустив голову, и на происходящее не реагировала. Кому-то надо было отвечать. И поглядев на дру-гих, я спросил:
    - А вы, собственно, кто?
    - Амалия Сергеевна Посуот, вдова Бориса Никитовича, ответила дама и платочком промокнула глаза.
     Мы все на какое-то время опешили. Даже я (подумайте только!) растерялся, не зная, что сказать, но дама в чёрном продолжила сама тихим шёпотом:
    - Борис Никитович вчера был сбит машиной…. Умер ночью, в госпитале Г.Г…
    - …В пять утра, - глухо добавила Эмма, так и не распрямляясь.
    - …Я…соболезную…, - промямлил я и сделал какой-то нелепый жест рукой.
    (продолжение следует)
   
    НОВЕЛЛА № 204 (снова три листочка. Я думаю, что это последняя запись Володи- пограничника, потому что, вплоть до столба, где так печально завершилась его жизнь, он уже не брал в руки карандаша)
    «…Я знаю, город будет…»
    (Старинный поэт, певец кипячённой воды)
     «Я»! Начинайте всё с местоимения «я»! Правда, правда…. Так достойнее. Ваше Я не прячется за спины других и готово отвечать за всё нижесказанное. «Я» – это отсутствие раболепия перед кем бы то ни стало. Это ощущение своих сил, своих возможностей, своей искренности. «Я» - это открытая ладонь, протянутая навстречу.
     Всё, что бы вы не писали, начинайте с этого местоимения. Можно применять формы «Мне», «Мною», «Меня» и т.д. Можно, но это хуже. Даже, если начать надо со слова «мне», поразмыслите и начните со слова «Я». «Мне стало известно…» – «Я узнал, что…», «Обо мне говорят…» – «Я узнал. Что обо мне говорят…», «Мною недовольны….» – «Я вижу, что мною недовольны…».
     Начинать с других местоимений – традиционно прогибаться перед тем, к кому обращаешься. Начинайте с «Я». Ну, вот, например, заявление:
    Начальнику центрифуги това-рищу Дудкину А.Б от космо-навта Пупкина Ю. Я.
    Заявление
     Прошу вас выключить центрифугу, согласно….»
     Что мы видим? Пришибленность, раболепие, унижение, если хотите. А, если начать так:
    Начальнику центрифуги това-рищу Дудкину (мать его!) от бывшего космонавта Пупкина Ю. Я.
    Заявление
     Я прошу выключить, наконец, эту хреновину к чертям собачьим (заявление просунуть сквозь решётку)….»
     Совсем другое дело, хотя, правда, текст слегка изменён. Но и даже не меняя текста, сравнив эти два за-явления, вы не можете не уловить разницу. Достойно. Спокойно. Пусть даже высокомерно. Ну, или возьмём письмо:
    «…Здравствуй, Саша! Письмо твоё получил…»
     Что мы узнаём? Узнаём, что некто (мешок – мешком!) получил письмо от Саши и тем доволен. Саша про-читает и погладит брюшко. Он – лидер. Я, конечно, подразумеваю, но поймите, не звучит! А это главное… А теперь другой вариант:
    «…Здравствуй. Саша! Я (!) получил твоё письмо…2
     Чувствуете!? Я! Не Иван Петрович, не почтальонка Маруся и не сосед – алкоголик, разломавший почтовый ящик. Я – человек! Я – личность! Я –индивидуум! Не кто-то среднего возраста и неопределённой наружности, а Я! Я, твой старый друг, который помнит тебя и ценит дружбу.
     Саша прочитает первые строки и увидит перед собой твоё лицо: родинку на верхней губе, дедовские очки на резинке, толстые губы, добрые грустные глаза. А это всё меняет. Он не будет гладить брюшко, а просто напьётся к вечеру от тоски.
     Да, хоть возьмём роман. Пишите роман (если у вас тяга к графомании. Ну, бывает, бывает… Ничего, пройдёт…) от первого лица. К чертям изображение жизни через третьи глаза, от другого лица! Вы должны всё видеть сами. И уж то, что видите, передать читателю. Из рук в руки. Непосредственно. А вовсе не так: я вижу главного героя. Он передаёт мне, а я – тебе, наивный читатель (интере-есненького захотелось)… Романы, которые напичканы местоимениями «он», «она», «они» – скукота, лабуда и покушение на свободное время. Пишите всегда от имени «Я». Например, сравните:
    «…Герцог Вертебратский стоял у железной двери. Он знал, что за ним сейчас придут…»
     Ну, а если так:
    «…Я, герцог Вертебратский, стою у железной двери. Я знаю, что с минуты на минуту за мной придут. Но страха нет в моей душе…»
     Одно дело, когда читатель смотрит на беднягу из угла камеры и видит, что герцогские коленки не дрожат. И совсем другое, когда он сам перевоплощается в этого герцога и с удивлением ощущает, что смотрит на эту кованную склизкую дверь, слышит, как в углу шуршат крысы, чувствует, что нос заложен и то, что сейчас за ним придут и поведут куда-то по тёмным пустынным коридорам… Но в душе, чёрт возьми, нет страха и колени не дрожат от предвидения своей судьбы…
     Пишите от первого лица. Вас поймут…или простят.
   
    (Продолжение НОВЕЛЛЫ № 205)
    - Вот его стол. Там…там бумаги….
     Володя – пограничник нехорошо усмехнулся и вышел курить. Он всегда уходит в щекотливые моменты. Дезертир… Ирочка подошла к своему «пулемёту» и попыталась зарядить ленту. Секретарша никак не могла успокоиться и кругляш несколько раз падал на пол.
    - …Тут закрыто, - сказала дама в чёрной вуали.
     Есть такие столы, которые запираются. Не у меня, правда, что мне прятать, в самом деле? Но именно такой стол был у Бориса Никитовича, но насколько я помнил, он никогда не пользовался замком.
    - Ключ у меня, - сказала Эмма Оттовна и подняла заплаканное (ого! заплаканное и бледное) лицо. – Но я его… не дам.
     Дама повернулась к ней вполоборота, сделал брезгливое лицо (может быть, она думала, что под вуалькой ничего не видно), будто бы знала ответ заранее, и достала из сумочки какую-то бумажку.
    - Эту записку, - она сделала актерскую паузу, - Боря просил передать тебе. За час до смерти…
    Эмма даже не посмотрела в её сторону и лишь коротко бросила: - Дай!
    - Ключ, - парировала дама.
    Эмма ничего не ответила и снова склонилась над столом.
    - Зря ты так, - сказала Амалия Сергеевна и направилась к выходу. Я, естественно, взвился:
    - Женщины!… Женщины! Ну, что вы? Нельзя же так…
    - Молодой человек, - сквозь зубы процедила вдова, - а вы бы лучше не вмешивались, когда вас не просят. Тут старая история…
    - Коля, - всхлипнув, сказала Эмма.
    - Впрочем, - снова сказала дама, - ты можешь прочитать эту записку, Эмма… Если достанешь обрывки из мусорной корзины. А брезгливости, насколько я помню, у тебя нет, ты ведь всеядная. И ты знаешь, о чём я говорю…
     Она порвала бумажку и бросила в мусор. Володька бросал в эту корзину не только бумажки и сплёвывал не раз после курения (да-да, мне пришлось выискивать там эти обрывки…)
     Вдова ушла, аккуратно притворив дверь. Сразу в комнату заглянул Володя- пограничник, и, не обнаружив ничего выдающегося, снова исчез…
     А крупные Эммины слёзы капали в стакан с недопитым чаем…
     …Я остановился перед нашими развалинами и, оглядев хмурые серые обломки, вдруг представил себе, как кто-то проворный копается в снегу, доставая из сугроба ящики с архивом ЛТЗ.
    - Да. Ну, - сказал я сам себе, - сколько раз объявляли, что здание заминировано… Вон, и таблички висят. Какой дурак…
     Где-то внутри упал кирпич (или что-то в этом роде) и зенитный прожектор, установленный на соседней девятиэтажке, сразу метнулся и стал обшаривать развалины. Видно, наверху тоже услышали странный звук… Шум, конечно, не повторился.
     Я стоял, ещё минут пять, прежде чем увидел того, кто был внутри. Моя душа словно бы отделилась от тела, и привидением юркнула в оконный проём второго этажа. Шарахаясь в стороны от тонких усиков про-тивопехотных мин (какое-то шестое чувство мне помогало в этом), я прошёл по темным, холодным и таким неузнаваемым теперь коридорам и увидел его. Междуэтажное перекрытие было провалено, и железные ящики с архивом ссыпались вниз, точно колода карт.
     Негодяй, очевидно, поранил руку, расковыряв один из контейнеров. Он стоял и рассматривал свои пальцы, скрючившиеся от холода и жадности. Ещё бы! Не один журналист – перестановщик захотел бы получить дешёвые сенсации, касающиеся поверженных идолов и их прикормышей.
     Рядом с грабителем валялся набитый уже бумагами портфель и что-то тёмное, очевидно, рюкзак. Последний был ещё пуст. Сдвинув на затылок спортивную шапочку, негодяй колупал ногтём ладонь, при этом неестественно выпячивая губы. Свет, попадавший с улицы, был совсем неважный, но и тогда я уловил в его чертах что-то знакомое. Но что именно, понять не смог. Мы не так часто смотримся в зеркало, а жаль… Кого-то он мне определённо напоминал…
    - Ну, ладно, – решил я и достал обрез, который всегда таскал с собой под мышкой (риск попасться, конечно, велик, но лучше так, чем погибнуть от лап убийц).
     Сегодня я случайно вытащил пулю и зарядил крупную дробь. Не так эффективно по отношению к растер-заторам (тем более, что выстрел всего один), но зато крайне действенно по отношению к хулиганам (сопли, вопли, да и крови побольше!). Жаль, что я выронил обрез, потом две недели трясся, ждал стука в дверь, ведь на прикладе мои инициалы.
     Похититель стоял шагах в пяти от меня. Недотёпа, он даже не слышал, как я подкрался к нему. Я, не за-думываясь, поднял обрез на уровень его головы. На светлом фоне проёма окна чётко выделялся его деге-неративный профиль. Странное чувство завладело мной, когда палец коснулся курка. Такое ощущение, будто кто-то и в меня целит (и в самом деле…). Плохо целит, но выстрел неотвратим…
     «БАХ-Х!!!»
   
     …Резкая боль пронзила моё ухо и, не чуя под собой ног, я кинулся прочь. Я даже забыл про страшные усики, и слава бог, что всё обошлось. Меня останавливали патрули, тоскливо сползающиеся на выстрел, и мне приходилось объяснять каждому офицеру, что на меня напали хулиганы. Я тыкал пальцем в жетон, совал под луч фонарика пропуск, а кровь из уха-а! прямо брызгами. Короче, прибежал я домой за полночь. Растерзанный, израненный, с портфелем и бидоном в руках (жаль, что крышка потерялась… Классная была штучка… Теперь такую и днём с огнём не сыщешь… Поставить резинку и готово! Вещь, что надо…)
     Старик Кузнецов (добрый всё-таки дедок) вилкой выковырял три застрявшие в ухе дробины и перевязал голову чистой холстиной.
    - Срастётся ишо, - сказал он, глотая стаканам мою принесённую самогонку. - А это, на, возьми на память, - и он протянул мне три крупных (по свински крупных… Живодёры!) дробины.
    - На что они мне?! Брось в печку…
    - Э-э, не… Ты уж возьми. Примета такая. Я завтра насчёт свого прошения надзирателем в тюрьму пойду справляться… А чё? Человек я положительный, стяпенный… Старост опять же… Возьмут – только вы меня и видели. А уж харч там хороший! Не то, что у тебя на заводе… И работа непыльная. А примета така: уходит человек, дай ему с собой безделицу каку… Помогат. Вот я тебе дробины-то и даю. Бери, чудак – человек. Талисман. Бери, мож, и не увидимся боле…
    - А что ж мне-то дать? – замешкался я. – Хочешь бегонию?
    - Чаво?
    - Цветок такой. С Сириуса. Мужик один подарил. Говорил, они думать могут. Только понять никто не может. Может, ты поймёшь… Станешь знаменитым. Бери.
    - Я? – недоверчиво хмыкнул Кузнецов. – Ну, ладно, давай сюда твою бегонию… Всё живое существо. Хоть и беспозвоночное. Не кошка, не собака…
     Он ушёл, а я ещё долго мучался от боли в ухе и слушал сонное бурчание (перегородки-то фанерные):
    - Сирус, Сирус… Не мог финку отдать…
     Наутро, ещё затемно, до смены, (я так и не уснул) разобрал портфель с бумагами и попытался как-то упорядочить весь этот бред. Чуть не опоздал на работу (двухчасовая дыба, ничего себе зачитался!), но цели так и не достиг. Попытался всё то же самое сделать вечером, но опять только даром потратил время. Новеллы настолько хаотичны и бессистемны. Нет дат и подписей, хотя кое-что можно угадать. Листы подпорчены. Кстати, если листы упорядочить по номерам, путаница только усиливается. Наконец я плюнул на всё, в два дня переписал документы своим почерком (сто тридцать два листа!), оставив их в таком порядке, в котором они оказались на момент плевка. И утром решил отнести этот материал в редакцию «Новой Правды», пусть люди знают, чем занималась сверхсекретная лаборатория Г.Г., строго говоря, переписанное мною не совсем соответствует оригиналам (кое-что правил, заменял, даже домысливал за своих бывших коллег). Места, пострадавшие от стихии (огонь, вода) попытался как-то восстановить (даже мысли Б.Н.). Но, в конце концов, кто предъявит мне претензии? Эмма Оттовна Шварц? Повешенный Володя – пограничник? Или сам Г.Г. встанет и придёт из могилы? Вряд ли…