Авраамова печь

               
     Скелетообразные остатки людей стоя покачивались на ветру и провожали прощальным взглядом осеннее солнце, плакавшее за них.
     Длинная вереница мучеников тянулась вдоль всего двора и медленно подтягивалась в неказистое одноэтажное здание, над которым горделиво маячила черная дымящаяся труба.
     Уже в течение часа дым густел и разрастался еще большей силой и приторный запах смерти обволакивал сознание идущих на верную гибель концентрационных узников.

     Меир Родштейн еле плелся, и звезда Давида вышитая на его потрепанной одежде, прожигала сердце, отчего он то падал мысленно в мрачную бездну бессилия, то наоборот, приоткрывал снова глаза от ощущения соленой крови, идущей из носа.
     Все растворялись в том прокопченном здании и иногда были видны воспаряющие к нахмуренному небу души умерших. Зависть охватывала на какое-то время сознание еще живых, но быстро отступала, под верой, что и они скоро отправятся в тихую и спокойную обитель.
     Многих подгоняли прикладами автоматов, и немецкая речь навсегда станет ненавистной до конца жизни для Меира. И этот конец придет к нему через час в виде удушения.

     Фашисты сжигали многих в Треблинке, как осенние листья. Из вереницы узников, не осталось никого кто видел как доктор Корчак держа на руке трехлетнюю малышку, подбадривал остальных детей, когда их подгоняли в здание смерти. Он говорил, что они должны совершить переход для того, чтобы попасть в страну вечного райского наслаждения. И пусть они не боятся. Он с ними.

     Его улыбка освещала напуганные лица детей, а глаза старались не смотреть на них. И лишь пасмурное небо свидетельствовало о жутких злодеяниях, где доктору не дали договорить и, нанося удары сапогами по лицу, протащили в газовую камеру, стремясь уничтожить как можно больше человеческих жизней.

     Некоторые заключенные шепчась, утверждали, что с тех пор видели на небе огненную звезду Давида и убиенных детей.
     Некий тщедушный парень лет двадцати, не выдержав подобного зрелища, закричал на весь барак и незамедлительно был убит выстрелом в голову, появившимся надзирателем.
     Глядя на затихшее тело, некоторые окончательно сошли с ума и когда умирали, так и не смогли осознать, что их мучения заканчиваются на такой пронзительной ноте.

     Меир не вспоминал об этих событиях. Они просто пронеслись в нем как остаток воспоминаний о заканчивающейся жизни. И ему трудно было уже вспомнить, кем он был до наступления войны.
     Здесь уже никто не мог ему напомнить, как он играл на скрипке и как от всей души выжигал яркие мелодии на свадьбе дорогой сестры.

     Тогда небо словно раскрашено было самыми яркими красками и не хранило следов от разрыва бомб и уничтоженных жизней. Дядя Яков сухонький старичок плакал от счастья, глядя на счастливую пару и никто из них не ведал, что совсем скоро их голых и окровавленных сбросят в Бабий Яр, где все пропитается кровью и заполнится трупами убитых.
     Сам Меир в ту пору окажется на гастролях в Польше и прямо со сцены будет схвачен ворвавшимися фашистами, которые незамедлительно отправят его с остальными обреченными в лагерь смерти Треблинку.

     Ему доведется увидеть гибель многих народов, что скажется на его рассудке и памяти.
     Однажды он с остальными мучениками, краем глаза наблюдал, как фашисты примчали захваченных в плен русских и тут же пронесся слух, что их пригнали с Харьковского котла. Многие тут же были отправлены в газовые камеры и сам немецкий генерал лично руководил процессом, преисполненный сознания, что идеи его фюрера успешно воплощаются в действие.
     - Sie gehen zu waschen, Russisch*! – С презрительной насмешкой говорил он пленникам и время от времени ударял кого-то прикладом пистолета за нерасторопность.
     А потом, часть узников подбирали одежду и личные вещи убиенных и ждали своего смертного часа.

     Меир приблизился к входу в здание и был с силой втолкнут в мрачное с запахом смерти помещение. Ему, как и остальным приказали раздеться и когда за ними закрылась дверь, он представил что играет на скрипке. Но это длилось недолго.  Струны одна за другой стали лопаться от нехватки воздуха. И звучание жизни навсегда покинуло Меира вместе с остальными жертвами фашизма.

                Розовый треугольник

     Пожилой человек с морщинистым лицом, и шрамами, смотрел на проходящих мимо него людей с транспарантами. Они гордо и радостно шагали по нью-йоркской улице и выкрикивали:
     - Выходи из шкафа! Хватит бояться! Скажи миру о том, что мы – есть!
     Глядя на них несколько обреченным взором, он, шепча, повторял их слова и когда рядом с ним остановился аккуратно одетый юноша, зашнуровывая кроссовки, он тихо спросил с акцентом:
     - Есть розовый фломастер?

     Тот недоуменно воззрился на него и переспросил:
     - Вы о чем? Идите вы со своими гомофобскими штучками знаете куда…
     - Не меня тебе нужно посылать. – Спокойно и устало ответил пожилой человек. – Я то наоборот с вами. Смотри, - он вытащил из кармана чистый лист бумаги и начал отрывать по краям, придавая ей вид треугольника. Парень поднялся и, махая рукой на ушедших вперед товарищей, все также недоуменно спросил:
     - Что-то я не понимаю. Что происходит?

     - В рюкзаке у тебя фломастер найдется?
     - Черт, и почему я не могу пройти дальше? – Он порылся в рюкзаке и, вытащив розовый фломастер, отдал мужчине. Тот начал разрисовывать бумажный треугольник и закончив, прислонил его к груди юноше, со словами:

     - Такой треугольник был нацеплен на моего любимого Фредерика в нацистском лагере только за то, что тот был геем. Крича лозунг «выходи из шкафа», помни, что из этого «шкафа» многие в начале сороковых годах так и не смогли выйти, уничтоженные нацистами лишь за то, что были иной сексуальной ориентации. Об этом мир должен знать.
     И похлопав растерявшегося юношу по плечу, мужчина тяжелой походкой отправился в сторону 42-улицы, скрывая от прохожих слезы воспоминаний.

     Он шел и знал, что никто в мире не вправе диктовать с кем ему спать. Никто в мире не вправе решать: останется ли человек жить или нет, только из-за того, что он другого цвета кожи или иной сексуальной ориентации.
     Никто не вправе указывать на дверь под названием «смерть», только за то, что человек иной национальности. Никто не вправе прикрываться псевдо моральными устоями, за которые так рьяно стояли нацисты, отправляя в газовые камеры всех тех, кто в их глазах считался аморальным.

     Никто не вправе… незаконченная фраза, которую в современном мире подхватили фальшивые поборники нравственности захлебываясь в своей ненависти и комплексах, крича «что гомосексуальность – это аморально».

     И слыша их возмущенные вопли, он таким образом слышал возвращающийся и нависший призрак фашизма, и понимал, что символичные печи вновь возобновили свою адскую деятельность.
     И уже не нужно было хватать и кидать в эти печи. Достаточно было довести человека до самоубийства, а потом развести руками и сказать:
     - Одним извращенцем меньше.

    Он продолжал идти и знал, что кровь невинно убиенных до тех пор не высохнет на земле, пока будут существовать последователи нацистской идеологии и решать: кому жить, а кому умереть.
     И зайдя в магазин для приобретения фломастеров, он вырезал из бумаги звезду Давида и розовый треугольник и, прикрепив к пальто, направился дальше, в знак солидарности и поддержки тем, кто иной лишь для тех, кто кроме своей ненависти, не способен более ничего увидеть.
     Многие десятилетия прошли с тех пор, а фашизм так и не вымер. И печи время от времени вспыхивают тревожным огнем, пытаясь донести стоны убиенных, что взывают к разуму живых:
     «Опомнитесь! Вы уничтожаете не только друг друга, но и себя»
     Но их никто не слышит и лишь солнце, всходя над землей, не в силах сжечь людскую ненависть.И в этой людской ненависти слышатся ехидные усмешки:
     «Не беспокойтесь! В этот раз мы понизили градус в печах, но сами печи увеличили вдвое, чтоб на всей земли никому не было спокойно».




___________________________
Вы идете мыться, русские!(нем)