Б. У. Кашкин

ТРАМВАЙ НАД ВОДОЙ




Природа в отличие от человека экономна, ибо  понимает, что кроме неё самой у неё ничего нет и отвечает за результат. Поэтому не бывает зверей с рогами и когтями одновременно.

Человек расточителен. Он придумывает чёрта с рогами и когтями, правила поведения и прочие излишества, а потом пишет книги про то, как хорошо быть кисою...

Поэтому спасение человечества в минимализме.

Вот так! Сказал, как отрезал! Да и не первый я. Об этом говорят все, от Заратуштры и Диогена до..., да вот хоть до меня, за исключением лишь самых отпетых идеологов потребления. Это я сейчас, видимо, своё политическое кредо выдал. Но, ни слова о политике, ну их. Как сказал ещё один персонаж моих записок В. Ф. Махотин в разговоре с неким милиционером не без чина, который имел что-то против возглавляемой Махотиным в 1987-88 гг. выставки "Станция вольных почт":
- Ни вам от нас, ни нам от вас не избавиться, поэтому давайте жить дружно.

Говорили о минимализме в том числе и в смысле сдерживания потребностей, воспитания, то есть в смысле "хватит жрать", в смысле осознавания того, что человеку не так уж много надо, но это немногое должно быть достойным человека, не суррогатом.

Говорили многие, а вот, что касается воплощения, тут не всё гладко. Воплотить удалось далеко не всем. Удалось тому же Диогену, удалось Б. У. Кашкину. Один, увидев мальчика, который ел похлёбку, используя вместо тарелки хлебную корку, выбросил свою чашку. Другой, увидев что-то, скорее всего собственное отражение в глазах любимой женщины, выбросил всякие социальные излишества и после некоторых перипетий стал Народным Дворником. Был ещё Будда, который тоже что-то увидел, выбросил своё царское достоинство и, после некоторых перипетий, стал просто Буддой.

Минимализм Б. У. не в отказе, не в отталкивании возможностей, не в истерическом аскетизме, а в максимальном использовании того малого, что есть под руками. В эффективности.

Отсюда и жанр. Короткие фразы, которые можно записать как двустишия:

* Чтобы по небу свободно парить
надо не пить и не надо курить.

А можно просто так, как прозу:

- Давайте бутылки в цветы превращать, и на затылки венки помещать.

Иногда без рифмы:

* Репа - это репа,
редька, редиска,
калига, брюква,
турнепс наоборот.

Зато всегда ритмичные:

* Гороху замочишь,
в горшочке поваришь,
и лопай, сколь хочешь,
любезный товарищ.

Их легко петь.

А зачем просто так говорить, когда можно петь! И зачем куда-то ходить, если не петь? Пришел на рок-фестиваль - спой в антракте, и на музыке какой-нибудь сыграй, а то зачем пришел на рок-фестиваль!

Пение - речь богов. Их проза, "первое достоинство" которой есть "точность и краткость", "вот" .

Эффективность.
И минимализм. Вряд ли боги много болтают.

Минимализм Б. У. - это искренность. Это простота отношений с миром, об которую ломали зубы все, от Эхнатона и Лао Цзы до... Да, вот я тоже все поломал.

Как-то в екатеринбургском Музее молодёжных движений, на открытии персональной выставки Петра Малкова, на которой тот наполнил целый зал  раскрашенными палками, Б. У. подарил автору не раскрашенную, но градуированную палку, длиной ровно 1 метр и сказал, что это "метр палков".

Всего-то. Переставил две буквы, и получилась ода мэтру, мастеру палок. И получилось весело. И слово не разошлось с делом, "метр палков" был вполне материальным. Семантика вербального и акциального плана, извините за выражение, совпала. Минимальными средствами достигается максимальный результат. Это эффективность Искусства, именуемого магией: сказал несколько слов и привёл в движение вселенские Принципы.

Или его, правда, сугубо перестроечное:

* Бе-бе-бе, Лаврентий Палыч,
Лаврентий Палыч, бе-бе-бе!

Что тут можно добавить! Только то, что получилась ещё одна песня. И это на фоне бесконечных разоблачительных откровений  о преступлениях режима, мазохистского восторга с требованием покаяния в чужих грехах и веры, в то, что за это нас отнесут к человекообразным и дадут денег.

Это практическое милосердие. Лежачего не бьют. И это обращение к истории, к персонажам, которых хочешь-не хочешь, забывать нельзя.

Нельзя забывать? - а мы и не забываем! Бе-бе-бе!

Говорить про Б. У. Кашкина просто и одновременно сложно. Просто потому, что ярок и настолько отдельно стоит от всех остальных землян, что невозможно хоть как-нибудь на него не среагировать. Сложно потому, что настолько отдельно стоит от всех остальных землян, что не понятно, как реагировать.  Поэт, художник, фотохудожник, композитор, исполнитель на народных музыкальных инструментах, певец. И всякий молодец. Даритель досочек, организатор тусовки, которую он сам назвал Всеобщим Обществом Картинник. Пишу без кавычек потому, что какие там «кавычки».

Это общество, было, конечно же, никаким не обществом, а просто самим Б. У. Именно так, самим им, как танцы Айседоры Дункан, как Черный Квадрат, как спектакли Далькроза, которые теряют смысл, будучи оторванными от своих создателей.
Т
ак было и с Картинником. Умер Картинник. Шапки сняли, шапки надели, пошли.

И вот сегодня я иду по улицам Екатеринбурга и вижу трамвай, на котором написано:

* Я с животными дружу, грушу отдаю ежу.
Добрый ёжик, сев на кочку, всем отрежет по кусочку.

И нарисованы какие-то ёжики, груши и всё такое. И подпись: текст Б. У. Кашкин, изо - Картинник. Как на досочках, где обязательно была рамка, вдоль которой по всему периметру было написано что-то вроде определения жанра: морально-бытовая досочка или шинковательно-познавательная досочка. Затем в той же рамке следовала краткая аннотация: «в досочке, прошу учесть, есть мораль и польза есть» или «досочка, прошу учесть, шинковать и для прочесть». Далее - подпись: текст Б. У. Кашкин, изо - имя или псевдоним  автора изображения.

Эти псевдонимы были иногда довольно удачными. Например, Катя Шолохова, у автора этих строк самые тёплые чувства вызывающая, подписывалась П. Ушкина, хотя автор этих строк ей настоятельно рекомендовал писать Ш. Олухова. Сам автор этих строк писал сначала просто изо – Фил, потом стал проще – изофил. Все вокруг Б. У. имели псевдонимы. Правильнее называть их "вместоимениями", так, наверное называл бы их сам Б. У., если бы пришла ему фантазия как-то ещё называть псевдонимы. Были там Антип Одов, Епифания Бекедер, БеГа, Батарейкин, С. Ухарев и пр. Не удивлюсь если узнаю, что Пр тоже кто-то. Есть же PR, правда он не человек.

Древние египтяне считали, что человек жив до тех пор, пока кто-то произносит его имя. Более того, произнося имя, мы оживляем того, чьё имя произносим.

Слава Ему,
Тому,
Кому
песню поём.

Есть предположение, что языческий пантеон представляет собой ни что иное, как перечень имён одного, единого Бога. Эти имена - не названия разных сущностей, а эпитеты, применяемые к одному персонажу. Перун - оперённый, Ярило - яростный, яркий и т. п. Потом об этом забыли.
А у Б. У.
            Кашкина имён –
                пантеон!
К. А. Кашкин, Б. У. Кашкин, Панк-Скоморох, Народный Дворник. Е.  М. Малахин.

Имя не вывеска, а то, чем поделился с тобой Тот-Кого-Ты-Называешь, то, что ты приобретаешь, обращаясь к Нему, то, что Он делает для тебя. Не важно кто "Он", человек или нет.

В начале были морально-бытовые досочки и шинковательно-познавательные, которые следует считать подразделом морально-бытовых. Позже появились антиалкогольные, замирные и пр. досочки, но это уже разрушение первоначальной идеи.

Боже упаси критиковать, но идея, в её первоначальном виде была хороша. Морально-бытовая досочка! Это же проповедь! Это соединение небесного и земного, союз материи и духа. Возврат во "время оно", когда до неба можно (и нужно!) было достать рукой, а, забравшись туда, не хотелось "плюнуть вниз" на Землю.  Человек был велик, каждый его поступок оставался в веках образцом правды.

Как просто возвратиться в то время! Взять, и, занимаясь обычными домашними делами, вспомнить о своём человеческом достоинстве, о том, что помимо даже "звёздного неба надо мной" есть "моральный закон во мне".  Взять, и, шинкуя закуску и находясь в предвкушении, прочитать:

* Рисуют на асфальте дети, но нет детей у дяди Пети.

Дальше, когда пошли антиалкогольные и замирные досочки, апостольский жар превратился в смех. Не остыл, но сменил качество. Наверное, так и должно быть, застывшая форма убивает идею. Но мне больше нравятся морально-бытовые.

Да и сам процесс дарения досочек! Ведь что такое букашкинская досочка? Это кухонная разделочная досочка, на которой гуашью написана какая-нибудь фраза, вроде "я не пью, не пьёшь и ты - наши дети как цветы", или даже "ты не пьёшь, не пью и я - у нас нормальная семья". Кроме того, эта фраза проиллюстрирована соответствующим изображением, также исполненным в гуаши, автором которого мог быть кто угодно. Гуашь сверху покрывалась защитным слоем лака. Далее досочка дарилась кому-нибудь, хоть первому встречному.

А что лучше дарить или получать в подарок: искренность или ерничанье? Хотя в букашкинском исполнении они почти сливаются. Но "почти" не считается. Отличие сохраняется, даже против воли самого Б. У.

* Если военные снимут штаны, больше на свете не будет войны!

Ещё на том трамвае написано много чего из Б. У. И изображено.

Жив Картинник. Молодцы! Снимаю шляпу.

Сначала Картинник был всероссийским обществом, потом всесоюзным (ещё был Союз), потом всемирным, потом вселенским, и, наконец, всеобщим. Экспоненциально! И, главное, метаморфоза сия произошла в течение минут пяти максимум. Примерно по такому алгоритму:

1. Озвучил очередной уровень обобщения:
- Всероссийское общество! Во!
2. Полюбовался:
- Здорово! Да!
3. Отверг собственное предложение:
- Нет!
4. Озвучил новый уровень.
- Во!
И так до уровня выше вселенского. Ушел в чистую метафизику. А чего мелочиться.

* Белая корова потому, что молоко.

Б. У. Кашкин и Картинник потому, что метафизика.

Что лежит за пределами Вселенной, хорошо известно. За пределами Вселенной лежит область человеческого духа, сияющие вершины которого индивидуальны, остры и холодны. Дух горд и одинок. И носится над водой.

Или ездит на трамвае.
Над водой.
 
 * Ну, до чего же хорошо: и жизнь прожил, и жив ещё.


ЗЫ * отмечены цитаты из Б.У. Кашкина







НАД ВЫМЫСЛОМ СЛЕЗАМИ ОБОЛЬЮСЬ
(Мелоритмический концепт как арт-сновидение)




Я всегда завидовал людям, способным легко и внятно передать свои ощущения и чувства, рассказать о том, что было, подробно, в деталях, рисуя полноценную, живую картину происшедшего когда-то с ними или с кем-то другим.

Особенно хорошо, когда сам присутствовал при описываемом событии. Тогда, правда при условии, что ты находишься счастливом благорасположении духа и рассказчик тебе сам по себе симпатичен, удовольствие от услышанного невозможно – опять! – передать в связных логических построениях и остаётся только восторженное: «Во, врёт!».

А если не присутствовал, то – не знаю как у других, а у меня так – слушаешь, затаив дыхание, и завидуешь: какой же люди живут полной жизнью! Подобно некоему землепашцу из фильма «Не бойся, я с тобой», мимо которого герои проехали два раза в разные стороны, и оба раза за ними гнались какие-то недруги. А землепашец, к чести которого будет сказано, что он за это время не сдвинулся с места, говорил: «Туда ехали, за ними гнались, оттуда едут, за ними гонятся – какая интересная жизнь у людей!».

И ведь не знаешь, врёт рассказчик или нет, а знаешь – врёт. И остаётся гадать, что же правда, а что – нет, не правда, к сожалению. А угадать невозможно, а как угадаешь. И плюнешь, и веришь каждому слову. "Над вымыслом слезами обольюсь!". Вот такие они, рассказчики.

И всё же, правду знать хочется.

Лучше горькая, но правда,
Чем приятная, но лесть.

Вот, взять,например, Б. У. Кашкина, неожиданно так. Хочется о нём знать правду? Да. А знаешь? Все говорят: да, да, знаем, знаем! А что знаем? А то, что сами же и придумали.

Вот это я сильно сказанул. Сейчас ещё привести пример из опубликованного и развенчать. Прямо так развенчать. Не верю! - и сразу весь такой Режиссёр, и величие твое оскорбленное вопиет к небесам, и согбенная грузом прожитого спина распрямляется, и мощная шея гордо вздымает мудрую главу, и оживают козявки в носу.

Когда я первый раз попал к Б. У. в подвал, с дамой, естественно, попал, я подумал: ну и балбес! - про него, конечно, не про себя же, потом я подумал... нет, потом я уже не думал, а просто пришел ещё, потом ещё и ещё. А ещё было то, что тогда ему было примерно столько лет, сколько мне сегодня, и моё "балбес" было не так уж и неуместно, думаю я сегодня. Представьте себе сорокалетнего бородатого дядьку, орущего свои стихи под звуки, назвать которые музыкой, хватало духу только у Валеры Дикого, но на то он и Дикий, царствие ему небесное, чтобы именовать не имеющее имени.
 
Обнаружив, что я знаю ноты, Б. У. заставил меня записывать его песни нотами. Я записал некоторые песни, употребив для этого некоторые ноты.

Что тут знать или не знать! Всё предельно ясно.

Или ещё одно из ранних впечатлений. Иду по Плотинке, вижу - лежат на газоне люди. Трезвые, мне, по крайней мере, так показалось, но и не опроверг никто, опять же. Лето было, перестройка, прекрасно. Они лежат, не то чтоб тихо, как-то не подходит к ним это слово, но ненавязчиво, что ли. Почему они там лежали понятно. А где ещё им лежать?  Они находились именно в этом месте, именно в это время и лежали. Было бы гораздо более странно, если бы, находясь на Плотинке, они лежали бы скажем на Уралмаше. Как-то с одним моим знакомым, уроженцем Новосибирска, мы шли по этому самому Новосибирску по улице, именуемой Восход. Ну, Восход и всё, что не понятно!? А я спросил: почему "Восход"? Ну и услышал в ответ: А как?

В общем, лежат они, а я думаю:  а почему бы мне с ними не полежать? Одну причину нашел: я в костюме, при галстуке, уделаюсь весь. Но понятно, что это ведь не более чем откоряка - как будто быть уделанным в костюме хуже, чем быть уделанным в зелёной робе, или как будто я никогда не был уделанным в костюме, хотя бы потому, что у меня нет зелёной робы. Других причин я не нашел. Я пришел к Б. У., обнаружил всех этих людей там и, как был, в костюме и галстуке, поехал с ними в какой-то город, на какой-то очередной рок-фестиваль, и с огромной домрой в руках сопровождал букашкинские стихи звуками, и они были музыкой - прав Дикий.

Потом это повторялось неоднократно. Я играл на какой-то здоровенной домре, раза в два больше обычной, на всех букашкинских тусовках, на рок-фестивалях, на Ленина 11 и т. д. Она, эта домра, была почему-то очень удобной, по размеру мне, что ли, подходила, и струны толстые. Я даже изобрёл для себя кое-какие специфические мелодические и ритмические обороты и шпарил их подряд, не зависимо от того, что происходило вокруг. Следует заметить, что все песни Б. У. написаны в тональности C-dur, поэтому происходившее было предсказуемо, в смысле музыкальной гармонии, конечно. В смысле более широком, в смысле арт-бытия предсказуемости было пожиже.

Однажды, в каком-то ДК мы поймали настоящего баяниста и он играл с нами. Я говорю ему:

- Играй!
А он говорит:
- А что играть?
А я говорю:
- Ну слышишь же, что все играют, вот и играй.
А Б. У. говорит:
- Играй рок-н-ролл!

Вот, за что я уважаю великих людей, так это за их способность точно и кратко ответить на самые жгучие вопросы современности.

Баянист сразу всё понял и заиграл. Не мог же он, в самом деле, знать, что под "рок-энд-роллом" Б. У. понимал в точности то, что я определил как "все играют". Баянист, как и прочие участники действа, особо не утруждал себя поиском новых мелоритмических концептов, а выполнил команду буквально.

В общем, слышу в общем звуке... звуки блюза слышу, в общем.

Хотя, почему "не утруждал". Нет неправильно я сказал. Все участники действа куда-то дудели и брякали, и у каждого был свой, позволю себе повторить это слово, сам придумал, мелоритмический концепт. Своё, так сказать, видение происходящего. Например, Дикий всегда играл панк-рок. Что такое панк-рок понятно, это дикий рок. А панк-рок в исполнении Дикого это нечто совершенно особенное, это Паганини и Струна. Не только и не столько потому, что Валера более одной струны на гитаре не признавал, а ещё и потому, что в его кишечнополостном рёве слышалось что-то такое нежное и искреннее, что заставляло случайных прохожих остановиться, и рот, открытый для нравоучения по поводу звучания и внешнего вида, более чем соответствующего звучанию, следует заметить, рот этот оставался открытым некоторое время, потом закрывался без звука и был уносим вместе со всем остальным, чем природа одарила его владельца, куда-то в перспективу. И вместе со всем этим уносил прохожий частичку Валеркиной радости и любви к жизни. Может быть, кто-то что-то и сохранил.

Прочие тоже не отставали. Особо выделялись обильно представленные флейтисты. Это я так назвал многочисленных исполнителей на всевозможных дудочках. Прекрасное зрелище! Одухотворённое лицо, полуприкрытые глаза, взгляд, устремлённый в иную реальность, которая, судя по всему, находится в районе их собственного носа, и феньки, феньки, феньки... . Б. У. тоже был не без флейты, но это была, по его собственному выражению, блок-флейта, на которой он играл, когда не пел, то есть в случаях столь исключительных, что само по себе обращение к этому инструменту уже было событием, не зависимо от того, что он там играет. Другие флейтисты тоже играли не зависимо ни от чего. Они здорово добавляли в общее звучание.

Но если в партию сгрудились малые
Сдайся, враг, замри и ляг.

Поэт, разумеется, имел в виду партию флейт. Каждый в отдельности - возвышен и тих, здесь это слово вполне уместно, и в смысле piano, и в том смысле, что каждый пребывает в своей собственной медитации. Но все вместе они производили столько звука, что иногда его почти хватало для того, чтобы заглушить не только Дикого, но даже и самого Б. У. Впрочем, этого заглушить не так просто: в отличие от всех остальных, зрителям приходилось его не только слушать, но и смотреть, ибо не видели они в своей бурной жизни ничего более… чудесного? похожего на мультик? прекрасного? презелёного?

Более какого? Или просто ничего более? Нет, что-то же видели, не слепые, перестройка на дворе.

Вопрос в другом:  какой он, Б. У. Кашкин? в чём он более всех? или Что в нём более, чем во всех?

Вопрос о правде. Что в моих выдумках правда, а что - нет, не правда, к сожалению? И вообще, что такое правда?

Для Дикого Б. У. это панк-рок. Правда это или нет? Для флейтистки это мелодия, нежная и прекрасная, или какая она там, в общем как сама флейтистка. А ещё были барабанщики, гитаристы, баянисты, домристы, в конце концов были. И у каждого Б. У. свой, и для каждого общение с ним, по меньшей мере, переживание. По меньшей мере потому, что обычно это сильное переживание, "истерика творца", приобщение и самовыражение. Правда, которая известна тебе одному и больше никому.

Так переживают собственный сон.

- Бабушка, Бога нет!
- У тебя нет, у меня есть: у кого больше?

Давным-давно, когда я был ещё маленьким, размышляя о сущности сущего, я пришел к выводу, что мир (Мир!) напоминает гранёный стакан, и каждый видит только одну его грань, как те слепцы со слоном. Нет, чтоб подумать о бриллианте! А мир вокруг нас состоит, как известно, из наших мыслей: пришлось потом общаться со стаканом. Ну почему не  подумать о бриллианте!? Хотя, пить из бриллианта... Н-да, нет в мире (Мире!) совершенства.

Общение с Б. У. происходило всегда в режиме творчества, в изменённом состоянии сознания, вогнать в которое он умел очень легко, до примитивного просто. Ты приходишь к нему в подвал, ну расслабиться там, пообщаться, а он суёт тебе досочку и краски:

- Рисуй!
- Да я не умею!
- Рисуй, научишься!

Или приходишь на рок-фестиваль оттянуться, музыку послушать, даже для этого ходили тогда на рок-фестивали, а он суёт тебе здоровенную такую домру:

- Играй!
- ...!
- ...!

Сплошное творчество. И не отвертишься - а для чего пришел, если не играть и не рисовать.

Кстати, про изменённое состояние сознания. Однажды одна девушка-флейтистка решила накуриться во дворе букашкинского подвала. Для этого она прямо тут же, во дворе пошла по коноплю, которая росла там, как бы это сказать, не то, чтоб в изобилии, но уверенно занимала своё место среди прочей флоры. Это наш уральский сорт. Толку от неё как рыбе от зонтика. И, главное, все, включая флейтистку, об этом знают. И всё-таки полезли вместе с ней собирать. Чуда, вероятно, ожидали. Собрали. Забили. Выкурили. И пошли разрисовывать досочки, нисколько не расстроившись. А чего расстраиваться - и так "всё в кайф, всё в кайф". Чудо и так было.

Был драйв. Было состояние включенности во что-то большое и правильное. Хиппи, включенный во что-то большое и правильное - отлично получилось у меня! - можете ржать, но это правда.

Это - правда.

Приобщение - вот, наверное правильное слово для определения того состояния, которое приходило к тебе, когда ты сам приходил к Б. У. Причастие. Зашел в подвал - раз, и ты уже в другом мире, в сновидении, и видишь Б. У., а он видит тебя. Рисуешь на досочке какого-нибудь ёжика или профессора Капицу, а получается Б. У. Или он поёт песню, а ты играешь на какой-нибудь здоровенной домре и получаешься ты.

И становишься гранью. Чего?
Лучше бриллианта.








ВРАЩЕНЬЕ - МАТЬ ТВОРЕНЬЯ




Когда я познакомился с Б. У. Кашкиным,  он был ещё К. А. Кашкиным.

Собственно, даже не с ним я познакомился, а с его работой, занимавшей центр одного из залов и изрядную долю внимания публики на первой в Екатеринбурге, тогда ещё Свердловске выставке «Сурикова 31». Работа называлась не помню как, и представляла собой некую конструкцию, подлежащую созерцанию, размером с большой телевизор, исписанную странными, как показалось мне тогдашнему, текстами, и содержащую некую крутилку, требующую, для наиболее правильного созерцания, вращения, производимого самим созерцателем. Крутилка имела вид деревянного кривошипа, соединённого при помощи рукоятки от швабры, исполняющей функции вала, с пропеллером, состоящим из двух взаимоперпендикулярных досочек. Сейчас трудно утверждать наверняка, но пропеллеров могло быть два: один внутри конструкции, и один – снаружи, с противоположной от кривошипа стороны. Вращение должно производить за свободный конец кривошипа тем же способом, которым приводится в действие ручная мясорубка. Крутилку охватывала рама, также выполненная из досочек и реечек, и напоминающая идейно табурет.

Запомнился красный цвет конструкции, особенно удачный в свете начала перестроечных явлений, в сочетании с чёрным и белым, расположенными в живописном беспорядке. Хотя, не буду спорить, если кто-нибудь скажет, что вся конструкция была красной, а чёрный и белый появились как результат целостного восприятия всей работы, состоящей не только из самой конструкции, но и из небольших бумажечек, с напечатанным на них машинописным способом текстом, которыми была густо оклеена упомянутая неоднократно конструкция.

Спорить не буду, а вот добавить – буду. Работа К. А. Кашкина состояла не только из конструкции и текстов. Вот.

Меня подвели к этой конструкции и сказали: это надо читать, а это надо крутить, а если не крутить, то и читать не надо – не имеет смысла. Сегодня после таких слов я упал бы в ноги говорящему(ей), возопил бы что-нибудь нечленораздельное, но страстное, затем встал бы отряхнул прах, и стал бы вращать и вращал бы.

Но тогда я был не таков. Я подумал: м-да. Я сказал: хорошая идея. Я постоял с умным видом и отошел восхищаться живописью, которой стены на Сурикова были увешаны так плотно, что некоторые картины лежали на полу.

Через некоторое время я вновь оказался в том зале, где находилась конструкция. И никого не было рядом со мною. Странная ситуация, если вспомнить, что очередь из желающих попасть на выставку простиралась далеко за пределы здания. Будем считать, что мистика. Хотя, не буду спорить, если кто-нибудь скажет, что был вечер, выставка уже закрылась, а мне как привилегированному зрителю, позволили остаться и принять участие в распитии. Как бы то ни было, я оказался один на один с какашкинской деревяшкой.

Я огляделся по сторонам и стал читать. Чем дальше я читал, тем отчётливее понимал, что с этим делом надо завязывать, и тем быстрее читал, чтобы успеть прочитать как можно больше, пока не завязал.

Я прочитал всё.
Прочитанное не имело смысла.

Я снова огляделся. По-прежнему никого. Я взялся за свободный конец кривошипа и стал вращать…

Некоторое время, приличное, кстати, лет двадцать, я не мог признаться самому себе в том, что произошло. Мне понравилось! Это было мгновенное чувство, то, которое вспыхивает и сразу гаснет не потому, что слабое, а потому, что нет сил, удержать его, потому, что «интимнее всякой интимности» , потому, что скрываешь его сам от себя, ибо нет ему места в этом мире, ибо оно не от мира сего. Истинный восторг, за которым следует раскаяние и стыд. Стыд происходит от того, что испытал запретное, что совершил нечто такое, чего не следовало бы совершать, без чего другие обходятся и прекрасно себя чувствуют, а ты как дурак крутишь эту дурацкую крутилку, и тебя даже пожалеть нельзя, потому что никто тебя крутить не заставлял, а, наоборот, все звали тебя водку пить, а если увидят – совсем плохо.

Чушь! На самом деле стыд происходит от того, что перестал крутить, что был слаб и устыдился своего чувства, не удержал того что сам же и создал.

«Будь я тогда умнее, я бы сегодня был ещё умнее».

Так вот, будь я тогда умнее, я бы вращал и вращал, и внимания бы не обращал ни на окружающих, ни на самого себя со своими глупостями, а потом побежал бы к Б. У. Кашкину, который тогда был К. А. Кашкиным, и говорил бы с ним, хотя до сих пор не знаю о чём говорить с теми на кого ходит публика: кажется, что говорить об их работах глупо – иди и смотри, а говорить о чём-то другом – это такая фигня! Будь я тогда умнее, я наплевал бы и на это, а взял бы, да и взял бы то, что мне поднесли на блюдечке…

Пахнет ли одинокая роза? Жив ли Моцарт? или Дездемона? Куда уехал цирк? Зачем всё это? Как вы там без нас?

Нет ответов.

 – А вот тебе крутилка – возьми да покрути!

Работа К. А. Кашкина состояла не только из конструкции и текстов, но также из самого вращения, которое не мыслимо без человека вращающего, который не мыслим без создавшего его, того, кого не видно, но кто есть только потому, что человек вращает крутилку.

Вращение – само бытие. Вращением Земли создаются стороны горизонта, чтобы человек мог определить своё место в этом мире. Вращением Солнца вокруг Земли создаётся время, чтобы человек знал, что его мало.

Вращение – само творения.

Б. У. Кашкин – тот, кто сотворил вращающего.

Я закончил вращать, принял доступную солидность и пошел пить водку.
 






ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ВЗАИМОПОМОЩЬ
(этюд в синем и розовом)
 



Пришел к Б. У. Кашкину в подвал художник СЭВ. Это аббревиатура по начальным буквам ФИО. Как его зовут на самом деле я, честно говоря, не знаю, как не знаю где он сейчас, чем занимается, жив ли вообще. Пришел весь чёрный, синий и, как говорил один мой знакомый, «вельветовый». Ему было трудно.

Есть в православном монастырском обиходе такое словечко – «трудник», которое переводится просто как «работник», но имеет одну стилистическую особенность, а именно, применяется к людям, работающим за корм и крышу над головой, т. е. обозначает бомжей, прилепившихся к монастырю. Именно эта особенность позволила одному моему знакомому священнику произвести слово «трудник» от слова «жизнь трудная, полная невзгод и лишений, так и мучаешься, пока другие жируют». Институт трудников, понятное дело, востребован.

Б. У. Кашкин, понятное дело, гений. Поэтому во времена тотального поклонения Золотому Тельцу, ему не составило труда внедрить на своей территории почтенную традицию натурального обмена. В ответ на с большой физиологической силой озвученное жизнеописание и упование на милосердие в виде необременительного количества спиртного напитка, Б. У. Кашкин выступил с предложением в котором, как в слезинке узника – камера, отразилась вся Святая Русь с её вершинами отшельнической мудрости и оврагами практической сметливости:

– Напилишь досочек – налью «тройняшки».
 
Используя все доступные средства, СЭВ отправил в пространство сообщение, которое, было экспрессивно и физиологично, но понятно, и означало согласие.

Мгновенно перед СЭВом возникла груда досок, и гонец выскочил из подвала и побежал в… где в районе ул. Толмачёва продаётся одеколон «Тройной» – все знают. Прибежал обратно. Всё. Ура.

И представшая, по возвращении гонца, взору его картина была замечательная. Б. У. Кашкин, брякал на балалайке и сочинял какую-то свою песню, присутствующие красили досочки и пытались разговаривать с Б. У. Кашкиным, который обращался к ним время от времени с какими-то фразами, но ответов не слушал, поэтому все были заняты делом. А СЭВ пилил досочки.

«Я заметил, – говорил впоследствии Б. У. Кашкин, – что вначале СЭВ был весь чёрный и пилой водил слабо, но постепенно начал розоветь, рука стала твёрже, движения увереннее, через двадцать минут передо мной сидел другой человек, здоровый и талантливый – нормальный СЭВ».

Б. У. Кашкин, по его словам, отнёс такую метаморфозу на счёт трудотерапии, и порадовался изяществу, с которым спас товарища, попавшего в беду.

Но, как сказал классик, «жизнь всё равно опрокинет все ваши телячьи построения» .
 
СЭВ уже заканчивал распиловку и порозовел настолько, что лишь слепому не пришло бы в голову налить ему немного. Налили. Выпил. Продолжил работу и розоветь. Досочки уже напилены, можно приступать к шкурению. Розовое свечение наполняет подвал и сердца присутствующих. Если провести спектральный анализ досочек, раскрашенных в тот день, то наверняка можно обнаружить сдвиг в сторону синего и зелёного. И причина этому не в банальной зависти к живущему полной жизнью СЭВу, как может показаться на первый взгляд, а в том, что только эти цвета остались контрастными в разлитом вокруг сиянии. Не налить ему ещё раз не поднялась бы рука. Налили. Выпил.

Б. У. Кашкин радовался и пел песню, причём эти занятия у него не были связаны между собой. Такой вот он Б. У. Кашкин. Присутствующие завидовали и транжирили синюю краску, тоже, как уже выяснилось, безо всякой связи. Но бессвязнее всего, на первый взгляд, было поведение СЭВа. Только на первый взгляд. Вдумчивый наблюдатель, не без труда, правда, но обнаружил связь.

Итак, СЭВ выпил ровно половину наличной «тройняшки», пришел в полный порядок, сделал большую часть работы, и перспектива перед ним была самая радужная – стакан был наполовину полон. И не сразу присутствующие, занятые делом, обратили внимание на то, что свечение, наполнявшее подвал приобрело белесоватый оттенок, стало слабеть, и вскоре совсем погасло. СЭВ шкурил, и движения были ровными и мощными как мёртвая зыбь, когда ветра уже нет, а море продолжает волноваться, не замечая, что источник его ярости уже упорхнул, и небо давно стало синим.

СЭВ тоже стал синим. Движения постепенно замедлились, стали слабеть, и через двадцать минут…

Б. У. Кашкин: «он снова почернел, как будто не пил совсем». И далее он же: «Ну, если бы всё кончилось, и негде было бы взять…, но не только ещё было, но и вокруг были друзья… Я ломал себе голову, пытаясь понять, что же произошло».

Началась суета. Налили. Выпил. Лучше не стало, только ещё больше почернел, и ослаб настолько, что даже физиологическая экспрессия сошла на нет. Даже суета кончилась. Допив остатки, растворился в небытии. И никто не помнит, как исчез из подвала. Говорили разное. Одни говорили – сублимировал, другие – вознёсся, третьи – сам ушел, но этим никто не верил, потому, что так не бывает.

Нет связи.

Б. У. Кашкин: «Я сломал себе голову, пытаясь понять, что же произошло».

И он понял.
Есть связь. Всё просто. СЭВ видел дальше. Он видел, что всему настанет конец, нет ничего устойчивого в этом мире, ничего вечного. И от этого невыносимо тяжело, даже…, нет, особенно тяжело, когда вокруг друзья, которые веселы и не понимают, что вот он, конец, уже вот он, конец уже. И нечего тут болтать про наполовину полные и наполовину пустые стаканы. В вечности стакан всегда пуст, ибо всё свершилось. Уже.

«Всё просто, если положить в основание вечность»

А как её положить, если мы не вечны, если разум требует чёткого разделения между тем, что пусто и тем, что полно, если там, где есть верх, необходим низ, просто для того, чтоб знать, где верх, до которого наполнять стакан. Если нам на каждый порыв требуется твёрдое основание?

Пока СЭВ розовел и сиял, присутствующие налегали на синюю гамму. В розовом порыве он стремился к высям, заливая всё и всех своим светом, не оставляя присутствующим ничего другого, кроме твёрдого синего низа.

Он парил, а его приклеивали к твёрдому основанию. Синим клеем.

Его нарисовали синей краской.

Синюю звёздочку в розовом небе.