Шапиро в полёте

ШАПИРО В ПОЛЁТЕ

Я любил бывать в гостях у моего давнего приятеля Шапиро и засиживался у него до поздних часов, пока он не уставал от своих рассказов о прошлой жизни. А рассказать ему было что. В нём скрывался настоящий кладезь самых невероятных историй, трагических и смешных, которые произошли с ним лично. Жизнь у него была долгой и началась ещё в тот самый год прошлого века, когда Россия славилась своими высокими показателями развития промышленности и сельского хозяйства. Потому и сравнение тех показателей страны происходило именно с тем годом, но никому и в голову не приходило связывать их достижение с рождением моего приятеля. Воспоминания были разные, потому что и жизнь была неоднообразной – то война, то мирное время, то снова война. Воевать в России любили всегда, даже когда явных врагов ещё не было, но тогда их создавали сами, и они, естественно, появлялись. Пережить Шапиро пришлось на своём веку предостаточно, на несколько жизней хватило бы, да никто не хотел брать его переживания на себя. У каждого человека своих неприятностей было не меньше. Такая уж была нервозная обстановка в стране, хотя других времён в России никто припомнить не мог, в каждый период находились российские люди, которые жаловались на мерзкую жизнь и неустроенность. И, наверно, так будет ещё очень долго, если не всегда. В историях, которые  рассказывал мне Шапиро, было больше трагичного, но случались и смешные, даже нелепые. Вот и сегодня мой приятель начал с воспоминаний, что называется по первому разряду.
- Случилось это событие в самом начале войны, в двадцатых числах октября сорок первого. Боевые действия продолжались всего несколько месяцев, а война измордовала людей и прополола  ряды нашей дивизии так, будто воевали мы целую вечность, и, если бы не ежедневные пополнения свежих сил, быстро превратились бы в бригаду, а, может, и для бригады солдат не насчиталось бы. Был я молод, горяч и смерти не боялся, не знал ещё, что такое страх. На фронт пошёл добровольцем в первую же неделю после объявления войны и уже к октябрю нанюхался не только пороха, но и запаха жжёного человеческого тела. До сих пор помню эти «ароматы» войны. И вскоре был назначен на должность заместителя комбата отдельного батальона 76 морской стрелковой бригады. Продвигался по военной иерархии я быстро и потому, что имел высшее образование и даже успел закончить перед самой войной курсы стрелковой подготовки, но, главным образом, из-за нехватки обученных командных кадров. Полученный ещё до войны ромбик на воротнике завораживал тогда многих. Гибло нашего брата в первые месяцы войны столько, что никто их не успевал сосчитать, да и не до арифметики было тогда. Это сейчас разные историки определяют в миллионах число погибших и пленённых. Многие были убиты или пропали без вести, как любили говорить в то время, прикрывая этими словами безалаберность и хаос, которые повсеместно господствовали на наших фронтах.
Попал я в морское подразделение случайно, как почти всё, что происходило со мной в жизни и, особенно, в то смутное военное время. Оказался я в штабе дивизии по делу, а там как раз искали обученного командира в морскую бригаду не должность заместителя комбата. Служили в нём моряки, сошедшие на берег с крейсеров «Октябрьская революция» и «Молотов», люди отчаянные и крепкие. Заместитель командира дивизии вызвал меня к себе, расспросил кратко подробности моей биографии и объяснил положение. На мгновение задержал внимание на моей странной фамилии, да махнул рукой – пусть, мол, будет, как будет! Тогда не до происхождения было. Фамилия Шапиро для русского человека всегда звучала неблагозвучно, раздражала слух и даже глаз, словно красная тряпка для быка. Но когда земля уходит из-под ног, мало кто думает о музыкальном благозвучии! Лишь бы выжить сейчас, а потом разберёмся. И разобрались, но это после, как наступать начали, в середине сорок четвёртого, а до него ещё дожить надо было. Потому и оказался я в морском батальоне в должности заместителя командира вместо погибшего накануне Ивана Стрельцова. В мирное время на такую должность никто бы меня не назначил, а во время военных действий всякое случалось! Взял меня к себе в заместители комбат Лобов Иван Андреевич, ввёл в курс дела, как через месяц и он был подстрелен немецким снайпером. Вот и пришлось мне, ещё очень молодому человеку, к тому времени только двадцать семь стукнуло, принять командование батальоном на себя. Я ещё с людьми толком не успел познакомиться, не до биографий было. Познавал характер солдат по их поведению, на войне все видны, как на ладони, кто чем дышит и о чём думает, хотя психолог я был слабый, никакой. 
Обстановка на фронте менялась в течение суток, едва успевали зализывать раны после каждой встречи с врагом. К тому времени наш батальон удерживал позиции на границе Западной Украины и, отчаянно сопротивляясь, отходил вглубь страны не в состоянии остановить рвущиеся вперёд немецкие механизированные части. Руководители нашей дивизии были наслышаны о храбрости чёрных бушлатов, потому и направляли морской батальон на самые опасные участки фронта, а в них недостатка не было. Да и немцы к тому времени стали отличать нас от общевойсковых частей, называли «чёрной смертью» и побаивались сходиться врукопашную. Но ряды моряков редели быстро, из пяти тысяч первоначального состава, сошедшего на берег с повреждённых кораблей, к началу октября оставалось не больше трети.
Не помню точно, кажется в самый конец октября, поручили нам выбить немцев с пяточка земли на другом берегу Мострицы, что недалеко от Мукачево. Река в том месте была достаточно глубокой с быстрым течением, с нашей стороны берег полого спускался прямо к воде, а противоположный - надменно возвышался над водным простором, обрываясь почти вертикальным песчаным откосом без всякой растительности. Единственный металлический мост, который недавно связывал разные берега Мострицы, был взорван нашими же сапёрами над первой опорой со стороны противоположного берега, где окопались немцы.
Металлоконструкции прилегающих пролётов чудом удерживались на полуразрушенной опоре, из бетона которой во все стороны торчали пучки обнажённой арматуры и куски разорванных балок. Для восстановления моста они уже не годились. Однако сапёры моего батальона, осматривая в дневное время разрушенную часть с берега, высказали предположение, что вроде бы можно по сохранившимся элементам уложить дощатый настил, чтобы по нему преодолеть взорванный участок переправы. Приближаться к мостовым конструкциям днём немцы нам не позволяли и немедленно открывали кинжальный огонь по каждой движущейся цели. Поэтому я приказал сапёрам заняться днём заготовкой необходимых строительных материалов, чтобы с наступлением сумерек попытаться проложить настил из спаренных досок на разрушенном участке моста, перекинув его по сохранившимся остаткам мостового настила. Темнеть начинало сразу после восьми, так что к полуночи плотники-верхолазы работу свою благополучно закончили, а немцы ничего не заподозрили. Доложили мне, что настил готов и можно начинать операцию. Как плотники закрепили доски, сам Бог не знает, проверять времени не оставалось, а мы уже к тому часу готовились к решительному броску.
Наш берег лежал, как на ладонях, виден был каждый кустик и везде просматривался с немецкой стороны без бинокля. Фашистские снайперы следили за нашей активностью и сразу же реагировали на любые перемещения прицельным огнём.  Ещё с вечера я поставил боевую задачу перед своим заместителем по политической части, Николаем Васильевичем Афанасьевым, приказал отобрать самых надёжных из моряков, готовых с риском для жизни, а на войне без риска не бывает, для броска на ту сторону. Замполит пригласил самых крепких парней, коротко поговорил почти с каждым, лично проверил материальную часть. Да в то время длинные речи никому были не нужны, все хорошо понимали, что стоять мы должны насмерть, другого варианта судьба нам не оставила. Решил я до рассвета перебраться по мосту на ту сторону, неожиданно нагрянуть на спящих фашистов и показать им кузькину мать. Для отвлечения внимания снайперов велел время от времени имитировать активность на берегу реки метров триста - четыреста вверх по течению, как бы показывать наше намерение переправиться на другой берег на подручных плавательных средствах. Для этого мы сосредоточили в нескольких местах песчаного откоса собранные у местного населения лодки и время от времени совершали попытки переправиться на другой берег. Так что внимание фашистских снайперов было больше сосредоточено на тех участках берега, а не на мосту.
Вздремнул пару часов, пока сапёры настил укладывали, а после их доклада занимался уточнением боевых действий на разных этапах развития атаки. Да и едва эту краткую дремоту можно было назвать сном, маята одна. Видно, нервы шалить начали, а я никак не мог с ними справиться. В три часа ночи мы выступили. Моряки были в коротких бушлатах, автоматы за спиной, руки свободные. Я потом не раз позавидовал их удобной амуниции, потому что сам был в длиннополой шинели, из-за которой сначала чуть не погиб, а позже она же меня, родная, и выручила неожиданно, когда о спасении уже и думать не мог.
Ночь была ясная и морозная. Месяц прятался за тёмными тучами, иногда выглядывал в редких разрывах между ними и освещал неярким светом воду и оба берега. Эти тучки были весьма кстати для выполнения нашей задачи, хотя мне казалось, что месяц светит только на нас. По не разрушенной части моста прошли цепочкой, прижимаясь к конструкциям и пользуясь темнотой, когда луна пряталась за тучи. Главное, чтобы не вызвать преждевременного опасения немцев и подойти к ним неожиданно. Фактор неожиданности маневров на войне трудно переоценить. На немецком берегу было тихо, видимо, фрицы не ждали подвоха с нашей стороны. Незаметно подошли к повреждённой части пролёта. Я глянул вниз, мне стало не по себе. Где-то далеко блеснула лунная полоска на тонком льду замерзающей реки и сразу исчезла в кромешной темноте. По ночам уже происходили заморозки, а днём солнечные лучи растапливали всё, что замерзало в вечерние и ночные часы.
- Кто поползёт первым по настилу? - услышал я сзади хриплый шепот старшины Мойстрюченко. – Наш комбат Шапиро, сами знаете, какой храбрец, на такой подвиг не решится, - с иронией прошептал всё тот же голос. - Так что не стесняйтесь, проходите, братцы, вперёд.
Слова старшины, словно острым ножом полоснули по сердцу. Говорил он тихо, то ли хотел, чтобы я ничего не слышал, либо специально для меня шептал. Я этого старшину почти не знал, потому что прислали его в батальон недели две тому назад, не больше. «Ну, думаю, мать твою так! Комбата своего, с которым ещё и почти не воевал, принародно позорит, авторитет подрывает. Видно, антисемит доморощенный». Ничего не сказал я ему тогда, только передал команду по цепочке:
- Отставить все разговоры! Ложись на настил и следуй за мной!
И поползли мы по доскам в сторону немцев. Распластался я на них, как можно шире, чтобы увеличить площадь соприкасания. И сразу почувствовал неустойчивое положение. За ночные часы так приморозило, что доски успели покрыться тонкой корочкой льда и сделались скользкими, как ледяной каток. В левой руке я держал плашмя автомат, правой слегка подтягивался за верёвку, которую мои умельцы - плотники вместо перил приспособили, а ногами отталкивался, чтобы вперёд двигаться. Верёвка, которая как бы заменяла перила, натянута была слабо, провисла вся и тоже обледенела, как и доски. Я её еле рукой перебираю, пальцы к ней стали вскоре примораживаться. Доски, словно клавиши на рояле, прогибаются под весом тела, а я балансирую и неизвестно, каким образом удерживаюсь на настиле. Кажется, подуй ветерок, и меня, словно горошину на гладком столе, сразу же сорвёт в тёмную бездну. Хорошо, пуговицы на шинели помогают, скребут по доске, лёд разрезают, меня от падения удерживают. Загребая левой рукой, по сантиметру двигаюсь вперёд, назад не смотрю, а про себя тяжёлым матом почём свет стоит плотников крою, за чудный настил благодарю. Ну, думаю, если жив останусь, всыплю бригадиру под самую завязку. Минут через двадцать дополз до самого опасного участка и почувствовал, что пуговицы, вроде бы, перестали скрести по обледеневшим доскам. Не заметил даже, когда они оторвались от петель и скатились с досок, а шинель моя расстегнулась полностью и своими полами свисает с обеих сторон настила. Первое время мне даже показалось, что моё положение на настиле стало более устойчивым. Пальцы правой руки, которыми перебирал верёвку, совсем чувствительность потеряли. По прогибу досок чувствую, что мой замполит где-то ползёт рядом, слышу его тяжёлое дыхание.
Вокруг тишина, лишь лёд трещит от мороза, да предательница луна поглядывает часто из-за туч, мол, проверяет, не случилось ли что-нибудь там, внизу. На другом берегу тоже тихо, видно фрицы совсем угомонились, на отдых ушли или заснули, сволочи. А мне о них думать ни к чему, пусть Гитлер, мать его яти, думает, да их жёны, у кого есть. Меня одна мысль тревожит, как бы до конца рваного участка доползти, а там мы и поговорим с ними за жизнь.
И только я немного успокоился, на какое-то мгновение потерял бдительность, как правая нога проскользнула по доске, а левая подтолкнула тело к пропасти. Замёрзшие пальцы тут же соскользнули с верёвки, как будто и не держали её вовсе. И оказался я в то же мгновение падающим в пропасть. Всё произошло так быстро, что не успел даже испугаться. Только луна блеснула мёртвым блеском на холодном льду и тут же погасла в глазах. Сколько времени летел вниз, сказать не могу, только почувствовал, что кто-то сильно одёрнул меня, как бы схватил за полу шинели. И в тот же момент завис я на арматуре, словно летучая мышь, вниз головой, в положении, в котором слетел с настила. Только позже понял, что широкополая шинель спасла меня от верной гибели, а то упал бы на торчащие из воды металлические балки или разбился на обломках подорванного бетона бывшей опоры. А шинель моя, словно парашют, замедлила падение и полой зацепилась за спасительную арматуру, которая, словно спица, проткнула шинель где-то около поясницы и спружинила под тяжестью моего тела. Шинель держалась только на рукавах и плечах, трещала и рвалась постепенно, а я с ужасом прислушивался к этому треску.
Как только оценил своё положение, начал лихорадочно думать, что делать дальше, хотя более беспомощного состояния в своей жизни не помнил. Внизу лунная дорожка блестит и тишина вокруг. А что наверху происходит, понятия не имею. Ни посмотреть туда, ни голоса подать не могу. Автомат при падении из руки не выпустил, только за ремень держу, и теперь он только опасный вес мой увеличивал, да бросить нельзя, ещё может пригодиться. Самообладание, слава Богу, не терял ни на минуту и надежду на спасение тоже.
И вот слышу сверху шепот замполита Афанасьева.
- Петрович, никак наш комбат в воду спрыгнул, не вижу на досках его. Если вниз упал, тогда хана ему. Посмотри, не заметишь ли ты чего, я сам-то ничего в темноте не различаю. Вроде, не слышно было удара тела о воду. Может, где задержался?
- Так точно, товарищ замполит! Висит наш Шапиро на арматуре вниз головой, как ласточка. Вытаскивать его надо быстрее, пока немцы не обнаружили и не подстрелили, словно куропатку какую. Что делать-то будем?
- Передай по цепочке, пусть ребята ремни поснимают и передадут сюда. Если есть у кого верёвка или ещё что-либо в этом роде, тоже пригодятся. Сколько нам метров нужно, чтоб Шапиро достать? – вновь спросил Афанасьев.
- Точно сказать трудно. Может, метров пятнадцать хватит.
- Действуй и быстро, а то немцы нас всех мигом обнаружат.
Сколько прошло времени, сказать не припомню. Мне оно вечностью показалось. Я лишь о шинели думал и Бога молил, чтоб не подвела, не порвалась до конца, иначе и мне конец будет. Да, те первые шинели были хорошего качества, я с тех пор не одну поменял, но свою первую, спасительницу мою, никогда не забуду. Слышу, немцы неожиданно оживились, снайперы опять стрельбу подняли. Очевидно, мои солдаты отвлекающими маневрами занялись, на себя огонь вызвали. Пули свистят в темноте, иногда со стоном отскакивают от металлических балок. А некоторые чуть ли не над головой жужжат. Так они и меня случайно задеть смогут. Видно, фрицы от страха в воздух палят.
Вдруг почувствовал, как что-то тяжёлое коснулось ноги и поползло по телу, обожгло щеку и ниже спустилось. Поймал я правой рукой тот спасительный трос, из ремней морских связанный, и намотал, сколько мог, вокруг локтя. Потом дёрнул, дал понять, что всё готово и можно тянуть. Потянули меня медленно вверх, пока я головой не занял положение выше ног, сняли меня с арматуры, а я тут уж двумя руками в ремень вцепился. Немцы стрельбу усилили, может, услышали что, не знаю. Только пули совсем зачастили рядом. Когда стали подтягивать ближе к настилу, стал слышать, как кряхтят мои спасители и матом между собой ругаются. Бога с матерью вспоминают. На войне без мата никак нельзя, с ним и воевать легче, а в такой ситуации, как со мной, просто не выжить. Не легко им было меня тащить с того настила. Сами, поди, на нём еле держались. Тут Петрович, слышу, вновь голос подал:
- Ну и тяжёл наш комбат, так можно все кишки надорвать! Не иначе, как полные штаны наложил, оттого и веса прибавилось.
Слышу, как кто-то прыснул в бушлат, а мне не до смеха, когда вся жизнь, можно сказать, на той связки из ремней держится. Смолчал я, да про себя подумал, что и сам Петрович в штаны бы наделал, попади в такое положение.
Шапиро замолчал, видимо, решил, что пора заканчивать.
- А что дальше-то было?
- Да ничего особенного. Проскочили фашистские пули мимо меня, видно, кто-то охранял и заботился обо мне в ту ночь, потому и оказался вновь на скользком настиле. Переползли мы тот опасный участок благополучно, накопились под балками и одним рывком ворвались в расположение немцев. Сняли снайперов, а потом перебили спящих фрицев, некоторых в одних подштанниках подстрелили. Хороший им урок дали, чтоб никогда не спали на нашей земле. Закрепились на том пяточке к утру, а там и помощь подоспела. Вот так закончился мой ночной полёт перед той атакой. На всю жизнь запомнил. Спасибо шинели, она, родная, не подвела ни в полёте, ни после, когда на арматуре висел. Да Афанасьеву низкий поклон, золотой был человек, не растерялся, быстро помощь организовал. А то бы висел я на той арматуре до утра, пока немцы не подстрелили, как летучую мышь. Целью я был замечательной! Ни охнуть, ни слово сказать. Немцев  я тоже не видел, да мне не до них тогда было. Зря только автомат в руке держал, всё равно стрелять было некуда. Хотя автомат мне ещё очень пригодился.
С тем замполитом мы ещё долго воевали вместе, пока меня не контузило под Курском. Но то уже другая история, расскажу как-нибудь в следующий раз.
Я не смел его больше расспрашивать. Мой приятель устал, да и время было позднее.


Июль 2001 года.