Мысль и ветренница

МЫСЛЬ И ВЕТРЕННИЦА


Однажды Курикову явилась удивительная Мысль, что лучше меньше думать, чем больше мечтать.


Мысль показалась Курикову странной, потом забавной, а после он даже решил, что такая Мысль слишком хороша, чтобы оставаться в голове одного, пусть даже такой, как его, Курикова, голова, а должна принадлежать всему человечеству.


Сначала Куриков имел в виду исключительно прогрессивное человечество, но, поразмыслив, решил, что не следует забывать и менее продвинутых братьев по разуму.


Таким братом оказалась сестра. Не его, Курикова, сестра, а сестра его, Курикова, коллеги. Фамилия коллеги была Зеликов, и слыл он редким, как свежезамороженный сом, дураком.


Сестра глупого брата не обязательно брат умной сестры. Но на сей раз исключение являлось заслуживающим уважения случаем. Ради него Куриков был готов и на многие другие исключения, лишь бы представился случай. Сестра Зеликова принадлежала к тому типу женщин, которых трудно запомнить, но легко забыть. И красота не играла при этом никакой роли.


Сначала Куриков убедил её в том, что Мысль, текущая по руслу, не ею проложенному, не столько опора, сколько подспорье. Слушательнице это показалось интересным. Она вошла в его мысль, как входят в благоустроенный дом, где мебель расставлена, еда в холодильнике, а хозяева удалились, чтобы не мешать гостям.


Она села рядом с его Мыслью и прижалась к ней. От неожиданности случившегося Мысль вострепетала и первым её порывом было высвободиться из объятий, но на второй — её не хватило, поскольку сообразила, что снова оказаться в тех же объятиях будет сложнее.


Куриков одобрил намерение Мысли, радуясь, что глупость брата не отразилась на сестре с оскорбительной прямолинейностью.  Следовательно, мера родственной ответственности может быть ограничена той её частью, которая не подразумевает возможность распространения на лиц, не связанных родственными узами.


Куриков отогнал расшалившуюся Мысль и занял её место. Сестра Зеликова никак не выразила своего отношения. Курикову сделалось обидно. В его мнении рейтинг сестры Зеликова упал на несколько пунктов именно в силу этого безразличия. Но воспитанный на поклонении женщине, Куриков воздержался от выводов могущими быть неприятными. Он просто отодвинул Мысль куда подальше, чтобы лишить её возможности влиять в ущерб своему владельцу, и таким образом остаться с интересующей его женщиной наедине.


– Я люблю вас, – сообщил Куриков, но, по всему, не произвёл на сестру Зеликова нужного впечатления. Зато Мысль, вроде бы находившаяся на безопасном расстоянии, издевательски захохотала. Ревнует, с удовлетворением догадался Куриков, а сестру Зеликова спросил: – Я вам нравлюсь?

– Я люблю другого... Точнее сказать, другую, – последовал невнятный ответ. И Куриков подумал, что ум сестры не может плодоносить на почве, где пышно расцвела глупость брата. И всё же  потребовал уточнения:

– Я знаю его... То есть, её?


Сестра Зеликова улыбнулась и показала на Мысль, снова приблизившуюся на опасное, для Курикова, расстояние.


– Моя Мысль вам дороже меня самого? – удивился Куриков и услышал то, что обыкновенно все мы слышим от женщин: «Сердцу не прикажешь»! «С судьбой не спорят»! Или что-то в этом роде.


А ведь именно с судьбой намеревался поспорить Куриков. Но быстро сообразил, что делать этого не следует. Если, конечно, уважает сам себя и намерен требовать того же от других. Разве не унизительно потерпеть поражение от собственной Мысли, которую он ни во что не ставил и не избавлялся только потому, что не видел в ней соперницу.


–  Будь по-вашему, – милая ветреница, – уступил Куриков, ловя изменчивый взгляд сестры Зеликова.  – Оставлю вам на память свою Мысль. Будьте с нею счастливы.


Случалось, Курикова иногда унижали, но сам себя впервые. Свидетельством его падения было то, что Куриков, уходя, оглянулся. Сестра Зеликова и его Мысль сомкнулись в неприличном объятии, облитые страстью, как воском. Куриков попытался прикинуть, сколько времени понадобиться сестре Зеликова, чтобы разочароваться в его Мысли. Расчёты получались сложные, но намерения простые, рассчитанные на женское легкомыслие. И тогда её прозрение и раскаяние зарубцуют его душевную травму. Он простит ветреницу. Но свою Мысль, подлую, гнусную и коварную, никогда.

Борис Иоселевич