Троцкист шапиро

РАССКАЗЫ

Эти рассказы записаны со слов и от имени действительного участника событий, который прошёл все тропы войны с фашистами от первого до последнего дня, был два раза ранен, контужен, но остался жить, и сохранил в себе неистребимую любовь к людям. Он участвовал почти во всех значительных военных сражениях, лично освобождал Освенцим и закончил войну победителем в Берлине. Был он одним из многих наших соотечественников, который перенёс всю тяжесть военного времени и достойно представлял наш народ в трудное время. Таких воинов как Анатолий Шапиро, как бы наш еврейский Василий Тёркин, были десятки тысяч, они - золотой фонд нашего народа.

ТРОЦКИСТ ШАПИРО

Было это так давно, что сейчас трудно сказать, сколько лет тому назад. Помню только, что произошло это событие, когда я уже окончил инженерно-педагогический институт и был направлен экзаменационной комиссией по распределению в металлургический техникум на педагогическую работу заведующим учебной частью. Было мне тогда двадцать два года, жил я с родителями в Запорожье, был холост и свободен, как ветер, и вся жизнь была впереди. Ну, в отношении свободы, я это так, для красного словца, сказал, потому что сами понимаете, какая в то время у нас была свобода. Знал я о мире ровно столько, сколько было положено знать моему возрасту и поколению в период построения социализма в отдельно взятой стране. Как вы уже догадываетесь, наверное, для этого построения почему-то выбрали именно нашу отдельно взятую, где мы благополучно существовали, пока не подошла очередь отвечать перед мировым пролетариатом со всей строгостью революционного закона того времени. А за что отвечать-то, это я узнал гораздо позже, когда уже ничего изменить было невозможно. Оказывается, ещё в начале века германский канцлер Бисмарк предложил ретивым социалистам взять Россию и всё, что в неё тогда входило, как самое слабое звено в мировом заборе, для исторического эксперимента: «Берите страну, которую не жалко». А кому было не жалко Россию кроме Бисмарка и зачем нужен социалистам тот эксперимент, никто нам толком не объяснил, потому и остаётся это тайной для всех до сих пор.
Верил я всему, что нам внушали, полностью, без права на сомнения и потому был предан идеям коммунизма беспредельно и генеральную линию партии одобрял полностью. Да и какие могли быть сомнения, если эта линия была единственной прямой, которая проходила через все сердца граждан страны, была правильной и другой линии в нашем двухмерном географическом пространстве быть не могло. Жили мы как в лагере, окружённом со всех сторон классовыми врагами как внутри страны, так и вне её. Так что бдительность у нас была повышенной с детства, понизить её не могли, оттого готовы были подозревать в измене даже своих родных и близких, если это кому-то было нужно.
Директор техникума, Раиса Ильинична Фишер, встретила меня как сына родного и почти сразу попросила меня заняться упорядочением учебного процесса. Она рассказала о моих обязанностях, познакомила с преподавательским составом, показала достижения техникума. Везде на стенах висели партийные лозунги, призывающие к бдительности и добросовестному труду на благо Родины, к равнению на Алексея Стаханова и Пашу Ангелину. Что они сделали такого особенного, никто не знал, но равнение на передовиков, как на грудь четвёртого человека в строю, держали исправно. Понял я, что планированием учебного процесса в техникуме никто всерьёз не занимался. Вся работа педагогического состава строилась на выполнении указаний Райкома партии и многочисленных инструкций, которые часто противоречили друг другу, а умение маневрировать в такой ситуации и политическое чутьё в то время ценились больше, чем любовь к родной матери. Наша директриса справлялась со своей работой неплохо, личной инициативы не проявляла, точно и незамедлительно выполняла все указания сверху, потому и была на хорошем счету в Райкоме партии.
Я рьяно взялся за дело, иначе относиться к обязанностям не умел. Несколько месяцев изучал существующую систему преподавания, побывал почти на всех уроках разных преподавателей, присматривался к  методикам ведения занятий. Подготовил приказ за подписью директора техникума, согласно которому всем преподавателям вменялось в обязанность представить планы занятий и необходимое количество часов для лекций. Это нововведение понравилось немногим, очевидно, обижал мой юношеский возраст, поскольку почти все были старше меня по возрасту, а их опыт работы со студентами был несравним с моим. Однако приказ директрисы пришлось каждому выполнять. В результате составил общий для занятий план в техникуме на второе полугодие, который рассмотрели на Педагогическом Совете и после дискуссии утвердили. Постепенно учебный процесс становился более стабильным. Мы, конечно, учитывали поступающие партийные директивы сверху, но у нас была своя основа, которой мы старались придерживаться. У меня появились не только противники, но и союзники, и среди них самым верным оказался Григорий Максимович Шпак. Когда-то он был моим первым учителем в начальных классах школы. При моём появлении в техникуме он, конечно, меня сразу узнал, но виду не показывал, не проявлял обиды в связи с моим новым положением, а я старался  вести себя как можно деликатно. Но это так, к слову.
Быстро пролетели два года работы, моё положение в техникуме окрепло, да и я прикипел к работе и к преподавательскому коллективу. Энтузиазма во мне было с избытком, не знаю, откуда возникала энергия. Страна жила напряжённой жизнью, сопротивление классовых врагов усиливалось с каждым днём по мере приближения к полной победе социализма, а наши славные чекисты работали, не покладая рук. Дел у них было выше головы, и политические процессы сменяли один другого. Никто из нас не имел права на сомнения, поэтому на техникумовских собраниях все единодушно клеймили позором врагов партии и народа, требовали для них строгого наказания в согласии с позицией Генерального прокурора, горячо одобряли мудрое руководство товарища Сталина. Единодушие в то время было основным завоеванием новой власти в стране.
Событие, о котором я собираюсь рассказать, произошло во вторник, точно помню, 23 марта 1938 года. Пришёл я в техникум, как всегда, заранее, за полчаса до девяти утра, приветливо раскланялся с вахтёршей тётей Клавой, но та вместо привычной улыбки в ответ, как-то странно кивнула головой, но ничего не сказала. «Наверно, не в духе сегодня», - подумал про себя и сразу поднялся на второй этаж, где располагалась преподавательская комната. В самом начале коридора встретил Марию Ивановну, учительницу по геологии, хотел, было с ней поздороваться, но она быстро юркнула за дверь первого же кабинета, как будто испугалась встречи со мной. «Странно, очень странно она себя ведёт», - заметил я про себя. Иду по коридору дальше и вижу у доски объявлений небольшую группу преподавателей, которая по мере моего приближения начала как-то таять на глазах, пока не исчезла совсем. И тут впервые нехорошее предчувствие кольнуло меня в сердце.
Я остановился у стенда с газетой и сразу же обнаружил на самом видном месте вырезку из местной «Запорожской правды». В то время в каждом городе нашей страны выпускалась своя «Правда». Жирный заголовок статьи был подчеркнут красным карандашом. Название статьи чуть не сбила меня с ног: «Троцкисту Шапиро не место в наших рядах!» На одном вдохе я проглотил небольшой текст заметки. «В нашем славном коллективе появился неизвестно откуда некий «преподаватель» в кавычках Шапиро, который оказался скрытым троцкистом и распространял свою гнилую идеологию среди студентов Металлургического техникума. Только благодаря бдительности членов партии Шапиро был разоблачён в распространении идей, отвергнутых советским народом, и позорно изгнан из коллектива. Троцкисту Шапиро не место в наших рядах!». Вот, собственно, и всё. Но этого было вполне достаточно, чтобы стереть человека в порошок, превратить его в дорожную пыль, исключить из партии и из жизни. А рядом уже висел приказ директора техникума, согласно которому «ренегат Шапиро» освобождался от занимаемой должности немедленно, с утра сегодняшнего дня, как не справившийся со своими обязанностями, и увольнялся из техникума. Приказ был подписан Раисой Ильиничной.
У меня потемнело в глазах, забыл даже прочесть фамилию автора той жуткой статьи. Не успел отойти от стенда, как ко мне подошёл секретарь партийной организации Фёдор Бизюкин и сообщил, что партийное собрание уже назначено на три часа дня, обязал меня на нём присутствовать. Я даже забыл напомнить, что меня совсем недавно приняли в кандидаты в члены партии, и что тот же Бизюкин давал мне рекомендацию. В преподавательской я тихо сел на стул, обхватил голову руками и просидел так несколько часов, пока не пригласили меня в актовый зал. Устроился ближе к двери, но Бизюкин попросил меня пройти вперёд, в первый ряд. Я никого не видел вокруг. В одночасье все казались враждебно настроенными, как будто совсем меня не знали, боялись смотреть мне в лицо. Я превратился в прокажённого, от которого все в страхе шарахались. 
Собрание не начинали, ждали представителя из райкома партии, который, очевидно, задерживался. Прошло минут тридцать, может, больше, наконец, он появился. Это был инструктор по идеологии товарищ Грищук, который курировал наш техникум. Тот быстро прошёл в президиум, а секретарь Бизюкин объявил повестку собрания: «Персональное дело товарища Шапиро» и сразу же дал слово инструктору Грищуку.
- Товарищи, сегодня у нас в повестке дня один вопрос – «Об исключении из партии троцкиста Шапиро». Поскольку все вы уже читали заметку в нашей газете об этом отщепенце, дело ясное, потому считаю ненужным выбирать президиум собрания, а сразу же приступить к рассмотрению повестки дня.
За моей спиной тревожно зашумел зал:
- Правильно, не надо президиума, давайте начнём!
- Чего тянуть! Дело ясное.
Однако я услышал и другие голоса:
- Давайте, как положено. Дело ведь серьёзное, спешить нам некуда.
Но Бизюкин как бы не слышал возражений и подытожил как общее мнение:
- Итак, договорились, без президиума!
Вдруг раздался громкий голос Григория Максимовича, я узнал его сразу. Спиной  почувствовал, как он поднялся с места и спокойно проговорил:
- Не гоже нам нарушать партийную демократию. На каждом собрании должен быть президиум, нужно, как положено, вести протокол и заслушать мнение товарищей. Мы ведь не поездку за грибами обсуждать собираемся, а персональное дело нашего сотрудника.
Григорий Максимович был одним из самых уважаемых преподавателей, работал в техникуме более десяти лет, и Бизюкин не мог не считаться с его мнением. Вопрос был поставлен на голосование, и большинство решило не нарушать партийных норм ведения собраний. В президиум выбрали Бизюкина, Грищука и Шпака. Председательствующий Бизюкин вновь предоставил слово для выступления инструктору Райкома Грищуку.
- Товарищи! В вашем славном коллективе бдительными чекистами обнаружен скрытый троцкист Шапиро, который давно ведёт враждебную нашему обществу пропаганду идей врага революции и народа, презренного двурушника и пособника фашистов контрреволюционера Троцкого. Нам не известно, каким образом этот Шапиро оказался в вашем техникуме и как ему удавалось так долго скрывать своё истинное лицо. Сейчас он полностью разоблачён нашими славными работниками безопасности, и ему не место в партийных рядах партии. Порученную работу Шапиро вёл из рук вон плохо, и его давно следовало бы уволить из-за недобросовестного отношения к своим обязанностям. Предлагаю исключить Шапиро из рядов нашей славной партии.   
Зал настороженно молчал. Председатель собрания спросил, кто желает выступить. После продолжительной паузы, когда стало ясно, что желающих выступать не нашлось, с места выступил сам Бизюкин, который фактически слово в слово повторил предыдущего оратора. От себя лишь добавил, что давно подозревал Шапиро во вредительстве и теперь чувствует, что оказался прав, что партийное чутьё его не подвело. Он уже закончил краткое выступление и предполагал  приступить к голосованию, как слово попросил Шпак. Его речь меня поразила, и я слушал, затаив дыхание.
- Товарищи, я не понимаю, откуда у товарища Грищука такие сведения о нашем сотруднике Шапиро. Что значит ему не известно, как Шапиро оказался в техникуме? У нас нет такого вопроса, потому что мы все знаем, что пришёл он к нам по распределению как молодой специалист. Товарищ из Райкома сказал, что «нам ничего не известно о Шапиро». Я лично много лет знаю товарища Шапиро, можно сказать, с детских лет. Был классным руководителем в школе, где он учился. Шапиро всегда был прилежным учеником, также прилежно относился к исполнению своих обязанностей и в техникуме, провёл большую работу по упорядочению учебного процесса. Что касается троцкистских взглядов Шапиро, то они мне неизвестны, и я никогда о них ничего не слышал. Предлагаю не спешить с исключением, а попробовать разобраться.
По мере выступления Григория Максимовича, лицо Грищука заливала краска. Он краснел, багровел, бледнел и надувался злостью и негодованием. Казалось, что вот сейчас он лопнет от раздражения. На Бизюкина тоже неприятно было смотреть. А Григорий Максимович говорил и говорил, и с каждым его словом мне становилось легче, как будто кто-то вливал в меня утраченные силы. После выступления Шпака наступила полная тишина. Все молчали, словно языки проглотили, и было слышно, как кто-то долго сморкался в платок. Наконец, растерявшийся Бизюкин поставил на голосование предложение Грищука об исключении меня из партии, как поступившее первым. Большинство высказалось «против». Товарищ Шпак спас меня!
Взбешённый Грищук выскочил из зала, как будто его кто-то укусил. Все быстро разошлись, а я продолжал сидеть, опустив голову, пока не почувствовал на плече чью-то руку. Это был Григорий Максимович.
- Чего сопли-то распустил, горемыкин. Не унывай! За одного битого двух небитых дают. Пойми, что тебе домой сегодня появляться нельзя. Есть ли у тебя друзья, где бы ты мог пожить некоторое время, пока всё не успокоится?
Я задумался и стал перебирать в памяти своих знакомых.
- У Марины Гавриловны, вроде, можно.
- Кто такие?
- Наши знакомые. Много лет мама с ними дружит.
- Как фамилия этих знакомых?
- Нечипайло.
- Никак хохлы? Нет, они не годятся, подведут, - сказал уверенно Григорий Максимович, хотя сам был чистокровным украинцем. После короткого раздумья твёрдо предложил:
- Поедем к моей тётке в Чугуевку. Там тебя ни за что не найдут. Поживёшь у неё некоторое время, а когда всё стихнет, я за тобой приеду и увезу в город. Идёт?
Я, конечно, согласился. Сразу же из техникума мы направились на вокзал и уехали на первом же поезде в Чугуевку. Пелагея Макаровна, тётка Григория Максимовича, обрадовалась приезду племянника, ни о чём его не расспрашивала и молча дала добро на моё проживание в её доме. Жила она в избе одна, места у неё было достаточно, так что проблем с жильём не возникло. С Григорием Максимовичем договорились, что он сам, когда сочтёт нужным, даст знать о моём местоположении родным. Позже я узнал, что в тот же вечер за мной приезжала машина из ГПУ, но гэпэушники не смогли меня найти ни дома, ни у соседей, ни узнать о месте моего пребывания.   
Стал я деревенским жителем, наладился помогать Пелагее по хозяйству, как мог: колол дрова, каждое утро ходил за водой к колодцу, топил плиту и даже научился доить корову. Вначале было трудновато, но скоро освоился, привык. Для городского жителя исполнять эти обязанности было непросто, особенно доить корову. Она часто брыкалась и не раз обдавала меня с ног до головы тёплым помётом, так что пахло от меня не только парным молоком. Животному тоже нужно время, чтобы к человеку привыкнуть, понять его. От Григория Максимовича известия поступали редко и всегда одного содержания: терпи, мол, дои корову и жди: возвращаться ещё не время. И я терпел. Так незаметно прошли месяцев шесть, как вдруг в Чугуевку заявился сам Григорий Максимович Шпак.
- Ну, товарищ Шапиро, - сказал он, улыбаясь, - кончилась твоя ссылка, выходи из своего убежища на свободу. Времена изменились, тебя восстановили в техникуме. Так что гроза миновала, можешь возвращаться домой. Твои домашние уже с ума посходили, не верят мне, что живой.
Очень обрадовался я своему избавлению, хотя и привязался к новому месту жительства. Жили мы с Пелагеей  мирно, не ссорились и с уважением относились друг к другу.
- Приезд до мэнэ, коли як еще ни будь трапится з тобою. Дэ тэбэ завзеждэ знайдется мисто – сказала она мне на прощание и даже слегка обняла за плечи.
Дома встречали меня, как с того света. Мама долго ощупывала, не верила, что живой и здоровый. Да и не только она. Это было действительно чудесное избавление без всяких последствий. В техникуме меня встретили, как будто я никуда не исчезал, и ничего со мной не случилось. Оказалось, что партия осудила последние репрессии, признала перегиб в вопросах бдительности и назначила Комиссию по пересмотру дел многих огульно осуждённых. Много было нарушений и в Запорожье, поэтому к нам приехала комиссия во главе с Председателем КПК ВКПБ товарищем Емельяном Ярославским и Розалией Землячка. Вскоре я был приглашён на приём к самому Председателю.
Товарищ Ярославский принимал посетителей в кабинете Секретаря Горкома партии. Кабинет был длинным, ноги противно дрожали, и я боялся упасть раньше, чем дойду до его конца. Но товарищ Ярославский сам вышел навстречу и, держа за руку, подвёл к стулу. Землячка и новый секретарь Горкома сидели в стороне, в разговоре не участвовали.
- Ну, рассказывайте товарищ Шапиро о ваших связях с двурушником Троцким. Знакомы ли вы с работами Троцкого? Что можете сказать о его антипартийных взглядах? - спросил он дружелюбно, и я понял, что он обо мне всё знает и без моих объяснений.
О Троцком и его взглядах я, конечно, ничего толком не знал. Всё с чужих слов, так что понять сам ничего не мог. Его печатных работ никогда не видел, не читал, однако вместе со всеми осуждал единодушно. Пришлось мне рассказать о том, что я сам присутствовал однажды на митинге в Харькове, где выступал Троцкий. Произошло это событие в середине 1926 года, когда я был ещё мальчишкой, едва исполнилось четырнадцать лет. Весь город жил ожиданием этого события и готовился к встрече одного из вождей революции. За несколько дней до митинга, который должен был состояться в Городском парке отдыха имени Максима Горького, улицы украсили красным материалом, везде на ветру колыхались лозунги партии и знамёна. Вход на митинг был строго по пропускам, сам парк был оцеплён солдатами внутренних войск, так что пройти без пропуска не было никакой возможности. Но не для нас, мальчишек. Мы знали в городе все ходы и выходы. Не прошло и полчаса, как я вместе с друзьями проник на территорию парка и подобрался к самой трибуне за несколько минут до открытия митинга. Мне было хорошо видно всё, что там происходило. Когда слово предоставили товарищу Троцкому, со всех сторон раздались энергичные аплодисменты. Троцкий был высоким, худым, в длиннополой шинели нараспашку. Голова его мне показалась маленькой по сравнению с длинным телом, а клиновая бородка ещё больше уменьшала лицо. Что он говорил, я, конечно, не помнил, да и не понятен мне был смысл многих слов. Осталось только ощущение причастности к большому событию в жизни нашего города. Вот, собственно, и всё.
Товарищ Ярославский слушал меня внимательно, но в глазах, пока я рассказывал, бегали смешинки. Он понимал, наверное, с самого начала, что обвинения против меня были смехотворными, возникли либо из зависти или желания вытеснить меня из техникума и занять моё место. После моего рассказа товарищ Ярославский поднялся, пожал мне руку и сказал:
- С вами произошло явное недоразумение. Партия во время сумела разобраться и освободить честных членов нашей партии от надуманных обвинений. Вы можете продолжать свою работу, вам ничто не угрожает.
Я поблагодарил товарища Ярославского и чуть живой вышел на улицу. Солнце ласково касалось моего лица, и жизнь вновь повернулась ко мне своей приятной стороной.         
15 августа 2001 года