Япония приехала в Сухуми

Япония и Сухуми

"Учительница срочно отлучилась по делу и убедительно просит ее подождать!" -
объясняет мне бледно-сиреневвая записка с симпатичной картинкой-скрипочкой в правом верхнем углу. Буквы крупные и четкие, а в конце пририсована гордая завитушка.
Оглядываюсь – кроме меня никого нет, значит записка предназначается мне.
-Вот как бывает - пришла знакомиться со своим новым педагогом по скрипке, а у нее вдруг срочное дело! А может сейчас тихонько улизнуть? Вроде бы пришла, а никого нет!
Подумаешь, ну приду завтра, не горит же! Но понимаю, что этого не сделаю – буду потом себя грызть за малодушие, так что уж лучше сегодня покончить с этим неприятным делом. И к тому же, она меня «убедительно просит».

Знакомство с новыми людьми для меня – острый нож! И вовсе не оттого, что мне эти люди не нравятся. Моя беда в том, что я краснею! И краснею так, что теряю дар речи. Начинаю что-то мямлить и единственно о чем мечтаю – поскорее удрать. Минуту знакомства с новой педагогиней я прокручивала в голове бесчисленное количество раз, но все равно деваться некуда, - придется пройти это «вживую».

Свою новую учительницу Анну Дмитриевну Бубнову, я, конечно же, видела много раз и много слышала - говорили, что она дворянка и даже происходит из рода Вульфов. Она вернулась с сестрой-художницей из Японии, такой же пожилой дамой, всего лишь год назад и поселилась на соседней улице в симпатичном маленьком особнячке, притаившимся за высоченным зеленым забором. Слышала, что в Японии Анна Дмитриевна была очень уважаемым человеком - она считается основателем японской скрипичной школы, и что еще до революции она была ученицей самого великого Ауэра (Хотя моя первая учительница, Мария Петровна, тоже ученица Ауэра, пренебрежительно говорила, что Бубнова всего лишь ученица Налбандяна, ученика и ассистента Л. Ауэра, который был известен тем, что в свой класс он набирал только хорошеньких девочек).
У нас, в Сухуми, Анну Дмитриевну считали немножко чокнутой, выжившей из ума –трудно было поверить, чтобы нормальный человек променял обеспеченную японскую жизнь на наш, не очень-то устроенный, быт.
В училище в ее педагогическую славу не верили, и поэтому относились с иронией, хотя на людях изображали уважение.

- Здравствуйте, - говорю я, и к своему удивлению почти не краснею.
Анна Дмитриевна смотрит на меня колючим настороженным взглядом, ( может это мне так только кажется) поблескивая стеклами очков.
- Здравствуй, здравствуй. Ты прочла мою записку? Извини, что я задержалась. Надевай тапки и проходи, я сейчас приду.
Слова она выговаривает очень сухо, а букву «ч» произносит как-то по-особому мягко - то ли Ц, то ли ТЧ.
Целая батарея кожаных тапочек выставлена у стены – какой из них надевать на правую ногу, какой на левую – непонятно. Все они смотрят в одну сторону.

Я осторожно усаживаюсь на стул и разглядываю комнату. В центре стоит большой пульт с нотами, рядом новое пианино, на стене висит яркая выпуклая картинка со знаменитой Фудзиямой – все цвета забивает оранжевый и кажется, что вся она горит как лава из вулкана. Тут же рядом групповая фотография: в центре усатый мужчина с демоническим взглядом, руки у него сложены на груди, и театральная поза, необычная для групповой фотографии, - почти что в профиль. А вокруг него, веночком, расположилась куча юных барышень в воздушных платьицах. Видно, что фотография старинная, еще из дореволюционной жизни.
– Наверное, это и есть бабник Налбандян, - презрительно думаю я, и еще раз, с сочувствием разглядываю барышень на фотографии.

Темно-синя ширма, с вышитой японкой с веером, отделяет рабочую часть комнаты от «спальни». В углу икона с горящей лампадой, а под ней два маленьких транзисторных приемника и большущий магнитофон. Все вещи как будто их другого мира и времени – я ничего похожего еще не видела. А уж икона – это точно из другого мира!
Анна Дмитриевна переговаривается с сестрой и маленькой суетливой старушкой – наверное, экономкой. Я не прислушиваюсь к их разговору, но потом до меня доходит, что они разговаривают-то вовсе не по-русски, а по-французски, и мой слух вылавливает знакомые слова «а-ля мезон», «петрол». "А-ля мезон" - это дом (брат учил французский и это красивое слово намертво въехало в голову), а петрол, кажется, нефть или керосин? Скорее всего, керосин – зачем им нефть? И тут до меня доходит! Анна Дмитриевна стояла в очереди за керосином! Я же слышала дудку Самсона-керосинщика когда шла сюда, да и на дороге темнеет свежая керосиновая бороздка.
И она, эта старая женщина, в этой в широченной шуршащей тафтовой юбке, белой нейлоновой блузке и шляпе с букетиком искусственных фиалок, стояла в очереди за керосином?
Я не знаю какая она – умная, добрая, злая, но ТАКАЯ женщина не должна даже дотрагиваться до вонючего керосина! Это неправильно!
- Ну, здравствуй, - говорит мне Анна Дмитриевна, и демонстрирует работу своего дантиста – зубы у нее ровные, что называется «один в один»!
Шляпу она сняла и мне в глаза бросаются громадные оранжевые клипсы с черным ободком.
- А почему ты без скрипки?
- Я пришла только договориться об уроке,- оправдываюсь я.
- И что ты играла в последний год?
Я перечисляю все этюды, гаммы, концерты.... Но она меня не слушает и вдруг спрашивает:
- Скажи мне честно, а ты музыку любишь?
Сказать прямо в лоб «да» - это как-то слишком просто, и я пытаюсь выдать что-то красивое – хочется произвести впечатление.
- Вообще-то люблю, и играть иногда....
Меня она не слушает, точнее не слышит. Она не мигая смотрит в окно, и в комнате зависает неловкая тишина...
- Мир несовершенен,- с еле уловимой улыбкой мудреца говорит Анна Дмитриевна  больше для   себя, чем для меня, - уходит и проходит все! У меня был муж – он умер, у меня был сын – он тоже умер, мы приходим в этот мир и исчезаем из него, а музыка переживает человека и остается навечно.
Мне немножко неловко это слушать, уж слишком по-киношному это звучит.
И опять пауза. Нагло скрипнув тормозами по улице проехала машина.   
- Приходи завтра на урок, - сухо добавляет Анна Дмитриевна, - и пожалуйста, не опаздывай - я этого не люблю. 
- А у меня такой привычки нет – опаздывать! – хочу вомутиться, но вовремя себя сдерживаю.

Немножко одуревшая и с перевернутой душой, ползу по улице и возле своего дома встречаю однокурсницу, тоже скрипачку, Люсю. Раньше, до училища, мы занимались у одного педагога, но теперь меня перевели к Анне Дмитриевне, и мы оказались в разных командах.
- Откуда ты? - Люся переполнена вопросами и сгорает от любопытства. – Была уже у Бубновой? А что она тебе говорила? Она, действительно, уже не совсем того? - и противно хихикнув Люся вертит пальцем у виска.
(Прекрасно понимаю, что она была бы счастлива услышать от меня: - Да, конечно, она ненормальная и мышей уже не ловит!)
- Она в бОльшем порядке чем мы с тобой вместе взятые – чеканю я. - И считаю, что мне крупно повезло, что я буду у нее учиться!
- Посмотрим, посмотрим чему она тебя научит - многозначительно произносит Люся и опять  хихикает.
Я смотрю Люсе в глаза, и мне многое хочется ей объяснить. Я даже открываю рот, но тут же понимаю, что ничего этого не нужно.
- Извини, я спешу, - говорю я.   
Мне до боли жаль эту старую одинокую женщину, у которой осталась только Музыка, и которая приехала на Родину умирать.

*****
Прошло много лет. Анны Дмитриевны уже давно нет на этом свете.  Но иногда я получаю от нее легкое напоминание о наших с ней  годах.
 Когда  встречаю имя Йоко Оно, вдовы Леннона,   и вспоминаю как однажды она с улыбкой сказала сесте Варваре:
- Ты знаешь, я получила письмо от моей сумасшедшей племянницы.
- Йоко? - переспросила Варвара. И  ответила сестре понимающей улыбкой. 
Когда слышу  фамилию дворянского рода Вульфов - ведь она она одна из них.
Когда мне рассказали, что на выставке работ Варвары увидели письмо, где она сообщала, что "У Анечки большая радость - ее ученица поступила в консерваторию" - это обо мне.
Когда листаю книгу о Варваре и вижу ее портрет с сыном.
Наверное, мы так с ней и будем перекликаться до конца моих дней.....