Не судьба

Виктор Иваныч (впрочем, по имени обращаться было б складнее, так как он ещё вовсе не старик, скорее только-только в зрелый возраст мужчины вошёл, сорок четыре справил месячишко назад; кроме того, по натуре и де-факто он совсем не начальник, а добросовестный исполнитель, поэтому до сих пор ощущает себя... ну не мальчишкой, конечно, - молодые люди уже давно обращаются к нему “эй, отец”, - однако все мало-мальски самостоятельные по виду представляются ему старше него самого, солиднее; но это к слову)... так вот, Виктор наш очень рассчитывал сегодня на этой вечеринке, где и вы не лишние, увидеться с Мариной Осиповой. Её так и вообще рано по отчеству величать, как, собственно, и всех женщин до самой-самой старости, когда уж прямо так и обращаются: баба Нюра, баба Глаша. Марине то есть всего двадцать пять. И вот (ох уж эти буквосочетания: "вот – от"! Потому и перебиваешь самого себя, дабы язык приноровить) от страстного желания увидеть её он никак не избавится от ощущения некой размытости сознания, хотя вечеринка длится уже более часу и Виктор успел пропустить три рюмашечки водки; ладони у него время от времени начинают потеть, а в ушах от напряжённого ожидания начинает хрустально позванивать, будто рядом на столе от топота танцующих соприкасаются бокалы. Он даже несколько раз отставлял друг от друга эти бокалы, хотя они и стояли порознь.
Семь лет назад тут же, в этом овальном мореного дуба зальчике (он только никак не вспомнит, какое празднество было в тот раз), он танцевал с Мариной вальс. Ну да, с восемнадцатилетней девицей (очень-очень красивой, он ей так и сказал; он ей также сказал, что будь он не женат, тут же бы предложил ей руку и сердце), именно вальс, тогда как все кругом дёргались, прыгали, скакали, гыгыкали... ну представляете себе стиль, когда уже никому ни до какого стиля, а музыканты тоже, знать, приняли сверх меры и каждый вытворял на своём инструменте в ту меру своей гениальности, которой о ту пору грезил. А они, Виктор с Мариной, вот так тихо, незаметно, по периметру зала вальсировали себе, вовремя отворачивая от размахивающих руками и дрыгающих ногами молодцов и молодиц.
Да вот, всего-то раз и танцевали. Всего-то раз держал он её руку в своей и касался девичьего стройного стана... Утопал, как любят выражаться поэты, в омуте её тёмных глаз.  О-о, глаза! Глаза действительно были прекрасны (ведь он уже не мальчик и давно пленяется не только воображаемым). И вообще, его так поразила её странная несовременность, несвоевременность в этой суетной американизированности, застившей с поразительной быстротой и наглостью всё прежнее, к чему он привык... Будто из прошлого века. И не школу она только что закончила, а гимназию, казалось ему. В ней не было извечной женской поспешности успеть насытиться всем, чем можно, он это сразу почувствовал, едва коснулся её, потому что сделалось ему вдруг покойно, как никогда до этого, хотя и трепетно. В ней присутствовал... да-да, шарм, изюминка, но далеко не вульгарность. Невероятная, неземная соразмерность, отчётливая и неуловимая… точнее, не ухватываемая, как ртуть. При всей какой-то скромности и видимой недоступности (к ней не подлетали и не приглашали на танец все эти оторви-головы, даже на предельном градусе) она была раскрепощена, совершенно не зажата, только не каждому взору это было доступно. Именно-именно, поражала эта внутренняя раскованность её, свобода, взволнованность и вольность тёплой, а стало быть, и ласковой волны, безукоризненной по своей природе... Только кому открыться, кому откликнуться? Не ему ли? И он улыбнулся тогда, предположив, угадав в ней достаточный ум и природную породистость. И даже сказал себе: так не бывает, я слишком, слишком увлекаюсь фантастикой, это от вина... В течение сими этих лет Виктор Иванович не упускал её из виду. То есть он был знаком с её родителями и время от времени Марина мелькала перед его взглядом, а мать или отец отпускали в её адрес какое-нибудь замечание. Потом он узнал, родители развелись, отец уехал работать за границу, поскольку на родине его профессия не востребовалась, заниматься же чем-либо другим он не захотел (это всё в интерпретации знакомых и друзей), а мать Марины вновь вышла замуж...
И вот недели две назад, встретив Вассу Ильиничну, Виктор Иванович ни с того - ни с сего (а может быть, на него так подействовало то, что он, наконец-таки, нашёл такую работу, которая позволяла ему не просто сводить концы с концами, но и...) выпалил вдруг - ей, Вассе Ильиничне, - что никак не в силах освободиться от чар её дочери. Ну естественно, то было преподнесено по вдохновению, с этакой игрой, позволявшей и отступить, и отшутиться, но Васса Ильинична, зная очевидно, что Виктор не так давно овдовел, восприняла его признание и всерьёз, и с воодушевлением, сказала просто и ясно: Марина дескать все эти годы только и бредит тем вальсом, когда Виктор Иванович наговорил ей тонких комплиментов. Виктор Иванович смутился настолько, что язык у него стал шершавым и он в продолжение минуты-полутора боялся что-либо произнести. Хорошо ещё, Васса Ильинична говорила, говорила всё так же ясно и без жеманства, и подвела всё к ключевой фразе:
- Если мне случится быть вашей тёщей, уважаемый Виктор Иванович, то я буду чрезвычайно довольна. Засиделась девка, ей-богу. И этот ей не по нраву, и этот, такая прям разборчивая, мочи нет. Я её чуть ли не взашей выталкиваю. Кстати, она сейчас у отца в Германии, к праздникам должна вернуться. Если вы будете...
Ну и так далее.
И вот Виктор Иванович сидит в углу стола, никак не откликается на приглашения бойких дам танцевать (“ Клуб знакомств, чёрт возьми!”) и ждёт, ждёт... с нарастающим вдохновением. И одновременно уже начинает беспокоиться, что Марина почему-либо не приехала. И матери её также нет... стало быть, что-то нарушилось. Что-то не сошлось. Или как там у Штирлица? Ну, бывает. Не сегодня - так завтра, не завтра - так послезавтра. Что он, мальчик, умрёт от нетерпения?..
И всё же он не выдержал и осторожно поинтересовался у соседки по столу:
- Или я не вижу, или они в самом деле не пришли пока? Я имею в виду Осиповых.
- А вы не слыхали разве?
- Что?
Соседка уже отвлеклась, что-то там наблюдая в гуще танцующих.
- Что вы имеете ввиду? - он тронул её за пупырчатый рукав.
- Так в Германию уехала.
Виктор Иванович молчит, ждёт продолжения: ему подумалось, что соседка сказала ему про Марину.
- Я про Вассу...
- Так и я про неё. Уехала дочь хоронить. Машиной сбило. Была и нету… - соседка намеревалась прибавить ещё что-то, но глянув на собеседника, осеклась.
Он вышел на крыльцо кафе. За ним в неприкрытую дверь мягко последовала кошка, но увидав сыпавший сверху снег, попятилась назад, и кто-то за порогом подтолкнул её ногой:
- Ну давай, давай! Ишь, избаловалась. Подыши-ка свежим озоном…
Постояв в оцепенении, Виктор Иванович закурил. Мимо по дороге чавкали по грязному шоссе автомобили, под косыми лучами снега бежали прохожие... Всё показалось Виктору Ивановичу ненужным и чужим в этом холодном, промозглом мире.
Забыв в гардеробе свой тёплый плащ, он, выждав между машинами интервал побольше, перебежал дорогу, и отправился домой. Ему подумалось, что он выпил плохой водки и у него начинается астма...