Вторая мачеха

Вторая мачеха

     Мачеха новая была даже лучше по красоте, чем первая. Волосы были уложены в косы корзиночкой. Челка завита кудрями. Глаза были голубые, но злые и чужие. Так и не помнилось Виктору, погладила ли она его или брата хоть раз по голове, она просто их не замечала. Видела только их отца, к его приходу все и готовила, стол накрывала.

- Богатая была, - вспоминает Виктор.

     Спал Виктор и брат на большом сундуке, который привезла мачеха со своим богатством. Дерева темного был сундук, на крышке железные полоски с рисунком выпуклым. Сундук стоял за занавеской, можно было слышать, о чем говорят отец с мачехой. Часто мачеха жаловалась и на Виктора,  и на его брата. Брат на сундуке засыпал быстро, а Виктору долго не спалось, голод не давал заснуть.
 
     На сундуке еще висел замок. И замок был не простой, а с крышечкой, на которой выпуклые были листики и цветочек. Вот в этом цветочке и была дырка для ключа.

- Но я был рукастый, и замок открывал, когда никого не было дома.
   
     Внутри крышка сундука была обклеена открытками, там, на открытках улыбались красавицы, и как у мачехи волосы у них были красиво уложены и платья были красивые, но или просто розовые, или просто голубые. Еще и щёчки и губы красавиц были тоже розовыми. А в волосах ленты прозрачного, голубого цвета. В сундуке лежало много разных мешочков с крупами, а под множеством мешочков лежала одежда мачехи. Там все и к зиме было приготовлено, даже шуба была. Виктор открывал, конечно, сундук и подолгу смотрел в него, и на мешочки, и на открытки.
 
     В комнате стоял и шкаф, в котором были продукты, и на шкафу был замок, что тоже Виктор мог легко открыть. И открывал шкаф и смотрел. Открытым мачеха шкаф тоже никогда не оставляла. Все берегла.
 
- Сколько раз открывал, никогда ничего не взял. Знал, убьёт отец.

     Любила мачеха все печь, и блины и пироги, и была в этом деле хороша. Отец ее хвалил, она смеялась. Но в памяти не осталось у Виктора, ел ли он пироги или блины, или только их видел. Нет, не было их в памяти, и вкуса желтых круглых блинов не помнил. Тарелку помнил, на которой лежали блины, а потом ничего не помнил.

     Как-то само собой закончились в сундуке мешочки, но платья еще красивые оставались, и туфли замшевые на высоком, толстом каблуке с вырезами впереди оставались, но смеха было у мачехи меньше, жалоб больше, и отец бил беспощадней.
 
     Потом из дома исчез большой сундук. Вытащили его из комнаты мужики, когда отец был далеко в командировке, вытащили и увезли куда-то. Мачеха осторожно собирала свои вещи, тоже знала, если что, пощады не будет. Сняла и занавески с окон свои, и стал теперь виден истоптанный двор с лавкой из двух вытертых до блеска досок. И стол тоже кривой, затертый, на котором то в домино играли по вечерам летом мужики, то женщины в лото днем. Но игр было меньше, а разговоров больше.
 
     По этому двору и ушла мачеха, ушла гордо, ни с кем не прощаясь. Может и из города, потом, уехала.
 
- Никогда ее больше не видел, никогда.

       Просидели братья две недели, пока отец приехал, в комнате одни, соседи бывало, и помогали, чем могли, а бывало, и забывали о братьях. И тогда стал учиться Виктор всякому по  дому делу, чтобы не задарма есть чужой хлеб.