Перелом часть 1 глава 9

Разбудил его Семен. Со сна Похмельный не сразу понял, где он и зачем его будят, а придя в себя, наспех собрался, залпом выпил кружку молока, и оба поспешили к правлению. Возле него уже толпился народ, и Похмельный еще издали разглядел высланных. Он остановился.

— Этих зачем собрали? — Меньше всего ему сейчас хотелось видеть и разговаривать с ними.

— Вот тебе раз! — удивился Семен. — Ты же сам советовал собрать и выяснить, кто из них на шо гожий: кто кузнец, кто плотник, кто до баб охотник... Га-а-а... Зараз это самое коменданты и выясняют.


— Не до них сейчас. Пойди и скажи комендантам, чтоб отправили их по домам. Нечего им, врагам, присутствовать на колхозном собрании. Где Гриценяк? Дома? Ага, тогда ты скажешь и немедля пойдешь к нему. Я тебя у него подожду.

Председатель гуляевского сельсовета Гриценяк Гордей, стоя по щиколотки в стружках, фуговал доски. Он приветливо поздоровался и без тени смущения пояснил: надумал пол в хате за лето настелить, вот и решил поработать, пока время есть.

Похмельный неопределенно кивнул и сразу приступил к делу, которое наметил еще с вечера.

— Списки гуляевцев, кто брал зерно на сохранение и очистку, у тебя?

— У меня.

— Дай-ка их мне. Хочу, Гордей Лукич, после собрания пройтись по должникам. Может, соберу чего.

Гриценяк посмотрел на него так, будто впервые увидел:

— Вот, оказывается, с чего ты решил начать... Что ж, дело хозяйское. Но я не советую. Собрать-то, может, и соберешь по мелочи, да сколько ж его собирать-то можно. Зерно брала беднота. Каждый втайне думку держал попользоваться им в черный день. Так и вышло. Из остатков давно пасху выпекли и в тот же день съели... Нет, не соберешь. Безнадежное дело.

Похмельный улыбнулся:

— Обидеть боишься? Вернуть в колхоз семена стыдно? Стыдно нам с тобой будет осенью, когда мы людей без хлеба оставим. Ведь семена урожаем нам в десять раз окупятся.

— Хорошо если нам, а если кому-то?

— А-а, не начинай, — махнул рукой Похмельный. — Да ты не бойся, я тебя с собой не возьму.

— Да я и не боюсь,— открыто засмеялся Гриценяк. — Я с тобой не ходок. Ты сегодня здесь, а завтра за тобой только пыль на шляхе встанет, а мне с людьми жить.


Подошел Семен. Гриценяк ушел в хату, вынес списки и все остальные документы, которые вместе с последними районными указаниями хранил у себя дома.

— Это кто ж тебя надоумил? — поинтересовался он. — Не Федор Гарькавый, случаем? Тогда Кащук или вот Сенька, больше некому... Ты не спросил у них, чего они сами до сих пор не прошлись? Надо бы спросить... Ты, козаче, не с того краю начинаешь. Ничего не соберешь, только народ против себя настроишь. А тебе это зараз совсем ни к чему.

Похмельный тронул носком сапога ослепительный ворох витой стружки:

— У тебя больше нет никакой срочной работы? Тогда кончай и кличь людей на собрание. — И еще раз холодно улыбнулся: — Жить тебе теперь, Гордей Лукич, не просто с людьми, а с колхозниками. Ты поразмышляй над этой разницей...

Когда они подошли к правлению, высланных во дворе уже не было, а может, он и не разглядел их среди собиравшихся гуляевцев. Ему было видно с крыльца, как выходили они из дальних проулков, появлялись на тропках и задах огородов, сходились на широкой улице и шли к правлению, заполняя двор. Много пришло молодежи. На перильцах сидели правленцы, еще какие-то незнакомые ему сельские комитетчики бубнили в комнатах, и коротко вспыхнуло в памяти: такое же утро, этот же двор, те же люди вокруг — все так же, как недавно, в день того, недоброй памяти, отъезда. И у него вдруг в страхе дало сбой сердце: а не провалится ли он сегодня с треском косноязычной в растерянности речью? Сумеет ли овладеть людским вниманием, интересом, повернет ли эту массу в нужную для дела сторону?

Он понимал: от того, насколько уверенно он проведет собрание, зависит его дальнейшее положение в селе. Проявит сейчас твердость,  смекалку,   бесстрашие, хозяйственность — будет в дальнейшем легче работать, станут подчиняться, уважать. Даст себя сбить выкриками и каверзными вопросами, отдаст в панике и страхе на всеобщее осмеяние толпы — на том и кончится его председательство: два позорища в этом дворе ему не вынести.

А сбить здесь вполне могут...

Но тут же переборол смятение, закрылся улыбкой и шутливым многословным разговором с правленцами. Люди все прибывали, и среди них много оказалось женщин, что несколько ободрило: несмотря на присущую им в подобных случаях трескотню и взбалмошность, с ними было проще, они легче поддавались убеждению, уговорам, нужно только всякий раз умело напоминать им о детях и будущем семьи, при этом обставлять дело так, чтобы виновными оказывались не только власти, но и тугодумие их собственных мужей. Наука не столь сложная, сколь ловкая... Да, крепкую проверку он назначил сам себе на сегодняшнее утро. Вынужден назначить, ибо не станет ждать земля, когда он освоится и уймет дрожь в коленях...

Сползли с перильцев правленцы, посерьезнели, из комнат вышли остальные активисты, обменялись различными замечаниями, а он все оттягивал открытие собрания.

— Эй, ясные головы! — окликнули со двора. — Хватит шептаться, начинай!

Шум смолк. Похмельный повернулся лицом к народу и поднял руку.

— Считай, уже начали... Товарищи! Решением нашего правления на сегодня объявлено общее собрание колхозников.

— А це шо за гусак? — притворно и громко удивился кто-то, и тут же, в подтверждение опасений Похмельного, в задних рядах хамовито поинтересовались:


— Ты-то кто такой? Откуда тебя до нас черти кинули?

— Товарищи! Решением вашего районного начальства я назначен к вам председателем... Эй, молодежь, подойди ближе — кричать трудно... Какие вопросы будут по моей личности?


— Яки вопросы, шо за расспросы? — вознегодовал комендант Иващенко и полез на крыльцо. — Сразу видно, шо ты наш человек, не то шо Строков. Тот хочь и умный был, а нам не умного надо, а такого, шоб с нас... — Комендант грозно встряхнул у груди кулаками и сделал такое свирепое лицо, что вокруг засмеялись.

— Куда Строкова дели?

— Ваш Строков оказался замаскированной контрой, бывшим офицером. Его будут судить и наверняка расстреляют... Зовут меня Похмельный Максим Иванович, с девятисотого года. Воевал, после гражданской был в милиции и на партийной работе. В последнее время занимался раскулачиванием и высылкой кулаков и прочего вражеского элемента. Теперь буду у вас председателем.


— До нас насовсем?

— Насовсем. Больше нет вопросов? Тогда у меня к вам имеются. Я вчера говорил с вашими правленцами. Они на вас ссылаются, мол, как народ порешит. Вот я теперь у вас спрашиваю: вы думаете в этом году сеяться?


— Не-а! — живо ответили со двора. — Мы этим годом порешили всем селом в пролетариат записаться.

— Это почему же?


— А у нас теперь, як и у него, кроме цепей, ничего не осталось.

— Пахать дуже тяжко, мы в кочевья, не хуже киргизов, кинемся. Або в торговлю...


— Товарищи, ну к чему эти дурацкие реплики! Давайте поговорим серьезно. Ведь давно пора за дело взяться.

— А ты умеешь?


— За дело мы — вр-р-раз!

— У нас таких делателей племенными держат...
 
Похмельный миролюбиво улыбнулся:

— Вы мне толком объясните: почему волынку тянете? На что надеетесь? Земля сохнет, лошади черт-те где, инвентарь валяется где ни попадя, семян мало, а вы хаханьки устраиваете. Государство вам хлеба не даст, оно его от вас ждет. Своей леностью вы обрекаете рабочих на голод. Между прочим, вас личные огороды не спасут, потому что при таком отношении к севу во многих селах вам картошку не обменять на пшеницу осенью. Кто вы есть на текущий момент? Земли личной нет, большого личного хозяйства тоже нет. Ни колхозники, ни единоличники. Ни то ни се. Доводите уж до конца, если начали. Собрались жить колхозом — живите. Где же ваша хваленая мужицкая рассудительность? Мне один из ваших вчера пытался мозги запудрить: и выезжать на сев рано, и лошади еще на зимовке, и у быков язвы какие-то на шеях... Предупреждаю заранее: такие номера со мной не пройдут — я человек сельский. Вы, скорей всего, в дожди свои огороды пахали, потому и потерлись быки. Со своим спешите, а колхозное пускай стоит? Тот же товарищ мне вчера объяснил: лошадей отогнали на зимовку, чтобы вы не разобрали их по своим дворам, как коров в марте. Так сказать, от вас самих спасать. С трудом, но я ему поверил. Но тут же выясняется, что сена два прикладка осталось. У вас и быков-то нечем сейчас кормить, а были бы в селе лошади, то подохли бы с голоду или на веревках висели. Кстати, я вчера так и не выяснил: чем вы за такую услугу с тем казахом рассчитались? Не свиным же салом? Небось отсыпали пшенички из семенного фонда? А? И никто не знает, что там с лошадьми, может, с них давно шкуры сняли... Пусть в целости... Как они там содержатся? В табуне?.. Кому ты рассказываешь, дядя! Да за эти месяцы любая выезженная лошадь неукой станет. Нет бы раньше пригнать, приучать к работе... Ты же изматюкаешься на пахоте, пока ее в борозду вгонишь. А быков, основное тягло, приберегли бы до пахоты, поставили на откорм со своего загашника, коли пользуетесь ими в личных целях. Когда в единоличии жили, небось учителей не требовалось... Вот как ты думаешь, дядя, чем для тебя такая раскачка кончится? — обратился Похмельный к пожилому гуляевцу, судя по его унылой физиономии не столь быстрому на ответ. — Подсказать? Пойдешь ты, горемычный, с детьми кусочником по миру.

Гуляевец пренебрежительно отмахнулся:

— А с твоего колхозу тоже не разживешься. Была у нас коммуна. Вдосталь налюбовались!

— Коммуна — не колхоз. Ты не путай божий дар с куриными... А что тебе терять? Засеявши колхозное, ты хоть что-нибудь да получишь, не сеявши, ты не получишь ничего. Или я чего не понимаю? Так объясните, в чем дело...


В задних рядах зашевелились — кто-то отчаянно пробирался к крыльцу; передние расступились, и Похмельный увидел тщедушного мужичка с округлившимися от усилий белыми глазами на багрово сожженном весенним загаром, шелушившемся лице. Он по-петушиному взлетел на крыльцо:

— Ты, вояка, сколько дней у нас? О, бачили вы таких быстрых: второй день, а уже учит! Ты знаешь, шо наше село до революции самым богатым было? По всему краю слух шел! А зараз одни ветряки да вербы остались. Все вымели! За последних три года с нашего села почти восемьдесят тысяч пудов пшеницы вывезли! Не веришь? Почитай у Гордея в бумажках. Вы нам их заместо денег оставляете... Всем дай! То рабочим, то пострадавшим, то лядащим, то еще какой другой холере. Аж за моря наш хлеб вывозите, в дружбу со всякими басурманами, а они жуют его и плюют в нашу сторону... Ты на днях привел две сотни голодных — кому их кормить? Тебе с Гнездиловым? Не-е, нам. Выходит, им тоже дай. Да когда ж оно, мать его в душу, кончится это «дай»! А нам кто даст? Молчишь? То-то и оно! Ты пытаешь нас, чи собираемся мы сеяться? Нет, не собираемся! Не желаем мы кормить тысячи высланных. Якого черта мы будем грыжи зароблять на пахоте, когда неизвестно, кому хлебец наш достанется. Правильно я ему сказал, люди? — обратился он к толпе, и она грозно всколыхнулась:

— Правильно!

— Не выйдем!


— Опять под метлу выметут!

— Не-е, по пуду на едока оставят, як в хлебозаготовки прошлой осенью.

— Пора, мужики, быков брать да выезжать на свои земли. Мабуть, не будет с колхоза пользы.


— Яка там польза! Разор один.

А когда гуляевец под шум и крики победно спустился с крыльца, его горячо одобрила неряшливо и по-зимнему одетая баба, стоящая  у  навесного  столбца:

— Ай, молодец,  Илько!  Зараз и я ему выскажу...

Похмельный вгляделся и узнал в ней стряпуху, что не так давно варила для конвоя борщ. На крыльцо она всходить не стала.

— Кулаки — люди умные были. Они свое добро заранее пустили в копейку, а потом в глухую ноченьку выехали, а куда — сам бог не ведает, а нас оставили при червонном интересе, и мы за них отдувались — вывозили пшеничку. Гнездилов нажился на нашем селе! А теперь шо будет? Мы, значит, сеяться-пахаться, а потом понаедут вот такие, як ты, — я тебя, черта заполошного, знаю! — и опять все вывезут. А не выйдет! А не пойдут наши мужики пахаться!

Иващенко презрительно сощурился сверху:

— Когда это ты успела мужиком обзавестись?

— Обзаведусь!


— Давай, давай, тетка Орина! — ободрили ее из группы парней. — Дай ему так, чтобы у него и дух занялся!

— И дам! — вскипела стряпуха, вымещая обиду за давешний окрик Похмельного. — Кому хлеб пойдет? Опять твоим рабочим? А шо взять с них? Керосину нема, материи нема, спичек нема, мыла нема, инструмента не кують, простой иголки — и той нема. А жруть они не меньше нашего! Вот нехай едут сюда и сами сеются, а мы побачим, а осенью дележки потребуем...


Похмельный попытался остановить ее:

— Вам рабочие Советскую власть, землю дали...

— Ничого нам твоя власть не дала! — окончательно взбеленилась стряпуха. — У нас и без твоей власти земли было — паши сколько хочешь, абы твое здоровье! Где вы только взялись... Люди, а я? Я правильно ему высказала? Я ж за вас страдаю! За мои слова меня, может, завтра на казню...

— Такая умная баба и одна пропадает, — веселились парни у каменного сарайчика.


Похмельный молчал. Он знал, что ответить, но и знал, что лучший выход в таких случаях — дать им выкричать свое, отвести душу. Так некогда учил Карнович...

— И откуда их только черти накачали на наши головы с тем колхозом...

— Хочь бы один приехал, порадовал.
— При богатых лучше было: они за работу хочь чем-то платили.

— А зараз ты высланных кулаков задаром будешь кормить!



— Да разве такую ораву прокормишь?

— Кажуть, еще пригонят...


Похмельный громко похлопал в ладоши. Подобное действо для гуляевцев, видимо, оказалось внове, потому что во дворе удивленно притихли.

— Высказались? Теперь все сюда слушай, а ты, веселый, подойди поближе, чтобы я тебя разглядеть мог...
Все, о чем вы здесь поете, знакомо мне. В каждом селе такая песня. Вам наверняка объясняли, теперь я попробую. В первый и последний раз. Вы слыхали, что во время гражданской войны на нас шло четырнадцать государств? Кто не слыхал, пусть знает. Мы выстояли и еще выстоим в случае чего. Советская власть крепнет с каждым днем! А добыл ее рабочий класс. Он готовил революцию, он ее и совершил. Вы после Декрета о земле в большинстве своем по домам мотанули. На большой дележ: «Як бы сусиду бильше не досталось», а рабочие пошли в Красную гвардию. В самые трудные годы гражданской войны Ленин обращался к рабочим. Кто из вас воевал, тот знает. Бросали они фабрики и заводы и шли защищать революцию. Из Москвы, Питера, Тулы, Донбасса и прочих промышленных городов, и тысячами погибали за Советскую власть, в том числе за ваши земли и пшеницы. И вот через двенадцать лет я, проезжая по Украине и России, своими глазами видел, что те же рабочие сидят на карточках. Триста граммов хлеба для мужика, который весь день молотом отмахивает! Вот ты, говорливый, вымахаешь? И его детишки, не в обиду вам будь сказано, маслицем и сливочками только в великие праздники пробавляются... Сталь варят, заводы строят, оборону крепят. Из последних сил тянутся, а крепят. А вы, имея в наличии семена, тягло и землю, гадаете: сеяться или не сеяться? Предлагаете рабочему землю пахать! Да это же настоящий саботаж! Заставим сеять! Выхода у вас нету. А ты, тетка, — он шагнул к столбцу, нагнулся, — еще плохо меня знаешь. Я вам не Строков... Предупреждаю всех: за подобные провокационные разговоры буду арестовывать и отправлять к Полухину.

— Только это и умеете!

— И хлеб забирать!

— Строков не твоего ума был, а не стращал Полухиным!

— Может, обломать ему рога, пока не оперился? — деловито предложил кто-то из мужиков.


Внизу у ступенек бесновался тщедушный гуляевец:

— Я всю осень на своих быках... в хлебозаготовки... пшеницу на станцию... меня люди прокляли, а я возил, бо верил! А оно вот як обернулось! Разграбили села, сволочи, а теперь к Полухину?!

   После того как ему что-то нашептала стряпуха, он совсем рассвирепел и все пытался подняться на крыльцо, но его осаживал комендант Иващенко.
«Начинается! — в тревоге подумал Похмельный. — От таких заморышей всего ожидать надо... Ну, погоди, ведьма конотопская, утрясется — я тебе на сей раз сполна воздам!» — мысленно пообещал он злорадно взглядывавшей на него стряпухе.

— Грозится еще!

— Эй ты, мурло в кожанке! Если еще раз гавкнешь на кого, мы тебя самого свяжем и свезем к Полухину.


Похмельный заметил того, кто это выкрикнул, — видного собой парня, скорей всего, местного заводилу. Парней было несколько, один из них многозначительно подбрасывал на ладони увесистый камень...

«Может, в самом деле лишнее брякнул? — росла в нем тревога. — Запросто ухайдокать могут... Но отступать нельзя, отступлю — совсем пропал...»

И он как можно спокойнее спросил:

— Сам свяжешь или с компанией?

Парни промолчали.

Похмельный демонстративно похлопал себя по карману, где у него лежал наган, и добавил:

— Я тебя, падло, так свяжу, что у твоей мамани слез не хватит... Я — полномочный представитель Советской власти и шельмовать себя не позволю! — Он напряг голос так, что в нем зазвучало такое, от чего во дворе наступила полная тишина. — Меня сюда направила партия! От ее имени я спрашиваю с вас дела и спрошу так, как сочту нужным. А вы! Вы... Вы чего добиваетесь? — хрипло спросил он у собрания. — Хотите, чтобы к вам в село хлеб государство возило? На кой хрен вы нужны ему в таком случае. Не для того большевики... Что вы мне тычете своей былой зажиточностью? Вы же переселенцы. Забрались сюда, к черту на кулички, место для села вам отдали неплохое, землю и лошадей по дешевке скупили у казахов — я все знаю! Подати вам, как переселенцам, установили небольшие, фабрик поблизости нет, делиться хлебом не с кем... Чего ж вам не богатеть! А вот на Украине дела обстояли и обстоят гораздо хуже. Объяснять не буду — долгая история... Партия поставила вопрос так: союз рабочего и крестьянина. Серп и молот! За то бились... Да, слышал я, что вы помогали, знаю, сколько хлеба из села вывезли, и про голод ваш слышал. Что ж, спасибо. За то, что помогли в трудное время, — спасибо от имени Советской власти. Вы ей выстоять помогли. Благодаря вам она окрепла, поднялась... Эй, приятель, ты не уходи, дослушай, прежде чем меня вязать... Но это не значит, что теперь вы ей условия будете диктовать. Что вы баранами уперлись?! Переступите свои обиды, не стоят они того. До меня не доходит: время сеять, а они ни с места. Где это видано, чтобы в эту пору хохол сложа руки сидел? Вы же практически сделали все, чтобы жить колхозом: земли и скот обобщили, закрепили актами, кулаков своих выслали, даже деньги на трактора собрали. Вам надо продолжать, а вы на полдороге встали. Это еще хуже, чем вообще не начинать.

— А мы выписуемся из твоего колхозу, — неожиданно объявил тщедушный Илько.

— Точно! Единоличниками засеемся.

— Оно и лучше: с единоличника они только по налогу возьмут, а с колхозника — сколько захотят.


— Вертай земли и быков!

— Расписки верни!


— Не будем на твоих кулаков горбатиться!

— Выписуемся! — радовались поданной Ильком мысли гуляевцы.


Похмельный подумал и тоже объявил:

— С меня в районе потребовали: если кто из вас подаст заявление о выходе, то немедленно сообщать туда. Не здесь, в селе, а там, в районе, будут решать, что с такими шустрыми делать: то ли по-доброму выгнать из села, то ли... — и он многозначительно указал на север.

— От гады! — изумился кто-то из мужиков. — Они на всех путях заслоны поставили. Или в колхоз, или в петлю...


— Ты взаправди? — растерялся Илько.

— Еще как взаправди! — ответил Похмельный, с удовольствием слушая вновь наступившую тишину. — Вы что же, думаете, что в районах массовой коллективизации потерпят выходцев? Чтоб они палки в колеса колхозу вставляли? Нет, конечно. Таким найдут другое место. Поэтому мой совет — не валяйте дурака... Бабы, я к вам: пусть мужья дурью маются, а вы-то о чем думаете? Как же вы детей без коржа в зиму оставите? Не ожидал от вас... Да черт с ним, с Гнездиловым! Пусть заберет, но не все же заберет. Сдадим план, остальное ваше... Что вы ждете? Другой власти? Не будет. И рабочий сеять не приедет. Поверьте мне: не даст вам сгинуть Советская власть. Ваша судьба — сам бог начертал — землю пахать, и никуда вы от этого не денетесь. После собрания я оставлю сидельца в правлении — записывать желающих работать в колхозных бригадах. Их число и состав будет зависеть от расположения ваших пахотных земель и тягла. Прошу по-доброму: записывайтесь сами, без уговоров. Не запишетесь — создам бригады из высланных, вспашу, сколько сможем, но осенью вы у меня ни грамма зерна не получите. Зарубите это себе на носу...

Его прервал сильный мужской голос:

— Да ты охолонись трошки! — К крыльцу подошел плотный, низкорослый гуляевец, веснушчато-рябой, голубоглазый, с рыжим жестким волосом, коротко торчащим из-под сбитой набекрень старой кепки. — Тебя кем сюда назначили? Председателем? Так ты и веди себя председателем, по-нашему, головой колхоза, а не прыгай фертом городским. — И добавил добродушно, обратясь к собранию: — Его дразнят, як бугая весной, а он и рад стараться — орет так, шо бабе на сносях и слухать опасно... Ты нам лучше другое объясни: когда же наконец кончится наша треклятая жизнь? Советской власти двенадцатый годок минул, это правильно ты подсчитал, а живем мы еще хуже, чем до нее жили. В большой обиде на нее трудовое крестьянство! Як-то разговорились мы со Строковым — он человек понимающий, — и вышло по всем статьям, шо власть-то больше твоего рабочего голубит, его греет, а мы навроде батраков при ней. Ты не обижайся, я тебе от всего народа нашего говорю. Сам рассуди: с семнадцатого года у вас, коммунистов, только и заботы с нами, як бы с нас, крестьян, содрать поболе. То война с нас хлебец спросила, то проклятые продразверстки, то голодовки — опять ты, хлебороб, помоги, больше некому, то какие-то вспоможения, то самообложения, то всесоюзные хлебные фонды, то еще какая напасть. И все с нас спрос, не с рабочего; взамен — одни обещанья... Вспомните, люди, — обратился гуляевец к толпе, — в двадцать первом году у нас неплохой урожай вышел, но к весне двадцать второго мы уже пухли с голоду, а к лету, — он сообщал Похмельному, — половина села вымерла. Сил не было каждому покойнику отдельную могилу вырыть. Поленьями в одну яму складали! Это чудом наши дети в живых остались. Не помоги в то лето киргизы с кобылятиной — не уцелеть бы и детворе нашей. А с твоих рабочих ни один возле станка не помер! Голодали, но не мерли!
 
 
Гуляевец своим звучным рокочущим баском легко перекрывал шум остальных голосов. Похмельный хотел было дать ему знак взойти на крыльцо, чтоб гуляевцу сподручнее было бы обращаться и к нему, и к толпе внизу, но почему-то знака не дал, остался недвижим на крыльце.

— К двадцать пятому кое-как выправились, — уже тише продолжил тот. — Крестьянину, шоб встать на ноги после голода, надо лет пять жилы рвать, но опять-таки вы не дали бедняку-середняку окончательно подняться. То налоги подняли такие, хочь караул кричи, то ввели дополнительные обложения, то увеличили хлебопоставки, то приказали всевозможные займы на пятилетку государству делать... И чого вы только за эти годы не придумывали, лишь бы еще разок потянуть с нас хлебушко! Прошлой осенью совсем с ума посходили на своих хлебозаготовках. Забрали все, шо можно. По пуду на едока оставили на весь год! Это сколько же граммов моему дитю на день выходит? Не подсчитывал? Я понимаю: помогать стране надо, но вы бы хочь какое-нибудь различие между кулаком и бедняком делали. Кулаку сдать по планам больше, середняку — меньше, бедняку — помочь, кулака — окоротить.

— А разве не так? — не выдержал Похмельный.


— На словах! — отмахнулся гуляевец. — На деле — обратное. Да, сдавал он по хлебоналогу больше. Но вы кулаку послабления дали, разрешения всякие. У него было с чего начать. Хочешь земли поболе — бери, хочешь батраков нанять — нанимай, хочешь торговать — торгуй. А мы як бились в нищете спокон веку, так и до сего дня бьемся. Нами эти годы не вы, коммунисты, руководили, а кулаки. Исподтишка, шо хотели, то и делали, да еще на вас ссылались, нас, мол, коммунисты уважають, им такие хозяйственные зараз крайне нужны. А у вас за двенадцать годов до бедняков времени не нашлось? Руки не доходили? Чем же вы, спросить бы, занимались? Ты спрашиваешь: чем мы думаем, сеять отказываясь, а мы у вас, коммунистов, спрашиваем: а вы чем думали? Яким местом? Да эти колхозы надо бы еще в двадцатом году создать! А к вам только в тридцатом дошло? Обидней всего, шо вы все в одну дуду играете. Кто б ни приехал — либо требовать, либо попрекать. Шо за напасть такая: каждый приезжающий всех сельчан одной меркой — под кулака — равняет? Да взять тебя: ты еще не знаешь в яком конце твоя квартира, без указки не дойдешь, а уже орешь: саботажники! Тебе бы нас послухать, пожалеть, раз ты насовсем приехал, а потом сообща и о рабочем подумать. Какой дурак тебе сказал, шо мы каждый день масло едим и сметанкой запиваем? Вы наших же обобществленных коров еще в декабре прошлого года на стройки, на мясо рабочим отогнали. И нас не спросясь! Где мы зараз эту сметанку найдем? Разве шо друг друга доить станем...

— Тебя, Кожухарь, господь бог для этого дела не тем выменем сподобил,— сожалеюще заметил кто-то из мужиков, и невеселый смешок, будто вздох, пробежал по сборищу.

— А ты Полухиным грозишь. Не стыдно? — укорил Кожухарь. — Этот Полухин и без тебя у нас в печенках сидит. Долго его помнить будем! И ты не хлопай по карману, не покрикивай. Мы не таких бачили, не таких слухали.


— И то правда: перед ним батьки стоять, деды сивые, а оно, сопля невбитая, орет на них...

— Постыдился бы!

— Тю-ю, дурной: кого ты середь них с совестью бачив?

Кожухарь продолжил:

— Правильно молчало наше правление — ему сказать нечего. Як с вами балакать? Вы ж одно знаете: хлеб вывозить и международной гидре головы рубать, все никак не дорубите, а мы тоже гегемоны, и вот ты зараз ответь: шо мы выгадаем, состоя в колхозе? Сколько вы мне грошей та хлеба за мои труды положите? Чого будет стоить ваш трудодень? Чого из живота я вправе на своем двору держать? А самое главное скажи: сдавать мы будем только по плану и не зернинки больше или посля плана опять с щупами и наганами уполномоченные по заготовке хлеба нагрянуть? Заживем мы наконец по-человечески или нет? Отвечай, парень, сурьезно. Пока мы от вас твердого партийного слова не услышим — ни одна душа на пахоту не выйдет!
Похмельный спокойно выслушал, страх давно исчез, и было странно, что он вообще возникал. Бояться ему нечего, здесь его не взять. Как-то само собой получилось, что правленцы оказались сзади, у двери. А он — на краю, у ступенек, один на один перед народом и вопросами... Он оглянулся и застал правленцев врасплох: на лицах застыло любопытство, с каким они слушали гуляевца, и нетерпеливое ожидание ответа нового председателя. И молчат... Впрочем он и не рассчитывал на их помощь. Чем они дышат — ему стало ясно в первый же день. Прав был Гнездилов, когда говорил, что местных активистов вяжут по рукам-ногам многочисленные родственные связи. Но связи связями, подумалось Похмельному, однако то дело, ради которого он собрал село, стояло выше кумовства. Почему же ему приходится сегодня доказывать это?.. И Похмельный, у которого еще не осела обида за «городского ферта», уверенно заговорил:

— Ты, дядя, меня на склизкое не гони. Не получится. Я к вашему разору касательства не имею. Почему вы позволили Гнездилову и Строкову разграбить ваше колхозное хозяйство? Где ты был, когда из села скот уводили? — спросил он у басовитого гуляевца и тут же наклонился к другому — тщедушному Ильку: — А ты, говорливый, почему вывозил на своих быках зерно на станцию? Приказывали? Я вот вызову сюда Гнездилова, ты и ткни его в то, что он приказывал... Боишься? Значит, меня можно, как бугая весной, дразнить, а ему перечить - кишка тонка? Раскусил я вас! — Похмельный торжествующе выпрямился. — Профукали добро, на прах пустили! Боялись? Теперь мне своим страхом тычете? Вы рассчитывали легко отделаться, мол, неизвестно, куда еще с этими колхозами вырулит, может, одними разговорами и кончится. Вот вы и вывозили пшеничку, позволяли скот угонять. От раскулачивания у райкома откупались! Да-да! А когда поняли, что колхозы— дело неминуемое, взвыли? Враскоряку стали: «Чи пахать, чи не пахать?» Будете вы пахать, дорогие колхознички, никуда не денетесь! Заставим... Скажите на милость, какие они обидчивые! Советская власть, оказывается, их батраками держит... Это тебе Строков, «понимающий» человек, нашептал или ты своим умом дошел? Да эти двенадцать лет она из кожи вон лезла, чтобы только укрепить страну. Мы после гражданской войны, кроме полнейшей разрухи и страшного голода, ничего не имели. Вы здесь отсиделись в бурьянах, а там,— он указал на запад,— война лучших людей выбила, громадное сиротство оставила. На заводы жутко смотреть было. Страна все силы на восстановление и стройки кинула. Каждую копейку с расчетом... По восемнадцать часов горняки из шахт воду черпали, на заводах сталь варили, строители лопатами котлованы рыли. Мы армию вооружали. Не займись мы в первую очередь этим, нас бы давно, как лягушат, подавили. Пахал бы ты, дядя, сейчас под батогом какого-нибудь иноземного капиталиста, и никаких бы уговоров не требовалось. Советская власть о вас, деревенской бедноте, помнила с первого часу. Первым документом был Декрет о мире, вторым — о земле, о вас, значит. Помнила, да вот помочь вам у нее ни средств, ни сил не было. Потому-то и дали волю нэпману и кулаку. Другого выхода не было. — Похмельный вспомнил разговор с правленцами сразу же после расселения, Игната Плахоту, и гневно спросил: — Вы, беднота, могли дать городам, заводам и шахтам хлеб? Нет! Сами голодали! Чего же вы теперь, головы садовые, нас кулаками попрекаете?! Но сейчас, когда она, родная, поднялась... — у него на миг перехватило взметнувшийся голос и горячо стало под веками, — окрепла! — загремел он с крыльца над головами колхозников, — она всем сердцем к вам повернулась! Пятьсот миллионов рублей выделила на строительство колхозов! Налоги отменила на два года, кулаков выселила, чтоб вам жить не мешали, перегибы осудила, двадцать пять тысяч рабочих направила в помощь, трактора шлет, семенные ссуды дает, кредиты долгосрочные на покупку машин открывает! Это ли не помощь! Да как у тебя только язык повернулся попрекнуть ее! — насел он сверху на оторопевшего Кожухаря. — Кулацкие слушки среди народа сеешь? И вы, все остальные, старательные «колхознички», попридержите языки! — крикнул он притихшему собранию.— Сеяться надо, а не обиды подсчитывать. Вам рабочие тоже могут счетец поднести, есть за что...

Медленно поднялся на крыльцо Гриценяк, молча прошел за спину, к двери, следом пытался подняться и тщедушный Илько, но его осаживал комендант, Похмельный окликнул их, и через миг, подобрав полы лапсердака, Илько оказался рядом.

— Нехай ты нас уговорил, нехай мы согласные! А толку-то с того сева! У нас девятнадцать коней и сто четыре быка, и то часть из них не в строю. Надия на твой колхоз во какая, — он отмерил на грязном мизинце мизер и поднес к носу Похмельного, — потому и потерлись быки на наших огородах... Считай: на пахоте будет работать человек двести пятьдесят, от силы триста. Это вместе с плуготарями, погонычами и ездовыми. А остальных колхозников и твою сотню высланных мужиков куда определишь? Они ведь осенью тоже хлебца спросят?! Я еще баб не трогал. Их учесть — числа не хватит. Твой Гнездилов наказал вспахать в эту весну девятьсот десятин...

— Гектаров, — поправил Похмельный. — Гектар меньше десятины.


— Ты нам памурки гектарами не забивай, — огрызнулся Илько. — С Гнездиловым будешь мерять гектарами, а мы десятинами... Ты считай: две пары быков при великих трудах за день вспашут без трети десятину, четверо коней — и того меньше, и получается, шо те девятьсот десятин мы до июля пахать будем, когда травы в пояс поднимутся. Считай дальше: на каждую десятину идет шесть пудов семян. На девятьсот десятин пойдет пять с половиной тысяч пудов. А у нас вместе с кормовым зерном и трех тысяч не наберется. Строков, собачий дух, твоим высланным сразу выдал пятьдесят пудов. О куда наше зерно идет! Еще раз выдадут, и никакого собрания не потребуется... Погодить, люди, я ему еще не все сказал, — успокоил Илько вознегодовавшее собрание. — Ладно, засеем, шо есть, а осенью? — он вкрадчиво избочился к Похмельному. — Осенью весь урожай на план уйдет? Гнездилов составил его на девятьсот десятин и уже в Москву заслал! — Илько обличающе погрозил Похмельному пальцем. — Нам опять по пуду на едока оставят. Задарма работать гонишь? Ну, горластый, шо скажешь людям? — Выкрикнув это в лицо Похмельному, он стал спускаться с крыльца. На полпути остановился и, не оборачиваясь, пренебрежительно указав пальцем через плечо, закончил: — Присылают вот таких скороспелых, а мы страдай.

Похмельный окончательно успокоился.
 
— Я вам еще раз повторяю: к тому, что вы имели и растеряли, я руку не прикладывал. Если тебя послушать, то нам вообще ничего не надо делать. Будем сидеть сложа руки и ждать, когда кто-нибудь приедет и засеет то, что осталось... Нет, не для того я здесь... Я буду требовать свое. Имеете вы, дядя, немножко больше, чем ты сейчас объявил.

Он достал из кармана списки и потряс ими в воздухе:

— Здесь фамилии тех, кто брал семена на очистку и сохранение. Оглашать их не буду: кто брал, тот знает. Так вот: после собрания задолжникам приказывается немедленно свезти семена к амбарам и сдать завхозу.

Двор охнул, будто его водой окатили, и взорвался криками:

— Тю, сдурел, так его давно нема!

— Кого грабишь, сволочуга!

— Не имеешь права забирать!


— Он, гад, его своим кулакам скормить хочет!

— Да где ж его взять? Еще зимой проели...

Похмельный повеселел.  Под крики и свист парней он стоял молча, а про себя посмеивался. Он не боялся этой грозящей и оскорбляющей его толпы. Неким чувством он ощутил перелом в ее дыхании. Самое главное он им выложил, свои доводы они исчерпали, осталась мелочь, шелуха словесная, а угрозы он совсем недавно слышал куда опаснее. Он поднял руку, пережидая гвалт, потом сказал:

— Зря шумите. Делаю я это для вашей же пользы. Чем больше засеем, тем больше возьмем осенью.
— Нема дурных: тем больше с нас вывезут!
— Опять кого-сь кормить...

— А зачем тебе его отбирать? С нашим тяглом ты, те семена, шо есть, засеять не успеешь.

— Это наше зерно. Откуда оно взялось в тех списках, туда и вернулось.


— А те, кто на муку перемолол, тому як?

Он с силой, перекрывая шум, заговорил:
— Вы, разлюбезные колхознички, обманным путем прикарманили часть семенного фонда. Брали вы не урожайное зерно, а именно колхозные семена, оттого и план на девятьсот гектар. Понятно? Поэтому вернуть вам его придется. Кто не вернет семена — ответит по всей строгости закона, по сто седьмой статье. Издержал, проел за зиму — займи, купи, обменяй, но верни. Мы не только семена — кормовое зерно провеем и пустим в дело. Посевную проведем полностью, чего бы нам ни стоило. Друг на дружке пахать станем, я сам лямку вздену, но засеем мы все, до последнего зернышка! Все меня слышат?.. Да тихо вы! — рявкнул он в толпу. — Орут, словно скотина, три дня не кормленная... Мои высланные больше не получат ни грамма с колхозного амбара. Пусть их кормит тот, кто выслал. Гнездилов обещал им муки на паек и каких-то коров... Здесь кто-то кричал, что на муку семена пустил? Вези муку. Попробую в районе обменять на семена. Насчет урожая — не волнуйтесь. Часть его сдадим государству, остальное — себе. Государству невыгодно вас обижать, оно в нынешнем году себе в убыток пойдет, лишь бы сохранить молодые колхозы, дать им окрепнуть. Я вам твердо обещаю: ни одного мешка сверх положенного из села осенью не вывезем. В противном случае я уйду с председательства.

— Ото зарука! Другого пришлют.

— Нашел чем пугать! Семь год мак не родил, а голоду не было.


— Да ты не жди осени, тикай отсюда сегодня же!

— А як ты будешь тот урожай делить? — спросила крепкая молодайка, выделявшаяся среди товарок ростом и нарядной одеждой. — В селе почти тысяча триста душ, и ты каждой насыпешь? Там того урожаю выйдет — в подолах по хатам разнесем.


Семен взглянул на парней и негромко съехидничал:

— Тебе он может два раза подряд всыпать, ты только повыше подол задирай, шоб больше вошло и удобней всыпать было...

Ближние мужики засмеялись, молодичка смутилась, и Похмельный поспешил ей на выручку:

— Правильный вопрос, жаль, что его женщина задала, а не тот, кто смеется. Я уже говорил: хлеб получит только тот, кто будет работать в колхозе. Вышел ты сегодня на пахоту — бригадир тебе ставит трудовой день, а осенью подсчитываем, у кого сколько набралось. Набралось, например, хотя бы у тебя, дядя, с марта по октябрь двести — триста трудодней. При урожае, я слышал, кладут по одному-два, а то и по три-четыре килограмма зерна. И получишь ты... Сейчас... — он достал измызганную тетрадь, прикинул нехитрым расчетом. — Грубо говоря, получишь где-то пудов пятьдесят, а с женой все сто. Это почти двадцать мешков пшеницы! — объявил он и испугался объявленной цифры — настолько она показалась ему большой.
Кто-то потерянно присвистнул:

— Вот так колхоз! Дождались христова праздничка...

Ему разочарованно отозвался другой:

— Тю-ю, выходит меньше, чем в единоличии!
 
Остальные подхватили:

— Не густо!

— Лишнего кабанчика не продержишь.

— Сам, не хуже кабанчика, на пойло перейдешь!



— А ведь упреждали умные люди: не лезьте в колхоз — старцами поделают, на то и вышло...

— Вам мало?! — вскрикнул Похмельный. — Пятьдесят пудов — себе на прокорм, десять — птице, остальные сорок — на продажу... А деньги... еще деньгами... А как же! И мало? Креста на вас нету! Это в первый год, потом, может, скотом разживетесь, трактор пришлют, больше засеемся... Мало!.. Попривыкли здесь! А где больше? Где сейчас лучше? Или вы хотите в первый же год колхозными куркулями зажить?


— А хорошо бы! — засмеялась молодица, ободренная председательской поддержкой, и шутливо толкнула плечом соседку.

Кто-то из баб поддержал:

— Чого б не жить? Власть давно наша...

— Да не дадут! — негодующе вмешался Илько. — У них все не слава богу: то неурожай где-то, то помогай кому-то.

Ему с полной серьезностью посоветовал Семен Гаркуша:

— Правильно, дядько Илько, не богатей. Не то обворують або обкулачать.

Мужики опять засмеялись, улыбнулся и Похмельный: хиленькая твоя поддержка, Семен, однако спасибо и за то, что она проявляется хотя бы так, в шуточках, но вот остальных правленцев, особенно этого предсельсовета, Гордея Гриценяка, надо бы отдать на расправу, за все сразу: осторожность, безделье, страх... Было бы по заслугам.

А по двору, словно по слабому льду, стремительно-тонкими расколами пролегало истинное:

— Будто ты раньше с трех десятин больше брал.

— Да то же самое!

— И из батраков не вылезал.


— Це вин с трех брав, а у кого одна-две десятины, та еще недород? Ходи и по двадцати пудов на прокорм не выходило.

— А голод, ты голод вспомни!


— И голод... С чого нам лучше було жить?

— Кто работать умел, тот жил!


— Во-во, такие, як ты, у которых по пятнадцать десятин было, и жили, а все остальное село голодувало.

— У Костомычей, так у тех сто пятьдесят десятин було. Шо ж теперь, всем колхозникам требовать того урожаю?


— Костомычам зараз под Архангельском дали тысячу десятин, правда, лесу, и сказали: пока весь не попилят — домой не выпустят...

— Тьфу, чумоватый!.. А случись у тебя в единоличии недород, шоб ты имел? Ты и зараз не богаче высланного, разве шо хата лучше!


— Может, он правду говорит? Не должно такого, шоб при колхозах все забирали.

— Конечно, и нам оставят, им невыгодно... Сеяться время, а мы торгуемся. Господь не простит...


— Рано! Мы об эту пору никогда не выезжали.

— Пидожди ты сеять! Спешишь, як Приська на ярмарку... Нехай усе расскажет и партийное слово даст!


— Яке там слово! С кого слово? Тоже мне — великий начальник! Вин сам ни черта не знает. Ему в партии места не нашлось, потому и до нас кинули; на тоби, боже, шо мени негоже.

— А кричит, будто важная цаца!


Похмельный чутко слушал каждый выкрик. Стронулось или это один из моментов людского сборища?

Илько завертелся у крыльца, замахал руками, но выше первой ступеньки подниматься не стал.

— Тихо! — привлек он к себе внимание. — Тихо, громада! Господь вам другого не простит... А ну, председатель, шо ответишь на такое...

Суть «такого» сводилась к следующему. Во-первых, откуда колхознику набрать триста трудодней, когда с сегодняшнего числа по октябрь нет и ста пятидесяти дней. Во-вторых, сумеет ли правление колхоза справедливо оплатить работу всем колхозникам, если одни будут горбатиться на тяжелых работах — пахоте, другие — полегче: в конюхах, ездовых, водовозах, третьи — попросту дурака валять в завхозах, сторожах, учетчиках, счетоводах и на прочих легких должностях?

Подобная дальновидность Илька получила всеобщее одобрение:

— Ай, молодец! — радовалась стряпуха.— Этот знает, шо спросить.
Похмельный нагнулся к Ильку и спросил так, чтобы правленцы услышали:

— В счетоводы пойдешь? Я поручу тебе оплатой ведать. — Остальным сказал: — Будем оплачивать проверенным способом: возьмем колхозника с самой тяжелой работой и работой легкой. Тебе, например,— указал он на Кожухаря,— за твой труд на пахоте запишем два-три трудодня за день, а какому-нибудь малосильному водовозу — день. Вот и набежит у тебя к осени триста трудодней. Конечно, при условии, что ты работать будешь. Выберем честных колхозников, они поделят по совести. Ты только на работу выходи, а там оплатится.

-   Врешь, собака! — крикнул кто-то из парней.

Похмельный недоуменно пожал плечами:

— Зачем мне врать? На мой век правды хватит.

— Ох, твои слова — да богу б в уши! — вздохнула старуха, стоявшая рядом с Кожухарем.

— Хорошо, хочь так. Бог с ней, с работой, лишь бы оплатилось.



— Мужики — те подсчитают.

— И на том спасибо.


— Гора с плеч!


— Чертовы активисты, чего раньше молчали!
 
Гарькавый оправдывался один за всех:

— Кто ж знал?! Строков не так объяснял…

— Не знал! — передразнила его стряпуха. — Тебе, короста хромоногая, все бы карасей ловить, а до людей нема печали!

    Похмельный властно остановил галдеж:

-       Мне вчера намекнули: если с вас строго спрашивать, то вы разобидитесь, растащите, что осталось, и выйдете из колхоза. Я вас предупредил, что ждет обидчивых. Высылать, может, и не станут, но выходцы никаких земельных наделов не получат, инвентарь, скот и зерно, если сдавали, — не вернем, личный огород урежем до одной грядки — под лучок на закуску...

— Самоуправством занимаешься!

— Он, точно, сегодня выпросит каменюкой...

— Мы не высланные, у нас права в силе!


— Надо прокурору жалиться, тот его быстро охолонить!

— Дав бог председателя! Дав та еще кинув, отошел и смеется...


Остановил   очередную   вспышку обиды Кожухарь:
— Из-за чего крик? Нам из села и выезжать-то не на чем — пять кобыльих хвостов осталось. Дожились козаки: ни хлеба, ни табаку... А ты, председатель, так и не ответил, вильнул в сторону. Часть людей на пахоте, а где же остальной народ будет трудовые дни зароблять?

— Найдем работу! — твердо пообещал Похмельный, но именно в этом он был меньше всего уверен.


— А бабы куда? — с тревогой спросила стряпуха. — У кого мужики есть, тем хорошо, а у кого их нема?

С ответом опередил комендант Иващенко:

— Ты же только шо орала — обзаведусь! Вот и обзаводись. Вон их сколько собралось. Зараз выбери, к вечеру обвенчайся, а с утра гони его в бригаду.

Похмельный не дал ему договорить:

— С вами труднее. Буду просить Гнездилова разрешить создание женских бригад. Чтобы все желающие могли работать на баштане и чигире. Овощи всем нужны, ну а детишек ваших... Не знаю, может, сумею выпросить должности в ясли... Да-а, крепко, я смотрю, с вами поработали или вообще не работали, не знаю, как и сказать, - искренне удивлялся Похмельный под общее молчание. - Как вы жили: ничего не знаете, путаетесь. У вас, кроме Полухина и Гнездилова, бывает кто-нибудь?

— До нас только хлеб забирать приезжають!


— Кому мы нужны...

— Мы и Гнездилову не нужны!


— Одни лектора ездят, сказки про будущее кажуть!

Гриценяк наклонился к плечу Похмельного и, улыбаясь, шепнул:

— Не верь. Все они знают. К нам часто приезжают. Они тебя нарошно дергают, чтоб узнать побольше...

Похмельному опять болезненно припомнился день отъезда, это крыльцо и такая же ухмылка Гриценяка, с которой он шептал что-то на ухо Строкову, указывая при этом глазами на исходившего сердечной болью и криком Похмельного...

Собрание между тем набирало силу. Мужики наседали со своим, бабы требовали немедленных разъяснений по женским бригадам, работе и оплате. С яслями им понравилось все, кроме названия.

— Шо за ясли? Чи по-другому нельзя було назвать? Будто в хлеву...

Семен уже открыто зубоскалил:

— Ничего, бабоньки. Христос тоже в хлеву родился. Какая вам разница, куда своих детей с рук сбыть?

На крыльцо снова, под улыбки парней, вскочил Илько:

— Вы, бабы, помолчали бы трошки. Обрадовались! Какой полоумок ваших детей нянчить согласится, хоть бы и за гроши?.. И ты, председатель, не дуже тут обещайся. Знаем мы цену вашим посулам! Мы, конешно, если не таиться, сеяться выедем. Мы всегда с десятого числа выезжаем, это на буграх землю сушит, а по низинам еще вода стоит... А сегодня мы так... щупаем вас. Тоже хочем прояснить, яким голосом в эту весну воспоете.

— Вот оно что, — засмеялся Похмельный. — А я-то стою и гадаю: чего они упираются? За что из меня-то воду вываривают? Оказывается, они меня щупают. Интересно, Строкова перед севом вы тоже собирались щупать или он весь ощупанный был?.. Ты продолжай, я тебя слушаю...


— Слухай, слухай, тебе не помешает... Конешно, проясняем! Если колхоз, так нас баранами куда хочешь гнать можно? Не-е, у нас тоже головы на плечах, тоже соображаем... Я вот не верю, шо нам хватит урожаю и государству сдать по плану, и людям трудовые дни оплатить. Хочь убей — не верю! Як бы сладко ты ни пел. Ты ж не Христос, если про него, вседержателя и заступника нашего вспомнили, шоб пятью хлебцами весь народ накормить. У нас зараз без одной души в селе ровно тысяча триста человек, да ты привел двести, и всего — полторы тысячи. И на всех хватит? Не верю! И вы, люди, ему не верьте! Обман в словах!

И вновь собрание восхитилось заботливостью Илька обо всем гуляевском народе.

В истрепанной тетради, где Похмельный вел записи во время этапа, нашлись чистые страницы.

— Давай считать, счетовод. С одной десятины вы берете по семьдесят пудов...

— Ого, який швыдкий!

— Казала Настя — як удастся!

— Який урожай, а то и тридцати не возьмешь.


— Где там! Хочь бы по двадцать вышло...

Похмельный упреждающе поднял руку:

— Вы казанских сирот из себя не стройте. Берете вы и по восемьдесят пудов, и по сто, и даже больше. Я же интересовался... Хорошо, давайте возьмем по пятьдесят для круглого счета и от всякого сглазу. Следовательно, с девятисот гектар... десятин... возьмете... сорок пять тысяч пудов. По словам Гнездилова, поставка государству составит треть урожая, не больше. Нам останется... ровно тридцать тысяч. Разделим их... Ладно, так и быть,— согласился он с Ильком,— округлим наши души, здесь на интересные цифры выходим... разделим на полторы тысячи и получится у нас... — Он считал внимательно и долго — не дай ошибиться, нолик упустить — и наконец радостно объявил толпе, которая нетерпеливым ожиданием, молча подгоняла его, — и получилось у нас по двадцать пудов на душу, в том числе и на грудную. На семью в пять душ — сто пудов. А если урожай добрый — все двести. Что, мало? — торжествовал он на крыльце. — Небось один хлебец на триста ртов делить не придется. Трудиться надо. Старание проявить.

— Грамотный, сволочь! — уважительно отозвались где-то среди парней.


— Считать умею, — улыбнулся польщенный Похмельный. — У меня вчера спрашивали: какие налоги будут установлены, что можно в хозяйстве теперь держать, сколько денег на трудодень и прочее. Отвечу прямо: не знаю, а врать не хочу. Все, что я сейчас сказал, я сказал со слов Гнездилова. Мне с ним всего полчаса о колхозе говорить пришлось. Вот соберем семенные долги, пригоним лошадей с зимовки, я вызову сюда Гнездилова, пусть он сам посмотрит, что мы имеем, и заодно расскажет обо всем. Он лучше меня знает. Но, думаю, большого хозяйства вам держать не позволят. Дай вам право и возможности, вы через год-другой превратитесь в тех же кулаков, каким мы недавно решку навели. Если с умом пустить в оборот,— а вы люди, я не сомневаюсь, умные, — всех коров, свиней, телят и прочую живность да картошку со своих огородов, то можно сладко есть и мягко спать. Да еще продавать по бешеной цене рабочему, который непременно купит, потому как голодает. А про колхоз забыть. Зачем он вам в таком случае? Только для прикрытия... Давайте-ка, товарищи, заканчивать наш сход. Кто хочет — пусть записывается в бригады, остальные расходись, но думай: не совершил ли он ошибку, не записавшись. Кто брал зерно — вези к кладовым. Можно ругать меня на чем свет стоит, проклинать, но по первому знаку выскакивай на пахоту. Волынить вам я никому не позволю!

— Шо за людей ты до нас привел? — совершенно некстати спросил высокий старик. Он один стоял среди женщин, темнея лицом и картузом над белыми платками, и на каждый выкрик, глуховато вслушиваясь, медленно поворачивал голову.

Похмельный будто споткнулся, оглянулся на одного коменданта, поглядел вниз на другого... Нет, и на этот вопрос отвечать надо самому...

— Это высланные кулаки. Выслали их за то же, что и ваших. Работать они будут в колхозе. Возможно, со временем их уберут отсюда. Гнездилов сам еще не знает... Лишены они всех прав гражданства, выезд из села им запрещен. На общие собрания колхоза они не допускаются. Им нельзя собираться группами без присутствия комендантов. — Он помолчал, потом спросил с неловкой улыбкой и тихой надорванностью  в  голосе:

— Видели мое прощание с ними? Довели, сволочи... Среди них есть мои односельчане... Больная для меня история. Вы помогать — помогайте. Я не против. У них дети, старики. Вам с ними долго жить. Помогайте, чем можете...— Он встряхнулся и, разогревая себя, излишне весело крикнул: — Все? Отвели душу? Расходись, для первого раза хватит!


— Нет, ты подожди,— строго остановил его с поддержки остальных Петро Кожухарь. — Скажи: может наш колхоз строить шо-нибудь або земли прибавить?

Дельный вопрос потонул в пустом.

Толпа и не думала расходиться. Похмельный решительно махнул рукой — хватит! — и скрылся в правлении.

...Последние гуляевцы ушли со двора уже около полудня.

Но когда он возвратился с обеда, то с удивлением увидел, что двор снова полнится людьми — кое-кто решил-таки записаться в бригаду, а большинство пришло с одной целью: может, еще чего нового и хорошего сообщат. Он приказал отрядить нескольких человек на зимовку за лошадьми, завхозу Васецкому приказал неотлучно находиться у кладовых и принимать семена от должников. Трем бригадирам, в числе которых оказался и Петро Кожухарь, он поручил провести агитацию среди собиравшихся людей с последующим зачислением в бригады, а сам решил вместе с Гриценяком, Семеном и кое-кем из комбедовцев заняться инвентарем — свезти его в одно место, осмотреть и прикинуть, сколько его потребуется для сева и сколько людей нужно будет подобрать в помощь кузнецам для ремонта.

Но ничего не получилось — надолго засел в правлении. Семен ушел, взяв с собой комендантов и трех активистов, - и Похмельному, по настоятельной просьбе Гриценяка и правленцев, пришлось самому вести подсчеты: сколько еще можно добавить работных мужиков в бригады, как распределить тягловую силу, какие установить сроки выезда в поля для каждой бригады, что выделить ей из инвентаря и даже, не зная местности, — вычерчивать для ясности размеры пахотных земель...

Считал, прикидывал, записывал, возражал и соглашался, а втайне радовался: есть у людей желание работать! Надо было Гнездилову не довольствоваться строковскими заверениями, а приехать сюда, на месте посмотреть, послушать колхозников, не побрезговать пройтись по селу, подсчитать вместе с ними, — может, и не случилось бы такого развала на сегодняшний день. Но когда ему, одуревшему к вечеру от крика, жалоб, бабьих причитаний, непомерных требований мужиков и бесчисленных фамилий, доложили, что за лошадьми отправятся не сегодня, как он приказал, а завтра, что из конюшни нынешней ночью пропало четырнадцать хомутов и три пароконных легчанки (Гриценяк прямо сказал: бежать собираются), что из шестидесяти трех должников только двое привезли семена — он будто в стену лбом ткнулся. Молча сгреб бумаги, угрюмо нахохлился; правленцы, видя это, тихонько разошлись. Он запер правление и побрел домой.

   На другое утро он особенно тщательно выбрился, начистил сапоги и пошел в правление с тяжелой решимостью продолжать во что бы то ни стало начатое дело. С теми мужиками, которых вчера посылал за лошадьми, поговорил мирно, и в прокуренном правлении опять поплыли вчерашние полупустые разговоры, но только лишь посыльные вышли со двора — он проследил за ними в окна, — вдруг неожиданно для всех со страшной силой ударил кулаком по столу и, бледнея, процедил сквозь зубы:

— Не-ет, это не работа, это — хуже саботажа... Надо кончать... — И вышел, оставив правленцев в полной растерянности.

Со двора громовым голосом кликнул комендантов и приказал им немедленно запрячь подводу быками — он сам пойдет по селу за семенным зерном; коменданты и Семен Гаркуша — с ним. Его страстная одержимость подействовала на других: перестал улыбаться Гриценяк и побежал за советами к Гарькавому; засуетился Иваненко, тщетно пытаясь скрыть свое нежелание идти за зерном, и в то же время стараясь угодить Похмельному. Он все шипел на Кащука, пока тот не выдержал, наорал на него и послал запрягать быков. Семен хмурился, а тех, кто пришел в правление побалагурить, точно ветром сдуло.

Через полчаса ко двору подъехала подвода, запряженная двумя тоскливо глядевшими в землю исхудалыми быками. На вопрос Похмельного, захватил ли кто мешки, комендант Кащук похлопал себя по карманам: на кутью бы собрать, а он про мешки... Иващенко сел возницей, остальные пошли обочиной, и, громыхая на рытвинах, подвода тронулась в дальний конец села, откуда они решили начать...
У первой же хаты должника их встретили так, будто они привезли какую-то заразу. Из дверей выскочила баба, ахнула, что-то крикнула назад, в темные сенцы, и замахала руками Семену, который уже вытаскивал жердь из воротных петель, — не въезжай!

Похмельный поздоровался.

— Не знаю, ничого не знаю, а хозяина нема...

Она горестно поднесла уголок платка ко рту, но в воротах встала решительно.

— Да? А говорили, будто Микола вернулся? — приятно удивился комендант.— Проведать приходил? — И повеселел: — Ага, тогда веди, Килина, нас в хату. — И важно добавил: — Нашу текучую задачу на дороге не балакають.

— Знаю про вашу задачу. Нема пшеницы.

— Як то нема? Против вашей фамилии три мешка стоит.


Он хозяином пошел к хате, а баба умоляюще-ласково обратилась к Похмельному:

— Слухай, председатель, чоловиче хороший, пожалей ты их. — Она указала на мазанку, где на дверной порожек в одних рубашонках и с живейшим интересом на лицах вышло четверо ребятишек. — Мой куда-то на заработки в лесхоз пошел, обещал хорошо принести. Мы вернем деньгами або отработаем. Там той пшеницы на два коржа осталось... На шо тебе в первые дни такой грех... Алешка, ты ж клялся, шо вам хватит семян засеяться!

Кащук озабоченно нагнулся над колесом...

— Конешно, у меня легче всего забрать. Был бы сам дома... — всхлипывала баба, но за Иващенко следила зорко.

— Твой муж колхозник? — удивился   Похмельный.


— Ну да! — обрадовалась она. — С первого дня в колхозниках. Всегда за ваш колхоз голосуем, дай бог ему и дальше...

— С чего же он, в таком случае, на заработки поперся? — недоумевал Похмельный. Он впервые узнал об отхожем промысле гуляевцев.


— Да с того и поперся, — еще больше волнуясь тем, что ее расспрашивают и, возможно, не станут забирать семена, стала объяснять баба, — шо никто не знает, куда нас господь с вашим колхозом выведет, а в лесхозе верная копейка. Мы ж люди темные, подсказать некому...— И жалобно попросила: — Вы бы не трогали нас, а? Идить до других, кто побогаче...

Семен мрачно дополнил у нее за спиной:

— Ну да, мы люди темные: любим грошики да харчи хорошеньки. — И пояснил Похмельному: — Ее Микола да еще кое-кто из наших подались на шабашку в лесхоз. Им обещали строевого леса вволю. С марта месяца вынюхивали, собирали артель. За строевой лес чего хочешь можно купить и выменять, и деньги хорошие, чего же не пойти...

— Что же это? — удивлялся Похмельный тому, что накануне первой посевной колхозники, бросив семьи и землю, уходят на стороннюю работу. — В колхозе вы числитесь, семена взяли и присвоили, а чтобы помочь колхозу — того нету, за деньгой куда-то...


Иващенко между тем открыл двери сарайчика, и баба кинулась туда. За ней последовали остальные. Она решительно встала в дверях, всем видом показывая великую печаль.

— Хочь бы детей пожалели... С нищих последнее тягнуть, дождались от своей власти...

Похмельный проникновенным голосом, с каким он давно не говаривал, попытался убедить ее:

— Ну чего ты рюмзаешь, дорогая гражданка! Думаешь, мы по злобе пришли или твоих детей обидеть хочем? Для них же и стараемся. Ты кличь обратно своего мужика, пусть он в колхозе трудодни зарабатывает, здесь получит прямым хлебом и куда больше, чем в каком-то лесхозе. В выгоде останетесь! — И схитрил: — Вот записался бы он в бригаду, тогда другое дело, мы бы еще посмотрели: забирать или нет, а так мы обязаны возвратить в колхоз семена. Вы до осени как-нибудь на молочке перебьетесь. Если совсем невмоготу станет — поможем от колхоза. Но сейчас — сдавай. Ну, не все двенадцать пудов — сколько осталось...

Иващенко тоже подступил к ней вплотную.

— Нечего тут, Килина, сопливиться, — строго сказал он. — Нашу задачу слезами не размочишь. Вертай в колхоз семена по-доброму, иначе оформим твоего Миколу под суд.

Баба мгновенно стихла, выпустила фартук из рук.

— Ты глянь, яке оно розумне! Я тебе так оформлю, шо ты забудешь, як тебе звать... Вы куда мою корову дели? — гаркнула она Похмельному так, что он отшатнулся. — Вот когда ее вернете — отдам семена. Життя от вас не стало! Все выгребли, шо можно, у детей из рота кусок тянуть...

— Не загибай, тетко Килина,— поморщился Кащук. — Это он может поверить, а мы-то знаем, кто с чего живет. Осенью вы сорок пять мешков картошки пустили на продажь, из них двадцать на муку в районе у кладовщиков да начальников обменяли... Всю зиму мяском баловались. В марте твой Микола из колхоза телку забрал? Забрал, зарезал и — половину киргизам продал, а половину себе оставил. У тебя и зараз из дверей мясным попахивает... Давай не задерживай. У нас не ты одна.
— Вот и поняй до других, а я не отдам! Судить собрался? А тех, кто мою корову со двора свел, тоже будешь судить? — Баба с каждым мгновением становилась грознее. — Думаешь, если комендант, так тоби все можно? — наступала она на Кащука.— Мясо унюхал... А может, я с голоду хорьков варю! Если мого мужика нема... Сама оборонюсь... А ну геть отсюда, хабарники!— страшным голосом вскрикнула она и пошла на правленцев. Остановил ее скрип двери сарайчика, куда шмыгнул Иващенко. Баба подбежала и сильно толкнула в загривок коменданта.

Иващенко споткнулся, больно ударился головой об низкий сволок и упал в проходе. Баба этого никак не ожидала; отскочила в сторону, однако кричать не перестала, а когда комендант поднялся, кинулась к хате. Похмельный едва удержал Иващенко.

— Убью ведьму,— хрипел комендант и рвался из его рук. А Семен в чулане уже гремел ведрами, поленьями, выбрасывал на порог тряпки и сено, ему на помощь ринулся Кащук, и к тому времени, когда Иващенко стих в руках Похмельного, они выволокли из темноты сарайчика чувал зерна.

— Там еще есть! — крикнул багровый от натуги Семен и, приседая, понес его в охапке к подводе.


Действительно, в тесном коридорчике, среди загаженных курами поленьев, хранилось еще два мешка. Похмельный знаком предложил было один оставить, но Иващенко окатил его таким злобным взглядом, что он поспешил выволочь и последний.

А из распахнутых дверей хаты вместе с детским плачем неслись им вслед такие проклятья, какие можно услышать лишь в ругани хохлушек. Больше всего досталось Иващенко. Когда они кинули в подводу последний чувал, ему напоследок пожелалось такого, что комендант не выдержал, ответил, да так забористо да в лад, что его спутники отвернулись друг от друга, боясь расхохотаться.

Быков направили вдоль изгородей, не позволяя им привычно выйти на проезжую часть улицы, в дорожную колею.

Ударился комендант, падая, видимо, сильно, потому что, пройдя немного, снял кепку и бережно ощупал голову. Оглянулся. Похмельный успел состроить сочувственное выражение, а Семен, не выдержав, расхохотался.

— Ну, залился, як цыган сыроваткой, — презрительно буркнул комендант. — Не того она, дура, толканула.

Засмеялись, словно получили разрешение, остальные, вынужденно улыбнулся и сам комендант. Похмельный смеялся, но на душе было скверно. Так взяли семена в хате, где нет хозяина. Что же будет там, где он окажется дома? Кому из них придется еще трогать, а то и бинтовать голову?

Иващенко остановил подводу, достал кисет.

— Ну, председатель,— осклабился он,— дальше пойдем или кончим на этом?

Похмельный кротко посмотрел на помощников и, изображая радостный испуг, горячо воскликнул:

— Что ты! Непременно дальше! Не все же нас толкать будут, может, где и к столу пригласят. — А сам старался не подставлять лицо под ненавистный ему сухой, теплый ветер, ровно и сильно дувший со стороны леса, со стороны пахотных земель.


глава 10-я   http://www.proza.ru/2013/02/20/1566